1. Публикации конкурентов и отчеты о процессах, полученные обычными путями.
      2. Сведения, данные публично бывшими служащими конкурента.
      3. Обзоры рынков и доклады инженеров-консультантов. 
      4. Финансовые отчеты.
      5. Устраиваемые конкурентами ярмарки и выставки, а также издаваемые ими брошюры. 
      6. Анализ изделий конкурентов. 
      7. Отчеты коммивояжеров и закупочных отделов.
      8. Попытки пригласить на работу специалистов, работающих у конкурента, и последующий анализ заполненных ими вопросников.
      9. Вопросы, осторожно задаваемые специалистам конкурента на специальных конгрессах.
      10. Непосредственное тайное наблюдение.
      11. Притворное предложение работы служащим конкурента без намерения брать их на работу, с целью выведать у них информацию.
      12. Притворные переговоры с конкурентом якобы для приобретения лицензии на один из патентов.
      13. Использование профессиональных шпионов для получения информации.
      14. Сманивание с работы служащих конкурента для получения информации.
      15. Посягательство на собственность конкурента.
      16. Подкуп сотрудников закупочного отдела конку рента.
      17. Засылка агентов к служащим или специалистам конкурента.
      18. Подслушивание телефонных и прочих разговоров.
      19. Похищение документов, чертежей, технических образцов.
      20. Шантаж и различные способы давления.
      Разумеется, конкурент прибегает к тем же средствам.
 
      «Кемикл инджинириш», 23 мая 1965 г.

 

1

 
      «…Не хочу никаких исторических экскурсов. Не хочу напоминать о Больцмане, цитировать Клода Шеннона, говорить о Хартли и Силарде, взывать к духам Винера или Шредингера. Загляните, если хочется, в энциклопедию – там все есть. Я же предпочитаю чашку обандо. Очень неплохой напиток, это многие признают».
      – Джек, – я выключил магнитофон. – Это голос Кея Санчеса?
      – Конечно.
      – Он всегда такой зануда?
      – Ну что ты, Эл, в жизни он гораздо занудливей. Я сходил с ума, так мне иногда хотелось его ударить.
      – Ты не ударил?
      Джек неопределенно пожал плечами:
      – Зачем? Он достаточно разговорчив.
 

2

 
      «…Альтамиру закрыли в первые часы военного переворота. Престарелый президент Бельцер бежал на единственном военном вертолете, его министры и семья были схвачены нашей местной островной полицией и, естественно, оказались в тесных камерах башен Келлета. Закрыть Альтамиру, кстати, оказалось делом вовсе не сложным: спортивный самолет, принадлежащий старшему инспектору альтамирской полиции (он пытался последовать за вертолетом Бельцера), врезался при взлете в лакированный пароконный экипаж, в котором некто Арройо Моралес, имя я хорошо запомнил, вывозил на прогулку свою невесту. Ехали они прямо по взлетной полосе, и данное происшествие надолго вывело ее из строя».
      – Поистине, ни к месту и ни ко времени, – фыркнул я. Меня этот Моралес рассмешил.
      – Помолчи, Эл. Если ты каждую минуту будешь нажимать на стоп, мы не управимся с этим делом и за сутки.
 

3

 
      "…Это был третий военный переворот за год.
      Радиостанция, конечно, не работала. По традиции, перед переворотом патриоты взрывали центральный пульт. Телецентр давал на экраны одну и ту же картинку: «Пожалуйста, соблюдайте спокойствие». Выключать телевизор запрещалось. Думаю, как и взрывать его центральный пульт. Не будь телевидения, даже в нашей маленькой островной стране невозможно вовремя объяснить, что университет закрыт как источник нравственной заразы (я, кстати, потерял работу как злостный ее разносчик), а национальный напиток обандо крайне вреден не только для самого пьющего, но и для его семьи.
      О перевороте я узнал случайно. Политикой я давно не интересовался. Президент Бельцер, генерал Хосе Фоблес или снежный человек, привезенный с Гималаев, это мне было все равно. Но тишина, вдруг охватившая Альтамиру, удивила меня. Как обычно, я сидел на берегу ручья, готовясь принять первую чашку обандо. И как обычно, заранее возмущался появлением над головой единственного нашего вертолета. Но вертолет не появился. Со стороны города слышалась еще стрельба, потом и она стихла, я услышал необыкновенный шорох, шелест – летали стрекозы.
      Впрочем, грохот выстрелов и мертвая тишина кажутся мне одинаково опасными. Одна святая Мария знает, прав ли я. Конечно, тишина, нарушаемая лишь стрекозами, приятнее выстрелов, к тому же предыдущую ночь я провел у Маргет, а у моих ног стояла пузатая бутыль с прозрачным обандо. Этот крепкий напиток всегда был любимым напитком альтамирцев, и почему-то всегда его употребление жестоко преследовалось. Президент Бельцер пытался уничтожить частные заводики по производству обандо, генерал Ферш ввел смертную казнь. Я сам в свое время видел списки повешенных – «за злоупотребление обандо». По закону они должны были быть расстреляны, но с патронами всегда было туго. Повешение в любом случае дело более экономичное".
      – Народ всегда на чем-нибудь экономит, – усмехнулся я.
      – Чаще всего на веревке, – Джек понял меня. – Может, это и правильно.
 

4

 
      "…В то утро, когда стихли выстрелы и я услышал шелест стрекоз, я, как уже говорил, сидел на берегу холодного ручья в очень удобном, укромном месте рядом со старой мельницей, принадлежавшей Фернандо Кассаде. Не торопясь, предчувствуя, предвкушая истинное удовольствие, я сбросил с ног сандалии. Столь же неторопливо почти по колено опустил в воду обнаженные ноги. Только после этого, все так же не торопясь, понимая всю важность процедуры, я наполнил прозрачным обандо весьма объемистую оловянную кружку, какую следует осушать сразу, залпом, одним махом, иначе велик риск схлопотать нечто вроде теплового удара – таково действие нашего национального напитка.
      Впрочем, я все делал по инструкции. Я не новичок в этом деле. Уже через пять минут мощное тепло текло по моим жилам, зажигало меня, наполняло жизнью. Я даже напел негромко древний гимн Альтамиры: «Восхищение! Восхищение! Альтамира – звезда планеты!..» Впрочем, пение никогда не было самым сильным моим увлечением. Еще через несколько минут я просто лежал в траве и смотрел в облака.
      Мне нравится обандо. Говорю об этом с полной ответственностью. Нравится его вкус, действие. Семь президентов, стремительно сменявших друг друга в течение трех последних лет, как ни странно, не разделяли моего мнения. «Обандо – это яд, вред, путь к беспорядочным связям». Не знаю, не знаю. Приведенное изречение выбито каким-то тюремным мастером прямо на стене одной из башен Келлета, но меня это не убеждает. Кто осмелится строить политическую платформу на пропаганде обандо? А вот на его отрицании каждый из президентов получал практически все женские голоса. Замечу при этом, и тоже с полной ответственностью, несмотря на закрытие то того, то иного заводика, количество обандо в Альтамире никогда не уменьшалось. Были годы, когда оно, пожалуй, увеличивалось, но чтобы уменьшалось, этого я не помню.
      Я лежал в нежной траве. Смотрел в небо. Видел причудливые неясные облака. И был спокоен.
      Я когда-то учился в Лондоне. Тяжкий город, он далеко. Я встречался там с интересными людьми, немало вечеров проводил со своим приятелем Кристофером Колондом, мои студенческие работы ценил сэр Чарльз Сноу, но все равно Лондон – город далекий, тяжкий. Дышится в нем тяжело, его напитки не напоминают обандо, они приводят к тому, что человек хватается за оружие. Обандо же примиряет".
      – Не слишком ли много он говорит об этом? – спросил я.
      – О, нет. Обандо – не такой уж простой напиток. Это перспективный напиток, Эл.
 

5

 
      «…Было время, я преподавал в университете, в лицеях, но университет был закрыт, а из лицея меня уволили, и вряд ли у меня были шансы вновь получить работу. Преподаватель – это всегда опасно. Всегда найдется человек, который самые наивные твои слова истолкует по-своему. Небольшие свои сбережения я давно перевел на имя Маргет, что же касается обандо, к которому я привык, за небольшие деньги я всегда получал свою порцию на старой мельнице Фернандо Кассаде, или в потайном отделении скобяной лавки Уайта, или у старшей воспитательницы государственного детского пансионата Эльи Сасаро».
      – На что вам сдался этот придурок, Джек? – не выдержал я.
      – Извини, Эл. Это приказ шефа. Он просил прокрутить для тебя эту пленку. Он хотел бы знать твое мнение об услышанном.
 

6

 
      "…Я не раз замечал за собой слежку. Особенно когда гулял по улицам Альтамиры. Какой-то тип в плоском беретике и в темных очках неторопливо пристраивался ко мне и мог ходить за мной часами. Мне, в общем, на это было наплевать, он меня даже не раздражал, и все же весть о новом перевороте я принял почему-то прежде всего через этого сотрудника альтамирской полиции – ведь новый редким мог не только лишить его работы, но и уничтожить.
      Наверное, так и случилось.
      Но возвращаясь вечером с мельницы старого Фернандо Кассаде, я неожиданно попал в лапы военного патруля.
      Они вышли на улицу недавно – их серые носки нисколько еще не запылились – и чувствовали себя хозяевами, ведь по ним никто не стрелял. Мордастые, в серых рубашках и шортах, с автоматами на груди, в сандалиях на тяжелой подошве, чуть ли не с подковами, в шлемах, низко надвинутых на столь же низкие лбы, они выглядели значительно. Чувствовалось, что им приятно ступать по пыльной мостовой, поводить сильными плечами, держать руки на оружии; заметив меня, офицер, начальник патруля, очень посерьезнел.
      – Ты кто? – спросил он.
      Растерянный, я просто пожал плечами. Конечно, это была ошибка. Меня сбили на пыльную мостовую.
      – Ты кто? – переспросил офицер.
      Из-за столиков открытого кафе на нас смотрели лояльные граждане Альтамиры. Они улыбались, новая власть казалась им твердой. Им понравились патрульные, так легко разделавшиеся с опустившимся интеллигентом. Они ждали продолжения.
      – Я Кей. Просто Кей Санчес, – наконец выдавил я.
      Пыль попала мне в глотку, в нос, я чихнул. Наверное, это было смешно, за столиками засмеялись. Многие из них уже находились под волшебным действием обандо, а над террасой уже высветились первые звезды, воздух был чист, новый режим, несомненно, опирался на крепких парней – почему бы и не засмеяться.
      Улыбнулся и офицер.
      – Я знал одного Санчеса, – сказал он. – Он играл в футбол и кончил плохо".
 

7

 
      "…Пыльный, помятый, я наконец попал домой. Патрульные отпустили меня, узнав, что я обитаю в квартале Уно. Не такой богатый квартал как, скажем, Икер, где всю жизнь прожил мой приятель Кристофер Колонд, но все же. Я толкнулся в дверь, и ее открыла Маргет. Маленькая и темная, постоянно загорелая и живая, с блестящими глазами – она всегда зажигала меня. Как Солнце. Даже ее шепот действовал на меня, как чаша обандо.
      – Где ты так извозился?
      Я покачал головой. Мне не хотелось хаять патрульных, они ведь не избили меня. А только узнали мое имя. В конце концов, я сам виноват, незачем было тянуть время, надо было отвечать сразу, тогда не вывалялся бы в пыли.
      – Устал? – Маргет повернулась к зеркалу, проводя какую-то абсолютно неясную мне косметическую операцию. – Как странно, Кей… А вот новый президент, говорят, никогда не устает. У него много помощников, но все главные дела он все равно делает сам. Окно его кабинета не гаснет даже ночами. Это уже проверено. Я сама ходила смотреть на его окно, – полураздетая Маргет молитвенно сложила руки на груди. Я бы предпочел, чтобы она их опустила. – Как ты думаешь, Кей, может новый президент пользоваться какими-нибудь стимулирующими препаратами?
      Я пожал плечами:
      – Зачем?
      – Ну как? – удивилась Маргет. – Он устает. Ему надо снимать усталость.
      – Чашка обандо. Этого достаточно.
      – Ладно, – засмеялась Маргет. – Твоя вечерняя чашка на столе. Но жизнь, Кей, начинается новая. Наш новый президент обещает дать всем работу.
      – Даже физикам? – усмехнулся я.
      – Даже физикам.
      – Забавно. Предыдущий президент обещал покончить с обандо… Любопытно будет взглянуть на нового. Таких странных обещаний, по-моему, еще никто не давал.
      – Он обещал работу всем, Кей. Напрасно ты злишься.
      Я кивнул. Знаю, я не подарок. Много лет назад в Лондоне я тоже не был подарком. Но там было только два альтамирца – я и Кристофер Колонд, и мы находили общий язык, несмотря на то, что Кристофер провел свое детство в квартале несомненно более богатом, чем мой. Собственно, весь квартал Икер, где жил Кристофер, принадлежал одной семье – Фершей-Колондов. Эта семья дала Альтамире пять президентов, это же позволяло Кристоферу не ломать голову над будущим, забыть о сложностях, о которых не всегда мог забыть я. Впрочем, кое-что нас связывало. Кристофер мог, например, в самом разгаре карточной игры бросить карты. «Я проиграл», – говорил он, и как-то само собой считалось, что он прав. Если ты приходил занять у него денег, он мог сказать: «У меня сейчас ничего нет, но ты можешь пойти к Тгхаме». Тгхама был негр, то ли из Камеруна, то ли из Чада, и чаще всего сам занимал деньги. «Уверен, Тгхама тебя выручит». И Тгхама выручал. Когда ты приходил к нему, оказывалось, что он только что получил наследство. Никто не знал, как это у Кристофера получается, все просто привыкли к этой его особенности. И, наверное, только я мог бы что-то о ней сказать, ибо судьба не обошла меня, как и Кристофера.
      Это начиналось с недолгой головной боли и головокружения, но затем ты вновь входил в норму, хотя жизнь теряла цвета и вгоняла тебя в апатию. Вовсе не просто так. Ведь стоило сделать усилие, и ты сразу видел всю свою прошлую жизнь, что там с тобой случилось и что ты там натворил, столь же ясно ты видел и будущее – все, что там с тобой случится и что ты там еще натворишь. «Ма, – говорил я матери, будучи еще лицеистом. – Ты принесешь мне миндальное пирожное?» – «Какое еще миндальное пирожное?» – бледнела мама, а отец подозрительно посматривал на меня: «Кей, мы можем заказать любые пирожные. Зачем утруждать маму?» – «Нет, – говорил я упрямо, – я хочу попробовать то, которое господин Ахо Альпи приносит прямо в спальню» – «Что такое? – бледнел отец, и усы его вздергивались, как живые. – Ты был в спальне у господина Ахо Альпи?» – «Ну что ты, папа. Кто меня туда пустит. Но ведь мама собирается там быть».
      Боюсь, я не понимал тогда, что время делится на будущее и прошедшее. Одновременно жил как бы во всех временах сразу, я еще не умел точно различать время, когда моя мать уже побывала в спальне господина Ахо Альпи, и время, когда она еще только обдумывала такую возможность. Более того, долгое время я считал, что многие люди чувствуют так же, как и я. Только когда увидел наяву, к чему могут привести такие мои особенности, я научился выделять момент настоящего. Научился, как все, жить всегда в настоящем моменте, хотя и оставлял для себя небольшой зазор. Он давал мне возможность в любой компании чувствовать себя свободно. Возможно, поэтому меня и ценил сэр Чарльз Сноу, он любил свободных людей. Впрочем, такой же эффект давала и чашка обандо, при этом я обходился без головной боли и головокружения. Со временем я все реже и реже прибегал к своим странным возможностям, а если честно, будущее всегда казалось мне столь же скучным, как и прошедшее. Сегодня президент Ферш, завтра президент Фоблес, послезавтра Бельцер, но ведь там, впереди, если смотреть внимательно, опять Ферш, Фоблес, опять Бельцер… И все они походки друг на друга. Это, последнее, я знал не понаслышке. Я, например, хорошо помнил президента Къюби. Он был отчаянно усат и предельно решителен. При этом, говорят, он был не худшим президентом, по крайней мере, именно при нем Кристофер Колонд и я уехали в Лондон, и нам оплачивали дорогу и проживание. Потом Къюби расстреляли как предателя революции, а его место занял некто Сесарио Пинто. Он не имел веса среди военных, поэтому очень быстро попал в башни Келлета. Потом был Ферш, затем Ферш-старший, которого застрелил племянник Къюби – Санчес Карреро, но и ему не удалось долго поуправлять Альтамирой… В сущности все они – были одинаковы. И этот новый президент, который произвел такое впечатление на Маргет, тоже, наверное, какой-нибудь Ферш.
      Видимо, я сказал это вслух, Маргет возразила:
      – Да, он Ферш, но вовсе не какой-нибудь… Кристофер, вот как его зовут… Правда, красивое имя?
      – А фамилия? У него нет фамилии?
      – Почему ты так говоришь? – испугалась Маргет.
      Я пожал плечами:
      – Обычно имя ведет за собой фамилию. Всегда хочется, чтобы они стоили друг друга. Имя Кристофер, на мой взгляд, вполне звучало бы с фамилией Колонд.
      – А-а-а… Ты уже знаешь, – разочарованно протянула Маргет.
      Я пожал плечами. О том, что у нас новый президент, я, конечно, знал, но его имя меня не интересовало. И то, что новый президент оказался однофамильцем моего старого приятеля, ничуть меня не взволновало. Уютно устроившись в кресле, я принял еще чашку обандо и с удовольствием косился на Маргет, заканчивающую свой вечерний туалет.
      – Я почти до полуночи простояла под окном президента, – радовалась Маргет. – Нас там было много. Мы стояли, затаив дыхание. Свет в его кабинете не погас.
      – Наверное придумывал занятия для своих патрулей, – усмехнулся я.
      – Каких патрулей, Кей?
      – Для военных. Что ходят по улицам.
      – О чем ты? Я весь день провела в городе и не встретила ни одного патруля.
      – А ты взгляни в окно, – посоветовал я. – Что ты там видишь?
      – Вижу улицу, сад Кампеса…
      – Зачем смотреть так далеко… Смотри туда, за деревья…
      – О! – испугалась Маргет. – Там стоит офицер, сидят солдаты. Зачем они там, Кей?
      – Не знаю. Но это наш офицер, Маргет, – я сказал это чуть ли не с гордостью. – Он поставлен, чтобы следить за нами.
      И спросил:
      – Ты правда не видела таких в городе?
      – Святая Мария! Правда!
      – Значит, они действительно наши…
      – Что вы там устроили в этой Альтамире, Джек?
      – Слушай внимательней. Было бы хорошо, если бы ты и впрямь ничего не понял.
 

8

 
      "…Ночь тянулась долго. Мне мешала яркая звезда в открытом окне. Она колола глаза. К утру она, конечно, исчезла, а я встал невыспавшимся. Почему-то меня волновало это неожиданное совпадение имен нового президента Альтамиры и моего давнего приятеля по Лондону.
      Невыспавшийся, сердитый, я решил сразу же наведаться к старой мельнице Фернандо Кассаде. Патруль, конечно, не спал, но я сумел уйти незамеченным и так же незаметно часа через три вернулся. Мой маленький подвиг наполнил меня уверенностью. Я не знал, зачем патруль приставлен к моему дому, но мне почему-то показалось, что я всегда смогу обвести его вокруг пальца. Разумеется, эту уверенность внушили мне две-три чашки обандо, но все равно это была уверенность. Маргет, вернувшаяся с работы, оценила мое состояние:
      – Хорошо, что ты дома. Я не хочу, чтобы ты ходил на мельницу. Мне не нравятся твои патрульные. Я приглядывалась к ним, у них нехорошие лица. Ты скоро получишь работу, Кей. Вот увидишь, это будет скоро.
      Она загадочно глянула на меня:
      – Угадай, что я принесла?
      – Бутыль обандо. Ну, того, которое производили когда-то на заводике Николае. Помнишь, жил такой эмигрант?
      – Обандо! – фыркнула она, но сердиться не стала. – Я принесла тебе портрет нового президента.
      – Ты его купила? – я был изумлен.
      – Ну что ты, Кей, – засмеялась Маргет. – В Альта мире снова выходит газета. Под старым названием – «Газетт». Портрет нового президента занимает чуть ли не всю первую страницу. Вот посмотри.
      И похвасталась:
      – Теперь мы каждый день будем получать «Газетт». И бесплатно. Это дар президента народу.
      Я не успел удивиться. «Газетт»… Такую новость следовало переварить. Это не телевизор, постоянно показывающий одну и ту же картинку: «Пожалуйста, соблюдайте спокойствие». И выключить его нельзя, а вдруг именно сейчас и пойдет некое важное сообщение?
      – А как дело с патрулями, Маргет? Их много в городе?
      – Я не видела ни одного.
      – Но ведь наш патруль – вон он!
      – Они, наверное, охраняют нас.
      – От кого, Маргет?
      – Я не знаю.
      В этом ответе была вся Маргет. Усмехнувшись, я развернул «Газетт».
      Она имела подзаголовок – «Для вас». Печаталась на шестнадцати полосах в один цвет и выглядела весьма аккуратной. Видимо, аккуратности придавалось какое-то особое значение. Почти всю первую полосу действительно занимал портрет президента Кристофера Колонда; несмотря на густые усы (раньше он их не носил), я сразу узнал своего приятеля по годам, проведенным в Лондоне. Те же внимательные черные глаза, всевидящие и сравнивающие. Губы чуть узковатые, может, не слишком правильный нос, но президенту Альтамиры совсем не обязательно быть красавчиком.
      Всю вторую полосу занимали сообщения о вчерашней погоде. Они, несомненно, были точны, не вызывали сомнений, но почему-то хотелось проверить каждую строку. Я невольно припомнил час за часом весь вчерашний день, проведенный дома и возле мельницы Фернандо Кассаде: но не нашел никаких несоответствий. Тут же были приведены точные цифры восхода и захода Солнца и Луны, а также данные, придраться к точности которых опять же мог только идиот. Например, я узнал, что 11 августа 1999 года в 11 часов 08 минут по Гринвичу в далекой от нас Западной Европе произойдет полное солнечное затмение, а 16 октября 2126 года ровно в 11 часов по Гринвичу такое же зрелище порадует и азиатов. Нам, альтамирцам, «Газетт» ничего такого не обещала, но сам факт выхода подобной газеты говорил о многом.
      Третья полоса меня удивила. Она была набрана петитом, видимо, для емкости, но читалась, как приключенческий роман, я не смог от нее оторваться. В долгих, совершенно одинаковых на первый взгляд колонках мелким, но четко различимым шрифтом дотошно расписывалось, кто и когда вышел в неурочное время на улицу, вступил в некие конфликты с властями или с прохожими, кто и когда распивал запрещенный напиток обандо, игнорируя все указания, отпущенные Дворцом Правосудия, наконец, что случилось со многими из этих людей. Информация продавалась легко, просто, так же легко усваивалась, и было видно, что газету делают не наспех.
      Я взглянул на выходные данные. Как ни странно, газета впрямь была государственной, а выпускал ее президент Колонд. Тут же бросающимся в глаза шрифтом было указано: издается еженедельно с постепенным переходом в ежедневную, первые семь номеров распространяются бесплатно, с восьмого номера подписка обязательна. Тут же находилось разъяснение: для граждан Альтамиры.
      Я поднял голову. Маргет меня поняла:
      – Правда, интересно?
      Интересно?.. Не знаю… Это было не то слово… Это было захватывающе! Вот, так точней… Чего, скажем, стоило одно только сообщение, касающееся некоего Эберта Хукера.
      Я знал его. О нем было сказано, что в ближайшее время он убьется до смерти на рифе Морж, ибо нарушит инструкцию по употреблению обандо.
      Я потер виски.
      Завтра?.. Может, Эберт Хукер уже разбился и это просто сообщение неверное сформулировано?.. Этот Хукер действительно любил посидеть на рифе с чашкой обандо. Он называл это рыбной ловлей…
      Я спохватился. Почему – любил? Ведь в газете сказано – завтра. Я совсем запутался.
      Ладно. Я перевернул страницу.
      Остальные полосы оказались рабочими. Там конкретно указывалось, кто прикреплен к какому предприятию, каков его рабочий график и какими часами он может пользоваться для отдыха. Я не нашел в списке себя, но имя Маргет туда было внесено. Я за нее обрадовался. Она – животное общественное, и ей было бы трудно усидеть дома, как это делаю я. Правда, мне не понравилось примечание под посвященным ей абзацем. Там было сказано, что в ближайшее время Маргет Санчес, торопясь по узкой тропе, ведущей к мельнице старого Фернандо Кассаде, вывихнет ногу.
      Я удивился: зачем это ее туда понесет?
      К чему вообще все эти мелкие пророчества? Неужели Кристоферу его дар еще не надоел? Это показалось мне странным. Я уважал Кристофера именно за сдержанность – даже в Лондоне он никогда не злоупотреблял своими уникальными способностями.
      Что же случилось?
      Я спросил, когда выйдет следующий номер, и Маргет радостно рассмеялась:
      – Через несколько дней. В те дни, когда выходит газета, рабочий день будет начинаться на три часа раньше, чтобы мы успевали с нею познакомиться. Правда удобно, Кей?
      – Наверное… Только мне не кажется, что такая газета может понравиться, скажем, Эберту Хукеру.
      – Старый пьяница! – Маргет выругала Эберта Хукера с непонятным мне презрением. – Рано или поздно он все равно где-нибудь разобьется. Почему не завтра? Чем, собственно, помог он нам, самоорганизующимся системам?
      – Как ты сказала?
      – Самоорганизующимся системам, – с гордостью повторила Маргет.
      – А ты знаешь, что это такое?
      – А как же. Это я, ты, наши соседи, наш президент, это даже Эберт Хукер, хотя он плохая самоорганизующаяся система. Он скорее саморазрушающаяся система. Чем раньше он уйдет, тем проще будет построить будущее.
      – Будущее? Для кого?
      – Как для кого? Я же сказала. Для нас, самоорганизующихся систем.
      – Где ты наслышалась такого вздора?
      – Ты говоришь грубо, Кей. Так не надо. Я слышала все это на приеме.
      – Ты была в президентском дворце?
      – Да. Нас туда пригласили прямо с работы. Нас принимал сам президент. Он мне понравился. Там в патио поставлены кресла, рядом бьют фонтаны, всегда прохладно. Когда президент говорит, чувствуешь себя свободным, как будто он все давно про тебя знает и тебе уже ничего не надо от него скрывать.
      – Он что, гипнотизер? – осторожно спросил я.
      – Что ты! Он просто понимает нас.
      А я подумал: с Кристофером что-то случилось. Он никогда не рвался к власти, но, к сожалению, не исключал и такую возможность. Видимо, она ему представилась. Я вспомнил и то, что в Лондоне, когда выдавались свободные вечера, мы не раз обсуждали возможность создания некоего поведенческого общества. Сходились на том, что создать такое общество можно лишь в крошечной стране, но управлять такой страной смогут только гиганты. Нам казалось, что мы могли бы стать такими гигантами, но время решило иначе. Я по крайней мере давно отбросил эти пустые мечты.
      Впрочем, я отдавал должное президенту. Он был у власти всего несколько дней, но, похоже, в него уже многие верили".
      – Поведенческое общество? – я нахмурился. – Джек, такое уже встречалось в истории и, кажется, оставило довольно-таки непривлекательные следы.
      – Слушай, Эл. Слушай.
 

9

 
      "…Я приветствовал Маргет:
      – Салют самоорганизующейся системе! Утро солнечное, хорошее. Я прошу тебя, будь осторожна. Я не хочу, чтобы «Газетт» была вечно права. Я не хочу, чтобы ты вывихнула свою красивую ногу.
      Маргет поцеловала меня.
      Быстро перелистала газету.
      – До тебя просто еще не дошла очередь, Кей. Президент обязательно найдет для тебя работу.
      Я пожал плечами.
      Проводил ее на работу. И хотел остаться один.
      Из тайничка, не известного даже Маргет, я извлек пузатую бутыль с обандо. Принял первую чашку, потом вторую и только после этого развернул «Газетт».
      Как я и думал, одним из первых шло сообщение о том, что некто Эберт Хукер, находясь на рифе Морж, нарушил инструкцию по приему обандо и разбился, свалившись со скалы прямо в прибойные завихрения.
      Я нашел еще семь имен, судьба которых могла повторить судьбу Эберта Хукера.
      Особенно странной показалась мне возможная гибель некоего Альписаро Посседы, о котором я раньше никогда ничего не слышал. Судя по всему, этот человек был весьма динамичной самоорганизующейся системой: «в три часа дня в среду он должен был, отравившись обандо (обандо – это яд), нагишом выйти к башням Келлета и закричать, что ему не нравятся эти исторические строения. Они, видите ли, напоминают ему Бастилию, а ведь ее давным-давно снесли с лица земли. Произнеся эту краткую речь, Альписаро Посседа, разгневанный и обнаженный, побежит домой за мотыгой, чтобы снести с лица земли и башни Келлета. А падет он в борьбе с вызванными полицейскими патрулями».
 

10

 
      "…Сообщение о близком и не очень приятном конце некоего Альписаро Посседы по-настоящему поразило меня. Я даже решил навестить этого человека, хотя никогда ничего о нем не слышал. Его адрес был указан в «Газетт». Я без труда отыскал каменный домик недалеко от башен Келлета. Это был удобный, хотя, наверное, и тесноватый домик. В саду, его окружавшем, зеленели фруктовые деревья. Сам Альписаро Посседа, энергичный, веселый малый, полный сил и здоровья, то и дело запускал пальцы в свою мощную рыжую бороду. Перед ним стояла ступа с уже размельченным кофе.
      – Эти лентяи притащились с вами?
      Я обернулся.
      Патруль, я о нем забыл, удобно расположился в десяти шагах от домика на округлых каменных валунах, загромождающих обочину площади. Солдаты чистили оружие, офицер курил. Наверное, они не отказались бы от кофе, но они мне не нравились. Я так и сказал Альписаро Посседе: «они мне не нравятся». Он хмыкнул и заметил, что я ему тоже не нравлюсь. Но мне чашку кофе он сварил.
      Это был живой, здоровый, полноценный человек. Мыслил он здраво и энергично. Я никак не мог поверить тому, что он способен бежать нагишом, собираясь мотыгой срывать с лица земли башни Келлета.
      – Я не спрашиваю, кто вы, – заметил Альписаро Посседа, разливая по чашкам ароматный кофе. – Я, собственно, и не хочу знать, кто вы такой, но вот любопытно… – он поднял на меня умные темные глаза. – Любопытно, что в «Газетт» пишут о вашей судьбе?
      – Ничего, – сказал я правдиво.
      – Совсем ничего?
      – Совсем.
      – Значит, такие люди еще есть?
      – Что значит – такие?
      Он пожал мощными плечами. Его темные глаза были очень выразительны:
      – Вас удивила сегодняшняя «Газетт»?
      Я кивнул.
      – И вы пришли посмотреть на сумасшедшего, который сам полезет под пули сумасшедших?
      Я опять кивнул.
      – Ну и как? Похож я на сумасшедшего?
      – Не очень. Но я рад, что я вас увидел. Мне кажется, вы не поддадитесь искушению.
      – Искушению? – он задумался. – Пожалуй, это точное слово. – И вдруг он взглянул на меня чуть ли не смущенно: – Послушайте… Раз уж вы пришли… Я там не все понял в этой заметке… Ну, башни Келлета, мотыга, полицейские, ладно… Но я не знаю, что такое Бастилия…
      Я чуть не рассмеялся.
      – Это тюрьма, – объяснил я. – Знаменитая тюрьма. О ней упоминалось в школьных учебниках еще при Ферше, но сейчас никаких упоминаний вы не найдете, учебники переписаны много раз. Тюрьму эту снесли французы во время своей самой знаменитой революции.
      – Тюрьма… – разочарованно протянул Альписаро Посседа. – Всего-то… Хватит с меня и башен Келлета…
      Я кивнул.
      Визит меня не разочаровал. Уходя, я знал, что жители Альтамиры, к счастью, состоят не только из таких, как я".
 

11

 
      "…Несколько дней я не видел очередного номера «Газетт», так как безвылазно сидел на старой мельнице Фернандо Кассаде. Все эти дни Маргет искала меня, а вечерами ходила смотреть на негаснущее окно президентского кабинета. Там собирались восторженные толпы, но, приходя домой, Маргет плакала – не находя в списках моей фамилии. На пятый день, совсем расстроенная, Маргет решила наконец разыскать меня. На узкой тропе, ведущей к мельнице, она сильно вывихнула ногу. Случайные прохожие привели ее домой, а в это время вернулся и я.
      Кое-как успокоив и утешив ее, я взялся за «Газетт».
      И сразу обнаружил значительные изменения.
      Сперва я подумал о невнимательности корректоров, потом о спешке и необходимости собирать весьма объемную информацию в столь короткий срок. Впрочем, сама первая полоса, постоянно и обильно выдававшая портреты нового президента (примерно пять разновидностей), а также постоянно и обильно рассказывающая о вчерашней погоде, солнечных и лунных фазах, осталась прежней. Это, естественно, касалось прежде всего цифр. Им и полагается быть неизменными, но вот слова, те самые, которые читатель обычно отмечает автоматически, даже не прочитывая, не произнося их про себя, эти слова большей частью выглядели достаточно нелепо. Скажем, «время восхода» печаталось теперь и читалось и как «вьырхзспранди», и как «хрьдошлавцами», и даже как «пъзъролдржак». Собственно, слова эти действительно можно было и не читать, ведь время восхода все равно останется временем восхода.
      – Хрьдо шлавцми… – произнес я вслух.
      Маргет не нашла в этом ничего дурного.
      – Ты все равно пропускаешь эти слова, значит, они необязательны. – Ее логика была проста. – А цифры есть цифры. Они остаются точными.
      Похоже, новая жизнь вполне удовлетворяла Маргет. Ее слезы могли касаться вывихнутой ноги, моего пристрастия к обандо, но уж никак не новой жизни. Она считала, что впервые за много лет, а может быть, впервые за всю историю в Альтамире воцарились спокойствие и уверенность. Каждый (почему-то она забывала про меня) знает, чем будет занят его завтрашний день, и каждый уверен, что этот день не будет хуже вчерашнего. А если кому-то уготована судьба похуже, что ж… не злоупотребляй обандо… разве нас не предупреждают?
      Я сам слышал, как кто-то на улице спросил: хохрз сшвыб? – и ему ответили: пять семнадцать.
      Хохрз сшвыб… Я перестал чему-либо удивляться.
      Лишь одно не могло меня не трогать. По страницам «Газетт» прошли все жители Альтамиры, не упоминалось ни разу только мое имя. Мне ничего не пророчили, ничего не обещали. Почему?
      Правда, никто и не мешал мне жить так, как я живу.
      Теперь я каждый день ходил на мельницу старого Фернандо Кассаде. Я не пытался больше уйти от патруля, ведь солдаты и офицер просто шли за мною, никогда и ни в чем не препятствуя. Наверное, в их постоянном присутствии был какой-то темный смысл, но (святая Мария!) я никак не мог его уловить. Однажды я даже сказал устроившемуся выше по ручью под тенью пальмы офицеру:
      – Я прихожу сюда пить обандо.
      – Нехорошее дело, – ответил тот убежденно.
      – Наверное. Но я прихожу сюда пить обандо. Вы когда-нибудь пробовали обандо?
      – Конечно, – сказал офицер.
      – А сейчас вы пьете обандо?
      – Нет. Нехорошее дело, – опять убежденно ответил он.
      – Наверное, вас интересует спорт?
      – Да. Это полезное дело.
      – Это так, но ведь оно возбуждает, лишает покоя. Ведь всегда интересно знать, какая лошадь придет в гонке первой.
      – Вы, наверное, не видели сегодняшней «Газетт», – с достоинством заметил офицер. – Сегодня первой придет «Гроза». Она принадлежит Хесусу Эли.
      – Вот как? А какая лошадь будет второй?
      Офицер перечислил всех лошадей по порядку достижения ими финиша. Я расстроился:
      – А как же с прелестью неожиданного?
      – О чем вы? Не понимаю.
      – Вот и хорошо, – вовремя спохватился я. – А зачем вы за мной ходите? Ведь об этом ничего не говорится в «Газетт».
      – Обандо, – поцокал языком офицер. – Есть нарушения. Это временные меры.
      Тем не менее патруль ходил за мной повсюду. Я привык к нему, как постепенно начал привыкать в «вырхз спранди» и «хрьдо шлавцми», как постепенно привык к «Газетт» и к телевизору, на экране которого не было ничего, кроме пресловутого «Пожалуйста, соблюдайте спокойствие». Я научился соблюдать спокойствие и мог часами сидеть перед мелко подрагивающей картинкой. Я начал понимать, что свобода это вовсе не выбор. Свобода – это когда у тебя нет выбора.
      Ожидание, впрочем, оказалось слишком долгим. Я, видимо, перегорел. И не почувствовал ничего необычного, когда однажды утром Маргет воскликнула:
      – Кей, ты с нами!
      Я взял «Газетт» из ее рук.
      Бурхх молд… Шромп фулхзы… Шрхх жуулд… Ну да, высота солнца, сообщения синоптиков, прогноз… Мне ничего не надо было объяснять. Я понимал новую речь без каких-либо комментариев. Это действительно был новый язык, но одновременно он был вечным. Я, кстати, ничуть не удивился, найдя короткое сообщение о некоем Альписаро Посседе. В три часа дня, выпив плохого обандо и скинув с себя всю одежду, этот Посседа появился перед башнями Келлета, громко крича, что ему не нравятся эти исторические строения. Он, видите ли, помнит, как французы сносили с лица земли такие же башни, только они их называли Бастилией. После этого Альписаро Посседа принес мотыгу и попытался разрушить башни Келлета. Это у него не получилось, и он пал в неравной борьбе с вызванными кем-то из прохожих полицейскими.
      – Ты не там смотришь, – мягко объяснила Маргет. – Совсем не там. Перелистни три страницы.
      Я перелистнул. Думая, правда, об Альписаро Посседе. Интересно, что бы он там кричал, не объясни я ему, что такое Бастилия?
      – Ниже. Еще ниже.
      «В три часа дня, – прочел я напечатанное мелким шрифтом сообщение. – Кей Санчес, физик без работы, встретится с президентом Кристофером Колондом».
      Тут же был напечатан небольшой, но четкий портрет президента. Видимо, чтобы я узнал его при встрече.
      – Почему он решил, что эта встреча состоится?
      Маргет взглянула на меня с испугом:
      – Кей!
      – Насилие… – пробормотал я.
      Маргет возразила:
      – Ты счастливчик… Увидишь Кристофера Колонда… Мы часами глядим на окно его кабинета, а ты увидишь самого Кристофера Колонда…
      – Ну уж нет! – не знаю, почему я был так разъярен. – Весь этот день я проведу на мельнице старого Фернандо Кассаде. И не вздумай меня искать. На этот раз я сам вывихну тебе ногу.
      Маргет плакала.
      Я не стал ее утешать. Мне нравилась живая Маргет, а не эта самоорганизующаяся система. Как система она не вызывала во мне отклика. Я вдруг понял, что все эти годы я жил рядом с ней ожиданием чуда. Ну, знаете, нищий старик приходит на берег и находит горшок с золотом… А мне пытаются подсунуть горшок с дерьмом. Все во мне восставало. Я не хотел сидеть на ипподроме, зная, что первой придет «Гроза». Наверное, это превосходная лошадь, но я не хотел на нее ставить. Мир не хочет меняться? Пожалуйста. Пусть остается неизменным, при чем здесь я?
      Короче, я не желал встречаться с Колондом.
      С утра я ушел на старую мельницу. Мне что-то мешало. Я не сразу понял, что. А-а-а! Меня не сопровождали патрульные. Они исчезли. Испарились. Впервые за долгое время я был один. Это меня обрадовало. Я решил весь день лежать в траве и смотреть на плывущие облака. «Газетт» обещала облачную погоду.
      К старой мельнице я шел кружным путем, не хотел, чтобы меня перехватили где-нибудь по дороге. Я шел мимо башен Келлета по улицам, знакомым с детства, и не узнавал их. Не было автомобилей, зато по обочинам бродили козы. Они щипали листья с живых изгородей, и никто их не гнал. Кое-где на скамеечках покуривали мужчины. Их лица были спокойны. Это были лица людей, твердо уверенных в завтрашнем дне. Они просто покуривали, а воздух на улицах Альтамиры был чист. Кто хотел, тот кивал мне, кто не хотел, тот этого не делал. Я мог подойти к любому и с любым заговорить. Скажем, о вчерашней погоде.
      Я не торопился.
      Шел по городу, рассматривая витрины. Кристофер Колонд ждет меня во дворце, а я буду бродить по улицам, потом двинусь к мельнице. После трех. Я шел, заглядывая во дворики брошенных домов – таких много на окраине Альтамиры. Иногда заглядывал в лавки. Я спрашивал: у вас есть обандо? Мне вежливо отвечали: нет, но готовы были дать чашку. Разумеется, не пустую. Я спрашивал: можно ли найти обандо в соседней лавочке? Мне вежливо отвечали: нет. И добавляли: почему бы вам не попробовать обандо у нас? Похоже, национального напитка в Альтамире просто не существовало. Правда, он был везде.
      «Обандо – это нечто вроде электрона, – усмехнулся я про себя. – Он есть и его нет». По уравнению Шредингера, электрон всегда как бы размазан, размыт по пространству. Нельзя сказать определенно, где он находится в настоящий момент и где окажется в следующий.
      Кристофер Колонд тоже учился физике. Он не мог не знать уравнений Шредингера. Меня подмывало позвонить по телефону и спросить: «Кристофер, что ты думаешь об отсутствии обандо в стране?».
      Боясь, что Маргет не сможет скрыть моего местопребывания, и меня все же разыщут, я забрел в один из заброшенных двориков, каких много на старой восточной окраине Альтамиры. «Здесь я и отлежусь до трех часов, – решил я и спросил себя: – Шхрзыл змум?». И взглянул на часы. Было без четверти три. Я радовался. Я не попал под власть Колонда и оставался самим собой.
      Я нашел в глухой каменной стене калитку и потянул за медное, давно позеленевшее кольцо.
      Калитка открылась. Я увидел полуразрушенный бассейн – в нем, впрочем, оставалась вода, – невысокий навес, криво наклонившуюся к забору пальму.
      Под навесом, в тени, что-то звякнуло.
      Я сделал шаг и рассмеялся.
      Под навесом, удобно опустив босые ноги в бассейн, сидел человек. Он был в тени, я плохо видел его лицо, но он, несомненно, уже принял первую чашку обандо.
      Увидев меня, он и мне протянул чашку.
      Мне это понравилось. Ведь я ушел из-под власти Кристофера Колонда.
      Я взглянул на часы и опять рассмеялся. Хрдин зръх! Три часа. Кристофер Колонд вынужден отменить встречу.
      Я так торопился, что, даже не скинув сандалии, сунул ноги в отстоявшуюся за годы, прозрачную как стекло воду. Я выпил полную чашку обандо. Изнутри меня обжег жар. Блаженно улыбнувшись, я поднял глаза на приветливого незнакомца.
      И застыл.
      На меня смотрели знакомые насмешливые глаза. Передо мной сидел президент Альтамиры…".
      – Джек, – спросил я. – Кто-нибудь, кроме нас, прослушивал эту пленку?
      – Конечно, нет, Эл.
      – Что вы там такое испытали в этой Альтамире, а, Джек?
      Берримен приложил палец к губам:
      – Прослушай до конца, Эл.
 

12

 
      "…Я был страшно разочарован.
      – Кристофер… – сказал я.
      Он отобрал у меня чашку и издал странный смешок. Этот его смешок показался мне омерзительным. Я опять взглянул на часы.
      – Ты точек, Кей, очень точен, – Кристофер Колонд был крайне доволен. – Наша встреча состоялась, и состоялась вовремя.
      – Я готов разбить часы, – сказал я мрачно.
      – Время этим не остановишь.
      – Наверное… – Я был угнетен, но не собирался сдаваться. – Как тебе удалось превратить в идиотов все население Альтамиры?
      – Не всех, – поправил он меня.
      – Ну да… Кто-то упал в колодец, разбился на рифе Морж, кого-то убили под башнями Келлета…
      – И так далее, – подвел итог Кристофер.
      – Микроскопическая половая клетка, – сказал я, – содержит в себе такое количество наследственной информации, какое не уместится и в сотне объемистых томов… А твои сограждане, Кристофер? Достаточно ли человеку знания вчерашней погоды?
      – Вполне. И ты не сможешь этого отрицать. Человека мучает не отсутствие информации, Кей, чаще всего его мучает неопределенность. Наши сограждане счастливы. Я первый человек, сделавший своих сограждан счастливыми. В самом деле, – сказал он без всякой усмешки, – зачем, скажем, дворнику знать, бессмертны ли бактерии или как работает ядерный реактор?
      – Слова… Всего лишь слова…
      – Возможно. Но моя система принесла людям уверенность. Не строй иллюзий, Кей. Я знаю, что ты хочешь сказать… Конечно, навыки пчел, охраняющих и опекающих матку, теряют смысл, если матка удалена из улья. Но разве пчелы перестают искать пищу и охранять улей?
      – Человек не пчела, Кристофер. Ты отнял у людей все живое.
      – Человек – та же пчела. Я дал людям счастье.
      Я покачал головой.
      – Кей, ты только что пересек город. Ты видел там хмурые лица, драки или смятение в глазах?
      Я был вынужден признать – не видел.
      – Все, что случается в мире, все, что в нем происходит – от взрыва сверхновых до случки каких-нибудь там лемуров, – все связано жестокой цепью достаточно определенных причин. Я поставил все это на службу людям.
      – Возможно, Кристофер. Но мне скучно говорить об этом.
      – Скучно?
      – Да.
      – Но почему?
      – Я люблю смотреть на облака, ты еще не научился управлять их бегом. Мне нравится жить в ожидании чуда, способен ли ты его не допустить? Я никогда не убивал, Кристофер, это тоже меня радует. А еще Маргет…
      – Маргет… Не убивал… – Колонд усмехнулся. – Ты невнимательно просматривал последнюю «Газетт», Кей.
      – Что я там пропустил?
      Он процитировал без усмешки:
      – «В два часа десять минут, разыскивая Кея Санчеса, с берегового обрыва сорвется Маргет Санчес…»
      Он спросил:
      – Кто, по-твоему, убил Маргет?
      Меня затопило ледяное равнодушие.
      Он спросил:
      – Ты рассказал Альписаро Посседе, что такое Бастилия… Кто, по-твоему, убил его?
      – Святая Мария!
      – И разве этим список исчерпан, Кей?.. В день переворота тебя активно искали. Кто-то из моих ребят сильно тебя не любил… Нет, нет! – махнул он рукой. – Этот человек не будет тебя преследовать, его застрелили в тот же день… Но были арестованы два твоих приятеля по университету. Они почему-то отказались говорить о тебе, и оба повешены в башнях Келлета… Еще один человек, ты его не знаешь, случайно наткнулся на закопанную тобой на берегу бутыль обандо. Он был застрелен патрульным… Некто Авила Салас шел к тебе ночью – предупредить, чтобы ты ушел. Его тоже убили… Ну и так далее…
      Я поднял глаза.
      Кристофер Колонд улыбался. Он смотрел на меня, как на свое собственное изобретение. У него были мокрые усы, но внимательные глаза. Никто не назвал бы его красивым, но он привлекал внимание. Как кривое дерево на закате, когда на него смотрит не лесоруб, а художник".
      – Сумасшедшие, – сказал я.
      – Гении, – выдохнул Берримен.
 

13

 
      "…Я убил Кристофера Колонда пустой бутылью из-под обандо. Убил в заброшенном дворике на дальней окраине Альтамиры. Он был президентом почти семь месяцев, и все эти семь месяцев Альтамира считалась краем спокойствия. Я не остался рядом с трупом, а пришел во дворец. Начальник личной охраны старший лейтенант Эль Систо отдал мне честь. Я спросил старшего лейтенанта: нужен ли Альтамире порядок? Он ответил: «Да, Кристофер». Я собрал служащих в приемной и спросил их: в чем больше всего нуждается народ Альтамиры? Мне ответили: «В стабильности, президент». Я спросил: верят ли они в меня? От имени всех ответил старший лейтенант Эль Систо: «Да, Кристофер!»
      Почти всю ночь я просидел в кабинете Колонда.
      Я вызвал головную боль, и время перестало делиться для меня на прошлое и будущее. Я вычленил из него тот момент, который принято называть будущим, и увидел…"
      – Что он увидел, Джек?
      – Нет, нет, – сказал Берримен. – Это место мы обязаны пропустить.
 

14

 
      «…пить обандо, стареть среди близких, не обижать, не плакать, не воровать», – если это и есть счастье по Колонду, как его опровергнуть?
      Я рылся в библиотеке Колонда, исследовал его бумаги, видел – я делаю то, что всегда делал он. Даже в книгах мое внимание обращено прежде всего к цитатам, подчеркнутым Кристофером.
      Пьер Симон Лаплас. «Опыт философии теории вероятностей».
      «Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движение величайших тел Вселенной наравне с движениями легчайших атомов: не оставалось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее, так как и прошедшее, предстало бы перед его взором».
      Всего одна формула. И – весь мир!…"
 

15

 
      – Еще один переворот? – удивился я. – Кей Санчес – президент Альтамиры? Как так? Я же помню, президент Альтамиры – Кристофер Колонд!
      – Ну да, именно так все считают, – ухмыльнулся Джек Берримен.
      – Погоди, погоди… – Я заново пытался осознать услышанное. – Это предупреждение на экране… «Пожалуйста, соблюдайте спокойствие»… Так ведь? Эта бессмысленная, на первый взгляд, картинка, и этот бессмысленный, на первый взгляд, язык «Газетт»… Как там назвал его Санчес? Ну да, интуитивный язык, поведенческое общество… Хрзъб дваркзъм! Почему нет?.. Кто, как не Санчес, мог это продолжить?.. Хотелось бы мне узнать, что он там увидел в будущем, этот Санчес? Что он такое увидел, что старший лейтенант Эль Систо вытянулся перед ним и рявкнул в полную мощь: «Да, Кристофер!»?
      – Было бы лучше, Эл, если бы ты и впрямь ничего не понял.
      – Ты уже говорил это, Джек… Идеологическая модель… Ладно, это мы уже знаем, это мы уже видели не только в Альтамире… «Газетт», телевизионная картинка, бдения толп под негаснущим окном кабинета, новый язык, бессмысленный, но всем понятный… Тут что-то еще, что-то еще, Джек… Ну да! Обандо!.. Как ты сам сказал: это не просто напиток, это перспективный напиток, да?.. С ним ведут борьбу, его запрещают, он изгнан из обихода, но он есть повсюду, его пьют, его можно приобрести в любой лавчонке…
      Я усмехнулся. И понял:
      – Что вы там испытали такое в этой Альтамире, Джек? Что-то психотропное? Что-то посильнее? Как вы добились этого превращения: Кей Санчес – Кристофер Колонд?
      Джек Берримен ухмыльнулся:
      – Если и испытали… Почему ты думаешь, что это обязательно мы?.. Мы, Эл, обязаны внимательно следить за любой необычной акцией, кто бы ее ни проводил… Что же касается этой истории, согласись, выглядит она эффектно. Правда?
      Он помолчал и подмигнул мне:
      – Признаюсь, Эл, она и оплачивалась неплохо.

 

1

 
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Голос Джека Берримена, великого профессионала, голос человека, сломленного судьбой, голос, полный ужаса, боли, отчаяния, взывал из бездны; взывал ко мне, не к Господу.
      Он и мог взывать только ко мне.
      Ведь это я, не кто-то другой, был там – в юрском периоде, видел цикадоидеи и беннетиты, деревья гинкго и летающих ящеров! Правда, я сумел всплыть, а Джек Берримен утонул, как утонули Лесли и его напарник.
      Не в омуте.
      В океане времен…
      Вскрыв банку пива, я вытянул ноги в проходе между рядами кресел.
      Я мог лететь сейчас над океаном, но раздумал, сменил рейс. Я не хотел в Европу, меня туда не манило. Затеряться можно и здесь – в Питтсильвании, или в краю нижнего Пидмонта, или в горной стране, или в Калифорнии, жаркой, как печь; может быть, это даже проще. Мне было все равно, отличаются ли облака Европы от облаков, плывущих над краем каштанов, над дельтой Отца вод или над лесами мормонов; и там, и здесь, тронутые тревожной чернью, они в любой момент могут пролиться дождем или градом. Мне все казалось одинаково отвратительным. Я всех ненавидел. Даже улыбчивых стюардесс.
      Да, я угнал машину Парка, а Джой раздобыла нужную документацию, что из этого? Разве Джек с нами?.. Да, я пристрелил инженера Формена, я прошел все защитные пояса фирмы «Травел», что из этого? Разве я чувствую себя победителем?..
      Я сжал зубы.
      Транснациональные корпорации, промышленные секреты, отравленные реки и целые регионы… Пока все это существует, Берримены и Миллеры необходимы миру.
      Нужны!
      На таких, как мы, можно, конечно, смотреть с презрением, но если тех, кто нас нанимает, нисколько не смущает моральная сторона нашего ремесла, почему это должно смущать нас? Ведь это именно наши действия позволяют более разумно распределять или, скажем так, перераспределять промышленную и интеллектуальную информацию. Не всем это по вкусу, всегда находятся люди, готовые в нас стрелять, но…
      Берримен!
      Я все еще не смирился с тем, что Джек не вернется.
      В свое время на Джека было заведено не одно судебное дело, в него стреляли, он попадал в аварии; несколько весьма мощных компаний не без оснований подозревали, что Джек тайно побывал в святая святых их самых секретных отделов; в двадцати странах Джек получил патенты на изобретения в области химии и электроники, при этом мало кто знал, что элегантный инженер Д.К.Берримен умеет разбираться не только в сложнейших электронных схемах, но и в тайнах человеческой психологии: он водил все виды транспорта, он умел пользоваться любым оружием…
      Бывал… Получал… Умел…
      Я еще крепче сжал зубы.
      Когда за тобой следят, ты чувствуешь себя необычно. Ты еще ни о чем не догадываешься, но интуиция подсказывает – что-то вокруг не так; ты становишься немного не таким, какой есть на самом деле. Не знаю, следили ли за мной, находился ли в самолете человек, интересующийся мною, но с первой минуты полета я чувствовал некий неуют, некую тревогу. И снять это ощущение не могли ни ровный гул двигателей, ни спокойные голоса в салоне.
      Белые облака медленно текли под крыльями самолета.
      Ни один человек в мире, за исключением доктора Хэссопа, не мог знать, где я сейчас нахожусь, а мой главный противник – Лесли – тот вообще находился на миллион миль отсюда, уж в любом случае – за миллионы и миллионы лет. Он копался в разбитой электронике машины Парка и время от времени в ужасе оглядывался на влажные заросли, из колючей смуты которых в любой момент могла показаться медлительная тень хищного динозавра, высокомерно и тупо задирающего в небо плоскую морду. Со дня, в котором я бросил Лесли, действительно прошли миллионы, десятки миллионов лет, но Лесли продолжал копаться в разбитой электронике МВ и будет копаться в ней до скончания дней.
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Кто-то из пассажиров, проходя мимо, споткнулся, на мгновенье коснувшись моего плеча.
      Вздрогнув, я отклонился.
      – Простите…
      Я поднял голову.
      Темные очки, темный костюм, строгий галстук. Загорелое лицо, открытая улыбка. Ничего особенного, разве что глаза. Цепкие, быстрые глаза, глянувшие на меня сквозь стекла темных очков.
      Да нет, я ошибаюсь… Сама доброжелательность… Я молча показал человеку большой палец.
      Неизвестный расцвел. Он страдал от своей неловкости.
      Проводив его взглядом, я незаметно глянул на дорожку, уложенную между рядами кресел. Идеальная работа – нигде ни морщинки. Дерьмо! Как можно споткнуться на столь ровном месте?
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Я был полон ненависти.
      Успокойся, сказал я себе. Успокойся, возьми себя в руки. Не теряй равновесия, это ведет к ошибкам.
      Успокойся!
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Голос Джека Берримена, хриплый, умирающий голос рвал мне душу. Никакими силами не мог я выбросить его из памяти. Я боялся, что сам закричу.
      «Сделай мне больно…»
      Я готов был вопить от боли.
      Джек… Лесли… Джой… Формен…
      Возьми себя в руки, сказал я себе. Ты всегда терял и будешь терять, это входит в правила игра. Но ты двигаешься, ты чувствуешь… Разве этого мало?
      Ладно.
      Я вновь увидел человека, насторожившего меня, – он возвращался из туалета.
      На этот раз он прошел мимо меня не споткнувшись, даже не повернув головы, но именно деланное его равнодушие подсказывало, наводило на мысль – он помнил о случившемся, он ни на секунду не забывал случившегося, для него оно вовсе не было случайностью.
      Дерьмо!
      Скорее всего, за мной следили. Скорее всего, меня пытались, а может, уже и взяли на поводок. Трудно ли обронить на сидящего человека микроскопического электронного «клопа»? Отыскать такого «клопа» без специальной аппаратуры невозможно – «Мозлер рисерч» и «Кал корпорейшн» выпускают весьма надежную технику для промышленного шпионажа. Такой электронный «клоп» может держаться даже на зеркальной поверхности, а сигнал, испускаемый им, улавливается на расстоянии до сорока миль. Где бы я теперь ни находился, люди, интересующиеся мною, всегда будут знать, где я.
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Я не знал, на кого может работать человек со столь благожелательным голосом, но что-то подсказывало мне – он интересуется мною. Этот цепкий взгляд, каким он меня наградил… И его сосед, почему-то и в самолете не снявший с себя плащ, тоже мне не понравился. Его квадратная физиономия вновь разбудила во мне бешенство. Я не собирался терпеть опекунов, на кого бы они ни работали, даже если они работают на шефа. Никто в мире не должен был знать – кто я, куда лечу, где нахожусь; никто, проходя мимо, не должен меня касаться. Конечно, случившееся могло быть простой случайностью, но я никогда не верил случайности.
      Ладно, сказал я себе. Я займусь всем этим в порту дозаправки. Там у меня будет примерно сорок минут. Не так уж мало, если действовать быстро.
 
      Я правильно предсказал поведение неизвестных опекунов.
      Нацепив на меня «клопа», они потеряли всякий интерес к моей персоне. Я их больше не интересовал. До этого я, наверное, занимал все их мысли, теперь они позволили себе расслабиться и в порту дозаправки фундаментально утвердились в баре. Конечно, ошибка не исключалась – прикосновение человека в темных очках могло быть чистой случайностью, но лучше перестраховаться, для меня это всегда было законом.
      Сменить одежду! – вот что следовало сделать немедленно.
      Я мог это сделать в одном из магазинчиков, разбежавшихся по периметру зала, но я сказал себе – не торопись. И злился, разглядывая витрины с жареным миндалем, с апельсинами, с тряпьем и оптикой, злился, обходя парикмахерские и бары – в шумной толпе я никак, не мог почувствовать себя одиноким.
      Сидеть на привязи…
      Меня переполняло холодное бешенство.
      Когда-то Беллингер – писатель, которого я сам опекал, – сказал мне: ты считаешь себя некоей величиной? Официально я числился его садовником. Даже в шкуре садовника я чувствовал себя некоей величиной, я думать не хотел, что меня могут водить два подонка.
      Еще раз заглянув в нижний бар, я убедился, что мои опекуны никуда не торопятся. Они свое дело сделали, даже в настоящем муравейнике я от них не укроюсь. Я прошелся по бару, пусть видят – я никуда не исчез.
      Больше из любопытства, чем с какой-то определенной целью, я заглянул в узкий коридорчик служебного отделения, – он заканчивался тупиком.
      Лампы дневного света, плевательница в углу, единственная дверь без таблички…
      Дверь вдруг открылась.
      Темнокожий мужчина, флип, наверное, в джинсах, в рабочей короткой курточке, приподнял левой рукой очки, близоруко всмотрелся в меня:
      – Вы кого-то ищете?
      – Дженкинса, – пробормотал я.
      – Кто это?
      Я пожал плечами. Меня не интересовали ни мифический Дженкинс, ни он сам. Я внимательно осмотрел его одежду:
      – Вы тут один?
      Он опустил очки на переносицу и нахмурился:
      – Я тут всегда один, но вам придется уйти. Это служебное помещение.
      – Конечно, – ответил я и коротко ударил ладонью по его беззащитному горлу.
      Минут пять, а то и больше, этот человек проведет в забытье. Когда он очнется, многое покажется ему удивительным. Его тряпки не стоили моего костюма, который я на него натянул, предварительно очистив карманы. А когда однажды, привлеченные сигналами «клопа», к нему явятся неизвестные, но непременно крепкие ребята, он удивится еще больше.
      Я ему не завидовал.
 
      Из первой же телефонной будки я позвонил доктору Хэссопу.
      Я боялся, что не застану его, но доктор Хэссоп отозвался сразу.
      – Меня ведут, – сказал я, не тратя времени на объяснения. – Я меняю план.
      – Ты хорошо все обдумал?
      Еще бы! Я знал, что его волнует. Меняя план, я уходил и из его поля зрения, но меня это устраивало.
      – К черту горы, – сказал я. – Океан успокаивает не хуже.
      Это была привязка. Доктор Хэссоп все понял:
      – Тебе будет полезен Пан.
      – Конечно, – ответил я и повесил трубку.
      Этим я обрекал себя на одиночество. Теперь никто не мог мне помочь. Впрочем, я и не принял бы ничьей помощи.
 

2

 
      Пять дней я мотался по океанскому побережью, выясняя – не тянется ли за мной хвост?
      Автобусы, попутные автомобили, однажды даже катер – я не брал машин в прокате, ночевал в полупустых кемпингах. Даже доктор Хэссоп вряд ли догадывался о направлении моих маршрутов.
      Иногда я вспоминал Джека. Иногда всплывал в памяти Лесли. «Господи, господи, господи, господи…» Я старался подавить воспоминания.
      Осень подмела плоские пляжи. Сезон закончился. Наверное, я сам напоминал вялую и злую осеннюю муху, тем не менее, чувствовал себя чуть ли не свободным.
      Поняв наконец, что чист, я весь день, долгий, показавшийся мне пасмурным, добирался до безымянного мыса, ошеломившего меня крутизной обрывов и абсолютной пустотой домиков, принадлежавших некоему Пану. Доктор Хэссоп намекал, что Пан связан с шефом. Меня это устраивало. Я хотел отсидеться.
      Океан накатывал на скалы, вымывая хитрые гроты; неумолчный грохот, писк чаек, шипение пены.
      – У вас ведь найдется местечко для одинокого человека? – спросил я Пана, выкладывая на стойку удостоверение на имя Л.У.Смита, инспектора перевозок – документ, обнаруженный в курточке обиженного мною человека.
      – Почему нет? – Пан ухмыльнулся.
      Не думаю, что его предупреждали о моем возможном появлении, он не знал и не мог знать меня. Просто его удивило появление человека в таких пустынных местах. Сезон, собственно, закончен, сам честно предупредил он, много не накупаешься, но на берегу можно посидеть, солнечные дни еще будут. К тому же вы на этом сэкономите, объявил он, я не стану обдирать вас как обыкновенного летнего туриста.
      – Конечно, – кивнул я. – Я турист осенний.
      – Улавливаете разницу, – одобрил мои слова Пан. – Но если вы думаете здесь развлечься, считайте, вам не повезло. Эти края, они для философов. Милях в двадцати выше есть, правда, маленький городишко, но он вам не понравится. Не городишко, а одно сплошное отделение полиции нравов. А чуть ближе к нам, по южному берегу, разбили лагерь зеленые, ну, эти ребята из «Гринпис», не путать с ребятами другого цвета. Правда, и с ними рюмочку не опрокинешь – собирают дохлую рыбу и митингуют. Могут митинговать даже без посторонних, сами перед собой. – Он предполагает, это какой-то особый вид эксгибиционизма.
      – Меня устраивает.
      – Тогда деньги вперед.
      Похоже, Пан не удивился моему выбору, хотя по глазам было видно, он надеялся: я уеду. У него были колючие голубые глаза – как звездочки в пасмурном небе. С отъездом последнего своего постояльца он бросил бриться, совсем уже привык к этому, а тут новый человек!
      Правда, назвать мизантропом я тоже его не мог. В конце концов, обсудив условия и еще раз перемыв косточки ребятам из «Гринпис», он сам предложил мне не чего-то там, а пузатый стаканчик вполне приличного джина.
 
      Несколько дней я попросту отсыпался.
      Спал я чаще всего в домике, повисшем над крутым обрывом. Тесно, иногда душновато, зато можно запирать дверь. И горячий душ в домике действовал.
      Вниз, на крошечный пляж, вела узкая тропинка.
      Раскинувшись на плоской базальтовой плите, хорошо прогретой солнцем, я часами мог глядеть на тропинку. Когда-то, миллион лет назад, по таким тропинкам поднялись на сушу наши далекие предки.
      Понятно, я не считал так буквально, это всего лишь образ, но все мы действительно вышли из океана. Не знаю, что там так повлияло на доисторических придурков, на мой взгляд, все они и сейчас могли наслаждаться глубинами. Нет, они зачем-то полезли на сушу, подобрали палку и камень, поднялись на задние конечности, бросились завоевывать новый мир. У них это, в общем, получилось. Сам я был не прочь вернуться обратно – во тьму океана, во тьму придонных теплых течений.
      К черту!
      Выбравшись на сушу, мы с большим энтузиазмом построили вторую природу, вполне враждебную той, которую называют истинной. Не рев вулканов, а рев авиабомб, не потрясения животных свар, а смута бунтов и войн – кажется, уже ничто не связывает нас с прошлым, лишь океан, неутомимо накатываясь на береговые утесы, будит в нас тоску.
      Беллингер сказал однажды: я никогда не знаю, что ляжет на следующую страницу, я просто слушаю вечность – она не молчалива.
      Слова Беллингера впервые дошли до меня по-настоящему. В конце концов, я тоже слушаю вечность. Ее шепот, правда, не несет утешения.
      Но сейчас я понимал Беллингера.
      Не знаю, что случилось с героями романа, недочитанного мною. Немец и датчанин шли в Ангмагсалик, они не могли повернуть; датчанина, по крайней мере, ждала позади только смерть, но они повернули…
      Значит ли это, что, слушая вечность, Беллингер тоже не находил утешения?
      Небритый Пан, возможно, тоже думал о вечности, правда, в его представлении она выглядела несколько странно.
      – Я из Трансильвании, – сказал он как-то. – Это в Европе, точнее, на ее задворках. Я даже не знаю, кто я по происхождению. Слышали о смешении языков? Мне думается, это случилось там, где я родился. Но меня это мало интересует. А вас?
      – Нисколько, – поддержал я его.
      Моя профессия (профессия Л.У.Смита) тоже его не заинтересовала. Перевозки? Скучно. Перевозки это не путешествия. Он когда-то много путешествовал. Он и теперь готов мотаться по свету, но деньги… Кажется, их здорово недоставало Пану. Когда-то он прогуливался и по Лексингтон-авеню, и по Берри-бульвару, когда-то он не путал кабаков с Эймори-стрит с кабаками Коулфакс-авеню, но все это в прошлом.
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Голос Джека звучал все глуше, я загонял свои воспоминания в самый дальний подвал подсознания; голос Пана помогал мне.
      «Сделай мне больно…»
      Я мучительно вытравливал из себя прошлое.
      Никто мною не интересовался, никто мне не звонил – Пана это не удивляло. Он, наверное, привык к одиночкам – кто еще полезет в такую глушь? Днем пляж, сидение на ветру – бесцельное, исцеляющее; вечером бдение в баре – разве не этого я хотел? Разве я и Джек не жили всегда по своимзаконам?
      Пан, кажется, руководствовался тем же.
      Небритый, хмурый, склонный к выпивке, иногда он вдруг оставлял меня и отправлялся в городишко, похожий, по его словам, на одно большое отделение полиции нравов. Обратно он возвращался с продуктами, с местными новостями и связкой газет. Самое удивительное, он подолгу копался в этих газетах.
      – Видели наши дороги? – спрашивал он, наполняя джином стаканчики. – Ветер, скалы, справа обрыв. Когда я проезжал тут впервые, – сказал он, чуть ли не хвастливо, – я даже подбадривать себя не мог. Глоток джина, он у меня в глотке застревал. Сам не знаю, чего так пугался.
      – А теперь?
      Пан ухмыльнулся:
      – Теперь я себя подбадриваю.
 
      Белые облака…
      Они громоздились на горизонте, их несло к побережью, они вдруг таяли и вдруг возникали, вспухали над колеблющейся водой; меня убаюкивала их нескончаемость, их доисторическая белизна, ведь такими они были в эпоху ревущих вулканов, в эпоху голой земли, еще не тронутые плесенью вездесущей жизни: такими они проплывали над раскачивающимся «Мэйфлауэром», над ордами Аттилы, над аттическими городами; такими они были в безднах времен, над хищниками, рвущими тела жертв в душной тьме джунглей.
      Мне ли не знать?
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Я, кажется, приходил в себя. Путаница в голове пока что не упростилась, но жалобы Пана я уже понимал.
      – Я из тех, кто никогда не будет богатым, – жаловался Пан. – Того, что у меня есть, хватит на старость, но на большее рассчитывать нечего.
      – Выглядите вы крепко.
      Я не утешал его. Мне было наплевать, как он выглядит, но для своего возраста он действительно выглядел неплохо.
      Пан скептически поджимал тонкие губы:
      – Может, я и не выгляжу стариком, но в Индии мне уже не побывать. Будь у меня деньги, я бы вновь съездил в Индию.
      – Почему именно туда?
      – Не в Антарктиду же, – его голубые глазки посверкивали. Он был доволен, что я его слушаю. – Я там не бывал. Но я плавал на Оркнеи.
      – Что-то вроде кругосветного путешествия?
      – Не совсем. Сам не пойму, что меня гоняло по свету. Но если мне нравилось место, я пытался его обжить. Я не квакер и не болтун, у меня свой взгляд на мир.
      Я кивал.
      Мне было все равно, о чем он говорит. Меня устраивал фон – фон живой человеческой речи. Не так впечатляет, как океан, но, в общем, греет.
      – Почему в Индию? – вспомнил он мой вопрос. И хмурился: – Страдание очищает. Вид чужих страданий очищает еще лучше. Я до сих пор рад, что я не индус. Хорошо чувствовать свои мышцы, ступать по земле, знать, что завтра ты можешь поменять край, если он тебе разонравился. А индус рождается на мостовой и на мостовой умирает.
      – И никаких других вариантов?
      – Наверное есть, но они исключение.
      Он повторил:
      – До сих пор рад, что я не индус. Ради этого стоило съездить в Индию, правда?
      Я кивал.
      – Страдание очищает. Страдание определяет кругозор. Человек, видевший Индию, мыслит совсем не так, как человек, никогда не покидавший какой-нибудь городишко вроде нашего.
      – Наверное.
      Взгляд Пана остановился на газетах, беспорядочно разбросанных по стойке бара.
      – Есть люди, не бывавшие в Индии. Это не криминал, – он покосился на меня, – но кругозор таких людей сужен. И таких людей, к сожалению, большинство. Они не знают что с чем сравнивать, а потому они не умеют ценить жизнь.
      – Вы так думаете? Только поэтому?
      Пан усмехнулся.
      Его колючие голубые глаза выражали некоторую усталость, знак того, что он почти накачался:
      – Каждый день мы читаем о самоубийствах. А аварии на дорогах? А рост преступности? Разве станет человек, умеющий ценить жизнь, мчаться на красный свет или стреляться на глазах у приятелей?
      – Бывает и такое?
      – Еще бы! – он вновь наполнил стаканчики. Он, пожалуй, не отдавал отчета, сколь справедливы его слова. – Вместо того, чтобы ехать в Индию, отправляются к праотцам. Только что о таком придурке писали в газетах. Собрал людей на пресс-конференцию, а сам пустил себе пулю в лоб.
      Пан колюче уставился на меня:
      – Почему он так сделал?
      – Наверное, не бывал в Индии.
      – Верно? – Пан обрадовался. – Вы умеете отследить мысль. А смешнее всего то, что придурок, пустивший пулю в лоб, запросто мог смотаться в Индию, средств у него хватало.
      – Боялся?
      – Не знаю, – неодобрительно отозвался Пан. – Этот тип вообще числился в чокнутых. Десять лет просидел где-то на задворках, а в банке, естественно, рос процент. Книги у него выходили, а он прятался даже от журналистов. Я сам читал его книги. – Пан обиженно взглянул на меня. – Скучно не было.
      – Десять лет? Что значит – на задворках?
      – На задворках – это и есть на задворках. Вилла где-то в лесном краю. Никого к себе не пускал. Придурок!
      – Простите, Пан, о ком вы?
      – Дерлингер… Или Барлингер… Нет, кажется, не так, – он подтянул к себе одну из газет. – Точно, не так. Но здесь даже фотография есть. Беллингер. Так правильно.
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Я не думал, что все это так близко.
      Мерзкий холодок пробежал по плечам, я опустил глаза. Не хотел, чтобы Пан увидел их выражение. Но, скептически обозрев фотографию, Пан вынес окончательный приговор:
      – Придурок. По глазам видно. Такие не ездят в Индию.
      Зато он бывал в Гренландии, подумал я. Наверное, это не проще.
      И сказал:
      – Я слышал о Беллингере. Он писатель. Чуть не получил Нобелевскую премию… Там, в газете, нет никакой ошибки?
      – Беллингер, Беллингер… Он? – удовлетворенно подтвердил Пан. – Можете убедиться.
      И подтолкнул ко мне газету.
      Стараясь не торопиться, я развернул ее.
      Пан не ошибся: имя Беллингера действительно попало на первую полосу.
      Думаю, кроме скуки, Пан ничего на моем лице не прочел, но я скуки не чувствовал.
      В газету попало еще одно знакомое имя: доктор Хэссоп. Он проходил как свидетель, а одновременно как старый приятель Беллингера.
      Просмотрев пару колонок, я узнал, что весь роковой для писателя день доктор Хэссоп провел в компании с Беллингером и его новым литературным агентом. Не знаю, собирался ли сам доктор Хэссоп принимать участие в объявленной Беллингером пресс-конференции, зато я знал – весь год после событий на вилле «Герб города Сол» доктор Хэссоп тщательно пас старика. Он сумел что-то вытянуть из него? Что-то важное, связанное с алхимиками? Одиннадцать лет молчания, и вдруг – пресс-конференция! О чем собирался старик поведать миру?
      Весь роковой для себя день, проведенный в стенах отеля «Уолдорф-Астория», Беллингер ни на минуту не оставался один. Пресс-конференция была назначена на вечер, но уже с утра журналисты толкались в отеле. Великий отшельник собирался нарушить обет молчания, это не могло не привлечь. Правда, доктор Хэссоп и литературный агент Беллингера никого к старику не подпускали.
      О чем Беллингер хотел сообщить прессе? Они не знают, Беллингер соображениями на этот счет с ними не делился. Как Беллингер чувствовал себя? Превосходно, он даже с утра позволил себе глоток виски. Он пил? Скорее, его можно отнести к умеренным трезвенникам. Он был подвержен депрессиям? Ноу коммент. Он выглядел как человек, принявший важное решение? Несомненно.
      Доктор Хэссоп и литературный агент Беллингера на любой вопрос отвечали в высшей степени аккуратно.
      Беллингер готовил к изданию какие-то новые вещи? Он что-нибудь написал за годы затворничества? Возможно. У Беллингера были любовницы? Беллингер отличался высокой нравственностью. А его известные литературные скандалы? О, это в прошлом. А его предполагаемые симпатии к крайне левым движениям? Домыслы. Скорее всего, домыслы.
      Доктор Хэссоп и литературный агент Беллингера отбили все предварительные атаки журналистов. Но сама пресс-конференция не состоялась.
      За пятнадцать минут до ее начала в номере Беллингера раздался телефонный звонок. Старик сам снял трубку, но разговор не продлился долго. Если быть точным, разговора в общем-то и не было. Беллингер выслушал неизвестного, ни слова не сказав в ответ. Потом он аккуратно опустил трубку на рычаг, подошел к письменному столу, выдвинул нижний ящик и что-то из него достал. Ни доктор Хэссоп, ни литературный агент не придали этому никакого значения. Но затем прогремел выстрел.
      Беллингер застрелился из старого «Вальтера». Разрешение на хранение оружия у него имелось.
      Что это был за звонок? Беллингер часто разговаривал по телефону? Он ожидал звонка? Он прятался от кого-то? Ему грозила опасность?
      Никто на эти вопросы пока не ответил.
 
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Я спас Джека Берримена на острове Лэн, а Джек вытащил меня из бэрдоккской истории; мы не раз рисковали, мы прошли с ним через многое, но всегда вместе! А вот Беллингер, насколько я мог судить, ни на кого не мог опереться.
      Что надо услышать по телефону, чтобы, повесив трубку, не раздумывая пройти к столу, вытащить из ящика пистолет и пустить пулю в лоб, не обращая никакого внимания на людей, которые, может быть, могли оберечь его от опасности?
      Могли?
      К черту!
      Я ничем не хотел забивать голову. Я даже газеты не стал просматривать. Я устал от вранья, я сам не раз прикладывал к вранью руку. Я чувствовал: вокруг Беллингера разверзнется океан вранья, чем дальше, тем его больше будет. Я даже с Паном не встречался два дня – валялся на пляже, благо, вновь появилось солнце; а вечером сразу ускользал в свой домик.
      Потом резко похолодало.
      – Вам надо что-то купить, – заметил мне Пан, когда я все-таки у него появился. – Плащ. Или пальто. Что вы предпочитаете?
      – Мне все равно.
      Он подмигнул:
      – Могу дать машину.
      – Машину?
      Рано или поздно я должен был связаться с доктором Хэссопом. Почему не сейчас?
      – Ну, ну, – поощрил меня Пан, потирая рукой длинный небритый подбородок! – Вам тоже надо развлечься. Только я предупреждал – дороги неважные. Составить компанию?
      – Не стоит.
      – Я вижу, вы не из трусливых.
      Он растянул тонкие губы в глупой усмешке, и я вдруг увидел – он не просто пьян, он по-настоящему пьян. И это с утра! Если он свалится вместе с машиной с обрыва, здесь отбоя не будет от полицейских и журналистов.
      – Давайте ключи, – сказал я. – Пожалуй, лучше поехать мне, чем вам. Поменяемся ролями: я отправлюсь за припасами, а вы на пляж.
      – На пляж? – Эта мысль развеселила его. – Почему нет? Почему не поваляться на камешках, пока они не остыли?
      И пожаловался:
      – Я даже пугаться стал с опозданием. С чего бы это? Поворот за спиной, а меня морозом прихватывает.
      – Это джин, – сказал я. – Это реакция на большие порции джина. – И спросил: – Что вам привезти?
      – Газеты, прежде всего газеты, – перечислил он. – Что попадет под руку, то и берите. Ну, и кое-что от зеленщика. Он знает, что мне надо. Сошлитесь на меня. Идет?
      Я кивнул.
      Я чувствовал: заляжет Пан не на камешках, а где-нибудь здесь, в баре, хотя бы вот в том кресле, с бутылкой джина в руках. Дай бог, если к моему возвращению в бутылке останется хотя бы на донышке.
      Но насчет дороги Пан нисколько не преувеличивал.
      Некоторые повороты оказались даже опаснее, чем я думал. Тут мало кто ездил. Я едва успевал проскакивать над обрывами, подернутыми глубокой океанской дымкой, а пару раз царапнул бортом о нависающие над дорогой скалы.
      Глухо. Пусто. Ничто не радовало взгляд.
      И городок оказался под стать дороге – унылый и пыльный. Аптеки и бары почти пусты, в магазинах ни души, я и зеленщика разыскал с трудом. Тоска провинции запорошила и глаза единственного увиденного мною полицейского. Он кивнул мне, как знакомому, но к машине не подошел. Может, прилип к стене питейного заведения, на которую опирался. Не знаю.
      Впрочем, все это вполне устраивало меня. И у первой телефонной будки я остановил машину.
      – Наконец-то, – сказал доктор Хэссоп, удостоверившись, что голос в трубке принадлежит мне. – Я ждал звонка.
      – Я не хотел звонить раньше.
      – Понимаю.
      Я не стал тянуть время:
      – Я видел газеты.
      Он сразу понял, что речь идет о Беллингере, но ничего не сказал.
      – Это они?– спросил я.
      – Думаю – да.
      – Вы планируете продолжение?
      – Его не надо планировать, оно последует само по себе.
      – Что это значит?
      Он сделал вид, что не расслышал меня:
      – Как ты?
      – Гораздо лучше.
      – Перед отъездом ты выглядел неважно.
      – Я отдохнул.
      – Это хорошо. Скоро ты нам понадобишься.
      – Как скоро?
      – Ты поймешь сам.
      – Вы дадите мне знать?
      – Ты поймешь сам, – повторил он. Видимо, техники Консультации, записывающие разговор, уже растолковали, из какого города я звоню, потому что он не стал спрашивать адрес. Он спросил: – На какое имя писать?
      – Писать? – удивился я. Кажется, за всю свою жизнь я ни с кем не состоял в переписке.
      – Вот именно, – ровным голосом подтвердил доктор Хэссоп. – Через пару дней загляни на почту. Не теряй время. Имя?
      – Л.У.Смит.
      – Я так и знал, – удовлетворенно заметил доктор Хэссоп и положил трубку.
 
      Через два дня я вновь побывал в городке.
      Населения в нем не прибавилось. Он был полон скуки, даже тоски, подчеркиваемой резким ветром и писком чаек. А может, это я был полон тоски. Не знаю.
      Пустые магазины, полупустые бары; церковь тоже была пуста. Редкие автомобили на пыльных улицах казались купленными по дешевке и скопом; я, например, увидел форд тридцатых годов, нечто вроде самодвижущейся платформы. Впрочем, он действительно двигался.
      – Одну минуту.
      Я кивнул.
      Девушка встала из-за почтовой стойки и толкнула служебную дверь. Почта до востребования лежала перед ней в специальной коробке, но девушка встала и прошла в служебную дверь. Мне это не понравилось. Грузный старик, молча заполнявший за столиком бланк телеграмм, поднял мутные глаза и уставился на меня. Мне и это не понравилось. Мне захотелось уйти.
      – Л.У.Смит?
      – Конечно.
      Девушка, так же, как и все вокруг, присыпанная пылью невидимой, но остро ощущаемой скуки, протянула мне конверт. На ощупь в нем ничего не было, и это мне тоже не понравилось.
      Я не хотел вскрывать конверт на почте, мне хотелось поскорее убраться из городка, а в дороге мне было попросту не до конверта.
      Алхимики…
      Проскакивая опасные повороты, я кое-что вспомнил.
      Алхимики всегда были слабостью доктора Хэссопа, он не раз пытался к ним подобраться. Иногда это у него почти получалось, но к результатам, как правило, не вело. А Беллингер… Чем, черт возьми, мог привлечь внимание алхимиков Беллингер?
      На вилле «Герб города Сол» старик никогда не подходил к телефону. Он не пользовался ни радио, ни телевизором.
      Случайность?
      Я мог лишь гадать.
      Алхимики…
      Еще задолго до истории с Беллингером, задолго до истории с Шеббсом и коричневыми братцами доктор Хэссоп развивал мысль о некоем тайном союзе, оберегающем нас от собственных глупостей.
      Оберегающем?
      А Сол Бертье? А Голо Хан? А Месснер? Скирли Дайсон? Беллингер?..
      Я был полон сомнений. Что-то мешало мне, что-то подсказывало: мыс, где я укрываюсь, перестает быть надежным убежищем. Особенно после моих звонков и этого конверта…
      И Пан меня удивил.
      Он встретил меня на пороге, и я сразу увидел – он хорошо навеселе. Я даже отделаться от него не смог. Я так много для него сделал, объяснил Пан, что он хочет выпить со мной. Ведь уже вечер, значит, никто не поступается принципами. Он, конечно, сам мог съездить за припасами, но ему хотелось, чтобы я получил удовольствие. Ему больно смотреть на мое одиночество. Он за то, чтобы время от времени я развлекался. Городишко у нас, конечно, занудный, сказал он, и женщины в нем занудные, но вдруг я люблю именно такой тип?.. Пан заговорщически мне подмигнул. Сам-то я, подмигнул он, крепко держусь, но иногда и на меня накатывает. Чем больше джина, тем хуже, сказал он, а не пить нельзя – по той же причине. Или наоборот, – Пан совсем запутался. Зато с утра сегодня ему повезло. Он проводил меня, а тут подкатили двое. Вполне разумные ребята. Сами ни капли, а вот его, Пана, угостили от души.
      Он никак не мог уняться:
      – Видели когда-нибудь мексиканских тараканов? Как хороший карандаш, а когда смотрят на тебя, чувствуешь – они смотрят именно на тебя. И вид у них при этом такой, будто они имеют прямое отношение ко всей местной контрабанде. Я их видел, знаю. Будь они еще покрупней, они бы и дорогу перестали нам уступать.
      – Мы же не ходим по стенам, – укорил я Пана.
      – Плевать! – отозвался Пан и сам меня укорил: – Вот вы любите посидеть у стойки, а они любят поглазеть на вас. Думаете, это спроста?
      Я вывернулся:
      – Можно же их вывести каким-то образом. В чем тут проблема?
      – Вывести?! – Колючие голубые глаза Пана налились чуть ли не страхом! – Никогда так не говорите! Вы только собираетесь кого-то там вывести, а вас уже повели.
      – О чем это вы? – спросил я грубовато.
      Пан хихикнул, но и это получилось у него не очень весело:
      – Я все о них же. О мексиканских тараканах. С мексиканскими тараканами нормальный человек более трех суток прожить вместе не может.
      – Преувеличиваете!
      – Нисколько.
      Он здорово без меня поддал. Те двое, что тут проезжали, оказались щедрыми ребятами. «Сами ни капли…» Интересно бы взглянуть на этих ребят.
      – Я точно знаю. Ни один нормальный человек рядом с мексиканскими тараканами не проживет более трех суток. Ну, может, вы… Или я… – Пан заговорщически подмигнул. – Мы-то с вами, я же вижу, не из тех, кто шуршит книгами. Терпеть этого не могу, когда у человека глаза умные, а руки ничего не умеют делать… Для мексиканских тараканов, – вернулся он к любимой теме, – такое вообще ужасно… Как, скажем, запретная любовь для полиции нравов…
      Не знаю, понимал ли он то, что говорил.
      – Эти ребята… – подразумевал он, видимо, мексиканских тараканов, – они терпеть не могут книг… При них лучше не шуршать страницами и не надевать очки…
      – Вы мрачновато сегодня настроены, Пан.
      – А края здесь веселые? – Он вдруг сразу протрезвел, даже взгляд у него стал осмысленным. – Еще выпьете?
      – Хорошо. Последнюю.
      – А что касается мексиканских тараканов… – Голубые глаза Пана вновь заволокло пьяным туманом. – Ну, тут я прав… Лучше жить рядом с гризли, чем с ними…
      – Как-нибудь проверю.
      – Вы? Проверите? – испугался Пан. – Готовы отправиться в холодильник Сьюорда?
      – Да нет… – Я поднялся. – На Аляску я не хочу, но проверить можно другим способом.
      Пан пьяно уставился на меня, но объяснять я ничего не стал.
 
      Я принял душ, потом выкурил сигарету.
      Далеко внизу под окнами шумел океан.
      В конверте, присланном доктором Хэссопом, оказалась тонкая бумажка. Ксерокопия какого-то списка, явно выхваченного прямо из огня – края переснятой бумажки обуглились; сам список был отпечатан столбиком:
      Штейгер.
      Левин.
      Кергсгоф.
      Лаути.
      Беллингер.
      Крейг.
      Смит.
      Фарли.
      Фоули.
      Ван Питт.
      Миллер.
      Я просмотрел список внимательно и несколько раз.
      Не буду утверждать, что фамилия Миллер относится к редким, но ее присутствие в одном списке с погибшим Беллингером мне не понравилось. Кто эти люди? Почему они сведены вместе в одном списке? Почему доктор Хэссоп нашел нужным ознакомить меня со списком?
      Я прошелся по комнатке.
      О чем это болтал Пан? Почему тараканы? И почему мексиканские? «Вы только собираетесь кого-то там вывести, а вас уже повели…» С кем пил Пан утром? Почему конверт на имя Л.У.Смита лежал не в общей коробке?
      От привычных вещей на меня вдруг пахнуло неуютом…
      Доктор Хэссоп сказал: я сам пойму, когда мне надо будет вернуться.
      Этот момент наступил?
      Я пока ни разу не звонил из своего убежища, вчера сама мысль об этом показалась бы мне нелепой, но сегодня, пожалуй, я мог себе кое-что позволить.
      Набросив на плечи курточку Л.У.Смита, я прошел мимо пустых домиков к бару – позвонить можно только оттуда. Завтра я уеду. Прямо утром. Если мой звонок засекут, это уже не будет иметь значения. Главное – не нарваться на Пана. Я надеялся, он спит, и, к счастью, не ошибся.
      Утром уеду, решил я.
      А сейчас…
      Где телефон?
      Включив боковой свет, я нашел телефон на дальнем конце стойки. Пододвинул его к себе и задумался.
      Позвонить Джой? Услышать голос, повесить трубку?
      Глупо. Она давно сменила квартиру…
      Позвонить шефу?
      Зачем? Я скоро его увижу.
      Я набрал номер доктора Хэссопа.
      Гудки… Долгие гудки…
      Ничего нет тоскливее долгих гудков в ночи, даже если они доносятся из телефона.
      Я дождался ответа, убедился, что голос принадлежит именно Хэссопу, и сказал:
      – Я изучил список.
      – Он тебя удивил?
      – Не знаю.
      – Там есть знакомые имена…
      – Еще бы! Парочку я узнал. Не так уж много, но наводит на размышления. Где нашли бумажку?
      – В сгоревшем джипе на мосту Вашингтона. Джип не наш. Трупов нет, владельца машины, правда, тоже пока не нашли. Листок, о котором ту говоришь, мы купили.
      Он не стал объяснять – у кого. У шефа широкие связи.
      – Что означает список?
      – Ты следишь за прессой?
      – Практически нет.
      – Напрасно. Найди возможность, перелистай газеты за последние три месяца.
      – Встречу в них знакомые имена?
      – Пять из одиннадцати.
      – Пять?
      Цифра меня потрясла.
      Из короткого объяснения доктора Хэссопа следовало – все они повторили судьбу Беллингера.
      Передо мной лежала не просто бумажка. Это был список самоубийц. Из одиннадцати человек, указанных в нем, пятеро уже распрощались с жизнью.
      – Штайгер из эмигрантов. Восточная Германия, психиатр. Левин – биолог. Закрытая лаборатория в Берри. Кергсгоф – военный инженер. Немец. Как ты понимаешь, не по гражданству. Лаути – физик. Да, физик, – почему-то повторил доктор Хэссоп. – Пятого ты знаешь.
      – Что с ними приключилось?
      – То же, что с пятым номером.
      – Причины.
      – Неясны.
      Я помедлил, но все же спросил:
      –  Они?
      – Я уже говорил тебе.
      – А пятый номер? – Естественно я имел в виду Беллингера. – Вы успели с ним поговорить?
      – Ничего, стоящего внимания. Старик обо всем хотел рассказать сам. Это у него не получилось.
      – Людей в списке связывает что-нибудь общее?
      – Неясно.
      – Они залезли куда-то не туда? Не там копнули? Слишком глубоко?
      – У нас есть только предположения.
      – Хорошо, – сказал я. – Перейдем к последнему номеру, – я имел в виду имя Миллера. – Это совпадение?
      – Боюсь, нет.
      – Хорошо, – повторил я. – Завтра утром я выезжаю.
      Доктор Хэссоп хмыкнул:
      – Почему не сейчас?
      И повесил трубку.
      В баре стояла гнетущая тишина.
      Что-то в голосе Хэссопа мне не нравилось. Он был, как всегда, ровен, как всегда, спокоен, и все же…
      Я вдруг понял: я не почувствовал в нем сочувствия: прежде доктор Хэссоп сочувствия не скрывал.
      Ладно. Это только предположения. Следует ли уезжать прямо сейчас? Ночная дорога…
      Голос, прозвучавший за спиной, заставил меня вздрогнуть:
      – Положи руки на стойку. Вот так. У тебя есть оружие?
      Голос принадлежал не Пану.
      Не оборачиваясь, я ответил:
      – Нет.
      Чьи-то ловкие руки быстро обшарили меня.
      – Правильно ведешь себя, Миллер, – одобрил мое поведение тот же голос. – Видишь, какой калибр?
      Чуть повернув голову, скосив глаза, я увидел – калибр хороший. Еще я увидел седую шевелюру, из-под которой поблескивали холодные глаза. Ну да, тип знаком: мало лба, много подбородка. Я не стал спорить:
      – Калибр убеждает.
      – И я так думаю. И запомни. Мы не грабители, но и не пастыри. Спросят – отвечай, самому болтать не надо, это отвлекает. А чтобы тебя не потянуло на глупости, обернись.
      Не снимая рук со стойки, я медленно обернулся.
      У входа в бар, нацелив на меня пистолет, устроился верхом на стуле еще один, судя по рябой морде – ирландец. Я всегда считал, что ирландцы рыжие, но этот был пегий, не успел еще поседеть, как его напарник. По злым голубым глазам было видно: спуск он нажмет при первом моем движении.
      – Ты ведь Миллер? – переспросил седой.
      – Я – Л.У.Смит.
      – Ну, это одно и то же. У меня у самого есть резервные имена. – Седой ухмыльнулся. – Слушай меня внимательно, повторять ничего не буду. Нас попросили доставить тебя в одно местечко. Не знаю, хорошее оно или плохое, сам увидишь; наше дело доставить тебя туда. Будет жаль, если придется застрелить по дороге, за труп заплатят меньше. Но если ты будешь дергаться, мы тебя застрелим. Без всяких колебаний. Понял?
      Он перевел дух.
      – Сейчас ты встанешь и пройдешь с нами в машину. Чемоданов у тебя, по-моему, нет, к тому же ты сам собирался сматываться. Не забудь, кстати, оставить записку Пану и оплати телефонные переговоры. Не надо, чтобы Пан начал ломать голову над твоим исчезновением.
      – Это вы его подпоили?
      – А что такое? – насторожился седой.
      – Он тут нес чепуху про мексиканских тараканов.
      – Отоспится. Для него это не впервые.
      – Что значит не впервые?
      – Заткнись! – пресек мои расспросы седой.
      И бросил на стойку блокнот и карандаш Пана:
      – Займись делом. Нам некогда.
 

3

 
      Меня тщательно обыскали.
      Удостоверение на имя Л.У.Смита их рассмешило. Хорошая липа, тем не менее липа, правда, Миллер? Им в голову не приходило, что удостоверение может быть не поддельным; несхожесть фотографий лишь подтверждала в их глазах незаконное происхождение документа. Ты, наверное, забыл, когда в последний раз пользовался настоящими документами! Или у тебя их вообще нет?
      Из реплик, которыми они обменивались, нельзя было понять, кто они, на кого работают. Довольно-таки тесными наручниками, не рассчитанными на мои руки, они приковали меня к заднему сиденью открытого джипа; выглядело это несколько театрально, но скоро запястье распухло, его начало жечь. И с Паном остались неясности. Он навел их на меня?
      Ладно. Разберемся.
      Я анализировал каждое их слово.
      Команда Лесли? Вряд ли. Его ребята начали бы с вопросов о пропавшем шефе… Санитарная инспекция Итаки? Я так не думал. Они не работают вне своего региона… Фирма «Счет», бэрдоккские умники, полиция с острова Лэн?..
      Не похоже.
      А алхимики?
      Я покачал головой.
      Поведение ирландцев не вязалось с представлением о невероятной мощи пославших их людей. Конечно, они наняты, они всего лишь наемники, но…
      А может, действительно существует некая связь между списком самоубийц и моим похищением?
      Тут, правда, чувствовалась одна неясность. Для меня, впрочем, существенная. Меня, скажем, можно затолкать в тюрьму, можно застрелить на горной дороге, можно придумать еще какую-нибудь пакость, но я не представлял себе, каким образом меня можно подтолкнуть к самоубийству. Беллингер слушал вечность и тосковал, он, несомненно, был человеком ранимым; я к вечности относился проще.
      Алхимики.
      Доктор Хэссоп не раз утверждал, что алхимики могут манипулировать с материей и с духом совсем иначе, чем физики, химики или психологи. Он утверждал, что артистичность алхимиков влияет на результаты их манипуляций. В принципе, конечный продукт всегда зависит от общего отношения к делу, но, черт побери, я не мог понять, чем, собственно, именно я привлек внимание столь могущественного союза?
      Беллингер, Голо Хан, Месснер, Левин, Лаути… За этими людьми стояло нечто конкретное – они создавали, они изучали, строили, открывали, они писали книги и проповедовали, они, каждый по-своему, воздействовали на историю. А я?..
      Расслабься, Миллер, сказал я себе. Отвлекись, не думай об этом. Слишком мало информации для серьезных размышлений. Ну, взяли тебя, разве с тобой никогда такого не случалось? Ну, все дерьмово, руку жжет, дергает, но это лучше, чем лежать в багажнике или валяться в канаве с продырявленным черепом. Отвлекись от алхимиков. Отнесись к происходящему, как к чему-то вполне обычному, даже неизбежному. Солнце всходит и заходит нравится тебе это или нет, что ты с этим поделаешь? Рано или поздно приходится отрабатывать надбавку за риск.
      Но спокойствие вернуть я не мог.
      Всегда так.
      Утром выходишь из дому, садишься за руль, посылаешь поцелуй семье – мир крепок, устойчив, ты рассчитываешь к обеду иметь новый автомобиль, присмотреть кусок хорошей земли, заглянуть к любовнице, пропустить стаканчик в баре со старым приятелем – прекрасный, устойчивый, на много лет вперед просчитанный мир; другое дело, что в трех милях от дома ты подрываешься на подброшенной мине, а если нет, через полчаса тебя убивают в потасовке, возникшей вовсе не случайно, а если нет…
      И так далее…
      Трудно корректировать судьбу. Еще труднее ее предугадывать.
      Ладно.
      Одно я знал: меня можно загнать в тюрьму, меня можно убить, но я не видел способов подтолкнуть меня к самоубийству…
      А ирландцы не стеснялись, похоже, им было о чем поговорить.
      Понятно, я только считал их ирландцами.
      «Помнишь этого Коудли? – спросил седой. – Ну, рыжий, кожа у него белая. Как бумага. – Он поправил себя: – Как хорошая бумага. Его потом пристрелили из охотничьего ружья».
      «Как это?» – удивился пегий.
      «Ну, как. Известно. Приставили ствол к груди и выстрелили. Какие могут быть другие способы?»
      «Способы зависят от человека».
      «Конечно. Но простой способ это простой способ».
      Выдав эту сентенцию, седой ухмыльнулся:
      «Залоги мне сигарету. И Миллеру можешь зажечь. Будешь курить, Миллер? – Он явно был доволен тем, как развиваются события. – Что притих? Дорога не нравится?»
      «Смотри вперед».
      «Я-то смотрю, – крутые повороты его не пугали. – Если местечко, куда мы тебя везем, покажется тебе гнусным, не расстраивайся. Как ни гнусны местечки, куда мы иногда попадаем, всегда можно отыскать местечко еще гнуснее. – Он ухмыльнулся. – Ты можешь даже поспать, это нам нельзя… Прикроешь глаза, и вот…»
      Он не стал объяснять значение этого «вот», и без того было ясно.
      Я улыбнулся.
      В одном седой был прав: спать им нельзя. И раз уж они везут меня куда-то, значит, должны довезти живым. Какой смысл расстреливать промышленного шпиона? Забавно было бы взглянуть на тех, кто решился бы расстрелять ту прекрасную принцессу, что много лет назад вывезла из Китая в шикарной шляпке, украшенной живыми цветами, личинки тутового шелкопряда; или на тех, кто решился бы пристрелить французского иезуита, что, тоже немало лет назад, воспользовавшись счастливым случаем, проник в закрытый город цзиньдэчжень и выкрал из императорской мануфактуры каолин, позволивший раскрыть тайну китайского фарфора.
      Был такой поэт-менестрель, а одновременно знаток литейного дела, некто Фоли – со скрипочкой в руках он обошел всю Европу. Истинной цели его бродяжничества не знал никто. Те, кто знает секрет, обычно помалкивают о нем: болтают те, кто никаких секретов не знает. Фоли интересовало производство высококачественной стали. Смешно было бы убивать Фоли, он был нужен промышленникам живым.
      Эксперимент, если он четко описан, всегда можно повторить, для этого достаточно украсть описание. Знаменитый Никола Тесла утверждал, что может разговаривать с голубями и даже получает вести от марсиан – все это загадочные вещи; но его конкурентов интересовала не связь с марсианами и не переговоры с голубями, их интересовал электродвигатель переменного тока, изобретенный Теслой…
      Но почему в список самоубийц попал я?
      Странный список.
      Однажды доктор Хэссоп построил некую цепочку имен – правда, люди в том списке отличались серьезностью. Например, Сол Бертье. Беллингер считал его порядочной скотиной, но для мира он был и остался самым, может быть, мрачным и оригинальным философом XX века; он прыгнул за борт собственной яхты…
      Кто там был еще в списке доктора Хэссопа?
      Мат Курлен – лингвист. Он пытался разработать всеобщий универсальный язык; специалист по жаргонам. Это могло кому-то мешать? Это угрожало будущему?.. Голо Хан – физик. С ним проще. Он мог продавать секреты третьему миру… Затем Сауд Сауд; какие-то политические скандалы. Памела Фтц – журналистка… Еще несколько человек – серьезные, серьезные люди… Но что их объединяло? Кроме смерти, конечно?
      Их убили.
      Немного для того, чтобы строить какие-то схемы.
      И нереальность, некая смазанность сегодняшней ситуации подчеркивалась тем, что я понимал – мое имя выпирало из списка, переданного мне доктором Хэссопом. В отличие от жертв, независимо от способа их ухода, я ничего не производил, я не имел прямого отношения ни к науке, ни к искусству, я всего лишь перераспределял уже кем-то найденное…
      «Все дерьмо!» – заметил седой, всматриваясь в опасные повороты.
      Он будто подслушал меня, так удачно легли его слова на мои размышления.
      Я снова прислушался к болтовне ирландцев. Седому посчастливилось недавно побывать в южной Дакоте. Бюсты президентов, высеченные прямо в скалах, его потрясли, он был человеком впечатлительным. Но больше всего его потрясло неравенство – отнюдь не каждый президент попал в эту необычную галерею. Вот я и говорю, выругался седой, всс – дерьмо!
      И оглянулся, злобно вдруг ухмыльнувшись:
      – Пальчики у тебя тонкие.
      – Не нравятся? – спросил я.
      – Такие отрубить, человек здорово меняется. Все изящество пропадает. Я точно знаю.
      – Это ты мне говоришь?
      Он снова обернулся:
      – Это я о тебе говорю.
      – Следи за дорогой. Не злись. За твои пальчики никто и цента не даст.
      Пегий хихикнул.
      Они знали: я прав, за них никто не заплатит.
      Еще они знали: машина в любой момент может сорваться с обрыва, тогда вообще плакала их премия. Были, видимо, у них и другие причины сдерживаться.
      Но молчать они не хотели, отгоняли словами усталость, сон.
      Ладно. Плевать я на них хотел. Меня интересовал список доктора Хэссопа.
      Однажды, довольно давно, сразу после бэрдоккского дела, я неожиданно легко раздобыл некие бумаги, позволявшие потрясти пару нефтяных компаний, не всегда ладивших с законом. Хорошо, я успел показать бумаги Берримену. Джек сказал: «Вытри ими задницу. Потому ты и раздобыл их легко, что они ничего не стоят». Я возмутился. Бумаги казались надежными. Джек объяснил: «Будешь последним дураком, если втравишь в это дело Консультацию. У меня нюх на фальшивки. Не обольщайся. Это фальшивка. Настоящие бумаги достаются с кровью. Большинство секретных бумаг вообще фальшивка».
      А если фальшивка весь этот список?
      Пятеро из одиннадцати! – напомнил я себе.
      Алхимики.
      Любой человек, ищущий смысл существования, в некотором смысле – алхимик. Так, кажется, говорил доктор Хэссоп.
      Я усмехнулся.
      Если ирландцы, похитившие меня, имеют какое-то отношение к алхимикам, мне пока не удалось это подметить.
      Ночь…
 
      Смутным утром, с очередного поворота опасной, совсем уже запущенной дороги, я увидел внизу круглую бухточку, охваченную кольцом черных отвесных скал, а с океана прикрытую полоской рифов. Даже издали была видна пена над камнями.
      Тянуло туманом, сыростью. Сквозь туман просвечивала, подмигивала одинокая лампочка. Возможно, это и было то гнусное местечко, о котором толковали ирландцы.
      Когда машина остановилась, огонек внизу погас.
      С океана бухточку не засечешь, подумал я. И с суши попасть сюда нелегко, никто в такую глушь не полезет. Если бы не огонек, я бы взглянул и тут же выбросил бухточку из памяти.
      И еще я подумал: шеф долго будет ждать моего возвращения. Что-то подсказывало мне: выбраться отсюда будет не просто.
      Ладно.
      Будем считать, мне продлили отпуск. Алхимики или шеф, сейчас это не имело значения. Главное, разобраться – где я и почему я здесь?
      Я взглянул на замолчавших ирландцев, внимательно к чему-то прислушивавшихся, и подумал: разобраться в этом тоже будет не просто.
      Ночь…
 

4

 
      Глухо, как в Оркнейских холмах.
      Сырая ватная тишина.
      Потом из-за камней послышались шаги. Они приближались. Кто-то легко поднимался по крутой тропке.
      Ирландцы не проронили ни слова.
      Потом из-за развала камней, из-за какой-то затененной расселины появился киклоп.
      Это не кличка, не имя, я просто не нашел другого определения. «Я даже пугаться стал с опозданием, – припомнились мне слова Пана. – Поворот за спиной, а меня как кипятком обжигает».
      Меня тоже обожгло.
      И тоже с легким запозданием.
      В киклопе действительно проступало что-то бычье – в поступи, в наклоне мощной, очень коротко стриженной головы, в развороте плеч, обтянутых клеенчатой курткой; правда, глаз у него был один, но разве киклопам положено больше? Руки и ноги ходили, как шатуны, – он зачаровывал. Даже плоское лицо (плоскостопое, определил я) ничуть его не портило; единственный живой глаз (второй был закрыт парализованным веком) светился умом. И неподдельным интересом.
      – Привет, Эл, – прогудел киклоп ровно и мощно. И приказал: – Снимите с него наручники.
      Я, наконец, вылез из машины. Минутная оторопь прошла. Массируя опухшую руку, заметил:
      – Я Эл только для приятелей.
      – Ничего, мы подружимся, – заверил меня киклоп и повернулся к седому: – Подождите десять минут. Если Эл будет упрямиться, если он не пойдет за мной и вернется на дорогу, пристрелите его.
      Ирландцы кивнули.
      – Он здоровый парень, – киклоп, несомненно, имел в виду меня. – Тем более сразу надо определить правила.
      Видимо, он посчитал инструктаж законченным, его глаз, умный, живой, уставился на меня:
      – Я Юлай.
      – Это имя? – спросил я.
      – Не дерзи, Эл. Сам понимаешь, имя.
      – Я уже сказал, я Эл только для приятелей.
      – А я утке сказал, что мы подружимся. Кстати, кто они, твои приятели?
      – Уж не эти ублюдки, – кивнул я в сторону ирландцев, и их лица потемнели.
      – Не дразнись понапрасну, – укорил меня киклоп Юлай. – Сейчас мы спустимся вниз. Там есть лачуга, которая нас должна устроить. Меня она, по крайней мере, устраивает. Выхода из бухты нет – ни на сушу, ни на море. Точнее, он есть, но я его запираю. Не пытайся искать дыру в сетке, она из очень приличной стали, зубами ее не перекусишь, а подходящего инструмента у меня нет. Такое уж местечко, – как бы удивился он. – Там, внизу, нас будет трое. Я, ты и мой пес Ровер. Настоящий пират, не только по кличке. По-моему, все понятно.
      Я кивнул.
      Ирландцы, не выходя из машины, напряженно наблюдали за нами.
      Почему-то я поверил киклопу.
      Наверное, отсюда впрямь трудно бежать.
      Однако существуют и другие способы утверждения. К примеру, нет существ бессмертных. Таких, как киклоп Юлай, господь бог создает весьма надежно, но они все-таки не бессмертны, по крайней мере, мне случалось выводить их из игры.
      Посмотрим…
      Я двинулся за Юлаем.
      Ирландцы с ненавистью глядели мне в спину. Наверное, они хотели, чтобы я побыстрей пристукнул Юлая и поднялся на дорогу.
 
      Спуск занял минут семь.
      Юлай остановил меня перед затянутым стальной сетью входом. Покосившись, отпер ключом гигантский замок, навешенный на металлическую сварную дверь.
      – Проходи, – сказал он и похвастался: – Настоящая сталь. Чистая. Коррозия такую не берет. И дурные руки справиться с ней не могут.
      Я кивнул:
      – Где ты хранишь ключи?
      Юлай ухмыльнулся:
      – Вешаю на щиток в пункте связи. Тебе там не придется бывать. К тому же, не советую бежать этим путем. Он никуда тебя не приведет.
      – Но сюда-то мы попали этим путем.
      – Правильно. Но на машине. Чувствуешь разницу? Пешком отсюда не уйти. Лучше жить со мной, я не надоедлив. А бежать… – Он почмокал толстыми губами. – Бежать не стоит. Ровер этого не одобрит. И мне это не по душе. Так что выброси из головы мысль о побеге. Поживи со мной, у меня недурное гнездышко. Захочешь выпить, скажи. Сам я не мастак по этой части. И еще учти, я никогда не вру. Имя у меня странное, но я никогда не вру, это принцип. Сказал, сбежать отсюда нельзя, значит, так оно и есть. Сам увидишь.
      – Так многие говорят.
      – Я не многий.
      Я не стал спорить.
      – Выход из бухты тоже перекрыт сеткой. По скалам не полезешь, слишком круто. Так что, как ни крути, вывод один: лучше не пытаться бежать. Дерьмово это кончится. А вот купаться можешь в любое время, хоть ночью, это мне все равно. Заодно убедишься, как надежно утоплена сетка в скальный грунт. Отличная работа! Ну никак отсюда не уйдешь, Эл!
      – И еще, – добавил он, – в домике всего две комнаты. Одна большая – моя, но можешь спать рядом, там стоит второй диван. Правда, я храплю. А можешь спать в отдельной комнатушке. Она тесная и забита аппаратурой, но разместиться там можно. Что выберешь?
      – Отдельную, – сказал я.
      – Правильно, – одобрил он. – Я и сам не терплю храпунов. Бывает, просыпаюсь от собственного храпа. Но с собой легче бороться, чем с соседом. Правда?
      Я хмуро кивнул.
      Он глянул на часы и вдруг развеселился, почесал рукой коротко остриженную голову:
      – Как ты насчет завтрака? А, Эл?
 
      Кофе он сварил быстро и ловко. Бекон, яичница – особой хитрости тут не требовалось.
      – Нас тут двое? – спросил я.
      Он благодушно кивнул.
      – Это плохо.
      – Почему? – не понял он. – Нам не будет скучно. У меня есть технические словари, есть словари по радиоделу, можешь заняться.
      Потом до него дошло:
      – А-а-а, ты опять подумал о бегстве… Да ну, Эл! – Он чуть ли не обиделся. – Если тебе удастся повредить меня, – он так и сказал о себе, как о машине, повредить, – есть еще Ровер. С ним сложно. А если ты повредишь и Ровера, во что я не верю, отсюда тебе все равно не выбраться. Скалы. А каждая дыра оплетена сетью.
      Он громко позвал:
      – Ровер!
      Я ничуть бы не удивился, окажись пес Юлая одноглазым, но природа не терпит искусственности.
      – Вот и он. Мой пират.
      Я оторопел.
      Гигантский пес, уродливая помесь бульдога и, возможно, овчарки, молча встал в открытых дверях. В отличие от своего хозяина, в борьбе за существование он сохранил оба глаза, и оба они были налиты ледяной злобой. Они даже серебрились, отливали серебряной чернью…
      «Господи, господи, господи, господи…»
      – Сказки ему, пусть отвернется.
      – Зачем? – Юлай был доволен произведенным эффектом. – Это вот Эл, – представил он меня псу. – Эл – спокойный парень, мы с ним подружимся, но если в голове у него что-нибудь повернется, спускай с него шкуру.
      Челюсти Ровера дрогнули.
      – Но когда Эл спокоен, когда он не пытается залезть в пункт связи, – добродушно закончил киклоп, – трогать его не надо. Места тут хватит всем. Иди!
      Пес не издал ни звука. Он просто исчез.
      – Неплох, правда? – похвастался Юлай. – Не забывай о нем. Старайся не забывать о нем. Оружия здесь нет, а с палкой или с камнем в руке ты против него не выстоишь. Да и не дикарь же ты, Эл.
      – За каким чертом меня сюда притащили?
      – Ты всегда такой торопливый?
      – Всегда, – ответил я хмуро.
      – Не лучшее качество. – Юлай с любопытством обозрел меня своим единственным смеющимся глазом. Очень внимательно. Как вещь, которая нуждается в определенном ремонте. – Куда тебе торопиться? Ты же в отпуске.
      Я промолчал.
      – С некоторых пор ты путаешься у нас под ногами, Эл, подумай об этом. Мы не убиваем, но ты постоянно путаешься у нас под ногами. Кое-кого это сердит, Эл.
      – Кого, к примеру?
      Юлай ухмыльнулся. Его плоское лицо озарилось улыбкой. Он действительно зачаровывал:
      – Расслабься, Эл. Где твое чувство юмора.
      Ему самому стало смешно.
      Час ранний, злобный пес, бледные лица, за спиной – горная дорога, бессонная ночь… Но смешно ему стало не из сочувствия. Он, напротив, посуровел:
      – Вот что, Эл. Если у меня всего один глаз, это не значит, что я многого не вижу. Тебя, например, я вижу насквозь. И я никогда не лгу. Повторять это больше не буду. Если я сказал: мы не убиваем, значит, мы действительно не убиваем. Скорее всего, ты выйдешь отсюда живым, тем более тебе следует кое-что осознать уже сейчас. Ну, скажем, то, что ты – дерьмо. Именно дерьмо. Иначе о тебе не скажешь.
      – Почему? – вырвалось у меня.
      Юлай странно, по-собачьи, встряхнулся:
      – Мне обязательно отвечать на твои вопросы?
      Он смеялся, но прежнего добродушия в его голосе я не услышал. И глаз его налился сердитой чернью. Я даже сказал:
      – Да ладно.
      Но Юлай рассердился:
      – Сам знаешь, ты – дерьмо. Это данность. Доказательств тут не требуется. Пари держу, недели не пройдет, как ты начнешь расставлять ловушки Роверу и Юлаю. Это у тебя на лбу написано. У таких, как ты, какая-то сучья выучка, вы не можете не кусаться. Черт знает, может, ты и сумеешь меня пристукнуть, у тебя на это дело талант, но если вдруг такое произойдет, отсюда тебе не выйти. Дело не только в Ровере и в замках. Заруби себе на носу, лучше жить рядом с живым Юлаем, чем медленно помирать рядом с трупом.
      – Да ладно, – повторил я.
      Он помолчал, потом извлек из кармана отобранные у меня документы, толстым пальцем отодвинул в сторону список, полученный от доктора Хэссопа:
      – Давно это у тебя?
      – Со вчерашнего утра.
      – Почтой получил?
      – Почтой.
      Юлай улыбнулся.
      Слепой глаз и плоское лицо не портили его. В нем чувствовалось столько энергии, что уродом он быть не мог. В конце концов, даже Гомер никогда не рисовал киклопов уродами. Так, особая форма жизни.
      – Надеюсь, список тебя развлек?
      Я пожал плечами. Я никак не мог приспособиться к Юлаю, он сбивал с толку.
      – Ты успел обдумать его?
      – Не хватает информации.
      – Да ну? – не поверил он, потом опять улыбнулся: – Ты получишь информацию. И у тебя будет время. И никто не будет тебе мешать.
      Он снова улыбнулся:
      – А пока сыграем в одну игру.
      Я недоуменно воззрился на киклопа.
      Мой взгляд его не смутил. Он сунул волосатую, как у Ровера, лапу в карман и извлек оттуда еще одну бумажку, аккуратно сложенную вчетверо:
      – Держи. Это я сочинил. Сам. Для тебя старался.
      – Что это?
      – Держи, держи!
      Единственный глаз киклопа так и сверкал.
      – Ровер!
      Повинуясь зову, пес вновь бесшумно встал на пороге. Густая серая шерсть на загривке стояла дыбом.
      – Сядь, Ровер! А ты, Эл, разверни листок и читай вслух. Хватит сил?
      – Зачем здесь пес? – спросил я вместо ответа.
      – Ровер – мой друг, – насмешливо объяснил Юлай. – Он должен знать о тебе все, он обязан узнавать тебя и по голосу, и по походке.
      Я взглянул на Юлая: не сумасшедший ли он? Но нет, он не производил такого впечатления.
      – Читай!
      Я прочел вслух две первые строки, аккуратно отбитые на стандартном листе бумаги:
      – Линди… Линди… Хоуэр… С.Хоуэр… Хоуэр-Тарт… Саути… Это что, театральные псевдонимы?
      – Оставь, Эл. Не стоит шутить. Это все нормальные имена, никаких псевдонимов, и к театру отношения они не имеют. Правда, кое-что их объединяет – они все умерли. Но когда-то, Эл, это были живые люди, они и сейчас бы могли, вот как мы, сидеть себе за чашкой кофе… Читай!
      – Лотти…
      Что-то сбивало меня с толку.
      – У этой Лотти не было фамилии?
      – Наверное, была, – уже совсем сухо объяснил Юлай. – Правда, я не смог ее разузнать, прошло время… Эта Лотти была манекенщицей… Да что я рассказываю? Ты должен помнить ее.
      «Я даже пугаться стал с опозданием, – слова Пана преследовали меня. – Поворот за спиной, а меня как кипятком обжигает».
      Я вспомнил маленькую манекенщицу.
      Я знал эту Лотти по Бэрдокку. Правда, не знал, что она умерла.
      А Линди и Хоуэры…
      Конечно!
      Я вспомнил и их.
      Странный народ, сами лезли под пули… Там, в Бэрдокке, было достаточно погано. Мое первое серьезное дело. Но там со мной был Джек Берримен.
      – Занятно? – спросил Юлай.
      – Да уж.
      – Читай, читай. Там дальше занятнее.
      – Стенверт… Белли… Мейсон… А это кто?
      – Не помнишь? Мейсона не помнишь?
      – Не помню.
      Я не выигрывал время, я действительно не помнил, кто такой этот Мейсон.
      Юлай и Ровер, наклонив лобастые головы, с подозрением, с интересом, с ненавистью вглядывались в меня.
      – Фирма «Счет». Вспомнил? Там были заложники.
      – Но их перестрелял Лендел!
      – Вольно тебе вешать трупы на этого несчастного. Разве перестрелку спровоцировал не ты?
      – Я был вынужден это сделать.
      – А труп есть труп, – укорил Юлай. – Вынужден или не вынужден, это не имеет значения.
      – Но так ты и Лендела на меня запишешь.
      – А ты как думал? Он и записан на тебя.
      – Он тоже умер?
      – Он жив, Эл. Но лучше бы он умер. 
      «Господи, господи, господи, господи…» 
      – Керби… Галлахер… Моэт… Ким Хон… Лайбрери… Это, кажется, кличка… Сеттон…
      Возможно, эти люди имели отношение к санитарной инспекции Итаки, по крайней мере, их имена стояли рядом с именем доктора Фула.
      – Доктор Фул тоже умер?
      Юлай кивнул.
      Он смотрел на меня, как на ящерицу.
      С любопытством. Несомненно, с любопытством. Но и с некоторой гадливостью.
      – Тениджер… Колвин… Нойс…
      Я не выдержал:
      – Нойс?.. Это некорректный подход к делу, Юлай. Ты берешь все подряд имена, имевшие ко мне хоть какое-то отношение. Не знаю, правда ли они все мертвы, я такой список могу составить за пять минут.
      – У меня на этот список ушло семь лет, – холодно заметил Юлай. – Не строй иллюзий, не пытайся обмануть себя, Эл, эта Нойс умерла тоже.
      – Но при чем здесь я?
      – Разве не ты привез ее с океана? И разве ты привез ее к себе не потому только, что нуждался в прикрытии?
      Он помедлил, потом презрительно выдавил:
      – Давай, вычеркивай имена. Считаешь, тот-то и тот не на твоей совести, вычеркивай. Я потом проверю. Мне даже интересно будет сравнить.
      – С чем?
      – С тем, что мы о тебе знаем.
      – Инженер Формен… Мейсс… Нильсен… Это охрана сейфа? – спросил я? – Интересно, что сделал бы ты, если бы в тебя стреляли?
      И споткнулся:
      – Берримен?
      – Что тебя удивляет?
      Юлай и Ровер в три глаза уставились на меня.
      Я бросил список на стол:
      – Мне не по душе эта игра, Юлай. Она некорректна.
      – Ага, тебе хочется корректности… – Он ухмыльнулся: – Слышишь, Ровер? Нашему новому приятелю захотелось корректности…
      И уставился на меня:
      – Разве я придумал этот список? Разве не ты начертал его своим «магнумом»? В отличие от тебя, могу повторить еще раз: мы не убиваем. Так что смотри на нас… ну, скажем, как на врачей… Да, на врачей…
      Я удивился:
      – На врачей?.. Несколько неожиданно… От чего, собственно, вы собираетесь лечить меня?
      – Расслабься, Эл. Ты ведь знаешь. Ты должен был знать ответ еще тогда, в самом начале, когда тебе только предложили войти в игру.
      Он помолчал.
      Он задал вопрос, которого я боялся:
      – Как ты думаешь, откуда у нас такие подробные сведения?
      Я усмехнулся:
      – Семь лет… Ты сам сказал, на список ушло семь лет. Немало. За семь лет много что можно собрать.
      – Верно. Но ты ведь заметил, в списке есть имена, о которых могут знать только ты и твой шеф.
      Я промолчал.
      – Ты заметил, заметил, Эл! – В единственном глазе киклопа сверкнуло торжество. – Ты ведь понимаешь, составить такой список могли только очень знающие люди.
      – Хочешь сказать, кто-то меня сдал?
      – В самую точку! – удовлетворенно выдохнул Юлай.
      – Пан? – удивился я. – Не думаю, что он знал так много.
      – Бери выше.
      – Кто-то из Консультации? Кто-то из бывших агентов?
      – Еще, еще выше, Эл!
      – Там нет никого выше.
      – А шеф?
      – Не хочешь же ты сказать…
      – Договаривай, договаривай, Эл! Нас тут трое, мы все умеем хранить секреты. По крайней мере, в Ровере я уверен. Именно шефа я имел в виду, говоря – бери выше. Тут есть над чем подумать, правда?
 

5

 
      Юлай был прав: подумать было о чем.
      И он был прав: бежать из его логова было трудно.
      Бухта ограждена плотной сеткой: волна легко сквозь нее проходит, но щелей, которыми можно воспользоваться, я не нашел. Скальные обрывы над домиком и бетонным бункером связи недоступны и для альпиниста; куда бы я ни пошел, везде мне чудилась тень Ровера. Кусок неба над головой, вот все, чем я здесь располагал; Юлай лишь посмеивался, поглядывая на меня после моих прогулок.
      Томительный долгий день.
      И вопросы.
      Десятки вопросов.
      Если шеф сдал меня, значит, он нашел некий компенсирующий вариант.
      Какой?
      Я вглядывался в каменные стены, прислушивался к шелесту волн, но волновало меня другое.
      Список самоубийц… Беллингер никогда не подходил к телефону… Этот Пан… Удовлетворение, столь явственно прозвучавшее в голосе доктора Хэссопа: «Л.У.Смит? Ну, я так и думал!» Наконец, Юлай…
      Мысли о Юлае меня тревожили. Киклоп меня не боялся. Он был уверен в своем убежище. Он мне даже не угрожал. Он просто намекнул: я постоянно путаюсь у кого-то там под ногами. Но у кого?
      У алхимиков?
      Возможно. Ведь он сказал – мы не убиваем. Кто это мы? И почему – не убиваем? Разве алхимики не убивают?
      А Мат Курлен, Скирли Дайсон, Сол Бертье, Сауд Сауд? Тот же Шеббс. Наконец, Беллингер.
      Круг замыкался.
      Беллингер никогда не подходил к телефону, я это хорошо знал. Почему он поднял трубку в отеле «Уолдорф-Астория»?
      Алхимики не убивают…
      А список самоубийц?
      И шеф.
      Если шеф действительно сдал меня, что он получил взамен?
      Ладно. Это потом. Все равно ответов у меня нет. Да и обязательно ли на алхимиков работает Юлай? Почему не на Ассоциацию бывших агентов ФБР? Почему не на «Спайз инкорпорейтед»? Правда, он не похож на человека, готового обслуживать даже воров. И этот странный намек – врачи…
      И так далее.
      Алхимики.
      «Мы не убиваем…»
      У кого я мог «путаться» под ногами?
      Все-таки у алхимиков, сказал я себе. Но как тогда быть с этим – мын_е _у_б_и_в_а_е_м_? В деле Шеббса и в деле Беллингера трупов хватает.
      «Мы не убиваем…»
      Я покачал головой.
      Мы не можем не убивать. Даже Прометей, воруя у богов огонь, знал: он несет в мир большую опасность. Смертельную опасность. Ведь люди не умеют делить справедливо. Как только начинается дележка, огонь распространяется на жилища и на поля.
      «Господи, господи, господи, господи…» 
      Комнатка, предоставленная мне Юлаем, оказалась крошечной.
      – У тебя тут лингафонные курсы? – удивился я, взглянув на стеллажи, уставленные аппаратурой. Только четвертая стена, с окном, была от них свободна, там приткнулся низкий диван.
      – Что-то вроде, – ухмыльнулся киклоп. – Учти, я буду слушать тебя днем и ночью. Ты будешь под постоянным наблюдением. Я здорово интересуюсь тобой, даже тем, что ты можешь выболтать во сне. Правда, мешать тебе это не будет.
      Дверь в комнату Юлая не запиралась – он действительно не боялся меня. Белье найдешь в шкафу, показал он. И не злись, я здорово храплю ночью.
      Я убедился в этом очень скоро.
      Я даже вынужден был ночью прикрыть двери, храп Юлая вполне отвечал его жизненным силам.
      «Мы не убиваем…»
      Я спокойно мог убить киклопа.
      Но зачем?
      Конечно, я помнил о Ровере, о стальной сетке, отрезавшей все пути, о скалах, о рифах, перекрывших выход из бухты, но только ли это останавливало меня? Нет, нет и еще раз нет. Во всем, увиденном в логове Юлая, чувствовалась какая-то тайна, настоящая серьезная тайна, хотя определить точнее охватившее меня чувство я не мог. Здесь во всем таилась загадка. И опасность.
      Настоящая опасность. В этих делах я кое-что смыслю. Поэтому я предпочел лечь.
      Диван застонал подо мной, и я попытался выбросить из головы лишние мысли. Это удалось плохо. Я то проваливался в мерзкий сон, то выныривал в действительность, которая мне нравилась еще меньше. Пару раз я просыпался от собственного крика.
      Перемигивались во тьме разноцветные лампочки. Я действительно кричал? Юлай действительно может записывать весь этот бред? Зачем?
      Смутная нечистая сонливость одолевала меня. Из открытого окна несло гнилью океана; как ни странно – живой, даже величественной.
      Шеф сдал меня?
      Не слишком ли для Консультации – потерять сразу Берримена и Миллера?
      Но, сдав меня, шеф мог выйти на прямые контакты с алхимиками.
      Не боги, не гении, но достаточно серьезные люди. Достаточно серьезные для того, чтобы действительно определять течение нашей истории…
      «Было бы грехом открыть воинам тайну твоего искусства. Остерегайся! Пусть даже муравей не проберется туда, где ты работаешь…»
      Главные заповеди мы всегда почему-то вспоминаем с опозданием.
      Я слышал храп Юлая, слышал шум океана.
      Алхимики.
      Мой промысел слишком жесток, чтобы тешить себя иллюзиями. Нельзя восклицать в отчаянии: Господи, помоги! Предназначение Господа вовсе не в этом, помощь – не его функция. Ты сам просчитываешь свои шансы или сдаешься. Других вариантов не существует. Вот почему, даже проваливаясь в смутный сон, я не переставал считать. Но получалось плохо. 
      А если Юлай лжет? Если слова Юлая ложь? В конце концов, общеизвестно: стопроцентных шансов на успех не существует. Все человеческие поступки густо замешаны на лжи. Существуй стопроцентные шансы, это подорвало бы саму идею Бога.
      «Мы не убиваем…» Тебе придется сменить профессию… Смотри на нас, как на врачей…
      И, конечно, два списка.
      Все это накрепко связано. Но чем? Кто сплел столь странную сеть?
      Обсуждая списки с Юлаем, мы упомянули много имен. Много… Но не все… Не все…
      В данном случае я подумал о докторе Хэссопе.
      Алхимиками занимался доктор Хэссоп, шеф ему молчаливо ассистировал; почему Юлай ни разу не упомянул имя доктора Хэссопа?
      А список самоубийц? Почему в этот список включен и я? Они (я так и подумал – они)готовят новую инсценировку? Им удалась инсценировка с Беллингером и с четырьмя его предшественниками, они готовят еще одну?
      Не одну, усмехнулся я. Я видел список на одиннадцать человек, но список явно не полон.
      А мойсписок?
      Думая обо всех этих Мейсонах, Линди и Хоуэрах, я не чувствовал никаких угрызений совести. Да, я стрелял, но и в меня стреляли. Да, я обманывал, но то же самое проделывали со мной. В конце концов, никто не требует слез раскаяния от рабовладельцев или покаяния у солдат, спаливших цветущий город.
      Доктор Хэссоп…
      В очередной раз вынырнув из тяжелых снов, я встал и присел на подоконник.
      Светало.
      Внизу, в бухте, определилась темная, кипящая под сеткой вода. Когда-нибудь сетку сорвет, подумал я. И усмехнулся: не скоро. Полоски белого тумана красиво разлиновали сумрачную стену скал; угадывался в стороне черный бетонный горб – то, что Юлай называл пунктом связи. Где-то там молчаливо затаился Ровер. Меня передернуло при одном воспоминании о его желтых жутких клыках.
      Уединенное, неприметное убежище…
      Но для чего-то оно создавалось! Кто-то уже бывал здесь! Человек не может не оставлять следов, просто надо быть повнимательнее. Если я наткнусь на какой-нибудь след, кое-что может проясниться.
      На душе было смутно.
      Смута эта не рассеялась, когда на пороге появилась мощная фигура Юлая.
      – Не спится?
      Я кивнул.
      – Это ничего. Главное, не заскучать, Эл.
 

6

 
      Я выспался. Несмотря на сны, выспался. Слова Юлая меня рассмешили:
      – Не заскучать? Чем, собственно, мы займемся?
      Чуть горбясь, мощно развернув плечи, киклоп потянулся:
      – Будем ждать.
      – Чего?
      – Там увидим, – Юлай выдыхал слова ровно и мощно. – Можешь гулять по берегу, можешь купаться, вода еще не остыла. Лови крабов, разговаривай с Ровером. Если издалека, с Ровером можно разговаривать. Только не приближайся к пункту связи, Ровер этого не потерпит.
      – А прогулки по берегу?
      – Это – да, – подтвердил Юлай. – Идем. Я сварил кофе. Учти, завтра этим займешься ты.
      Я воспользовался настроением киклопа, – надо же о чем-то говорить за столом:
      – Примерно месяц назад в рейсовом самолете мне пытались нацепить на рубашку электронного «клопа». Та акция как-то связана со всем этим? – Я неопределенно обвел рукой комнату.
      – Почему нет? – ровно прогудел киклоп. Это не было ответом, но он явно считал – это ответ.
      – А Пан? А старик на почте? А мои телефонные звонки?
      Юлай ухмыльнулся:
      – Хочешь меня разговорить? Правильно. Так все делают. Люди, как правило, легко проговариваются, большинство бед от болтовни. Но тебе повезло: я большой говорун. И я много о тебе знаю. В некотором смысле я специалист по твоей жизни. Я твой внимательный биограф. Я изучил каждый твой след. «Домашняя пекарня», ты ведь служил в АНБ?.. Стамбул, Бриндизи, Вьетнам… Консультация – самый интересный период, зато и грязный, – отрезвил он меня. – Бэрдокк, Итака, остров Лэн… Тебя не любят в этих местах, можешь мне поверить… «Счет», «Трэвел»… Послушай, – вдруг спросил он, – с чего ты взял, что такие изобретения, как машина Парка, могут служить придуркам?
      – Не знаю, кого ты называешь придурками, – сварливо ответил я, – но согласись, я свое дело сделал. Я угнал машину Парка.
      – Ну да, – как эхо, откликнулся он, – чтобы она взорвалась на обводном шоссе. От нее и следов не осталось.
      – Зато у нас осталась документация.
      – Не строй иллюзий, – он взглянул на меня холодно. – У вас осталась фальшивая документация, уж мы постарались. Если вы что-то и построите, все это никуда не годится.
      Плоское лицо киклопа порозовело. Мое бешенство, наверное, отразившееся в глазах, развлекло его:
      – Иначе и быть не могло. Сам подумай. Кому могла бы служить машина Парка? Людям Номмена? Твоему шефу? Темным клиентам Консультации?
      Он презрительно фыркнул:
      – Ты ведь считаешь себя явлением, так, Эл? Так вот, огорчу тебя. Ты, конечно, явление, но вовсе не великое. Если уж быть совсем точным, ты характерное явление, Эл. Характерное для века. Не больше. Не будь тебя, был бы кто-нибудь другой, такая ниша не может оставаться незаполненной. При всех твоих талантах, ты всего лишь один из многих. Задумывался над этим?
      Меня душило бешенство. Это не я путался у них под ногами, это алхимики все чаще вставали на моем пути. Сперва я потерял Шеббса, потом они отняли Беллингера, теперь я узнаю, что документация, выкраденная Джой, фальшива… Но я смирил бешенство. Даже кивнул. Я хотел понять, к чему он клонит.
      – Еще бы не задуматься! – Юлай глядел на меня холодно, его единственный глаз потемнел. – Можно много чего напридумывать, оправдывая свои действия. Борьба с монополиями! Перераспределение информации! Собственный банк данных! Так, да?
      Я опять кивнул.
      – Ты мало думал, Эл. Если бы ты думал больше и глубже, ты уже докопался бы до той простой мысли, что историю делают не рабы. Все эти, войны, как бы историки их ни толковали, ничего не меняют. Пути, выбранные сегодняшними государствами, ведут только к катастрофе. Мир столько раз оказывался на краю пропасти, что давно пора понять – время войн закончилось, необходимо что-то принципиально новое. Древний охотник совершал революцию, изобретая дротик или стрелу, но рано или поздно убеждался – одной охотой не проживешь. Древний земледелец совершал очередную революцию, изобретая плуг, но и перед ним вставал тот же вопрос – что дальше? – Киклоп походил сейчас на заурядного лектора, позволившего себе расслабиться за чашкой кофе; я почувствовал острое разочарование. – Мы строим атомные станции, летаем в космос… Но ты же видишь, Эл, вопрос – что дальше? – не снят. Планета не выдерживает нашей промышленности, природное равновесие нарушено, ты видел это в Итаке, ресурсы почти исчерпаны – загляни в любой статистический отчет. Мир снова над пропастью. Что дальше?
      Отставив пустую чашку, он задумчиво уставился на меня:
      – Кое-кто надеется на океан. Возможно, океан и способен прокормить нас какое-то время, но ведь загадить его еще проще, чем сушу. К тому же мы неутомимо плодимся, Эл, неутомимо плодимся, несмотря на войны, на голод. А океан конечен. Что дальше? Всегда остается это «что дальше». Пойдешь воровать очередной секрет у очередной фирмы?
      – Информация все равно должна перераспределяться. Почему этому не помочь?
      Юлай покачал головой:
      – Нельзя производить только изымая, Эл. А мы ведь всегда изымаем.У той же природы. Популяция, достигшая критической массы, как правило, начинает пожирать саму себя. Выживают одиночки.
      – Разве место над пропастью непривычно для нас? – спросил я. – Мы же миримся с мыслью о неизбежности смерти, почему не мириться и с этим? Все готовы по сто раз на дню бегать за угол к соседу, чтобы прикурить от его зажигалки. А почему? Да потому, что зажигалка одна и она принадлежит соседу. Почему не выкрасть документацию и не изготовить зажигалку для всех?
      – Опять выкрасть, – огорчился киклоп. – Украл, убил, пустил по кругу. Будущее на этом не построишь.
      – Будущего не существует.
      Наконец, его зацепило. Он даже выпрямился:
      – То есть как не существует?
      Я засмеялся:
      – Будущее – наш вымысел, голая теория, иллюзия, взращенная на нашей нищете. Мы никогда не живем в будущем. Мы живем только сегодня и всегда решаем только сегодняшние проблемы. Даже прошлое в этом смысле не существует. Его нет. Его нельзя украсть или продать.
      – А разве, дожив до завтра, мы не оказываемся в будущем?
      – Конечно, нет.
      – А в чем же тогда мы оказываемся, черт возьми!
      – Как обычно, в дерьме. То есть в очередном сегодня.
      Юлай ухмыльнулся:
      – С тобой не скучно. Но это напоминает логику папуасов. У папуасов, Эл, нельзя просто так родить и назвать ребенка. Надо подкараулить соседа, выяснить его имя и убить, только после этого можно наречь указанным именем ребенка и впускать его в мир. Достаточно стабильная система, правда?
      – Психи, – оценил я логику папуасов. – Ты тоже псих, Юлай.
      – Возможно. Но мне не по душе логика папуасов. И я не люблю воров.
      Он холодно обозрел меня:
      – Это из-за таких, как ты, Эл, я вынужден изучать логику папуасов.
      Он помолчал и добавил:
      – Считается, время лечит все болезни. К сожалению, не все, Эл. Шизофрения, например, временем не излечивается. А все то, чем занят сегодня мир, это шизофрения.
      Ну да, вспомнил я. «Смотри на нас, как на врачей…»
      – Слишком много слов.
      – Можно короче? – удивился Юлай.
      – Конечно.
      – Скажи. Мне действительно интересно.
      Я пожал плечами:
      – Все просто. Если, конечно, не прятаться за красивыми словами о будущем. Я думаю, все совсем просто. Похоже, вы переиграли Консультацию, так бывает. Мы, наверное, здорово вас рассердили, и вы взялись за Консультацию всерьез. Скажем, схватили меня. Это факт. Но ведь не за тем же, чтобы удавить. Пока что никто меня и пальцем не тронул. Не знаю, кто вы и что вас интересует, но, похоже, вы не прочь меня использовать. Обеспечите новым именем, может, даже новой внешностью… Такие, как я, всегда нужны. Даже вам. Черная работа есть черная работа, ее надо уметь делать.
      Юлай изумленно моргнул:
      – Ты действительно так думаешь?
      – Да.
      – Ну что ж… – Юлай встал из-за стола. – Я не могу запретить думать. Но подобные мысли, Эл, скажу тебе, лечатся только упорным трудом. Для начала, – нахмурился он, – приберешь вокруг. И как можно тщательнее. Для этого ведь не надо менять внешность и имя, правда?
      И вышел. 
      «Господи, господи, господи, господи…» 
      Я провозился с уборкой более трех часов. Я не торопился, я перетер все углы. Пыльная оказалась работенка, зато теперь я знал каждую вещь, прижившуюся в логове Юлая.
      Огромный низкий диван, деревянный стол, три стула, обшарпанное кресло под окном, не раз уже менявшее обивку, объемистый шкаф с верхней одеждой и постельным бельем, наконец, нечто вроде пузатого старомодного комода с выдвижными ящиками, набитыми всяким радиомусором. Радиодетали валялись на полу, на подоконниках, я собирал их и бросал в ящики комода. «Представляю, что творится на пункте связи», – хмыкнул я заявившемуся на минуту Юлаю. Киклоп хохотнул, как запаздывающий гром: «Как раз этого ты представить не можешь».
      Но мебель была внешним кругом.
      Гораздо больше меня интересовал круг внутренний.
      Я тщательно изучил постельное белье и одежду – никаких меток; перерыл комод, пошарил под диваном и под столом: удивительное дело – Юлай не хранил в домике ничего лишнего. Несколько технических словарей, старые тапочки… Бред какой-то. Если здесь и бывали гости, следов они не оставили. 
      Но самым тяжелым оставались сны.
      Я спал один в крошечной комнатенке, похожей на кубрик. Мне не мешал храп Юлая, не мешала луна в окне, не мешали перемигивающиеся цветные лампочки аппаратуры, заполнявшей несколько стеллажей. Плевать, чем там занимается Юлай, что он записывает – я хотел выспаться.
      Но выспаться по-настоящему никак не получалось.
      Сны.
      Если снятся такие сны, они не пустые.
      В снах меня мучило вовсе не близкое прошлое. Мне не приходилось заново переживать случившееся в Итаке или на острове Лэн; мучили меня не загадочные списки, не слежка, не похищения; тем не менее я просыпался в слезах, в холодном поту.
      Чаще всего я видел себя бегущим вверх по косогору.
      В этих мучительных снах я всегда был ребенком, меня манил горизонт.
      Задыхаясь, я бежал вверх по косогору – коснуться рукой синевы, казавшейся столь близкой. Она должна быть плотной, считал я, как облака, когда на них смотришь из самолета. Я ничего так не хотел, как взбежать по косогору и коснуться синевы.
      Сизифов труд.
      Кажется, Сизиф был хулиганом, он скатывал тяжелые камни на единственную караванную тропу, по которой ходили торговцы. За это его и покарали боги.
      А я?
      За что можно покарать ребенка?
      «Господи, господи, господи, господи…»
      Задыхаясь, шумно дыша, хватаясь руками за редкие сухие кусты, я бежал вверх по косогору к манящей, такой плотной и близкой синеве. Кажется, я что-то выкрикивал на бегу, а может, мне вслед кричали; проснувшись, я не мог припомнить ни слова, лишь сам факт. При этом я чувствовал: я кричал (или мне кричали) что-то важное, что-то необыкновенно важное, что-то такое, что могло изменить всю мою жизнь. Но я не мог вспомнить – что?Все попытки вспомнить не приносили ничего, кроме головной боли.
      Я просыпался, и подушка была мокрой от слез. Я просыпался, и слова, еще звучавшие в моей голове, как эхо, становились бесплотными, таяли, уходили; я помнил лишь стремление – к синеве.
      Что я кричал? Почему меня это мучило?
      Не знаю.
      Проснувшись, смахнув с лица пот и слезы, я садился на подоконник.
      Внизу шумел невидимый океан, в темном небе вдруг проплывал пульсирующий огонек – жизнь другого, не моего мира; помаргивали цветные лампочки аппаратуры Юлая, придавая грубым стеллажам праздничный вид. Все вокруг казалось основательным, прочным, созданным надолго, но – чутким.
      Совершенно чужим.
 
      Зато на исходе второй недели я выяснил нечто важное: у киклопа бывают гости, а сам он время от времени покидает тайную базу.
      Той ночью, как всегда, я проснулся в слезах. Я кричал, но уже не слышал крика…
      Действительно ли я кричал?
      Я дотянулся до брошенного на стеллаж полотенца, потом пересел на прохладный подоконник. Внизу, в тумане, красиво расчертившем бухту на полосы, блеснул тусклый огонек.
      Киклоп?
      Я машинально взглянул на часы.
      Что делает Юлай на берегу в три часа ночи?
      Не теряя из виду мечущегося в тумане огонька, я оделся.
      Огонек ни на секунду не оставался в покое, он двигался, он описывал странные дуги; потом отчетливо донесся до меня негромкий рокот великолепно отлаженного лодочного мотора.
      Комната киклопа, пустая, темная, показалась мне незнакомой.
      – Юлай, – позвал я, зная – он не откликнется.
      Он и не откликнулся.
      Я сунул руку в комод и достал фонарь. Тяжелый фонарь, я даже взвесил его в руке. Потом открыл наружную дверь и также негромко окликнул:
      – Ровер!
      Откликнется ли пес? Промолчит, как обычно? Бросится на горло? Днем он позволял мне наведываться куда угодно, исключая, разумеется, пункт связи, но как поведет он себя ночью?
      – Ровер!
      Пес не откликнулся.
      Я закурил, задумчиво поглядывая вниз. Огонек там то гас в тумане, то разделялся на два – на берегу что-то происходило; возможно, Юлай был не один.
      Алхимики?
      До сих пор единственным человеком, всерьез верящим в существование таинственных алхимиков, оставался доктор Хэссоп. Он давно перевалил черту семидесятилетия и большую часть прожитой жизни отдал попыткам выйти на прямую связь с алхимиками. Однажды ему повезло: к нему подошел человек со странным перстнем на пальце. В гнезде перстня светилась чрезвычайно яркая точка. Этой светящейся точкой доктор Хэссоп сумел раскурить сигару… Доктору Хэссопу повезло и во второй раз: он обратил внимание на весьма подозрительного человека – Шеббса… Наконец, доктору Хэссопу повезло с Беллингером – на старика, судя по некоторым деталям, обратили внимание сами алхимики.
      Но все эти истории закончились кровью.
      Другими словами, ничем.
      Кровью, – подумал я, задумчиво разглядывая скалы, выбеленные луной, смутный горб бункера, полосы тумана над темной чашей бухточки.
      Кровью…
      Не думая, что доктором Хэссопом двигало одно лишь любопытство, он явно искал нечто реальное. Но что? Не философский же камень?
      Луна.
      Ночь.
      Огоньки в тумане…
      Если впрямь существует тайный союз, оберегающий нас от собственных, нами же придумываемых игрушек, у такого союза должен существовать архив.
      Я не знал, что может храниться в архиве алхимиков. Рукописи Бертье и Беллингера? Технические откровения Голо Хана и Лаути? Журналистские изыскания Памелы Фитц? Образцы неснашивающихся тканей, урановые пилюли, превращающие воду в бензин, секреты гнущегося стекла, герметических закупорок, греческого огня, холодного света?
      Возможно.
      Логика здесь желательна, однако можно обойтись и без нее.
      Доктор Хэссоп был бы счастлив глянуть в такой архив хотя бы одним глазом; это он, а не шеф, мог сдать меня кому угодно, лишь бы убедиться – такой архив существует.
      И в то же время…
      – Ровер! – еще раз позвал я.
      Ни отклика, ни движения. Я вообще ни разу не слышал голоса этой твари. Но тут я Юлаю верил – пес знает свое дело.
      Я огляделся.
      Камни, тьма…
      И взвесил в руке фонарь.
      Он показался мне достаточно тяжелым.
      Вздохнув, с сомнением я ступил на тропу, круто ведущую вниз, к бухте.
      Никто меня не остановил. Но огонек внизу погас и шум мотора отдалился.
      Лодка ушла?
      Значит, из бухты есть выход?
      Я спустился на берег.
      Ни души. Никакой лодки. Но песок примят сапогами, а под стальной сеткой колыхалось на воде радужное пятно.
      Я не ошибался, здесь только что кто-то был. Судя по следам, двое.
      Странный шум послышался за спиной, зашуршали, сползая, камни.
      Я оглянулся.
      Ровер!
      Спасло меня то, что я бросил фонарь и просто прыгнул в воду. Обороняться против такой твари было бы трудновато. Лучше утонуть, черт побери, чем попасть под клыки Ровера.
      Вода меня обожгла.
      Что ж, я заслужил это.
 

7

 
      – Я предупреждал: Ровер инициативен. Он принимает решения сам. Тебе повезло, Ровер не любит воду. Ты мог купаться не три часа, а все сутки, не вернись я вовремя. Он не пустил бы тебя на берег.
      Киклоп наклонил мощную коротко остриженную голову, веко на невидящем глазе дернулось – он устал.
      Я вдруг подумал: он не похож на обычного исполнителя. Охранять меня вполне могли те же ирландцы – они созданы именно для такой работы, а записывать мои ночные вскрики – с этим справился бы даже Пан. В Юлае чувствовалось нечто большее.
      – Я плохо сплю, – пожаловался я. – Просыпаюсь от собственных криков.
      – Совесть просыпается, – рассеянно заметил Юлай.
      Я промолчал.
      – Все это пройдет. Но я гляжу, ты тоже инициативен.
      Мне не понравился его тон.
      – Ты говорил, ты не лжешь, – сказал я. – Ты говорил, выхода из нашей бухты не существует. Но как же лодка? Я слышал ее мотор, видел пятна от горючего. Наконец, я видел, как тебя высаживали на берег.
      – Я не лгу, – устало кивнул Юлай. – Войти к нам можно только снаружи. Изнутри вход не открыть. Примирись с этим.
      – Почему-то ты всегда выдаешь правду задним числом.
      Он усмехнулся:
      – Для правды это не имеет значения.
      И выложил передо мной пачку газет:
      – Я ложусь спать. Не болтайся по берегу, пока я сплю, не серди Ровера, он и без того сердит. Он не должен был тебя упускать. Редкостная промашка, – я не слышал в его голосе никакого сожаления. – Просмотри газеты. Думаю, они тебя заинтересуют.
 
      Газеты все еще занимались Беллингером.
      Слишком много смущающих подробностей всплыло на поверхность в последние дни. Печатались отрывки из «Генерала» и «Позднего выбора» с комментариями офицера из АНБ, не пожелавшего назвать свое имя. Он утверждал: некоторые тексты Беллингера являются текстами шифрованными; правда, он не предлагал ключа. Некто Сайс опубликовал семь писем писателя времен войны. Беллингер хвалил Данию и удивлялся тому, что все миссис в Дании – Хансены.
      Знакомая фраза, сказал я себе.
      Сайс считал себя другом Беллингера. У погибших знаменитостей всегда много друзей. Сайс намекал: у него есть и другие письма; он намекал – Беллингер был близок кое с кем из крайне левых течений. Криминал ли это? Сайса, похоже, этот вопрос не трогал, зато он немало упирал на эгоизм старика. Однажды Сайс якобы спросил: «Почему, черт побери, Бог так добр к тебе, а ко мне скуп?» Беллингер якобы ответил: «Несомненно, ошибка». И добавил: «Но ошибки Бога не бывают случайными».
      Вопросы…
      Судя по шумихе в газетах, ни один вопрос, связанный с делом Беллингера, не был снят. А самый главный: что именно хотел сообщить Беллингер на своей пресс-конференции? – практически и не толковался.
      Выступил, наконец, доктор Хэссоп.
      Еще до войны он и Беллингер совершили путешествие по Европе. Маршрут не совсем обычный – древние монастыри, но в биографии Беллингера вообще было много темного. Скажем, десятилетнее уединение на вилле «Герб города Сол» или то же путешествие по оккупированной Германией Дании.
      К тому времени, как я просмотрел газеты, Юлай встал.
      – Кофе, – потребовал он. – Кофе!
      Усталости в нем как не бывало. Плоское лицо смеялось, единственный глаз посверкивал.
      Я наполнил чашки.
      Киклоп меня раздражал.
      Чего я жду? – никак не мог понять я. – Неужели это надломленность? Неужели потеря Джека сломала меня? «Господи, господи, господи, господи…» Я мог что угодно говорить Юлаю о будущем, но прав, конечно, был он – рано или поздно будущее наступает. Мы все ждем его. Другое дело, что мы не осознаем – будущее отнимает у нас жизнь. Почему мы всегда живем так, будто смерти не существует? Только потому, что у нас нет личного опыта смерти? Мы же всегда умираем в будущем, почему мы его ждем?
      Беллингер…
      Что подталкивает людей к самоубийству? Желание обратить на себя внимание? Но разве Беллингер искал его? Усталость? Но Беллингер не походил на сломленного человека. Иногда одного слова, случайного жеста достаточно, чтобы вызвать в человеке смертельный разлад, но Беллингер, судя по назначенной им пресс-конференции, вовсе не готовился к смерти. Скорее всего, он готовился к будущему. Но оно не случилось. Почему? Является ли самоубийство способом решения главного вопроса – вопроса жизни, вопроса осознанного выбора?
      – Мне надоело сидеть в этой дыре, – сказал я вслух.
      – Понимаю, – добродушно кивнул Юлай. – Но ты заслужил это сидение.
      – Сколько нам еще сидеть здесь?
      – Ну, у нас есть время.
      – Месяц? Год? Десять лет?
      – Сколько понадобится, – добродушно отрезал Юлай. – Хоть сто лет. Правда, ты столько не выдержишь.
      – А ты?
      – Я тоже.
      Он сказал это просто, без иронии, но это-то и злило меня.
      – Этот список… Который ты у меня забрал… Там упоминались Беллингер и я… Он как-нибудь изменился?
      – Пока нет.
      –  Пока?
      – Как видишь, я с тобой откровенен.
      – Почему? – в упор спросил я.
      – Да потому, что ты выведен из игры. Ты еще не понял?
      – Это ты так считаешь, – возразил я.
      – А ты думаешь иначе?
      Он явно дразнил меня. Ночное путешествие никак на его настроении не отразилось. Он знал что-то такое, что позволяло ему не считаться со мной.
      – Плесни еще, – подставил он свою чашку. – Это хорошо, что ты много думаешь. Жаль, всегда с опозданием.
 
      Несколько дней мы встречались только за столом. Юлай почти не вылезал из бункера, охраняемого Ровером; а меня опять мучили сны.
      Там, в снах, я вновь и вновь бежал вверх по косогору – к недостижимой, я уже понял это, синеве. Проклятие, а не сны. Я не знал причины, вызывающей их.
      Пару раз я замечал ночные огни в бухте, но Юлай нашего убежища не покидал.
      Я с тоской следил за таинственными огнями.
      Если алхимики и были заинтересованы во мне, с предложениями они не спешили. Если шеф и был озабочен моим исчезновением, я этого никак не чувствовал.
      Я садился на подоконник и следил за туманом, лениво перегоняемым ветерком с берега на берег.
      В течение какого-то часа ветерок сменил направление раз пять. Дважды я видел тень Ровера, появляющегося перед бункером. Он смотрел в мою сторону, я чувствовал это по холодку, леденящему мне спину.
      Откуда в этом псе столько ненависти?
      Я прислушивался.
      Ровно рокоча хорошо отлаженным двигателем, невидимая лодка входила в бухточку, вспыхивал на берегу огонек.
      Меня это не касалось.
      Возможно, центром таких таинственных действий являлся именно я, меня это все равно не касалось.
      Туман.
      Ночь.
      Отбивной ветер…
 
      Прошло полтора месяца, я перестал видеть сны.
      Я проваливался в небытие, и мне ничего не снилось.
      Может, я привык к обстановке, может, меня уже не пугал Ровер, не знаю. Стоило коснуться подушки, как я засыпал.
      Как прежде.
      Как десять, как двадцать лет назад…
      Я как-то сразу забыл про косогор, про синеву горизонта над ним; меня теперь трогали простые вещи – дым костра, разожженного на берегу, неумолчный шум океана, звезды в ночи, ловля крабов… Что-то подсказывало мне – моя жизнь должна измениться. Внешне все оставалось прежним – беседы за столом, многочасовые бдения Юлая в пункте связи, неистребимая ненависть Ровера, но в самом осеннем неподвижном воздухе, в холодном дыхании скал вызревало уже нечто новое – тревожное, невольно будоражащее душу. 
      «Господи, господи, господи, господи…» 
      Я проснулся сразу, вдруг.
      – Эл!
      Юлай стоял на пороге. Перемигивающиеся лампочки бросали тусклый свет на его плоское лицо.
      Я не шевельнулся. Я не хотел подниматься, мне вполне хватало дневных бесед.
      – Эл!
      Я не откликнулся.
      Киклоп по-бычьи напрягся, наклонил мощную голову и прислушался к моему дыханию. Потом отошел от дверей, убедился – я сплю. Он не включил свет: я только слышал, как он одевается.
      Наконец, хлопнула входная дверь.
      Я мгновенно оказался на ногах.
      Он действительно хотел поднять меня или просто проверял – сплю ли я?
      С давно облюбованного подоконника я увидел внизу огни.
      Тянуло отбивным ветром, по небу шли рваные тучи. Самое лучшее время для серьезных дел.
      Внизу ревнул мотор.
      В его приглушенном голосе теплилась ласка; в отличие от человеческих, голоса машин не вызывают страха.
      Я молча всматривался в ночь.
      Юлай коротко свистнул, из тьмы вынырнул Ровер. Два мрачных силуэта двинулись к горбатому бункеру.
      Зачем он меня окликал? Почему не спустился на берег, где двигался, мигал огонек фонаря?
      Я бесшумно оделся и также бесшумно спустился по крутой тропе. Ровер мне помешать не мог, он ушел с киклопом.
      Озаренный слабой луной берег показался мне пустым, но я не зря вовремя затаился в тени – у самой воды, дышащей холодом, показался человек.
      Он шел наверх.
      Затаившись за выступом скалы, я пропустил его так близко, что услышал затрудненное дыхание.
      Рослый человек в клеенчатой зюйдвестке, он поднимался легко и быстро, он явно знал, куда выведет его тропа. Низкий капюшон закрывал лицо, но меня интересовал не сам человек, я лихорадочно искал: где лодка? есть ли на берегу еще кто-то?
      Я дождался, когда человек в зюйдвестке исчезнет за выступами скал, потом глянул вниз.
      Металлическая сеть влажно и нежно поблескивала в лунном свете. Лодка стояла прямо над ней, рядом с берегом, и еще я увидел проем в сетке. Один прыжок, и пловец окажется на свободе!
      Но почему пловец? Далеко ли уплывешь в холодной воде?
      Если вытолкнуть лодку за проем – ее мотор работал на холостом ходу – погони не будет, Юлаю не на чем гнаться за мной; если у его гостя есть оружие, воспользоваться им при таком неверном свете тоже будет нелегко.
      Мотор лодки работал уютно и ласково. Он тревожил сердце. Я прижал локоть к боку – мне не хватало «магнума», он придал бы мне уверенности.
      Минута? Пять? Полчаса? – есть ли у меня хоть какой-то запас?
      Я решился.
      Я прыгнул в лодку и, отталкиваясь от сетки, вывел ее в широкий проем. 
      Мир был соткан из смутной игры теней, из плеска, запаха водорослей и йода. Мир раскачивался, показывая мне клыки подводных, вдруг обнажающихся камней. Темная вода, колыхаясь, раскачивала лодку, обдавала меня холодом брызг. Я промок, но не торопился включать мотор, хотя тучи теперь шли так низко, что заметить меня с берега было бы трудновато.
      Надвинулся камень, хищно, до блеска отполированный водой. Я оттолкнулся веслом.
      Смогу я найти проход в рифах?
      Я оглянулся.
      Во тьме, затопившей прибрежные скалы, не маячили огоньки. Я не слышал голосов, выстрелов. Скорее всего, Юлай и его гость пока не обнаружили пропажу.
      На мгновение я почувствовал укол в сердце.
      А может, нечего обнаруживать? Может, они следили за мной, видели каждое мое движение?
      Все произошло слишком просто…
      Слишком просто, черт побери!
      Они, наверное, вызывают сейчас вертолет. Через полчаса меня расстреляют и утопят.
      Да нет.
      Как раз такое вот продолжение выглядит слишком усложненным…
      Я включил мотор и сразу ощутил его ровную надежность.
      Автоматически вспыхнул прожектор, осветив идущие ровной стеной валы. Судя по их мощному напору, я прошел самую опасную полосу рифов.
      Куда, собственно, плыть?
      Никогда в жизни я не чувствовал себя столь одиноким.
      Зато я был свободен, это стоило всех тревог.
      Без всякой злобы я подумал: Юлай упустил меня. Даже посочувствовал киклопу: его непоколебимая непоколебимость поколеблена.
      Но что-то мучило меня, саднило.
      «Мы не убиваем…»
      Юлай видел вошедшую в бухту лодку, но ушел в пункт связи и увел с собой пса. Гость, оставив лодку, тоже поднялся наверх, не удосужившись перекрыть проход в металлическом заграждении. Не слишком ли много счастливых совпадений?
      Опять потянуло ветром. Небо густо закрыли сумрачные тучи, в их разрывах поблескивало несколько тусклых тоскливых звезд, появлялась и исчезала луна – зеленая, ледяная. Я для нее ничего не значил, ей было абсолютно все равно, куда я спешу, но самим своим существованием она невольно спасала меня – держать ее по правому борту, и чтобы волны накатывались с кормы…
      Валы накатывались громоздкие, вялые.
      Поднимаясь, они таинственно и нежно вспыхивали, ветер сдирал с них пену, я то взлетал в смуту лунного света, то проваливался на дно влажных колеблющихся провалов.
      Часа два я вел лодку вдоль гористого берега, потом слева по ходу вспыхнули многочисленные огни, совсем не там, где я ожидал их увидеть.
      Город?
      Тот, в который я наезжал на машине Пана? Скучный, как смерть, пыльный, как пустыня?
      Не похоже… Слишком яркие огни для такого городишки…
      Выключая ставший ненужным прожектор, я увидел валявшийся на дне лодки парусиновый сверток.
      Что в нем?
      Ткнул ногой. Похоже на металогические коробки.
      Ладно. Сейчас не до них.
      Если киклоп действительно сам подстроил побег, вряд ли он оставил бы груз в лодке.
      Эта мысль успокаивала.
      Начинало светать. Сквозь легкие хлопья нежного тумана достаточно отчетливо просматривалось каменистое побережье; в одном месте я увидел кривые обломанные мачты, остовы полузатопленных судов – что-то вроде кладбища старых кораблей, морская свалка.
      Лучшего не придумаешь.
      Радуясь неожиданному открытию, я не успел пригнуться – лодку волной бросило на борт ржавого накренившегося танкера, выпотрошенного, судя по звуку, до самых трюмов. Я упал и разбил о шпангоут губы.
      Ладно.
      Я выплюнул кровь.
      Свобода пахла гнилью и водорослями, ржавчиной и мазутом, она всхлипывала, вздыхала, стонала под бортами мертвых кораблей, тем не менее, это была свобода. 
 

8

 
      Конечно, это был не тот скучный городишко. А если тот, значит, его здорово почистили от пыли и скуки, а жителям хорошо поддали под зад – все они с утра бегали, как заведенные.
      Да и сам городок выглядел, я бы сказал, самоуверенно.
      Почти сразу я набрел на парк; он оказался, конечно, Баттери-парком, ни больше ни меньше, хотя украшали его всего лишь гипсовые скульптуры, зато под Родена; прогулялся я и по Ярмарочному парку, где не нашел ни одной торговой палатки; увидел «Библиотеку и картинную галерею» – здание столь мощной постройки, что в нем спокойно можно было хранить весь национальный запас золота; наконец, я набрел на «Музей нашей естественной истории», такой большой, что в нем можно было выставлять скелет кашалота в натуральную величину.
      Отели в центре городка оказались, конечно, «Паркер-хаусом» и «Карильоном». В первом я выпил чашку кофе с фирменными круглыми булочками, второй меня удивил малыми размерами – в отличие от настоящего «Карильона», в нем не заблудился бы и карлик.
      Зато магазинчики меня вполне устроили.
      «Разумно быть экономным», «Никто не продает дешевле Гимбела», «Стерн доставит куда угодно»… Может, это и звучало несколько хвастливо, зато отвечало истине. Я нашел в магазинчиках все, что необходимо человеку в моем положении. Сменил брюки и башмаки, сменил рубашку. Правда, курточку Л.У.Смита не выбросил – привык к ней. Как ни странно, после стольких обысков и переодеваний, я сохранил все свои наличные деньги; на них не покусились даже ирландцы.
      Я не побывал лишь в отделениях «Тиффани» и «Корветт», зато «Рекорд Хантер» сразу меня привлек – не новыми музыкальными альбомами и не выставкой музыкальных инструментов, а уютным кафе; я проголодался.
      Бифштекс с печеным картофелем, хлеб, сдобренный чесноком; я заказал стаканчик виски – хватит с меня вынужденных постов, тем более, что добрая половина посетителей, невзирая на раннее время, была уже навеселе.
      – Ты один? Угостишь?
      Я вздрогнул.
      Женщине было под тридцать. Но выглядела она неплохо и держалась самоуверенно.
      Я покачал головой:
      – Здесь рядом, в кемпинге, моя жена, служанка, собака и куча детей, я даже не знаю, сколько. Каждые два года жена приносит мне не меньше троих, такой у нее характер.
      – Сколько же тебе лет? – удивилась женщина, растягивая в недоверчивой улыбке густо накрашенные губы.
      – Много. Я вроде фараона, свалившегося с небес.
      – Ты фараон? – еще больше удивилась она.
      – В некотором смысле. Но не в том, который тебя тревожит.
      Она ничего не поняла, но недовольно отдрейфовала в сторону стойки.
      Я принялся за бифштекс и вновь услышал:
      – Знаешь, кто мы?
      Я обернулся.
      Ребята хорошо выпили. Но искали они не драки, скорее, им хотелось помолоть языком.
      Я хмыкнул:
      – Что тут знать, сразу видно – один лысый, другому жарко. Ну и денек!
      Лысый обиделся:
      – Ты не очень любезен.