Комедия книги

Тот, кто обыску противился или у кого находили запрещенную литературу, прямехонько отправлялся в тюрьму; а отсидевший срок права на книгопечатание и книготорговлю никогда уже более не получал, разве что мог, как исключение, служить рабочим, подмастерьем или помощником. В эпоху Реформации лейпцигский магистрат назначил двух советников, которые каждую неделю наносили визиты во все типографии славного немецкого города. Берлинская "Vossische Zeitung" в No 27 от 1727 года сообщает, что в Париже, ввиду невозможности прекратить публикацию запрещенных книг, несмотря на самые строгие меры, правительство объявило, что те печатники, которые донесут на своих хозяев, издающих нелегальщину, получат в награду патент и типографию
      Надзор велся и за переплетчиками. Известно распоряжение цюрихского магистрата от 1698 года, которое всем переплетчикам, обнаружившим среди книг, полученных ими, подозрительную литературу, строжайше предписывает немедленно известить об этом магистрат. Верности ради делались обыски и в переплетных мастерских. Все эти драконовские меры не могли, однако, заставить печатника-книготорговца стать иудой и отойти от соратничества с писателем. И вряд ли объяснишь такую верность одной только материальной выгодой. Должны были быть, были и другие узы: книгопечатник-книготорговец разделял и идейные взгляды писателя. Расправлялись беспощадно. Лишение патента, конфискация имущества, ссылка считались наказаниями легкими. Кнут власть имущих мог стегать и больнее. Не подумайте, что кнут -- метафора. В Париже провинившегося книготорговца привязывали к задку телеги и так тащили через весь город, что есть силы избивая на каждом шагу плетью. В Англии же был ему уготован позорный столб. Надо знать, как выглядел английский позорный столб тех времен. Не просто столб, как, например, в Венгрии, а нечто вроде комбинации позорного столба и колодки. На помосте в рост человека возвышалась свая, на которой крепилась колодка из двух смыкающихся встык досок. На стыке досок имелось три отверстия: одно побольше для головы и два поменьше -- для рук. Осужденный клал на нижнюю доску шею и запястья рук, которые сверху, как замком, зажимались второй доской, и в таком мучительном и унизительном положении осужденному приходилось терпеть измывательства толпы. Несчастный выносил не только оскорбления, но и жестокие побои: в голову ему метили тухлыми яйцами, комками грязи и, конечно же, камнями,-- жизнь его была в опасности. Судебные протоколы свидетельствуют, что в 1731, 1756, 1763 и 1786 годах немало несчастных, приговоренных к позорному столбу, пали жертвой озверевшей толпы -- были убиты камнями. В 1765 году в колодку позорного столба попал лондонский книготорговец Уильяме. Но двухчасовое позорище стало для него триумфом. Толпа заклеймила приговор как несправедливый и встала на сторону приговоренного. Какие камни?! -- голову и руки его та же толпа увенчала лаврами и устроила сбор средств в его пользу. Когда же два часа истекли и осужденный был освобожден из колодки, путь его к дому превратился в триумфальное шествие, в конце коего был ему передан весьма ощутимый плод людского воодушевления -- пожертвованные для него двести фунтов. Но великодушие толпы подобно майскому ветерку. Позорный столб судьба уготовала и лондонскому книготорговцу по имени Бенджамин Хэррис. Сброд ротозеев, как водится, не разбираясь принялся швырять камни. И тут случилось необычайное. На помосте появилась жена осужденного и своим телом закрыла мужа. Героическая женщина приняла на себя несколько ударов. Толпа устыдилась и прекратила бесчинства. По английскому уголовному кодексу, приказные исполнители не имели права вмешиваться в дело. В приговоре не было сказано, что швыряние камней запрещено, равно как и то, что супруге осужденного нельзя заслонить собою мужа. После этого события супруги эмигрировали в Америку, где судьба вознаградила их: они нажили хорошее состояние; а когда времена изменились, они вернулись в Лондон и встречены были с почетом. В 1579 году готовилось важное событие: английская королева Елизавета собиралась замуж за католика герцога Франсуа Анжуйского, младшего брата французского короля. Английскому протестантскому общественному мнению пришелся этот матримониальный план не по вкусу. А некий Джон Стабс, адвокат, выразил свое неудовольствие и в печати, но с критикой явно переборщил. Писал, например, что брак этот будет богохульством: Дщерь Господня готовит союз с Отродьем Вельзевула! возможно ли такое?! Так свободно высказываться о матримониальных планах их величеств в те времена было нельзя. Дщерь Господня поставила перед судом и автора и книготорговца. И обоих приговорили к отсечению правой руки. За памфлет наказание поистине чудовищное! Но хоть в живых остались. Потому что порою приходилось расплачиваться и жизнью. В 1694 году неизвестно кто распространил в Париже издевательское сочинение под названием "Ombre de M. Scarron" (Тень М. Скаррона), и направлено оно было против короля. В книге имелся и рисунок: четыре женщины заковывают короля в цепи. Подпись: Лавальер, Фонтань, Монтеспан и Ментнон -- т. е. четыре любовницы короля. Полиция в истерике бросилась ловить преступников. Арестовали одного помощника печатника и одного подмастерья переплетчика. Оба были подвергнуты насильственному дознанию, и так как, несмотря на пытки, имени автора они не назвали -- то ли потому, что остались верны ему, то ли потому, что попросту его не знали,-- обоих повесили. Двух книготорговцев приговорили к каторге. Один помощник книготорговца уже стоял на эшафоте, но высочайшим соизволением был помилован -- говорят, он приходился родственником королевскому исповеднику, и тот вымолил у монарха прощение. Два подозреваемых печатника сбежали, и их заочно приговорили к вечной ссылке; третий умер в тюрьме. Во времена короля Якова II (1430-- 1460) самое ужасное из всех известных наказаний за книгопечатание понес лондонский печатник по имени Троган. У несчастного обнаружили оттиски прелестных писем против короля. Его подвесили за предплечья, взрезали живот, выпустили внутренности -- он еще жил, после чего отрубили голову...
      МУЧЕНИК КНИГОТОРГОВЛИ
      В городе Браунау, что на реке Инн в Австрии, стоит бронзовый памятник нюрнбергскому книготорговцу Иоганну Филиппу Пальму. Память об этом удивительном человеке -- соперница металла, имя его навеки внесено в списки патриотов и мучеников немецкой свободы. Иоганн Филипп Пальм родился 18 декабря 1766 года в Шорндорфе (Вюртемберг) и умер (расстрелян) в Браунау на Инне 26 августа 1806 года. В 1806 году Наполеон вынудил часть Германии присоединиться к Рейнскому союзу. Власть императора и новые порядки большинство немцев приняли с летаргическим равнодушием. Но сложилась и славная когорта патриотов, которые печатным словом стремились вывести нацию из апатии. То тут, то там появлялись анонимные листовки, брошюры, звавшие к борьбе с французскими завоевателями, разоблачавшие Наполеона и его политику. Уколами этих неуловимых иголок император был раздражен необычайно. И он отдал приказ выследить авторов и примерно наказать их. И вот однажды офицеру французских частей, расквартированных в Аугсбурге, попала в руки анонимная листовка под названием "Deutschland in seiner tieffsten Erniedrigung" (Германия в ее глубочайшем унижении). Следы вели к аугсбургскому книготорговцу. Тот сознался, что получил тираж из Нюрнберга, от книготорговли Штайна. И на допрос вызвали владельца штайновской фирмы Иоганна Филиппа Пальма. Тут следы терялись. Пальм заявил, что экземпляры листовки были даны ему на хранение, автора он не знает, а назвать имя доверителя считает низостью. Военное положение в Нюрнберге было в то время уже отменено, и находившийся там французский полк полномочий на управление уже не имел. Судить Пальма мог только гражданский суд, но судить было не за что -- книготорговец не совершил ничего противозаконного. Французский военачальник хорошо это понимал и потому обратился за распоряжениями в Париж. Пришел приказ: любой ценой вырвать у Пальма признание. И, попирая законы, Пальма арестовали и увезли в Браунау. Все дознания, однако, оказались напрасными. Пальм твердо стоял на своем: преступления он не совершил никакого и ни на кого показывать не будет. И вновь, меняя лошадей, помчались в Париж курьеры, и очень скоро генерал Бертье получил секретное распоряжение. Подписано 5 августа 1806 года Наполеоном собственноручно. Что оно содержало, мы услышим вместе с Пальмом. Гражданин Пальм предстал перед военным трибуналом. Еще раз допросили и сообщили, что решение о его судьбе будет вынесено завтра. Спокойствие его не покинуло, разве что он чуть-чуть волновался, надеясь, что завтра его отпустят домой. На другое утро его вновь привели в суд и огласили приговор: смертная казнь через расстрел в тот же день пополудни. Никто не хотел верить. Никто, и менее всех обвиняемый, не мог предположить, что французский военный трибунал нарушит французский гражданский кодекс, введенный самим же Наполеоном, и будет судить Пальма как военного преступника. Однако ж секретное распоряжение было подписано Наполеоном, который требовал смертной казни. Не дрогнув, выслушал Пальм решение своей судьбы и только негромко воскликнул: "Armes Deutschland! Mein unglUckliches Vaterland!" (Бедная Германия! Моя несчастная отчизна!). Известие о подлом приговоре взволновало город. Знатные дамы Браунау с детьми на руках отправились в посольство к коменданту города, чтобы молить его об отсрочке приговора, все еще думая, что произошла ошибка. Тайное распоряжение коменданту было известно, как известно и другое: кто перечит Наполеону, рискует собственной жизнью. Он отклонил прошение, разрешив только приговоренному проститься с женой. Описание этой, должно быть, душераздирающей сцены до нас не дошло. Известно лишь то, что происходило за воротами тюрьмы. В три часа пополудни Пальма вывели и посадили на телегу. На всем пути следования до места казни по обеим сторонам плотной стеной стояли французские солдаты с заряженными ружьями. Город не смел и пикнуть, лишь в гробовой тишине колыхались на окнах черные траурные занавеси. Приговоренный вел себя так же стойко, как в течение всего дела; к убийцам своим он больше не обращался, как бы подчеркивая молчанием, насколько он их презирает. Сверкающий золотом эполет, кокард и аксельбантов французский офицерский корпус, возможно, впервые почувствовал в этот час, что вся его мишура и блеск не больше чем шутовские галуны на униформе наемного лакея.
      Пальму завязали глаза, и с расстояния в пятнадцать шагов раздалась команда: Пли! Надругательство над гражданским кодексом взбудоражило всю Германию. Имя Пальма произносили как имя мученика. В пользу его семьи был организован общенациональный сбор средств; в пожертвованиях приняли участие также Лондон и Санкт-Петербург. Наполеон просчитался: насилие лишь сдувает дым с огня, распаляя угли, которые тем ярче вспыхивают пламенем, пожирающим все, что способно гореть. Французская историография, занимавшаяся судьбой нюрнбергского книготорговца, цитировала Шатобриана, который говорил о драгоценном даре ненависти, который неумные государственные мужи обычно преподносят своим противникам. Памятник Пальму воздвигнут в Браунау в 1866 году по велению баварского короля Людвига. Не вредно знать и мелкие события истории. И, может статься, читателю, растроганному душещипательной трагедией плена на Святой Елене, вспомнится по ассоциации незначительная история о ничем не примечательном, вовсе не великом нюрнбергском книготорговце, и готовая уже капнуть слеза высохнет...
      КНИГОТОРГОВЕЦ-БОГАЧ
      Стоило ли книготорговцу хранить верность писателю? Плодотворно ли было такое обилие риска? Стоила ли овчинка выделки, попросту говоря? Никакой статистики на этот предмет не имеется. Биографические данные, которыми мы располагаем, отрывочны. Историки литературы заглядывают обычно лишь в карман писателя, забывая о тех, кто гонорары приносит. Известно только, что Плантен нажил огромное состояние, а Шарль Этьенн умер в долговой тюрьме. Известно и то, что из четырнадцати членов семьи Эльзевиров разбогатели только Бонавентура и Абрахам, потому что держали писателей на хлебе и воде. Но есть и англичанин Марри, который набивал золотом дырявые карманы авторов (Байрону он выплатил в общей сложности 20 000 фунтов. Не знаю, можно ли верить анекдоту, который приписывают Геребену Вашу: будапештские литературные кафе облетела весть о том, что один из крупнейших венгерских издателей Э. Г. умирает и уже харкает кровью. "Нашей кровью",-- тихо заметил Геребен Ваш.), но несмотря на это -- а, может быть, благодаря этому -разбогател. Размеры состояния веймутского книготорговца Джона Лова нам неизвестны, остались сведения лишь о размерах его тела. В молодости он учился гравированию у лондонского мастера Райленда, который прославился тем, что подделывал документы, почему и был повешен. Судьбу хозяина Лов принял настолько близко к сердцу, что в трауре исхудал до костей. Но жизнь продолжалась, и Лов уехал из Лондона в провинцию, где открыл книжную лавку. В утешительном мире книг к нему вернулся аппетит, духовная пища тянула за собой плотскую. Лов, восстановив прежний вес, продолжал полнеть и вскоре достиг 364 фунтов, в пересчете на килограммы что-то около 170. Бедный Лов: когда в возрасте 40 лет он приказал долго жить, тело его не могли вынести через дверь. Эта махина проходила только в широкое окно, откуда ее и спустили на землю с помощью лебедки и блоков на увеселение скорбящей публики. Более точны сведения о всем известном огромном состоянии венгерского книготорговца из Вены по имени Янош Тамаш Траттнер. Траттнер родился в 1717 году неподалеку от Кесега в деревне Ярманнсдорф. Типографскому делу учился в Вене, до 30 лет работал подручным, потом, набравшись духу, приобрел в кредит старую типографию. И началась головокружительная карьера Траттнера. Причина, как ни странно, была проста: типография его выпускала книги только наивысшего качества. Продукция Траттнера понравилась Марии-Терезии, и она подарила ему монопольное право на издание учебной литературы. Траттнер богател и расширял дело. В 1752 году у него уже было тридцать типографий в Вене и по одной в Пеште, Загребе, Вараждине, Триесте и Линце (пештскую типографию он подарил позднее своему крестному сыну Матяшу). Потом одну за другой построил книжные лавки в Пеште, Пожони, Шопроне, Лейпциге, Франкфурте. В 1773 году книжный Крез взялся за постройку собственной резиденции в самом сердце Вены, в Грабене, где приобрел огромный старый дом, снес его и возвел крупнейщий в Европе книжный дворец (ныне он уже не существует: в 1910 году был в свою очередь снесен в результате спекуляций домовыми участками). Trattnerhof был "городом в городе", писали хронисты старой Вены. Как видно из немецкого названия, торговля книгами велась не в простых лавках, а в пассаже. На мраморных колоннах покоился огромный свод, галереи были разделены решетчатыми дверями, шедеврами литья и ковки. Такого приюта для книг в частных руках с тех пор не бывало.
      Траттнер скончался в возрасте 81 года, будучи венгерским дворянином, немецким имперским рыцарем и сказочно богатым человеком. Богатство его вошло в поговорку. Характеризуя чье-то необыкновенно большое состояние, венцы и поныне говорят: "Er hat's trattnerisch" (У него по-траттнерски (австр.--нем.)). Немногие из книготорговцев, конечно, могут достичь траттнеровского благополучия. Рачения здесь не достаточно, нужна удача. Девиз Траттнера так и звучал: "Labore et favore" (Старание и удача (лат.)). А если удача от книготорговца упрямо ускользает, то в утешение он может взять себе афоризм старого английского писателя Томаса Фуллера: "Learning hath gained most by those books by wich the printers have lost" (Наука выигрывает от тех книг, от которых проигрывает издатель (англ.)).
      НАДГРОБИЕ КНИГОТОРГОВЦА
      Подходит время, когда жизненный ассортимент книготорговца истощается и Смерть отказывается выдавать товар под вексель. Говорят, что Бенджамин Франклин об эпитафии на своем надгробии позаботился заранее. Вот этот столь часто цитируемый текст:
      БЕНДЖАМИН ФРАНКЛИН,
      ИЗДАТЕЛЬ ПОДОБНО ПЕРЕПЛЕТУ СТАРОЙ КНИГИ,
      ЛИШЕННОЙ СВОЕГО СОДЕРЖАНИЯ,
      ЗАГЛАВИЯ И ПОЗОЛОТЫ,
      ПОКОИТСЯ ЗДЕСЬ ЕГО ТЕЛО
      НА РАДОСТЬ ЧЕРВЯМ.
      НО САМО ПРОИЗВЕДЕНИЕ НЕ ПРОПАЛО,
      ИБО, СИЛЬНОЕ ВЕРОЙ, ОНО ВНОВЬ ВОЗРОДИТСЯ
      В НОВОМ,
      ЛУЧШЕМ ИЗДАНИИ,
      ПРОВЕРЕННОМ И ИСПРАВЛЕННОМ
      АВТОРОМ.
      На надгробие Франклина этот текст не попал. На его могиле в Филадельфии, где он покоится вместе с женой, лежит простая каменная плита, и на ней всего лишь:
      BENJAMIN
      AND FRANKLIN DEBORAH
      1790.
      Шутка Франклина не оригинальна. Множество вариаций такого сравнения ходило по миру задолго до Франклина. Бостонский издатель Джон Фостер в 1661 году так увековечил память о себе на собственном надгробии:
      Тело, некогда полное жизни, сброшено в корзину, как старый календарь.
      Но неактуально оно только сейчас,
      еще будет в нем жизнь.
      Этот прах в день воскресения вновь будет издан, без опечаток и краше.
      Бог, автор великий, сделает это, повелев: Imprimatur (В печать (лат.)).
      Отрывок из эпитафии лондонского книготорговца Джейкоба Тонсона (умер в 1736):
      Замедли шаг, взглянув на эти плиты:
      Покоится здесь книжник знаменитый,
      В тираж отдавший жизни сочиненье,-
      Ты видишь пред собою оглавленье.
      Хотя тираж и канул весь в могилу,
      Он твердо верил: есть такая сила,
      Которая родит своим дыханьем
      Расширенное новое изданье.
      А на могиле лондонского книгопечатника Джона Хьюма в 1829 году высекли такую надпись:
      БРЕННЫЕ ОСТАНКИ ДЖОНА ХЬЮМА
      ПОКОЯТСЯ ЗДЕСЬ,
      ПОДОБНО СНОСИВШЕЙСЯ ЛИТЕРЕ
      В ОЖИДАНИИ СРОКА,
      КОГДА В ГОРНИЛЕ СТРАШНОГО СУДА
      ВНОВЬ ОТОЛЬЮТ ЕЕ И ВОССТАНОВЯТ
      В НАБОРНОЙ КАССЕ ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ.
      Чтобы не кончать за упокой, вспомним Джона Дантона, который прославился тем, что написал историю своей жизни. У него был счастливый, очень счастливый, но очень короткий брак: молодая жена его рано скончалась. Дантон недолго ходил в трауре и через полгода женился вновь. И чтобы обосновать столь скорое утешение, он пишет в своей книге: "Я поменял только лицо, женские добродетели в моем домашнем круге те же. Моя вторая жена -- не что иное, как первая, но лишь в новом издании, исправленном и расширенном, и я бы сказал: заново переплетенном". Редко услышишь более откровенное мужское признание. Любитель книги ценит именно первое издание, в каком бы состоянии оно ни находилось. Но библиофильский подход в других областях его жизни, видимо, не действует. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава
      * СЛОВАРЬ ДРАГОЦЕННОГО ЯЗЫКА И ГЕОГРАФИЯ ИЗЯЩНОСТЕЙ
      Время действия -- XVII столетие. Место действия -- дворец маркиза де Рамбуйе. Здесь, в знаменитом голубом салоне госпожи де Рамбуйе, собирались поболтать драгоценные парижские дамы; здесь они высиживали драгоценные законы об отношениях между мужчинами и женщинами. По этим законам, женщина всегда на пьедестале, и мужчина может смотреть на нее только снизу вверх. Взгляд снизу вверх следует понимать не как непристойное запускание глаз под юбку, подобное тому, какое мы видим на картине Фрагонара "Качели", а как свободное от всех земных страстей мечтательное и набожно-очарованное созерцание высшего существа. Женщина вправе требовать от мужчины почитания, обожания и служения. В награду мужчине может быть обещана дружба и нежное отношение. Но не больше. Чистые, как ангелы, драгоценные дамы, правда, вынуждены порою этими принципами по отношению к мужчинам пренебречь, но это не значит, что обожатели драгоценных дам могут даже подумать о том, чтобы воспользоваться открывшимися при этом греховными возможностями. Необходимо, словом, удовлетворяться исключительно воздушной, бескровной и бестелесной любовной игрой.
      Нежные, как лепестки роз, уста этих высших существ не могли, конечно же, раскрыться для грубой, повседневной речи. И для собственного употребления они вывели особенный язык, в котором выражения и слова, осужденные как вульгарные, были заменены на более тонкие и изящные. Скопившуюся "драгоценную" лексику издал один из посетителей салона, писатель Антуан Бодо Сомэз в "Le grand dictionnaire des Pretieuses" (Большой словарь драгоценностей), вышедшем в Париже в 1660 году. Этот странный словарь содержит в алфавитном порядке словарный набор голубого салона, который иначе, чем белибердой, не назовешь. Здравым умом трудно постичь, почему им не годилось слово "окно" и почему его надо было окрестить "дверью стены", причем слово "дверь" тоже было в свою очередь выброшено за окно, а водворен на его место "верный страж". У драгоценных дам не было ни глаз, ни ушей, ни зубов, ни рук, ни ног. Глаз как "зеркало души" еще пережил прошедшие с тех пор времена, пристроившись в языке нашей эпохи как общее место, но почему "зеркало" в свою очередь сослано и перетолковано как "советник грации", понять трудно. "Нос" фигурирует в словаре как "врата величавого", причем надо знать, что "величавый" означает "ум, мозг". "Зубы" -- "меблировка уст". "Рука" -- "прекрасный двигатель". Ладно. Но кому пришло в голову назвать "ноги" "милыми страдальцами"? Потому что они должны носить тело? Ведь меблировка была не только у уст, но и в салонах, и если дама уставала, она могла сесть на стул, то есть -- пардон -- на "приспособление для беседы". И чем она садилась? Почему эта часть тела получила название "нижнего лукавого" (le ruse inferior)? Ведь она тем и знаменита, что заявляет о себе довольно откровенно. И все-таки не совсем подходил драгоценный язык к теории платонической любви, потому что груди получили название "подушечки любви". А, может, они только ими и были? Значительно понятнее вздох замужней женщины в начале беременности: "Чувствую стук дозволенной любви" (но при этом почему стук в начале беременности?). Метафорический перенос приводит на память слово "дверь", а выражение "стучать в дверь", кстати говоря, очень грубое. Правильнее: "заставить говорить немого".
      Но хватит критиканствовать. Последуем-ка лучше за словарем Бодо Сомэза без всяких комментариев:
      Ночь -- богиня теней.
      Луна -- факел ночи.
      Звезды -- родители удачи и склонностей.
      Свеча -- восполнение дня, горение.
      Бумага -- немой толкователь сердец.
      Книги -- немые мастера.
      Книготорговля -- усыпальница живых и мертвых.
      Поэт -- младенец, кормящийся грудью муз.
      Романы -- приятная ложь, глупость мудрецов.
      Пьеса -- глашатай грехов и добродетелей.
      Музыка -- рай слуха.
      Эхо -- невидимый собеседник.
      Слезы -- дочери боли.
      Врач -- внебрачный сын Гиппократа (I).
      Словарь служит вместе с тем и кладезем образцов драгоценной беседы. Несколько примеров будет достаточно, а то читателем овладеет "великий пост развлечения", т. е. скука.
      Я очень люблю остроумных людей: К остроумным людям испытываю страстную нежность.
      Вы говорите очень длинно: Кажется, что во время беседы вы только и делаете, что
      роняете капельки мыслей.
      Эти слова очень грубы: Чувствительный слух страдает при звуке этих слов.
      Эта мадемуазель очень остроумна: Эта мадемуазель не что иное, как экстракт
      человеческого духа.
      От этой мадемуазели можно добиться, чего хочешь: У этой мадемуазели приятные
      добродетели.
      Мадемуазель начинает стареть: Снег лица мадемуазели начинает таять.
      Ваша собака здесь нагадила: Ваша собака вела себя преувеличенно.
      Покончим с драгоценным языком и перейдем к географии драгоценностей.
      ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО СТРАНЕ ЛЮБВИ
      Им была знаменитая Carte du Tendre, или Карта Страны Нежности, приложенная к роману мадемуазель Скюдери "Клелия. Римская история". Согласно драгоценной Скюдери, нежность проистекает из трех различных причин, а именно: склонности, почитания, признательности. В стране имеется, соответственно, три города Нежности, которые расположены на берегах трех различных рек и название которых уточняется по названиям этих рек (как есть, например, Франкфурт-на-Майне и Франкфурт-на-Одере): Нежность-на-Склонности, Нежность-на-Почитании и Нежностъ-на-Признательности ("Tendre-sur-Inclination, Tendre-sur-Estime, Tendre-sur-Reconnaissance). Первая станция на границах страны носит название Новой Дружбы. Отсюда туристы направляются в три больших города, в зависимости от характера своей новой дружбы. Тот, кто стремится к цели по реке Почитания, встретит на ее берегах множество городов, в которых ему нужно будет отдохнуть, потому что путь очень долгий. Первым городом будет Остроумие, потому как надо знать, что путь к сердцам драгоценных ведет через голову. Затем путник проследует мимо сел, расположенных несколько в стороне от реки, а именно:
      Изящное Стихотворение, Записка и Любовное Письмо,-- потому что, как известно, это и есть первые этапы интимного сближения. Продолжая свое речное путешествие, турист сможет посетить вполне серьезные и порядочные города, такие, как Откровенность, Великодушие, Праведность, Щедрость (!), Уважение, Обязательность, Доброта. Обойдя все эти места, путник причалит в порту Нежности-на-Почитании, где его с любовью встретит население города. Во многих местах придется выйти на берег и отдохнуть, конечно же, и туристу, стремящемуся в Нежность-на-Признательности. По пути можно будет посетить города Услужливость, Покорность, Душенька-Дружочек, Внимательность, Усердие. Затем последует ряд небольших городков, название которых объясняет, почему они маленькие: Большие услуги. Ведь на дела, обозначенные этим словом, способны очень мало мужчин, и в этих городах они почти не бывают; именно из-за недостатка туристов не развились эти городки. Но стойкий путешественник уже недалек от цели; некоторое время он проведет в гостиницах Уступчивости и Постоянства, и после долгого и утомительного пути блеснут перед ним золоченые купола Нежности-на-Признателъкости. После всего этого любопытство туриста-карточея достигает высшей точки, и он ждет не дождется знакомства с городами, расположенными по берегам реки Склонность, ибо в них наверняка сосредоточены самые интересные достопримечательности. Но, увы, его постигнет разочарование. По берегам до самого конца нет ни одного города. Почему? Потому что течение реки настолько быстрое, что у путника не будет необходимости в отдыхе, река сама влечет корабль, который прибывает в Нежностъ-на-Склонности в два счета. Но этими тщательно разработанными туристическими маршрутами находчивость мадемуазель де Скюдери не исчерпывается. Во все три города можно попасть и по суше, также посетив все упомянутые города и села. Но для этого надо хорошо знать дорогу, потому что указателей нигде нет. И турист может легко заблудиться. После города Новая Дружба пути расходятся во многих направлениях. Если путешественник, не зная местности, вместо дороги к Остроумию повернет вправо, то, к великому своему разочарованию, попадет в пустой и холодный город Пренебрежение, и напрасно он будет пытаться выбраться оттуда, отныне он будет натыкаться только на места с дурной славой. Бездомный, напрасно он будет искать отдохновения в гостиницах Неустойчивости, его он не найдет, ибо таково название города. Если же, устав от неприятных дорожных приключений, он захочет развлечься в следующем городе, это ему не удастся, потому что зовется тот город Тепловатость. Зато уж достаточно волнений придется ему испытать, попав к легкомысленным жителям Ветрености. Бежав оттуда, измученный путешественник прямиком прибудет в Забвение с его непроизносимыми улицами, и дух в путешественнике держится одной лишь надеждой, что, по его расчетам, дорога подходит к концу, что Нежностъ-на-Почитании должна быть недалеко. Дорога действительно кончается, но никакого города там нет, а одна лишь недвижная, заросшая и зловонная вода -- озеро Равнодушия. Так же худо придется и тому путешественнику, который отклонится от правильного пути влево. Заблудившись, он попадет в Болтливость. Положение его, правда, еще не опасное, в худшем случае его замучают сплетнями. Но дальше -- дальше последуют мрачные с дурной репутацией города: Вероломство, Спесь, Клевета, Злость. Преодолев их, он, бездомный, понадеется, что уж в конце-то Нежность-на-Признательности должен быть обязательно. Дорога в самом деле кончается, и путник попадает на берег бескрайнего моря, закипающего черной волной. Это море Ненависти, которое вечно сотрясают ураганы и штормы, не пересек его еще ни один корабль -- вон, весь берег в обломках... В какие же края и города мы попадем, если из Нежности-на-Склонности захотим проследовать дальше по реке Склонности? -- вот вопрос, на который непременно пожелает получить ответ карточей, узнавший все вышеизложенное. Стоит ли туда ехать? Бюро путешествий мадемуазель Скюдери ответит решительным нет. Более того -- предостережет от этого рискованного предприятия с неопределенным финалом. Река Склонность впадает в огромный океан, имя которому Опасность. Океан этот не настолько бурен, как море Ненависти, опасность подстерегает путешественника не столько на воде, сколько на другом берегу океана. Потому что тот, кому удастся этот океан переплыть, попадет в Неизвестную местность, о которой жителям страны Нежности не известно ничего. Дерзкого путешественника стерегут там неопределенные и непредвидимые страхи и ужасы. На этом знаменитая карта кончается. То, что драгоценные дамы настолько несведущи в географии Неизвестной местности, в которой имеются, возможно, и огнедышащие вулканы, полыхающие пламенем чувственности и изрыгающие лаву сладострастья, похвалы, конечно, заслуживает. Но большинство великосветских дам Парижа оказались на самом деле очень даже сведущими во всех картографических подробностях Неизвестной местности. Откуда это известно? Примерно в то же самое время, о котором идет речь, с треском провалился Фуке, министр финансов, взяточник, казнокрад и расточитель государственных денег на личные нужды. Когда опечатывали его имущество, обнаружили, что ящики его письменного стола набиты любовными письмами, которые были еще теплы от интимных признаний придворных дам. То было бы еще не беда, но нашлись собственноручные записи Фуке, содержавшие не только имена прекрасных корреспонденток, но и, в духе педантичного финансиста, в список было занесено, какая дама, когда и сколько золотых ливров получила в награду...
      КАРТА ИМПЕРИИ ЛЮБВИ
      Сон на языке драгоценных обозначался как "оракул богов". Тогда еще верили, что посредством сна высшие силы сообщают своим избранникам тайны грядущего. Но ни греческие, ни римские, ни прочих национальностей боги даже во сне не смогли бы нагадать мадемуазель де Скюдери, что через сто с небольшим лет идея Carte du Tendre воспрянет к новой жизни в другой стране.