Врата огня

Стивен Прессфилд

Врата огня

Эпический роман о сражении при Фермопилах

Греческие меры длины и массы

Предметы и понятия, использованные для установления значений мер

Меры длины

Стадий 178,60 м.

Плетр 29,60 м.

Маховая сажень 1,79 м.

Двойной шаг 1,48 м.

Локоть 44,40 см.

Фут 29,62 см.

Ширина ладони 7,40 см.

Пядь 1,85 см.

Меры массы

Талант 36 000 г.

Мина 600 г.

Драхма 6 г.

Обол 1 г.

Историческая справка

В 480 году до н. э. войска Персидской держа­вы под командованием царя Ксеркса числен­ностью, согласно Геродоту, до двух миллионов (Геродот на самом деле называет цифру два миллиона, но, по мнению историков, это число преувеличено, по меньшей мере в десять раз. – здесь и далее примеч. переводчика) перешли Геллеспонт и вторглись в Грецию, чтобы поработить ее.

В отчаянной попытке задержать против­ника греки послали спартанский отряд из трехсот отборных воинов в Фермопильский проход. Горы там близко подходят к морю, так что огромное численное преимущество персов и их конница оказывались нейтрали­зованы, по крайней мере, частично. Греки на­деялись, что отборные воины, готовые без ко­лебания пожертвовать своей жизнью, смогут остановить персидские полчища хотя бы на несколько дней.

Триста спартанцев и их союзники семь дней удерживали захватчиков, пока мечи и копья греков не зазубрились и не сломались,­ но и тогда, как пишет Геродот, они продолжали сражать­ся «голыми руками и зубами», прежде чем были сломлены. Спартанцы со своими феспийскими союзниками погиб­ли все до одного, но их героический пример вдохновил и сплотил греков. В ту осень и следующую весну они нанесли персам решающие поражения при Саламине и Платеях.

Сегодня при Фермопилах сохранилось два памятника. На современном, возведенном в честь павшего там спартан­ского царя Леонида, начертаны его слова, сказанные в от­вет на требование Ксеркса сдать оружие: «Molon labe» – «Приди и возьми».

Второй монумент, древний, представляет собой прос­той камень с высеченными на нем стихами греческого поэта Симонида. – то, наверное, самая знаменитая из всех эпитафий воинам:

Путник, пойди возвести нашим гражданам в Лакедемоне,

Что, их заветы блюдя, здесь мы костьми полегли.

(пер. Г.А.Стратановского)

«Из всех этих доблестных лакедемонян и феспий­цев самым доблестным все же, говорят, был спарта­нец Диенек. По рассказам, еще до начала битвы с мидянами он услышал от одного человека из Трахи­на: если варвары разом выпустят свои стрелы, то от тучи стрел произойдет затмение солнца. Столь великое множество стрел было у персов! Диенек же, говорят, вовсе не устрашился численности вар­варов и беззаботно ответил: „Наш приятель из Трахина принес прекрасную весть: если мидяне затемнят солнце, то можно будет сражаться в тени“». Геродот. «История»(перевод с древнегреческого Г. А. Стратановского)

Лиса знает много хитростей.

Еж знает одну большую хитрость.

Архилох

КНИГА ПЕРВАЯ

КСЕРКС

По велению Великого Царя Ксеркса, сына Да­рия, царя Персии и Мидии, Царя царей, Царя земель, владыки Ливии, Египта, Аравии, Эфио­пии, Вавилонии, Халдеи, Финикии, Элама, Си­рии, Ассирии и государств Палестины, прави­теля Ионии, Лидии, Фригии, Армении, Киликии, Каппадокии, Фракии, Македонии и 3акавка­зья, Кипра, Родоса, Самоса, Хиоса, Лесбоса и островов Эгейского моря, повелителя Парфии, Бактрии, Каспии, Сузианы, Пафлагонии и Ин­дии, господина всех живущих на земле от вос­хода до заката солнца, Всесвятейшего, Пра­веднейшего и Высочайшего, Непобедимого, Неподкупного, Благословленного единым богом Ахурой-Маздой и Всемогущего среди смерт­ных. Так повелел Великолепный, и так запи­сано Гобартом, сыном Артабаза, его летопис­цем:

«После славной победы войск Великого Царя у Фермопильского прохода над боевыми порядками спартанцев с их союзниками, унич­тожив врага до последнего человека и воздвиг­нув трофей в честь этой доблестной победы, Великий Царь в своей боговдохновенной муд­рости пожелал побольше узнать как о некой тактике, примененной пехотой противника и оказав­шейся довольно эффективной против войск Великого Царя, так и о самом неприятеле, чьи воины, не находящиеся под данью или в рабстве, встретившись с подавляющим чис­ленным превосходством неприятеля и предвидя неминуе­мую свою гибель, тем не менее предпочли остаться на сво­их позициях, где и погибли все до последнего человека.

Выраженное Великим Царем сожаление о недостатке знаний и понимания указанных вопросов услышал милостивый Ахура-Мазда. Под колесами боевой колесницы, зава­ленный трупами людей и упряжных животных, отыскал­ся один израненный эллин (как называют себя греки), едва живой. Лекарям Великого Царя под угрозой мучительной смерти велено было привлечь все средства, дабы сохранить жизнь этого пленника. И бог исполнил пожелание Вели­кого Царя. Грек пережил ночь и наступившее утро, а через десять дней к нему вернулись речь и сознание. Прикован­ный к ложу болезни и находясь под непосредственным на­блюдением самого Царского лекаря, он наконец не только нашел в себе силы говорить, но и выразил жгучее желание к этому.

В одеянии пленника и его доспехах были замечены неко­торые необычные особенности. Так, под боевым шлемом его оказался не традиционный войлочный подшлемник, какие носят спартанские гоплиты(гоплит – тяжеловооруженный пеший воин в древнегреческом городском ополчении. Он носил большой щит шлем и панцирь, а также поножи. Главным оружием были копье и меч), а кожаная шапочка, характерная для илотов, низшего лакедемонского класса крестьян. В то же время, необъяснимо для воинов Велико­го Царя, щит и доспехи пленника выкованы из превосходной бронзы, инкрустированы редким кавказским кобаль­том, а шлем имел поперечный гребень – знак полноправ­ного спартиата, начальника над простыми воинами.

На предварительных допросах было замечено, что язык пленника представляет собою странное смешение высо­кой литературной речи, свидетельствующей о глубоком знании эллинских эпических поэм и философии, и самого низкого и грубого жаргона, который в большой степени остался непереводимым даже для лучших толмачей Вели­кого Царя. Однако пленный грек с охотой согласился пере­вести эти выражения сам, что и сделал, используя обрыв­ки арамейского и персидского языков, с которыми, по его словам, он познакомился во время своих морских путеше­ствий за пределы Эллады. Я, летописец Великого Царя, стремясь охранить уши Его Величества от непристой­ных и зачастую отвратительных выражений пленника, старался исключать оскорбительные слова, чтобы Вели­кому Царю не пришлось терпеть их. Но Великий Царь в своей боговдохновенной мудрости повелел своему слуге пе­редавать рассказ этого человека в точности, должным образом подбирая язык и соответствующие обороты пер­сидского языка. Были приложены все усилия, чтобы в точ­ности исполнить волю Его Величества. Молю богов, чтобы Великий Царь помнил возложенную Им же самим задачу и не разгневался на своего слугу за некоторые выражения нижеследующего перевода, которые, без сомнения, оскорбят всякого культурного слушателя.

Написано и представлено в шестнадцатый день месяца улулу в пятый год после Восшествия Великого Царя на престол».

Глава первая

В третий день месяца ташриту на пятый год царствования Великого Царя, перейдя лохрийскую границу, войско Великой Державы, не встречая сопротивления, продолжало свое продвижение на юг, в Центральную Грецию, и встало лагерем у восточного склона горы Парнас. Как и много раз прежде на марше из Азии, воды в местных ручьях не хватило, чтобы напоить войско и лошадей.

Нижеследующий предварительный допрос состоялся в походном шатре Великого Царя через три часа после захода солнца, когда за­вершился ужин и закончились все придворные церемонии. В присутствии полководцев, совет­ников, телохранителей, магов и секретарей было велено привести грека. Пленника при­несли на носилках, с завязанными глазами, чтобы он без позволения не мог взглянуть на Великого Царя. Маг произнес заклинание и выполнил обряд изгнания злых духов, чтобы позволить этому человеку говорить в присут­ствии Великого Царя. Пленника предупреди­ли, чтобы он не обращался к царственной особе напрямую, а направлял свои речи Бессмертным (царским телохранителям), стоящим от Царя слева.

Командир Бессмертных Оронт велел греку назвать се­бя и тот ответил, что зовут его Ксеон, сын Скамандрида из Астака – города в Акарнании, и заявил, что прежде всего хочет поблагодарить Великого Царя за сохраненную жизнь а также выразить восхищение искусством царских лекарей. Этот человек, Ксеон, говорил, лежа на носилках и задыхаясь из-за нескольких незаживших ран на груди, задевших легкие. Он предупредил Великого Царя, что не обучен персидским правилам вести беседу и, к несчастью, обделен поэтическим и сказительским даром. Этот грек сказал что история, которую он поведает, будет не о пол­ководцах и царях так как, по его словам, его положение не позволяло ему вблизи наблюдать политические интриги великих. Он может рассказать лишь о том, как жил он сам и что видел со своего места оруженосца в тяжелой пехоте и слуги в обозе. Возможно, заявил пленник, Вели­кий Царь найдет мало интересного для себя в рассказе простого воина – «рядового», как он назвал это.

Великий же Царь через Оронта, командира Бессмерт­ных отвечал, что, напротив, именно такой истории Ему и недоставало. Великий Царь уже более чем достаточно знает об интригах великих и потому желает теперь послушать «рассказ рядового пехотинца».

Что за люди эти спартанцы, которые за три дня на глазах Великого Царя убили не менее двадцати тысяч Его самых доблестных воинов? Что это за люди, которые, умирая; забрали с собой по десять, а по некоторым донесениям и до двадцати врагов? Каковы они были, эти люди? Кого любили? Над чем смеялись, о чем печалились? Вели­кий Царь не. сомневается, что они подвержены страху смерти, как и все прочие из живущих на земле. Так какая же философия бросила их в ее объятия? А более всего, сказал Великий Царь, Ему бы хотелось постичь чувства са­мих этих людей, людей из плоти и крови, которых он видел сверху на поле битвы, но лишь смутно, издалека – как неясные существа в шлемах и доспехах, покрытых свежей и уже запекшейся кровью.

Под повязкой на глазах пленник потупил взор и вознес благодарственную молитву какому-то из своих богов. Поистине, история, которую он может и стремится рассказать, и есть та, что хочет услышать Великий Царь.

Хватит ли у Великого Царя терпения выслушать ее? К тому же рассказ не ограничится только битвой. Он начнется с предшествующих событий, поскольку только в их свете и в их перспективе жизнь и поступки тех воинов, которых Великий Царь видел при Фермопилах, приобретут свое истинное значение и смысл.

Великого Царя, полководцев, военачальников и советни­ков удовлетворил такой ответ. Греку дали чашу вина с медом для утоления жажды и попросили начать оттуда, откуда хочет, и рассказывать так, как сочтет уместным.

Мне всегда было интересно: каково это – умирать?

В учебных лагерях, когда мы служили спартанским гоплитам болванами для битья, было одно упражнение. Оно называлось «дубки». Мы занимали позицию вдоль ряда ду­бов на краю Отонской равнины, на которой осенью и зимой спартиаты и благородные мужи упражнялись в военном искусстве. Мы выстраивались в десять рядов с длинными плетеными щитами, упирались ими в землю, а гоплиты били нас, наступая строем глубиной в восемь шеренг – сначала шагом, потом беглым шагом, потом легкой рысцой и нако­нец во всю прыть. Удар их сомкнутых щитов был рассчи­тан на то, чтобы выбить из нас дыхание. Так и происходило. Это напоминало столкновение с горой. Колени, как бы ты ни пытался удержать их, подгибались, словно тростинки под оползнем, а спустя миг мужество покидало наши сер­дца, и нас опрокидывало, точно былинки лемехом плуга.

Вот каково умирать. При Фермопилах копье пехотинца ­египтянина попало мне в солнечное сплетение. Но ощуще­ние оказалось вовсе не таким, как можно было ожидать. Копье как будто не воткнулось, а с размаху ударило – чувство наподобие того, что мы испытывали под дубами.

Мне представлялось, что мертвые отстраняются от жизни,что они смотрят на жизнь издалека – полными отстраненной мудрости глазами. Но опыт доказал обратное. Уми­рающими правят чистые эмоции. Кажется, не остается ничего кроме эмоций. Мое сердце разорвалось и наполни­лось болью, какой никогда в жизни не знало. Смерть охватила меня резким, всеподавляющим страданием. Я увидел мою жену и детей, мою дорогую Диомаху, которую я так любил. Я увидел Скамандрида, моего отца, и Эунику мою мать, Бруксия Дектона и Самоубийцу – эти имена ничего не говорят Великому Царю, но для меня они были дороже жизни и теперь, когда я умирал, они стали мне еще дороже.

Они улетели прочь от меня. Я улетел прочь от них.

Я ни на мгновение не забывал о моих товарищах по оружию, павших вместе со мной. Меня связывали с ними, узы, стократно усилившиеся тем, что я пережил. Умирая, я почувствовал невыразимое облегчение и понял, что больше смерти страшился разлуки с собратьями. Я предвидел жгучие мучения уцелевшего на войне, его невыносимое одиночество. Что испытывает тот, кто предал самого себя, кто предпочел в последний миг ухватиться за жизнь, когда его товарищи уже выпустили ее?

Состояние, которое мы называем жизнью, закончилось.

Я был мертв.

И все же… Каким бы титаническим ни было то испытанное мною чувство утраты, существовало еще более острое чувство. Я знал, что то же самое переживают вместе со мной и мои братья по оружию.

Я понял, что история нашей жизни погибнет вместе с нами.

Что никто никогда ее не узнает.

Я думал не о себе, не о своем эгоизме и честолюбивых планах, а только о них – о Леониде, об Александре и Полинике, об Арете, оставшейся одной у семейного очага, а больше всего – о Диэнеке. Меня тяготила мысль, что его доб­лесть, его ум, его тайные мысли, которые он доверил лишь мне,– все это просто исчезнет, улетит прочь, как дым от лесного пожара. Вот что было невыносимо.

Теперь мы добрались до реки Леты. Мы услышали уша­ми, которые больше не были ушами, шум воды; мы увиде­ли глазами, которые больше не были глазами, течение Леты, и перед нами предстали сонмы долго страдавших мертвецов, чей срок мучений под землей наконец подходил к концу. Они возвращались к жизни, испив из этих вод, которые стирают из памяти все испытанное прежде.

Но для нас, погибших при Фермопилах, оставалась еще вечность до того часа, когда нам дозволено будет испить воды из Леты. Мы еще все помнили.

Плач, который был не плачем, а умноженной сердечной болью воинов, которые разделяли все мои чувства, придавал этой мрачной сцене невыразимый пафос.

Потом у меня из-за спины, сзади – если только в этом мире, где все направления слились в одно, у меня еще была спина и существовало понятие «сзади»,– разлилось сияние, такое возвышенное, что я понял (все мы вдруг поняли!): это может быть только кто-то из богов.

Стреловержец Феб, сам Аполлон в боевых доспехах, дви­гался среди спартиатов и феспийцев. Воцарилось полное безмолвие – да никакие слова и не были нужны. Стрело­вержец умел чувствовать муки людей, и люди без слов понимали, что он, воин и целитель, пришел сюда, чтобы спа­сти их. Внезапно – я даже не успел удивиться! – я ощутил, как его взгляд обратился ко мне. Ко мне, меньше всех достойному этого, тем более что рядом находился Диэнек, мой хозяин в жизни.

Я – избранник. Тот, кто вернется и обо всем расскажет людям. Меня охватила новая боль. Она оказалась еще страшнее, чем раньше. И даже сама прекрасная жизнь, даже отчаянно выискиваемый шанс поведать о нас лю­дям – все это вдруг сделалось нестерпимым из-за боли, вызванной необходимостью покинуть тех, кого я полюбил.

Но перед величием божества невозможны никакие просьбы.

И я увидел иной свет – более блеклый, более грубый, более низкий – и понял, что это солнце. Я летел назад. 3вуки опять доходили до меня теперь через телесные уши. Это была речь воинов, египетская и персидская. Руки в кожаных ратных рукавицах вытягивали меня из груды мертвых тел.

Египетские пехотинцы позже сказали мне, что я произ­нес слово «локас» – на их языке оно означает грязное ру­гательство – и они хохотали, вытаскивая мое израненное тело на свет дня.

Они ошибались. Слово было «локсиас» – так греки по­чтительно титулуют Аполлона Лукавого, или Аполлона Уклончивого, чьи оракулы всегда уклончивы и неопределенны. О, я чуть ли не кричал на него я почти проклинал его за чудовищную ответственность, которую он возложил на меня – на меня, человека, не имеющего ни малейшего дара для выполнения подобной задачи.

Как все поэты взывают к Музам, чтобы говорить при их посредстве, так я прохрипел свой призыв к Разящему Издали.

Уж если ты действительно избрал меня, Лучник, так дай своим тонко оперенным стрелам вылететь из моего лука! Одолжи мне твой голос, Стреловержец! Помоги рас­сказать эту историю!

Глава вторая

Фермопилы славятся лечебными источника­ми. По-гречески слово «Фермопилы» означает « горячие ворота». Такое имя дали этому месту из-за бьющих там горячих ключей и потому что, как известно Великому Царю, это узкое ущелье с обрывистыми склонами, проникнуть в которое можно лишь с двух сторон: через Восточные и Западные ворота. По-гречески проход называют «пилэ» или «пилы».

Фокийскую стену, вокруг которой состоя­лось столь много отчаянных схваток, построи­ли не спартанцы; она существовала еще задол­го до сражения. В древние времена ее возвели жители Фокиды и Локриды для защиты от набегов со стороны северных соседей, фессалийцев и македонцев. Когда спартанцы при­шли туда, чтобы занять проход, стена лежала в руинах. Спартанцы лишь восстановили ее.

Эллины не считают, что источники и сам проход принадлежат местным жителям, ­они доступны для всей Греции. Считается, что воды обладают целебным свойством, и ле­том туда стекается множество посетителей. Великий Царь наверняка заметил очарование тенистых рощ и купален, дубовых рощ, находящихся под защитой Амфиктионии (название союза греческих племен, живущих по соседству со святилищем общего высшего божества и объединяющихся для его защиты), и живописной извилистой тропы, вьющейся вдоль каменной Львиной стены, которую, по преданию, сложил сам Геракл. Обычно в мирное время у этой стены торговцы из Фракии, Антелы и Альпен разбивают свои весело расцвеченные шатры, чтобы обслуживать отважных путников, совершивших поход к горячим минеральным источникам.

Под самым обрывом близ Средних ворот есть двойной источник, посвященный Персефоне; его называют Скил­лийский фонтан. В этом месте спартанцы и разбили свой лагерь – между Токийской стеной и пригорком, где потом состоялась последняя смертельная битва. Великий Царь знает как мало другой питьевой воды в окружающих горах. 3емля между воротами обычно так иссушена и пыльна, что нанимают специальных слуг поливать дорожки для удобства купающихся. 3десь сама земля тверда как камень.

Великий Царь видел, как быстро массы сражающихся воинов размесили в грязь эту мраморно-твердую глину. Никогда я не видел такой глубокой грязи, всю влагу кото­рой составляли лишь кровь и моча сражавшихся на ней людей.

Когда перед сражением в Фермопилы прибыли передовые части спартанцев – за несколько часов до основных сил, двигавшихся ускоренным маршем,– они обнаружили,у целебных источников – невероятно! – две группы посетителей, из Тиринфа и из Халкиона, всего тридцать человек, мужчин и женщин; те собрались на своих отгороженных,участках, в разной степени обнаженные. Эти паломники обеспокоились, если не сказать больше, внезапным появле­нием скиритов (жители Скиритиды, области в Лаконии) в алых плащах и доспехах. Скиритов бы­ло числом до тридцати, их отобрали по резвости ног и умению сражаться в горах. Воины разогнали купальщиков и прислуживавших им торговцев благовониями, мас­сажистов, продавцов инжира и хлеба, девушек для умащения кожи маслом, мальчиков для растирания тела и прочих. Все они прекрасно знали о наступлении персов, но думали, что недавняя буря в долине на время сделала северные подходы непроходимыми. Скириты также кон­фисковали всю провизию, мыло, холсты и медикаменты, а главное – шатры, которые впоследствии столь неуместно весело возвышались над кровавым побоищем. Спартанцы установили эти шатры в тылу, в своем лагере у Средних ворот, собираясь предоставить их Леониду и царским те­лохранителям.

Но спартанский царь по прибытии отказался укрываться в шатре, сочтя это недостойным. Тяжелая пехота спартиатов также отвергла эти удобства. По иронии, столь привычной для тех, кто знаком с войной, шатры достались спартанским илотам, феспийцам, фокийцам, рабам из опунтских локров и прочим бойцам вспомогательных частей, пострадавшим от стрел и дротиков. Эти люди после второго дня битвы также отказались укрываться в убежище. Клочья разве­селых пестрых шатров из египетского холста, как видел Великий Царь, прикрывали морды обозных вьючных жи­вотных, мулов и ослов, которые так испугались вида и запа­ха сражения, что погонщики не могли их сдержать. В конце концов полотно шатров пошло на перевязку ран спартиатов и их союзников.

Говоря «спартиаты», я имею в виду официальный грече­ский термин «спартиатаи», который обозначает лакедемонский высший класс, полноправных спартанцев – гомеев, Равных. Никто из так называемых «благородных мужей», или периэков, вторичных спартанцев, не совсем полноправных граждан, и никто из завербованных в окру­жающих Лакедемон (древнегреческое государство Спарта на территории Лаконии. В качестве официального названия Спарты почти всегда употреблялся – Лакедемон) селениях при Горячих Воротах не сражался. Впрочем, к концу, когда спартиатов осталось так мало, что они уже не могли составить фалангу, освободивши­еся места было позволено занять «разрыхляющим элемен­там», как выразился Диэнек,– из числа освобождённых рабов, носильщиков и оруженосцев.

Великий Царь может гордиться тем, что его войска раз­громили цвет Эллады, сливки ее самых лучших, самых доблестных бойцов.

Что касается лично моего положения в спартанском войске, то объяснение этого может потребовать некоторого уклонения от темы, и я надеюсь, что Великий Царь про­явит терпение.

В двенадцатилетнем возрасте я был захвачен лакедемонянами (или, точнее, сам сдался). Таких, как я, называлигелиокекауменос – это спартанское насмешливое прозва­ние буквально означает «обожжённый солнцем». Так назы­вают полудиких подростков, загоревших дочерна, как эфи­опы, под воздействием стихий. Таких водилось в избытке в горах до и после первой Персидской войны. Сначала меня бросили к спартанским илотам, в рабское сословие, которое лакедемоняне создали из жителей Мессении и Гелоса, покоренных и порабощенных много веков назад. Эти земледельцы, однако, отвергли меня из-за определенных физических недостатков, делавших меня непригодным к их работе. К тому же илоты ненавидели любых чужаков в своей среде и не доверяли им, опасаясь доносчиков. Почти год я вел собачью жизнь, пока судьба, удача или длань ми­лосердного божества – уже не знаю, что – не привела меня на службу к Александру, спартанскому юноше, воспитан­нику Диэнека. Это спасло мне жизнь. Я был признан, хотя и не без иронии, свободнорожденным, и, поскольку я выка­зывал некоторые качества дикого зверя, восхищавшие лакедемонян, меня повысили до статуса парастатес пэс – сво­его рода напарника для юношей, зачисленных в агоге. Агоге – это известный своей безжалостностью тринадцатилетний цикл тренировок, превращающий мальчиков в спартанских воинов.

Каждого тяжеловооруженного пехотинца-гоплита из класса спартиатов на войну сопровождает по меньшей мере один илот. Эномотархи, начальники эномотий (подразделение спартанской армии, часть фаланги, состояла из 36-64 гоплитов. В походах эмотия могла насчитывать меньшее количество гоплитов), берут по два. Таковым был и Диэнек. Командиры его ранга нередко выбирают себе в сопровождающие, в оруженосцы, свободнорожденного чужестранца или даже молодого мофакса – отпрыска неполноправных граждан, периэков, воспитанного и обученного в агоге. К добру ли, к несчастью ли, но мой господин выбрал для этой роли меня. Я надзирал в походе за его доспехами, следил за содержанием вещевого мешка, готовил пищу и постель, перевязывал раны – в общем, вы­полнял все необходимое, чтобы не отвлекать его самого от военных упражнений и собственно войны.

В детстве, до того, как судьба направила меня на этот путь, закончившийся у Горячих Ворот, я жил в Астаке, что в Акарнании, к северу от Пелопоннеса, где горы выходят на запад, к морю, откуда виден горизонт, за которым скры­ваются Сикелия (греческое название Сицилии) и Италия.

Через пролив там можно разглядеть остров Итака, ро­дину хитроумного Одиссея, хотя самому мне никогда, ни в детстве, ни потом, не выпало чести ступит на священную землю великого героя: Мои тетя и дядя обещали меня свозить туда в подарок на мой десятый день рождения, но к тому времени наш город пал, всех моих родственников мужского пола перебили, а женщин продали в рабство. 3емлю наших предков захватили, и, говоря словами поэта, за три дня до того, как пошел мой десятый год под небесами, остал­ся я, если не считать моей двоюродной сестры Диомахи, один-одинешенек, без семьи и крова.

Глава третья

Когда я был маленьким, у моего отца был раб по имени Бруксий. Впрочем, я не уверен, пра­вильно ли называть его рабом, поскольку мой отец, похоже, куда больше зависел от Бруксия, нежели тот от него. Мы все находились в его власти, особенно моя мать. Как хозяйка дома она отказывалась принимать самые пустячные решения по хозяйству – а зачастую и не та­кие уж пустячные – без одобрения Бруксия. Мой отец обращался к нему за советом прак­тически по всем вопросам, кроме городской политики. Сам же я был совершенно им окол­дован.

Бруксий был элейцем. Его взяли в плен аргосцы, когда ему было девятнадцать. Они ослепили его горящим дегтем, однако впо­следствии познания элейца в целительных снадобьях вернули ему частицу прежнего зре­ния. На лбу у него было выжжено клеймо в виде бычьего рога – аргосский знак. Мой отец получил Бруксия, когда тому было уже за сорок,– в качестве компенсации за утоп­ленный в море груз гиацинтового масла.

Насколько я мог судить, Бруксий умел все. Он мог вырвать больной зуб без гвоздики и олеандра. Мог в голых ладонях носить огонь. А самое важное, с точки зрения мальчишки,– он знал чары и заклинания, способные отвратить неудачу и сглаз.

Единственным слабым местом Бруксия, как я уже ска­зал, были его глаза. В десяти шагах от себя он почти ниче­го не видел. И это было для меня источником тайного удовольствия, так как слепота означала, что ему все время требовался мальчик, чтобы смотреть за него. Я неделями не расставался с нашим элейским рабом, находясь при нем даже ночью, поскольку он утверждал, что присматри­вает за мной, когда спит на овечьей шкуре в ногах у моей кроватки.

В те дни война, казалось, была всякое лето. Помню, по весне после посевной город проводил военные учения. Ви­севшие над очагом отцовские доспехи снимали, и Бруксий смазывал каждый ободок и сочленение, выправлял и нала­живал, как он говаривал, «два копья и два запасных», за­менял веревки и ремни на круглом дубово-бронзовом щите гоплита – гоплоне. Учения проводились на широкой рав­нине к западу от квартала гончаров, прямо под городскими стенами. Мы, мальчишки и девчонки, приносили навесы от солнца и фиговые лепешки, забирались куда-нибудь повы­ше, чтобы лучше видеть, и наблюдали, как наши отцы вы­полняют упражнения под сигналы трубача и удары боево­го барабана.

В тот год, о котором я говорю, состоялся знаменитый спор насчет предложения, выдвинутого пританиархом – председателем городского собрания, землевладельцем по имени Онаксимандр. Он хотел, чтобы каждый мужчина стер со своего щита фамильный или личный знак и заме­нил его единообразной альфой по названию нашего горо­да – Астак. Онаксимандр аргументировал это тем, что на всех спартанских щитах начертано гордое лямбда в честь их земли – Лакедемона. Так-то оно так, последовал насмешливый ответ, но мы же не лакедемоняне. Вспомнили историю про спартиата, на чьем щите была нарисована обычная домашняя муха в натуральную величину. Когда товарищи шутили над ним за это, он говорил, что в боевом строю подойдет к противнику так близко, что муха покажет­ся тому величиной со льва.

Каждый год военные учения проходили по одной и той же схеме. Два дня царил энтузиазм. Каждый мужчина так радовался освобождению от земледельческих или ма­стеровых забот и воссоединению со своими товарищами, что учения приобретали привкус праздника. Утром и вече­ром устраивались жертвоприношения. Повсюду витал гу­стой запах мяса, который жарили на вертеле, на каждой улице и площади поедались пшеничные булочки и медовые сласти, свежеиспеченные фиговые лепешки и чаши риса и ячменя, поджаренного на только что отжатом кунжутном масле.

На третий день у ополченцев появлялись волдыри. Щиты-гоплоны до крови натирали плечи. Наши воины в основ­ном были крестьянами, якобы привычными к тяжелой сезонной работе. На самом деле большую часть времени, что эти труженики находились в поле, они проводили в холодке подсобных помещений, а не ходили за плугом. Теперь они уставали и обливались потом. В шлемах было жарко. К четвертому дню жизнерадостные вояки приводи­ли серьезные оправдания, чтобы отлучиться: в крестьян­ском хозяйстве требуется сделать то-то, в мастерской нуж­но то-то, рабы потихоньку все разворовывают, а слуги только и знают, что развратничать.