Врата огня

Посланником был Птаммитех, египетский пехотинец. На этот раз его молодой сын не сопровождал его в качестве переводчика, эту функцию выполнял какой-то перс. Оба их коня и два коня вестников шарахались от трупов, лежавших под ногами. Прежде чем Птаммитех начал свою речь, Леонид прервал его.

– Ответ будет – «нет»! – крикнул он со стены.

– Вы еще не слышали предложения.

– Плевать мне на твои предложения! – с усмешкой крикнул Леонид.– Да и на тебя тоже!

Египтянин рассмеялся, как всегда, ослепительно сверк­нув зубами, и натянул поводья своего шарахнувшегося в сторону коня.

– Ксерксу не нужны ваши жизни! – крикнул он. -Только ваше оружие.

Теперь рассмеялся Леонид:

– Скажи ему: пусть придет и возьмет.

Повернувшись, царь прекратил разговор. Несмотря на израненные ноги, он отказался от помощи, самостоятельно спустился со Стены и свистом созвал собрание. С вершины камней спартанцы и феспийцы смотрели, как персидские посланники натягивают поводья своих коней и удаляются.

Трехглавая мышца левой руки Леонида была переруб­лена, и в этот день ему предстояло сражаться, привязав щит ремнем к плечу. Тем не менее настроение спартанско­го царя можно было назвать веселым. Его глаза блестели, а голос звучал легко, в нем слышались сила и власть.

– 3ачем мы остались здесь? Нужно быть не в своем уме, чтобы не задавать этот вопрос. Ради славы? Если бы только ради нее, поверьте мне, братья, я бы первый повер­нул задницу к врагу и во всю прыть поскакал с этого холма.

Эти царские слова были встречены смехом. Леонид дал шуму улечься и поднял здоровую руку, призывая к тишине.

– Если бы мы сегодня ушли от Ворот, братья, какие бы чудеса отваги мы ни совершили до сих пор, эту битву все восприняли бы как поражение. Поражение, которое под­твердило бы всей Греции то, в чем враг так старался ее,убедить: что сопротивляться персидским полчищам беспо­лезно. Если бы мы сегодня спасли свою шкуру, греческие города у нас за спиной начали бы сдаваться один за другим, пока перед персом не пала бы вся Эллада. Воины внимательно слушали, понимая, что суждения царя точно отражают истинное положение вещей.

– Но, пав с честью в битве с этим подавляющим чис­ленным превосходством войском, мы превратим поражение в победу. Своей смертью мы посеем мужество в серд­цах наших союзников и братьев. Это не мы, а они в конце концов выкуют победу. А мы должны выполнить то, в чем поклялись, когда обнимали жен и детей, отправляясь в поход,– стоять насмерть и погибнуть.

В животе у царя громко заурчало от голода. Из перед­них рядов собравшихся до самого тыла прокатился хохот. Леонид, ухмыльнувшись, направился к оруженосцам, кото­рые выпекали хлеб, убеждая их поторопиться.

– Наши братья-союзники сейчас на пути домой.– Царь махнул рукой в направлении дороги, что вела в Южную Грецию.– Мы должны прикрыть их отход, иначе вражеская конница беспрепятственно промчится через эти ворота и догонит наших товарищей, пока те не прошли и сотни стадиев. Если мы продержимся несколько часов, наши бра­тья будут в безопасности.

Он спросил, не хочет ли еще кто-то что-нибудь сказать. Вперед вышел Алфей:

– Я тоже проголодался, поэтому буду краток.

Он смущенно отступил, не привыкший к роли оратора. Впервые я заметил, что среди собравшихся нет его брата Марона. Этот герой ночью умер от полученных накануне ран.

Алфей говорил быстро. Обделенный ораторским да­ром, он был щедро одарен искренностью сердца.

– Лишь в одном боги позволили смертным превзойти себя. Человек может отдать то, чего не могут отдать боги, -свою жизнь. Свою я с радостью отдам за вас, друзья. Вы заменили мне брата, которого больше нет.

Он резко повернулся и снова растворился в рядах со­бравшихся.

Воины стали звать Дифирамба. Феспиец вышел вперед, держась, по обыкновению, грубовато. Он махнул рукой в сторону прохода за Тесниной, куда подошли передовые части персов. Враги уже начали распределять участки для наступления.

– Просто идите туда,– объявил он,– и повеселитесь! Собрание прорезал мрачный смех. Выступило еще не­сколько феспийцев. Они говорили еще короче спартанцев. Когда они закончили, вперед вышел Полиник.

– Человеку, воспитанному по законам Ликурга, нетруд­но отдать жизнь за свою страну. Для меня и этих спартан­цев, каждый из которых имеет живых сыновей и с детских лет знает, что таков будет его конец,– это просто акт испол­нения воли богов.

Он торжественно повернулся к феспийцам, освобожден­ным оруженосцам и илотам.

– Но для вас, братья и друзья… для вас, кого нынешний день увидит погибшими навеки…

Голос бегуна прервался и затих. Он закашлялся и вы­сморкался, вместо того чтобы вытереть слезы, которым от­казывался дать выход. И еще долго потом олимпионик не мог продолжить речь. Полиник потянулся к своему щиту, ему его передали, и Всадник поднял его, чтобы показать всем.

– Этот аспис принадлежал моему отцу, а до него – его отцу. Я поклялся перед богами умереть, прежде чем кто-­то другой заберет его у меня.

Полиник подошел к рядам феспийцев, к одному непри­метному воину. И вложил щит ему в руки.

Тот взял его, глубоко тронутый, и подарил Полинику свой. 3а этим последовал другой обмен, потом еще один, и еще двадцать, и тридцать щитов перешли из рук в руки. Другие обменивались доспехами и шлемами с освобожден­ными оруженосцами и илотами. Черные феспийские пла­щи и алые лакедемонские так перемешались, что два на­рода уже было не различить.

Воины стали звать Диэнека. Им хотелось какого-ни­будь мудрого изречения, остроты, чего-нибудь краткого и лаконичного, чем он славился. Диэнек упирался. Понятно, ему не хотелось говорить.

– Братья, я не царь и не полководец. Я никогда не командовал чем-либо больше эномотии. Поэтому я скажу вам сейчас то же, что сказал бы собственным воинам. Я знаю страх, таящийся в каждом сердце. Не страх смерти, а того хуже, страх нерешительности и неудачи, страх проявить себя недостойно в этот последний час.

Его слова достигли цели – это можно было ясно про­честь на лицах внимающих воинов.

– Вот что сделайте, друзья. 3абудьте свою страну. 3абудьте своего царя. 3абудьте жену, и детей, и свободу. 3абудьте все идеи, пусть даже самые благородные, за которые вы якобы пришли биться сегодня. Действуйте во имя одно­го: сражайтесь за человека, стоящего рядом. Он – это всё, и всё заключено в нем. Вот и все, что я знаю. Вот и все, что могу вам сказать.

Диэнек закончил и вернулся на свое место. Сзади послышался шум, он пронесся по всем рядам. Вперед вышел спартанец Эврит. Это был тот самый человек, что потерял в бою зрение и был отправлен в деревню Альпены вместе с послом Аристодемом. Теперь Эврит вернулся – незря­чий, но с оружием и в доспехах. Его вел его оруженосец. Ничего не сказав, спартанец протиснулся в пространство между рядами.

Воины, и так воспрянувшие мужеством, теперь ощути­ли новый прилив, и оно удвоилось.

Вперед вышел Леонид и снова взял скептрон командо­вания. Он предложил феспийским командирам использо­вать эти последние мгновения, чтобы пообщаться со своими земляками, пока сам он поговорит наедине со спартанцами.

Воины двух городов разделились. Равных и свободных граждан Лакедемона осталось всего чуть более двухсот. Они собрались вокруг своего царя. Все знали, что Леонид не станет призывать к чему-то высокому – к свободе, законам или спасению Эллады от ярма тирана.

Вместо этого он в немногих ясных словах стал говорить о долине Эврота, о Парноне, Тайгете и пяти поселках без крепостных стен, которые составляли полис и содружество, называемые в мире Спартой. Через тысячу лет, сказал Ле­онид, через две, через три тысячи люди сотен еще не родив­шихся поколений, возможно, по каким-то своим делам будут приезжать в нашу страну.

– Они приедут, и, может быть, это будут заморские уче­ные или путешественники, движимые любопытством. Они захотят узнать, кто жил в этой стране раньше. Они осмот­рят нашу равнину и пощупают камни нашего города. Что они узнают о нас? Их лопаты не откопают ни великолеп­ных дворцов, ни храмов. Их кирки не откроют ни бессмерт­ной архитектуры, ни шедевров искусства. Что же останется от спартанцев? Не мраморные или бронзовые памятники, а то, что мы делаем сегодня.

Из-за Теснины раздались звуки вражеских труб. Уже был ясно виден авангард персов, колесницы и вооруженный эскорт их царя.

– А теперь хорошо позавтракайте, друзья мои, потому что обедать все мы будем в подземном царстве.

КНИГА ВОСЬМАЯ

ФЕРМОПИЛЫ

Глава тридцать пятая

Великий Царь собственными глазами видел вблизи великую доблесть, проявленную спар­танцами, феспийцами и их оруженосцами и слугами в то последнее утро. Нет нужды пе­речислять ему все события той битвы. Я рас­скажу лишь о тех примерах, которые могли ускользнуть от внимания Великого Царя. Возможно, это прольет, согласно желанию Его Ве­личества, свет на характер эллинов, которых он называл при Фермопилах своими врагами.

Самым выдающимся из всех и, бесспорно, превосходящим всех можно назвать лишь одного человека – спартанского царя Леонида. Как известно Великому Царю, главные силы персидского войска, выдвинувшиеся в предыдущие два дня по тропе из Трахина, не начинали атаки еще долго после полного вос­хода солнца. Час сражения настал ближе к полудню, хотя Десять Тысяч Бессмертных еще не появились в тылу греков. Леонид настоль­ко презирал смерть, что все это время спал. Может быть, точнее сказать, он дремал – в такой беззаботной позе царь растянулся на земле, расстелив свой плащ, заложив ногу на ногу и сложив руки на груди, глаза накрыв соломенной шляпой, а голову беспечно примостив на чаше своего щита. Его можно было принять за мальчика, пасущего коз в сонной летней долине.

Из чего состоит природа царского сана? Что представ­ляют собой его качества? Какие свойства этот сан придает тому, кто становится царем?

Помнит ли Великий Царь тот момент на склоне за Тесниной после того, как Леонид упал, пронзенный полудюжиной копий, лишенный зрения шлемом, проломившимся под ударом боевого топора? Его левая рука с привязанным к плечу разбитым щитом оказалась бесполезна, когда он в конце концов упал под напором врага. Помнит ли Великий Царь тот взрыв внутри убийственной давки, когда отряд спартанцев бросился прямо в пасть торжествующих врагов и отбросил их назад, чтобы отобрать тело своего царя? Я го­ворю не про первый раз. И не про второй, и не про третий. Про четвертый, когда спартанцев – и Равных, и Всадников, и недавно получивших свободу – осталось меньше сотни и они столкнулись со сплоченными тысячами врагов.

Я скажу Великому Царю, что такое царь. Царь – тот, кто не остается в своем шатре, когда его воины проливают кровь и гибнут на поле боя. Царь – тот, кто не обедает, когда его воины идут голодными, не спит, когда они несут дозор на стене. Царь – тот, кто не добивается преданности воинов с помощью страха и не покупает ее за золото. Он заслуживает их любовь потом на своей спине и страдани­ями, что переносит ради них. Самую тяжелую ношу царь поднимает первым и кладет последним. Царь не требует службы от тех, кого ведет за собой, он сам служит им. Он им служит, а не они – ему.

В последние мгновения перед началом сражения, когда ряды персов, и мидийцев, и саков, бактрийцев и иллирийцев, египтян и македонцев настолько приблизились к за­щитникам, что можно было различить их лица, Леонид прошел перед первыми рядами спартанцев и феспийцев и лично поговорил с каждым командиром. Когда он остано­вился рядом с Диэнеком, я стоял поблизости и слышал его слова.

– Ненавидишь их, Диэнек? – спросил царь товарищеским тоном, не спеша, как будто беседуя, и указал на пер­сидских военачальников, различимых за оуденос хорион – ничейной полосой.

Диэнек без колебаний ответил:

– Нет. Я вижу лица, отмеченные благородством. Многих из них, я думаю, можно было бы поприветствовать апло­дисментами и смехом за любым дружеским столом.

Леонид явно одобрил ответ моего хозяина. Однако глаза его словно бы омрачились печалью.

– Мне жаль их,– признался он, указывая на доблест­ных врагов, стоявших так близко.– Ведь что бы не отдали самые отважные из них, чтобы стоять сейчас среди нас?

Вот это – царь. Он не тратит свое состояние, чтобы по­работить людей. Напротив, его поведение и личный при­мер делают их свободными. Великий Царь может спро­сить, как спрашивали Петух и госпожа Арета, зачем такому, как я, чье положение лишь с большим преувеличением можно высокопарно назвать «службой», а точнее было бы именовать и рабством», зачем человеку в таких условиях умирать – за чужих людей, за чужую страну? Ответ таков: они не были мне чужими, Я бы с радостью отдал жизнь, и стократно отдал бы ее снова – за Леонида, Диэнека и Алек­сандра, и Полиника, и Петуха, и Самоубийцу, за Арету и Диомаху, Бруксия и моих собственных мать и отца, за мою жену и детей. Я и все остальные никогда не были свободнее, чем в те часы, когда мы добровольно подчинились тем суровым законам, что отбирают жизнь и снова возвраща­ют ее.

Все события состоявшегося сражения я считаю ничем, потому что сражение в его глубочайшем смысле закончи­лось еще до того, как началось. Я прислонился к Стене и спал сидя, следуя примеру Леонида, пока все мы ждали час, и еще час, и еще час, когда войско Великого Царя придет в движение.

В дреме я снова оказался на холмах над городом моего детства. Я был уже не мальчиком, а взрослым. Там же была моя двоюродная сестра, но она по-прежнему остава­лась девочкой, и наши собаки, Удача и Счастье, выглядели в точности так же, какими были в дни после разорения Астака. Диомаха погналась за зайцем и с необычайной ловкостью карабкалась, босая, на склон, который словно бы вздымался до небес. Наверху ждал Бруксий, а с ним – мои мать и отец. Впрочем, я понимал, что не могу их видеть. Я тоже побежал, стремясь со своей взрослой силой обогнать Диомаху. Но не смог. Как быстро я ни взбирался, она оставалась недосягаемой, все время впереди, весело окликая меня и дразня.

Я вздрогнул и проснулся. Менее чем в полете стрелы от меня стояли персы.

Леонид решительно встал на ноги. Диэнек, как всегда, занял позицию перед своей эномотией, которая построи­лась в три шеренги по семь щитов, шире и тоньше, чем в предыдущие дни. Мое место было третье во второй колонне. Впервые в жизни я оказался без лука, а сжимал в правой руке тяжелое древко копья, которое до меня принадлежа­ло Дориону. На моей левой руке был дубовый с бронзовой оковкой аспис, принадлежавший раньше Александру. Шлем у меня на голове принадлежал раньше Лахиду, а шапочка под ним – оруженосцу Аристона Демаду.

– Смотреть на меня! – пролаял Диэнек, и воины, как всегда, оторвали взгляд от врага, который выдвинулся так близко, что мы уже видели глаза воинов под ресницами и просветы между их зубами. Врагов было несметное множе­ство. Мои легкие с шумом втянули воздух, кровь билась в висках. Я чувствовал пульс в сосудах глаз. Мои руки и ноги окаменели, я их не ощущал. Я молился всеми фибра­ми души, просто чтобы набраться мужества и не упасть. Слева от меня стоял Самоубийца. Впереди – Диэнек.

И наконец начался бой, который был похож на прилив­ную волну, ведомую лишь бурными капризами богов. Эта волна то вздымалась, то опадала, ожидая, когда фантазия Бессмертных велит ей затихнуть. Время исчезло. Стихии слились. Помню один всплеск, бросивший спартанцев впе­ред, когда они погнали врагов десятками в море, и другой, который откинул фалангу назад, как лодки, борт к борту гонимые неодолимым штормом. Помню, как мои ноги, изо всех сил упертые в землю, заскользили в крови и моче, как будто я катился с ледяной горы, обернув подошвы овечьей шкурой. Под напором врага меня повлекло назад.

Я видел, как Алфей, одной рукой ухватившись за пер­сидскую колесницу, убил военачальника, возницу и двоих телохранителей, стоявших по бокам. Когда он упал с про­нзенным персидской стрелой горлом, Диэнек оттащил его назад. Но Алфей встал и продолжал сражаться. Я видел, как Полиник и Деркилид вынесли тело Леонида, схватив­шись безоружными руками за верхние края разбитого цар­ского металлического пояса и колотя врага щитами. Спар­танцы восстановили строй и стали давить на противника, их опрокинули и смяли, но они снова восстановили строй. Я убил одного египтянина шипом на нижнем конце мое­го сломанного копья, когда он воткнул свое мне в кишки. Спустя мгновение я упал под ударом боевого топора, пере­полз через труп какого-то спартанца и только тут узнал под прорубленным шлемом рассеченное лицо Алфея.

Самоубийца вытащил меня из кучи тел. Наконец пока­зались и Десять Тысяч Бессмертных, они наступали в безу­пречном боевом порядке, завершая свой маневр. Все, что осталось от спартанцев и феспийцев, опрокинулось с равни­ны в Теснину и просочилось сквозь ворота в Стене к по­следнему оплоту на пригорке.

Союзников осталось так мало и их оружие было так из­ломано, что персы дерзнули пустить в атаку конницу, как при добивании бегущего противника. Самоубийца упал. Его правая ступня была отрублена.

– Подсади меня себе на спину! – велел он.

Без лишних слов я понял, что это означало. Я слышал, как стрелы и дротики впивались в его плоть, защищавшую меня.

Я увидел, что Диэнек еще жив. Он отбросил сломанный ксифос и искал в грязи другой. Мимо меня промелькнул Полиник, он тащил за собой хромающего Теламония. Поло­вина лица бегуна была срублена, и на обнаженные кости скулы хлестала кровь.

– Куча! – кричал он, имея в виду резервное хранили­ще оружия, которое Леонид приказал устроить за Стеной.

Я чувствовал, как ткани моего живота рвутся и начина­ют вываливаться кишки. Самоубийца безжизненно повис у меня на спине. Я повернулся назад, к Теснине. Тысячи персидских и мидийских лучников пускали тучи бронзо­вых стрел вслед отступавшим спартанцам и феспийцам. Тех, кто добрался до кучи оружия, трепало, как флажки на ураганном ветре.

3ащитники прохода взобрались на пригорок, где был подготовлен последний запас оружия. Их осталось не боль­ше шестидесяти. Деркилид, как это ни удивительно, нераненый, построил уцелевших в круг. Я нашел ремешок и перетянул им рану, чтобы не вываливались кишки. На мгновение меня поразила невозможная красота наступив­шего дня. На этот раз никакая дымка не затеняла проход, можно было различить каждый камешек на противоположных холмах и проследить одну за другой звериные тропы на склонах.

Я увидел, что Диэнек закачался от удара топором, но у меня не было сил приблизиться к нему. Мидийцы и персы, бактрийцы и саки уже не просто текли через Стену, а, как безумные, расхватывали ее камень за камнем. Я видел лошадей по ту сторону Стены. Вражеским командирам уже не требовались хлысты, чтобы гнать своих людей вперед. По разбитым камням Стены прогремели копытами всад­ники Великого Царя, а за ними грохотали чванливые ко­лесницы его полководцев.

Бессмертные уже окружили пригорок и, не целясь, за­сыпали стрелами спартанцев и феспийцев, пригнувшихся под ненадёжным прикрытием своих разбитых и проды­рявленных щитов. Деркилид возглавил атаку на персов. Я видел, как он упал; повалился и сражавшийся рядом с ним Диэнек. Насколько я видел, ни у того, ни у другого не было ни щитов, ни какого-либо оружия. Они ринулись вниз не как гомеровские герои, шумно гремя своими панциря­ми, а как командиры, завершающие свою последнюю и са­мую грязную работу.

Враги стояли, неуязвимые за мощным заслоном своих стрел, но спартанцы каким-то образом добрались до них. Они сражались без щитов, одними мечами, а потом – голы­ми руками и зубами. Полиник бросился на какого-то воена­чальника. Бегун сохранил свои ноги. Он так быстро пере­сек пространство у подножия пригорка, что его руки успели вцепиться врагу в горло, прежде чем шквал персидских стрел разорвал в клочки его спину.

Последними несколькими дюжинами на пригорке теперь командовал Дифирамб. Его руки, утыканные стрелами, повисли вдоль туловища, а он пытался выстроить боевой порядок для последней атаки, но колесницы и персидская конница врезались в спартанский строй. Одна охваченная огнем колесница переехала мне ноги. Перед полностью окруженными на пригорке греками Бессмертные постро­или своих лучников. Их стрелы разили последних – безоружных и израненных – воинов. Из тыла другие лучники пускали залпы через головы своих товарищей. Спины и животы эллинов щетинились оперенными древками стрел, и изорванные в клочья воины распластались бронзово-алыми штабелями.

Ухо различало крикливые приказы Великого Царя – так близко расположился он в своей колеснице. Призывал ли он прекратить стрельбу, чтобы захватить последних за­щитников живьем? Кричал ли на египетских пехотинцев под командованием Птаммитеха, которые пренебрегли монаршим повелением и поспешили одарить спартанцев и феспийцев последним смертельным благодеянием? Это было невозможно понять в сутолоке. Египетские пехотинцы рас­ступились. Ярость персидских лучников удвоилась, бесчис­ленными стрелами они старались погасить жизнь послед­них упрямых врагов, которые заставили их так дорого заплатить за этот ничтожный клочок грязной земли.

Случается, что гроза с градом приходит с гор в неурочное время года и обрушивает с небес свою ледяную дробь на только что пробившиеся крестьянские всходы. Так мириады персидских стрел обрушились на спартанцев и феспийцев. Крестьянин тревожно стоит в дверном проеме, слушая стук по крыше и глядя, как куски льда отскакивают от мощенной камнем дорожки. Как там всходы ячменя? 3десь и там виднеются отдельные чудом уцелевшие ростки, они еще поднимают голову. Но крестьянин знает, что это мило­сердие ненадолго. И отворачивается, покоряясь воле капризных богов, а снаружи под ударами бури ломается и падает последний колосок.

Глава тридцать шестая

Так закончили свою жизнь Леонид и защит­ники Фермопильского прохода, по рассказу грека Ксеона, записанному историком Ве­ликого Царя Гобартом, сыном Артабаза, и законченному в четвертый день месяца арахсамну на пятый год после Восшествия Ве­ликого Царя на трон.

Эта дата, по горькой иронии Ахуры-Мазды, совпала с тем днем, когда морские силы Пер­сидской Державы потерпели сокрушитель­ное поражение от эллинского флота в Саламинском проливе близ Афин. Эта катастрофа унесла бесчисленное множество жизней доб­лестных сынов Востока, а ее последствия привели к неудаче всей кампании.

То, что оракул Аполлона ранее возвестил афинянам, объявив:

«Только деревянная стена не подведет вас»,

оказалось роковой правдой. Стена, защитив­шая Элладу, оказалась не деревянным часто­колом Афинского Акрополя, так быстро за­хваченного силами Великого Царя, а стеной корабельных бортов, которые нанесли смер­тельный удар притязаниям Великого Царя. Величие бедствия заглушило рассуждения пленника Ксеона и само его повествование. В хаосе пора­жения все заботы о пленном греке были забыты. Все врачи службы Царского лекаря поспешили на берег напротив Саламина, чтобы оказать помощь раненым из персидской армады, выброшенным на берег среди обуглившихся и раз­битых обломков своих боевых кораблей.

Когда темнота положила конец побоищу, огромный страх охватил лагерь Великой Державы. Страх перед гневом Великого Царя. Согласно моим заметкам, столько придворных было подвергнуто мечу, что чиновники из Служ­бы историка умоляли уволить их от записи всех имен.

Страх охватил шатер Великого Царя. Он усилился не только великим толчком, сотрясшим город в час захода солнца, но также безумным видом военного лагеря, стоя­щего внутри разрушенных и еще дымящихся Афин. Посре­ди второй стражи полководец Мардоний закрылся в палатах Великого Царя и запретил входить кому-либо еще. Историк Великого Царя сумел получить лишь самые скуд­ные инструкции по ведению ежедневных записей. Получив приказ уйти, я запоздало спросил, не будет ли распоряже­ний касательно грека Ксеона.

– Убей его,– без колебаний ответил полководец Мардоний,– и сожги все листы того сборника лжи, записы­вать которую было глупостью с самого начала. Одно упо­минание о нем в такой час вызовет у Великого Царя лишь новый приступ гнева.

Несколько часов меня занимало исполнение других обя­занностей. Покончив с ними, я стал разыскивать Оронта, командира Бессмертных. Его обязанностью было выпол­нить это указание Мардония. Я нашел его на берегу моря. Он, очевидно, пребывал в состоянии полного опустошения, отягощенный печалью поражения: Тяжело полководцу, ко­торый ничем не может помочь своим воинам и которому остается одно – вытаскивать их тела из воды. Однако Оронт собрался с духом и направил свое внимание на насущные дела.

– Если ты хочешь утром найти свою голову на пле­чах,– сказал командир Бессмертных, когда я сообщил ему о приказе полководца,– сделай вид, что не видел Мардония и не слышал его слов.

Я возразил, что приказ исходил от имени Великого Царя. Такой приказ оставлять без внимания.

– Нельзя, вот как? Интересно, что скажет этот пол­ководец завтра или через месяц, когда его приказание бу­дет выполнено, а Великий Царь пошлет за тобой и по желает видеть того грека и записи? Я скажу тебе, что произойдет,– продолжал Оронт.– Даже теперь в пала­тах Великого Царя Его советники и министры настаива­ют, чтобы Царственная Особа удалилась из Греции, чтобы Он на корабле отплыл в Азию. И на этот раз, я думаю, Он проявит большую осмотрительность.

Оронт выразил уверенность, что Великий Царь прика­жет основным силам оставаться в Элладе под командо­ванием Мардония, чтобы тот завершил завоевание Греции от Его имени. После того как эта задача будет выполне­на, Великий Царь объявит о Своей победе, и в блеске того триумфа сегодняшний разгром будет забыт.

– Тогда в наслаждении победы,– продолжал Оронт,­ Великий Царь потребует записи рассказов этого грека Ксеона – на сладкое к победному пиру. Если мы с тобой явимся перед Его Величеством с пустыми руками – кто из нас укажет пальцем на Мардония и кто поверит на­шим уверениям в собственной невиновности?

Я спросил командира Бессмертных, что же нам делать.

Сердце Оронта разрывалось. Память подсказывала, что он под началом Гидарна возглавлял Бессмертных в ночном походе у Фермопил и проявил необычайную доблесть при последнем утреннем штурме, сойдясь со спартанцами в рукопашной. Выпущенные Оронтом стрелы были среди тех, что убили последних защитников, и, возможно, именно он сразил тех самых людей, о которых говорил пленный Ксеон.

Оронт помнил об этом, и это знание лишь усиливало его нежелание причинять вред пленнику. В греке Ксеоне он, очевидно, признал сотоварища-воина и даже, теперь это можно утверждать,– друга.

Несмотря на все эти противоречивые чувства, Оронт призвал себя к порядку. Он приказал двоим из Бессмерт­ных удалить грека из шатра Царского лекаря и положить в служебный шатер Бессмертных. Спустя несколько часов, заполненных другими делами, он и я пришли на это новое место. Мы вошли вместе. Этот человек, Ксеон, находился в сознании и сидел на своих носилках, хотя выглядел осу­нувшимся и ослабшим.

Он, очевидно; догадался о цели нашего прихода и как будто обрадовался.

– Подходите,– проговорил грек, прежде чем я и Оронт успели огласить нашу миссию.– Чем я могу помочь вам? Для свершения казни не понадобится клинок,– объявил он.– Полагаю, прикосновения перышком будет достаточ­но, чтобы выполнить вашу работу.

Оронт спросил у грека Ксеона, понимает ли тот все значение морской победы, что в этот день одержали его земляки. Пленник подтвердил – понимает. Однако он выразил мнение, что война еще далека от завершения. Исход ее все еще очень сомнителен.

Оронт признался в своей крайней неохоте выполнять приговор и заявил, что в свете настоящего беспорядка будет совсем нетрудно вынести раненого из лагеря неза­меченным. Остались ли у него, спросил Оронт, друзья или соотечественники в Аттике, к которым можно его до­ставить?

Пленник улыбнулся.

– Ваше войско отлично поработало, чтобы удалить таковых,– ответил он.– И кроме того, Великому Царю понадобятся все Его воины, чтобы вынести отсюда более важные вещи.

И все же Оронт искал всякого повода отложить время казни.

– Раз уж ты ничего не просишь у нас,– сказал он плен­нику,– могу ли я в таком случае обратиться к тебе с просьбой?

Грек ответил, что с радостью исполнит все, что еще осталось в его силах.

– Ты обманул нас,– со смущенным видом объявил Оронт,– лишив истории, которую твой хозяин, спартанец Диэнек, по твоим же словам, обещал рассказать, когда, они с Александром и Аристоном обсуждали предмет страха. Помнишь? Он прервал беседу юношей, пообещав, что, когда они придут к Горячим Воротам, он расскажет им о Лео­ниде и госпоже Паралее, поведает, что такое мужество и каким критерием пользовался спартанский царь при вы­боре Трехсот. Или Диэнеку так и не удалось рассказать об этом?

Да, подтвердил пленник Ксеон, его хозяин нашел воз­можность и поделился своим рассказом. Однако теперь, когда приказ Великого Царя записывать его историю боль­ше недействителен, пусть командир Бессмертных отве­тит: на самом ли деле ему хочется узнать продолжение?

– Мы, кого ты считаешь врагами, тоже люди из плоти и крови,– ответил Оронт,– и наши сердца не менее спо­собны на преданность, чем твое. Неужели тебя не поразило, что мы – историк Великого Царя и я, его полководец,­ пришли сюда, чтобы позаботиться о тебе не только как о пленнике, который сообщает ценные сведения о битве, но как о человеке и даже о друге?

И Оронт попросил как о милости поведать окончание истории. Он сказал, что с живым интересом и сочувстви­ем следил за предшествующими частями повествования. Теперь же, когда конец близок, не расскажет ли грек и последнюю часть?