Баку, если можно так выразиться, перенасыщен врачами, а здесь нет ни одного. В одном лишь нашем доме живет около десятка моих коллег, двери парадных увешаны табличками с их именами. У некоторых совсем нет клиентуры, но они продолжают сидеть у моря, то есть дома, и ждать погоды, то есть пациентов. В Баку в этих врачах нет нужды, а здесь - есть. Здесь они просто необходимы. Убедительно прошу вас, товарищ нарком, помочь народу! Дайте ему врачей. Больные хотят избавиться от страданий, а здоровые нуждаются в профилактическом врачебном надзоре. Пусть наши, так сказать, полубезработные врачи покинут свои гнезда. Для чего они затратили столько сил - учились? Прежде всего я обращаюсь к молодым врачам, спрашиваю: "Зачем вы заканчивали вузы?" Я обращаюсь к моим молодым коллегам-женщинам, спрашиваю: "О чем вы мечтали, когда поступали в мединститут? Разве не о плодотворной активной работе на благо народа, общества? Вспомните, как вы, недосыпая, недоедая, готовились к экзаменам, вставали чуть свет, чтобы не опоздать в больницу, клинику на практические занятия, как вы потом, торопясь на лекции в институт, ехали из одного конца города в другой, пересаживались с трамвая на трамвай! Во имя чего все это делалось?" Профессия врача- одна из благороднейших на свете. Врач должен быть с народом, в гуще народа. Прежде всего это относится к молодым. Разве человек приобретает профессию врача для своей личной выгоды? Смешно даже подумать об этом. И опять мне хочется упомянуть мою бывшую студентку Рухсару Алиеву. Ведь она, как и некоторые ее подруги, могла остаться в городе, уклониться от поездки в далекий горный район. Но она не сделала этого, ею руководило чувство профессионального долга. Рухсара Алиева здесь, где она очень нужна, на переднем крае нашего медицинского фронта, который ведет битву за здоровье человека, за человеческие жизни. Однако один в поле не воин. Повторяю, товарищ нарком, район нуждается в квалифицированных врачебных кадрах. В райбольнице надо навести порядок. Одна Рухсара Алиева не справится с такими, как Гюлейша Гюльмалиева. Необходимо избавить наши органы здравоохранения от подобных гюлейш. Конечно, нам нужны и чувячники, и портные, и кузнецы, и седельники, и санитарки. Но каждый должен находиться на своем месте. Портной не может работать парикмахером, парикмахер портным. Великий русский баснописец Крылов написал об этом так: "Беда, коль пироги начнет печь сапожник, а сапоги тачать пирожник..." С делом здравоохранения шутить нельзя. Врач - это тот, кто исцеляет недуги больных, делает людей здоровыми, счастливыми, возвращает их к жизни. Не может быть врачом каждый, кто наденет белый халат. Уважаемый товарищ нарком, извините меня за это длинное письмо. Я не работал в канцелярии и не знаком с хитрым языком документов, К тому же официально я сейчас не состою на службе. Но я тем не менее служу своему народу, и чувство долга повелело мне обратиться к Вам..."
      Али-Иса свел знакомство с доктором Везирзаде в первый же день приезда того в городок и не упустил возможности заговорить с ним о своем увлечении цветоводством. Спустя два дня, встретившись во дворе больницы, они снова разговорились о том о сем. Али-Иса показал доктору все клумбы во дворе больницы, затем, взяв его под руку, привел к дому Демирова, чтобы похвастаться результатами своих трудов в палисаднике секретаря.
      Старик Везирзаде не был скуп на похвалы, сказал:
      - Хорошее, доброе дело ты делаешь, дорогой Али-Иса! Особое тебе спасибо за цветник и клумбы во дворе больницы. Цветы радуют человеческое сердце. Молодец!
      В ответ Али-Иса страдальчески сморщился, уныло покачал головой, вздохнул:
      - Здесь этого никто не ценит, доктор. Злые люди обижают меня, говорят: ты бывший кулак. Обидно, доктор!
      Старый врач, поглаживая бородку, задумался. Глаза его излучали ласковую грусть. Наконец он заговорил полушутя-полусерьезно:
      - Что поделаешь, уважаемый Али-Иса... Такова, видно, наша с тобой доля. Думаю, если мы даже зарежем жертвенного быка, нам и тогда не смыть с себя: мне - моего бекского происхождения, тебе твоего кулацкого прошлого.
      - Но разве это справедливо, доктор, разве справедливо? - сокрушался Али-Иса. - Неужели я до самого светопреставления, до самого трубного гласа пророка Исрафила должен носить на своем лбу эту печать - бывший кулак?! Честное слово, эта мысль постоянно терзает меня, я не могу обрести душевного покоя. Всегда, когда на собраниях произносится слово "кулак", сердце мое обрывается, уходит в пятки, а коленки начинают дрожать.
      - Да, разумеется, это большое несчастье, - согласился доктор, - однако надо смириться. Пусть на лбу у каждого будет написано о его деяниях. Я вот о чем хочу попросить тебя, Али-Иса... Ты - человек одинокий и, как и я, уже перевалил на ту сторону горы жизни... Не позволяй, чтобы больных объедали.
      Али-Иса потупил глаза:
      - Откровенно говоря, доктор, в этом есть и моя вина. Грешен. Каюсь, грешен. Ох, грешен!
      Нехорошо, очень нехорошо, - пожурил его Везирзаде. - С этим надо покончить.
      Али-Иса закрыл ладонью правый глаз, давая понять, что он готов беспрекословно подчиниться.
      В этот момент по противоположной стороне улицы прошла Рухсара. Доктор Везирзаде взглядом проводил ее, сказал Али-Исе:
      - Вот с кого надо брать пример, исполнительная, аккуратная, честная. Хороший фельдшер. Много читает. Только уж очень грустная всегда. Кажется, вот-вот заплачет. Вы обратили внимание?
      - Да, обратил. Чистая душа эта Рухсара. Наши больные очень любят ее.
      - Настоящий ангел.
      - Однако и ее, бедняжку, хотят опорочить. Как вам это нравится, доктор?
      - Вот как?!
      - Да.
      Доктор Везирзаде нахмурился, покачал головой:
      - Неприятная история. Впрочем, на этом свете все случается. Мало ли скверных, завистливых людей?
      - Вот именно, вот именно, - подтвердил Али-Иса. - Некоторые стремятся запятнать ее, даже меня заставили подписать какую-то бумагу, подписи собирали. Я раскаиваюсь, что сделал это.
      - Безобразие! - возмутился доктор. - Это не по-мужски! Как ты мог, Али-Иса? Неужели твоя совесть не протестовала? Или ты не мужчина?
      - Выходит так...
      - Скверно. Зачем тогда ты носишь усы? Сбрей их, не позорь нас, мужскую половину рода человеческого.
      - Меня вынудили. Ведь у меня на лбу эта проклятая печать - бывший кулак. Я боюсь за свою судьбу. Вы не знаете наших людей, доктор. Вам тоже могут пришлепнуть на лоб печать, которую потом ни за что не оттереть.
      - Кому?.. Мне?
      - Да, вам. Да и не только вам, здесь самого аллаха способны опозорить и оклеветать.
      - Еще не родился такой человек, который мог бы меня опозорить! - сердито сказал доктор. - Я никогда ни от кого не скрывал и не скрываю своего прошлого. И ваш секретарь райкома тоже все знает обо мне. Но что ты имел в виду, сказав про печать, которой может украситься мой лоб?
      - А вы не рассердитесь на меня, доктор, если я вам расскажу все?
      - Нет, говори, Али-Иса.
      - Помните, в один из первых дней вашего приезда Афруз-баджи, жена райкомовского работника Мадата, пришла показать вам своих ребятишек?
      - Помню, ну и что?
      - Афруз-баджи очень хотела, чтобы вы посмотрели ее дочурку Гюлюш, которая обожглась кипятком...
      - Так, дальше.
      - Вы, осмотрев руки и ноги девочки, похвалили нашу Рухсару, нашу Сачлы, которая лечила Гюлюш.
      - Да, похвалил. Она заслужила эту похвалу, так как на теле девочки не осталось шрамов от ожогов.
      - Я как раз об этом и толкую... - Али-Иса умолк. Чувствовалось, он не решается говорить все до конца. Нагнувшись к клумбе, сорвал розу, протянул доктору, затем взял его под руку, и они пошли медленно в сторону больницы. Али-Иса снова заговорил: - Так вот, доктор, вы похвалили Рухсару, а потом поцеловали ее в лоб.
      - Да, поцеловал. Но что в этом особенного? Она - моя студентка, можно сказать, моя дочь... - На глазах старика заблестели слезы. - Жизнь прожита, но я все-таки видел плоды своих трудов. Их не так уж много, однако они есть. Рухсара - моя ученица...
      - Трудно ей приходится, - вздохнул Али-Иса.
      - Я это вижу. Ваша Гюлейша не дает ей житья. Эта Гюлейша - олицетворение невежества. К тому же она не одна здесь такая. Но Гюлейша - временное явление, а таким, как Рухсара, принадлежит будущее. Было время, когда в науку, в медицину не пускали представителей простого народа, образование могли получить лишь дети богатеньких, такие, как я. Сейчас же все дороги открыты перед детьми народа. Сам я не большевик, но дела большевиков мне по душе. Эти люди стоят за расцвет всех наук. Царизму были на руку наше невежество, религиозный фанатизм. Во время дикой религиозной церемонии Шахсей-Вахсей царские власти выставляли охрану, поддерживали порядок, как бы демонстрируя свое уважение к нашим обычаям, Они охраняли нашу косность, наш позор. Они лицемерно прикидывались нашими доброжелателями, однако учиться нам на нашем родном языке они не разрешали. Тяжелый полицейский кулак был постоянно занесен над нашими головами. Свергли царя - и народ свободно вздохнул. Мы наверстываем упущенное. Мы должны овладеть всеми науками, приобщиться к большой культуре. Не так это просто, не так легко. Однако мы неуклонно движемся вперед, преодолевая все преграды. Сердце радуется. В мои шестьдесят я хотел бы начать жить заново. Прежде человек в одиночку преодолевал трудности, а сейчас за каждым человеком стоит целый народ. Труд стал радостью.
      - Только досадно, что отдельные лица мешают нам жить и трудиться, вставил Али-Иса. - Например, Гюлейша... - Он понизил голос и, глянув по сторонам, докончил шепотом: - Она, да отсохнет у нее язык, всюду болтает, всем говорит: этот бакинский доктор поцеловал Рухсару.
      - Ну и что же? - Старик пожал плечами. - Поцеловал - и еще раз поцелую. Что в этом особенного? Я могу вывести Рухсару на сцену в клубе и поцелоаать ее на глазах у всех жителей городка, пусть Гюлейша лопнет от злости.
      - Гюлейша всем твердит: старик тоже влюбился в Сачлы, бесстыжая, и его окрутила.
      Доктор рассмеялся:
      - Что, что? Это я - то влюбился? В Сачлы?..
      - Да, да, в Сачлы, в нашу Рухсару Алиеву, так везде болтает Гюлейша Гюльмалиева.
      - В мои-то годы, ай, Али-Иса?! Или я не старею, а молодею? Ох, странные люди есть на свете!..
      - Да, болтает всякую ерунду. Говорит: старик бросил семью, жену, детей и приехал сюда, как влюбленный Меджнун. А когда вы вчера вечером посмотрели того парализованного старика, Гюлейша после вашего ухода разорвала рецепты, которые вы выписали, и заявила: "Мы лучше знаем, как лечить наших больных. Если бы больному были нужны эти лекарства, мы бы сами их выписали ему".
      - Какая недобрая женщина!
      - Очень недобрая. И мне это приходится терпеть. На лоб мне поставили клеймо, а рот запечатали - молчи!
      Старый доктор с укором посмотрел на Али-Ису, насупился, сказал сурово:
      - Послушай, голубчик, уж больно ты похож на сплетника-доносчика, из тех, кто норовит в душу человека влезть, все выведать, а затем разболтать всему свету.
      Али-Иса густо покраснел и отвел глаза в сторону. Пробормотал:
      - Да зачем мне болтать? И кто мне поверит? Напрасно вы, говорите, это, доктор, напрасно. Я к вам со всем уважением...
      - Или, может, ты решил, что раз я из бывших беков, то из меня можно вытянуть какую-нибудь крамолу?
      Али-Иса потупил голову, тихо ответил:
      - Да что вы, доктор... Как вы могли подумать обо мне такое? Никогда! Мы все вас очень уважаем... Вы приехали сюда - словно яркое солнце засверкало на небе... Вы сами, по собственному желанию, приехали к нам... Все рады, что у нас теперь есть такой доктор...
      От приторных, елейных речей Али-Исы старому доктору сделалось тошно. Он отвернулся от собеседника и раздраженно сказал:
      - Нет, уеду, завтра же уеду в деревню. Ни дня здесь не останусь. Решено- и точка!
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
      В дни болезни Демирова Сары приходил к нему в дом очень рано - в шесть часов утра, а то и раньше. Хлопотал по хозяйству, ставил самовар, бегал на базар, готовил завтрак. Вот и сегодня, едва солнце поднялось из-за горной гряды, он уже подходил к палисаднику перед домом секретаря. Увидев Али-Ису, с лейкой в руках поливающего клумбу, помрачнел. У него мгновенно испортилось настроение. И так бывало всякий раз, когда он видел старика у дома Демирова. Юноше хотелось, чтобы никто другой, кроме него, не хозяйничал в этом доме. Это была ревность, усугубленная честолюбивыми мечтами парня. Сары стремился во что бы то ни стало "стать человеком".
      Тель-Аскер, с которым он сдружился в последнее время, подогревал его ежедневно. Не далее как вчера вечером между ними произошел такой разговор:
      - Старайся, Сары, угодить нашему Демирову, - поучал телефонист.-Рвись вперед! Только вперед! С меня примера не бери. Я вот запутался в этих телефонных шнурах, как рыба в сетях. Но я вырвусь отсюда при первой же возможности. Разве это жизнь?... Бесконечные телефонные звонки, дуешь в трубку, горло надрываешь - алло, алло, вам кого? Нет, это не по мне. На коммутаторе должна работать какая-нибудь Маруся или Гюльханум, Это работенка не для мужчины!
      - Ты прав, братец Аскер, сто раз прав, - соглашался Сары. - Я делаю все, чтобы товарищ Демиров был доволен, мной. Для меня это единственная возможность избавиться от должности курьера. Кто такой курьер, пусть даже райкомовский? Человек на побегушках. Сам товарищ Демиров говорит мне: Сары, ты должен учиться, ты должен стать человеком. И я стараюсь, братец Аскер, изо всех сил стараюсь. Я делаю все, чтобы товарищ Демиров был доволен мной. - Однако есть люди, которые хотели бы встать между мной и товарищем райкомом.
      - Кто же это, ай, Сары?
      - Али-Иса, садовник, он же- больничный завхоз.
      - Вот как? Этот Али-Иса - старый, матерый волк. Дрожит как осиновый лист, боится за свою кулацкую шкуру. Хитрец! Хамелеон! Многоликий двурушник! Смотришь: сейчас он святоша, а через минуту уже дьявол!
      - Точно, Аскер, точно! Али-Иса - дьявол, который прикидывается святошей. Стоит ему завидеть товарища Демирова, как он, этот старикашка, превращается в щенка, заигрывает, юлит, машет хвостиком, затем - кверху лапки. А стоит секретарю райкома отойти от него, как щенок превращается в коварного льва!...
      - Не давай ему перехитрить тебя, Сары, - наставлял Тель-Аскер. - Смотри в оба, держи с ним ухо востро. Хочу спросить тебя, Сары, еще об одном деле. Несколько дней тому назад в дом к Демирову приходила Сачлы. Ты не знаешь, зачем она приходила?
      - Ее направил, к Демирову старик доктор, приехавший из Баку. Сачлы - его ученица, я слышал.
      - А зачем?
      - Она ставила банки, лечила товарища Демирова.
      - И все?
      - Да, все. А зачем она могла еще приходить, братец Аскер? Что ты имеешь в виду?
      - Не знаю. Я просто так спросил, Сары, из любопытства.
      - Нехорошо спрашивать такие вещи про товарища Демирова, - сказал Сары, хмурясь. - Он человек чистый. Вчера исполком Субханвердизаде задавал мне такие же вопросы, хотел выведать что-нибудь.
      - Кто, кто?
      - Субханвердизаде.
      - Что же он спрашивал у тебя?
      - То же, что и ты. Про Демирова. Зачем, говорит, приходила к вам эта девушка?
      - А ты что ответил ему?
      - Да уж ответил...
      - Что именно? Расскажи, не таись.
      - Сказал ему: я ничего не знаю. Удивляюсь я, Аскер, глядя на этих больших людей: спрашивают про такие глупые вещи. Мне даже стыдно за этих людей.
      И вот сегодня, подойдя к дому Демирова и увидев Али-Ису, который поливал цветы в палисаднике, а заодно и двор, Сары припомнил наставления Тель-Аскера в отношении старика, заворчал недовольно:
      - Что тебе не спится по утрам, дядя Али-Иса? Зачем вскакиваешь ни свет ни заря, с первыми петухами?
      Старик показал юноше свои испачканные в земле руки, спросил беззлобно:
      - Или я здесь мешаю, сынок? Вред тебе делаю какой-нибудь? Стал господином - и теперь слугу не замечаешь, так получается?
      - Как бы ни получалось, - оборвал Сары старика, - а только мы не лезем в ваш двор, не поливаем его... Зачем же вы поливаете наш?
      - Странные ты ведешь разговоры, сынок, - усмехнулся Али-Иса, - очень странные. Ваш-наш - какие могут быть счеты? Разве все это не общее, не наше? Разве все это принадлежит не советской власти?
      - Принадлежит-то советской власти, однако лучше, если каждый будет заниматься своим делом!
      - Правильно говоришь, сынок. Не могу не согласиться с тобой. У каждого человека есть свое дело. А мое дело - как раз цветы. Ты, сынок, еще молод, у тебя еще молоко материнское на губах не обсохло... Говорят: соловей, не испытавший тягот холодной зимы, не может оценить всей прелести весны. Разве это плохо - заставить розы улыбаться?
      - Заставляйте улыбаться свои розы, получше смотрите за своими больными! повысил голос юноша. - Посторонние не имеют права заходить во двор секретаря райкома. Может быть, здесь есть какой-нибудь секрет, который другие не должны знать, ясно вам?
      Али-Иса насмешливо улыбнулся:
      - Да ты, я вижу, Сары, превзошел самого Кесу. Можно сказать, ты дал ему хороший пинок под зад.
      Старик заливисто рассмеялся, довольный своим остроумием. Сары вспыхнул, как порох, сверкнул глазами на старика:
      - Но, но, полегче! Никакого Кесы я не знаю. Однако мне известно, кто дал мне в народе прозвище "Маленький Кеса". Я доберусь до этого человека, он узнает меня!
      На веранду вышел Демиров, привлеченный голосами споривших.
      - В чем дело, Сары? - спросил он. - Что вы здесь обсуждаете?
      Юноша растерялся, поспешно сдернул с головы шапку, поздоровался:
      - Доброе утро, товарищ райком!
      Али-Иса почтительно поклонился, тоже поприветствовал секретаря. Тот сказал:
      - Здравствуй, здравствуй, старик. Рад видеть тебя. Как поживаешь? Как здоровье?
      - Спасибо, товарищ райком, - поблагодарил Али-Иса и опять поклонился. Желаю вам всегда быть здоровым и бодрым!
      Сказав это, он победоносно взглянул на Сары. Тот даже позеленел от обиды.
      - Ты прямо-таки воскресил этот садик, старик, - улыбнувшись, сказал Демиров. - Молодец!.
      - Делаю, что могу, товарищ райком, - почтительно ответил Али-Иса. - Мои руки созданы для того, чтобы создавать, благоустраивать.
      - Розы - просто прелесть! - похвалил секретарь. - Невозможно глаз отвести.
      Лицо старика засветилось радостной улыбкой. Похвала секретаря вознесла его, можно сказать, на седьмое небо.
      - Взгляните на мою седую голову, товарищ райком, - сказал он, снимая с головы старенькую папаху. - С годами я и сам уподобился белой розе. Что же касается вашего садика, теперь он и мне нравится. Ему не хватает лишь канарейки. Летом, товарищ секретарь, здесь должна жить желтая канарейка, а осенью - белая канарейка. Желтая канарейка возвещает о приходе лета, о поре, когда распускаются розы. Белая же канарейка возвещает о приходе осени - поре перелетных птиц.
      - Такова жизнь, старик, таковы законы природы, - улыбнулся Демиров. Он вдруг вспомнил про доктора Везирзаде, поинтересовался; - Скажи мне, пожалуйста, Али-Иса, бакинский доктор-старичок еще здесь, не уехал?
      - Вчера уехал, - ответил Али-Иса. - Погрузил свои вещи на лошадь и отправился в дорогу. Даже проводника не взял.
      - Это плохо.
      - Ничего, я думаю, доберется в добром здравии.
      - Куда он поехал?
      - В деревню Дашкесанлы, к Годже-оглу.
      - Да, так мы и условились, что он поработает в Дашкесанлы. Там его хорошо примут.
      - Жалко, что доктор уехал от нас, - посетовал Али-Иса. - При нем, за эти несколько дней, наша больница прямо-таки ожила, воскресла. Мы наконец увидели солнце. Но недолго оно светило: выглянуло из-за туч и вновь спряталось. Опять мы оказались под пятой этой сумасбродной женщины - Восьмого марта!
      Демиров кивнул:
      - Ты прав, старик, жаль, что доктор Везирзаде уехал от нас. Он замечательный врач. Но что поделаешь?.. Он очень рвался на природу. Надо его понять. Да и деревня тоже нуждается во врачах.
      Али-Иса попросил:
      - Заглянули бы вы к нам в больницу, товарищ секретарь райкома! У нас там тоже есть розы, полюбовались бы... Кстати, к нам недавно приехала из Баку мать нашей девушки-фельдшерицы - Нанагыз-арвад. Говорит, будто она еще в Баку передала вам письмо для своей дочери Рухсары Алиевой, Сачлы, как мы ее зовем. Я ей говорю: "Зачем тебе нужно это письмо? Ты ведь сама уже здесь". - "Нет, говорит, мой приезд - сам по себе, а письмо - само по себе. "Нехорошо, говорит, если письмо затеряется. Я, говорит, положила в конверт немного денег для дочери". Эта Нанагыз сама хотела прийти к вам, но я отговорил ее, сказал: нехорошо. Между прочим, это ее дочь приходила к вам ставить банки по распоряжению бакинского доктора Рухсара, она же Сачлы.
      Демиров тотчас вспомнил: действительно, письмо пожилой седоволосой женщины, навестившей его в бакинской гостинице "Новая Европа", до сих пор находится у него и не передано по назначению. Где же оно? Демиров напряг память: "Ага, кажется, оно в одном из карманов моего желтого дорожного портфеля". Не сказав ни слова Али-Исе, он ушел в комнату, достал из шкафа желтый портфель, купленный некогда в Москве. Письмо Нанагыз, как он и предполагал, оказалось там. Демиров хотел было позвать Сары и попросить его отнести письмо в больницу, однако передумал. "Отнесу-ка я его сам, - решил он. - Надо будет извиниться и перед матерью, и перед дочерью. Нехорошо получилось. Как это я запамятовал?.. Приехал - сразу дела навалились, эта беда - убийство Сейфуллы Заманова... И все-таки нехорошо. Оплошал, товарищ секретарь райкома! Теперь иди извиняйся".
      Демиров снова вышел на балкон, окликнул Сары:
      - Чай готов?
      - Еще нет, товарищ секретарь. Через час будет готов.
      - Почему так не скоро?
      - Самовар у нас худой, - пожаловался парень. - Вода в топку проникает.
      - А нельзя ли вскипятить воду в чем-нибудь другом, скажем - в чайнике? спросил Демиров.
      - У нас нет чайника, товарищ секретарь. И в магазине их нет. Нейматуллаев каждый день просит меня: Сары, приходи на склад, возьми все, что твоя душа пожелает, но ведь вы, товарищ Демиров, запретили мне категорически пользоваться услугами этого человека.
      Демиров развел руками, спросил:
      - Хорошо, что у тебя есть перекусить?
      - Кислое молоко, хлеб.
      - Давай. А когда будет готов чай, принесешь в заварном чайнике прямо в райком. Понял? Сары улыбнулся во весь рот:
      - Понял, товарищ секретарь! - Не выдержал, спросил: - Значит, сегодня пойдете на работу? Не рано ли? Бакинский доктор, велел вам не выходить из дома до конца недели.
      - Так ведь доктор уехал, - усмехнулся Демиров и подмигнул Сары. - Теперь мы сами себе доктора... А, Сары, как ты считаешь?
      Продолжая улыбаться, юноша укоризненно покачал головой:
      - Нет, нехорошо. Раз доктор велел - надо сидеть дома. Он все знает. Не ходите на работу, товарищ секретарь. Вы еще не совсем здоровы.
      - Нет, Сары, пойду, - сказал бодро и весело Демиров. - Дел много накопилось. Все, кончил я болеть! Будем считать, выздоровел. Побриться надо. Теплая вода у тебя есть?
      - Теплая есть Сейчас принесу.,...
      Демиров вернулся в комнату, достал с полки шкафчика, бритвенные принадлежности и начал направлять бритву на широком ремне, висевшем на вбитом в край оконной рамы гвозде.
      Спустя примерно полчаса он вышел из дому. В руке его было письмо, которое он по приезде из Баку забыл передать по назначению.
      Сары, стоя на веранде, сказал вслед с укором:
      - Товарищ секретарь, почему вы не съели кислое молоко? Свежее. Больной человек должен много есть. Демиров обернулся.
      - Не хочется, Сары. - Помолчав немного, спросил: - Довгу организуешь? Довги захотелось, честное слово!
      - Попрошу маму, она приготовит, товарищ секретарь. Все знают, ее довга объедение!
      Демиров протянул парню десятирублевую бумажку:
      - Это тебе для базара, на довгу. Действуй!
      В этот момент к нему приблизился Али-Иса, который все это время продолжал копаться в палисаднике, начал упрашивать сладеньким голоском:
      - Загляните к нам в больницу, товарищ Демиров, пожалуйста! Очень мне хочется доказать вам мои цветы и беседку, в которой я сплю, она вся обвита вьюнком - зеленое гнездо седого соловья.
      - Я как раз туда направляюсь, старик, - сказал Демиров и начал переходить улицу.
      Али-Иса, мелко семеня ногами, поспешил следом за ним. Наблюдая с веранды, Сары проворчал в бессильной злобе:
      - У, старая лиса, выслуживаешься?! Кулацкое отродье, хитрец!..
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
      Просматривая очередную почту, Тель-Аскер увидел письмо, адресованное Рухсаре Алиевой. Положил письмо в карман, решил: "Сам занесу" - и пошел в больницу. Подобным образом он поступал уже не раз. Для него это был повод лишний раз увидеть девушку, перекинуться с ней одним-двумя словечками. Он упорно искал пути к более близкому знакомству с Рухсарой, но пока тщетно. Девушка не желала его замечать. Это еще больше распаляло Аскера, надежда не покидала его.
      Однако и на этот раз Рухсара не стала разговаривать с ним, молча взяла письмо и, даже не поблагодарив, ушла в комнату, захлопнула перед его носом дверь.
      Нанагыз посчитала нужным сделать дочери замечание:
      - Нехорошо так, ай, гыз! Нельзя быть такой неприветливой. По-моему, этот телефонист неплохой парень - вежливый, услужливый, всегда приносит нам письма, а ты даже "спасибо" ему не скажешь.
      Рухсара ответила сердито:
      - Мне не хочется прикасаться к письмам, которые побывали в его руках. Противный тип. Письма должен разносить почтальон. Чего он лезет не в свои дела?
      Рухсара невзлюбила Аскера с первого же дня приезда в район, можно сказать - с той самой минуты, когда она, сойдя с автобуса на площади у базара, с чемоданом в руке была встречена нахальными взглядами и двусмысленными репликами курчавого телефониста и его приятелей.
      - Просто этот парень - уважительный человек, - защищала Нанагыз Аскера.
      - Нет, мама, ты ошибаешься, - возражала Рухсара. - Я не могу лицемерить, не могу благодарить человека, к которому у меня не лежит душа.
      - С людьми надо быть приветливой, - настаивала мать. - Не забывай, доченька, ласковое слово - волшебное. Ты ведь не прокурор. Зачем жалить всех подряд?
      - Не все люди одинаковы, мама. Есть хорошие и есть плохие. Ты многого не знаешь, мама.
      - Да разве от тебя узнаешь что-нибудь, детка? Зачем таишься от матери? Ничего не хочешь рассказать...
      - Ты опять о своем, мама?... Прошу тебя, не надо...
      - Доченька, Рухсара!
      - Мама, ну, пожалуйста, не надо.
      - Твои глаза, детка, о многом говорят мне, но почему ты не хочешь рассказать мне о своей беде, о своем горе словами?
      - Оставь меня в покое, мама. Видно, слезы - единственное утешение всех девушек и женщин. Гораздо хуже, когда даже плакать не можешь.
      - Я вижу, доченька, на глазах твоих постоянно кровавые слезы.
      - Это ничего, мама, ничего... - Рухсара, достав платок, вытерла навернувшиеся на глаза слезы, заставила себя улыбнуться, повторила: - Ничего.
      Письмо было из дома - от Мехпары, Ситары и Аслана: три тетрадных листочка в клетку, каждый писал о своем. Дети просили мать поскорее приехать. Маленький Аслан неровными, корявыми буквами нацарапал: "Мамочка, мне очень плохо без тебя. Вспомни, в этом году я пойду в школу. Хочу, чтобы ты сама отвела меня..."
      Мехпара в своем письме приписала на полях: "Видела Ризвана и Тамару, они шли вместе по улице".
      Рухсара прочла матери вслух все, кроме этой фразы. Дойдя до нее, осеклась, смутилась, примолкла. Мать заметила, начала спрашивать:
      - Что там еще написано?! Ты что утаила от меня? Пожалуйста, прочти все, Рухсара, что там написано?
      - Да так, ничего, мама...
      Нанагыз продолжала настаивать:
      - Только что говорила, будто не умеешь лицемерить... Почему же сейчас говоришь неправду? Прочти, что там написано.
      - Ничего. Не трогай меня, мама. - Голос Рухсары прозвучал раздраженно. Помолчав, она сказала: - Возможно, я уеду в Баку на несколько дней.
      Нанагыз обрадовалась:
      - Уедем, уедем, доченька! Надо нам поскорее собраться и - домой. Нечего нам здесь делать. - Я говорю только о нескольких днях, - сухо ответила Рухсара. - Я вернусь сюда, мама...
      - Рухсара, прошу тебя, умоляю, уедем навсегда домой! В Баку я пойду к большим начальникам, они разрешат тебе вернуться в город.
      - Зачем тогда я столько лет училась? Зачем ты учила меня?
      Мать и дочь спорили долго. Спать легли удрученные, подавленные. Утром Нанагыз опять начала упрашивать Рухсару:
      - Скажи, доченька, что написано в письме? Прочти, прошу тебя.
      Рухсара подошла к матери, погладила ее седую голову, ответила:
      - Мехпара написала, что видела Ризвана. Он был не один.
      - С кем?
      - С моей подругой.
      - С какой подругой?
      - С Тамарой.
      - С этой кривлякой?
      - Да, якобы с ней.
      Нанагыз понурила голову, ей не хотелось верить.
      - Как же так, детка? Как же так?.. Ведь ты дружила с ней, делила с ней хлеб-соль...
      - Такова жизнь, мама.
      Рухсара, взяв полученное накануне письмо, вырезала из него ножницами фразу о Ризване и Тамаре, разорвала полоску бумаги на клочки и выбросила их в окно.
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
      Во дворе больницы Али-Иса показывал Демирову разбитые им цветочные клумбы и обвитую густым вьюнком беседку под самым окном своей комнаты. Беседка особенно понравилась секретарю райкома. Заглянув в нее и увидев там узенькую деревянную кровать, он спросил:
      - Ты и спишь здесь, старик?
      - Почти каждую ночь, - ответил Али-Иса, - если, конечно, погода позволяет, когда нет дождя. Можно сказать, это мой летний домик.
      - Неплохо сделано, умело, молодец! - похвалил секретарь. - Тебе можно позавидовать, старик, всегда на свежем воздухе.
      Али-Иса, польщенный, улыбался:.
      - Если хотите товарищ Демиров, будущей весной я могу соорудить подобную беседку и у вас во дворе, - предложил он. - Сделаю - даже лучше будет, чем эта. Построю для вас зеленый дворец, райский уголок. Внутри повесим клетку с канарейкой. Честное слово, будущей весной сооружу для вас изумрудный домик, если, конечно, буду жив. Думаю, доживу до весны. Зимой, правда, я часто болею, говорю себе: нет, не дотянуть тебе, Али-Иса, до лета. Но приходит тепло - и я оживаю. Никак не может одолеть меня ангел смерти Азраил. Спросите, почему? Да потому, что я жилистый, а у ангела смерти, видать, зубы плоховаты, не может разжевать меня и проглотить. Так как, товарищ Демиров, сделать для вас такое же соловьиное гнездышко?