Дело академика Вавилова

      Мне также близки области субтропического растениеводства, включая культуры оборонного значения, как тунговое дерево, хинное дерево и др., а также растения, богатые витаминами.
      Весь свой опыт в области растениеводства, все свои знания и силы я бы хотел отдать полностью Советской власти и моей Родине, там, где я мог бы быть максимально полезен.
      8.8.1941 г.
      Бутырская тюрьма, к[амера] 49 Николай Вавилов" 3.
      Прошел август, сентябрь, половина октября. Громоздкая и медлительная бюрократическая машина на Лубянке все еще не решила окончательно, убить ли Вавилова сразу или он может пригодиться. Возможно, что в конце концов машина пришла бы к разумному выводу, но вмешались непредвиденные обстоятельства.
      15 октября 1941 года, когда посланец Берии в очередной раз явился в камеру Николая Ивановича с тем, чтобы продолжить собеседования о войне и фашизме, немецкие танки подступили к окраинам Москвы. Положение столицы стало критическим. Официальная пресса продолжала скрывать действительную обстановку на фронте, но слухи о близости немцев просочились в город. Утром 16 октября в Москве вспыхнула паника, жители устремились из города на Восток. В середине дня разладилась работа городского транспорта, кое-где начали громить магазины. Беспокойство усилилось еще больше после того, как учреждениям было приказано жечь архивы. Органы НКВД начали массовую эвакуацию заключенных. Академик Вавилов был среди тех тысяч обитателей Внутренней тюрьмы НКВД, Бутырок, Таганки, Лефортова, которых свезли на вокзалы для отправки в тюрьмы Саратова, Оренбурга и Куйбышева.
      Мне удалось разыскать несколько бывших заключенных, которые провели эту осеннюю ночь на вокзальных площадях. Доцент Андрей Иванович Сухно вспоминает: "Нас привезли из Бутырок на Курский вокзал что-нибудь около полуночи. Стража с собаками оцепила всю привокзальную площадь и приказала нам стать на четвереньки. Накануне в Москве выпал первый снег, он быстро растаял, и жидкая холодная грязь растеклась по асфальту. Люди пытались отползать от слишком больших луж, но этому мешала теснота, да и стража, заметив движение в толпе заключенных, принимала крутые меры. Сколько нас там стояло? Думаю, что не менее десяти тысяч, а может, и больше. По одежде и по внешнему облику все те, кого я видел ночью, с кем ехал потом в поезде, были московские интеллигенты. Так на четвереньках простояли мы часов шесть. Рассвело. На улицах стали появляться прохожие. Поднимать голову было настрого запрещено, но мы явственно слышали по своему адресу выкрики: "Шпионы! Предатели!"
      Наконец подали вагоны, те самые "столыпинские", которые каждый русский знает по знаменитой картине Ярошенко "Всюду жизнь". На картине, как вы помните, арестанты через зарешеченное окно бросают хлебные крошки разгуливающим по перрону голубям. Идиллия! Ни о чем подобном мы, арестанты 1941 года, и помыслить не могли. Во-первых, потому, что в "купе", где царские жандармы возили пятерых заключенных, стража с красными звездами на фуражках набивала по 20-25 человек. Сидеть приходилось по очереди. От духоты и усталости люди теряли сознание" 4.
      Доктор биологических наук Михаил Семенович Мицкевич, арестованный на пятый день войны, добавляет: "До Саратова поезд шел недели две. В дороге мы голодали так, что к концу пути стали настоящими скелетами".
      Две недели ехал и Вавилов: пытка поездом закончилась для него только 29 октября.
      В Саратове заключенных снова поставили на четвереньки, потом, раздевая догола, обыскивали и, наконец, после "санобработки" под душем с ледяной водой, развели по камерам. Вавилов попал в корпус номер три, где содержали наиболее крупных общественных и политических деятелей. В 1941-1942 годах в третьем корпусе сидели: редактор "Известий" Ю. М. Стеклов, один из старейших коммунистов, основатель и первый директор Института Маркса Энгельса академик Д. Б. Рязанов, философ и литературовед, директор Института мировой литературы академик И. К. Луппол, писатель Михаил Левидов и много других коммунистов и некоммунистов такого же ранга.
      Некоторые одиночки третьего корпуса были превращены в следственные камеры. Там приехавшие из Москвы следователи вели допросы. Из этих камер круглые сутки доносились удары и стоны избиваемых.
      Сначала Вавилов сидел в одиночке. Здоровье его к январю 1942 года пошатнулось, но, по словам очевидцев, он все еще производил впечатление человека в высшей степени значительного, не сломленного голодом и тюремным режимом. Таким увидала его и Ирина Пиотровская, шестнадцатилетняя саратовская школьница, осужденная за "попытку организовать покушение на товарища Сталина".
      "Я не могу точно назвать дату, но очень хорошо помню, что это было в январе 1942 года, - пишет она. - Увидела я его, вернее сказать, он со мной познакомился не в саратовской тюремной больнице, а во дворе Саратовской тюрьмы (3-го корпуса, так называемого "спецкорпуса" для политических заключенных). Нас поодиночке выводили из разных камер и собирали во дворе тюрьмы для отправки, как потом оказалось, в тюремную больницу. Говорю "как потом оказалось" потому, что система была такова: никто из заключенных не должен знать, куда его ведут или везут. Просто тюремный надзиратель открывал "кормушку" и объявлял: "Собирайся с вещами..." Душу наполнял ужас - такой вызов мог означать самое страшное... Когда вывели меня, во дворе уже лицом к забору стояли люди, держа руки назад. Меня тоже подтолкнули к этой группе, и я оказалась рядом с Николаем Ивановичем. Безусловно, в тот момент я не знала, кто стоит со мной рядом, и не старалась узнать, занятая своими переживаниями, страхом неизвестности, слезами и соплями. Вдруг я услышала очень спокойный голос: "Почему ты плачешь?" - и повернулась на него. Человек в черном пальто, очень худой, с бородкой и интеллигентным лицом сделал два шага в мою сторону. Я ответила, что очень боюсь, не знаю, куда повезут, что у меня все болит и я хочу домой. Он спросил меня, сколько мне лет и какая у меня "статья". Я ему все ответила, и он мне сказал: "Слушай меня внимательно и постарайся запомнить, ты наверно выживешь, запомни мое имя, я - Вавилов Николай Иванович, академик. А сейчас не плачь и не бойся, нас везут в больницу. Даже меня перед тем, как расстрелять, решили полечить... Я сижу один в камере смертников. Не забудь мое имя". Потом он еще рассказал мне анекдот про евреев, которые, когда их обложили непомерными налогами, сначала плакали, а затем, когда уже нечего было отдавать, начали смеяться... Вскоре нас всех втолкнули в "черный ворон" и повезли. Вся поездка заняла несколько минут, так как тюремная больница находилась на территории тюрьмы, только в другом корпусе, но попасть в нее можно было только через улицу. Из "ворона" нас высаживали по одному. Больше я Николая Ивановича не видела.
      В больнице меня держали недолго, и когда я вернулась в камеру, то через некоторое время "по тюремному радио" (я имею в виду перестукивание, спускание "коня" и массу других средств связи между заключенными) услышала, что академик Вавилов умер в тюремной больнице... возможно, конечно, что "тюремное радио" - не самое Главное Бюро Информации, но в том, что я с ним встречалась в январе 1942 года, я абсолютно уверена" 5.
      Тюремное радио на этот раз ошиблось. Николай Иванович из больницы вернулся. Но теперь он оказался не один. Многоэтажная и многокорпусная саратовская тюрьма номер один была в годы войны перегружена сверх всякой меры. Журналистка и врач Ангелина Карловна Pop вспоминает, что зимой 1942 года из-за тесноты заключенные спали только на боку 6. Ночью, на нарах люди не могли перевернуться с одного бока на другой поодиночке, переворачиваться должен был весь ряд.
      В душной спертой атмосфере камеры арестанты то и дело теряли сознание. В ответ на жалобы тюремное начальство после прибытия очередного эшелона загнало в одну из таких переполненных камер еще пятьдесят человек! Так было не только в "общих" корпусах, но и в "спецкорпусе". В подвале, в узкой каменной щели, которую в мирное время использовали, очевидно, как карцер-одиночку, Вавилов застал двух обитателей. Его соседями оказались академик Луппол и саратовский инженер Филатов, оба приговоренные к расстрелу.
      Автора книг о французских энциклопедистах, философа И. К. Луппола арестовали почти одновременно с Вавиловым, судили их в Москве тоже в одно время, одинаковым был и приговор. Сорокачетырехлетний красавец, в советское время сделавший блестящую научную и служебную карьеру (в сорок лет академик, директор института), Иван Капитонович не переставал удивляться бедам, которые на него обрушились. Тем не менее тяготы тюрьмы сносил он стоически и товарищем оказался неплохим. Во всяком случае, третий обитатель камеры, Иван Федорович Филатов, говорил впоследствии, что счастлив оттого, что хоть в конце жизни, в тюремной камере повстречал таких душевных, отзывчивых и умных людей, как Вавилов и Луппол. Личность Филатова, саратовского уроженца, инженера по обработке дерева, нас интересует прежде всего потому, что именно он сохранил рассказ о жизни в камере смертников.
      Как Филатов попал в тюрьму? Все, кто его помнит, говорят, что трудно представить человека более скромного и работящего. Должность в лесосплавной конторе занимал что ни на есть самую скромную и низкооплачиваемую. Но у этого работяги был с точки зрения властей серьезный изъян: дядя Филатова имел в Саратове до революции собственную лесную пристань. Ярлык "из бывших" был достаточным основанием для того, чтобы в первый месяц войны Филатова-племянника схватили как тайного врага Советской власти. Среди тринадцати арестованных по фальшивому "делу" был и молодой шофер Георгий Лозовский. Большинство "заговорщиков" никогда прежде в глаза друг друга не видели, но следователей это не смутило. Они неделями таскали арестованных на очные ставки, стремясь во что бы то ни стало сколотить "групповое дело". Шофер Лозовский, несмотря на побои и пытки, подписывать протоколы допросов не стал и был отправлен на фронт. Слабовольный и физически слабый Филатов лживые показания подписал, и в феврале 1942 года его приговорили к расстрелу. Пока апелляция ходила в Москву и обратно, прошло несколько месяцев, все это время Иван Федорович провел в камере смертников. Расстрел в конце концов заменили ему десятью годами лагерей, но к этому времени бедняга-инженер так ослаб и отощал, что его отпустили умирать домой, или, как тогда говорилось, "сактировали".
      К весне 1944 года из трех обитателей камеры смертников не осталось в живых ни одного. Филатов на свободе прожил не дольше, чем Луппол, которого перевели в Мордовские лагеря. (В последнем письме из лагеря академик умолял жену прислать ему немного сухарей.) Вавилов погиб еще раньше. Вместе с этими троими должны были сойти в могилу им одним ведомые подробности жизни в тюремном подвале, их переживания, их разговоры в ожидании вывода на расстрел. Казалось бы, ничто не могло спасти от забвения судьбу трех смертников. И тем не менее произошло чудо, одно из тех маленьких чудес, которые во все времена мешали Злу безнаказанно утаивать свои преступления. Незадолго до смерти, уже находясь на свободе, Филатов встретил своего однодельца шофера Лозовского и рассказал ему все. Наконец, Лозовский солдат Советской Армии - мог погибнуть на фронте. Но случилось так, что Лозовский не погиб и ничего не забыл. В воскресенье 12 февраля 1967 года механик саратовского таксомоторного парка Георгий Матвеевич Лозовский принял в своем домике на окраине Саратова представителей Академии наук СССР и по их просьбе продиктовал на магнитную ленту то, что двадцать три года назад ему рассказал Филатов. Тайное стало явным.
      "...Тысяча девятьсот сорок четвертый год. Январь или февраль. Приехал я в Саратов с фронта, в краткосрочный отпуск. В доме - холод, топить нечем. Вся семья, пять человек, в одной комнате. Пошел я в Волго-Камский лесосплав похлопотать о дровах. В конторе увидел я человека, которого сначала даже не узнал. Он сидел за столом, правой рукой доставал из ящика кусочки черного хлеба и с жадностью его жевал. Это был Иван Федорович Филатов, точнее - его тень. Подсел я к нему, завязалась беседа. Я был настолько потрясен его рассказом, что забыл, что моя семья сидит в холодной комнате: на дворе был крепкий мороз. Просидели мы с ним часов пять, а после работы я проводил его домой..."
      Как же, по словам И. Ф. Филатова, выглядел "быт" смертников?
      "...Камера была очень узкая, с одной койкой, прикованной к стене, окон не имела. Находилась эта камера в подвальном помещении тюрьмы. Тюрьму эту многоэтажную арестанты по сходству со знаменитым многопалубным кораблем, погибшим в Атлантике, звали "Титаник". В камере круглосуточно горела лампочка. Жара, духота. Температура доходила до тридцати градусов. Сидели потные. Одежду свою - холщовый мешок с прорезью для головы и для рук заключенные называли хитоном. На ногах лапти, плетенные из коры липы. Луппол говорил, что такую одежду носили рабы в Древнем Риме. Питание было трехразовое: две ложки каши и миска супа из тухлых помидоров соленых с кусочком ржавой селедки - обед и ложка каши на ужин. Кроме того, полагалось триста или четыреста граммов черного хлеба из ячменной муки. Передачи и приобретения для этой категории заключенных были запрещены. Все попытки жены Филатова помочь мужу оставались напрасными".
      Оставим на минуту магнитофон. Сравним рассказ Филатова - Лозовского с тем, что вспоминает о тюремном питании в те же месяцы другой узник саратовской тюрьмы, преподаватель Московского университета А. И. Сухно: "Питание? Утром теплая водичка с солью вместо сахара. Хлебная пайка на сутки - триста граммов. Хлеб был, как правило, сырой, недоброкачественный. В обед получали мы баланду - болтушку из муки, откуда иногда удавалось выудить рыбью голову. Из-за этой "гущи" в камере то и дело вспыхивали ссоры и даже драки. На ужин давали похлебку из зеленых помидоров. И совсем уже редко заключенным доставался сахар: что-нибудь чайная или столовая ложка. Засыпали прямо в ладонь. Кашу и селедку давали только тяжелобольным по назначению врача" 7. По всей видимости, "меню", описанное по личным впечатлениям Андрея Ивановича Сухно (он, как и Вавилов, сидел в третьем, "специальном", корпусе "Титаника"), более достоверно, нежели то, которое запечатлелось в памяти Лозовского.
      Но, как говорится, не единым хлебом жив человек. Чем же занимались смертники в течение долгих месяцев пребывания в каменном мешке? Сухно вспоминает, что неинтеллигентные люди, даже очень здоровые, погибали в тюрьме подчас быстрее, чем те, кто находил занятие своему уму. Сам Сухно начал в камере сочинять стихи, хотя на свободе никогда стихотворством не занимался. Когда в его одиночку бросили еще одного узника, то они вдвоем договорились поголодать сутки, чтобы из сэкономленного хлебного мякиша смастерить шахматные фигурки. Доской служила расчерченная гвоздем столешница. Этой малости оказалось достаточно, чтобы два человека, беззаконно арестованные и отбывающие срок в условиях, каких мир не знал со времен инквизиции, успокоились, забыли о своих печалях и даже повеселели. Шахматная игра наполняла их жизнь несколько дней кряду, пока вновь подселенный третий арестант-доходяга не сожрал ночью всех коней, слонов и ферзей...
      А Вавилов? Как ведет себя великий путешественник, загнанный в каменную щель, где двое должны прижиматься к стене, чтобы третий смог сделать несколько свободных шагов? Чем занят ученый-интеллектуал, книгочей и книголюб, у которого тюремщики отняли все виды духовной пищи? Включаем магнитофон. Голос у Георгия Лозовского медленный, глухой, почти лишенный интонаций. Кажется, сама история вещает из глубины десятилетий.
      "Вавилов навел дисциплину в камере. Ободрял своих товарищей. Чтобы отвлечь их от тяжелой действительности, завел чтение лекций по истории, биологии, лесотехнике. Лекции читали по очереди все трое. Читали вполголоса, при громком разговоре вахтер открывал дверь или смотровое окно и приказывал разговаривать только шепотом. На койке спали в порядке очереди двое. Третий дремал за столом, прикованным к стене и к полу камеры. Так проходил день за днем: утром после завтрака лекции, потом отдых, обед, снова лекции до ужина и сон. В этих условиях Вавилов держался очень стойко, и суровая действительность на него как будто и не действовала..."
      То, что Николай Иванович был бодр и прочитал в камере сто один час лекций по биологии, генетике, растениеводству, подтверждает и другой знакомый И. Ф. Филатова, саратовский агроном Н. И. Оппоков 8. Московский бухгалтер Н. С. Пучков 9, также сидевший во время войны в саратовской тюрьме, слышал от одного из заключенных, который зимой 1941 года несколько дней провел в камере с Николаем Ивановичем, что академик был настроен оптимистически, в будущее глядел с надеждой, много и очень интересно рассказывал о путешествиях в дальние страны. Виновником своего ареста Вавилов называл Лысенко.
      Академик Лысенко? Не ошибается ли бухгалтер Пучков? Не смешивает ли события различных исторических эпох?
      Включаем магнитофонную запись: "Николай Иванович... очень беспокоился за судьбу своих учеников. Их было, выдающихся, четыре человека (фамилии я забыл). Он говорил, что это будущая слава нашей родины. В своих высказываниях о Лысенко Трофиме Денисовиче говорил, что это аферист от науки, который вводит в заблуждение наше правительство ради своей карьеры и властолюбия. Объясняя в своих лекциях в камере теорию гомологических рядов, он сопоставлял эту теорию с авантюристскими опытами Лысенко, которые могут принести неисчислимый вред сельскому хозяйству, растениеводству и животноводству родины. Николай Иванович был убежден, что он - жертва этого афериста от науки". Бухгалтер Пучков не ошибся...
      О чем еще говорили между собой смертники?
      "В тысяча девятьсот тридцать шестом - тридцать седьмом годах, когда Сталин выдвинул лозунг о достижении валового сбора зерна 5-6 миллиардов пудов, он, Вавилов, выпустил статью в журнале "Вестник социалистического земледелия", где приводил примеры, когда старая Россия, по данным земства, собирала по 10-13 миллиардов пудов зерна. Вавилов считал, что при современной технике мы должны собирать не меньше. После опубликования этой статьи его как президента Академии (тут Лозовский ошибается, Вавилов с 1935 года был не президентом, а вице-президентом ВАСХНИЛ. - М. П.) вызвал в Кремль Молотов. Во время беседы в кабинет через боковую дверь вошел Сталин. Не здороваясь с присутствующими, Сталин произнес: "Академик Вавилов, зачем вам нужны пустые фантазии? Помогите нам получить устойчивый урожай в 5-6 миллиардов пудов. Нам этого достаточно". И, дымя своей трубкой, не попрощавшись, Сталин вышел из кабинета Молотова" 10.
      И еще один рассказ запечатлелся в памяти однокамерников Вавилова.
      "Перед самым арестом в 1940 году Николай Иванович был вызван в Кремль. Он не знал, кто его пригласил, просидел 10-12 часов и не был никем принят. Сопоставляя первый и второй эпизоды в Кремле, он понял, это начало конца.
      ...В камере смертников пробыл Вавилов в общей сложности около года. За это время обитателей тюремного подвала ни разу не вывели на прогулку. Им было запрещено переписываться с родными, получать передачу. Их не только не выпускали в баню, но даже мыло для умывания в камере было им "не положено". О книгах и говорить нечего...
      Несколько раз Вавилов обращался к начальнику тюрьмы: просил облегчить режим; выяснить его дальнейшую судьбу, ведь Берия через своих посланцев обещал ходатайствовать о помиловании. На все просьбы старший лейтенант Ирашин отвечал коротко: "Пришлют из Москвы бумагу - расстрелять, расстреляем; скажут - помиловать, помилуем". Начальник тюрьмы не обманывал своего узника: по бумагам приговоренный к высшей мере наказания академик все еще оставался "за Москвой" и только Москва могла решить, что с ним делать. К весне 1942 года, однако, состояние Вавилова настолько ухудшилось (он тяжело заболел цингой), что даже исполнительный служака Ирашин смилостивился: смертнику разрешили написать письмо Берии.
      Письмо это - густо исписанный с обеих сторон большой лист с датой 25 апреля 1942 года - видел я в первом томе следственного дела № 1500. Рядом в дело был вшит экземпляр, специально перепечатанный для Берии. В обращении к "глубокоуважаемому Лаврентию Павловичу" академик Вавилов повторяет историю своего ареста, напоминает, что "на суде, продолжавшемся несколько минут в условиях военной обстановки", им, Вавиловым, было заявлено категорически о том, что это обвинение (измена родине и шпионаж. - М. П.) построено на небылицах, лживых фактах и клевете, ни в какой мере не подтвержденных следствием". Далее Николай Иванович напоминает о тех беседах, что вели с ним посланцы Берии в Бутырской и Внутренней тюрьме НКВД. Но главное в письме - мольба о возвращении к труду. Пусть не на свободе, пусть за решеткой, где угодно, только бы работать. "Мне 54 года, имея большой опыт и знания в особенности в области растениеводства, владея свободно главнейшими европейскими языками, я был бы счастлив себя полностью отдать моей родине, умереть за полезной работой для моей страны. Будучи физически и морально достаточно крепким, я был бы рад в трудную годину для моей родины быть использованным для обороны страны по моей специальности как растениевод в деле увеличения производства растительного, продовольственного и технического сырья..." И снова: "Прошу и умоляю Вас о смягчении моей участи, о выяснении моей дальнейшей судьбы, о предоставлении работы по моей специальности хотя бы в скромнейшем виде (как научного работника растениевода и педагога)..."
      О тяготах пребывания в камере смертников пишет Николай Иванович коротко, в трех строках. А между тем весной 1942 года тяготы эти достигли, кажется, предела того, что способен вынести человек. По тюрьме прокатилась эпидемия дизентерии. Кровавый понос убил несколько сот человек, в том числе бывшего главного редактора "Известий" Стеклова и директора Института марксизма-ленинизма Рязанова (заключенная А. К. Pop видела, как солдат тюремной стражи выволакивал из камеры умирающего Стеклова). Жестоко переболел дизентерией и Вавилов. Но и это испытание было для него не последним.
      "Наша камера, - рассказывает бывший заключенный А. И. Сухно, находилась напротив камеры смертников. От расположенного ко мне надзирателя я еще раньше узнал, что там сидят академики Вавилов и Луппол. Знал я и то, что приговоренных к расстрелу обычно не допрашивают и не бьют. Между тем из камеры напротив каждое утро раздавались страшные крики. Там явно происходили какие-то побоища. Вертухай (так заключенные называли стражников. - М. П.) объяснить причину этих криков не хотел. Но я все-таки узнал, в чем дело. К нам в камеру попал приговоренный к смертной казни некий Несвицкий, преподаватель истории Древнего Востока. Этот Несвицкий (по его словам, на лекциях "беспартийно описывал египетских фараонов") прежде сидел несколько дней с Вавиловым. Он рассказал, что к двум академикам подсадили какого-то умалишенного, который отнимает у них утреннюю пайку хлеба. Остаться без хлеба в тех условиях - верная смерть. Луппол и Вавилов, естественно, пытались справиться с безумным, но тот пускал в ход кулаки и зубы и не раз выходил из этой "битвы за хлеб" победителем" 11.
      Есть в письме, адресованном Берии, еще одно требующее пояснения место. Николай Иванович просит разрешить ему повидаться с семьей или хотя бы что-нибудь узнать о родных, жене Елене Ивановне Барулиной, сыновьях Олеге и Юрии, а также брате Сергее - не имел он вестей полтора года. Что с ними происходило? Не отразилось ли родство с "врагом народа" на их судьбе? Теперь мы знаем: директор Государственного оптического института академик С. И. Вавилов никаким преследованиям за брата не подвергался. Почти не коснулась беда и сыновей Николая Ивановича. Правда, за время ученья двум юношам не раз напоминали об их "злодее"-отце, но защита дяди-академика позволила Олегу и Юрию довольно спокойно закончить физико-математический факультет Московского университета. Впоследствии Юрий Вавилов получил возможность защитить кандидатскую диссертацию. Хуже всего пришлось Елене Ивановне Барулиной. Во время войны она эвакуировалась из Ленинграда на родину в Саратов и там поселилась у своей сестры-учительницы. На работу доктора сельскохозяйственных наук Барулину не брали. Жила она на средства, что посылал ей Сергей Иванович. Селекционер из Днепропетровска И. С. Чернобривенко, встретивший Барулину в Саратове летом 1942 года, вспоминает, что выглядела жена Вавилова до крайности истощенной, одета была нищенски. О том, что муж ее сидит тут же в Саратове, Елена Ивановна не знала. Из скромных средств, что удавалось собрать, готовила продуктовые посылки, которые отправляла в Москву. Посылки исчезали в недрах громадного механизма НКВД. Что с ними там делали - бог весть, всесильное ведомство не удостаивало родственников своих жертв никакими объяснениями. А между тем, попади хоть часть этих продуктов в руки тому, кому они предназначались, кто знает, может быть, Николай Иванович пережил бы страшную зиму 1943 года.
      В начале той зимы Елену Ивановну вызвали в "серый дом" - Саратовское управление НКВД. По воспоминаниям сестры ее, Полины Ивановны Барулиной 12, шла она туда с едва скрываемым ужасом: ей казалось, что власти готовятся арестовать сына Юру, которому не исполнилось еще и пятнадцати. О сыне работники госбезопасности не вспоминали, зато настойчиво выспрашивали, где и когда Барулина видела в последний раз своего мужа академика Вавилова, что она о нем знает. О том, что Николай Иванович умер, о том, что находился он все эти месяцы здесь же в Саратове, ей так и не сказали. Об этом Елена Ивановна узнала более чем через год...
      Но мы забежали вперед. Вернемся к письму, которое в последних числах апреля или в начале мая 1942 года секретная почта доставила из Саратовской тюрьмы в высшее святилище государственной безопасности - на площадь Дзержинского в Москве. В отличие от сотен тысяч подобных посланий, адресованных заместителю Председателя Совнаркома, народному комиссару внутренних дел СССР, это письмо очень скоро попало в руки Берии. Больше того, не кто иной, как Берия распорядился отменить Вавилову смертный приговор. Команды сталинского любимца было достаточно, чтобы скрипучая бюрократическая телега вдруг стремительно заработала всеми своими колесами. 13 июня заместитель народного комиссара внутренних дел Меркулов обратился к председателю Военной коллегии Верховного суда СССР Ульриху со специальным письмом. Касаясь судьбы Луппола и Вавилова, он писал: "Ввиду того, что указанные осужденные могут быть использованы на работах, имеющих оборонное значение (курсив мой. - М. П.), НКВД СССР ходатайствует о замене им высшей меры наказания заключением в исправительно-трудовые лагеря НКВД сроком на 20 лет каждому" 13.
      Внешне все выглядело в точном соответствии с буквой закона: органы следствия просят суд пересмотреть вынесенный ранее приговор. Такой демарш юридически правомерен. Ведь после осуждения преступника следствие могло получить неизвестные прежде факты, способные изменить точку зрения суда. Но в данном случае, формально прибегая к законности, органы НКВД, по существу, цинично попирали закон. Точно так же, как год назад они передали в суд дело Вавилова, не доказав за время следствия ни одного пункта обвинения, так теперь требовали от суда нового приговора, опять-таки не представляя никаких доказательств, никаких новых фактов. Содержание письма Меркулова к Ульриху в чистом виде сводится к тому, что осужденные академики, ежели их не расстреливать, могут, пожалуй, еще пригодиться. С юридической точки зрения такой аргумент следует считать абсурдным и беззаконным. Но военную немизиду "объяснение" замнаркома Меркулова вполне удовлетворило. Лаврентию Павловичу понадобились два академика? Армвоенюрист Ульрих почтительно щелкнул каблуками. Отменить Вавилову высшую меру наказания? Пожалуйста. Двадцать лет каторги? Сколько прикажете...
      С такой же кинематографической быстротой действовал и Президиум Верховного Совета Союза ССР. Высший орган государственной власти, отказавший академику Вавилову сохранить жизнь в июле 1941 года, с такой же твердостью принял теперь прямо противоположное постановление 14. Вопрос о том, убивать или не убивать академика Вавилова, стоял в повестке дня заседания Президиума Верховного Совета СССР 23 июня 1942 года по счету 325-м. На разрешение его представителям власти понадобилась едва ли одна минута, минута, которую Николай Иванович ждал в тюрьме одиннадцать месяцев и пятнадцать дней.
      ...На нашем веку советская пропаганда долго и настойчиво призывала писателя к оптимизму. Прислушаемся к ее зову. Правда, история моего героя оставляет сравнительно мало места для светлых картин и радостных выводов, но я согласен: не надо лишних ужасов. К чему крики о бесчеловечности, беззакониях? Разве чехарда в Верховном суде и Президиуме Верховного Совета не пошла на благо двум саратовским узникам? Если бы, чего доброго, тюремщики стали вдруг действовать строго по букве закона, наш герой не дожил бы и до осени 1941 года... Конечно, пессимисты подхватят эту мысль и, вероятно, станут даже иронизировать: дескать, всеобщее и массовое несоблюдение законов в известные исторические периоды - единственное спасение для гражданина. Отринем мрачных очернителей. Вообразим душевное состояние двух академиков из камеры смертников в то летнее утро, когда до них дошла наконец весть о спасении. Какое им дело до законов, до своеволия Берии, до высшей, черт побери, справедливости!
      Впервые за год для них рассеялся кошмар ожидания казни. Исчез тайный ужас перед каждым неурочным шумом в тюремном коридоре, перед каждым поворотом ключа в дверном замке. О, это надо пережить самому, иначе не поймешь человека, который счастливо хохочет, услышав о приговоре - двадцать лет каторги. Я уверен: такой природный оптимист, как Николай Иванович, конечно же, радостно рассмеялся, дочитав в тюремной канцелярии прибывшую из Москвы бумагу. Рассмеялся тем удивительным светлым вавиловским смехом, который и по сей день не могут забыть сотни его друзей и учеников. Он был полон самых радужных надежд: "Настоящее постановление мне объявлено 4 июля 1942 года". А как же иначе? В роковой для страны час его, Вавилова, призвали помочь Родине, призвали как растениевода, как ученого. Великолепно! Будьте уверены, он не опозорит свою науку. Станет работать как проклятый - день и ночь. Соберет вокруг себя лучшие агрономические силы. Они увидят, на что он способен... Его пошлют, очевидно, в один из сельскохозяйственных лагерей НКВД. Может быть, в Балашов. Все равно куда. Хотя лучше было бы попасть в знаменитый лагерь-совхоз Долинский под Карагандой. Там с начала 30-х годов перебывала не одна тысяча агрономов, физиологов, агрохимиков, селекционеров. В казахских степях есть где развернуться ученому-растениеводу, есть на кого опереться...