А Мат Курлен, Скирли Дайсон, Сол Бертье, Сауд Сауд? Тот же Шеббс. Наконец, Беллингер.
      Круг замыкался.
      Беллингер никогда не подходил к телефону, я это хорошо знал. Почему он поднял трубку в отеле «Уолдорф-Астория»?
      Алхимики не убивают…
      А список самоубийц?
      И шеф.
      Если шеф действительно сдал меня, что он получил взамен?
      Ладно. Это потом. Все равно ответов у меня нет. Да и обязательно ли на алхимиков работает Юлай? Почему не на Ассоциацию бывших агентов ФБР? Почему не на «Спайз инкорпорейтед»? Правда, он не похож на человека, готового обслуживать даже воров. И этот странный намек – врачи…
      И так далее.
      Алхимики.
      «Мы не убиваем…»
      У кого я мог «путаться» под ногами?
      Все-таки у алхимиков, сказал я себе. Но как тогда быть с этим – мын_е _у_б_и_в_а_е_м_? В деле Шеббса и в деле Беллингера трупов хватает.
      «Мы не убиваем…»
      Я покачал головой.
      Мы не можем не убивать. Даже Прометей, воруя у богов огонь, знал: он несет в мир большую опасность. Смертельную опасность. Ведь люди не умеют делить справедливо. Как только начинается дележка, огонь распространяется на жилища и на поля.
      «Господи, господи, господи, господи…» 
      Комнатка, предоставленная мне Юлаем, оказалась крошечной.
      – У тебя тут лингафонные курсы? – удивился я, взглянув на стеллажи, уставленные аппаратурой. Только четвертая стена, с окном, была от них свободна, там приткнулся низкий диван.
      – Что-то вроде, – ухмыльнулся киклоп. – Учти, я буду слушать тебя днем и ночью. Ты будешь под постоянным наблюдением. Я здорово интересуюсь тобой, даже тем, что ты можешь выболтать во сне. Правда, мешать тебе это не будет.
      Дверь в комнату Юлая не запиралась – он действительно не боялся меня. Белье найдешь в шкафу, показал он. И не злись, я здорово храплю ночью.
      Я убедился в этом очень скоро.
      Я даже вынужден был ночью прикрыть двери, храп Юлая вполне отвечал его жизненным силам.
      «Мы не убиваем…»
      Я спокойно мог убить киклопа.
      Но зачем?
      Конечно, я помнил о Ровере, о стальной сетке, отрезавшей все пути, о скалах, о рифах, перекрывших выход из бухты, но только ли это останавливало меня? Нет, нет и еще раз нет. Во всем, увиденном в логове Юлая, чувствовалась какая-то тайна, настоящая серьезная тайна, хотя определить точнее охватившее меня чувство я не мог. Здесь во всем таилась загадка. И опасность.
      Настоящая опасность. В этих делах я кое-что смыслю. Поэтому я предпочел лечь.
      Диван застонал подо мной, и я попытался выбросить из головы лишние мысли. Это удалось плохо. Я то проваливался в мерзкий сон, то выныривал в действительность, которая мне нравилась еще меньше. Пару раз я просыпался от собственного крика.
      Перемигивались во тьме разноцветные лампочки. Я действительно кричал? Юлай действительно может записывать весь этот бред? Зачем?
      Смутная нечистая сонливость одолевала меня. Из открытого окна несло гнилью океана; как ни странно – живой, даже величественной.
      Шеф сдал меня?
      Не слишком ли для Консультации – потерять сразу Берримена и Миллера?
      Но, сдав меня, шеф мог выйти на прямые контакты с алхимиками.
      Не боги, не гении, но достаточно серьезные люди. Достаточно серьезные для того, чтобы действительно определять течение нашей истории…
      «Было бы грехом открыть воинам тайну твоего искусства. Остерегайся! Пусть даже муравей не проберется туда, где ты работаешь…»
      Главные заповеди мы всегда почему-то вспоминаем с опозданием.
      Я слышал храп Юлая, слышал шум океана.
      Алхимики.
      Мой промысел слишком жесток, чтобы тешить себя иллюзиями. Нельзя восклицать в отчаянии: Господи, помоги! Предназначение Господа вовсе не в этом, помощь – не его функция. Ты сам просчитываешь свои шансы или сдаешься. Других вариантов не существует. Вот почему, даже проваливаясь в смутный сон, я не переставал считать. Но получалось плохо. 
      А если Юлай лжет? Если слова Юлая ложь? В конце концов, общеизвестно: стопроцентных шансов на успех не существует. Все человеческие поступки густо замешаны на лжи. Существуй стопроцентные шансы, это подорвало бы саму идею Бога.
      «Мы не убиваем…» Тебе придется сменить профессию… Смотри на нас, как на врачей…
      И, конечно, два списка.
      Все это накрепко связано. Но чем? Кто сплел столь странную сеть?
      Обсуждая списки с Юлаем, мы упомянули много имен. Много… Но не все… Не все…
      В данном случае я подумал о докторе Хэссопе.
      Алхимиками занимался доктор Хэссоп, шеф ему молчаливо ассистировал; почему Юлай ни разу не упомянул имя доктора Хэссопа?
      А список самоубийц? Почему в этот список включен и я? Они (я так и подумал – они)готовят новую инсценировку? Им удалась инсценировка с Беллингером и с четырьмя его предшественниками, они готовят еще одну?
      Не одну, усмехнулся я. Я видел список на одиннадцать человек, но список явно не полон.
      А мойсписок?
      Думая обо всех этих Мейсонах, Линди и Хоуэрах, я не чувствовал никаких угрызений совести. Да, я стрелял, но и в меня стреляли. Да, я обманывал, но то же самое проделывали со мной. В конце концов, никто не требует слез раскаяния от рабовладельцев или покаяния у солдат, спаливших цветущий город.
      Доктор Хэссоп…
      В очередной раз вынырнув из тяжелых снов, я встал и присел на подоконник.
      Светало.
      Внизу, в бухте, определилась темная, кипящая под сеткой вода. Когда-нибудь сетку сорвет, подумал я. И усмехнулся: не скоро. Полоски белого тумана красиво разлиновали сумрачную стену скал; угадывался в стороне черный бетонный горб – то, что Юлай называл пунктом связи. Где-то там молчаливо затаился Ровер. Меня передернуло при одном воспоминании о его желтых жутких клыках.
      Уединенное, неприметное убежище…
      Но для чего-то оно создавалось! Кто-то уже бывал здесь! Человек не может не оставлять следов, просто надо быть повнимательнее. Если я наткнусь на какой-нибудь след, кое-что может проясниться.
      На душе было смутно.
      Смута эта не рассеялась, когда на пороге появилась мощная фигура Юлая.
      – Не спится?
      Я кивнул.
      – Это ничего. Главное, не заскучать, Эл.
 

6

 
      Я выспался. Несмотря на сны, выспался. Слова Юлая меня рассмешили:
      – Не заскучать? Чем, собственно, мы займемся?
      Чуть горбясь, мощно развернув плечи, киклоп потянулся:
      – Будем ждать.
      – Чего?
      – Там увидим, – Юлай выдыхал слова ровно и мощно. – Можешь гулять по берегу, можешь купаться, вода еще не остыла. Лови крабов, разговаривай с Ровером. Если издалека, с Ровером можно разговаривать. Только не приближайся к пункту связи, Ровер этого не потерпит.
      – А прогулки по берегу?
      – Это – да, – подтвердил Юлай. – Идем. Я сварил кофе. Учти, завтра этим займешься ты.
      Я воспользовался настроением киклопа, – надо же о чем-то говорить за столом:
      – Примерно месяц назад в рейсовом самолете мне пытались нацепить на рубашку электронного «клопа». Та акция как-то связана со всем этим? – Я неопределенно обвел рукой комнату.
      – Почему нет? – ровно прогудел киклоп. Это не было ответом, но он явно считал – это ответ.
      – А Пан? А старик на почте? А мои телефонные звонки?
      Юлай ухмыльнулся:
      – Хочешь меня разговорить? Правильно. Так все делают. Люди, как правило, легко проговариваются, большинство бед от болтовни. Но тебе повезло: я большой говорун. И я много о тебе знаю. В некотором смысле я специалист по твоей жизни. Я твой внимательный биограф. Я изучил каждый твой след. «Домашняя пекарня», ты ведь служил в АНБ?.. Стамбул, Бриндизи, Вьетнам… Консультация – самый интересный период, зато и грязный, – отрезвил он меня. – Бэрдокк, Итака, остров Лэн… Тебя не любят в этих местах, можешь мне поверить… «Счет», «Трэвел»… Послушай, – вдруг спросил он, – с чего ты взял, что такие изобретения, как машина Парка, могут служить придуркам?
      – Не знаю, кого ты называешь придурками, – сварливо ответил я, – но согласись, я свое дело сделал. Я угнал машину Парка.
      – Ну да, – как эхо, откликнулся он, – чтобы она взорвалась на обводном шоссе. От нее и следов не осталось.
      – Зато у нас осталась документация.
      – Не строй иллюзий, – он взглянул на меня холодно. – У вас осталась фальшивая документация, уж мы постарались. Если вы что-то и построите, все это никуда не годится.
      Плоское лицо киклопа порозовело. Мое бешенство, наверное, отразившееся в глазах, развлекло его:
      – Иначе и быть не могло. Сам подумай. Кому могла бы служить машина Парка? Людям Номмена? Твоему шефу? Темным клиентам Консультации?
      Он презрительно фыркнул:
      – Ты ведь считаешь себя явлением, так, Эл? Так вот, огорчу тебя. Ты, конечно, явление, но вовсе не великое. Если уж быть совсем точным, ты характерное явление, Эл. Характерное для века. Не больше. Не будь тебя, был бы кто-нибудь другой, такая ниша не может оставаться незаполненной. При всех твоих талантах, ты всего лишь один из многих. Задумывался над этим?
      Меня душило бешенство. Это не я путался у них под ногами, это алхимики все чаще вставали на моем пути. Сперва я потерял Шеббса, потом они отняли Беллингера, теперь я узнаю, что документация, выкраденная Джой, фальшива… Но я смирил бешенство. Даже кивнул. Я хотел понять, к чему он клонит.
      – Еще бы не задуматься! – Юлай глядел на меня холодно, его единственный глаз потемнел. – Можно много чего напридумывать, оправдывая свои действия. Борьба с монополиями! Перераспределение информации! Собственный банк данных! Так, да?
      Я опять кивнул.
      – Ты мало думал, Эл. Если бы ты думал больше и глубже, ты уже докопался бы до той простой мысли, что историю делают не рабы. Все эти, войны, как бы историки их ни толковали, ничего не меняют. Пути, выбранные сегодняшними государствами, ведут только к катастрофе. Мир столько раз оказывался на краю пропасти, что давно пора понять – время войн закончилось, необходимо что-то принципиально новое. Древний охотник совершал революцию, изобретая дротик или стрелу, но рано или поздно убеждался – одной охотой не проживешь. Древний земледелец совершал очередную революцию, изобретая плуг, но и перед ним вставал тот же вопрос – что дальше? – Киклоп походил сейчас на заурядного лектора, позволившего себе расслабиться за чашкой кофе; я почувствовал острое разочарование. – Мы строим атомные станции, летаем в космос… Но ты же видишь, Эл, вопрос – что дальше? – не снят. Планета не выдерживает нашей промышленности, природное равновесие нарушено, ты видел это в Итаке, ресурсы почти исчерпаны – загляни в любой статистический отчет. Мир снова над пропастью. Что дальше?
      Отставив пустую чашку, он задумчиво уставился на меня:
      – Кое-кто надеется на океан. Возможно, океан и способен прокормить нас какое-то время, но ведь загадить его еще проще, чем сушу. К тому же мы неутомимо плодимся, Эл, неутомимо плодимся, несмотря на войны, на голод. А океан конечен. Что дальше? Всегда остается это «что дальше». Пойдешь воровать очередной секрет у очередной фирмы?
      – Информация все равно должна перераспределяться. Почему этому не помочь?
      Юлай покачал головой:
      – Нельзя производить только изымая, Эл. А мы ведь всегда изымаем.У той же природы. Популяция, достигшая критической массы, как правило, начинает пожирать саму себя. Выживают одиночки.
      – Разве место над пропастью непривычно для нас? – спросил я. – Мы же миримся с мыслью о неизбежности смерти, почему не мириться и с этим? Все готовы по сто раз на дню бегать за угол к соседу, чтобы прикурить от его зажигалки. А почему? Да потому, что зажигалка одна и она принадлежит соседу. Почему не выкрасть документацию и не изготовить зажигалку для всех?
      – Опять выкрасть, – огорчился киклоп. – Украл, убил, пустил по кругу. Будущее на этом не построишь.
      – Будущего не существует.
      Наконец, его зацепило. Он даже выпрямился:
      – То есть как не существует?
      Я засмеялся:
      – Будущее – наш вымысел, голая теория, иллюзия, взращенная на нашей нищете. Мы никогда не живем в будущем. Мы живем только сегодня и всегда решаем только сегодняшние проблемы. Даже прошлое в этом смысле не существует. Его нет. Его нельзя украсть или продать.
      – А разве, дожив до завтра, мы не оказываемся в будущем?
      – Конечно, нет.
      – А в чем же тогда мы оказываемся, черт возьми!
      – Как обычно, в дерьме. То есть в очередном сегодня.
      Юлай ухмыльнулся:
      – С тобой не скучно. Но это напоминает логику папуасов. У папуасов, Эл, нельзя просто так родить и назвать ребенка. Надо подкараулить соседа, выяснить его имя и убить, только после этого можно наречь указанным именем ребенка и впускать его в мир. Достаточно стабильная система, правда?
      – Психи, – оценил я логику папуасов. – Ты тоже псих, Юлай.
      – Возможно. Но мне не по душе логика папуасов. И я не люблю воров.
      Он холодно обозрел меня:
      – Это из-за таких, как ты, Эл, я вынужден изучать логику папуасов.
      Он помолчал и добавил:
      – Считается, время лечит все болезни. К сожалению, не все, Эл. Шизофрения, например, временем не излечивается. А все то, чем занят сегодня мир, это шизофрения.
      Ну да, вспомнил я. «Смотри на нас, как на врачей…»
      – Слишком много слов.
      – Можно короче? – удивился Юлай.
      – Конечно.
      – Скажи. Мне действительно интересно.
      Я пожал плечами:
      – Все просто. Если, конечно, не прятаться за красивыми словами о будущем. Я думаю, все совсем просто. Похоже, вы переиграли Консультацию, так бывает. Мы, наверное, здорово вас рассердили, и вы взялись за Консультацию всерьез. Скажем, схватили меня. Это факт. Но ведь не за тем же, чтобы удавить. Пока что никто меня и пальцем не тронул. Не знаю, кто вы и что вас интересует, но, похоже, вы не прочь меня использовать. Обеспечите новым именем, может, даже новой внешностью… Такие, как я, всегда нужны. Даже вам. Черная работа есть черная работа, ее надо уметь делать.
      Юлай изумленно моргнул:
      – Ты действительно так думаешь?
      – Да.
      – Ну что ж… – Юлай встал из-за стола. – Я не могу запретить думать. Но подобные мысли, Эл, скажу тебе, лечатся только упорным трудом. Для начала, – нахмурился он, – приберешь вокруг. И как можно тщательнее. Для этого ведь не надо менять внешность и имя, правда?
      И вышел. 
      «Господи, господи, господи, господи…» 
      Я провозился с уборкой более трех часов. Я не торопился, я перетер все углы. Пыльная оказалась работенка, зато теперь я знал каждую вещь, прижившуюся в логове Юлая.
      Огромный низкий диван, деревянный стол, три стула, обшарпанное кресло под окном, не раз уже менявшее обивку, объемистый шкаф с верхней одеждой и постельным бельем, наконец, нечто вроде пузатого старомодного комода с выдвижными ящиками, набитыми всяким радиомусором. Радиодетали валялись на полу, на подоконниках, я собирал их и бросал в ящики комода. «Представляю, что творится на пункте связи», – хмыкнул я заявившемуся на минуту Юлаю. Киклоп хохотнул, как запаздывающий гром: «Как раз этого ты представить не можешь».
      Но мебель была внешним кругом.
      Гораздо больше меня интересовал круг внутренний.
      Я тщательно изучил постельное белье и одежду – никаких меток; перерыл комод, пошарил под диваном и под столом: удивительное дело – Юлай не хранил в домике ничего лишнего. Несколько технических словарей, старые тапочки… Бред какой-то. Если здесь и бывали гости, следов они не оставили. 
      Но самым тяжелым оставались сны.
      Я спал один в крошечной комнатенке, похожей на кубрик. Мне не мешал храп Юлая, не мешала луна в окне, не мешали перемигивающиеся цветные лампочки аппаратуры, заполнявшей несколько стеллажей. Плевать, чем там занимается Юлай, что он записывает – я хотел выспаться.
      Но выспаться по-настоящему никак не получалось.
      Сны.
      Если снятся такие сны, они не пустые.
      В снах меня мучило вовсе не близкое прошлое. Мне не приходилось заново переживать случившееся в Итаке или на острове Лэн; мучили меня не загадочные списки, не слежка, не похищения; тем не менее я просыпался в слезах, в холодном поту.
      Чаще всего я видел себя бегущим вверх по косогору.
      В этих мучительных снах я всегда был ребенком, меня манил горизонт.
      Задыхаясь, я бежал вверх по косогору – коснуться рукой синевы, казавшейся столь близкой. Она должна быть плотной, считал я, как облака, когда на них смотришь из самолета. Я ничего так не хотел, как взбежать по косогору и коснуться синевы.
      Сизифов труд.
      Кажется, Сизиф был хулиганом, он скатывал тяжелые камни на единственную караванную тропу, по которой ходили торговцы. За это его и покарали боги.
      А я?
      За что можно покарать ребенка?
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Задыхаясь, шумно дыша, хватаясь руками за редкие сухие кусты, я бежал вверх по косогору к манящей, такой плотной и близкой синеве. Кажется, я что-то выкрикивал на бегу, а может, мне вслед кричали; проснувшись, я не мог припомнить ни слова, лишь сам факт. При этом я чувствовал: я кричал (или мне кричали) что-то важное, что-то необыкновенно важное, что-то такое, что могло изменить всю мою жизнь. Но я не мог вспомнить – что?Все попытки вспомнить не приносили ничего, кроме головной боли.
      Я просыпался, и подушка была мокрой от слез. Я просыпался, и слова, еще звучавшие в моей голове, как эхо, становились бесплотными, таяли, уходили; я помнил лишь стремление – к синеве.
      Что я кричал? Почему меня это мучило?
      Не знаю.
      Проснувшись, смахнув с лица пот и слезы, я садился на подоконник.
      Внизу шумел невидимый океан, в темном небе вдруг проплывал пульсирующий огонек – жизнь другого, не моего мира; помаргивали цветные лампочки аппаратуры Юлая, придавая грубым стеллажам праздничный вид. Все вокруг казалось основательным, прочным, созданным надолго, но – чутким.
      Совершенно чужим.
 
      Зато на исходе второй недели я выяснил нечто важное: у киклопа бывают гости, а сам он время от времени покидает тайную базу.
      Той ночью, как всегда, я проснулся в слезах. Я кричал, но уже не слышал крика…
      Действительно ли я кричал?
      Я дотянулся до брошенного на стеллаж полотенца, потом пересел на прохладный подоконник. Внизу, в тумане, красиво расчертившем бухту на полосы, блеснул тусклый огонек.
      Киклоп?
      Я машинально взглянул на часы.
      Что делает Юлай на берегу в три часа ночи?
      Не теряя из виду мечущегося в тумане огонька, я оделся.
      Огонек ни на секунду не оставался в покое, он двигался, он описывал странные дуги; потом отчетливо донесся до меня негромкий рокот великолепно отлаженного лодочного мотора.
      Комната киклопа, пустая, темная, показалась мне незнакомой.
      – Юлай, – позвал я, зная – он не откликнется.
      Он и не откликнулся.
      Я сунул руку в комод и достал фонарь. Тяжелый фонарь, я даже взвесил его в руке. Потом открыл наружную дверь и также негромко окликнул:
      – Ровер!
      Откликнется ли пес? Промолчит, как обычно? Бросится на горло? Днем он позволял мне наведываться куда угодно, исключая, разумеется, пункт связи, но как поведет он себя ночью?
      – Ровер!
      Пес не откликнулся.
      Я закурил, задумчиво поглядывая вниз. Огонек там то гас в тумане, то разделялся на два – на берегу что-то происходило; возможно, Юлай был не один.
      Алхимики?
      До сих пор единственным человеком, всерьез верящим в существование таинственных алхимиков, оставался доктор Хэссоп. Он давно перевалил черту семидесятилетия и большую часть прожитой жизни отдал попыткам выйти на прямую связь с алхимиками. Однажды ему повезло: к нему подошел человек со странным перстнем на пальце. В гнезде перстня светилась чрезвычайно яркая точка. Этой светящейся точкой доктор Хэссоп сумел раскурить сигару… Доктору Хэссопу повезло и во второй раз: он обратил внимание на весьма подозрительного человека – Шеббса… Наконец, доктору Хэссопу повезло с Беллингером – на старика, судя по некоторым деталям, обратили внимание сами алхимики.
      Но все эти истории закончились кровью.
      Другими словами, ничем.
      Кровью, – подумал я, задумчиво разглядывая скалы, выбеленные луной, смутный горб бункера, полосы тумана над темной чашей бухточки.
      Кровью…
      Не думая, что доктором Хэссопом двигало одно лишь любопытство, он явно искал нечто реальное. Но что? Не философский же камень?
      Луна.
      Ночь.
      Огоньки в тумане…
      Если впрямь существует тайный союз, оберегающий нас от собственных, нами же придумываемых игрушек, у такого союза должен существовать архив.
      Я не знал, что может храниться в архиве алхимиков. Рукописи Бертье и Беллингера? Технические откровения Голо Хана и Лаути? Журналистские изыскания Памелы Фитц? Образцы неснашивающихся тканей, урановые пилюли, превращающие воду в бензин, секреты гнущегося стекла, герметических закупорок, греческого огня, холодного света?
      Возможно.
      Логика здесь желательна, однако можно обойтись и без нее.
      Доктор Хэссоп был бы счастлив глянуть в такой архив хотя бы одним глазом; это он, а не шеф, мог сдать меня кому угодно, лишь бы убедиться – такой архив существует.
      И в то же время…
      – Ровер! – еще раз позвал я.
      Ни отклика, ни движения. Я вообще ни разу не слышал голоса этой твари. Но тут я Юлаю верил – пес знает свое дело.
      Я огляделся.
      Камни, тьма…
      И взвесил в руке фонарь.
      Он показался мне достаточно тяжелым.
      Вздохнув, с сомнением я ступил на тропу, круто ведущую вниз, к бухте.
      Никто меня не остановил. Но огонек внизу погас и шум мотора отдалился.
      Лодка ушла?
      Значит, из бухты есть выход?
      Я спустился на берег.
      Ни души. Никакой лодки. Но песок примят сапогами, а под стальной сеткой колыхалось на воде радужное пятно.
      Я не ошибался, здесь только что кто-то был. Судя по следам, двое.
      Странный шум послышался за спиной, зашуршали, сползая, камни.
      Я оглянулся.
      Ровер!
      Спасло меня то, что я бросил фонарь и просто прыгнул в воду. Обороняться против такой твари было бы трудновато. Лучше утонуть, черт побери, чем попасть под клыки Ровера.
      Вода меня обожгла.
      Что ж, я заслужил это.
 

7

 
      – Я предупреждал: Ровер инициативен. Он принимает решения сам. Тебе повезло, Ровер не любит воду. Ты мог купаться не три часа, а все сутки, не вернись я вовремя. Он не пустил бы тебя на берег.
      Киклоп наклонил мощную коротко остриженную голову, веко на невидящем глазе дернулось – он устал.
      Я вдруг подумал: он не похож на обычного исполнителя. Охранять меня вполне могли те же ирландцы – они созданы именно для такой работы, а записывать мои ночные вскрики – с этим справился бы даже Пан. В Юлае чувствовалось нечто большее.
      – Я плохо сплю, – пожаловался я. – Просыпаюсь от собственных криков.
      – Совесть просыпается, – рассеянно заметил Юлай.
      Я промолчал.
      – Все это пройдет. Но я гляжу, ты тоже инициативен.
      Мне не понравился его тон.
      – Ты говорил, ты не лжешь, – сказал я. – Ты говорил, выхода из нашей бухты не существует. Но как же лодка? Я слышал ее мотор, видел пятна от горючего. Наконец, я видел, как тебя высаживали на берег.
      – Я не лгу, – устало кивнул Юлай. – Войти к нам можно только снаружи. Изнутри вход не открыть. Примирись с этим.
      – Почему-то ты всегда выдаешь правду задним числом.
      Он усмехнулся:
      – Для правды это не имеет значения.
      И выложил передо мной пачку газет:
      – Я ложусь спать. Не болтайся по берегу, пока я сплю, не серди Ровера, он и без того сердит. Он не должен был тебя упускать. Редкостная промашка, – я не слышал в его голосе никакого сожаления. – Просмотри газеты. Думаю, они тебя заинтересуют.
 
      Газеты все еще занимались Беллингером.
      Слишком много смущающих подробностей всплыло на поверхность в последние дни. Печатались отрывки из «Генерала» и «Позднего выбора» с комментариями офицера из АНБ, не пожелавшего назвать свое имя. Он утверждал: некоторые тексты Беллингера являются текстами шифрованными; правда, он не предлагал ключа. Некто Сайс опубликовал семь писем писателя времен войны. Беллингер хвалил Данию и удивлялся тому, что все миссис в Дании – Хансены.
      Знакомая фраза, сказал я себе.
      Сайс считал себя другом Беллингера. У погибших знаменитостей всегда много друзей. Сайс намекал: у него есть и другие письма; он намекал – Беллингер был близок кое с кем из крайне левых течений. Криминал ли это? Сайса, похоже, этот вопрос не трогал, зато он немало упирал на эгоизм старика. Однажды Сайс якобы спросил: «Почему, черт побери, Бог так добр к тебе, а ко мне скуп?» Беллингер якобы ответил: «Несомненно, ошибка». И добавил: «Но ошибки Бога не бывают случайными».
      Вопросы…
      Судя по шумихе в газетах, ни один вопрос, связанный с делом Беллингера, не был снят. А самый главный: что именно хотел сообщить Беллингер на своей пресс-конференции? – практически и не толковался.
      Выступил, наконец, доктор Хэссоп.
      Еще до войны он и Беллингер совершили путешествие по Европе. Маршрут не совсем обычный – древние монастыри, но в биографии Беллингера вообще было много темного. Скажем, десятилетнее уединение на вилле «Герб города Сол» или то же путешествие по оккупированной Германией Дании.
      К тому времени, как я просмотрел газеты, Юлай встал.
      – Кофе, – потребовал он. – Кофе!
      Усталости в нем как не бывало. Плоское лицо смеялось, единственный глаз посверкивал.
      Я наполнил чашки.
      Киклоп меня раздражал.
      Чего я жду? – никак не мог понять я. – Неужели это надломленность? Неужели потеря Джека сломала меня? «Господи, господи, господи, господи…» Я мог что угодно говорить Юлаю о будущем, но прав, конечно, был он – рано или поздно будущее наступает. Мы все ждем его. Другое дело, что мы не осознаем – будущее отнимает у нас жизнь. Почему мы всегда живем так, будто смерти не существует? Только потому, что у нас нет личного опыта смерти? Мы же всегда умираем в будущем, почему мы его ждем?
      Беллингер…
      Что подталкивает людей к самоубийству? Желание обратить на себя внимание? Но разве Беллингер искал его? Усталость? Но Беллингер не походил на сломленного человека. Иногда одного слова, случайного жеста достаточно, чтобы вызвать в человеке смертельный разлад, но Беллингер, судя по назначенной им пресс-конференции, вовсе не готовился к смерти. Скорее всего, он готовился к будущему. Но оно не случилось. Почему? Является ли самоубийство способом решения главного вопроса – вопроса жизни, вопроса осознанного выбора?
      – Мне надоело сидеть в этой дыре, – сказал я вслух.
      – Понимаю, – добродушно кивнул Юлай. – Но ты заслужил это сидение.
      – Сколько нам еще сидеть здесь?
      – Ну, у нас есть время.
      – Месяц? Год? Десять лет?
      – Сколько понадобится, – добродушно отрезал Юлай. – Хоть сто лет. Правда, ты столько не выдержишь.
      – А ты?
      – Я тоже.
      Он сказал это просто, без иронии, но это-то и злило меня.
      – Этот список… Который ты у меня забрал… Там упоминались Беллингер и я… Он как-нибудь изменился?
      – Пока нет.
      –  Пока?
      – Как видишь, я с тобой откровенен.
      – Почему? – в упор спросил я.
      – Да потому, что ты выведен из игры. Ты еще не понял?
      – Это ты так считаешь, – возразил я.
      – А ты думаешь иначе?
      Он явно дразнил меня. Ночное путешествие никак на его настроении не отразилось. Он знал что-то такое, что позволяло ему не считаться со мной.
      – Плесни еще, – подставил он свою чашку. – Это хорошо, что ты много думаешь. Жаль, всегда с опозданием.
 
      Несколько дней мы встречались только за столом. Юлай почти не вылезал из бункера, охраняемого Ровером; а меня опять мучили сны.
      Там, в снах, я вновь и вновь бежал вверх по косогору – к недостижимой, я уже понял это, синеве. Проклятие, а не сны. Я не знал причины, вызывающей их.
      Пару раз я замечал ночные огни в бухте, но Юлай нашего убежища не покидал.
      Я с тоской следил за таинственными огнями.
      Если алхимики и были заинтересованы во мне, с предложениями они не спешили. Если шеф и был озабочен моим исчезновением, я этого никак не чувствовал.
      Я садился на подоконник и следил за туманом, лениво перегоняемым ветерком с берега на берег.
      В течение какого-то часа ветерок сменил направление раз пять. Дважды я видел тень Ровера, появляющегося перед бункером. Он смотрел в мою сторону, я чувствовал это по холодку, леденящему мне спину.
      Откуда в этом псе столько ненависти?
      Я прислушивался.
      Ровно рокоча хорошо отлаженным двигателем, невидимая лодка входила в бухточку, вспыхивал на берегу огонек.
      Меня это не касалось.
      Возможно, центром таких таинственных действий являлся именно я, меня это все равно не касалось.
      Туман.
      Ночь.
      Отбивной ветер…
 
      Прошло полтора месяца, я перестал видеть сны.
      Я проваливался в небытие, и мне ничего не снилось.
      Может, я привык к обстановке, может, меня уже не пугал Ровер, не знаю. Стоило коснуться подушки, как я засыпал.
      Как прежде.
      Как десять, как двадцать лет назад…
      Я как-то сразу забыл про косогор, про синеву горизонта над ним; меня теперь трогали простые вещи – дым костра, разожженного на берегу, неумолчный шум океана, звезды в ночи, ловля крабов… Что-то подсказывало мне – моя жизнь должна измениться. Внешне все оставалось прежним – беседы за столом, многочасовые бдения Юлая в пункте связи, неистребимая ненависть Ровера, но в самом осеннем неподвижном воздухе, в холодном дыхании скал вызревало уже нечто новое – тревожное, невольно будоражащее душу. 
      «Господи, господи, господи, господи…» 
      Я проснулся сразу, вдруг.
      – Эл!
      Юлай стоял на пороге. Перемигивающиеся лампочки бросали тусклый свет на его плоское лицо.
      Я не шевельнулся. Я не хотел подниматься, мне вполне хватало дневных бесед.