В городе Ю (Рассказы и повести)

      Но версию о стеснительности пришлось отбросить --почти тут же хозяйка вышла, снова вошла и произнесла решительно:
      - Платон сказал, чтобы ты машину свою куда отогнал. Он еле в ворота въехал, говорит!
      "Да-а-а, - подумал я, - версия насчет стеснительности недолго прожила!"
      - А... куда отогнать? - поинтересовался я.
      - Да куда-нибудь! - видимо, заражаясь холодностью от своего мужа Платона, проговорила старушка, и в ответе ее явно звучало: "Да хоть к себе домой!" Правда, через некоторое время она же вошла с грудой белья, стала стелить на диване (молодые встали и, так ни слова не сказав, ушли). Платон спрашивает: проездом? - вскользь поинтересовалась она.
      Да, круто тут обращаются. Проездом?! Но что делать - сдержанность губит чувства, я сам-то, честно, не продемонстрировал тут особых чувств так что все, увы, нормально!
      Но неужели я так и не увижу его и ко мне будут лишь доноситься его команды, как к бедной Настеньке со стороны чудовища в сказке "Аленький цветочек"?
      Правда, уже перед самым сном мне - как Настеньке - был подан ужин: кусок пирога и рюмка мутной жидкости... Надо так понимать, что это был привет от Платона - невидимое чудище начинает понемножку окружать меня своими дарами...
      Самое интересное, что именно "Аленький цветочек" мне и приснился правда, в какой-то дикой интерпретации... Но - просыпаться в незнакомом помещении, когда не вспомнить, где ты оказался и зачем... вот ужас! Тьма была полная - видимо, ощущение склепа, помещения, из которого уже не выйти, охватывает в таких случаях всегда... Тьма, кругом преграды... Если я еще на поверхности, то где же окно?.. Нет... и тут нет. Ах, вот оно... ф-фу! Тускло лиловеет... Но дверь... Где же выход отсюда? Выйти обязательно надо - не только по физиологическим причинам, но и по другим, более важным: надо же разобраться, где я. От ужасов сна я понемножку отходил, но куда отходил?! О, какая-то дверь под моей рукой поехала, заскрипела... и я, пройдя через нее, оказался в еще большей тьме. Искательно оглядывался назад, но и там уже ничего не светило, значит - только вперед! Физиология торопила. Вот еще какая-то дверь... Со скрипом потянул на себя... полная тьма! Что открыты глаза, что нет - никакой разницы! Стал щупать руками... и на что-то наткнулся. Чье-то плечо... толстая неподвижная рука... Я рванул в бок, нащупал стену, стал шарить по ней. Под рукой что-то нажалось, щелкнуло... Яркий свет залил помещение. Я зажмурился, потом открыл немного свои очи... О, да у них тут настоящий холл - зеркала, настенные переливающиеся бра, светлые заграничные обои! Теперь я наконец-то вспомнил, куда приехал... Вот тебе и село! А то, куда я пытался только что войти и где нащупал чьи-то плечи и руки, были полированный платяной шкаф, пальто и шубы. Хорош бы я был, если бы хозяева, включив свет, увидели бы меня, роющимся в шкафу. Хорош, подумали бы они, гусь. Вот тебе и "вылитый Егор"! Рядом была еще одна дверь, но эта уж явно вела на воздух, оттуда тянуло холодом... Ну что ж - на воздух все же надежнее, там можно не особенно мучиться, а то тут, пока шаришь по стенам, можешь не стерпеть. За этой дверью была вторая, совсем уже наружная, между этими дверьми висела грязная рабочая одежда, стояли измазанные глиной сапоги... Как тут все четко у них, мелькнула отрывистая мысль... Я распахнул последнюю дверь и вышел на невысокое, боковое, не главное крыльцо. Прямо перед ним стояли скособоченные, частично облетевшие, частично почерневшие от мороза астры, а дальше - покрытые толстым инеем, чуть ли не снегом, соблазнительные лопухи. Но оказалось, что на улице уже светло, все видно и прямо вдоль длинного нашего палисадника идут какие-то женщины в ватниках и платках, с вилами на плечах, с любопытством поглядывают на меня... Отменяется! Я быстро обогнул угол дома - где-то должен же быть у них сортир?! Вот главное крыльцо типа террасы, со стеклами. А вон в дальнем углу, среди других дощатых строений, великолепная будочка, скворечник! Я домчался туда, рванул дверцу... проклятие! Закрыто изнутри! И идея лопухов тоже уже не годится, потому что там явно кто-то засел и через щелку наблюдает! Я с безразличным видом стал прогуливаться... Шел длинный дощатый сарай, и оттуда неслись аппетитное похрюкиванье, и козье меканье, и низкое коровье мычание... Чувствовалось, что человек в будке засел основательный, капитальный...
      Таинственная тьма, так волнующая меня вчера, полностью теперь рассеялась, и в тусклом фиолетовом свете утра открылся огромный плоский участок с высохшими тыквенными плетьми, дальше ряды парников в земле, с прорванной пленкой, тоже покрытой серебряной изморозью, - "утренник" был крепкий!
      И тут наконец визгнул на гвозде запор и из темноты будки вышел хозяин. Плотный, основательный, но маленький, в каком-то темном рубище, в меховой безрукавке, в галошах на серые шерстяные носки. Главной примечательностью его облика была огромная голова - "котел", я бы сказал, и почти без шеи! А в лице его выделялся нос, формой и размером напоминающий кабачок, но слегка подмороженный, рыжеватый, с крупными оспинами. Глазки были примерно как у налима - маленькие, черненькие, веселенькие, прямо по бокам носа.
      - Ну, привет тебе, привет! - Он протянул ко мне миниатюрные руки (сразу две!). - Ну, я вчера Варваре сказал - вылитый Егор!
      "Чего же ты мне-то этого вчера не сказал?" - подумал я, но усмешку сдержал.
      - Чего - я слышал - плохо заводится у тебя? - Он кивнул на мою машину в конце ограды, всю покрытую небывало крупными каплями росы.
      "А что, пора уже заводиться?" - хотел съязвить я, но сдержался, тем более что заводилось вчера, когда я отгонял машину от ворот, действительно очень хреново. Озабоченность вытеснила всякую иронию.
      - Ты ж, наверное, искупаться хочешь поехать? - вдруг радушно проговорил он.
      "Странно, - я не сдержал удивления, - почему это он думает, что в такой заморозок я хочу именно искупаться?" Куражится, надо думать, ведь отец радостно предупреждал меня, что его друг Платон - мастер ядовитых проделок с абсолютно тупым и добродушным лицом! Видимо, это и происходило!
      - Да вот чего-то зажигание барахлит, - солидно сказал я, - сначала бы надо разобраться.
      - А-а-а, ну смотри, - равнодушно произнес он и побрел куда-то в сторону. Видимо, единственный интерес я представлял для него как предмет утонченных его розыгрышей. - А то хочешь, на своей тебя довезу? - Азарт в нем, видимо, побеждал все прочие чувства.
      Я понял, что сейчас единственный способ продолжить общение с ним (а значит, и со всеми остальными) - это участвовать в том, что он предлагает, а для выигрыша делать вид, что делаешь это с колоссальным энтузиазмом!
      - Да искупаться неплохо бы вообще! - весело воскликнул я. - Сейчас, только шмотки возьму! - Я заскочил сперва все же в будку, потом в дом - за плавками и полотенцем.
      "Ну что ж, раз так - пускай!" - тоже с азартом подумал я.
      Утро действительно было отличное, капли начинали светиться желтым в лучах, идущих между туч, пахло дымком и полынью. Я вошел под навес, где стоял его серый драндулет типа "нивы", сел вперед и активно заговорил, не давая этому интригану особенно развернуться:
      - Я, наверное, перебудил всех у вас - темно было, а я выход искал!
      - Кого ж ты разбудил? - насмешливо проговорил он. - Жена еще с ночи к сестре ушла - у той корова рожает. Дочь уж три часа как на ферме, а зять вон он сидит!
      Через стекло я увидел фигуру, словно прилипшую к толстому осветительному столбу за оградой. До столба провода были туго натянуты, дальше свисали, от действий зятя слегка покачиваясь.
      - Трехфазку тянет к нашему амбару. - Платон кивнул на могучее бетонное строение без окон. - Циркульную пилу хотим сделать. Он главный энергетик колхоза у нас.
      - Ну что ж, дело хорошее! - откликнулся я.
      Мы поехали. Изредка Платон медленно кланялся встречным через стекло, некоторых пропускал.
      Меланхолично он начал рассказывать, что с этого года, как ушел с работы, все стало валиться из рук, ни к чему серьезному не лежит душа, а все дела со скотиной и участком (грандиозным, я бы сказал) он презрительно называл "баловство".
      "Сразу же дурить тебя начнет - моментально! - с восторгом предварял нашу встречу отец. - И то плохо у него, и это никуда, а на самом деле все у него кипит. Любит прибедняться - и тебя будет дурить!"
      Так и было.
      Мы как-то без дороги, прямо и непосредственно, выехали в серую ровную степь. Платон словно и не смотрел на дорогу, плакался, какие у него ленивые дочка и зять (ничего себе ленивые - с шести утра на столбе!). Потом, уже, ближе к морю, начался небольшой склон, изрезанный оврагами и речками, приходилось делать петли, объезжать, понемногу спускаясь вниз. Да, довольно-таки заковыристая получилась шутка - отвезти меня искупаться: дорога головоломная, а ведь примерно где-то тут я проезжал вчера в темноте!
      Теплело, крупные капли на листах наливались желтым. Потом все пространство вокруг нас, от края до края, сделалось красным - весной так широко цветут в степи маки, но это были не маки, это были помидоры, маленькие, остренькие, яркие, - я внимательно разглядывал их гирлянды у самой дороги, порой вылезающие почти на дорогу.
      - Красиво! - не удержавшись, воскликнул я.
      - А, все гниль! - махнув короткой ручкой, проговорил Платон.
      - Как гниль? - удивился я. - Все это?!
      - А что ж ты хочешь? - усмехнулся Платон. - Второй уже такой "утренник" за три дня! А помидоры - нежный продукт! Там в них такие капилляры, - растопырил он пальцы, - с водой, ну, и когда вода в лед переходит, лед, сам понимаешь, шире воды и капилляры эти рвет. Тут же все загнивает. Теперь, - он оглядел бескрайние поля, - разве свиньям на корм, и то если руки дойдут!
      - Как же, столько погибло?! Что же смотрели-то?
      - Да почему смотрели? Работали. Убрали, сколько могли, план выполнили, да и все, кому не лень, себе набирали, а все равно вон сколько осталось!
      - Да у нас... из-за такой одной помидорины шикарной... любой с ума сойдет! - воскликнул я.
      Платон молча пожал плечом. Мы спустились к воде, остановились на пляже. Море было еще какое-то не проснувшееся, абсолютно ровное и серое. Я быстро искупался, вытерся. Потом мы сидели в машине, молча глядели на неподвижное море, ан светлый и тоже вроде бы неподвижный кораблик на самой кромке.
      Я вспомнил: отец говорил, что колхоз этот довольно лихой и, кроме скота, овощей, имеет рыболовный флот, который ловит всюду, чуть ли не у Новой Зеландии, и Платон занимался как раз этим, был на сейнере то ли механиком, то ли тралмейстером, точно отец не помнил, но главное - повидал свет. На эту тему я попытался деликатно его разговорить - не молчать же тупо, сидя в машине, и потом так же тупо молчать, когда отец станет расспрашивать, что и как.
      - Как, вспоминаете море-то теперь? - спросил я.
      - Да, мерэшыцца порой! - неохотно проговорил он. - Да и то: бывало, выйдешь ночью на мостик, от берега тыщи миль, а вокруг светло, от горизонта до горизонта лампы сияют, что твой Невский проспект!
      - А что же это? - изумился я.
      - Так тралят же! - довольно равнодушно пояснил он.
      - А-а-а!
      - Знаешь, сколько в ту пору я весил?
      - Мало? - догадался я, имея в виду тяготы морской жизни.
      Он кинул на меня презрительный взгляд - видимо, любимым занятием его было показывать людскую глупость и свой ум.
      - Мало? - скептически переспросил он. - Сто сорок кило!
      - Почему же так много? - пробормотал я.
      - Так не двигался почти, - пояснил он, - с вахты в каюту, с каюты - на вахту, да и все!
      Такие неожиданные сведения о рыбацкой жизни поразили меня, но именно этого и добивался мой собеседник.
      - Да! Так со мною в каюте почти полгода командированный с Ленинграда жил! Инжэнэр, - солидно проговорил Платон. - Соображал помаленьку, как локацией рыбу искать... Да, инжэнэр... С Ленинграда, да... - Платон немножко застопорился. - Мы ж с ним друзья сделались в конце! - Платон несколько оживился. - Ты зайди к нему в Питере, я адрес тебе дам! Он тебе все, что хочешь, сделает!
      Опять он что-то крутит, хитрит, подумал я. Почему это какой-то инженер в Ленинграде, с которым он плавал когда-то давно, должен мне делать все, а вот этот, друг моего отца, находящийся в непосредственной близи, не хочет мне сделать ничего, даже не покормит завтраком, а держит зачем-то на берегу пустого и неуютного моря?
      - Тянет... в море-то? - пытаясь развивать беседу в лирическом направлении, спросил я.
      - Та нет! - усмехнулся Платон. - Я на море люблю больше с берега смотреть!
      На этом мы закончили с ним задушевную нашу беседу. Он завелся, и мы порулили обратно.
      Теперь мы, видимо, для разнообразия ехали немножко другим путем. Остановились над обрывом, над узкой стремительной речушкой. Тот берег уходил вдаль все более высокими холмами.
      - Сколько уже потопано тут! - вздохнул Платон. - Помню еще, как вот на этом самом холме монастырь стоял, монахи на лодках плавали. Потом, сам понимаешь, закрыли монастырь, но все сначала там оставалось как есть. Помню, наша ячейка ставила спектакль антирелигиозный, и нам с Егором, твоим отцом, поручили из монастыря того иконы для декорации привезти. Переплыли на лодке туда, вошли... Темнота, таинственность, святые со всех стен смотрят на нас. Быстро схватили со стены две самые большие иконы - в полный рост - и быстро выскочили с ними на свет, на воздух. К лодке спустились, обратно поплыли... Тут совсем уже солнце, жара! Сбросили те иконы с лодки в воду и стали купаться с ними, как с досками! Заберешься на иконы, встанешь - и в воду прыгаешь! - Платон вздохнул. - Вот и допрыгались! мрачно закончил он.
      Дальше мы молчали и молча доехали обратно. Вообще-то Платон, судя по количеству парников за домом, по размаху массивного амбара, был не так уж беден, но жаловаться, прибедняться, причислять себя якобы к последним дуракам - это постоянный его стиль, об этом меня предупреждал отец. Сейчас он был бы рад, что характер его друга абсолютно не изменился.
      Машина, въезжая во двор, проехала по нескольким клокам сена, разнесенным из-под навеса сеновала завихрениями ветра, и Платон, поставив машину, сразу же стал собирать сено вилами обратно на огромную колючую гору, потом, перекрутив отполированную палку в руках, стал плотно пристукивать клочки к общей массе обратной, выгнутой стороной вил. Я от нечего делать принялся ему помогать. Где-то там, в городах, я что-то значил, мог важно и веско говорить, и это что-то значило, но здесь все это не значило ничего. Здесь я снова превратился в мальчика, в сына старого друга, и соответственно себя вел - и более ничего. Уже почти все забыв, здесь я вдруг вспомнил себя в детстве - робкого, вечно краснеющего мальчишку.
      За оградой тянулось широкое поле с раскоряченными сухими плетьми, среди них, тяжелые, как ядра, темнели мокрые тыквы.
      - И тыквы все померзли - не могли убрать! - махнул туда рукою Платон. - Хоть я своего зятя с этой лентяйкой заставил свои тыквы убрать! Он кивнул на амбар.
      Раздался треск, легкий шум выхлопов. Платон распахнул ворота, и на бескрайний его двор въехал коричневый трактор - "шассик" - с небольшим железным кузовом перед стеклянной кабинкой. Платон постелил широкую рогожу, и тракторист вывалил из кузова гору зелено-серого перемешанного комбикорма. Все это, конечно, включая трактор, было колхозное, но Платон обращался со всем этим абсолютно уверенно. Он нанизывал корм на вилы и раскладывал в корыта-кормушки - радостно замычавшей корове, серо-розовым хрякам в соседнем отсеке, а за следующей перегородкой уже выскакивали и стучали в доски копытцами черные пуховые козы.
      В свином деревянном корыте я успел увидеть присохшие ко дну скукоженные чехольчики помидоров - и тут он успел! Интересно - до заморозка или после?
      Потом я смотрел на слоистые загривки торопливо жующих хряков и думал: в нашей жизни во всех хитросплетениях все равно не разберешься! И самое верное - самое примитивное рассуждение: человек, выкармливающий скотину, хотя бы даже для прикорма себя, наверное, прав, а те, кто как-то ограничивает его, тоже, может, правы, но уже меньше! И я так чувствую, что помогать-то, наверное, надо ему, а не другим - которые абсолютно спокойно оставляют поля помидоров, превращая их в гниль!
      Тракторист уселся на приступку кабины, закурил и чего-то ждал, стеснительно - и в то же время явно - поглядывая на меня. Платон, недовольный заминкой, замедлил движение вил и остановил на нем тяжелый взгляд.
      - Гала просила передать, - как бы оправдывая свое присутствие, проговорил тракторист, - шо к обеду она не придет - у нас Вятка рожает!
      Платон мрачно кивнул и продолжил работу. Видимо, посчитал, что это сообщение как-то объясняет небольшую задержку тракториста. Стало быть, понял я, эти комбикорма - привет от Галы, дочки Платона, посланный с фермы... Вроде бы это нехорошо, но ведь больше взять-то неоткуда, да и сколько его на любой ферме валяется под ногами, под тракторами!
      Тракторист вдруг преодолел свою нерешительность, встал с подножки маленький, румяный - и слегка приседающей походкой направился ко мне. Платон хмуро посмотрел на него, потом махнул рукой, заранее, видно, зная, что собирается сказать тракторист, и оценивая это как ненужную пустяковину.
      Тракторист подошел ко мне вплотную и выбросил пятерню. Мы взялись за руки, пожали, но тракторист не выпускал моих пальцев. Глаза его загадочно блестели. Он выдержал длинную паузу и наконец эффектно произнес:
      - Попов Леонид Георгиевич! В смысле произведенного впечатления он не просчитался.
      - Как? Попов? И Георгиевич? - изумился я. - Так я же Валерий Георгиевич Попов!
      Тракторист довольно улыбнулся и, ни слова больше не говоря (видимо, он сделал все, что хотел), еще раз тряхнул мне руку, сел в стеклянную свою кабину и урулил.
      Единственный, на кого я мог выплеснуть свои эмоции, был Платон, хотя, судя по меланхолическому его выражению, особого сопереживания я от него не ждал.
      - Попов!.. И - Георгиевич! - все же воскликнул радостно я.
      - Да много тут всяких! - пренебрежительно произнес Платон (я подумал, что он имеет в виду нерадивого тракториста). - Што ж удивительного - родное ведь село.
      Действительно... родное! Я с умилением посмотрел вокруг, но ничего умилительного больше не заметил.
      - Ты, чем филологией заниматься, - уже по-свойски предложил Платон, лучше бы съездил в поле, памадор привез! Вон старые ящики у ограды валяются - загрузил бы!
      - Мерзлых, что ли?
      - Так сойдет... для скота... Через три дня вовсе сгниют.
      Конечно, по абстрактным законам он не прав: помидоры не его... Но по здравому смыслу... А есть ли что-нибудь важнее его?
      - Да чего-то машина моя барахлит, - проговорил я.
      - А чего там у тебя с ней? - Тут он проявил интерес.
      Мы подошли к моей машине (крыша и бока уже высохли), открыли и сели. Я повернул ключ зажигания, стартер крутился, завывал, но мотор не подхватывал. Мы подняли крышку, проверили бензин в карбюраторе, искру на свечах - искры не было... Почистили свечи, снова повторили - стартер крутился, мотор молчал!
      - Ну, ясно все - электронное зажигание полетело у тебя! И зачем это только ставят его, за Западом гонятся?.. Это в наших-то условиях!
      Платон вынес свой суровый приговор. Как будто сам он ездит на волах! У самого стоит "нива"!
      - А транзистор, что сгорел, у нас тут за сто километров не сыщешь... Ну, ладно уж, поспрошаю ради тебя! - подытожил Платон
      "Все ясно! Теперь он сможет держать меня в рабстве, сколько захочет!" - подумал я.
      - Так, может, на моей съездишь? Ящики вон лежат! - Как на самую важную деталь, он снова указал на сваленные ящики.
      - Да смогу ли я... на вашей-то? - пробормотал я.
      Платон вдруг не стал меня уговаривать, а отвлекся, вылез, пошел к воротам - к ним как раз подъезжала мрачная закрытая машина. Она въехала во двор, и из нее вышли трое молчаливых, на чем-то сосредоточенных крепких ребят в черных комбинезонах. В руках они держали какие-то уздечки. Из отсека, где жили хряки, донеслись отчаянные, душераздирающие визги. Да, это пришел их последний день на земле, но откуда они-то заранее знали, что это выглядит именно так, если считать, что они живут на свете только первую свою жизнь?!
      Один из приехавших отмахнул калитку, вошел к хрякам, загнал самого крупного в угол, затянул на нем уздечку и поволок - на скользком деревянном полу осталось четыре колеи. Он добуксировал хряка до машины и кинул его в кузов. Второй стремительно проделал то же самое. Третий, самый молодой из них, замешкался. По отсеку с душераздирающим визгом метались два оставшихся борова.
      - Какого... этого... или того? - спрашивал парень у Платона, сам, видимо, не в силах скрутить ни этого, ни того.
      Платон молча выхватил у него уздечку, напялил на одного из оставшихся, что был покрупнее, и стремительно отволок его в машину. Оставшийся боров визжал за четверых. Машина, покачиваясь, выехала.
      Сцена эта длилась, наверное, несколько секунд, но произвела впечатление очень тяжелое. Даже железный Платон присел на секунду на крыльцо, и папироска в его пальцах дрожала.
      Конечно, можно романтично мечтать, чтоб свиньи были живы и люди сыты, можно в ослепительно белом фраке кушать свинину на серебряном блюде, полностью отстранившись от того, как она здесь оказалась... Но честно ли это?
      Я посмотрел на оставшегося хряка (который вдруг резко прервал свой визг, шлепнулся на пол и лежал неподвижно, словно разбитый параличом), потом повернулся к Платону.
      - Ну, ладно, съезжу... Где у вас ключ? Платон снял с гвоздя на террасе ключ и молча протянул мне.
      Я стал кидать в заднюю часть салона ящики.
      - Доедешь, где мы спускались, - прокашливаясь, произнес он. - Там увидишь вдали будку, свернешь туда... Там Николай. Думаю, договоритесь. На всякий бякий - стеклянный пропуск возьми!
      - Стеклянный? - не сразу сообразил я, потом, сообразив, пошел в дом, вынул из сумки бутылку.
      Я спускался петлями вниз... Еду на чужой машине, за чужим кормом, для чужого хряка!.. Да, истончилась моя собственная жизнь!.. Но в данной ситуации, надо понимать, - это самое полезное, что я могу сделать.
      И вот я снова увидел с двух сторон бескрайнее помидорное поле, точнее - это были уже не помидоры!.. А что? Вдали, над крутым морским обрывом, я увидел и домик-будку. Но как проехать туда? Шла лишь узкая, гораздо уже машины, тропка... Что было делать? Я свернул туда, поехал... Замерзшие помидоры звонко лопались под шинами, впечатление было ужасное... словно едешь по цыплятам... Я старался ехать медленней, будто это что-то меняло.
      Я подъехал к будке, заглянул внутрь. Там было темно, затхло. Никого не было. Приглядевшись, с удивлением увидел, что с дальнего конца поля быстро плывет над помидорными кустами белый, перевернутый кверху ножками стол. Потом разглядел под ним хрупкую фигурку. Она, слегка хромая, приблизилась... Худой, как мальчик, старичок с седой щетиной снял с головы стол, поставил. Отдышавшись, вдруг протянул руку:
      - Поцелуев... Николай Петрович!.. Платона Самсоныча племянник?
      Видно, слухи тут распространялись довольно быстро, хотя и не совсем точно.
      - Да... сын... его друга. Старичок умильно кивнул.
      - А я на тот край поля ходил! Был там у нас... небольшой брифинг! - Он довольно утер губы.
      - Понятно, - проговорил я. - Вот Платон Самсонович, - кивнул я на пустые ящики, - просил передать...
      Обращаться к сторожу с более конкретными требованиями все-таки было неловко.
      - Ясно! - сказал он. Мы выкинули пустые ящики и загрузили до края заднего стекла салона полные, с помидорами. - Мерзлые! - пояснил он. - А так - нельзя!.. Нет, конечно, для начальства можно!.. Эти черные "волги", как грачи, слетаются каждое лето - и доверху их загрузи. А об оплате, ясное дело, и речи нету! Глядишь иной раз - жир с него каплями каплет... Думаешь: ну, дай ты червонец, не позорься!.. Никогда!.. А так-то - нельзя! Нельзя!
      Мы возмущенно с ним выпили водки.
      - А что работает по-настоящему один Платон да дочь его Галя, великая труженица, с десятью старухами - это им не важно! Вот запретить - это они любят! - Старичок Поцелуев раздухарился. Мы выпили еще. Провожая, он горячо жал мне руку, словно главному проводнику прогресса.
      Зигзагами я выехал на дорогу. Я возмущенно ехал вдоль бескрайнего погубленного поля... Действительно - все нельзя, можно только самое ужасное: чтобы все вокруг погибало! И вполне логичным, хоть и противным завершением этой картины стал милицейский газик, круто обогнавший меня, с неторопливо высунувшейся форменной рукой, помахивающей жезлом по направлению к обочине. Я злобно остановился. Газик некоторые время стоял безжизненно, потом из него показалась нога в сапоге, потом все тело маленький румяный милиционер крайне медленно, совершенно не глядя в мою сторону, двинулся ко мне. Меняются города, климатические зоны, но одинаковость поведения одинаковых людей поразительна - климат почему-то совершенно не влияет на это! Эта милицейская медленная походка постоянна везде - именно от этой медленности, по их мнению, клиент должен заранее цепенеть и холодеть! Один только раз в жизни милиционер подошел к моей машине нормальной, быстрой человеческой походкой, и то, как выяснилось, он попросил меня довезти его до дома. Фараон (в данном случае это величественное слово полностью подходило к нему) наконец приблизился и сел рядом со мной, не произнеся ни звука. Газик перед нами медленно тронулся... Надо полагать, мне надлежало теперь следовать вслед за газиком... Новый хозяин моей жизни даже не счел нужным открыть рта!
      Мы долго ехали лениво и как бы сонно. Вслед за газиком я въехал во дворик милиции. Хозяин мой вылез, потоптался, зевнул, потом тускло посмотрел на меня.
      - Выгружай! - отрывисто скомандовал он.
      Я посмотрел на него... Кого-то он мне колоссально напоминал!.. Но, как я смутно чувствовал, на ситуацию это не повлияет. Сгибаясь, словно я был уже каторжником, я стал выгружать ящики из машины и складывать их штабелем.
      Полосатой палкой - видимо, любимым своим на свете предметом - он пересчитал ящики сверху вниз.
      - Ну, что ж! - довольно усмехнулся он. - Мало тебе не будет!
      - Так ведь мерзлые же! - вскричал я.
      - А это уже никого не колышет! - ухмыльнулся он.
      Я похолодел. В лице его я не видел ничего, кроме упоения властью и еще - любви к тем благам, которые с нею связаны. Я не обнаружил в его лице ничего, за что бы мог зацепиться, что бы могло меня спасти. Все будет так, как он захочет, а хочет он так.
      Мой ужас усилился еще более, когда он молча повернулся и пошел в здание - видимо, считал даже излишним приказывать: его мысли должны читаться и так! Человек явно был в упоении, а тому, кто находится в упоении, трудно и даже невозможно что-нибудь возразить.
      Мы вошли в полутемное помещение и сели - он за стол, я на жесткую табуретку. Я почувствовал, что в эти вот секунды жизнь моя переходит в другое состояние. Беда, которая смутно предчувствовалась всегда, стала грозно проясняться.
      Я лихорадочно вспоминал, какие впечатления у людей, знакомых и незнакомых, о жизни за колючей проволокой больше всего угнетали меня. Пожалуй что - это не нужда, не холод, не тяготы, хотя переносить их будет мучительно. Главное, что отвращало меня, - дух, победное торжество глупости, тупых устоев! Один мой знакомый, вернувшийся оттуда совершенно беззубым и сломленным, говорил мне, что именно эта торжествующая глупость есть самое невыносимое. Он рассказывал, например, что человек, оказавшийся в койке с весьма опытной девицей, которой, к его удивлению, не оказалось еще и семнадцати, человек этот был всеми презираемым, преследуемым, избиваемым: как же - он нарушил принятую мораль! Другой же, шофер такси, увидев на улице свою жену с каким-то мужчиной, въехал на тротуар, расплющил их и еще изувечил немало ни в чем не повинных людей... Этот в тех местах считался, наоборот, героем - так именно, по их законам, и следует вершить жизнь! Вот что самое жуткое там и вот что мне, уж точно, будет не выдержать!
      - Паспорт! - Милиционер скучающе протянул руку.
      Страшные галлюцинации, что снятся и мерещатся всем нам, просто и буднично превращались в реальность. Неужели уже никогда больше я не смогу идти в ту сторону, в какую захочу, и столько времени, сколько захочу?
      В теперешней жизни как-то все перепутано, неясно, где черное, где белое, иногда делаешь вопреки и чувствуешь, что делаешь верно, и иногда вроде и правильно, а тошнит... Как тут разберешься, где верх, где низ, где зло и откуда ждать помощи. Неоткуда, похоже, ее ждать!
      Я вспомнил вдруг давнее школьное утро, когда меня обвинили в курении и я должен был на следующее утро доказать, что это шел пар, а не дым. Я ведь был пионер, атеист - и в то же время как азартно я ждал, как верил, что какая-то помощь должна прийти! Как горячо я этим дышал - и выдышал, кстати, горячую струю... Способен ли я на такое теперь?
      Дежурный вдруг оцепенел с ручкой на весу. Я тоже застыл... я вдруг почувствовал... происходит!
      Он вскинул на меня глаза... Ну что, что - торопил его я. Но он молчал. Потом вдруг снял жесткую фуражку, перерезавшую лоб красной вмятиной, вытер пот... Потом перевернул протокол ко мне, чтобы я смог его прочитать. Чудо росло на моих глазах, легко отменяя привычное: задержавший дает посмотреть протокол задержанному, как бы советуется!
      Я начал читать - и чуть не подпрыгнул:
      "Одиннадцатого сентября сего года я, патрульный Вязовского отдела милиции Попов Валерий Георгиевич, задержал Попова Валерия Георгиевича..."
      Мы захохотали. Да, чудо было немудреным, но зачем мудреные-то чудеса в таком месте?
      - Да-а... фокус! - Он тоже растрогался. Потом скомкал протокол. Потом расправил, положил в стол. - Ребятам эту хохму покажу - обхохочутся!
      Не удержавшись, я подошел и чмокнул его - все же не часто бывает такое! В моей жизни в первый и, наверное, в последний раз.