Врата огня

Мою раненую ногу жгло, словно сквозь нее просунули раскаленную кочергу, которая плавилась в ране. Каждое усилие вызывало такую боль, что я чуть не терял сознание. Диэнек двигался с еще большим трудом. Его старая рана, полученная еще при Ахиллеоне, не давала ему поднять ле­вую руку выше плеча; правая ступня не сгибалась. В до­вершение глазница выбитого глаза снова начала кровото­чить, дождевая вода смешивалась с темной кровью и текла по бороде на кожаный боевой пояс. Диэнек покосился на Самоубийцу, который с простреленными обоими плечами полз, как змея, прижимая руки к бокам и извиваясь всем телом, по покрытому грязью, ненадежному склону.

– Клянусь богами,– пробормотал мой хозяин,– ну и видок у нас!

До первого гребня группа добралась через час. Теперь мы были над туманом, дождь прекратился, и ночь разом стала ясной, ветреной и холодной. В тысяче футов под нами бушевало море, покрытое толщей густого тумана, чьи ват­ные гребни сияли под луной ослепительной белизной. До полнолуния оставалась лишь одна ночь. Вдруг Сферей сделал знак замереть, и все притаились, упав на землю. Разбойник указал рукой куда-то через пропасть.

На противоположном хребте в двух стадиях от нас можно было различить трон Великого Царя, тот самый, с которого он два дня наблюдал за сражением. Слуги разбирали платформу и навес.

– Они собирают вещи. 3ачем?

– Возможно, им хватило. Уходят домой.

Группа быстро скользнула с вершины в затененную расселину, где нас не было видно. Все насквозь промокли. Я выжал повязку на глазу моего хозяина и снова вернул ее на место.

– Похоже, с кровью вытекают и мои мозги,– сказал он. – Не могу придумать другого объяснения, зачем я отправился на это долбаное задание.

Он велел всем выпить еще вина, чтобы согреться и заглушить боль от ран. Самоубийца продолжал вглядываться в противоположный склон, где слуги разбирали театраль­ную ложу своего господина.

– Ксеркс думает, что завтра конец. Бьюсь об заклад: на рассвете мы увидим его в Теснине – на коне, предвкушающего близкий триумф.

Горная седловина была широкой и ровной. Во главе со Сфереем мы целый. час быстро шли звериными тропами, что петляли среди зарослей сумаха и кипрея. Теперь тропа ушла от моря, и оно скрылось из виду. Мы пересекли еще две гряды, потом наткнулись на горный ручей, один из множества впадавших в Асоп. По крайней мере, так предположил наш проводник. Диэнек коснулся моего плеча и показал на вершину на севере:

– Это Оита. Там умер Геракл.

– Думаешь, он поможет нам сегодня ночью?

Мы дошли до лесистого склона, где приходилось, карабкаться рука об руку. Вдруг из зарослей наверху раздался быстрый треск. Что-то невидимое метнулось вперед. Все руки схватились за оружие.

– Люди?

Шум наверху быстро удалялся. – Олени. Спустя миг животные находились всего в сотне футов от нас. Тишина. Только ветер рвал вершины деревьев над нами.

Почему-то эта случайная встреча сильно всех ободрила. Александр устремился в чащу. В оленьем убежище, где бок о бок лежало стадо, земля была сухой и утоптанной. – Пощупайте траву. Она еще теплая. Сферей приготовился помочиться.

– Не надо,– слегка толкнул его Александр.– А то оле­ни никогда не вернутся на это лежбище.

– А тебе-то что?

– Мочись ниже по склону,– приказал Диэнек.

Как ни странно это звучит, эти уютные заросли напом­нили домашний очаг, пристанище. Чувствовался олений запах, особый аромат их шкур. Никто из нас не говорил, но каждый, я готов поспорить, думал об одном: как хорошо было бы прямо сейчас улечься здесь, как олени, и закрыть глаза. Позволить всем страхам покинуть тело. Хотя бы на мгновение забыть обо всех ужасах.

– Здесь хорошая охота,– заметил я.– Мы шли по ка­баньей тропе. Бьюсь об заклад, здесь водятся медведи и даже львы.

Диэнек быстро взглянул на Александра:

– Мы здесь еще поохотимся. Этой осенью. Что ска­жешь?

Изувеченное лицо юноши сложилось в усмешку.

– Возьмем тебя с собой, Петух,– предложил Диэнек. ­Проведем здесь недельку и сделаем так, чтобы она запом­нилась. Никаких лошадей и загонщиков, лишь по две соба­ки на каждого. Поохотимся недельку и вернемся в львиных шкурах, как Геракл. Пригласим и нашего милого друга Полиника.

Петух посмотрел на Диэнека, как на сумасшедшего. Потом на его лице появилась робкая улыбка.

– Значит, договорились,– сказал мой хозяин.– Нынче же осенью.

3а следующим гребнем мы пошли вниз по ручью. Вода громко журчала, и мы шли беспечно. И вдруг неизвестно откуда донесся голос. Все замерли.

Петух пробрался вперед. Мы стояли цепочкой, один за другим – наихудшее построение для боя.

– Они говорят по-персидски? – прошептал Александр, напрягая слух.

Голоса внезапно смолкли.

Нас услышали.

Я видел, как Самоубийца бесшумно достал из колчана две «штопальные иглы». Диэнек, Александр и в двух шагах впереди меня за спиной две е штопальные Петух сжали копья, Сферей приготовился метнуть топор. – Эй, говнюки, это вы?

Из темноты вышел скирит Собака с мечом в одной руке и кинжалом в другой.

– Клянусь богами, вы нас напугали. Мы чуть не обде­лались!

Это была группа Полиника, которая остановилась, чтобы погрызть сухарей.

– Это что, семейная вылазка на природу? – Диэнек соскользнул к ним. Мы все с облегчением похлопали друзей по плечу. Полиник доложил, что его группа прошла по нижней тропе, быстро и легко. Они уже четверть часа сидят на этой полянке.

– Спускайтесь,– Всадник поманил за собой моего хозяина.– Посмотрите-ка на это.

Мы все последовали за ним. На другом берегу ручья, в десяти футах выше по склону, протянулась тропа, достаточно широкая, чтобы рядом прошли два человека. Даже в глубоких тенях теснины можно было различить истоп­танную землю.

– Это горная тропа, по которой прошли Бессмертные. Диэнек опустился на колени, чтобы пощупать землю. Она была истоптана совсем недавно, прошло не более двух часов. Можно было заметить, как подошвы Десяти Тысяч вдавливались в склон на подъеме и скользили вниз на спуске.

Диэнек отобрал одного из воинов Полиника, кулачного бойца Теламония, чтобы тот вернулся обратно по пути, ко­торым прошла их группа, и все доложил Леониду. Теламоний застонал от досады.

– Никаких возражений, – оборвал его Диэнек.– Ты самый быстроногий из знающих эту дорогу. Придется ид­ти тебе.

Кулачный боец бегом пустился в путь.

В группе Полиника недоставало еще одного бойца.

– Где Дорион?

– Ниже по тропе. Разнюхивает.

Вскоре Всадник, чья сестра Алфея была женой Полиника, выпрыгнул откуда-то снизу. Он был гимнос – раз­детый для скорости.

– Ну что? – весело приветствовал его Полиник. – Вы­нюхал что-нибудь?

Всадник осклабился и сдернул с ветки свой плащ. При­мерно через два стадия, доложил он, тропа заканчивается. Все деревья там срублены, вероятно, прошлым вечером – сразу после того, как персы разузнали про тропу. Несом­ненно, прежде чем выступить в поход, Бессмертные вы­двинулись сюда, на недавно расчищенный участок.

– И что там теперь?

– Конница. Сотни три, может быть, четыре.

По донесению Всадника, это были фессалийцы. Греки, чьи земли захватил враг.

– Они храпят, как крестьяне. Туман густой. Все звуки заглушаются, как под плащами, в которые закутались ча­совые.

– Мы сможем пройти в обход? Дорион кивнул.

– Там везде хвоя. Ковер из сухих иголок. Можно бе­жать во всю прыть, не издавая ни звука.

Диэнек показал на поляну, где стоял отряд.

– Это будет наше место сбора. Соберемся здесь после. Отсюда поведешь нас назад, Дорион, по тому пути, кото­рым пришли вы,– по короткому.

Диэнек велел Петуху еще раз кратко разъяснить обеим группам расположение вражеского лагеря на тот случай, если с ним самим по пути вниз что-то случится. Разделили остатки вина. Когда мех перешел из рук Полиника к Пе­туху, илот воспользовался этим мгновением близости пе­ред боем.

– Скажи мне правду. Ты бы с криптеей убил моего сына в ту ночь?

– Я еще убью его,– ответил бегун,– если ты сегодня ночью сдашь нас.

– В таком случае,– сказал илот,– я с еще большей радостью предвкушаю твою смерть.

Сферею было пора уходить. Он согласился провести группу досюда, но не дальше. Ко всеобщему удивлению, изгой словно разрывался на части.

– Послушайте,– сказал он, запинаясь,– я хочу пойти с вами, вы хорошие люди, я восхищаюсь вами. Но совесть не позволяет мне отказаться от вознаграждения.

Это вызвало всеобщее веселье.

– Твои угрызения совести тяжелы, изгой,– заметил Диэнек.

– Ты хочешь вознаграждения? – Полиник сжал его гениталии.– Я сохраню тебе вот это.

Один лишь Сферей не рассмеялся.

– Будь ты проклят,– пробормотал он скорее себе, чем остальным. И, продолжая ругаться и ворчать, занял место в колонне. Он остался.

Отряд больше не делился на группы, теперь ему предсто­яло двигаться командами по пять человек. Сферей присо­единился к четверке Полиника, заменив Теламония. Пятерки без приключений призраками проскользнули мимо дремлющих фессалийцев. Присутствие этой грече­ской конницы было большой удачей. Путь назад, если та­ковой случится, неизбежно будет беспорядочным. Немалое преимущество – иметь в темноте такую заметную веху, как несколько десятков футов вырубленного леса. Фессалийские кони начнут биться, создадут сумятицу, а если отря­ду придется под обстрелом бежать через лагерь и кричать друг другу по-гречески, то это не выдаст нас среди говоря­щих по-гречески фессалийцев.

Еще через полчаса мы вышли на край леса прямо над стенами Трахина. Внизу, под стенами города, шумел Асоп. Он бурлил оглушительно, и из горловины канала вырывал­ся холодный резкий ветер.

Теперь мы увидели вражеский лагерь.

Несомненно, ни один вид под небесами, даже осажден­ная Троя, даже сама война богов с титанами, не могли срав­ниться по масштабу с тем зрелищем, что раскинулось пе­ред нашими глазами.

Сколько мог охватить взор, вся равнина и еще далеко за пределами видимости, за Трахинскими скалами,– все светилось увеличенными туманом вражескими кострами.

– Да, много вещей им собирать.

Диэнек поманил к себе Петуха. Илот повторил ему все, что запомнил.

Кони Ксеркса пьют выше всех по течению. Реки для персов священны, и их надо оберегать от скверны. Всю верхнюю часть долины оставили под пастбище. Шатер Ве­ликого Царя, клялся Петух, стоит в начале равнины на расстоянии полета стрелы от реки.

Отряд устремился вниз, прямо под городские стены, и вошел в быструю воду. Эврот в Лакедемоне течет с гор, и даже летом от его вод немеют ноги. Асоп же оказался еще хуже. Ноги заледенели моментально. Он был таким холод­ным, что мы испугались за свою жизнь,– если придется выбираться и бежать, то ноги могут не послушаться.

К счастью, через несколько стадиев река стала мельче. Мы свернули в узлы свои плащи, положили на повернутые чашей вниз щиты и стали толкать их перед собой. Враг построил молы для ослабления течения, чтобы коням и людям было легче пить. На молах стояли заставы, но види­мость в туман и ветер была такая плохая, час был таким поздним, а часовые – такими самоуверенными, что мы смог­ли проскользнуть мимо, нырнули в водослив и выбрались из воды в тени берега.

Вышла луна. Петух не мог различить шатер Великого Царя.

– Он был здесь, клянусь! – Он указал на возвышен­ность, где не виднелось ничего, кроме хлопающих на ветру палаток конюхов да солдат оцепления, которые стояли меж­ду ними и жалко ежились рядом с лошадьми.– Наверное, его перенесли: Диэнек обнажил меч и собрался перерезать Петуху горло, как предателю. Петух клялся всеми богами, каких мог вспомнить, что он не лгал.

– В темноте все выглядит иначе,– предположил он, заикаясь.

Его выручил Полиник.

– Я верю ему, Диэнек. При такой тупости как все не перепутать?

Мы стали красться дальше – по горло в ледяном потоке, который холодил мозг наших костей. Диэнек ногой запу­тался в придонных водорослях, и ему пришлось ксифосом обрубить их, чтобы освободиться. Он фыркнул.

Я спросил, что его рассмешило.

– Я просто задумался, можно ли оказаться в более жалком положении.– Он мрачно усмехнулся.– Пожалуй, разве что если какая-нибудь речная змея заберется мне в задницу и выведет там пяток змеенышей…

Вдруг рука Петуха толкнула моего хозяина в плечо.

В сотне шагов впереди виднелся еще один мол и водослив. На песчаном берегу стояло три ряда шатров, и от них вверх по склону змеилась освещенная лампами дорожка мимо загона для лошадей, где держали дюжину покрытых попо­нами боевых коней, таких великолепных, что каждый, на­верное, стоил годового дохода какого-нибудь небольшого города.

Прямо над загоном возвышалась дубовая роща, освещенная железными светильниками, раскачивающимися на ветру, а позади, за линией египетских пехотинцев, виднел­ся шатер с царскими флагами, такой просторный, что в нем могло уместиться целое войско.

– Вот,– указал Петух.– Это шатер Ксеркса.

Глава тридцать первая

Мысли воина непосредственно перед боем, как часто замечал мой хозяин (всегда называв­ший себя исследователем страха), следуют неизменным путем. Всегда возникает пауза, часто всего на один удар сердца, когда перед внутренним взором открывается следующее тройственное видение, обычно в одном и том же порядке: сначала в глубине сердца возни­кают лица любимых, которые не разделяют с воином непосредственную опасность,– жены и матери, детей, особенно если это дочери, осо­бенно если совсем юные. Лица тех, кто оста­нется под солнцем и сохранит в своем сердце память о нем, воин видит с нежностью и со­чувствием. Им он посылает свою любовь и прощальные слова.

Потом перед внутренним взором встают тени тех, кто уже пересек реку, кто ждет на дальнем берегу смерти. Для моего хозяина это были его брат Ятрокл, отец и мать, брат Ареты Идотихид. Их молчаливые образы тоже приветствует сердце воина, призывает их на помощь, а потом отпускает.

И под конец выступают боги – те, которые, по ощущениям воина, были наиболее благо­склонны к нему. И в их руки он вверяет свою душу, если может.

Только выполнив этот тройной долг признательности, воин обращается к действительности и поворачивается, слов­но очнувшись ото сна, к стоящим рядом, к тем, кто вместе с ним пойдет на смертельное испытание. Здесь, как часто замечал Диэнек, и сказывается наибольшее преимущество спартанцев перед своими противниками. Под каким вражеским знаменем отыщутся такие мужи, как Леонид, Алфей, Марон или находящиеся здесь, в этой грязи, Дорион, Полиник и сам мой хозяин Диэнек? Тех, кто вместе с ним взойдет на лодку паромщика, воин в сердце своем обнимает с нежностью, превосходящей всякую другую, дарованную богами смертным, за исключением разве что материнской нежности к своему младенцу. Им он вверяет все, а они вверяют все – ему.

Мой взгляд обратился на Диэнека, присевшего на кор­точки на речном берегу. Он был без шлема, в своем алом плаще, который в темноте казался черным. Правой рукой потирая сустав негнущейся ноги, Диэнек сжатыми фразами проинструктировал воинов, которым под его командовани­ем предстояло сейчас пойти в бой. Рядом Александр на­брал с берега пригоршню песку и тер им древко своего копья, чтобы было удобнее держать. Полиник, ругаясь, про­дел руку в отсыревшую лямку щита, ища точку равновесия и удобный захват рукояти. Собака и Лахид, Сферей, Пе­тух и Дорион также завершали свои приготовления. Я посмотрел на Самоубийцу. Как врач перебирает инструменты, он быстро сортировал свои «штопальные иглы», выбирая три – одну для метания, две для свободной руки,– вес и балансировка которых сулили наивернейший бросок. Пригнувшись, я приблизился к скифу, в паре с которым мне предстояло идти в атаку.

– Встретимся на переправе,– сказал он и потянул меня за собой на фланг, с которого нам предстояло нападать.

Неужели его лицо – последнее, что мне суждено увидеть? Этот скиф был моим ментором и учителем с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать. Он учил меня прикрытию и интервалу, равнению и безопасной зоне, показывал, как обрабатывать проникающую рану, как накладывать шину на сломанную ключицу, как повалить коня, как выносить с поля боя раненого на его плаще. Этот человек со своей ловкостью и бесстрашием мог наняться в любое войско в мире. К персам, если бы захотел. Его бы назначили сотни­ком, он бы пользовался почетом и славой, у него было бы много женщин и богатств. Но он предпочел остаться в суровой лакедемонской академии, на службе без всякого жалованья.

Я подумал о торговце Элефантине. Самоубийца больше всех привязался к этому веселому, полному кипучей энер­гии человеку, и эти двое быстро сдружились. Вечером на­кануне первого сражения, когда эномотия моего хозяина готовилась к ужину, рядом показался Элефантин. Он рас­продал весь свой товар, обменял повозку и осла и даже продал собственный плащ и обувь. В ту ночь он ходил во­круг с корзиной груш и сушеных фруктов и угощал сидящих за ужином воинов. Мой хозяин часто за ужином устраивал жертвоприношение – ничего существенного, все­го лишь корку ячменного хлеба и возлияние. Он не молил­ся вслух, а только возносил от всего сердца несколько без­звучных слов богам. Он никогда не рассказывал, о чем молится, но кое-что я мог прочесть по его губам и услы­шать обрывки бормотания. Он молился за Арету и своих дочерей.

– Юноши должны бы проявлять такую набожность,– заметил торговец,– а не вы, безобразные ветераны!

Диэнек тепло встретил эмпора.

–Ты хотел сказать «седовласые», мой друг. – Я хотел сказать «безобразные», тут очись!

Диэнек пригласил его присесть. Биас был тогда еще жив, и он пошутил насчет непредусмотрительности торговца. Как же теперь тот выберется отсюда без осла и повозки?

Элефантин ничего не ответил.

– Наш друг не будет выбираться,– тихо проговорил Диэнек, уставившись в землю.

Пришли Александр и Аристон с зайцем, которого выме­няли у мальчишек из деревни Альпены. Старик улыбнулся дружескому поддразниванию, которым товарищи встрети­ли их добычу. Это был « зимний заяц», такой тощий, что не хватило бы и на двоих, не говоря уж о шестнадцати. Торговец посмотрел на моего хозяина:

– Если посмотреть на вас, ветеранов с сединой в бороде, то представляется поистине правильным, что вы остаетесь здесь, у Ворот. Но не эти юноши.– Он указал на Алексан­дра и Аристона, но своим жестом охватил и меня, и дру­гих оруженосцев, которым едва исполнилось двадцать. ­Как же я могу уйти, когда эти дети остаются? 3авидую твоим товарищам,– продолжал торговец, когда чувства отпустили его горло. – Всю жизнь я искал того, чем вы обладаете с рождения,– принадлежать великому городу.­ Его покрытая рубцами рука – рука кузнеца – указала на костры, разгорающиеся по всему лагерю, и воинов, молодых и старых, рассаживавшихся у огня.– Вот это будет моим великим городом. Я буду его судьей и лекарем, отцом его сирот и городским дурачком.

Он раздал груши и двинулся дальше. Послышался вы­званный им смех у другого костра, а потом у следующего.

Тогда союзники уже четыре дня стояли у Ворот. Они видели неисчислимое множество персов в море и на суше и прекрасно понимали предстоящие неодолимые тяготы. И все же, я чувствовал, до этого момента по крайней мере эномотия моего хозяина не ощущала всей реальности гро­зящей Элладе опасности и неминуемости гибели защит­ников. 3ашедшее солнце принесло глубокое отрезвление. Долгое время никто ничего не говорил. Александр сди­рал с зайца шкуру, я на ручной мельнице молол ячмень, Медон устраивал в земле печь, Черный Лев рубил лук. Биас прислонился к дубовому пню, приготовленному на дрова; слева от него сидел Леон Ослиный Член. Когда Самоубийца заговорил, все вздрогнули.

– В моей стране есть богиня по имени На'ан,– пре­рвал молчание скиф.– Моя мать была ее жрицей, если так возвышенно можно назвать невежественную женщину, которая всю жизнь провела на задке повозки. Мне напом­нил ее наш друг торговец и его арба, которую он звал своим домом.

Это была самая длинная речь, которую я да и все осталь­ные слышали от Самоубийцы. Все ожидали, что на этом она и закончилась. Но, ко всеобщему удивлению, скиф про­должил.

Его жрица-мать учила его, как сказал Самоубийца, что все под солнцем нереально. 3емля и сущее на ней – всего лишь маска, материальное воплощение более тонкой и глубокой реальности, кроющейся прямо под ней и невиди­мой для чувств смертных. Все, что мы зовем реальностью, держится на этом тонком фундаменте. Он лежит в основе всего, неразрушимый и незаметный за отгораживающим его занавесом.

– Религия моей матери учит, что реальны лишь те вещи, которые неощутимы для наших чувств. Душа. Материнская любовь. Мужество. Они ближе к Богу, говорила она, потому что только они одинаковы по обе стороны смерти, перед покрывалом и за ним. Впервые придя в Лакедемон и уви­дев фалангу,– продолжал Самоубийца,– я подумал, что это самая нелепая форма ведения войны, какая только возможна. У меня на родине сражаются верхом. Для меня это был единственный способ воевать, великий и славный, зрелище, берущее за душу. Фаланга показалась мне шут­кой. Но я восхитился воинами, их доблестью, которой они столь очевидно превосходили все другие виденные мною народы. Да, фаланга явилась для меня загадкой.

Поверх костра я взглянул на Диэнека, пытаясь понять, слышал ли он от Самоубийцы подобные мысли раньше. Но по лицу моего хозяина было заметно, что он весь поглощен вниманием. Очевидно, откровение Самоубийцы было для него внове, так же как и для остальных.

– Помнишь, Диэнек, как мы сражались с фиванцами при Эрифре? Когда их строй рухнул и они побежали? Тогда я впервые увидел разгром, и он меня потряс. Может ли быть более низкое, более позорное зрелище под солнцем, чем фаланга, от страха сломавшая строй? Стыдно быть смерт­ным и видеть такое даже среди врагов. Это нарушает выс­шие законы богов.– Лицо Самоубийцы, исказившееся пре­зрением, теперь оживилось.– Ах, но противоположность тому – когда воины держат строй! Что может быть величе­ственнее, благороднее? Однажды ночью во сне я шел в фа­ланге. Мы шагали по равнине навстречу врагу. Мое сердце сжал страх. Вокруг шагали мои товарищи-воины – впе­реди, сзади, со всех сторон. И все это был я. Я старый, я молодой. Я испугался еще больше, я словно разрывался на куски. Потом все запели. Все другие «я» – и я сам. И ког­да все голоса слились в согласии, страх покинул мое серд­це. Я проснулся со спокойным дыханием и понял, что этот сон послали мне боги. Тогда я понял, что это и есть клей, делающий фалангу великой. Невидимый клей, связыва­ющий ее воедино. Я понял, что вся эта муштровка и дис­циплина, которые вы, спартанцы, так любите вдалбливать друг другу в череп, на самом деле нужны не для того, что­бы привить молодым воинам сноровку или обучить их ис­кусству, а лишь ради того, чтобы создать этот клей.

Медон рассмеялся:

– А какой клей растворил ты, Самоубийца, что наконец позволил своим челюстям так не по-скифски невоздер­жанно хлопать?

Самоубийца ухмыльнулся через костер. Говорили, что Медон и дал скифу такое прозвище, когда тот, совершив убийство в своей стране, бежал в Спарту, где снова и снова просил смерти для себя.

– Когда я впервые пришел в Лакедемон и меня прозвали Самоубийцей, я возненавидел это прозвище. Но со временем я понял всю его мудрость, пусть и непреднаме­ренную. Что может быть благороднее, чем убить себя? Не буквально. Не клинком в брюхо. А затушить в себе эгоизм, убить ту часть себя, которая думает лишь о самосохранении, о спасении собственной шкуры. В этом я и увидел в вас, спартанцах, победу над собой. Это и есть тот клей. Это заставило меня остаться, чтобы научиться тому же. Когда воин сражается не за себя, а за своих братьев, когда он со всей страстью стремится не к славе, не к сохранению соб­ственной жизни, когда он жаждет отдать все свое суще­ство за других, за своих товарищей, не разлучаться с ними, не оказаться недостойным их – тогда его сердце поистине наполняется презрением к смерти. Этим он выходит за границы себя самого, и его действия достигают высшей ре­альности. Вот почему истинный воин не может говорить о битве ни с кем, кроме своих братьев, бывших там вместе с ним. Эта истина слишком сокровенна, слишком священна для обыденных слов. Я сам никогда бы и нигде не произ­нес такую речь, а только здесь и сейчас, с вами.

Черный Лев внимательно слушал.

– Все сказанное тобой верно, Самоубийца, если позволишь мне так тебя называть. Но не все невидимое благо­родно. Низкие чувства тоже невидимы. Страх, и жадность, и похоть. Что ты скажешь о них?

– Да,– признал Самоубийца,– но разве они и не чув­ствуются низкими? Они смердят до небес, от них становится тошно на сердце. Благородные невидимые чувства ощуща­ются иначе. Они подобны музыке, в которой чем выше ноты, тем они чище. И это еще одна вещь, сбившая меня с толку, когда я пришел в Лакедемон. Ваша музыка. Сколько ее было, и не только воинственные песни и пэаны, которые вы поете, когда идете на врага, но и музыка, звучащая во время танцев и в хорах, на праздниках и жертвопри­ношениях. Почему эти воины, воины до мозга костей, так почитают музыку и в то же время запрещают театры и отвергают всякое искусство? Наверное, они чувствуют сходство музыки и добродетели. Просто добродетели вибриру­ют на более высокой, более благородной ноте.

Он повернулся к Александру.

– Вот почему Леонид выбрал тебя в число Трехсот, мой юный хозяин, хотя и знал, что никогда раньше ты не стоял под боевыми трубами. Он верит, что ты споешь здесь, у Ворот, в самом возвышенном регистре, не этим,– он указал на горло,– а этим,– и его рука коснулась сердца.

Самоубийца встал, неожиданно неуклюже и сконфуженно. Все вокруг костра смотрели на него задумчиво и с ува­жением. Диэнек нарушил молчание смехом:

– Да ты философ, Самоубийца!

Скиф в ответ усмехнулся.

– Да,– кивнул он,– очись тут!

Появился посланец, вызывая Диэнека к Леониду. Мой хозяин сделал знак, чтобы я следовал с ним. Что-то в нем переменилось, я чувствовал это, когда мы шли среди пута­ницы тропинок, испещрявших лагерь союзников.

– Помнишь ту ночь, Ксео, когда мы сидели с Аристоном и Александром, рассуждая о страхе и его противоположности?

Я сказал, что помню.

– Так вот, я нашел ответ на свой вопрос. И дали его мне наши друзья – торговец и скиф.

Его взгляд охватил лагерные костры, союзные войска и их командиров, которые, как и мы, со всех сторон тянулись к царскому костру, готовые откликнуться на его нужды и получить его указания.

– Противоположность страха – это любовь,– сказал Диэнек.

Глава тридцать вторая

С запада, с тыла, шатер Великого Царя охра­няли двое часовых. Диэнек избрал для атаки эту сторону, потому что она была самой тем­ной и неприметной и этот бок был открыт ветру. Из всех обрывочных образов, что оста­лись у меня от этой схватки, занявшей не более пятидесяти ударов сердца, самым яр­ким был первый часовой, египетский пехоти­нец с позолоченным копьем и шлемом, укра­шенным серебряными крыльями грифа. Эти воины, как известно Великому Царю, носят в качестве почетного знака яркие шерстяные шарфы, у каждого подразделения свой цвет. У них в обычае на посту повязывать их крест-накрест на груди и оборачивать ими пояс. В ту ночь часовой закутал шарфом нос и рот от ветра и колючей пыли. Он также закутал уши и лоб, оставив лишь узкую щель для глаз. Свой длинный, во весь рост, плетеный щит он держал перед собой, борясь на ветру с его неуклюжей массой. Не требовалось богатого воображения, чтобы представить, как ему тоск­ливо и одиноко на холоде рядом с единствен­ным факелом, гудящим на ветру.

Самоубийца незамеченным подкрался к этому парню, он прополз на животе мимо застегнутых шатров конюхов Великого Царя и громко хлопающих холщовых загородок, защищавших от ветра коней. Я был на шаг позади и видел, как скиф про­шептал два слова молитвы: «Отправь его», то есть врага к его диким богам.

Часовой взглянул в нашу сторону и лишь успел заме­тить, как из темноты прямо на него бросилась фигура ски­фа, сжимая в левом кулаке два дротика. Бронзовый смер­тоносный наконечник третьего изготовился к броску, заняв положение у правого уха. Наверное, зрелище было столь нелепо и неожиданно, что страж даже не успел встрево­житься. Правой рукой он беззаботно поправил прикрыва­ющий глаза шарф и как будто бы что-то пробормотал про себя, вынужденный хоть как-то отреагировать на это вне­запное и необычное явление.

Первый дротик Самоубийцы с такой силой вошел в кадык египтянина, что наконечник пробил шею и темно-красное древко на пол-локтя вышло из позвоночника. Часовой как скала рухнул на землю. Через мгновение Самоубийца был на нем и рывком выдрал свою «штопальную иглу», так что на ней осталась половина дыхательных путей.

Второй часовой в пяти шагах слева от первого лишь растерянно обернулся, явно не веря своим чувствам, когда сзади на него набросился Полиник и с размаху обрушил на открытый правый бок такой сокрушительный удар сво­им щитом, что часовой отлетел в сторону. Дыхание у него перехватило, и он навзничь упал в грязь, где копье Полиника проткнуло его грудь. 3а шумом ветра было слышно, как хрустнули кости.

Мы бросились к шатру. Александр клинком наискось распорол беленое полотно. Диэнек, Дорион, Полиник, Лахид, а за ними Александр, Собака, Петух и Сферей ворвались внутрь. Нас увидели. Часовые с обеих сторон тревожно закричали. Однако все произошло так быстро, что стража поначалу не поверила собственным глазам. Очевидно, у них был приказ не покидать своих постов, и почти все они так и сделали. Двое ближайших нерешительно и осторожно направились к Самоубийце и ко мне (мы единственные еще оставались снаружи). Одна стрела лежала у меня на тетиве, еще три я сжимал в левой руке. Я собрался стрелять.

– Стой! – сквозь ветер крикнул мне в ухо Самоубий­ца.– Улыбнись им.