Прэнк

Городок строили и покидали дважды: в первый раз после пожара, во второй его опустошила холера и страшная зима, а несколько лет спустя появились три германца – сажать кукурузу вдоль реки Литтл-Рант. По счастливой случайности этот плодородный кусок прерии лежал невозделанным в то время, когда все хорошие земли среднего запада обрабатывали уже несколько поколений фермеров.

Прибыв на место, германцы – вюртембержец, саксонец и кенигсбержец, последний стал германцем уже в Америке – обнаружили четыре или пять полуразвалившихся контор, пятьдесят футов тротуара и забитую мусором общественную водокачку у подножия холма, за салунным клозетом. Иссушающая летняя жара и хлесткие ветры прерий так долго вгоняли в обшивку гвозди, что вагонка перекорежилась, ощетинившись острыми краями.

Они явились поодиночке, не знакомые друг с другом, в один и тот же день поздней весной 1893 года. Людвиг Мессермахер, сын германо-русских эмигрантов, променявших свои степи на такие же, но в Северной Дакоте, привязал лошадь с пятном на заду к непрочной ограде – лошадь была куплена, хотя он об этом не знал, в округе Пэйлоуз у нез-персэ[21] по имени Билл Рой и досталась сперва странствующему зубодеру, затем виртуозу-налетчику из Монтаны, потом уполномоченному по делам индейцев из резервации Розбад и дальше целой череде пастухов и фермеров – она ни у кого не задерживаясь надолго из-за привычки лягаться, от которой ее отучил только Мессермахер. (Деду Билла Роя как-то довелось охотиться, прячась за крупом далекого предка этой самой лошади – тогда с помощью треснутого рога горного барана и единственной стрелы он завалил бизониху и трусившего рядом с ней теленка.)

Мессермахер ходил по искореженному тротуару, заглядывал сквозь разбитые окна в дома. Худой и жилистый, он знал толк в фермерстве и плотницком деле. Его смуглое лицо было абсолютно плоским, словно в детстве на него наступила корова, а безгубый рот, прикрытый, будто соломой, горчичного цвета усами, огибали тонкие, словно трещины на льду, линии. Более темная борода свисала с подбородка, как спутанная пряжа. Он приехал сюда вдоль реки, берега которой опирались на поросшие ивняком отмели, выше поднимались дикая рожь и просо. Спал он под тополями, разжигал небольшой костерок из разбросанного по земле хвороста, иногда прочным немецким башмаком выворачивал из земли стрелолисты. Все его имущество умещалось в двух мешка из-под зерна.

Час спустя появился Ганс Бетль – на подскакивающей телеге, прищелкивая языком и напевая песни своей кобыле. На его худощавом лице остро торчали высокие скулы, мяса на щеках не было. Из-за низкого сагиттального гребня брови нависали над бледными радужками, придавая лицу напряженный вид. Тупой нос, круглые уши и жесткие волосы цвета железняка были совсем обычными, но изгиб рта, слегка выпяченные и словно готовые к поцелую губы, глубокий грубый голос – молоко с песком – всегда привлекали внимание. Он был силен и широк в плечах, с крупными запястьями. В Баварии работал помощником мельника, славился музыкальным даром, однако после ссоры с хозяином, когда последнего нашли бездыханным в заполненном на четверть мешке с мукой, Бетль сбежал в Америку, пообещав при первой же возможности вызвать к себе жену Герти с новорожденным Перси Клодом. Он так и не решил, повезло ему или нет, когда за двадцать долларов в месяц его взяли играть на корнете в бродячий итальянский оркестр. В Чикаго дирижер сломал зуб о кусок ореховой скорлупы, попавшейся в восхитительной помадке, которой его угостила молодая крестьянка в перепачканном платье. Зуб пульсировал от боли. Дирижер взялся прокалывать раздувшуюся десну перочинным ножом и получил скоротечное гнилокровие. Он умер в грязной комнате, не заплатив за аренду; музыканты остались одни. Бетлю к тому времени осточертели трясущиеся поезда, потные толпы, итальянская музыка и эмоции. На вокзале ему попалось объявление о бесплатной земле на реке Литтл-Рант. Раз уж они дают по четверти акра всем желающим, то пусть дадут и ему. Говорят, крестьянская жизнь полезна.

Перед закатом появился третий германец, Вильям Лотц – на визжащем велосипеде, пыхтя и глодая хлебную корку. Вечерний свет заливал улицу, словно театральные подмостки. Увидав двоих незнакомцев, палками чертивших что-то на земле, Лотц остановился на другом конце заросшей травой дороги. Воздух дрожал. Эти двое неожиданно выпрямились и посмотрели на него.

Из своей прежней страны он приехал еще ребенком и поселился на ферме у дядюшки, на северном берегу озера Гурон; с самого дальнего поля там можно было иногда заметить дым торопящегося на запад парохода. В доме у дядюшки говорили по-английски.

Лотц был смышлен и прижимист, худ, как мотыга, с круглой, словно булыжник, головой, темными курчавыми волосами, надутыми щеками и маленькими косоватыми глазками. Он был добродушен – из тех людей, что никогда не кричат даже на лошадь. Двенадцать дядюшкиных сыновей и слушать не хотели о том, чтобы часть фермы когда-нибудь перешла к кузену, и в конце концов он ушел от них, загоревшись объявленной в дядюшкиной фермерской газете бесплатной раздачей земли. Он купил билет на «Сильный» – пароход, отправлявшийся по Великим Озерам в Чикаго. Тот вез бочки с сахаром и три сотни пассажиров: индейскую семью из Корте д'Ореллес[22], группу молодых польских рабочих, с воодушевлением направлявшуюся на мясоконсервные заводы, двух норвежских пасторов, ирландского железнодорожника и три белокурых русских семейства, плывших в Дакоту. В Сент-Игнасе они остановились, чтобы взять еще пассажиров. Дул сильный ветер. Белые цветочные лепестки из окрестных садов опускались на палубу и темную воду. На борт взобрались голландские эмигранты в деревянных башмаках – их путь лежал к утопической Индиане – и разбрелись по заполненной людьми палубе, но еще больше народу осталось стоять на пристани, выкрикивая приветы и послания родне.

В половине второго ночи, под полной холодной луной «Сильный» наткнулся на необозначенный на карте риф и разломился пополам. Нос почти сразу затонул, но корма еще держалась на воде, полная огня, который охватил и бочки с сахаром. Лунный свет падал на катившиеся мимо волны и мокрые лица тонущих пассажиров, на шести языках кричавших о помощи. Лотца выбросило на берег вместе с молодой голландкой – вдвоем они цеплялись за сосновое изголовье капитанской кровати. Пока доска погружалась и всплывала, Лотц мысленно изобретал спасательную машину – прямоугольную деревянную раму на надувной резиновой подушке для плавучести, задний винт приводится в движение ручным кривошипом, другой, педальный винт под ногами; еще должна быть мачта с небольшим парусом, свисток, привязанный к тросовому талрепу, сигнальный флаг и даже фонарь. Но как зажигать фонарь? Он ломал над этим голову, пока волны не выбросили их на песчаные буруны. Помог дрожащей и задыхающейся женщине встать на ноги, и они двинулись в сторону зеленого дома с трубой и дымом. Вокруг, на мокром песке, валялись деревянные башмаки утонувших голландцев, а из леса, привлеченный запахом горелого сахара, вдруг появился медведь и замер, держа нос по ветру.

Совпадение

Мессермахер и Бетль, кивнув, подозвали Лотца. Теперь они стояли втроем на искореженном тротуаре и разговаривали на смеси немецкого и американского – оценивали друг друга, находили сходство и пытались как-то объяснить странное совпадение, приведшее их в один и тот же день в эту высокую траву. Они были ровесниками – двадцать восемь лет – а их дни рождения разделялись считанными неделями.

– Как братья!

– Неразлучная троица!

– Aller guten Dinge sind drei! [23]

Бетля распирало от смеха, как туго набитый матрас.

– Только не как те мужики, что отправились в горы за золотом, два старателя – друзья-товарищи навек. Перед этим они закупили в продуктовой лавке провизию и все, что нужно. Баб в горах нет, так что взяли заодно и любовные доски. Это такая специальная сосновая доска с дыркой от сучка, к ней еще прибивают кусочек меха. – Он подмигнул. – Ну вот, а через год с гор вернулся только один изыскатель. «Где же твой друг?» – спрашивает торговец. И тот и говорит… – Когда Бетль закончил историю, Мессермахер рассмеялся, а Лотц поджал губы.

У реки, в зарослях колючего дуба они разбили лагерь; после заката пламя прорывалось сквозь угли, они курили сигары «Западная Пчела», которые пускал по кругу Лотц, и разговаривали, пока листва не растворилась в темноте, и сон не приглушил их голоса.

Утром они пробирались сквозь заросли: бобровик и индийскую траву, ковыль и лисий ячмень, усыпанный птичьими лапками фиалок, бутончики земляники и многоцветные розаны, полевые гвоздики, тростянку и шпорник – они промокли от росы, штанины затвердели от желтой пыльцы, а подошвы оттягивали благоухающие зеленые подушки. Германцы обогнули огромную, поросшую болотной травой трясину – острые, зазубренные листья резались, как ножи.

– Зато хорошее топливо, – сказал Лотц. – Скрутить их как следует, и можно жечь.

Мессермахер был озабочен поисками глины – дайте мне хорошую глиняную яму, говорил он, и я покажу вам, как надо строить лучшие в мире дома. Они спотыкались о бизоньи кости и бросали взгляды в прерию – переливчатое волнующееся море. Показывали друг другу острова и архипелаги колючего дуба, утес черного ореха, тополя, вязы и ясени у речных берегов. Лотц сорвал какое-то хилое растение с пучком розовых цветков.

– Только не это! Отрава для скота. Ядовитая квамассия. У моего дяди росла. – Он стал искать другие такие же растения, но ни одного не нашел.

– Вот здесь, Tiefland [24], – сказал Мессермахер.

Судьба бросала на них венки птичьих трелей: двойные булькающие ноты жаворонков, ржавые крики полевых дроздов – кисс-хи, кисс-хи, кисс-хи – и следом жап-жап-жап, клип-клип кардиналов, щелкающие рулады и чистые меланхоличные звуки, скользящий переливающийся свист, сладкий щебет, треск, мурлыканье и жужжание прорывалось сквозь лазуритовые хлопки ароматного воздуха – словно длинная шелковая лента, прошитая металлическими нитями. Когда на берегу Литтл-Рант они нашли отмель со скользкой голубой глиной, Мессермахер сказал, что ими руководит высшая сила, и стянул с головы рваную шляпу. Затем уронил бороду на грудь и прочел молитву.

Лотц предложил назвать поселение «Трио».

– Nein, nein, нет, – воскликнул Бетль, придерживая шляпу костлявой рукой. – Это Pranken [25], это наши когти построят фермы и город. Пусть в имени отразится дело наших рук. – Из всех троих он был самым эмоциональным, самым заводным и чувствительным. Плакал от простого минорного аккорда. Он был самоучкой, собирал книги и вечно носился с какими-то фактами и их толкованиями.

– Ладно, пусть будет Pranken, – сказал Мессермахер, было заметно, что идея пришлась ему по душе, но когда они стали заполнять бумаги в деревенском присутствии, слово записали как Прэнк.

– Если бы мы назвали его Hande, – сказал Лотц, – они превратили бы его в Хэнд, Рука, тоже неплохое имя. Но Прэнк? Розыгрыш. Место, где ты живешь, становится розыгрышем из-за путаницы в языках! – С тех по каждый год он подавал ходатайства, предлагая переименовать городок в Снежный, Кукурузник, Парадиз, Красные Груши, Росистый, Антенвилль и Яркоглаз. (Позже в его вариантах появилась горечь: Забытый, Бурьянтаун, Ад, Недовилль, Вонь.)

Полька в конторе пиломатериалов

Времени не было. Земля требовала вспашки, а сезон заканчивался. Три германца гоняли себя без всякой жалости, спали в одежде, ели во сне и поднимались затемно, когда единственным признаком наступающего дня был свежий запах сырой земли. Пошатываясь, в перепачканных комбинезонах, они шли понукать лошадей, пахать и боронить, сажать кукурузу и пшеницу, отгонять птиц от набухших проросших зерен. Один из своих дорожных мешков Мессермахер превратил в сеялку: заполнил на четверть озимой пшеницей, привязал ремнем к груди так, что мешок был широко раскрыт, но защищен, и можно было разбрасывать семена даже на ветру. Пшеницы поменьше, сказал Бетль, где-то вычитавший, что этим краям суждена кукуруза, на кукурузе выросла цивилизация. Лотц кивнул. Нужно было успеть построить хотя бы землянки.

– Если я не привезу сюда свою бабу, вам, мужики, лучше спать с топорами, – сказал Бетль, почесывая пах и постанывая от притворной страсти. Лица всех троих потемнели от солнца, от шляп на лбах появились страшноватые белые полосы; тела в заскорузлых комбинезонах были гибкими и сильными, взгляд – острым, а будущее – блестящим. Работали они с энергией настоящих маньяков. Возможным казалось все.

Раз за разом они отправлялись в Кеокук: сперва – забрать женщин и детей, затем коров и семь фунтов кофе для Мессермахера, потом лес для домов и сараев – южную сосну для них везли из Луизианы через Канзас-Сити. Туда-сюда гоняли они бетлевскую телегу, доставляя в Прэнк очередную порцию желтых смоленых досок, и тут же отправлялись за следующей.

– Если хотите, чтобы гвозди держались крепко, берите желтую сосну, никогда не разойдется, – говорил Мессермахер, знавший толк в дереве и столярном ремесле.

Лотц заказал дюжину досок из болотного кипариса, но никому не сказал зачем, пока у него наконец не выпытали, что это для ящика.

– Они ведь не гниют, свежие и твердые, хоть сто лет простоят. Надо думать и о будущем тоже.

– Вот это правильно. А то вдруг на следующий год гробы подорожают, – сказал Бетль. – Тебе ж целых двадцать восемь лет.

В конторе пиломатериалов Бетль отсчитал деньги. Потом обвел взглядом знакомую комнату: заляпанную меловую доску, пыльные стенные часы, счеты, отполированные до блеска пиджачными рукавами и густо позолоченный сейф, весь в следах от пальцев. На сейфе, в меховой опушке пыли, стоял зеленый кнопочный аккордеон.

– Твой инструмент? – спросил он клерка. Американца.

– Не-а. Это один ниггер в прошлом году оставил мистеру Бейли – приплыл на лодке, говорит – помираю с голода. Сам играть не мог, рука-то у него поломана. Помнится, мистер Бейли что-то дал ему из жалости: жри, говорит, и проваливай, плыви себе дальше.

Бетль снял с сейфа аккордеон, взял на пробу скрипучий аккорд, и вдруг контора заполнилась громкими звуками разудалой польки. От растянутых мехов во все стороны летела пыль. Два других германца застыли с раскрытыми ртами.

– Ганс, – сказал Мессермахер, – это восхитительно. Как у тебя так получается? Эта музыка делает меня счастливым.

– Неплохо, – сказал Бетль, – Хороший звук, легкие кнопки. Сколько мистер Бейли за него хочет?

– Незна. Его сейчас нет. – Клерку пришло в голову, что хорошо бы самому поиграть на инструменте. Наверняка нетрудно, раз получается даже у германцев.

– Спроси. Я сентябре приеду за новыми досками. Скажи ему: захочет продать инструмент, так я куплю. Коль не слишком дорого, как сказал одной шлюхе мужик с пятаком в кармане.

Новые дома и женщины

Все лето они возились с землей и стучали молотками, возводили стены и заборы, шагами отмеряли поля под кукурузу, овес и траву. Все трое были крепки и жилисты, будто изгородь из орешника. Посевы росли, как ненормальные. На одном участке Герти посадила черные семена, формой и размером похожие на тыквенные, – ей дали на пробу в земельной конторе, арбузы – так они их назвали.

– Raus [26]! Raus! – кричал на детей Бетль темным утром каждого из убывающих дней, поднимал их с шуршащих сухой травой подушек и тут же распределял работу – по дому и в поле. Женщины – все, кроме Герти – потея от напряжения, лепили из глины кирпичи, сгребали траву, перегной из древесной плесени, кормили скотину, работали в поле и присматривали за совсем маленькими детьми, привязав к их рубашкам колокольчики; мужчины стучали молотками, пока можно было хоть что-то рассмотреть – вслепую в темноте они клали кирпичи и batser между вертикальными распорками, подчиняясь командам Мессермахера: вот так, вот сюда. Герти трудилась наравне с ними, размахивая молотком и распевая песни.

Когда арбузы выросли до размера детской головы, женщины испекли их, но эту зеленую кашу не смог есть никто – ни дети, ни коровы. В середине августа убрали в стога второй покос, и Лотц разбросал между кукурузными рядами семена ржи, чтобы весной перепахать. Другие смеялись: в таком плотном суглинке это была пустая трата времени.

В конце сентября они перебрались из земляных избушек в маленькие, но крепкие дома, ровно обмазанные глиной, с толстыми стенами и печными трубами из того же, самого прочного кирпича. Всю зиму жена Мессермахера по специальному трафарету рисовала под потолком узор из красных цветов с острыми лепестками, чем снискала бурные одобрения беспалой индейской женщины, явившейся однажды утром выменивать на что придется корзинку змеевидного кирказона. Земляные избушки превратили в сараи, а на будущий год, сказал Мессермахер, они достроят дома и сараи тоже поставят новые. Герти ходила с детьми по высокой траве, наступая босыми ногами на бизоньи кости (в конце лета приехал на телеге человек и заплатил им за эти кости денег – он отправил их на восток, перемалывать в удобрения), они ели плоды шиповника, наслаждаясь мимолетной сладостью. У старшего сына Бетлей, Вида, открылся настоящий талант отыскивать гнезда полевых жаворонков.

Зеленый аккордеон

– Вы только посмотрите. Четыре месяца назад мы ходили по голой земле. А теперь здесь стоят три фермы.

Перед уборкой кукурузы Бетль отправился на древесный склад Кеокука забрать доски для обшивки курятника. Аккордеон так и стоял на сейфе.

– Так сколько за него хочет мистер Бейли?

Клерк состроил кислую мину.

– Мистер Бейли не хочет за него ничего. Мистера Бейли забрал к себе Создатель. Видите эти доски, которые вы сложили к себе в повозку? Они свалились на него. Эти и другие. Их неправильно уложили. На этих досках его кровь и мозги. Вон, видите, с краю. Они проломили ему голову, раздавили, как клопа. Сам виноват. Брал всех подряд: бродяг, макаронников, пшеков, немчуру, венгров. Он грузил телегу какому-то оборванцу, потянул верхнюю доску, вот тут оно все на него и свалилось. Только и успел, что взвизгнуть – будто топор точат. Я потом целый час стаскивал с него доски. Так что, думаю, теперь мне надо назначать цену за этот проклятый писклявый ящик. Не знаю, что вы, германцы, в нем нашли. Верещит, как мистер Бейли под досками. Один доллар. Наличкой.

Фотография на память

В новом, еще пахнущем южной сосной доме Бетль играл на аккордеоне; смолистый запах вызывал из памяти свист ветра в иголках, стрекот цикад.

– Вы только посмотрите. Какой красивый цвет. – Он растягивал меха, брал долгий аккорд. – И голос хорош. – Его собственный сахарный тенор набирал высоту, старая немецкая песня плыла над кухней, дети под столом подкладывали соломинки под пристукивающие пальцы, женщины утирали слезы.

– Да, хорош аккордеончик, – важно проговорил Бетль, закуривая свою изогнутую трубку. – Но я бы предпочел добрый немецкий «Хенер». Посильнее будет. Мессермахер барабанил по стиральному корыту, а Лотц дул сквозь бумажку в гребень, пока не онемели губы.

– Теперь у нас есть все, – заявил Лотц.

– Нет, – возразил Бетль, почесывая палец ноги. – Нужна туба. И Bierstube [27]. Я все вспоминаю одно место: под деревьями стулья и маленькие столики, скатерти в красно-белую клетку, птички собирают крошки, люди отдыхают с кружками доброго лагера – ох, как я тоскую без пива герра Грюндига, его лагер был как хорошее вино. Немного музыки, аккордеон, вот послушайте. – Он растянул меха и взял несколько аккордов из «Sch[28]. – Дети притихли, пожилые дамы, помнится, вяжут, на столиках перед ними небольшие стаканчики. В Америке такого нет, и пойти некуда. Все или сидят по домам, или работают. Американцы ничего не понимают в жизни, только и умеют, что брать, брать и брать. А давайте устроим свое Bierstube, а? Я и место приглядел – у реки под ивами; воскресным вечерком, в хорошую погоду можно устраивать теплые пирушки. Дети будут играть в официантов.

– Ага, – нахмурилась Кларисса Лотц. – А я кем буду – старой дамой со стаканчиком или, как положено, таскать взад-вперед пироги и сыр с сосисками?

– Женская работа есть женская работа, – отвечал Бетль. – Сперва таскать, а потом пить и вязать.

Дядюшка Лотца числился в Turnverein [29], и племянник под впечатлением гибкой силы старика уговорил всех заняться упражнениями. По утрам на рассвете три германца поднимались – каждый у себя дома, опустошали мочевые пузыри, делали три обязательных поклона, касаясь пальцами ступней, и разводили руки – назад, вперед, в стороны. Мессермахер крутил самодельную булаву, Лотц умел ходить на руках. Затем каждый садился к столу и выпивал кварту пива домашней закваски – Бетль еще выкуривал сигару; хозяйки в это время гремели крышками молочных бидонов, а на сковородке потрескивала соленая свинина.

– Хороши у нас дела, – говорил Бетль.

Но в ноябре у Лотца заболел ребенок, высокая температура и судороги оказались воспалением мозга, хваленая докторская книга Бетля «Praktisher F[30] ничем не помогла, и через неделю мальчик умер. Отойдя немного в прерию, Лотц с Мессермахером выкопали могилу, а Бетль, утирая слезы, поклялся весной обнести участок забором. Он дважды сыграл «Похоронный марш» под рыдания женщин и аккордеона. Но это было только началом бесконечной череды болезней и травм, приводивших германцев в отчаяние. Из года в год дети болели дифтеритом, воспалением позвоночника, тифом, холерой, малярией, корью, коклюшем, туберкулезом и пневмонией – это не считая ожогов, царапин, змеиных укусов и обморожений. Когда от осложнения после кори умер младший сын Бетля, Герти велела мужу позвать странствующего фотографа, за несколько дней до того проходившего мимо фермы – сделать фотографию на память. Она быстро одела мертвого ребенка в брюки старшего брата и черное зимнее пальто, затем, пока он еще сгибался, усадила маленькое тело в кресло и вложила ему в руку деревянную лошадку, которую еще раньше вырезал Бетль. Поскольку труп не может сидеть прямо, Бетлю пришлось привязать его веревкой, испачканной в саже, чтобы не видно было на снимке. Когда прибыл фотограф, они вынесли кресло на яркое солнце. Ограду вокруг участка так и не построили, и Бетль сыграл «Похоронный марш» всего один раз. Достаточно. Жизни детей пребывали в таком ненадежном равновесии, что лучше не любить их слишком сильно.

Лярд и сало

К началу 1900 годов Прэнк окружали тридцать ферм; новые семьи тянулись на запад – их подстегивали как личные беды, так и засуха в Канзасе и Небраске; за несколько лет до того появились недотепы с востока, которым не досталось приличной земли в Оклахоме; кто-то, разорившись в депрессию, решал начать все заново, нескольких крупных скотоводов подкосили пыльные бури 86 и 87-го годов, но они все же надеялись восстановить былые владения – большинство переселенцев, воодушевившись идеями нового века, чувствовали, что пришло их время. Несколько лет подряд кукуруза росла так, как никто в жизни не видел и не мог даже мечтать; прямо на глазах она выскакивала из пурпурно-черного суглинка, и в тихие жаркие дни на пустынном поле слышался скрип растущих стеблей. Сила жизни.

Но засуха добиралась и сюда – сжигала на корню урожай, а зудящие тучи проклятой саранчи так плотно облепляли ограды, что тонкая проволока становилась похожа на корабельные канаты, шевелилась и корчилась. Черные стены облаков вдруг оборачивались ревущими тоннелями торнадо, а неизвестно откуда взявшийся ураганный ветер сметал дома и постройки, швырял в овраги лошадей. Люди замерзали, пойманные в прерии снежным бураном, лошади околевали на ходу, а одна из женщин как-то добиралась до дома, борясь с ревущим ветром и цепляясь за мужа, пока сильный порыв вдруг не расцепил их руки.