Красные всадники мчались на оранжевых конях. Черные шашки, взметнувшиеся над высокими пиками шлемов, сверкали в бирюзовом небе. Буйные языки пламени, похожие на солнечные протуберанцы, стремительно вылетали из-за недалекого горизонта. Крутые клубы фиолетового дыма рвались навстречу.
      «Победа или смерть!» — написано на огненном знамени.
      — Победа, только победа! — утверждал решительный вид всадников…
      — А бочка у них где? — спросил дядя.
      Ну, конечно, стоит только засесть за работу, дядя тут как тут. Каждое воскресенье он расхаживает по всем комнатам: вынюхивает-высматривает. Конечно, если мамы нет дома. При ней не очень-то расходишься. Но она почти каждое воскресенье занята, все-то у нее дела, а дядя этим и пользуется.
      Щедро бросая под ноги скачущих лошадей сочные мазки зелени, Володя даже не обернулся. А дядя, посапывая, продолжал бубнить за его спиной:
      — Если это пожарники, бочка при них должна находиться, поскольку они конные. А вот если же на машинах, тогда воду из крантов качают…
      — Это солдаты, — сказал Володя. — Гражданская война.
      — Солдаты красные не бывают. Это им только название такое, для наглядности. Глупо все у тебя получается. Все не как у людей.
      Хотел Володя ответить как следует, но вспомнил маму и сдержался. И так уж все замечают, что у него нет нисколько уважения к старшим. Мама говорит:
      — Я даже не знаю, откуда у тебя это. Наверное, все идет от Васьки. Не водился бы ты с ним.
      Вот говорит, а ведь сама знает, что с Васькой давно уже все покончено. А к старшим он вообще относится с уважением. Не ко всем, конечно. Это смотря по тому, какие старшие. Ваоныч, например, или Милочкин папа, или директор школы Николай Иванович — это одно дело. А попробуй-ка уважать Капитона? А дядю? И сама-то их, скорей всего, не уважает, так зачем же других заставлять?
      Вот этого Володя никак не мог понять.
      Всем известно: Капитон — барыга, тунеядец, а дядя пока еще неизвестно кто. Темный он человек. Ну чего он, как только выходной день, так и начинает бродить по всему дому, всех поругивать и учить, что надо делать, как жить. Только к Ваонычу он перестал захаживать после одного случая. Выгнали его оттуда.
      Это было так. Дядя зашел в мастерскую, постоял около двери, послушал, как звенит натянутое полотно, когда художник ударяет по нему кистью, и похвалил:
      — Какой звук раздается.
      — Вы по делу? — спросил художник, выглядывая из-за подрамника.
      — Какие дела. По-суседски зашел, вот и все мои дела.
      Художник ткнул кистью, указывая на стул около двери:
      — Ну, садитесь.
      Дядя степенно сел и по своей привычке начал все разглядывать и задавать глупые вопросы:
      — Это что же у вас, извиняюсь конечно, мадам такая поставлена без рук? Как отражение инвалидности или незавершенная художественная продукция?
      Зная, что от непрошенного гостя никаких умных слов не дождешься, Ваоныч все же пояснил:
      — Это Венера.
      — Вон чего! Ага… Понятно, — глубокомысленно заметил дядя и, немного помолчав, сообщил: — У нас в одном колхозе корова была по кличке Венера. Так себе коровенка…
      Ваоныч положил кисть. Лицо у него было задумчивое. Казалось, он сейчас положит руку на дядино плечо и скажет что-нибудь трогательное. Но, растирая уставшие от палитры пальцы, он попросил:
      — Знаете что, уважаемый, давайте договоримся: во время работы вы ко мне заходить не будете.
      — Это можно, — несколько растерявшись, согласился дядя.
      — И после работы тоже.
      — Ага, — задумался дядя, — все понятно: значит, загордились? Брезгуете?
      Но Ваоныч ничего не ответил. Он молча подождал, пока дядя закроет за собой дверь, а потом тихо сказал:
      — Хитрый, а дурак.
      Володя часто приходил в мастерскую художника. Он тихонько прокрадывался к стенке, где стоял старый диван, и, устроившись в уголке, молча смотрел, как работает Ваоныч.
      Все здесь было не так, как у всех, потому что это была не простая комната, а мастерская. Здесь пахло скипидаром и маслом, и тишину нарушали только шорохи и звон туго натянутого полотна под ударами кисти. И сам Ваоныч в часы работы делался совершенно другим. То есть не поймешь, каким он становился, когда рисовал. То он работал тихо, то начинал напевать, причем одну и ту же фразу. Очень часто отходил в угол к окну и долго смотрел на картину, размешивал на палитре краски. А потом вдруг срывался, подбегал к картине и делал несколько поспешных мазков. А иногда он ругал сам себя и, бросив кисть на пол, кидался на диван и отчаянным голосом спрашивал:
      — Чем это написано? Чем? Чего же ты молчишь?
      Но Володя молчал. Он-то уж знал: попробуй скажи — вылетишь, как пуля. На такие вопросы даже грозная Еления ничего не отвечала. Боялась. Да Ваоныч и не ждал, что ему ответят.
      — Коровьим хвостом это сделано. Вот чем!
      Потом он снова с отчаянием спрашивал:
      — Это что, по-твоему? Думаешь, небо?
      Да, Володя так и думал. Он видел на полотне голубое небо и на нем симпатичные такие пушистые облака.
      — Штапель это, девчонкам на сарафаны. Капитошке на ковры такое небо!
      Но вспышки эти случались нечасто. Обычно он, тихо напевая, работал до ранних зимних сумерек… И только когда окна начинали синеть, он накидывал на картину зеленое полотно. И тут он замечал Володю.
      — А ты все сидишь?
      — Сижу.
      — А уроки?
      — Сделаю еще.
      — Да тебе что? В самом деле интересно?
      Он усмехнулся и как-то осторожно, словно не решил еще, надо ли это говорить, предложил:
      — Ну, значит, теперь надо по-настоящему учиться.
      И он начал учить Володю.
      Однажды Володя спросил:
      — Как думаете, выйдет из меня художник?
      — А ты сам как думаешь?
      — Захочу — выйдет.
      — Одного хотения мало. Художник — это не должность, не специальность. Захотел — и выучился. Это талант! Таланта нет — не выучишься.
      — А мой дедушка нигде не учился.
      — И что же?
      — А какой был художник! Сами говорите.
      Ваоныч строго сказал:
      — Правильно. Талантище был огромный. А знаешь, что бы он сработал, если бы поучился?
      Художник сжал кулаки, с силой тряхнул ими и воскликнул:
      — Такое бы сотворил, что нам с тобой и не снится!
      — Это я понимаю.
      — Дед твой во всем мастер был. Ах, какой мастер!
      Про Володиного деда Ваоныч вспоминал часто и всегда при этом понижал голос почти до шепота:
      — Великий был художник. То, что он за один день мог сделать, мне за всю жизнь не выдумать. А ведь простой плотник. А я, понимаешь, академию закончил.
      Володя подумал, что Ваоныч стыдится этого несоответствия и поэтому говорит потихоньку, чтобы никто не услыхал. Он поспешил успокоить:
      — Я никому не скажу, вы не думайте.
      — Чего не скажешь?
      — Да про это… что вы так не можете, как дедушка…
      — Ах, вот что! — засмеялся художник. — На мелкой зависти меня ловишь! Не ожидал я этого от тебя. Нет, я не стыжусь. Этого, брат, стыдно стыдиться.
      Он вышел на середину комнаты и веселым голосом закричал:
      — Эй вы, слушайте! Я в подметки не гожусь великому мастеру — Володькину деду!.. Понял?

      — Глупо все у тебя получается, — продолжал дядя, пристраиваясь на сундук около двери.
      У него, должно быть, все получалось совсем по-другому.
      Вскоре после приезда устроился он кладовщиком в авторемонтную мастерскую и весь день проводил на работе. А по вечерам, в темноте, к нему приходили какие-то люди. Лежа в постели, Володя прислушивался к таинственным звукам, доносившимся со двора или из дядиной комнаты. Ночные посетители говорили осторожными, секретными голосами, как будто подсказывали дяде урок, который он не успел выучить.
      Выслушав все, что ему подскажут, дядя начинал бубнить тоже очень секретно, так что слов невозможно было разобрать, только и слышалось:
      — Бу-бу-бу…
      Словно засунув голову в печную трубу, дядя пугал в темноте своих таинственных подсказчиков.
      А если дело было днем, в воскресенье, то прибегал Васька. Мотнув в сторону двери своими огненными вихрами, он залихватски подмигивал дяде, как мальчишке, и говорил только одно слово:
      — Ожидают…
      И дядя, надев свою тяжелую, похожую на чугунную сковородку кепку, поспешно уходил.
      Темный человек, и дела у него темные. Володя всеми силами стремился проникнуть в таинственный мир этих дел. Напрягая слух, он старался поймать хоть одно слово, но ничего из этого не получалось. Маму он не спрашивал. Известно, скажет, что это не его дело.
      Спросил у Васьки. Скучающе сплюнув себе под ноги, он ответил:
      — Какие у них могут быть дела? Соображают, как бы выпить.
      И смешно дергал своей репкой.
      Но дядя возвращался скоро, очень озабоченный и совершенно трезвый.
      Володя презрительно отворачивался от Васьки:
      — Брехун ты, оказывается.
      Васька только посмеивался:
      — Значит, сорвалось.
      У взрослых Володя не спрашивал, заранее зная их ответ. Взрослые всегда стоят друг за друга. Это уж давно известно. И он думал, что очень долго растет человек, овладевая всеми правами взрослого и подчиняясь не всегда понятным законам взрослых. Вот почему приходится сидеть и молча выслушивать все те глупости, которые дядя проповедует.
      — И все у тебя не как у людей, — сидя на сундуке у двери, гудит дядя. — Почему так? Где не надо — ты сообразительный, головастый. А где надо — ума не хватает. Капитона возьми: вовсе рисовать не умеет, а на этом капитал добывает. А у тебя талант пропадает без пользы. Тебе с Капитоном соединиться бы… Сила! Всю бы барахолку товаром завалили!
      Он уже не впервые заводит этот разговор, соблазняя Володю перспективой легкой наживы. Один раз он так привязался, что Володя нарисовал голубя. Так просто, взял листок бумаги из тетради и нарисовал. Капитон вырезал трафарет и вот уже на его коврах вместо лебедей появились разноцветные голуби…
      Но на этот раз ему не удалось высказаться до конца. Со двора донесся сиплый голос Капитона, призывающий дядю в его таинственный мир.
      — Иду! — бухнул дядя, срываясь с места.
      В прихожей испуганно охнула Еления:
      — Ох, чтоб тебя!
      — Извиняюсь, — громким шепотом ответил дядя.
      — Таким голосом невозможно разговаривать, — наступала она, — таким голосом только рыбу глушить…
      — Обратно извиняюсь и учитываю ваше ценное замечание.

      Дождавшись, когда за дядей захлопнется дверь, Володя тихонько положил кисть и выглянул в прихожую. В большой холодноватой комнате было пусто и только справа от входной двери стоял большой ларь, окрашенный желтой масляной краской.
      Серенький зимний свет скупо сочился сквозь цветные стекла овального окна над забитой парадной дверью. И все в прихожей — и стены, и пол, и желтый ларь, и все, кто проходил через прихожую, — все казалось измазанным пятнами разных красок. Словно какой-то озорной маляр, израсходовав все свои краски, здесь расплескал остатки.
      Володя прислушался, голоса доносились из коридора, но слов разобрать было невозможно. Тогда он слегка приоткрыл дверь. В щель просочился злой запах Капитоновых сигарет и его сиплый с одышкой голос:
      — … Ваське будет сказано. А ты у себя тут поглядывай. Как они?
      Ну, конечно, без Васьки нигде не обойдется. Уж он-то в курсе всех самых секретных дел. Ему скажут, а тут стой на холоде и дрожи, как шпион, и слушай, что дядя скажет о своих домашних. А кому это интересно! Никого он не любит, но делает вид, что готов в лепешку разбиться, только чтобы все были довольны. Зная это, Володя не удивился, когда дядя, сдувая пепел с папиросы, проговорил:
      — Худоумные они все. Одно слово — жильцы.
      — Это как понимать: жильцы?
      — Так и понимай…
      — А ты кто?
      — А я буду житель. Вот кто.
      — Чудишь ты все. Какая же разница?
      Дядя обстоятельно разъяснил:
      — Вот тут тебе и будет разница: житель — человек постоянный, крепкий; а жилец — временный. Вот сестрицу мою возьми. Кто она? Не так себе баба, она — домовладелка! Ты это пойми. Дом-то каков! Такому дому да хозяина настоящего! Шесть комнат — шесть жильцов. По полторы сотни — без малого тысяча. Капитал! А она весь день на работе да еще где-то. Домой-то ночевать только является. А теперь еще в Москву собралась. Обучаться. Вот тебе и есть жилец в собственном доме…
      Он продолжал еще что-то говорить, но Володя его не слушал. Он уже ничего не мог слушать.
      Мама уезжает в Москву!
      Володя отошел от двери и встал около ларя, прижавшись лбом к холодным доскам, от которых пахло пылью. Лицо его окрасилось в голубой цвет. Голубая слеза дрожала на щеке.
      Мама уедет, обязательно уедет. Она всегда добивается того, что задумала. Такой уж у нее характер.
      Как же это так получилось? Она собирается, а он ничего и не знает…
      В это время появилась Тая. В своем сером пальтишке с белым кроличьим воротником и в сером пушистом колпачке она вбежала в прихожую из коридора, размахивая зеленой авоськой с хлебом. Она была похожа на озябшего воробья, сдуру залетевшего в открытую форточку.
      — Ой, студено! — зачирикала она, прыгая около двери, чтобы отряхнуть снег с валенок. — Чего ты тут стоишь на холоду?
      — Хочу и стою, — проговорил Володя, отвертываясь.
      Но разве от нее можно что-нибудь скрыть? Она сразу разглядела голубую слезу.
      Отвернувшись, он быстро стер эту улику немужской слабости и грубым голосом пригрозил:
      — Проходи, а то получишь.
      — Как же, бегу, тороплюсь, аж взопрела.
      Володя давно заметил, что Тая никого не боится и, если ей начинают угрожать, делается совсем уж отчаянной. Поэтому, наверное, не всякий отваживается ударить ее. И еще у нее была одна особенно ценная, с мальчишеской точки зрения, черта: если ей все-таки попадало, она никогда не жаловалась и даже не плакала.
      Раскачивая авоську с хлебом. Тая сказала:
      — А я знаю, отчего ты плачешь…
      — Ну и знай.
      — Мама уезжает. Да?
      — Тебе сказано: проходи!
      — Да? На целый месяц? Да, да, да!