Комедия книги

Знатные особы приходили подивиться на его бесконечные познания. Вторую половину своей жизни он потратил на проповедь каких-то путаных мистических идей.), мог бы объехать все страны Европы без переводчика и даже отправиться в Китай. В разговоре он предпочитал арабский, персидский, древнееврейский, греческий, латинский и славянские языки; точнее, он пользовался мешаниной этих языков, погруженной во французский. С французским же он так обходился вовсе не потому, что не любил его; мысли настолько быстро возникали у него в мозгу, что, не дожидаясь прихода слова, необходимого для их выражения, он пользовался первым попавшимся из любого известного ему языка. Заметив, что его не поняли, он на секунду задумывался, как бы переводя предложение на французский, и повторял мысль на понятном нам языке, всякий раз прибавляя: "Comme vous dites, vous autres" (Как говорите вы, прочие (фр.)). Лет 13-- 14 назад Ментелли взялся за научную работу, выполнить которую способен был только он, а именно -- за упорядочение и описание рукописей одной из крупнейших наших библиотек, работу, на которую не хватило бы учености всех французских филологов и прочих специалистов, вместе взятых. За этот труд ему было обещано 1800 франков; едва прошел месяц, как Ментелли описал все книги, перевел все заглавия, справился и с каталогизацией. Получив гонорар, в библиотеке он уже никогда больше не появлялся и не подвизался ни на какой службе. Когда его об этом страшивали, он неизменно отвечал: "Работу свою я выполнил, чем закончил и службу". На время работы ему предоставили в Арсенале закоулок, где он и жил. Вот и вся благодарность. Доход его составлял 154 франка в год. Он говорил, что ему хватило бы и половины. Порою я замечал, что он беспокоился за свои деньги, не зная, видимо, что мог бы отдать их под проценты. Как он одевался? Ходил он всегда в одной и той же солдатской шинели, которая, казалось, никогда не была новой. На ногах -- деревянные башмаки. Густая, большая и непричесанная борода делала его похожим на придунайского крестьянина. Пищей ему служил солдатский хлеб, какой обычно продают и покупают перед казармами; очень редко, по особо торжественным дням, он позволял себе съесть немного сырых овощей, зелень. Кроме кресла, скамеечки и деревянного ящика, где держал он свои книги и бумаги, никакой мебели у него не было. Возможно, что эту обстановку, отнюдь не доказывающую его стремление к удобству, он застал в своем жилище, чем был освобожден от забот по розыску мебели. Приобрести ему пришлось только письменный прибор и две глиняные кружки. Сам собою возникает вопрос: неужели было невозможно помочь судьбе человека столь редких способностей? Увы, невозможно. Случилось, что в одну из морозных зим мы послали ему дрова. Он отослал нам их обратно. С месяц назад, разговаривая с ним, я заметил, что было бы не так уж трудно добиться для него от правительства небольшого пенсионного пособия. "Зачем это? У меня и так слишком много всего",-- ответил он, укоризненно улыбаясь. Чудесный образ жизни Ментелли воплотил то, о чем другие мудрецы лишь мечтали. Вот в чем причина отказа от благ. Он претворил свободу духа в подлинную практику и неукоснительно следовал ей. Наконец нам удалось добиться для него другой квартиры, в которую он вселился с детской радостью, убежденный, что эта милость -- всего лишь справедливое воздаяние правительства за его честную службу. Эта квартира, в которой он -- о горе! -- провел всего лишь неделю, была удобнее и здоровее, чем та дыра, в которой он провел много лет. В прошлый четверг (22 декабря), в три часа пополудни, Ментелли, как обычно, отправился на берег Сены, чтобы набрать воды. Река еще не спала. Ментелли осторожно подошел к краю острова Лувье (Переводчик ошибся, то был остров св. Луи; мост Мари существует и поныне.) (это со стороны моста Мари, под перекрытиями). Он наполнил и поставил на берег один котелок, а другой, наверное, не смог вытянуть разом из реки, ведь к тому времени он начал уже стареть и слабеть; очень вероятно, что левой рукой он оперся на лодку, которая была привязана к берегу. Странная ошибка ученого, который всю жизнь, наряду с прочими науками, занимался статикой и динамикой и в этих предметах мог считаться вторым Архимедом. Несчастливая лодка, естественно же, заскользила от берега, и Ментелли упал в воду. Все это видели случившиеся неподалеку поденщики, они-то и подняли тревогу. На проходившем рядом баркасе их, вероятно, не слышали или не хотели слышать. Минут через пятнадцать на втором баркасе попытались спасти несчастного, но было уже поздно... кроме мертвого тела они ничего не сумели бы вытянуть. И люди утешали себя тем, что утопленник был всего лишь временным чиновником Арсенала, не подозревая, что этот временный был одним из самых выдающихся людей нашего столетия".
      Из всех странностей Ментелли наиболее примечательным было то, что при своих безграничных знаниях он ничего не создал. Грифельная доска могла считаться символом его жизни: писать, писать, писать, пока не заполнится,-потом стирать и писать снова. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава
      * БИБЛИОФИЛЫ-УБИЙЦЫ
      За пределами полезного увлечения собирательская страсть -- всегда болезнь, мания. И встречаются собиратели-маньяки, которые в жажде добычи не останавливаются ни перед нравственностью, ни перед законом. Коллекционер превращается в сеятеля зла. Порою становится вором, грабителем и -- даже убийцей. Еще можно как-то объяснить ослеплением страсти такое безобразие, как кража книг. Но то, что библиофил-коллекционер из любви к книгам убивает, человеческому разумению недоступно. Отверзается ужасающая черная пропасть души, которую познать, исследовать и сделать безопасной способны разве что опытные и сильные духом психологи и психиатры. Возможно ли, что человек, влюбленный в книгу, т. е. в дух самой гуманности, воплощенный в ней, способен посягнуть на жизнь, собственными руками ввергнуть в небытие своего ближнего? Оказывается, возможно. Я расскажу вам два случая.
      MAGISTER TINIUS
      Иоханн Георг Тиниус родился в 1764 году. Окончил гимназию в Виттенберге и на теологическом факультете Виттенбергского университета получил диплом магистра. Подвизался на поприще преподавания, а потом был приглашен на должность священника в городок неподалеку от Лейпцига. На службе он повсюду отличался, всегда удостаивался наивысших похвал за необычайно обширные познания, усердие и высоконравственный образ жизни. Единственной страстью его было собирание книг. Библиотека Тиниуса насчитывала тридцать тысяч томов, а по другим оценкам -- шестьдесят тысяч; как бы мы ни считали, по тем временам -- цифры не слыханные. И библиофилом он был настоящим: книги свои любил за содержание, прочел их все и сам написал кучу теологических трактатов. Чтобы составить такую библиотеку, тощего учительского содержания и затем скромного дохода духовного пастыря было, конечно, недостаточно. Не хватило бы и тех грошей, которые в первом и во втором браке принесли в дом его жены. Тиниус, естественно же, спекулировал. Скупал целые библиотеки и дублеты продавал. У него были обширные связи с библиофилами Европы, имел он посредников даже в Соединенных Штатах. Таким образом, удалось ему собрать огромное количество денег. И все же частенько оказывался в затруднительном положении: не мог противостоять искушению и заключал договор на оптовую закупку библиотек, предназначенных для аукциона, а когда подходило время платежа, оказывался не в состоянии добыть сумму, которая бы превышала цены, назначенные конкурентами. И вот однажды утром, 28 января 1812 года, старый лейпцигский коммерсант Шмидт был найден на своей квартире с тяжелым ранением, истекающий кровью. Придя в себя, старик рассказал, что к нему явился незнакомец лет сорока, на вид -- провинциальный священник, с желанием купить облигации лейпцигского городского займа. Шмидт показал ему облигацию стоимостью в 100 талеров, потом -- провал; что было дальше, Шмидт не помнит. Следствие установило, что коммерсанта несколько раз с большой силой ударили по голове тяжелым предметом, о чем свидетельствовали глубокие следы, и из ящика письменного стола изъято одиннадцать облигаций лейпцигского городского займа на сумму 3000 талеров. Агенты уголовной полиции немедленно кинулись в городские банки, чтобы наложить вето на покупку этих облигаций, но было уже поздно: в одном из банков уже побывал человек лет сорока, на вид -- сельский священник, и по биржевому курсу того дня обменял облигации на золотые талеры. Шмидт вскоре скончался, и следствие, как говорится, зашло в тупик. Преступник как сквозь землю провалился. Прошел год. Покушение на Шмидта уже стерлось из памяти горожан, когда 8 февраля 1813 года Лейпциг был взбудоражен известием о новом убийстве. Госпожа Кунхардт, семидесятипятилетняя вдова, рано утром отправила служанку в лавку. Вернувшись, та застала хозяйку простертой в луже крови с проломленной головой. Старуха только и успела сказать, что пришел незнакомый господин и показал ей письмо, в котором неизвестный человек просит у нее взаймы 1000 талеров, потом... что было потом?... этот господин ее чем-то ударил, чем -она не помнит. Вот и все, что удалось узнать, госпожа Кунхардт потеряла сознание и на третий день скончалась. Деньги ее оказались в целости, преступник, видно, испугался крика старухи и почел за благо поскорее унести ноги. Спрут уголовного следствия вновь протянул свои щупальца, но на этот раз не второпях, не как в случае Шмидта. Потихоньку-полегоньку, по следам показаний служанки госпожи Кунхардт, щупальца приближались к магистру Тиниусу. Служанка рассказала, что, возвращаясь из лавки, она встретилась на лестнице со знакомым ей господином -- сельским магистром, который часто останавливался в гостинице, где она когда-то служила. У хозяина гостиницы узнали, что в тот день у него проживал магистр Тиниус. Преступник был выслежен и некоторое время спустя арестован и предстал перед судом. Последующие события представляют интерес главным образом для криминалистов. Находясь под следствием, Тиниус все отрицал. Непосредственных улик и в самом деле не находилось, но косвенных было более чем достаточно. Выяснилось, что Тиниус побывал в доме госпожи Кунхардт еще за день до убийства, а в день преступления его узнала служанка; почерк письма, найденного в доме, принадлежал Тиниусу; в квартире магистра обнаружили небольшой топорик с короткой рукоятью, хорошо умещавшийся в кармане плаща, рана на голове жертвы в точности повторяла контур одного из углов тыльной части топорика. Дополнением послужили письма магистра, написанные уже из тюрьмы и перехваченные полицией. С их помощью он пытался добыть себе лжесвидетелей. Одно из перехваченных писем и наносило решающий удар. "Если следствие наткнется на случай со Шмидтом, нужно сказать, что (далее шла инструкция)",-- гласило письмо. Тут же было, естественно, поднято дело об убийстве Шмидта, и против Тиниуса выдвинули второе обвинение. Но, кроме того, что в последовавшие за убийством недели Тиниус приобрел библиотеку, заплатив за нее триста луидоров наличными, выяснить ничего не удалось. Тиниус упорствовал, находил оправдание каждой улике, но состав обвинений был настолько тяжелым, что в конце концов Тиниуса осудили. Следствие, правда, несколько затянулось: приговор был вынесен через десять лет после начала дела! Между тем произошло разделение Саксонии, и городок, где проживал Тиниус, оказался в пределах Пруссии, бумаги курсировали между двумя инстанциями в двух разных странах, пока, наконец, в 1820 году не было вынесено решение в одной, а в 1823 году -- в другой, высшей инстанции. От обвинения в убийстве Шмидта магистру удалось отвертеться, а за убийство госпожи Кунхардт он получил двенадцать лет. Десять подследственных лет не считались, и шестидесятилетний Тиниус должен был отсидеть еще двенадцать. Всего, таким образом, провел он в тюрьме двадцать два года. Виновен он был или нет, сейчас уже, более ста лет спустя, сказать трудно. Бесспорно то, что при таком обвинении осуждают и в наши дни. Бесспорно, однако, и то, что много раз выяснялась невиновность людей, осужденных на основании так называемых "косвенных улик". Но как бы то ни было, представляется небезынтересным, что за время заключения Тиниус написал увесистый труд "Явление Святого Иоанна" -- написал его безо всякой вспомогательной литературы, исключительно благодаря своей замечательной памяти. Библиофилом он был настоящим, книги содержались у него не только на полках, но и в голове, что самое главное.
      Вышел он из тюрьмы в возрасте семидесяти одного года. Дорогой его сердцу библиотеки давно уже, конечно, не существовало: часть ее продали, часть растащили. Но за оставшиеся ему годы Тиниус написал и издал еще два теологических трактата. Скончался он в 1846 году, то есть судьба его наказала или облагодетельствовала -- что из двух, зависит от точки зрения -82 годами жизни.
      БАРСЕЛОНСКИЙ ДУШЕГУБ
      Магистр Тиниус был освобожден в 1835 году. По странному стечению обстоятельств, следующий, 1836 год ознаменовался кровавыми деяниями другого библиофила-убийцы. Дон Винсенте бежал из таррагонского монастыря в Барселону во времена разграбления и закрытия монастырей. Открыл в каталонской столице книжную лавку и составил вскоре ощутимую конкуренцию другим букинистам. Но библиофилом он был не таким, как магистр Тиниус. Книг дон Винсенте не читал, любил он их только за редкость. Бывший монах обладал каким-то удивительным чутьем, помогавшим ему тотчас распознать уникальность книги или рукописи и точно определить их стоимость. Но библиофила и книготорговца примирить в себе он не мог. Обычные книги дон Винсенте продавал не моргнув глазом, а за раритеты цеплялся обеими руками, и если являлся покупатель, он прилагал все возможные усилия, чтобы отговорить его от покупки книги, оставить у себя уникум во что бы то ни стало. Нового конкурента собратья по цеху приняли в штыки. Образовался заговор, на редкие книги из всякой вновь поступившей на аукцион библиотеки цены взвинчивали столь высокие, что дон Винсенте шел на попятную. И вот однажды под молоток попала библиотека одного покойного адвоката, в которой имелся уникум -- первое издание указника, отпечатанное испанской типографией Пальмарт в 1482 году. Дон Винсенте потерял голову: цены, которые он назначал за книгу, перевалили уже за тысячи, но были перебиты сговорившимися конкурентами. Единственная в своем роде библиографическая редкость стала собственностью некоего Патсота, книготорговца. Но недолго радовался Патсот своей добыче. Не прошло и двух недель, как в его лавке вспыхнул пожар. От лавки остались дымящиеся руины, а от Патсота -- обугленный труп. Полицейская экспертиза пришла к выводу, что несчастный, видимо, курил в кровати, заснул, от уголька сигары загорелся соломенный матрац, и пошло. Дело отправили в архив. Вскоре после этого Барселона была потрясена событиями, которые ужаснули бы и жителей современных западноевропейских городов, чего только не перевидавших с тех пор. На одной из городских окраин, в канаве, обнаружили неостывший труп сельского священника, заколотого кинжалом. Через несколько дней нашли убитым одного молодого немецкого ученого; "почерки" обоих убийств совпадали. Прошло еще немного времени, и один за другим объявилось еще девять трупов. И опять тот же почерк. Целью убийств был явно не грабеж, деньги и ценные предметы у жертв не пропали. Но бросалось в глаза, что все пострадавшие были людьми учеными. Барселонцев охватила паника. Догадки, родившиеся из слухов, сгущались в прямое обвинение. Перешептывания вызванивались в полный голос. Кто еще, как не сама святейшая инквизиция, лишенная власти, действующая втихомолку и в подполье выносящая свои кровавые приговоры, мог быть вершителем таинственных злодеяний? Ничего не отвечая на глас общественного мнения, власти тем не менее направили следствие именно по этому пути. И обычно неповоротливое бюрократическое следствие привело к неожиданным результатам, руководствуясь элементарной логикой: если в деле замешана тайная инквизиция, то одним из агентов ее является, возможно, монах-расстрига, бежавший из Таррагоны. И в доме, и в лавке дона Винсенте был произведен обыск. На одной из полок наметанный глаз комиссара выловил корешок пресловутой книги Эмерика де Жирона "Directorium inquisitorum" (Руководство для воинов инквизиции (лат.)), "Спутник инквизитора", говоря современным языком. "След взят верный",-- подумал комиссар и сделал помощнику знак снять книгу с полки. Тот ринулся к шкафу и, в спешке промахнувшись, вынул из ряда книжку соседнюю, которая, к изумлению присутствующих, оказалась тем самым уникальным пальмартовским изданием 1482 года, что приобрел сгоревший Патсот на распродаже библиотеки покойного старика-адвоката. Следствие пошло как по маслу. Были найдены и другие следы, улики нанизывались одна на другую, и дон Винсенте, поняв, что отпираться бесполезно, признался во всем. Да, именно он поджег лавку несчастного Патсота, предварительно удушив его, и именно ради овладения уникумом Пальмарта. Первая его кинжальная жертва, сельский священник? Да, он приходил к нему за одной редкой книгой и к его, дона Винсенте, ярости согласился уплатить за этот раритет неслыханно высокую цену. Дон Винсенте выскочил из лавки за уходящим священником и попросил книгу обратно, умолял продать ему ее за цену еще более высокую, но счастливый новый владелец оставался непоколебим. Так, препираясь, вышли они на пустынное место, взбешенный дон Винсенте выхватил кинжал, священник не успел и ахнуть. "Он упал, захлебываясь кровью,-- рассказывал дон Винсенте,-- вторым ударом я его прикончил". И тогда одержимый библиофил как с цепи сорвался. Случай открыл путь к системе. Система же требовала тактики, которую дон Винсенте и разработал с хитростью, присущей маньякам в буйном состоянии: коль скоро так глупы клиенты, не понимают, что редкости так легко не даются, он, дон Винсенте, поступит просто. Под любым предлогом выйдет с книгой в комнату за стенкой и вырвет две-три страницы; дома покупатель нехватку обнаружит и принесет обратно драгоценность; оно, конечно, так и будет, ну а вдруг иначе повернется, клиент забудет, не посмотрит дома книгу...-- нет, лучше, как в тот раз, наверняка: заманить за стенку и там кинжалом наказать мерзавца; а труп? -- труп завернуть и ночью вынести, свалить куда-нибудь в канаву на окраине... На допросе судья поинтересовался, что привело дона Винсенте к такому чудовищному душегубству? Как оказался он способен лишить жизни стольких людей?
      -- Люди смертны. Рано или поздно господь призовет к себе всех. А хорошие книги бессмертны и заботиться нужно только о них,-- ответил дон Винсенте со спокойствием мудреца, познавшего высшую истину.
      В правильности своих действий он был убежден. В ходе следствия он сохранял необычайное спокойствие, которое изменило ему лишь на суде, при вынесении приговора. Защитник его, который, казалось, адвокатом родился, стремился доказать, что само по себе признание -- еще не достаточное доказательство виновности. Для вынесения приговора необходимы вещественные улики, а таковых не имеется. В доме дона Винсенте была, правда, найдена инкунабула пальмартовского издания 1482 года, но из этого еще не следует, что это и есть экземпляр Патсота, жертвы пожара.
      -- Эта книга -- уникум,-- возразил обвинитель.
      -- Нет, не уникум,-- парировал адвокат.-- Пожалуйте, вот один из парижских букинистических каталогов, здесь объявлен еще экземпляр. А где есть два экземпляра, возможен и третий, и этим третьим, возможно, и был экземпляр, изъятый у дона Винсенте. Но адвокатские уловки не помогли, и дона Винсенте приговорили к смертной казни. И тогда убийца горько разрыдался. Судья счел это подходящей минутой для того, чтобы выжать из обреченного слова раскаяния, и в велеречивых выражениях обратился к нему с вопросом: осознал ли он всю тяжесть совершенных преступлений? Сломленный дон Винсенте кивнул.
      -- Над судом земным есть еще один, высший суд, милосердие которого воистину неизбывно. Обратитесь же душою к нему в последний ваш час! -ободренный, продолжил судья. Дон Винсенте покачал головой.
      -- Не поможет он мне. Я -- жертва чудовищнейшей ошибки: мой экземпляр не уникум! И пошел на гарроту, отказавшись от исповеди. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава
      ЗЛАЯ СУДЬБА
      * ЗЛАЯ СУДЬБА
      Ulabent sua fata libelli...
      Поговорку эту цитируют часто. И те, кто цитирует, будто пришпиливают к шляпе павлинье перо классической образованности, уверенные в значительности сказанного. Книги имеют свою судьбу. Конечно. Но смысл этого популярного отрывка латинского стиха совсем иной. Полностью стих звучит так:
      Pro captu lectoris habent sua fata libelli.
      Принадлежит он перу Теренциана Мавра и означает, что судьбы книг зависят от восприятия их читателем (Оценка читателя книгам судьбу назначает; дословно: от восприятия читателя получают книги свои судьбы (лат.)). Но с легкой поправкой: собственная их судьба бывает порой весьма злосчастной. Со всех сторон окружены они врагами и, беззаботные, приветливо встречая нас своим изящным нарядом, не ведают, что неприятельский лазутчик уже пробрался в цитадель их переплета. Едва заметный глазу червь. Неискушенный библиофил и не подозревает, сколько разновидностей червей лакомятся его драгоценностями. Открыто тридцать девять видов этого семейства книгоедов. Искушенные и встревоженные библиофилы написали множество поистине военно-теоретических сочинений по способам и тактике обороны от них (Houlbert С. Les insects, ennemis des livres (насекомые, враги книг). Paris, 1903. Библиография, приведенная Ульбером, насчитывает 94 названия!). Куда бы книга ни попала, повсюду стерегут ее несчастья. На чердаках сгрызают мыши, в подвалах покрывает плесень. На солнце выгорает переплет. Плохую бумагу время напитывает желтизной и высевает на ней гнилостные пятна. Если книгу даже и не открывают, обложка все равно изнашивается, потому что и у нечитанных книг есть отъявленный и давний враг: генеральная уборка с обязательной протиркой переплетов.
      Есть, правда, книги-аристократки, которых, словно принцесс, берегут, лелеют, холят, меняют платья им в положенное время, украшают и дышать на них боятся. Но болезни не отличают королев от судомоек, и недруги книг столь же беспощадны и к привилегированным инкунабулам, как и к современным дешевеньким брошюркам.
      ОСКВЕРНИТЕЛИ КНИГ
      Иные маньяки коллекционируют pars pro toto (Часть за целое (лат.)) заколки, мелочи женского туалета, устраивают склады из туфель, чулок, платочков, трусиков и пр. Способ обретения неважен: украденный или подаренный,-- главное, сувенир. Есть почитатели и книжных туалетов. Один собирает титульные листы, другой -- фронтисписы, третий -- буквицы, четвертый -- иллюстрации. И ради удовлетворения столь извращенной страсти с варварской беспощадностью обесценивают книги, стоящие порою состояний. В Париже XVIII века воцарилась безумная мода собирать цветные иллюстрации из книг и как картинки наклеивать их на каминные экраны и ширмы. Если кто-то обходится так со своею книгой, то суди его бог -- но, охваченный лихорадкой собирательства, помешанный вандал тянется и к чужим книгам. Таким любителем книг был англичанин Джон Бэгфорд (1657-- 1716), впрочем-- именитый археолог. Библиофильские потребности его отличались скромностью: титульных листов ему было достаточно. Не выделялся сложностью и способ коллекционирования. В своих коротких набегах на библиотеки страны Бэгфорд улучал подходящую минуту и вырезал вожделенный титульный лист. Таких подходящих минут было, вероятно, довольно много: за короткий срок он создал выдающуюся коллекцию. Как подобает всякому коллекционеру, он любил порядок: краденые титульные листы были им расклассифицированы, снабжены пояснениями и переплетены. Представьте себе огромный том, размером инфолио, состоящий из титульных листов, один интереснее другого. И томов таких было много: не три-четыре и не десять-двадцать, а ровным счетом -- сто! Ныне эта гнусная коллекция -собственность библиотеки Британского музея. Другие примеры подобных злодеяний, граничащих с клиническим случаем, нам неизвестны. По сравнению с Джоном Бэгфордом невинными голубками кажутся сочинители, которые, жалея время и силы на переписывание длинных цитат, ничтоже сумняшеся вырезали страницы или часть страниц из нужных для работы книг. Из книг, естественно, своих. Такими истребителями книг были Ламартин, Жирарден и Виктор Фурнель. Последний увидал сучок в глазу брата своего: в собрании анекдотов, изданном им под именем Эдмона Герара, он рассказывает о странной привычке некоего господина Фальконе, прочитавшего уйму книг и при этом сохранившего критический взгляд на них. Из каждой книги этот Фальконе считал достойными сохранения лишь немногие страницы: всего пять-шесть, будь эта книга из двенадцати томов. Прочее он бросал в огонь, собрав таким образом из вырванных страниц обширную библиотеку; именно так и следует извлекать квинтэссенцию из прочитанного, похвалялся Фальконе. Всем библиотечным служащим знакомо, вероятно, печальное зрелище надругательства над книгами в читальных залах. Но интересно, что история этой разновидности человеческого варварства уходит своими корнями в далекое прошлое. Во второй половине XIV века английский епископ из Дарема Ричард де Бери написал знаменитую книгу Philobiblon -- старейший памятник библиофилии средневековья. Епископ основал также Оксфордскую библиотеку, щедро снабдив ее сокровищами собственной библиотеки. Благодарность читателей не заставила себя ждать. Вот как пишет о ней Philobiblon:
      "Есть школяры, которые настолько изгаживают книги, что лучше б повязали уж себе сапожный фартук и вытирали руки об него, а не о рукописи, расстилая и разглаживая их. А если приглянется им какое-нибудь место в книге, отчеркивают его грязным ногтем. Соломой пользуются для закладок. И над открытой книгой не стыдятся есть сыр и фрукты, размахивать наполненным стаканом. А если под рукой нет сумки, объедки оставляют в книгах. На книги опираются локтями и смятые тем листы разглаживают, сворачивая их в трубку вдоль и поперек, нанося книгам неимоверный ущерб. И прежде прочих из библиотек следовало бы гнать взашей тех, которые, упражняясь в рисовании, марают поля каракулями -- причудливыми буковками и мордами животных. Нередки и такие пакостники, которые отрезают поля пергаментов для писем или с той же целью вырывают половину форзаца". Прошло шестьсот лет, а психология книжного хулигана осталась прежней. И средства ничуть не изменились: все те же грязные ногти, пальцы -- жирные то ли от сала, то ли от постоянного чесания головы, все те же выдранные страницы; вместо гусиного пера или кисточки -авторучка, шариковая ручка или карандаш, которые обезображивают книгу. В прежние времена ряды осквернителей книги пополнялись членами трех почтенных цехов. Бакалейщики, портные и сапожники нанесли книжному миру вреда едва ли меньше, чем варварские орды, ворвавшиеся в чужую им культуру. Равнодушные наследники мешками сносили в соседние лавки простаивающие на полках дряхлые тома. Из книг получше бакалейщики клеили пакетики, а в остальные заворачивали колбасы и сыры, как в случае с Барбосой. Огромные пергаментные листы, вырванные из фолиантов, шли у портных на выкройки или на ленточки сантиметров. Сапожники претендовали на переплеты. Твердые кожаные стельки натирали нежные женские ножки, которым куда приятнее касаться было тонко выработанной кожи переплетов и наслаждаться при ходьбе льнущей и упругой поверхностью. Так что торговцы-посредники с удовольствием скупали старые книги в переплетах из телячьей кожи, раздирали их на части и сбывали бакалейщикам, портным и оружейникам, у которых бумага и картон шли на пыжи, а переплеты тоннами продавали сапожникам. По подсчетам Поля Лакруа, за первые двадцать пять лет прошлого века пало жертвой книжного вандализма около 2-- 3 миллионов книг...
      ЖЕНЩИНА И КНИГА
      Сам воздерживаясь от того, чтобы обвинять прекрасный пол в надругательстве над книгами, без комментариев приведу лишь, вероятно небезосновательные, мнения нескольких писателей по этому вопросу. Уже цитированный "Филобиблон" говорит и о женщинах. Но свои суждения автор предусмотрительно высказывает не сам, а вкладывает их в уста самих книг. Вот жалоба одной из жертв: "Едва только это хищное и вредоносное животное (не я это говорю, и не епископ во мне, а сама книга) обнаружит одну из нас в каком-нибудь углу, где в паутине усопшего паука мы наслаждались заслуженным покоем, сразу схватит и, сморщив нос, утопит поначалу в оскорблениях. Мол, зря мы занимаем место в доме, валяемся без пользы, копим пыль, куда умнее было б обменять нас на платки, шелка, меха и кольца. И в самом деле, право это животное, смотрящее на нас как на врагов, ведь если заглянет оно в одну из нас, узнает, что мы думаем о нем". Жалуются на обращение женщин с книгами и более современные писатели-библиофилы. Если женщина и читает, утверждают они, то не разрезает книгу, а разъединяет страницы любым предметом, что попадается под руку: им может оказаться визитная карточка, спичка, булавка,-- чем угодно, только не ножом для бумаги. Если же нет никаких инструментов, то в сгиб листа закладывает палец, после чего книга выглядит так, будто ее пилили пилой. Если же нож для бумаги и окажется случайно под рукой, то пользуется она им для отчеркивания понравившихся ей строк, как можно глубже вонзая острие в страницу. А когда для завивки волос стали пользоваться папильотками, то женщины, и глазом не моргнув, прибегли к книгам, вырывая из них листы и скатывая из них толстые трубочки. А бесстыдно валяющиеся без дела рукописные кодексы в старые добрые времена находчивые хозяйки использовали для завязывания банок с вареньем. Наиболее подходящим был для этого дела пергамент. Но остановлю колесо клеветы и в утешение напомню женщинам о когда-то распространенных среди мужчин трубочных фитилях. Ласло Кевари в своей книге "Szaz tortenelmi rege" (Сто исторических сказов) , изданной в Коложваре (ныне Клуж в Румынии.-- А. Н.) в 1857 году, рассказывает о некоем графе Б., который только что прибывшие новые книги отдавал слуге для разрезания. Слуга их и разрезал... на трубочные фитили. Достоверна эта история или нет, сказать трудно, но чтобы она родилась, во всяком случае, необходимо было знать способы изготовления трубочных фитилей.
      ЛИГА ПРОТИВ АБОНЕМЕНТОВ В ЧАСТНЫХ БИБЛИОТЕКАХ
      Над входом в свою библиотеку гуманист Скалигер повесил надпись: Ite ad vendentes! (Идите к книготорговцам!) Скалигер был мудрым человеком. Он знал, что книга, данная кому-то на время, редко возвращается к хозяину. Никому не приходит в голову оставить у себя взятый взаймы зонтик, а книгу зачитывают со спокойной душой и чистой совестью. В борьбе с этим стихийным исключением из нравственных правил владельцы книг отдавали в былые времена свои сокровища лишь под залог крупной денежной суммы. Французский король Людовик XI (1423-- 1483) захотел как-то сделать копию с рукописного медицинского трактата Х века. И обратился к Парижскому университету с просьбой выдать ему на время эту рукопись. На высочайшую просьбу университет ответил угодливо-строптивым посланием: