Рассказывают, что на такое однажды решился и Абрахам-а-Санта-Клара. Перед ним стояла задача часть публики довести до слез, а другую рассмешить. Тогда он сделал вот что: привязал к спине лисий хвост, и пока сидящие напротив него прихожане роняли слезы от трогательных, проникающих в самое сердце речей, те, что были за спиной, помирали со смеху, глядя на прыгающий лисий хвост. Анекдот совершенно неправдоподобен. Знаменитый венский проповедник пользовался иными методами: он заставлял, смеяться, но никогда не делал посмешищем самого себя. А вот история о "двуликой" проповеди, которую Йожеф Бабик (Babik J. Prater Jukundan. gyujtemenye (Eger, 1891), ние поповских анекдотов, Papi adomak, otietek es jellemvonasok 2, 28. old. (Брат по веселию. Собра-острот и черт характера. Эгер, 1891, II, с. 28)) вкладывает в уста некоего хитроумного капеллана Б., кажется вполне вероятной. Как-то воскресным утром капеллан повстречал у прихода нескольких своих друзей, с которыми давно не виделся. Посреди бурной радости один вдруг воскликнул: "А вот слабо тебе сказать во время проповеди: "Привет, Пишта!"". "А вот скажу, спорим на бочку вина". Заключили пари. И проповедь обогатилась следующим отступлением:
      "Ибо взглянем на приветствия, любезные прихожане; не правда ли, вы и сами находите предосудительным, что они, подобно всему прочему, подвластны влиянию моды? В прежние времена, ежели встречали кого-то старше себя и хотели выказать ему свое почтение, то говорили: "Слава Иисусу Христу",-- он же отвечал: "Во веки веков". Позднее люди стали отвыкать от этого и уже желали друг другу только доброго утра или доброго вечера; теперь же при встрече ни Господь, ни какое другое доброе пожелание нейдет на ум, а уж издалека тянут руку и кричат: "Привет, Пишта!"". Капеллан еще не успел закончить проповеди, а бочка была уже откупорена. В Трансильвании тоже был знаменитый проповедник, похожий на Андраша Блашковича,-- монах ордена миноритов Витус Сакачи. Однажды он читал в Торде проповедь о необдуманных, скоропалительных суждениях. Во время службы прихожане с великим разочарованием отметили, что известный своим красноречием священник говорит не по памяти, а постоянно заглядывает в бумажку. Такого в тордайской церкви еще не бывало. Когда же проповедь доплелась до бичевания шпаргалок, а оратор стал запинаться пуще прежнего, вытянутые от удивления физиономии расплылись в улыбки, послышался смех. Отец Витус, который только того и ждал, отложил бумажку.
      "Так вот, любезные мои братья и сестры, из приведенных примеров вы, очевидно, поняли, ко сколь вредоносным, сколь роковым последствиям может привести поспешное суждение. И все же примеры не пошли вам впрок, ибо уже в следующую минуту вы попались: вы осудили Витуса за то, что он читает по бумажке. Так вот извольте убедиться, что вы поторопились и осудили меня неправо, ибо (тут он показал листок) на этом листке нет ни единой буквы, это просто чистый листок. Так судит мир, так судят тордайцы! Аминь".
      Не таким знаменитым, как Андраш Блашкович и Витус Сакачи, но все же известным благодаря своим необычным проповедям был капеллан вацской епархии Пишта Сюч (См. кн. И. Бабика, 1, с. 191-- 192). Примечательно, что он использовал те же методы убеждения, что и отец Витус: предпочитал наглядный способ всем прочим. Однажды он попал в местечко, где народ сквернословил самым что ни есть безбожным образом и не внимал никаким увещеваниям. Пишта Сюч нашел метод лечения. В воскресенье он поднялся на кафедру без евангелия и, не прочитав молитвы, тут же начал безобразно ругаться. Проклятья и поношения так и сыпались из него -- ах, сукины дети, песье отродье, чтоб вам сгинуть, пораскрывали пасти-то, да пошли вы все... и т. д., и т. п. К счастью, венгерский язык богат смачными и энергичными выражениями, так что дело не стопорилось и полусонных прихожан удалось -- таки расшевелить непрерывным потоком ругательств. Они прислушивались все внимательнее, переглядывались все настороженнее, постепенно утверждаясь во мнении, что проповедник сошел с ума, старушки часто крестились. Наконец оратор угомонился и с силой хлопнул ладонью по перилам кафедры:
      "Не правда ли, никчемные негодяи, вы затрепетали от страха, что на вас сейчас обрушится церковный свод, когда услышали от священника такую чудовищную ругань,-- так почему же вы не думаете об этом, когда из ваших поганых уст исторгаются подобные мерзости?"
      Подготовив таким образом почву, он славно их обработал. Рты прихожан так и остались разинутыми, но с тех пор они уже не исторгали ругательств. Будто бы.
      Трудно все-таки подстроиться к образу мыслей и вкусу простого деревенского народа. Йожеф Бабик упоминает в своей книге монаха-иезуита, на чьи проповеди прихожане перестали ходить, жалуясь, что он выражается слишком возвышенно, они, мол, его не понимают.
      -- Что ж, приходите завтра, завтра как-никак страстная пятница, я постараюсь говорить просто, чтобы вы меня поняли.
      На другой день церковь была заполнена. Проповедь началась так:
      "Когда Иисус Христос испустил дух на кресте, богатый крестьянин из Аримафеи Иосиф и деревенский нотариус Никодим пришли к Пилату и приветствовали его: "Слава Иисусу Христу, дай Вам Бог доброго вечера, господин управляющий...-- Во веки веков! И вам того же, с чем пожаловали, любезнейшие?..-- Да вот искали достоуважаемого господина управляющего, чтобы спросить, не изволите ли разрешить по всем правилам предать земле Иисуса из Назарета, почтенного человека...-- Ничего не имею против, любезнейшие...-Тогда не изволите ли дать записку..." Получив письменное разрешение, они надлежащим образом поблагодарили и отправились затем в иерусалимскую аптеку. Там Иосиф купил благовоний, а Никодим тем временем выторговал у лавочников кусок отменного белого полотна. Вдруг они вспомнили, что нужны еще сапоги, тут-то дело и застопорилось, потому что все как один иерусалимские сапожники были на ясбереньской ярмарке..."
      -- Ну что, такая проповедь вам по вкусу? И отец иезуит продолжал в своей обычной манере.
      С тех пор прихожане больше не жаловались.
      После обрывков речей и мозаики проповедей приведу еще один пример -совершенное в своем роде надгробное слово, на которое я наткнулся в одной старой газете. Отправитель не называет имени оратора, в газетном заголовке лишь сказано: "Примечательная речь, произнесенная в селе Ц. комитата Земплен при погребении местного пастуха, Иштвана Надя, в доме пастуха перед многочисленными слушателями". Речь настолько изысканна и причудлива, написана столь плавно текущим языком, что неизвестному оратору не пришлось бы краснеть даже рядом с Андрашем Блашковичем. "Речение: Праведный печется и о жизни скота своего... (Притчи, 12, 10). Уже по речению вы можете заранее догадаться обо всем, что я хочу сказать, и еще скорее о том, над кем произношу я торжественное слово. Я произношу его над телом нашего брата, пастыря Иштвана Надя, с которым у нас была общая цель -- уберечь, накормить, направить по верному пути наши стада. Он исправно соблюдал свои обязанности к тварям земным, то есть общинным стадам, я же употребляю свои усилия на поприще духовного пастырства; с той лишь разницей, что Надю удавалось перегонять свое стадо с пастбища на пастбище, стадо с готовностью слушалось его окриков и сучковатой палки, которой он по вечерам понуждал его к дому, разгонял быков по загонам и таким образом завершал свой привычный ежедневный труд. Я же как пастырь духовный с болью признаю: я не столь удачлив, как мой усопший коллега, хотя я тоже прилагаю все усилия, дабы направить мое стадо на манящие луга, приучить его к загону святой матери церкви, но часть моего стада, самая дикая, плутая вразброд по заповедным владениям, не желает идти туда, куда я указываю, ибо она не слышит моих пастырских призывов, а ведь я многократно трублю в такой рог, что в здешнем Иерихоне его могли бы услышать даже глухие. Итак, мы на совесть трудились с моим усопшим коллегой во имя одной цели, хотя и не с одинаковым успехом. Ибо если у нас когда-нибудь и был порядок, то с ним давно уже покончено, и с сей поры нами правит хаос. В этом можно убедиться на каждом шагу: в корчмах, где захмелевшие герои, потеряв разум, чихвостят друг друга почем свет стоит из самых что ни есть дружеских чувств, а потом, вырвавшись на простор, нарушают запреты, крадут, сквернословят, поносят имя Божие. Мой пастырский посох слишком слаб для того, чтобы привести их в чувство, на таких молодцов нужна сучковатая палка Иштвана Надя. Поистине, в его стаде царил больший порядок, ибо стоило ему гикнуть хорошенько, как все стадо послушно исполняло его волю, даже если быки и трясли порой рогами. А я что бы ни говорил с моей кафедры, все впустую, разудалые молодцы даже и ухом не ведут. Вот и закончена моя речь над покойным Иштваном Надем, нашим верным пастухом, но потерпите еще немного, пока сам мастер скажет свое прощальное слово, ибо кто с усердием выполнял свое уготованное судьбой предназначенье, тот заслуживает равных почестей. Поднимите же Иштвана Надя по окончании речи, вынесите его, да не забудьте положить рядом милый его сердцу рог, с которым он, когда придет время и зазвучат ангельские трубы -- как достойно исполнивший свой земной долг,-- восстанет к новой счастливой жизни".
      И точно так же нам не известно имя знаменитого в былые времена проповедника, о котором пишет в своем стихотворении "Лукский священник" Миклош Семере:
      Омыта Бодрогом, блещет Лука,
      Любая старая и новая хроника
      Помянет город и его священника.
      Как и безымянный проповедник, сказавший прощальное слово над пастухом, он тоже был из комитата Земплен, и о нем тоже мы не имеем никаких сведений, кроме тех, которые оставил в своих стихах Миклош Семере. Что служило источником ему, неизвестно. Речь идет о том, что в день именин довольно непопулярного императора и короля Иосифа II нужно было заставить народ молиться за него. Лукский священник повиновался приказу и в конце службы обратился к богу с такой молитвой:
      Дай дождя полям и горам,
      Влаги страждущим просторам
      Из ключей твоих бездонных, о отец наш!
      Охранитель рода венгров,
      Погубитель иноверцев,
      Осени благословеньем край наш.
      Всех, кто в этот день погожий
      Собрались, помилуй, Боже,
      А еще -- храни венгерского короля!
      Не смотри, что он, мол, немец,
      Хорошо, что не туземец,
      Ведь на все, Господи, воля твоя.
      И как будто вихрь взовьется,
      Каждый рот пусть встрепенется:
      "Господи, храни венгерского короля!
      Не смотри, что он, мол, немец,
      Хорошо, что не туземец,
      Ведь на все, Господи, воля твоя". Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава
      КОРОЛЬ АНАГРАММ
      * КОРОЛЬ АНАГРАММ
      Уввлечению анаграммами больше двух тысяч лет.
      Я сделаю небольшой экскурс в историю, так как мне необходим фон, на котором искусство Габора Шебештена, венгерского короля анаграмм, предстало бы во всем блеске. Самая древняя анаграмма из известных истории литературы лежит на совести греческого поэта Ликофрона. Из имени царя Птолемея (Ptolemaios) он составил слова Аро Melitos (из меда); а буквы царицыного имени Арсиноя (Arsinoe) переставил таким образом, что получилось Ion Eras (фиалка Геры). Каково было вознаграждение за труды, неизвестно. Но вот значительно позже, в XVI и XVII веках, когда зараза анаграмм косила людей с той же мощью, что чума кроссвордов и бриджа, на искусстве переставления букв можно было заработать кучу денег. Адвокат из Ахена Бийон придумал пятьсот анаграмм из имени Людовика XIII, и очарованный король пожаловал талантливому автору 12 000 ливров годового дохода. Немецкий писатель Г. Фробен (ум. 1612) издал книгу под названием "Anagrammatopoea" (Искусство анаграммы), в которой обучал малоопытных энтузиастов науке составления анаграмм. Все набросились на анаграммы, все старались придумать анаграммы из своих имен (Martin Luther (Мартин Лютер) -- Lernt im Armuth (учит в бедности). Francois Rabelais (Франсуа Рабле)-- Alcofribas Nasier (Алькофрибас Назье, этой анаграммой Рабле даже подписал две свои первые книги). Pierre de Ronsard (Пьер де Ронсар) -- Rose de Pindare (Роза Пиндара). Louis Quatorsieme Roi de France et de Navarre (Людовик XIV, король Франции и Наварры) -- Va, Dieu confondra Гагтее qui osera te resister (Вперед, господь рассеет полки, которые осмелятся пойти против тебя.-- Плод раболепия, однако, отменный). После нильской победы Нельсона из его имени составили такую анаграмму: Horatio Nelson -- Honor est a Nilo (слава у Нила). В честь Наполеона слагали великое множество анаграмм. Поначалу, когда он только пришел к власти, в ходу была такая: La Revolution Francaise (Французская революция) -- Veto! un Corse la finira (Вето! Корсиканец покончит с ней). Но в 1815 году из этих же слов получилось совсем другое:
      Ail La France veult son Roil (Ax, Франция желает себе короля). После падения Наполеона из его имени составляли высказывания на латыни: Napoleon Bonaparte -- Bona rapta leno pone! (Сутенер, отдай награбленное добро). Было и такое: Napoleon, Empe-reur des Francais (Наполеон, император Франции) -Un pape serf a sacre le noir demon (Папа-колодник короновал черного дьявола). Чтобы не оставить в стороне англичан, приведем анаграммы имени Шекспира: William Shakespeare -- I swear he is like a lamp (Клянусь, он как светильник). И другая-- I ask me, has Will a peer? (Я задаюсь вопросом, имеет ли Уилл равных себе?)). Поветрие затронуло даже здравый смысл: с буквами начали связывать всякие суеверия, считали, что в имени человека сокрыто другое слово или фраза, значение которых роковым образом влияет на его судьбу. Стало известно, что из имени некоего Андре Пюйома (Andre Pujom) вышла анаграмма Pendu a Riom (его повесят в Риоме). И что же произошло? Случай приводит Пюйома в Риом, здесь он ссорится с каким-то незнакомцем, закалывает его, предстает перед судом и действительно оканчивает жизнь на виселице. Другая история: Андреас Рудигер (Andreas Rudigierus), в будущем прославленный лейпцигский врач, поначалу учился на богослова только потому, что буквы его имени складывались в фразу Arare rus Dei dignus (достоин обрабатывать божьи пашни). Потом он попал воспитанником в знаменитый дом Томазия, где с горечью признался учителю, что, хотя его склонность к медицинским наукам растет день ото дня, придется ему, однако, остаться теологом, так как имя его выражает волю небес. Томазий помог ему советом:
      "Божьи пашни (Gottesacker) -- да ведь это же кладбища. Кто может обрабатывать их лучше, чем врач?" Рудигер осознал истинный смысл сокрытых в его имени слов и подался во врачи.
      Конечно, это только игра, но и в игре порой таится дьявол, и бывает так, что за невинной перестановкой букв вдруг поглядывает насмешка. Незадолго до разразившегося в 1929 году мирового экономического кризиса я нашел в одной книге несколько латинских анаграмм, составленных из английского названия Соединенных Штатов (United States). Их автор хотел всего лишь пошутить, но неожиданно выстроил буквы в последовательности, которая, можно сказать, пророчествует о разрушительном воздействии кризиса на экономическую и социальную систему Америки. Сначала все было прекрасно:
      In te deus stat (В тебе бог) Inde Tute stas (После этого ты будешь стоять уверенно) Затем торжественности поубавилось:
      Dentatus est (У него есть зубы) Siste, nudat te (Восстань, обобранный!) И как ответ на предостережение одна из анаграмм гласит:
      A te desistunt (Они удаляются от тебя). Искусство составления анаграмм знало две разновидности. Одна из них -- выжать как можно больше вариантов из какого-нибудь имени. Вторая -- собрать рассыпанные и перемешанные буквы длинного предложения таким образом, чтобы получилось новое, вполне осмысленное предложение. Пример первой разновидности -- уже упомянутые 500 анаграмм ахенского адвоката. Замечательные образцы второй представлены в книге барона Георгия Сигизмунда Халлерштайна, вышедшей в 1680 году. Этот родственник венгерских баронов Халлеров писал собственное имя и имя супруги следующим образом:
      Georgius Sigismundus, Baro ab Hallerstein, conjunx quoque, Maria Sidonia Parade iserin (Георгий Сигизмунд, барон Халлерштайнский, супруг Марии Сидонии Парадайзерин). Из этих строк -- конечно, основательно попотев,-- он извлек очаровательный дистих, намекающий на годы, прожитые с супругой:
      Quinquaginta acres complevimus imbribus Annos, eja diis redeas gloria, dignus honor! (Мы прожили 50 лет среди жесточайших бурь, И да будет воздана богам слава и должная честь) Современный читатель скажет на это: господин барон, мол, может писать, что угодно, все равно никто не будет проверять. Но в те времена, уж точно, проверяли, пересчитывали каждую буковку. Примером тому случай с суперанаграммой, которую какой-то верноподданный раскормил до неслыханной толщины во славу датского короля Фредерика IV. Из королевских титулов он создал целую команду букв, которые потом послушно выстроились в красивое четверостишие.
      Friedrich der Vierte, Konig zu Dannermarck-Norwegen, der Wenden und Gothen, Hertzog zu Schlesswig Hols-tein, Stormarn und der Dithmarsen, Graf zu Oldenburg und Delmenhorst.
      Muss gleich die Zierd der werthen Nordenkron
      Den hellen Glantz zum Niedergange neigen,
      Kommt doch dadurch der grosse Wundersohn
      Fort wiederum aufs Vatern Thron zu steigen.
      (Фредерик IV, король Дании и Норвегии, вендов и готтов, герцог Шлезвиг-Гольштейна, Штормарна и дитмарсов, граф Ольденбургский и Дельменхорстский.
      Краса драгоценной северной короны мгновенно должна
      Даже яркое светило склонить к закату,
      Ведь через то великий чудо-сын
      Вновь сможет подняться на трон своего отца.)
      Конечно, сочинить такое стихотворение было нелегко. Но издатель дородной анаграммы тоже проделал изрядную работу (CuriBse Speculationes bey Schlaflosen Nachten etc. Von einem Lieb-haber, der Immer Gern Spekulirt. Chemnitz und Leipzig, 1707. (Курьезные размышления бессонными ночами и т. д. От любовника, который всегда охотно размышляет. Хемниц и Лейпциг, 1707). За начальными буквами I. G. S. скрывается И.Г.Шмидт, автор "Gestriegelte Rockenphilosophie" (Прилизанная бабья философия)), ибо, подначиваемый недоверием, он пересчитал все буквы и обнаружил, что автор жуликоват, так как три буквы -- одно u, одно r и одно t -- он оставил неиспользованными. Поверим ему. Теперь, после надлежащей подготовки, мы можем начать разговор о Габоре Шебештене (1794-- 1864), старшем судебном советнике из Шопрона, о его несравненном мастерстве по части составления анаграмм, в котором он не знает себе равных. Шебештен был знаменит своей начитанностью, остроумием, знанием великого множества анекдотов; он печатал научные и другие статьи в разных газетах и журналах. Но в первую очередь славу ему принесла та страсть, которая отдала его в кабалу буквам. Одно из самых значительных его достижений -- стихотворение-анаграмма, составленное из имени эгерского архиепископа Белы Бартаковича. Йожеф Асалаи пишет (Aszalay J. Szellemi Roppentyuk (Pest, 1859), 286. old. (Остроты. Пешт. 1859. с. 286)), что Шебештен будто бы сочинил эту шутку по его настоянию и даже прислал ему стихотворение в письме, а насчитывало оно 5666 строк, вы только подумайте -пять тысяч шестьсот шестьдесят шесть! Это был бы мировой рекорд, до которого и близко не дотягивают жалкие дилетанты, выдающие по четыреста-пятьсот строк. Но против Асалаи свидетельствует публикация Золтана Трочани (Trocsanyi Z. Magyar regisegek es furcsasagok (H. es е. п.). Kot. I-- VI, 1921-- 28. Kot. II, s. 141. old. (Венгерские древности и курьезы, т. II, с. 141)), нашедшего другие сведения в рукописной книге самого Габора Шебештена. Она называлась:
      "Книга бессонницы, или Усыпляющие забавы Габора Шебештена длинными бессонными ночами". Половину этой книги составляют анаграммы имени Белы Бартаковича, но их всего 264. Все-таки, по-видимому, речь идет об одном и том же произведении, так как в рукописи сказано, что "Анаграммы сочинены 30 ноября 1857 года в Шопроне по настоянию уважаемого Йожефа Асалаи". Какое же свидетельство достоверно? Конечно, анаграмма из 5666 строк кажется невероятной, но не невозможной. Имя Белы Бартаковича состоит из 15 букв (Bela Bartakovics). Их столько раз можно переставлять в разной последовательности, что количество возможных вариантов выразится в тринадцатизначной цифре. Афанасий Кирхер придумал таблицу, по которой легко подсчитать число комбинаций, допустимых при перестановке букв алфавита (естественно, без повторов). Вот она:
      1 (буква (а) -- 1
      2 буквы (аб) -- 2
      3 буквы (абв) -- 6
      4 буквы (абвг) -- 24
      5 букв (абвгд) -- 120
      6 букв (абвгде) -- 720
      7 букв (абвгдеж) -- 5040
      8 букв (абвгдежз) -- 40320
      9 букв (абвгдежзи) -- 362880
      10 букв (абвгдежзик) -- 3628800
      (Проверить подсчет очень просто: каждый раз нужно умножать количество букв на предыдущий результат.)
      Таким образом, буквы имени Белы Бартаковича можно переставить почти пять миллионов раз. Безусловно, большая часть вариантов будет всего лишь бессмысленным набором букв, но тем не менее среди нескольких миллионов комбинаций вполне может попасться 5666 слов со смыслом. Конечно, скорее нужно говорить об осмысленности звучания,-- нельзя требовать, чтобы при таком несметном количестве комбинаций слова всегда были понятными да еще выражали какую-нибудь мысль, намекающую на "рассыпанное" имя. 5666 или 264, вот, однако, 10 строк в качестве примера:
      БЕЛА БАРТАКОВИЧ
      Речка валит Боба.
      Бабка варит лечо.
      Раба волчит бека.
      Берта ковала бич.
      Бричка-авто бела.
      Вета бочки брала.
      Баба, ларчик -- вето.
      А черва. Блок, бита.
      Ката брела в Бичо.
      А бате клич: браво!
      Не могу сказать, что здесь все понятно. Но вот необыкновенно остроумная анаграмма, сочиненная Шебештеном к 30 ноября 1863 года, к именинам Андраша Фаи, которому шел семьдесят восьмой год,-- понятна полностью. Ею Шебештен доказал, что он в равной степени владеет искусством буквенной игры всех видов. Неудивительно, что господин Габор выудил из имени Андраша Фаи 78 анаграмм,-- ему это раз плюнуть. Острота ума сказалась в именинном поздравлении. Поразительно, что автор сумел отыскать в Библии фразу со словом ФАИ (fai). Он нашел его в Книге пророка Исайи, "разобрал" по буквам речение пророка и составил из них приветственное слово в честь виновника торжества. Вот текст Библии:
      "Торжествуйте, небеса, ибо Господь соделал это. Восклицайте, глубины земли, шумите от радости, горы, лес, и все деревья в нем..." (Ис., 44, 23). Получившаяся анаграмма переводится так:
      "Андраш Фаи, доблестный корифей нашей земли, да достигнет жизнь этого замечательного писателя 78-ой годовщины; пусть хранят его Новые небеса стерегущей спасительной рукой". Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава
      СОСЛАННАЯ БУКВА
      * СОСЛАННАЯ БУКВА
      Грегорио Лети, выдающийся итальянский историк XVII века, делал доклад в одном из римских литературных обществ. Доклад стал знаменит не благодаря особым научным достоинствам, а благодаря тому, что в нем не было буквы "р". Он назывался: "La R sbandita" ("Изгнанная буква "Р""). Вдохновленные примером, многие итальянские писатели принялись сочинять стихи и рассказы без буквы "р", а немец Готтлоб Вильгельм Бурман решился издать целый сборник стихов под названием "Gedichte ohne Buchstaben R" ("Стихи без буквы "Р"". Берлин, 1788). Но Лети не первый в истории литературы победитель драконов, заколовший окаянную букву, на которую он, по-видимому, гневался не без оснований. У него были предшественники еще в древности. Уроженец Гермиона греческий поэт Ласий, учитель Пиндара, написал гимн в честь Деметры, богини-покровительницы его родного города, и в нем не было ни одной буквы "с". Наверное, не без причины Пиндар унаследовал от учителя ненависть к букве "с" и тоже написал без нее оду. Это произошло в VI-- V веках до нашей эры. Почти тысячу лет "стряхнул" Крон со своих песочных часов, когда египтянин Трифиодор, воодушевленный примером предков, объявил войну уже не одной, а всем буквам. Он написал "Одиссею" в 24 песнях, из которых по очереди выбрасывал по одной букве; в первой не было буквы "альфа", во второй -- "бета" и т. д. На горе литературе поэма не сохранилась. Эта странная, так называемая липограмматическая игра проникала в поэзию и в более поздние времена. Десятки подобных произведений можно найти не только в латинской поэзии эпохи Возрождения, итальянской и французской лирике, но и испанская литература не знает в них недостатка: сам Лопе де Вега написал пять новелл, в порядке алфавита выкидывая из них по одной гласной -- из первой "а", из второй "е" и т. д. Хотя ценность подобных упражнений сравнима разве что с ценностью пшеничного зерна, на котором выгравирован "Отче наш", или украшения, сделанного из черешневой косточки, и автор может рассчитывать лишь на признание, каким обычно одаривают искусных метателей перчинок сквозь отверстие ключа,-- все же липограмматическое жонглерство прокралось и в нашу здравомыслящую литературу. У нас популярность приобрел весьма необычный вид противоборства с буквами: поэт объявлял войну гласным, оставляя в стихотворении только одну из них, а остальные изгонял. В большинстве случаев буквой, заслуживающей снисхождение, оказывалось "е". Эту располагающую к милосердию букву особенно часто брал под свое крыло профессор из Дебрецена Янош Варьяш. Он написал множество стихотворений только с "е". Одно из них Ференц Казинци оценил так высоко, что включил в сборник "Венгерские древности и диковинки" (Kazinczy F. Magyar regisegek es ritkasagok. Pest, 1808). Написанное Казинци предисловие объясняет смысл эксперимента Варьяша:
      "Обилие "е" в венгерском языке писатель считал свидетельством против несправедливых утверждений, будто наш язык беден. Пламенная любовь к родине ввела эстета в заблуждение..."
      Казинци придерживался, скорее, противоположного мнения. Вот отрывок из знаменитого произведения:
      "Песнь новообращенного, которую сочинил неизвестный житель Дебрецена в состоянии души, познавшей монашество, истерзанной, но не изверившейся".
      Стержень мне -- прегрешенье телес.
      Ежель ересь, лень, грех не пресечь,
      Мне презренье с бесчестьем терпеть,
      Ей же ей, мне в геенне ввек тлеть.
      Вемь: везде се веленье небес.
      (Вемь -- 1л. ед. ч. от старого глагола вести -- знать)
      Игра с буквой "е" стремительно распространялась по Венгрии. Литераторы писали друг другу письма, обходясь одной лишь этой гласной, студенты в коллегиях пытались разговаривать только словами с "е". Бела Тот упоминает провинциального священника, чье расположение странствующие школяры могли завоевать, лишь "правильно" ответив на вопрос-липограмму. Если ответ удавался, преподобный отсылал странника на кухню со словами: "В печке тебе перепел с перцем". Приходской священник из Эгерсалока Адам Орос, о котором еще пойдет речь, на спор прочитал целую проповедь на "е". Конечно, и отдельные слова нужно было пересадить на сдобренную "е" почву. Появились необычные словари:
      банкрот -- делец без денег;
      пуща -- лес, где есть вепрь, медведь, тетерев и т. д.
      В Венгрии пустила корни еще одна своеобразная разновидность липограмм. Ею увлекся Шамуэл Дярмати (Okoskodva tanito magyar nyelvemster. Kolozsvarott es Szebenben, 1794, 1, 119. old. (Наставление в венгерском языке. Коложвар и Себен, 1794, 1, с. 119)), пытаясь доказать гибкость венгерского языка, который, как он считал, играючи может обходиться без определенных артиклей: a, az, e, ez. В доказательство он сочинил соответствующее письмо. Однако тема его -- тяжелые семейные обстоятельства -- заставляет читателя с чувствительной душой забыть об отсутствии артиклей. Дярмати также пытался доказать, что венгерский язык прекрасно обходится без глаголов, и призывал "здравомыслящего читателя задуматься над тем, возможно ли писать таким образом на каком-либо другом из известных нам европейских языков?". Он смастерил предлинный репортаж о русско-турецкой войне, действительно, без единого глагола. Я не буду приводить его здесь, потому что существует куда более знаменитое "безглагольное" произведение, в свое время вызвавшее сенсацию,-- это повесть уже упоминавшегося Адама Ороса "Ида, или Могила в степи" (Beszely ige nelkiil, Orosz Adamtol. Harmadik kiadas. Eger, 1871 (Повесть без глаголов. Произведение Адама Ороса. 3-е изд. Эгер, 1871)). "Вот одинокая могила в безмолвной степи, вдалеке от людей, вдалеке от их заботливого попечения. Теперь это лишь изредка место отдохновения погруженного в думы пастыря, только от его слез влажна порой ее земля. Возле могилы липовый крест да замшелый, потемневший памятник, строгий и грустный, как и сама могила. Шатер над ней -- тень от ивы. Рядом ручей, весь в белых барашках; на его холмистом берегу меж диких роз и лилий -унылые каменные развалины. В какие же воспоминания погружены эти места?" История, над которой проливал слезы пастух, довольно банальна и рассказывает о жене ревнивца Тиборца, Иде. Муж мучает и терзает несчастную женщину, а потом решает испытать ее. Следуя стародавнему рецепту, Тиборц придумывает, что едет в Пешт, но с дороги возвращается. Ида в это время грустит дома и в тоске поет песню (естественно, без глаголов). Тут из Трансильвании неожиданно приезжает ее старший брат, подкрадывается к дому и тайком вернувшийся муж. Увидев нежничающую пару, он решает, что они любовники, и застреливает Иду. Обнаружив ошибку, Тиборц понимает, что такому человеку больше нечего делать на этой земле, и другой пулей приканчивает себя самого. Вот монолог доведенной до отчаяния Иды, которая в отсутствие мужа оплакивает свою несчастную судьбу:
      "О, сколь сладостно ощущение жизни, сколь сладостна жизнь, самый драгоценный из всех земных даров. Но если суров наш путь, если суровы и полны печали дни нашего пребывания на этой земле, то что же она, как не обманчивый источник, прельстительный для глаз, но дарующий влагу, горькую для губ! Жизнь прекрасна и она -- величайший дар, но если вечные ее спутники огорчения и слезы, то что же она, как не тяжкий груз, безрадостное нищенство -- сад без цветенья, счастье без блаженства, рай без Господа!"
      терзания иды
      Жизни моей изменница,
      Доля моя окаянная,
      Нет радостей бедной пленнице
      В страхе и покаяниях.