- Нет, ну, я так не могу! - заговорил он. - Я должен чисто выбриться, выпить кофе, сделать массаж... Джем, джус. Нет, не раньше чем через час!
      - Может, мы пока очередь на подъемник займем? - подобострастно предложил я.
      - Умоля-яю! - протянул Дзыня.
      Мы покинули номер, направились к подъемнику. Очередь была метров на триста. Ну, что ж, первый раз ждать - это еще ничего. Можно постоять. Это потом, когда уже спустишься несколько раз, охватывает такой азарт, что драки то и дело вспыхивают в очереди. Но первый раз - это еще куда ни шло. Тем более великолепного нашего лидера еще не видать...
      Когда Дзыня появился возле подъемника, все сразу умолкли, наступила тишина... Какой-то невиданный еще в наших краях комбинезон: заостренный спереди, как рыцарские доспехи (для обтекания воздухом), огромные темно-фиолетовые окуляры, шлем (все это с названиями фирм). Какие-то уникальные черно-сизые крепления. Палки - такие пока доводилось видеть только в специальных журналах: изогнутые на концах во избежание флаттера (вибрации). Очередь молча расступилась. Конечно, можно было пока и подраться, время коротая, но когда появляется специалист такого об чем речь?!
      Дзыня расстегнул молнию на рукаве, швырнул в рот какую-то тонизирующую таблетку и, махнув нам рукой, унесся на креслице подъемника. Мы видели в дальномер, как Дзыня соскочил с креслиц. Дальше был только бугельный подъем. Дзыня зацепил себя сзади штангой и стал подниматься еще выше, уже на лыжах, превращаясь в невидимую почти точку. Вскоре он исчез. Затаив дыхание, очередь стала ждать. Минуты через две на склоне появилось снежное облачко. Оно приближалось стремительно и прямо. Гул восхищения прошел по толпе... Когда же он собирается тормозить... Оказалось, он и не собирался тормозить! С ходу он налетел на очередь, повалил всех подряд, как кегли, и, взлетев на небольшом пригорке, застрял в кустах. Потирая ушибленные места, все бросились топтать бывшего своего кумира, но мы с Лехой отстояли его.
      За долгим завтраком был произведен анализ случившегося, разобраны ошибки, решено было с завтрашнего дня приступить к тщательнейшим, жесточайшим, изматывающим тренировкам!
      - Может... не стоит пока? - робко вставил я. Дзыня и Леха снова переглянулись за моей спиной.
      - Все! - жестко произнес Дзыня. - Хватит дурочку валять! Завтра спускаемся с самого верха.
      Весь день меня преследовали кошмары. Я уже спускался один раз, и не сверху причем, а всего-навсего с середины, и то вылетел на лавиноопасный склон, по которому в тот же самый момент лавинщики выстрелили из пушки. И вот покатился я - и следом за мной сдвинулась лавина... Весь день я представлял, как лавина меня настигает, хотя в тот конкретный раз удалось уйти.
      Вечером, когда я ложился спать, кто-то требовательно постучал.
      - Опять не в ту сторону головой ложитесь - строго произнесла дежурная по этажу, появляясь.
      - Ну, я ж объяснял вам - в ту сторону головой мне душно!
      - Не имеет значения, - произнесла она - у меня на этаже все должны спать головой в одну сторону.
      Дежурная с достоинством удалилась и через минуту снова раздался стук. Я с досадой распахнул дверь. За дверью в тонком пеньюаре салатного цвета стояла очаровательная рыжая соседка, на которую я давно уже пялил косенькие свои глаза.
      - В электричестве что-нибудь понимаете? - улыбаясь, спросила она меня.
      - Разумеется, - ответил я. - А что?
      - Да вот кипятильничек сломался. - Соседка протянула мне никелированную спиральку с ручкой. - Чаю хотела попить, и не получается.
      - Ясно, - сказал я.
      Мы поглядели друг на друга.
      - Когда можно зайти? - улыбаясь, спросила она. - Можно через десять минут. Можно через пять.
      - Ясно. - Она твердо выдержала мой взгляд.
      Как только дверь за нею закрылась, я, ликуя, подпрыгнул, коснулся рукой потолка.
      За секунду я починил кипятильник, проводок был просто оборван - она даже не пыталась этого скрыть!
      Я поставил на подоконник стакан, подстелив газету, опустил в холодную водопроводную воду кипятильничек. Демонстрируя мощь техники, вода сразу же почти забурлила. Дрожа, я сидел в кресле. Раздался стук. Я впустил соседку. Она обняла меня, и я вздрогнул, почувствовав низом живота колючую треугольную щекотку.
      Потом я вдруг заметил, что на стене почему-то сгущаются наши тени. Я обернулся и увидел на подоконнике костер. В центре пламени лежал кипятильничек, расколовший стакан и вывалившийся на газету.
      Я поглядел на это пламя, потом на соседку - и выбрал то пламя, что было ближе.
      Утром дежурная по новой зашла ко мне - поглядеть, в ту ли сторону я сплю головой.
      - Та-ак! - оглядев номер, сказала она. - С вас шестьсот девяносто шесть рублей двадцать копеек!
      - Шесть рублей я дам, - потупившись, сказала соседка.
      Потом я поглядел на несгоревшие каким-то чудом часы: полдень! Вот тут я испугался! Все рухнуло! Опоздал на жесточайшие, изматывающие тренировки, назначенные на восемь... Теперь, кроме презрения, мне нечего ждать от моих друзей!
      Лехи в его комнате, конечно, уже не было. Я помчался в гостиницу к Дзыне. Его в номере не было, но дверь почему-то была открыта. Я вышел на горячий балкон, чтобы посмотреть на подъемник, и увидел прямо под собой, у нагретой солнцем стены потрясающую картину: Дзыня и Леха играли в пинг-понг, лениво перестукиваясь треснувшим шариком. Тут же, на теннисном столе, стояли открытые бутылки с пивом, на газетках лежали вобла и замечательный местный сыр "чанах".
      - Куда же ты пропал? - закричали друзья, увидев меня. - Давай сюда!
      "Вот это хорошо!" - радостно думал я, сбегая по лестнице.
      3. Как я женился
      ... Я занимался тогда архитектурной акустикой вагонов. В лаборатории Министерства путей сообщения. Лаборатория размещалась в двухэтажном белом доме с балкончиком. Дом стоял прямо среди путей.
      В зале первого этажа, сохранившем еще сладковатый запах дыма, помещались наши приборы. На втором этаже была мастерская художника. Каждое утро, часов в девять, когда солнце как раз попадало в наш зал, сверху раздавался скрип костылей и спускался, улыбаясь, художник Костя. Ноги у него отнялись после полиомиелита, еще в детстве. Раньше он работал в артели, выпускающей разные вокзальные сувениры - значки, брелки для ключей, но неожиданно у него обнаружились свои идеи - и теперь он был художник, у него была мастерская, и по его образцам артель уже выпускала ширпотреб.
      Костя, улыбаясь, смотрел на нашу работу, потом, переставляя костыли, проходил в туалет, потом, побледневший после умывания, снова поднимался наверх, и вскоре раздавался стук или скрип - Костя ваял очередной свой шедевр.
      Помню, однажды надо было отвезти в ремонт тяжелый прибор, и мы попросили у Кости его тележку, переделанную из дрезины.
      Как он обрадовался!
      - Вот черти! - радостно говорил. - Знают, что у меня есть транспорт! Пользуются, что у меня транспорт есть! - говорил он уже другому, сияя...
      Мы вынесли его тележку, установили на ржавые рельсы. Я стоял сзади, придерживая прибор. Трещал моторчик. Светило вечернее солнце. Мы медленно ехали среди желтых одуванчиков...
      Иногда ночью я проносился в тяжелом быстром поезде мимо этого дома. Дом был темный, мертвый. Под крышей горела лампа, но все вокруг было безжизненно.
      Я привинчивал к столику свою аппаратуру для измерения вибраций, включал магнитофон - шумы и вибрации записывались, чтобы после, в лаборатории, их проанализировать. Подносил к губам микрофон, говорил голосом, охрипшим после молчания: "Третье купе, вагон типа тысяча семьсот семидесятого рижского завода, год выпуска шестьдесят седьмой... Шумы у нижней полки... Запись".
      И, поднеся магнитофон к нижней полке, минуту держал его там и, если уставал, неслышно приседал на другую полку.
      "Конец! - говорил я. - Внимание. То же купе. Шумы у верхней полки... Запись".
      Приподнявшись, я поднимал микрофон к верхней полке, застыв, стоял неподвижно, смотрел на колебания стрелки, иногда - с удивлением.
      Я любил работать в темноте, глядя лишь на светящиеся шкалы приборов. Это было прекрасно - не спать одному во всем поезде, идущем через темноту, говорить самому с собой, потом выйти ненадолго в пустой коридор - весь вагон мой, потом вернуться, с тихим скрипом задвинуть дверь.
      Иногда я брал с собой Костю: в купе без пассажиров шум и вибрации были чуть другими.
      - Вот черт какой! - довольный, говорил Костя, собираясь. - Пользуется, что у меня время есть!
      ... Однажды я привинтил аппаратуру и пошел в коридор за Костей. С ним стоял какой-то тип, видно, забредший из вагона-ресторана. Глаза его и рот составляли мокрый блестящий круг. Оказавшись в пустом темном вагоне, он несколько ошалел от неожиданности, но все же старался говорить громко, показывая, что этот лунный свет и тишина на него не действуют.
      - Костя, пора! - позвал я.
      Он вошел в купе, задвинул дверь.
      - Вот черт какой! - взволнованно заговорил Костя. - Пристал - ты, говорит, не падай духом, учись... еще, может, человеком станешь... Вот черт какой! - говорил он, тяжело дыша.
      - Ну, все, тихо, - сказал я. - Включаю. На столик наехал свет, рябой от стекол.
      Как-то, вернувшись из поездки, на пустынной улице я вдруг услышал женский крик:
      - Поймайте его! Пожалуйста, поймайте!
      Обернувшись, я увидел бегущую прекрасную девушку, но, кроме меня, никого на улице не было.
      Я поглядел вниз и увидел зверька, похожего на крысу.
      Быстро нагнувшись, я схватил его двумя пальцами за бока.
      Она подбежала ко мне, грудь ее высоко вздымалась.
      - Ой, спасибо! - виновато улыбаясь, сказала она. Зверек мне не понравился (наглая рожа!), девушка - да.
      - Ну, давайте уж, - сказал я, - помогу вам его донести.
      Я посадил его в шапку, было холодно.
      По дороге она расстроенно говорила, что очень его любит (совсем еще школьница, юннатка!), но приходится отдавать его бабушке - занятий в институте так много, возвращаешься иногда совсем ночью...
      Хомячок отчаянно рвался, порвал на мне: два пальто драповых, перелицованных, три костюма шевиотовых, шесть пар белья... Потом еще пытался отвалить - в моей шапке! Потом надулся.
      Наконец появился дом, где жила ее бабушка. Стукнув дверью, девушка скрылась в высокой парадной.
      Я долго стоял в каком-то оцепенении, глядя вверх.
      Голове без шапки было холодно.
      Дом был весь еще темный, и вдруг высоко в окне у закопченной стены зажглась лампочка, мне показалось, что я слышал щелчок.
      ... Потом мы очутились вдруг в винном дегустационном подвале "Нектар" - деревянном, горячем, освещенном пламенем... Кроме всего прочего, здесь оказалось "Чинзано", а я всегда отличался большим чинзанолюбием.
      Но ведущая дегустацию волевая женщина с высокой прической сумела создать крайне суровую обстановку, все время подчеркивая, что дегустация это не забава.
      - Если хотите развлекаться, идите в цирк! - то и дело гордо говорила она.
      Лариса сидела рядом, стройно помещаясь на маленьком высоком сиденье, испуганно выполняя все инструкции. И только когда мы поднимались по крутой деревянной лесенке и я сзади тихонько подпер Ларису в плечи, она вдруг выгнулась и быстро потерлась головой о мои руки.
      Я остановился. Озноб прошиб нас обоих.
      На улице я сразу повел Ларису к себе домой. Она плелась за мной довольно покорно и вдруг уже на лестнице ухватилась за трубу!
      Я обнял Ларису за талию, она мягко гнулась под моими руками... Потом выставила ногу, якобы для защиты... Потом осталось одно ощущение ее губ сухих, чуть сморщенных, как застывшая пенка.
      И, едва опомнившись, она снова ухватилась за трубу!
      Я уже знал, что у нее есть официальный жених, ее ровесник...
      - Ну, не пойдешь?
      Закрыв глаза, она замотала головой.
      - Ну, ладно.
      Оскорбленный в худших своих чувствах, я проводил ее до дома, вернулся и уснул тяжелым сном праведника.
      На следующий день я увидал ее из трамвая: она стояла у огня, прижатого к мерзлой земле ржавыми листами, тонкая, гибкая, правой рукой держала за спиной левую. Я стал расталкивать ни в чем не повинных граждан, но трамвай тронулся.
      Весь день я был в напряжении, часа в четыре примчался к ней в институт, обегал все аудитории, читалки, лаборатории, но ее почему-то так нигде и не встретил.
      Я шел по улице и вдруг увидал ее: она шагала с высоким длинноволосым красавцем и так была схвачена, обнята рукой за плечо, что даже рот ее слегка был стянут вбок!
      ... Промелькнуло несколько недель. Я абсолютно не забыл Ларису: время действует, когда оно работает, а просто так оно ничего не значит.
      Я не звонил ей, но такое было впечатление, что звонил.
      Случайно я видел ее на институтском стадионе. Она пробежала четыреста метров и, сбросив шиповки, босыми разгоряченными ступнями шлепала по мокрой холодной траве...
      Раз только я позвонил ей - естественно, в час ночи, но она, что удивительно, не рассердилась и даже робко спросила:
      - Именно сейчас необходимо встретиться?
      - Нет, нет, - сказал я. - Вообще...
      - Ах, вообще! - ответила она тихо, робко и, как мне показалось, слегка разочарованно.
      Однажды я шел после работы по улицам, внушая себе, что я не знаю, куда я иду.
      Было темно, но света еще не зажигали. Отовсюду - из подъездов и подворотен - валили темные толпы. Я свернул за угол и попал на улицу, где жила она.
      И тут я увидел, что прямо посреди улицы бежит хомячок, тот самый, опять в чьей-то шапке, и, что меня возмутило, бежит абсолютно уверенно!
      Потом я гнался за ним по мраморной лестнице. Он метнулся к двери. Я позвонил. Брякнул замок.
      Лариса с изумлением смотрела на нас.
      - Ну... пойдем ко мне? - неожиданно сказал я. Опомнившись, она затрясла головой.
      - Ну, а сюда... можно?
      - Нет, - испуганно сказала она.
      - Ну, а к другу?..
      - К другу? - Она задумалась... Потом мы плутали с ней по темному коридору, и я грохнулся головой об угол.
      - Бедный! - прошептала она. О, какая она прохладная, гибкая, гладкая словно ведешь ладонью в воде!
      После этого мы два дня скрывались у Кости.
      - Вот черти! - радостно говорил он. - Пользуются, что у меня мастерская!
      ... Когда говорят: в жизни ничего не происходит, - это неверно. Надо плотно закрыть глаза - и в темноте сами потянутся картины, казавшиеся не важными, забытые в суете, а на самом деле они и есть моменты самой полной твоей жизни...
      Неспокойная ночь, мы оба чувствуем, что не спим. Осторожно ворочаемся, тихо вздыхаем - все самое тревожное проникает в душу перед рассветом. Потом я засыпаю странным, коротким и глубоким сном, и во сне вдруг приходит облегчение. Проснувшись, я чувствую: ее рядом нет, быстро приподнимаюсь и вижу, как она тихо стоит у окна. Я подхожу к ней и с волнением замечаю, что выпал первый в этом году снег - под окном белые полосы, покрытые снегом крыши поездов.
      И вот одна из этих полос сдвинулась, потянулась в сторону все быстрей - с завыванием помчалась первая в этот день электричка.
      А потом и мы с ней уехали.
      Я лежал в темноте на полке, и подо мной все стучало и стучало твердое колесо. Я лежал на спине, ощущая бескрайнюю темноту вокруг.
      Вдруг на лицо наплыл свет. Я услышал, как она с тихим шелестеньем перевернулась под простыней на живот и, подставив руку под голову, стала смотреть в окно.
      - Бологое, - сказала она. - Старичок куда-то торопится. Милиционер стоит... Другой к нему подошел. Разговаривают.
      Я лежал, не открывая глаз, и с каким-то наслаждением, словно с того света, видел все это: желтые стены под сводами, облитые тусклым электричеством, торопившегося старичка, двух разговаривающих милиционеров.
      Потом вагоны стукнулись, поезд заскрипел... Свет оборвался, и снова наступила темнота.
      4. "Хэлло, Долли!"
      Вскоре была свадьба. Запомнился стеклянный куб столовой посреди ровного поля полыни и еще - как подрались молодые стиляги, друзья невесты, в широких брюках, с пришитыми по бокам пуговицами, а у кого и лампочками.
      После, примерно через месяц, она вдруг сказала, что стала очень чувствовать запахи - капусты в магазине, запах сухого навоза и дегтя от проехавшей телеги. Как нам объяснили, это всегда бывает при беременности. До этого мы жили у меня, но теперь пришлось перебраться к ее родителям.
      И вот я вел ее рожать. Она шла легко, она вообще носила легко, она и все на свете делала легко.
      - Буз болит, - вдруг сказала она.
      - Что болит?
      - Буз!
      - Зуб? А ты кури больше! Сколько куришь-то?
      - Пачку... В секунду! - Она вдруг захохотала, как ведьма.
      Я возмущенно умолк. Уже давно я твердил ей, что, если курить, родится уродец, но она не обращала внимания.
      Улучив момент, я схватил пачку сигарет в кармане ее халата, она стала крутиться, больно закручивая мою руку материей, и кричать:
      - Ну не надер! Не надер!
      Навстречу нам шел Филипчук с книжкой под мышкой, а может быть, с книгой под мыгой, старый мой знакомый, еще по яслям, самый скучный тип, каких только видел белый свет. Я с ним поздоровался, и она сразу же спросила меня:
      - Кто это, а?
      "Вот ведь, - с досадой подумал я, - фактически идет рожать, схватки, можно сказать, и еще интересуется, кто да кто, ху из ху! Непременно ей нужно все разузнать, разведать, захватить всю душу!"
      - А никто! - ответил я. - Тайна!
      - Вот этот мужик - твоя тайна?
      - Да, представь себе!
      Она вдруг согнулась, прижав руки к низу живота, сожмурилась, открыв зубы и сильно сморщив лицо...
      - Ну, ладно, - сказала она, распрямляясь, - эту тайну ты можешь иметь.
      "Да, - подумал я, - с тайной мне не повезло".
      - Ну, как, приближения не чувствуешь? - спросил я. И тут же не удержался и добавил: - А удаления?
      Мы долго шли через двор. Потом, распустив волосы, она исчезла. Я побыл там еще немного. Ряд гулких кафельных помещений, откуда-то доносятся шаги, голоса...
      Я вернулся к себе и лег. Спать я не спал, но сон видел. Вернее, я понимал временами, что это сон.
      Я иду по улице между двумя кирпичными домами. Впереди темная вода, мост на наклонных скрещенных бревнах слегка сдвинулся, отстал от берега, висит. Люди тихо перебираются внизу по воде. Почему-то очень страшно.
      Потом я вхожу в какой-то дом, долго иду по желтоватым лестницам, коридорам, наконец вхожу в темную комнату, там все говорят тихо, шепчутся. На полу, на стиральной доске, спеленатая, лежит она.
      - Плохо, - говорит кто-то над ухом. - Она все говорила: "Лучше бы другой конец, лучше бы другой..."
      Тут я наполовину проснулся и успел подумать: "Нет, это какие-то не ее слова - "другой конец". Она бы так не сказала".
      И сразу же начался второй сон - легкий, светлый. За окном по железному карнизу, покрытому белым снегом, проезжают люди в шубах, в сани запряжены олени, все освещено розовым солнцем. Вот останавливаются, слезают, через стекла разглядывают комнату. Сразу за карнизом - белый сверкающий провал, снег, чувствуется, очень легкий, пушистый.
      Я проснулся. Было действительно уже светло. Под самым окном мели тротуар, шаркали метлой, я сразу подумал - неужели сухой, не смочили? Тогда - пыль. Запершило в горле. Но нет, наверное, смочили, смочили...
      Дорогой, поздравляю! Ты, может быть, уже знаешь, что у нас родилась дочка, вес три двести, длина пятьдесят сантиметров. Я ее еще толком не разглядела. Только успела заметить, что, кажется, твои бровки.
      Теперь на тебя ложатся обязанности не интересные, но очень важные. Во-первых, к выписке (9-го, часов в 11) мне нужен гардероб: принеси костюм замшевый и свитерок. Затем рубашка, трусы и лифчик (можно тот, что я тебе отдала в приемной родилки). Потом еще туфли и ваты с марлей. Теперь дочке. Ты мне сегодня сообщи, что у тебя есть к выписке. Узнай у мамы непременно сегодня или завтра о том, что она приготовила. Есть ли косыночка, подгузники, тонкие рубашечки. Теперь. Посмотри список того, что я тебе писала на календаре-шестидневке, и сделай так, чтобы все было. В аптеке купи ваты, рожки и соски и узнай, где есть весы напрокат. Отнесись, пожалуйста, без раздражения ко всему этому и постарайся к нашему приходу все сделать. Обо всем, что есть и чего нет, сообщи мне обязательно завтра. Принеси мне косметичку.
      Целую.
      Родила я в 1 час ночи и тебе не советую.
      Попишу еще немножко, пока врача нет. Интересно, как тебе девочка покажется. Мне она ужасно нравится. Жить бы нам в квартире с холодильником и друг с другом.
      Как светская жизнь протекает в городе? Не пустует ли "Крыша" и кем она заполняется? Напиши, а? Ить интересно. Удочки отпала пуповина. Это хорошо.
      Дорогой! По телефону звонить не разрешили во избежание простуды. Поэтому ты мне пиши письма, длинные и интересные: где был, что делал, с кем делал, чего добился в общем, все те вопросы, которыми ты особенно любишь делиться. А если серьезно, то можешь писать о чем-нибудь другом или вообще ничего не писать. Ты к нашему возвращению должен: помыть окно, вытереть пыль - в общем, навести идеальную чистоту. Как насчет кроватки? Поищи. В бюро справок есть список вещей для ребенка при выписке. Посмотри его и принеси, что нужно. Вот и все. Рад?
      Очень хочу домой.
      Совсем забыла. Ты чего не тащишь мне косметику? Возьми бигуди (три штуки), пудреницу и карандаш. Ты заверни это в газетку, а потом положишь в мешочек типа целлофан.
      Дорогой! Сейчас доктор сказала, что завтра после двух часов в справочном бюро будет известно, выпишут меня или нет. Можно позвонить, и тебе сообщат.
      Она кричала удивительно громко, при этом вся наливаясь красным, только маленькие ноздри от напряжения белели. Иногда она замолкала и тут же начинала с удивлением икать. Потом била ногами через фланель.
      Мы решили назвать дочку Дашей, в основном, в честь прабабушки, но и не без влияния популярной в том сезоне песенки "Хэлло, Долли!", которую своим неподражаемым хриплым голосом исполнял известный негритянский певец Луис Армстронг, параллельно подыгрывая себе на трубе.
      Дочку, конечно, сразу же захватили женщины - теща, жена, тетка. Я сидел на кухне, брал целлофановые мешочки с фруктами, что жена принесла обратно из родильного дома, вытряхивал фрукты в тазик с водой - помыть. Сливы ровно легли на дно, образовав лиловую мостовую какого-то города, персики плавали посередине, как оранжевые пушистые экипажи, яблоки всплывали и висели наверху, как розовые облака.
      Потом я стянул с веревки пеленку, стал сушить ее над газом, сквозь темное, мокрое полотно виднелся синий гудящий кружок. Но тут набежала теща, оттолкнула, вырвала пеленку и умчалась.
      "Мне кажется, я никому не интересен", - подумал я.
      Тяжело вздыхая, я стоял в длинной очереди в кассу.
      - Значит, так, - опомнившись, заговорил я, когда очередь подошла, бутылку подсолнечного масла... Громыхание кассового аппарата.
      - Пачку гречневой крупы... Громыхание.
      - Полкило творога... Вот такие неинтересные покупки, - не удержавшись, сказал я.
      - А что делать? - неожиданно сказала кассирша.
      И главное, когда я донес все это, пытаясь удержать в охапке, и высыпал на стол, жена быстро глянула и сказала, как ни в чем не бывало:
      - Ага. Ну, ладно. Поставь в холодилу.
      На кухне сидела теща, занималась обедом, разговаривая сама с собой: спрашивала и тут же отвечала, говорила и сама же опровергала. Войдя, услышал отрывок последней возмущенной фразы:
      - ...разве это дело - давать чучелам деньги?! Увидев меня, она колоссально оживилась.
      - Скорей послушайте, - сказала она, - какой я сочинила стишок: "Жила-была девочка. Звали ее Белочка".
      - Неплохо, - задумчиво сказал я, - а еще есть: "Шел Егор мимо гор..."
      - Весной мы с Дашенькой поедем к Любе, - сияя, сообщила теща.
      - Кто это - Люба?
      Выяснилось, что это ее сестра, живущая где-то на Урале.
      "Ну, это мы еще посмотрим", - хмуро подумал я.
      Она стала жарить рыбу - валять в муке, раскладывать по сковородке.
      Я все норовил вскочить, умчаться по делам, сидел как на иглах.
      - Какие-то вы странные, - говорила теща. - Поешьте рыбы.
      Долго жарит, долго...
      Щелкнул замок - пришел с работы тесть.
      - А-а-а, - слышен его голос. - Ну, я сейчас, сейчас.
      Сейчас он, наверно, снимает плащ, аккуратно вешает его на распялку, потом ставит галоши, строго параллельно, берется с двух сторон за бантик на ботинке, тянет. Долгое время вообще ничего не слышно, только Дыхание: вдох, выдох. Что он там - заснул, что ли?
      Наконец, потирая руки, входит в кухню.
      - Суп будешь? - спрашивает теща.
      - Суп? - Он удивленно поднимает бровь.
      Казалось бы, чего здесь странного, - да, суп, но он такой - всегда переспросит.
      Потом мы сидели в комнате молча. Тесть читает газету, одну заметку, долго, удивительно долго. Вот наконец отложил газету, потянулся к журналу. Неужели возьмет? Этот номер молодежного журнала со статьей обо мне, с моим портретом и несколькими репродукциями работ. Я давно уже, много раз как бы случайно оставлял на столике... Тесть берет журнал в руки.
      "Неужели сейчас прочтет?" - замирая, подумал я.
      Нет! Сложил этот журнал с другими, стал сбивать их ладонями, уравнивать края. Видно, ему откуда-то известно, что журналы существуют не для чтения, но для аккуратного складывания их стопками.
      Теща, прибежав с кухни, на минутку присела на диван. По телевидению как раз идет нашумевший фильм с известным актером в главной роли. Она вглядывается, щурится и вдруг радостно заявляет:
      - Так это ж Генька Шабанов - на нашей лестнице жил!
      - Вечно, маменька, ты придумываешь, - хрипло, зло говорит ей тесть.
      Она поворачивается к нему, глядит на него, непонятно блестя очками.
      - Какой у нас папенька молодец! - умильно говорит она. - Сегодня видела его в метро - костюмчик такой славный, и даму под ручку ведет так ловко, деликатно. Я еще подумала: какой он сладенький, наш папочка!
      Тот, ошалев, откинув челюсть, сидит, ничего не понимая. А она встает и гордо уходит на кухню...
      Но энергия - удивительная! Только что вымыла посуду и уже - топает утюгом, гладит.
      - Имеются товары, - говорит она, важно появляясь. - Цвета: сирень, лимон.
      Потом она подходит ко мне, преувеличенно вежливо говорит:
      - Сдайте завтра бутылки. Хорошо? И картошки купите.
      Я молча киваю. Я физически уже чувствую, как все эти невкусные, неинтересные дела опутывают меня, делают своим...
      - У нас заночуешь? - спрашивает тесть. - Я тогда в прихожей на раскладушке, ты - на диван.
      - Ну зачем же?! - говорю я. - У вас что - рассольник? Вот и буду спать в нем! Тесть удивленно поднимает бровь.
      Никто не заходит и даже не звонит. Первое время забегали еще друзья, но теща сразу же начинала громко говорить, как бы в сторону: "Как же, шляются тут разные объедалы да опивалы!" Ей, видно, любые гости представлялись в виде каких-то полусказочных объедал и опивал - сапоги гармошкой, огромные блестящие рты, пальцы вытираются об атласные, с ремешком рубахи.
      ... Время тянется томительно. Тесть осторожно гладит внучку. Жена стоит перед часами, шепчет, загибая пальцы, считает, какой грудью, левой или правой, сейчас кормить. Потом она садится на диван, положив дочь на приподнятую ногу.
      Даша сразу бросается сосать, щеки так и ходят ходуном. Теряя грудь, начинает громко пыхтеть, сопеть, вертеть головой.
      - Мы с ней сегодня, - говорит жена, помогая ей, - часа три уже гуляли. Со всеми старушками тут перезнакомились, что на скамейках сидят. Я им говорю: "Вообще-то у меня муж есть, но он все по делам". Они кивают так сочувственно и явно думают: "Понятно все. Мать-одиночка!"
      Она улыбнулась, прикрыв языком верхние зубы.
      - Потом домой ее отнесла и решилась вдруг в магазин сходить, впервые за все это время без нее. Очень странно было идти - без брюха и без коляски!
      Вдруг заверещал телефон. Звонила одна моя старая знакомая. Своим бархатным голосом она сообщила последние новости, потом выразила удивление по поводу того, что я не смогу сопровождать ее в театр.
      - Странно, - говорила она, - по-моему, в любой интеллигентной семье должно быть правило: каждый встречается с кем угодно и не отдает при этом отчета!
      "Что ж, - хмуро подумал я. - Получается, у нас неинтеллигентная семья?"
      Тут я увидел, что рядом стоит жена, глаза ее полны слез, подбородок дрожит.
      - Опять? - проговорила она.
      - Что - опять?! - вешая трубку на рычаг, закричал я. - И по телефону разговаривать нельзя?
      - Да! - закричала она. - Нельзя! Тесть вдруг захрапел особенно громко.
      Ранним утром, спустив коляску по лестнице, мы вышли на прогулку. Было холодно. Дорога, разъезженная вчера, так и застыла остекленевшей гармошкой.
      Мы двигались молча. Было удовольствие в том, чтобы катить коляску: чем-то напоминало езду на велосипеде или - из детства - бег со звенящим катящимся колесом на упругой изогнутой проволоке.
      Мы въехали в пустой парк. Во льду были видны вмерзшие листья, ярко-зеленая трава. Сходя с дороги, я разбивал каблуком лед над пустотой открывались теплые парные объемы со спутанной травой.
      - А ты чего чулки эти напялила? - спросил я. - Других, что ли, у тебя нет?
      - А мне другие нельзя. У меня ноги тонкия. Тонкия! - важно проговорила она.
      - Все равно! - сказал я.
      - Ну ладно, - сказала она. - Теперь я буду тебя слушаться...
      Потом мы скользили по ледяному склону, придерживая колясочку...
      - Ло-орк! Смеется!
      5. Жизнь сложна
      Прошло семь лет.
      - Ех! - говорила жена, разливая чай. - Я в промтоварный сейчас заходила, такая там шерсть! Очень редко бывает! Очень!
      Жена покачала головой.
      "Да-а, - подумал я. - Пора, видимо, браться за ум, порезвились - и хватит. Начинать пора солидную, основательную жизнь, пора в очередь становиться, как все!"
      Грустно это было понимать!
      Я надел халат, пошел к себе в кабинет, сел за стол с целью начать новую жизнь.
      Вдруг я увидел, что в луче солнца пунктиром блеснула паутина.