Был схвачен и расстрелян Николай Горбунов, трижды сидел в тюрьме и погиб после очередной посадки старый профессор Виктор Таланов. Профессору Виктору Писареву в тюрьме угрожали смертью, если он не даст показаний на академика Вавилова. Сгинул в тюрьме знаток сорной растительности Александр Мальцев, погиб и сам Николай Вавилов... Но все это впереди, а пока музыка играет, гости аплодируют, советская наука отмечает один из первых и наиболее неомраченных своих праздников. Для Николая Ивановича это тоже один из самых светлых дней жизни.
      Институт для Вавилова - не имение и не просто дом, куда он двадцать лет ходил на службу. Институт - гордость его, любовь его, часть его души. Все знали: путешествуя за рубежом, Николай Иванович посылает домашним короткие открытки, а институт получает от него обстоятельные, длинные письма. Директор подробно пишет сотрудникам о находках, трудностях, о победах и поражениях и требует столь же подробных и искренних ответов. Он любит соратников по научному поиску независимо от их ума, способностей, должностного положения. Любит и знает всех по имени-отчеству, помнит домашние и служебные обстоятельства буквально каждого лаборанта, привратника и уборщицы. Институт - его семья, нет, скорее ребенок, с которым он - отец - связывает не только сегодняшний свой день, но и то далекое будущее, когда он сам уже не надеется жить на свете. "Строим мы работу... не для того, чтобы она распалась завтра, если сменится или уйдет в Лету директор. Я нисколько не сомневаюсь, что Центральная станция (институт в Ленинграде. - М. П.) будет превосходно существовать, если даже на будущий год в горах Абиссинии посадят на кол заведующего".
      Слова относительно Абиссинии совсем не случайно приведены в письме Николая Ивановича к профессору Пангало. В это время шла подготовка к экспедиции, которая началась в 1926 году.
      Глава 2
      "ПОВОРОТ В ПОЛИТИКУ..."
      Жалуются на научные академии, что они недостаточно бодро включаются в жизнь; но это зависит не от них, а от способа обращения с наукой вообще.
      И. В. Гёте
      В Ленинграде, в Архиве Академии наук СССР, хранятся старые записные книжки Николая Ивановича, те, что зовутся академическими. Потертые, прожившие долгую "карманную" жизнь, они содержат адреса и телефоны институтов, списки академиков и членов-корреспондентов. В самой старой из них можно прочитать, что доктор биологических и сельскохозяйственных наук Н. И. Вавилов избран в действительные члены академии в январе 1929 года и что возглавляемый им Институт прикладной ботаники и новых культур помещается в Ленинграде на улице Герцена, 44. Но главный интерес для историка представляет, очевидно, не официальная часть, а те календарные листки в конце, что предназначены для заметок. Вавилов имел обыкновение щедро вдоль и поперек исписывать эти странички.
      Вся жизнь его - личная, научная, общественная - возникает в скупых неразборчивых записях. Заседания многочисленных комиссий Академии наук присутствовать; ответить немцам и чехам: Академия наук в Галле и Академия сельскохозяйственных наук Чехословакии избрали его своим членом-корреспондентом. "23 января - выступление в ЦИКе". Это тоже часть жизни: девять лет, с 1926 по 1935 год, беспартийный профессор оставался бессменным членом центрального исполнительного органа страны, участником самых ответственных совещаний и встреч "в верхах". А на соседней странице нетвердой детской рукой "заказ" сына-школьника: "Олегу привезти "Путеводитель по Кавказу" Анисимова". Со старшим сыном Олегом (в 1928 году от брака с Еленой Барулиной родился второй - Юрий) у Николая Ивановича большая дружба. Переписка между ними не прерывается даже тогда, когда отец пересекает океаны и материки. Летом отец и сын вместе ездят по опытным станциям и институтам, которые инспектирует Вавилов. Не каждому мальчику так везет: объехать на машине весь Кавказ, Крым, Среднюю Азию, побывать в гостях у садовода Мичурина! В 1929 году, однако, совместную поездку пришлось отложить: директор института готовится в экспедицию на Дальний Восток. В записной книжке - длинный список книг по сельскому хозяйству и экономике Маньчжурии и Японии. Листаем странички календаря: перед отъездом отослать письма друзьям, их по-прежнему много и за рубежом и на родине. "Дарлингтону, Бзуру, Писареву, Воронову". А ниже - дважды подчеркнутое слово: "Завещание". Что поделаешь, путешественнику по дальним странам надо предусмотреть все.
      С точки зрения личных успехов 1929 год был для Николая Ивановича годом поистине феерическим. Над головой ученого, которому не исполнилось и сорока двух лет, разразился золотой ливень почета, славы, признания. За один год он стал членом четырех Академий наук, членом Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, президентом ВАСХНИЛ и членом коллегии Наркомзема. Международный аграрный институт в Риме избрал членом Международного совета экспертов, а Британская ассоциация биологов - своим почетным членом. Вавилову устраивают овацию две тысячи делегатов Всесоюзного съезда генетиков и селекционеров, его речи звучат на XVI партконференции и на V съезде Советов... И тем не менее я позволю себе утверждать, что не многочисленные знаки общественного внимания и даже не великолепная по результатам экспедиция в Западный Китай, на Формозу (Тайвань), в Японию и Корею были главными событиями внутренней жизни прославленного академика в 1929 году. О главном молчат записные книжки, о нем почти ничего не говорится в письмах. До предела загруженный, стремительно плывущий в потоке неотложных государственных дел, Николай Иванович лишь с самыми близкими друзьями, да и то урывками, говорит о проблеме, которая становится для него самой насущной, самой главной.
      Еще в марте 1928 года в письме к селекционеру Т. А. Рунову он как бы мимоходом обронил: "Теперь поворот в политику. Будем изучать колхозы, совхозы. Была довольно бурная сессия президиума совета (руководящего органа ВИРа) в январе. В результате решено усилить коммунизацию Института. Понемногу она идет... Все события отрадные" 1. Поворот в политику Вавилова отнюдь не пугает. Коммунизация? Отлично. У него нет решительно никаких разногласий с советской властью. Государство дает деньги на институт, на экспедиции. Не всегда достаточно, но дает. Н. П. Горбунов председательствует в совете института, Сергей Миронович Киров, секретарь Ленинградского областного комитета партии, согласился выступить на съезде генетиков и селекционеров. Говорил умно, горячо. Обещал ученым поддержку. Нет, отношения с властью по-прежнему вполне дружелюбные. Вавилова беспокоит другое: как наладить связи с крестьянством, с теми, для кого, собственно, и существует институт. Тут все куда сложнее. Русская сельскохозяйственная наука, которая и до революции стояла не ниже европейской, а теперь и подавно, как-то не находит в селе большого спроса на свои достижения. Николай Иванович знает, как жадно тянутся к новому американские фермеры. Даже немецкие, даже наиболее отсталые в Европе французские крестьяне и те после первой мировой войны начали избавляться понемногу от извечного равнодушия к научным новинкам. Как бы сделать так, чтобы интерес этот проник и в сознание русского земледельца?
      Прежде всего надо, чтобы сами биологи не забывали о долге перед крестьянством. Огромный плакат перепоясывает стол президиума на съезде генетиков и селекционеров в январе 1929 года: "Шире в массы достижения науки!". Гостя съезда, немецкого профессора Эрвина Баура, лозунг изумляет, но Вавилов пользуется правом председателя, чтобы и во вступительном слове снова повторить полюбившийся ему тезис.
      В душе он понимает: одних усилий науки недостаточно. Надо, чтобы сам хлебороб заинтересовался выгодой от применения новых удобрений, сортов, машин. Есть, конечно, и у нас в деревне свои опытники-любители. Около пяти тысяч таких умельцев ведут переписку с Институтом растениеводства в Ленинграде, высевают образцы сортовых семян, присылают отчеты о своих экспериментах. Но в целом, жалуется Вавилов друзьям, русское крестьянство обладает "низкой поглотительной способностью" по отношению к агрономической науке. Термин этот, заимствованный из почвоведения, по мнению Николая Ивановича, наилучшим образом отражает отношения, которые сложились в первое десятилетие после революции между научной агрономией и массой земледельцев.
      Как одолеть бескультурье, заскорузлость русской деревни? Вавилов полагает, что для этого нужно выпускать больше агрономов, печатать больше популярной сельскохозяйственной литературы. Надо еще убедить партию, ЦИК, Наркомзем вкладывать больше средств в агрономическую науку... С этой несколько наивной, но искренней идеей Вавилов выступает на дискуссии, посвященной повышению урожаев в стране (1928 г.). Он ратует за то, чтобы власти увеличили выпуск агрономов и зоотехников, чтобы укрепили "интендантскую часть" науки - снабдили лаборатории и научно-исследовательские институты новейшим оборудованием. Говорит он и об едином плане подъема сельского хозяйства, об единстве командования, но для него речь идет в основном о научном плане, о командовании ученых. Как именно агрохимики, селекционеры и генетики станут управлять земледелием страны, Николай Иванович представлял себе, видимо, туманно. Куда более естественно звучала в его устах другая, произнесенная на той же дискуссии фраза: "Мы, опытники, часто находимся в трудном положении, когда мы начинаем думать об организации масс" 2.
      Все это говорилось в 1928 году. Год этот был для советской деревни роковым. Сталин готовил в селе ломку. Боясь независимого, богатого крестьянина, он собирался отнять у русского, украинского, белорусского мужика ту самую землю, ради которой крестьяне поддержали революцию. Все это делалось под видом плана кооперации, коллективизации. Многих деятелей агрономии, даже принявших революцию, предстоящий переворот в деревне насторожил. Старые земские агрономы, опытники-селекционеры, профессора с кафедр земледелия - те, кто знали и любили землю, понимали, насколько консервативно это древнейшее из человеческих производств, - были серьезно озабочены. Будет ли крестьянин, лишенный личной собственности на землю, относиться к ней так же любовно, заботливо, как прежде? Не забросит ли поле, не покинет ли деревню?
      В конце 1929 года эти сомнения высказал Николаю Ивановичу профессор экономики сельского хозяйства Н. П. Макаров. С Вавиловым связывало их родство (Макаров в прошлом был женат на сестре Николая Ивановича) и давняя дружба. К тому же, как ученые, оба они имели прямое отношение к селу, к земледелию. Сразу после возвращения Николая Ивановича из Японии друзья встретились, зашли пообедать в ресторан, и тут экономист Макаров поведал биологу Вавилову о том, какие серьезные события разыгрались за последние месяцы в деревне: коллективизация, высылка сотен тысяч лучших, наиболее хозяйственных крестьян, нависающая над страной угроза голода. Земледелие производство консервативное. Оно требует реформ, но реформ осторожных, говорил Макаров. Прежде чем разрушать ту систему, которая кормила и кормит народ, надо проверить, отрегулировать, испытать систему колхозов и совхозов. Иначе крестьянин бросит землю, побежит в город, вместо прогресса коллективизация принесет сельскому хозяйству кризис 3.
      Вавилову рассуждения друга не понравились. "Не так все плохо, - бросил он. - Если даже часть мужиков уйдет в город - беды не будет. В Америке фермеры тоже разоряются, а хлеба, молока и мяса в США - завались". И тут же, чтобы проиллюстрировать свою мысль, напомнил цифры. В США с 1910 по 1920 год в город ушло более 17 миллионов фермеров, а посевные площади возросли, производство продуктов питания увеличилось. Наука - вот главная сила! Пусть будут колхозы, совхозы, что угодно, только бы новые хозяева взялись за землю по науке...
      Тридцать пять лет спустя, передавая мне этот разговор, профессор Макаров горестно разводил руками. Увы, погруженный в проблемы науки, Николай Иванович не мог, не умел охватить взглядом крестьянскую Россию, ему была чужда ее психология, ее судьба. А между тем все произошло именно так, как предсказал экономист. Кризис отечественного сельского хозяйства, начавшийся на пороге 1930 года, длится уже пятьдесят лет. Коллективизация привела к страшному голоду 1932-1933 годов. На второй год пятилетки пришлось ввести карточную систему, которая продолжалась до 1935 года. Но и позднее дела деревенские не намного улучшились. К 1940 году производство зерна все еще не догнало уровня 1928 года. Значительно меньше, чем в доколхозную эпоху, страна производила и мяса, и молока. А на душу населения граждане СССР и сегодня получают меньше продуктов земледелия, нежели в конце 20-х годов.
      За свою правоту профессор Макаров расплатился двадцатью пятью годами тюрем, лагерей и ссылок, Вавилову ошибка его обошлась еще дороже. Но все это было потом, а в январе 1929 года, выступая на Всероссийском агрономическом съезде в Москве, Николай Иванович все еще был полон иллюзий. Главная мысль его доклада - сделать советскую деревню краем передовой сельскохозяйственной науки. Ученый призывает создать "приводные ремни" от институтов и опытных станций к сельскохозяйственному производству. Но каковы они, эти "приводные ремни", как колхозники, в отличие от крестьян-единоличников, отнесутся к рекомендациям ученых, - ему не ясно. Слов о пользе науки за прошедшие годы было сказано больше чем достаточно. Сельскохозяйственная академия все еще не создана. Оснащение агрономических и биологических лабораторий тоже отстает от Запада. Предстоят ли перемены? Собирается ли правительство всерьез помочь ученым? Берет ли оно сельскохозяйственную науку на вооружение, готовясь к коренным переменам в селе?
      На размышления, однако, год 1929-й давал мало времени. События развивались стремительно. После Агрономического и Генетико-селекционного съездов, которые прошли в январе, в апреле открылась XVI партийная конференция, а в мае V съезд Советов СССР. Вожди призвали к безотлагательному переустройству всего сельского хозяйства на кооперативных началах. Интересно проследить, как буквально за считанные недели изменился тон публичных выступлений Вавилова.
      В январе - все зыбко, неустойчиво. Единственная твердыня - сама наука. В апреле группа ученых обращается к партийному руководству с предложением своих услуг. Они еще не знают, как наверху отнесутся к их призыву, но убеждены: молчать дальше нельзя. "Пятилетний план, принятый конференцией, и тезисы, выдвинутые в докладе Михаила Ивановича Калинина, охватывают организационную (курсив мой. - М. П.) сторону проблем, - говорит от имени своих коллег академик Вавилов. - Мы пришли сегодня для того, чтобы обратить ваше внимание на другой сильный рычаг, который не должен быть забыт в грандиозной работе, открывающейся перед нами. Этот рычаг - агрономическая наука" 4.
      Роль просителя не мешает Николаю Ивановичу откровенно сообщить партийным боссам, что огромные задания пятилетки - освоение новых земель, создание зерновых фабрик - застали науку неподготовленной. Предстоит многому поучиться за границей, многое постигать самим. Но прежде чем послужить стране, наука сама потребует крупных капиталовложений. Надо строить новые институты, расширять старые, разворачивать сеть опытных станций, особенно на Дальнем Востоке, в Казахстане, на Урале, на Севере. Свое краткое обращение Вавилов завершил словами: "Мы пришли заявить о полной готовности научных работников всемерно содействовать реконструкции сельского хозяйства на новых началах". Ему ответили аплодисментами. В верхах решили: от ученых может быть польза.
      Вавилов счастлив: какая она все-таки понятливая, эта советская власть. Доклад его в мае на съезде Советов носит уже совсем иной характер. На сцене Кремлевского Дворца вывешена большая, только что составленная карта земледелия СССР. Николай Иванович, вооружившись указкой, говорит о конкретных сортах и культурах, которые следовало бы ввести в обиход отечественного земледелия, о необходимости продвигать посевы на Север, укреплять пригородные хозяйства вокруг промышленных центров. Ученый деловит, он похож на учителя, ведущего очередной урок. Минувший месяц принес окончательное успокоение. И не только ему одному. Партийная конференция одобрила инициативу деятелей науки. Совнарком принял специальный декрет о всемерном расширении научно-агрономической работы в предстоящей пятилетке. И в довершение сам Михаил Иванович Калинин с трибуны съезда призвал ученых помогать стране строить социалистическое сельское хозяйство. Вавилов принял все эти резолюции и заверения с присущей ему искренней доверчивостью. Новая колхозная деревня должна резко увеличить свою "поглотительную способность" по отношению к науке. Об этом заявляют официальные документы правительства, это публично гарантирует всесоюзный староста М. И. Калинин. Приводным ремнем между селом и научно-исследовательским институтом становится сама советская власть с ее политикой коллективизации. Какие могут быть сомнения?
      Письмо командированному в Америку другу молодости генетику Г. Д. Карпеченко дышит оптимизмом: "Верим и исповедуем, что жизнь построим, несмотря ни на что. Темп начинается по линии тракторизации, освоения посевных площадей такой, что, пожалуй, и скептики скоро начнут верить. Трудностей до черта, но все в движении. Во всяком случае, возвращался я из Японии с удовольствием" 5.
      Будем искренни: человек громадной научной эрудиции, Вавилов не разобрался в событиях, которые обрушились на земледельческую Россию в 1929-1930 годах. Он умел самозабвенно работать на благо государства, но не владел даром разгадывать хитросплетения мысли государственных деятелей. Вина его, впрочем, не так уж велика. В те годы мало кто понимал, что Сталин преднамеренно разоряет деревню, что, раздавив своих политических конкурентов, вождь, с одной стороны, стремится обезопасить себя от появления класса богатых и потому независимых крестьян, а с другой стороны, стремится обеспечить молодую индустрию дешевыми рабочими руками. Профессор Вавилов, который принял советскую действительность в ее идеальных лозунгах и не очень-то задумывался о смысле этих лозунгов, очевидно, не мог даже допустить существования столь кощунственного плана. В том же тридцатом году, рассказывая сотрудникам о поездке в Японию, Николай Иванович, между прочим, сказал: "Эволюция земледелия так же, как и эволюция человечества в прошлом, есть накопление мудрости и глупости, предрассудков, рутины наряду с истинно глубоким опытом и наблюдательностью людей земли. Исследователям древних стран приходится проделывать большую работу по отделению добра от зла" 6. Различить "добро" и "зло" в сельском хозяйстве Японии, отделить в нем прогрессивные начала от рутины и предрассудков Николаю Ивановичу удалось без труда. А чтобы разобраться в трагической судьбе земледелия России, понадобились ему годы и годы. В конце концов он понял, что именно произошло с "глубоким опытом и наблюдательностью людей земли" нашей страны. Но едва ли ученый мог даже представить себе то, чему стали свидетелями мы люди 70 - начала 80-х годов, когда великая земледельческая держава, при царе поставлявшая на мировой рынок больше половины экспортного зерна, стала сама покупать хлеб за границей.
      ...Темп - любимое слово начала тридцатых годов. "Выше темпы индустриализации!", "Шире темпы коллективизации!" - взывали плакаты. На каждой газетной странице - цифры с множеством нулей - планы добычи угля, планы выплавки стали, будущие пуды и центнеры пшеницы и ржи. Эти миллионы, миллиарды поражают, гипнотизируют. Мания крупных цифр объемлет эпоху. Весной 1929 года Вавилов с удовлетворением признал на XVI партконференции, что по освоению земель взяты темпы "совершенно исключительные". За пятилетие намечено освоить 15 миллионов гектаров. Его беспокоило только, что научные работники недостаточно подготовлены к выполнению такой грандиозной программы. Но проходит год, и число 15 миллионов отброшено далеко назад.
      7 июня 1930 года в кабинете наркома земледелия СССР Я. А. Яковлева происходит совещание представителей науки с руководителями Наркомзема. Обычное деловое совещание. "Давайте поговорим о расширении площадей, предлагает нарком и развертывает перед присутствующими свои заметки. - У нас сейчас должно быть по плану 131 миллион гектаров... На будущий год мы берем задание по расширению площадей на одиннадцать процентов, значит, примерно на 14 миллионов гектаров. Следовательно, в будущем году мы будем иметь 145 миллионов га" 7.
      Присутствующие - директора научно-исследовательских институтов, опытных станций, ответственные работники аппарата - поддерживают наркома одобрительными репликами. Никого не удивляет, что план, недавно еще рассчитанный на пять лет, вдруг предлагается выполнить за год. "Темп нарастания площадей, - продолжает Яковлев, - можно взять такой: 18 миллионов гектаров в 1931 году, в 1932 году - миллионов 20 и в 1933 году тоже миллионов 20. Это значит, примерно 50 миллионов прибавится посева за 3 года" 8. И опять никого не поражает, что страна, только недавно сменившая соху на плуг, едва заложившая свои первые тракторные заводы, предполагает дополнительно запахать гигантскую площадь, равную половине пашни Соединенных Штатов Америки.
      Нам, потомкам, известно, чем кончились эти расчеты. Если к посевным площадям 1930 года - 131 миллион гектаров - прибавить, как планировал нарком Яковлев, 18, 20 да еще 20 миллионов га, то к 1933 году СССР должен бы засевать 189 миллионов гектаров. Но загляните в статистический справочник: не только в 1933-м, но и в 1940-м сельскохозяйственные угодья Советского Союза составляют всего 150,4 млн. га. В год смерти Сталина, то есть еще семнадцать лет спустя, посевные площади страны составляли только 157 миллионов гектаров. Даже через четверть века после совещания в кабинете Яковлева, когда были выпущены сотни тысяч тракторов, комбайнов и грузовых машин, потребовалось величайшее напряжение всего народа, чтобы поднять предложенные Хрущевым 13 миллионов гектаров целины. Но в тридцатом ветер энтузиазма сметает с пути любые "объективные трудности". И нарком, и остальные участники беседы абсолютно уверены: какое бы задание ни последовало, они выполнят его. Выполнят, во-первых, потому, что это необходимо для экономики, обороны, жизни СССР, а во-вторых, потому, что тракторы и комбайны для освоения новых земель, конечно же, будут созданы, ведь заводы сельскохозяйственных машин уже строятся. А строители - рабочие, инженеры, проектировщики - тоже горят страстным энтузиазмом...
      Одержимые мечтатели тридцатых годов! Их воспевали потом не раз. Но поэты и прозаики искали своих героев лишь на строительных площадках Магнитки и Комсомольска. А между тем мечтатели сидели в ту пору и в кабинетах наркомов, и в академических креслах. Весной 1930 года народный комиссар земледелия СССР, в прошлом большевик-подпольщик, Яков Аркадьевич Яковлев прислал Николаю Ивановичу Вавилову просьбу... Нет, он не поручал академику разрабатывать очередной перспективный план растениеводства, не требовал дать заключение о мерах борьбы с суховеем. Нарком просил ученого пофантазировать, нарисовать картину будущего сельского хозяйства Советского Союза. Николай Иванович был в это время занят, что называется, выше головы. В Москве заканчивались приготовления к первой сессии только что родившейся Академии сельскохозяйственных наук, в Ленинграде проходили заседания городского Совета, депутатом которого был избран Вавилов, в своем институте Николая Ивановича ждала большая научная и редакционная работа, а в Сельскохозяйственном учебном институте в г. Пушкине шел курс его лекций для студентов. К этому надо добавить, что Вавилову предстоял в недалеком будущем также доклад на Международном ботаническом конгрессе в Лондоне и экспедиция в Центральную Америку.
      И тем не менее ученый нашел время для раздумья о будущем. "Ваша идея мне по душе", - пишет он Яковлеву и посылает несколько страничек, где излагает свои соображения. В этом удивительном документе нашлось место всему: размышлениям о распашке новых земель в СССР, о "всемерной индустриализации земледелия", о расцвете агрономической науки в ближайшем будущем и даже о предстоящем духовном прогрессе крестьянина-коллективиста. "Сам хозяйствующий человек является важным фактором вершения ближайших судеб земледелия, - писал Вавилов. - Стремление к экспансии, колонизация, которая характерна для нашей истории и которая определила в значительной мере русскую историю, - ныне находит свой естественный выход. Объединенному в коллектив хозяйствующему человеку открывается почти беспредельный простор в смысле продвижения его инициативы, предприимчивости, "жадности к земле". То, что было недоступно даже сильной индивидуальности, может быть реализовано объединенными усилиями коллектива" 9. Так полагали мечтатели 30-х годов...
      ...Темпы, темпы!
      В 1834 году сорокатрехлетний Майкл Фарадей публично объявил, что отныне, желая сохранить свое время и здоровье, он отказывается от всяких научных экспертиз и отклоняет любые приглашения на обед. Через год великий физик добавил, что он не станет также делать служебных физических и химических анализов. Еще год спустя последовал отказ сотрудничать в президиуме Королевского института. А с 1838 года Фарадей установил правило, по которому три дня в неделю он никого у себя не принимает.
      Как изменилась за сто лет жизнь ученого! В сорок три года Вавилов сообщает другу: "Я тут окончательно задавлен. По подсчету минимальному, имею восемнадцать должностей" 10.
      "С 1929 года, - вспоминает ближайшая сотрудница ученого, - Николай Иванович стал жителем обеих столиц, и Ленинграда и Москвы... Напряженность и динамичность его жизни достигли возможного для человека предела. Одно за другим следуют совещания, съезды, бесконечные поездки, кроме экспедиционных, еще по всякого рода организационным делам, посещение многочисленных опытных станций и институтов в целях консультации..." 11 Тот же темп поддерживается через год и через два. В 1933 году Вавилов пишет профессору Н. В. Тимофееву-Ресовскому: "Замотался, так как половину времени живу в вагоне, носясь между Москвой и Ленинградом" 12. Но мало кто знает, что академик не прекращает работу и в поезде: покупает оба места в купе международного вагона и добрую часть ночи проводит за чтением книг и правкой рукописей. Чему же отданы главные силы его в эти годы?
      ...В записной книжке Вавилова есть несколько страничек, которые, без сомнения, привлекут внимание историков науки. Не сразу можно сообразить, что означают набросанные рукой ученого квадраты, прямоугольники, круги, соединенные между собой стрелками. Но если не полениться и, вооружившись лупой, разобраться в сложной, исписанной мелким неразборчивым почерком конструкции, то станет ясно: перед нами схема будущей Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина (ВАСХНИЛ). Перелистываешь листок за листком и воочию восстанавливаешь ход мысли ученого, видишь, как творился один из важнейших эпизодов отечественной агрономической науки.
      Варианты, варианты... Автору хочется придать своему детищу блеск, размах, поставить его в ряд лучших научных учреждений мира. Предусмотрены журнал с обязательным переводом статей на несколько языков, международное представительство, библиотека, которая должна собрать все богатство мировой сельскохозяйственной литературы. С другой стороны, Вавилов стремится освободить академию от лишних административных звеньев. В своей схеме он отсекает, зачеркивает их и тут же вновь восстанавливает. В чем суть этого внутреннего борения? Очевидно, перед умственным взором исследователя стоит виденный в Вашингтоне "город агрономической науки, в котором с трудом находишь среди лабораторий, оранжерей и музеев административные учреждения" 13. Но американский Департамент земледелия занят в основном деятельностью рекомендательной. Его бюллетени, выставки, музеи сообщают, что найдено, выведено, открыто. И только. Можешь покупать семена, приобретать новые удобрения, можешь жить по старинке: дело хозяйское. На пороге 1930 года, когда Сталин начал тотальную концентрацию политической и экономической власти, такая форма стала для СССР неприемлемой. Академия создается как орган строгой централизации науки. Для того чтобы руководить усилиями тысяч ученых, планировать, координировать их деятельность в масштабах страны, внедрять науку в производство, нужен большой надзирающий, планирующий, координирующий аппарат. Николай Иванович вынужден чертить новые квадраты и прямоугольники: секции, отделения, бюро. А рядом столбцы фамилий: будущие академики новорожденной академии.
      И тем не менее я остерегался бы называть академика Вавилова единоличным создателем проекта ВАСХНИЛ. Первоначальную схему столько раз обсуждали в разных инстанциях, ее так долго, так упорно переделывали и перекраивали, что едва ли вообще кто-нибудь может претендовать на авторство. Во всяком случае, когда в мае 1930 года делегаты первого пленума Академии сельскохозяйственных наук собрались в Москве в только что отстроенном здании Наркомзема, им было представлено нечто такое, что не имело подобия во всей истории мировой агрономии. Эпоха великих темпов - вот кто подлинный творец проекта академии. Это она, фантазирующая и фонтанирующая цифрами эра 30-х годов, предписала ученым создать за считанные месяцы пятьдесят институтов и сто восемьдесят зональных станций! 14
      С первого взгляда проект академии представляет вроде бы пир науки, ее безраздельное торжество. Отныне ни одна даже самая скромная, самая незначительная область земледелия не вправе ускользнуть от взора исследователей. Рядом с привычными для нашего уха названиями - Институт зернового хозяйства, Институт кукурузы, Институт по производству овощей, Институт плодоводства и виноградарства - возникают Институт сои, Институт по цикорию, Институт кролиководства, Лаборатория по изучению вопросов искусственного вызывания и прекращения дождя. Созданы также Бюро по водорослям, Лаборатория по ионификации и Центральная научно-исследовательская станция верблюдоводства.
      Зачем понадобились эти учреждения, вызывающие у нас сегодня улыбку? К чему было созидать громаду академии, которая, как видно даже постороннему наблюдателю, превратилась в неуклюжую, трудно управляемую махину? Задать эти вопросы значительно легче, чем на них ответить. У каждой эпохи, как и у каждого возраста,- свои болезни. Творцы юной академии болели той же гигантоманией, что и вся страна. Они чувствовали себя первотворцами и, подобно природе на заре созидания жизни, творили мастодонтов и плезиозавров. Старые формы представлялись негодными. Страна взялась реконструировать сельское хозяйство в самые сжатые (мы бы теперь сказали "космические") сроки. Надо было предложить такую научную структуру, при которой ученые с предельной быстротой передали бы совхозам, колхозам, предприятиям перерабатывающей промышленности самые совершенные приемы и методы.