В городе Ю (Рассказы и повести)

      - Зарядил тут ему отель, приезжаем - болт на рыло! - прохрипел Фил.
      - Да чего уж там... уеду, если так! - пробасил Клим.
      - Может, ко мне? - неожиданно проговорил я.
      - Валер-кин! - Фил потряс меня за плечо. Неужели все повторится?
      БОЖЬЯ ПОМОЩЬ
      Несчастен человек, не получающий от Бога подарков! Бог вовсе не задабривает нас, он просто скромно показывает, что он есть.
      Когда мы благодаря своей злобе и нерадению падаем со стула на пол и удар, по всем законам физики, должен быть жестким - Бог обязательно подстелит матрасик. Нужно совсем не любить себя и ничего вообще, чтобы не заметить матрасика и грохнуться мимо, на голый бетонный пол. А между тем есть немало людей, что не замечают - и не хотят замечать - руки помощи, простирающейся к ним. И, пожалуй, именно по этому признаку люди и делятся на счастливых и несчастных. Одни учатся понимать помощь, которая приходит к ним в отчаянные моменты непонятно откуда, другие всю эту "иррациональность" злобно отметают и если уж грохаются, то в кровь - не по законам добра, но уж зато по законам физики!
      А ведь нужно лишь не быть заряженным злобой и неверием, уметь чувствовать "веяния воздуха" - и помощь почувствуется очень скоро. Я давно уже замечаю, что нечто всегда поддерживает - почти в самом низу: обнаружится пятачок в кармане, в который ты многократно и безуспешно заглядывал, и на этот пятачок ты доедешь в то единственное место, где тебе могут помочь. Другое дело, что ты уж будь любезен подумать, куда тебе нужно на этот пятачок поехать... Если ж ты придумаешь лишь поехать в пивную, украсть бутылку и потом подраться... ну что же - сам дурак и не говори потом, что тебе никогда не было в жизни никакой поддержки!
      Думаю, что при всей своей бесконечной милости Бог тоже имеет самолюбие и охотнее делает подарки тем, кто их любит и ждет, а не тем, кто их использует во зло или не замечает.
      С детства я как-то плохо воспринимал банальности, разговоры о неминучих суровостях жизни, о неизбежных и жестоких законах - больше мой взгляд был направлен куда-то туда... в туманность, неопределенность... Законы я понял сразу, но ждал чего-то и сверх. И почувствовал почти сразу ветерок оттуда. И самые тяжелые периоды моей жизни - когда я под ударами реальности забывал про тот ветерок, не ждал его и поэтому не ощущал. Надо уметь выбраться из-под обломков, выйти в чистое поле, радостно открыть душу и ждать!
      Пожалуй, первая поддержка, почувствованная мной... ниоткуда, была связана еще со школой. Вспомните свою жизнь - возьмем жизнь обычную, не обремененную тюрьмами, но и не богатую особыми внешними событиями... Что есть тяжелей школы? Потом ты хотя бы выбираешь место, где тебе быть, а тут жестко сказано: будь только здесь! Сиди, и слушай, что тебе говорят, и повторяй слово в слово - как бы ты ни был с этим не согласен! И всегда чувствуй за спиной взвинченного, больного Гену Астапова, который в любой момент может опрокинуть тебе на голову чернильницу, но сиди и не смей поворачиваться! И, держа все это в душе, каждый день, тем не менее поднимайся в предрассветную фиолетовую рань, прощайся под холодным краном с последним своим сонным теплом... Но это еще ничего, это все еще дома, среди своих, но вот выходить на ледяную улицу и на своих собственных ногах нести себя навстречу мукам, которые - можешь быть уверен - ждут тебя в классе!.. Что бывает тяжелей?! Ясно, что выход из теплого дома под всяческими предлогами затягивался до последнего возможного предела и с чувством запретной сладости - за возможный предел.
      Наконец я выходил, поворачивая тяжелую дверь парадной, в холодный звонкий Саперный переулок, медленно шел к широкой Маяковской - здесь обязательно ударял порыв ветра с мокрым снегом или дождем, выбивающим слезы. Тусклый свет фонарей усиливал отчаяние... Неужели же так будет всю жизнь?!
      И, опаздывая, точно опаздывая - вышел на пять минут после предельного срока! - я не мог заставить себя идти быстро - кто же может заставить себя быстро идти навстречу мукам?
      Я сворачивал на узкую, темную между высокими домами улицу Рылеева. Часов у меня не было, но я знал, что опаздываю... А это значило, что к издевательствам, идущим с парт, прибавляются издевательства сверху, с учительского пьедестала. Учителя тех лет находили простую и надежную платформу для контактов со школьными бандитами: вместе с ними - как бы в воспитательных целях - издевались над слабыми. Это объединяло их сильнее всего, позволяло им найти общий язык. Объединенная экзекуция была намного страшнее раздельной, но тем не менее я не мог себя заставить ускорить шаги! Впереди во мгле начинала проступать белая гора Спасо-Преображенского собора, и вот я уже шел мимо ограды из свисающих тяжелых целей и черных морозных стволов пушек. Ограда вела меня по плавному полукругу. Шаги учащались, сердце начинало биться в радостном предчувствии чуда. И вот я выходил к фасаду церкви и нетерпеливо поднимал голову вверх, к белой массивной колокольне, где под нежно-зеленым куполом летел на фоне светлых облаков белый циферблат с черными цифрами и стрелками. Всегда в это время спереди, со стороны улицы Пестеля, через Литейный шел радостный утренний свет и всегда на торжественном циферблате было начертано мое спасение стрелки всегда показывали на пять минут меньше, чем должно быть! Я успевал, хотя никак, по реальным законам, успеть не мог! Ликуя, я перебегал дорогу, вбегал в школу... и к этому моему состоянию, ясное дело, гораздо хуже липли издевательства и несчастья - так постепенно с Божьей помощью они и отлипли! Откуда вдруг у меня при входе в класс прорезались улыбка, загадочное веселье в лице, озадачивающее врагов?.. Ясно откуда - от того циферблата! Так я встал на ноги благодаря ему!
      И, конечно (как это ни пытались вдолбить атеисты тех лет), Бог никогда не опускался до мелкого, утешительного обмана - мол, на циферблате покажу тебе, утешу, а в школе вдарит по тебе настоящее, московское время! Разумеется, время и было настоящим - я успевал войти, весело сопя, вытереть ноги, не спеша раздеться в гардеробе, неторопливо подняться в утренний класс, уютно усесться, разложиться - и лишь тогда ударял звонок.
      Куда как приятнее было жить, ощущая поддержку! "А мне вот не было никакой поддержки, никогда не было!" - с отчаянием скажет кто-то, и скажет правду. И я мог вполне лишиться ее тогда, начав проводить, например, злобные эксперименты, издевательски пытаясь "выжать" из циферблата сначала десять минут, потом двадцать, полчаса... Ответ мог быть только однозначным и по-русски откровенным: "А иди-ка ты! Не будет тебе в жизни добра!"
      Но надо же иметь совесть и чутье - не ссориться с Богом спозаранку, не тянуть из него жилы, не издеваться, ведь он же старичок. Кто издевается то же получает в ответ!
      Вспоминаю те годы - ведь именно тогда уже полностью складываются твои дела с окружающей тебя бесконечностью: как сложишь сам - так и пойдет, уже тогда надо все сбалансировать и понять.
      Однажды в конце уроков, уже когда за окнами темнело, за мной вдруг прислали гонца от завуча. Его все знали очень хорошо, и вызов от него, да еще экстренный, не сулил ничего доброго. Класс замер. Я медленно вышел. В коридоре я старался вспомнить свои грехи - грехи по отношению к школе, но ничего, кроме тайных, невысказанных мыслей, припомнить не мог... В кабинете меня ждала молчаливая и мрачная группа учителей. Настрой - такие вещи ощущаются и в детстве - был нехороший. Чувствовалось, что они долго и бесплодно сидели тут, в духоте, взаимно раздражая друг друга, бродили, как брага в бочке, с натугой соображая, как же все вокруг резко исправить (такие думы, все более тяжкие, сопровождают всю нашу историю), бубнили, бурлили, закипали - и вдруг возник случайный выплеск, случайно направленный в меня, и все за неимением прочего стали радостно раздувать язычок.
      - Так... может, ты расскажешь все сам? - сладострастно проговорил тучный, весь в черных родинках завуч.
      Все от нетерпения заскрипели стульями - наверняка этот пугливый мальчишка, не участвующий во всем понятной жизни, а постоянно погруженный в какую-то отвлеченность, знает что-то еще, кроме фактов, известных им, вдруг расколется?
      - А что я сделал-то? - уныло проговорил я, с тоской понимая, что что-нибудь да найдется.
      - Что ты делал сегодня до школы? - спросил завуч.
      - А что я делал? Шел сюда! - с некоторым уже облегчением произнес я, достаточно четко уже понимая, что ни о каких чудесах, подобных чуду циферблата, им знать не дано, такое они давно уничтожили в себе... Так о чем же речь? Наверняка о какой-нибудь нелепости, ерунде, клевете! Я взбодрился.
      - Так ты не помнишь? - произнесла классная воспитательница. Все они взглядами проницали меня, вольно или невольно подражая работникам того учреждения, которое поднималось на Литейном совсем неподалеку. Такой стиль общения был тогда в моде, а кто может устоять против моды? Это мало кому дано. Не устояли и они...
      - ... Не можешь или не хочешь сказать? - подхватила "химия". И эту практику - допрос всеми по очереди - тоже они впитали из воздуха: такой был воздух тогда. Но я был спокоен. Главной тайны им не понять, даже узнав ее, они не поймут, отвергнут, не поверят... Чего ж мне бояться? Так, пустяки, какая-нибудь чушь!
      Я весело посмотрел в окно, на высокий циферблат.
      - Да-да! - как бы наконец уличая, цепко ловя меня на признании, вскричал завуч. - Ты правильно смотришь, правильно! Ну, расскажи, кто тебя научил этому, откуда это берешь? - ласково продолжил он.
      Я понимал, что я мог порадовать их только доносом... но на кого? На Бога? Да нет, это невозможно, так на кого?!
      - Я давно говорила твоим родителям, - вспылила воспитательница, - что ты парень не наш, парень чужой, оторванный от нашей жизни!.. Они не хотели понимать, подтверждений хотели - что же такого в тебе плохого... И вот пожалуйста! Курил! На виду всей школы, перед окнами всей школы нагло курил и даже не прятался в подворотню, как это делают другие мальчики, у которых все-таки есть стыд!
      Они торжествующе переглянулись - разоблачили тайного шпиона, особенно приятно, что очень тайного, скрывающего свою шпионскую сущность за хорошими отметками и тихим поведением! Открытые бандиты - это все-таки наши. Да, они невыдержанны, но они всем понятны... а этот... особенно опасен... и вот пойман за диверсией! Огромный успех!
      - Курил? - Я был поражен. У меня, наверное, как и у всякого, были грехи, я даже пропустил недавно урок, ушел тихо домой, и никто вроде не заметил, но - курил?!
      - Но вы ведь знаете, я же не курю, - забормотал я. - Ведь вы же видели, наверное... знаете... я же не курю! - Я посмотрел на Илью Зосимовича, нашего математика. Время от времени он, как коршун, врывался в уборную для ребят и там, ликуя, вырывал папиросы и выкрикивал фамилии: "Федотов! Я тебя узнал, узнал! Можешь не закрываться в кабине! Надо было думать раньше!"
      И другие учителя-мужчины тоже нередко врывались в уборную с внезапной облавой, да и учительницы, честно говоря, не особенно стеснялись врываться. При этом они, правда, возмущенно демонстративно отворачивали головы от писсуаров, как бы подчеркивая, что ради истины вынуждены пойти на нарушение морали, но и это нарушение приплюсовывалось ребятам, их преступление становилось двойным. Поэтому вопреки созревающим половым чувствам все-таки мы чувствовали себя лучше, когда в уборную врывались учителя-мужчины, моральное наказание в этом случае было как-то легче, поэтому учителей-мужчин ненавидели меньше - они не заваривали такого стыда, как бесстрашные и принципиальные наши учительницы. Поэтому я и обратил свой взор в сторону Зоей мыча. К тому же и вообще он был мужик неплохой. Под моим вопрошающим взглядом он сначала было потупился, но потом, согласно общему настою, гордо поднял голову - мол, ваши уловки бесполезны!
      - Но, Илья Зосимыч, - заныл я, понимая, что общее мнение уже создано и его не поколебать. - Ведь вы же... бываете... у нас... видите... видели меня хоть раз?
      Учительницы снова надменно выпрямились - зона обсуждения была вопиюще неприличной, и вина за это, как тогда было принято, вешалась не на них, а на меня, словно я завел этот разговор. И тем более все было оскорбительным, что я запирался: другие быстро признавались, чувствуя, что это порок не страшный, а свойски и - многие учителя тоже курили, было как бы тайное соглашение, сочувствие... признайся, простим! А я скрывал истину, запирался... Но что делать, если я действительно не курил?!
      - Да когда ж я курил?.. Кто видел?!
      - Видели, не беспокойся! - Завуч при всей своей выдержке не мог вскользь не обласкать взглядом осведомительницу. Учительница химии смущенно потупилась под поощрительным взглядом... Я понял, кто видел и кто родил это собрание. Но что она видела?
      - Что она видела?
      - Ты шел... от ограды (наверное, чуть не сорвалось - "церкви")... шел от ограды к школе... и нагло курил!
      Я вспомнил солнечное морозное утро, свое состояние... Еще в такое утро - курить!
      - ... Да это пар! Пар шел изо рта! - воскликнул я.
      Странно - у других не увидели, а у меня увидели. Может, потому, что шел позже и попал на солнце лишь я? Или, может, вообще я был под тайным прицелом давно. Преступление подозревалось и вот - какая удача! подтвердилось.
      - ... Пар это... честное слово! - Уже почти спокойно я посмотрел на всех.
      - Пар... не может так валить! - сосредоточившись, проговорила химичка.
      Все удовлетворенно закивали. Все правильно! Не может так быть, и даже думать такое вредно - чтоб один наглый ученик мог быть умней - и, главное, честней - педагогического коллектива.
      Господи, сколько ненависти скопилось в людях - причем, что поразительно, в учителях!
      - Ну... хотите... - Я посмотрел в окно, но там было уже темно. - Но хотите... завтра посмотрите... я буду переходить, а вы посмотрите!
      Все вопросительно повернулись к завучу - достойно ли педагогическому коллективу участвовать в таких возмутительных, унижающих их коллективное мнение экспериментах? Да и нужны ли какие-то еще доказательства в этом абсолютно ясном деле?
      - Давайте, давайте убедимся, правду он говорит или лжет, - произнес Илья Зосимович как бы осуждающе, но на самом деле, я думаю, дав ход своим сомнениям. - Мы же будем завтра утром в учительской? - Он оглядел коллег.
      - Я не буду, у меня с одиннадцати! - оскорбленным тоном произнесла химичка, как бы подчеркивая свою незаменимость: мол, без нее результаты могут быть и ошибочны.
      - Ну, ничего, Зоя Александровна, мы как-нибудь разберемся! - весело произнес Илья Зосимыч. Та метнула на него гневный взгляд. Я почувствовал, что вообще могу пасть жертвой в междоусобной войне среди учителей, и понял, что мне желательно стушеваться.
      - Ну все, Попов, ты можешь идти, - произнес завуч (ясно, мне нельзя было присутствовать при ссорах взрослых), - иди и не думай, что ты оправдался, наше мнение по этому делу однозначно! Я думаю, достаточно, что мы тебя предупредили! Иди!
      Со строгими лицами они проводили меня. Подразумевалось, что, конечно же, они не намерены на следующее утро торчать у окна... Конечно же, нет. Они сделали предупреждение - и приличному школьнику этого хватит! Вина моя как бы была уже доказана. И в то же время я понимал, что они не пройдут завтра мимо окна и непременно, тайно или явно, будут смотреть, как я прохожу булыжную площадь от церковной ограды до школы, - и мне важно, чтобы пар шел!
      Сосредоточенный, я пришел домой, сделал уроки и, как боксер перед ответственным матчем, пораньше лег спать. Но без драм не бывает - перед самым уже сном бабушка сказала мне:
      - Ой, как все болит, сердце ломит - прямо такое предчувствие, что не проснусь!
      - Что же такое, бабушка, с тобой? - всполошился я.
      - Да оттепель, видно, идет! - заохала бабушка. - Давление меняется вот и болит.
      Я стал уже засыпать и вдруг вскочил как ужаленный.
      - Что значит... оттепель? Это значит - воздух потеплеет... и пар не будет идти изо рта?
      Тяжело, с какими-то черными провалами-обмороками я засыпал... Что же это... значит (по имени я никого не называл и даже не подразумевал, это было неназванным чувством)... значит, никому... нет никакого дела?! И пусть бабушке плохо, и я так и останусь в глазах моих торжествующих врагов преступником - пусть? Значит, ничего нет?
      Проснулся я собранный, решительный, говоря себе: нет, что-то же должно быть!
      Поев супу, я выскочил на улицу, прошел Саперный, замедлил шаг... Ну, что? Морозец вроде бы есть - щеки пощипывает, но в темноте как-то плохо ориентируешься, вот появится солнце - все будет понятнее! Я шел быстро к решительной точке... Не могу соврать, что я не боялся, больше того, скажу, что я все не делал полного выдоха, боясь неудачи. Мелко, часто дышал - ну, этот выдох не в счет, этот - тоже не в счет, можно даже и не смотреть - ну, какой уж тут пар?! Я думал так: если мне светит удача, зачем заранее расходовать ее?
      И только когда я вышел на простор, к ослепительно белой колокольне, освещенной светом через темный еще Литейный, я набрал полную грудь колкого, холодного воздуха, подержал его некоторое время в раздутой груди и выдохнул. Толстая, курчавая струя пара, просвеченная солнцем, вырвалась изо рта! Вот так вот, ликуя, подумал я, а ты решил - помощи нет! Вот она, помощь, - холодное утро вопреки тяжелым предчувствиям!
      Не скрою - я метнул взгляд вверх! Учителя бросились от стекла врассыпную... скажем так... Во всяком случае, тогда мне этого хотелось.
      После этого - и, хочу думать, в связи с этим - дальнейшая жизнь моя в школе сделалась лучезарна и легка. Возможно, я просто так стал ее воспринимать. И, может, думаю я, с этого моего радостного выдоха и начались в стране чудесные перемены?.. Шучу, шучу!
      Позже, в моменты упадка, я ворчливо-скептически анализировал этот случай... Ну и что? Было ли чудо? Мало ли у кого по утрам изо рта вырывается теплый пар? Но у них - просто так, а у меня - не просто так, я помню!.. Но, может, не воздух в то утро был специально холодный, а я горячий? Может, и это сыграло какую-то роль? Конечно, чудо состоит из девяноста девяти процентов твоего ожидания, и лишь чуть-чуть, еле заметно помощь проявляет себя... чтобы грубые люди не навалились: "Давай, давай!" А умному человеку достаточно и дуновения, чтобы почувствовать: ты любим! И будет помощь, когда она действительно необходима тебе!
      Но о зыбкости ее надо все время помнить! Немножко грубого нажима, немножко хамства, и все исчезнет, улитка спрячется в панцирь... Хочешь быть грубым реалистом - пожалуйста! Только не надо потом рыдать над кружкой пива: "Никто не любит меня!" Ты бы мог быть любим!
      Конечно, всю эту кассету я не прокручиваю в себе каждый день или тем более каждый час. Просто: надо соответствовать свету - и свет придет. Надо быть немножко светлей, чем велят обстоятельства, - и обстоятельства посветлеют!
      Однако, не скрою, с годами жить так становится трудней, все чаще в темноте теряешь свет, все чаще с тоской задумываешься: а существует ли вообще что-то?
      Уже далеки те блаженные времена, когда я был первым в школе и купался во всеобщей расположенности и любви. Уже в институте я не был любимым вернее, таких любимых было много, и не случайно так оказалось: конкурс прошли! Но то, что вокруг оказалось много похожих на тебя, здорово бодрило, казалось - уже все, пришли наши времена, кругом свои! Но исчезли - не без давления сверху - и те святые времена, когда вполне достаточно было и одного свитера на шестерых и всем было весело! Сейчас, если просишь у знакомого поносить дубленку, то за это надо платить! Протестуя против столь отвратительной жизни, я принципиально оторвал рукава у своего пиджака, дал их на время поносить своим друзьям, один рукав - Острову, а другой Майофису. Но оба они - художники, называется! - через некоторое время сконфуженно вернули мне мои рукава, пробормотав, что нынче не принято ходить в одних рукавах!
      Да, прохудилась наша прослойка, ее собственные мысли никому уже не нужны - ценят ее лишь тогда, когда она служит массам. Да и я перестал что-то замечать, что кто-то видит меня персонально, помогает мне... Одобрение я получаю только тогда, когда бодро сливаюсь с каким-либо общим направлением. А как же я сам? Было ли время, когда чей-то высокий взгляд был направлен лично на меня? Была ли - хотя бы в далеком прошлом - какая-то личная помощь? Что-то я начал в этом сомневаться! Все, чего я в жизни добился, - исключительно благодаря самому себе, благодаря своему резкому характеру и такому же уму! И, конечно же, нелепо надеяться на возвращение тех прежних трогательных обстоятельств, когда я извергал - зимой! - струю пара и был счастлив. Да и я уже не тот поминутно краснеющий школьник - даже если бы кто и захотел найти меня по тем, прежним признакам, то наверняка бы не нашел!.. Нет, немножко прежней застенчивости я сохранил, но исключительно уже для своих наглых целей! Но даже и на застенчивость уже сил не хватает.
      Особенно отчаялся я, когда в этом году после долгих трудов вознамерился чуть-чуть отдохнуть. Мы с моим другом на машине покрутились немножко в наших местах, но нигде ничего, кроме хамства и безумных цен, мы не нашли. Поразил один только случай. Мы вошли в загородный ресторан, и друг мой, бодрый после пробега, спросил официанта:
      - Ну, куда вы нас посадите?
      - А никуда. Разве что на кол! - равнодушно ответил тот.
      В эти дни мы поняли истину, которая раньше до нас, людей занятых, как-то не доходила: давно уже сфера, как бы призванная холить нас, существует исключительно для самой себя, и именно в ней делаются самые большие дела. Мы с другом со свойственным нам умом тут же резко попытались вклиниться в эту сферу: достали отличные швейцарские костюмы - черные, с желтыми галунами - и такие же фуражки и встали у подъезда нашего дома. Сначала мы хотели по-доброму - радостно встречали каждого, хмуро топающего с работы, хлебом-солью, низкими поклонами, распахивали входную дверь. Ясное дело - в глубине души мы, конечно, рассчитывали на чаевые, но чаевых никто не давал! Даже слова доброго никто не сказал, зато было много слов, которых я не решаюсь тут привести!.. Тогда мы решили не по-хорошему: грудью встали в наших дверях и кричали, отталкивая: "Закрыто, закрыто! Сказано вам - мест нет! Идите в другие дома!" Ясное дело, в глубине души мы рассчитывали на чаевые и тут, но уже на гораздо более большие, чем в первый раз. Но кончилось все еще хуже; все вопили: "Что это еще значит - мест нет? В доме, где с рождения живем, и то уже мест нет?! Сейчас бошки вам оторвем!" И мы (наверное, единственные из этой сферы) были смяты, отброшены, наши золоченые фуражки были растоптаны... Я отнес их к знакомому фуражечнику, но тот отказался их чинить.
      Мы стали лихорадочно соображать: как же нам практически без денег провести отпуск? Сплавляться по реке в виде бревна, как мы это любили делать в студенческие годы? В нашем возрасте плюс с нашим положением - уже не солидно. Тогда, поняв, что при всех обычных вариантах ничего, кроме мучений, нас не ждет, я вдруг почувствовал, что мне надо поехать в те благословенные места, откуда пошел наш род, до сих пор поражающий меня энергией и душевным здоровьем в лице, например, отца, который при встрече гоняет меня вслед за собой по бескрайним своим опытным полям и даже не чувствует усталости, когда я еле-еле уже волокусь... Да, там наверняка колоссальный какой-то заряд, если отец до сих пор так заряжен, а я, родившийся не там, практически уже разряжен. Я поехал к отцу, расспросил все подробности. Отец горячо это дело одобрил, однако сказал, что сам поехать не может: у него уборочная, но я делаю абсолютно правильно, ибо лучше тех мест и тех людей не существует на свете.
      Сначала мы с другом вообще не могли достать денег на поездку, потом достали, но слишком много. Пришлось на некоторое время задержаться, чтобы истратить излишки... Когда мы с этой задачей наконец справились, друг окончательно впал в депрессию и сказал, что никуда со мной не поедет и вообще считает, что жизнь кончена, дальше ехать некуда! Я с ним все-таки не согласился, вернее согласился не полностью и поехал один, хотя в машине лучше ехать вдвоем.
      По дороге, уже в Москве, я решил заехать к другу-москвичу: вдруг он соблазнится?!
      - Он в Сочи. Сочиняет, - почему-то с ненавистью глядя на меня, сказала его жена.
      "Представляю, что он насочиняет в Сочи!" - подумал я. И поехал один.
      Дорогу я опускаю - подробности излишни. Могу сказать только, что все шло складно и ладно и ко мне вновь вернулось ощущение везения, какого я не чувствовал уже давно. Может, кое-кто снова повернул ко мне свой лик, мелькнула мысль.
      Короче: чудесный теплый вечер, низкое солнце рельефно освещает сначала предгорье, потом - горы. Потом солнце гаснет, наступает тьма, однако я азартно проскакиваю мое село, доезжаю до берега моря (но другого моря, не того, на котором живет и сочиняет мой московский друг). Сейчас моря не было видно, но зрелище впечатляло: черная, как тушь, темнота, иногда оттуда с шипением приходила волна, вскипая на камнях. Такое было впечатление, что кто-то время от времени растягивает в темноте белую резинку и снова дает ей стянуться, исчезнуть.
      Я вылез из машины, дохнул морского воздуха и уехал с берега - все-таки в пределах приличного времени надо было добраться до моей цели, не будить же людей. На дороге тьма была рассеяна тусклыми, но частыми фонарями. Наконец я увидел указатель и свернул. При свете лунного серпа огляделся. Когда-то, говорят, я здесь был, но если и вспомню что-нибудь, то, наверное, не сразу. По мере того как я приближался к месту и все определеннее ощущал его пейзаж, настроение мое падало: местность была не ахти - это были не горы, и не предгорья, и не берег моря... так, что-то ровное и незаметное. Проезжая по стране и разглядывая из окон разные дома, я иногда думаю с удивлением: как вот мог человек поставить свой дом между рельсами двух железных дорог и все последующие поколения (вон бегают маленькие дети!) не постарались отсюда сдвинуться? Почему люди спокойно живут здесь, когда есть море, берега над просторной Волгой? Такие мысли у меня возникали и по мере приближения к родному селу. Почему получилось так, что они стали жить в этой ничем не примечательной местности - такие яркие, значительные люди, и не сдвинулись хотя бы на двадцать километров, к морю? Так и не получив ответа, я въехал на тускло освещенную центральную улицу, остановился. Полная неподвижность и тишина. Да, вот цикады тут звенят здорово, надо признать. Все-таки довольно далеко я заехал, сумел - и это на почти сломанной машине!
      Отец, провожая меня, радостно и возбужденно говорил:
      "Как увидишь на главной улице самый большой дом, так езжай туда, и не ошибешься - то будет друг мой Платон!"
      Разглядев без труда именно такой, я радостно порулил туда. Ожидание какого-то чуда - в отрыве от привычных тяжелых обстоятельств - снова пришло ко мне. Вроде как можно начать жизнь сначала, хоть я и понимал логически, что чувство это странное.
      Дом, белый, массивный, стоял в глубине сада, к нему вела очень аккуратная асфальтовая дорожка. По ней я шел, естественно, уже пешком, оставив машину у ограды, чуть в стороне. Можно сказать, что я летел в лунном свете. Сейчас меня встретят наконец-то люди, которые любят меня, всплеснут руками, воскликнут: "Ну, вылитый Егор!"
      Егор - это мой отец, и, воскликнув так, они как бы увидят в этот момент все самое лучшее во мне, откинув наносное, ведь самое лучшее во мне - от отца.
      Я тщательно, но торопливо вытер ноги о фигурный железный скребок у крыльца (чувствуется, здесь не лишены художественной фантазии!), поднялся на бетонное крыльцо и постучал в массивную деревянную дверь.
      Не дождавшись никакого ответа - хотя какой-то голос глухо доносился, я открыл дверь, с бьющимся сердцем вошел в прихожую с большим зеркалом, потом - на голос, - еще раз безрезультатно постучав, открыл дверь и увидел большую комнату, тускло освещенную телевизором, и трех людей, молча сидевших в "гарнитурных" креслах (разговаривал телевизор). Все в комнате было "как у людей" - толстый ковер, горка, стенка, огромный цветной телевизор. Сидели - худая чернявая молодуха, длинный парень, видимо, ее муж, и сухонькая старушка. Я молча постоял. Никто не восклицал "Вылитый Егор!" и даже не оборачивался.
      - Здрасьте! - наконец выговорил я.
      - Здрасьте! - абсолютно безжизненно ответили они, даже не повернувшись ко мне.
      Правда, старушка мельком проговорила: "Присаживайтесь!" - и я присел.
      Некоторое время я молча вместе со всеми слушал все о тех же неразрешимых проблемах - я прекрасно мог слушать это и дома!
      - Скажите... а Платон Самсонович далеко? - спросил я.
      - Скоро будет... Вы насчет пчел? - не оборачиваясь, проговорила молодайка.
      Я обиделся: неужели я похож на человека, который пришел насчет пчел? Я же за тысячу километров приехал... Неужели не видно?
      - Пчелы кончились у него! - с сочувствием промолвила старушка, видно, супруга его, видно, самая добродушная здесь.
      - Ничего, я подожду.
      Я решил не объясняться пока, не тратить эмоциональные заряды, их и было-то не так много, - поберечь до Платона.
      После долгого неподвижного сидения (и диктор в телевизоре, кажется, задремал) вдруг послышалось шелестение шин, рябой свет фар прошел по темной комнате, потом хлопнула дверь машины.
      - Приехал! - обрадованно проговорила старушка и вышла. - Сидите, сейчас. - Движением ладошки она оставила меня в кресле.
      Некоторое время не происходило ничего, потом старушка вошла, улыбаясь, и сказала мне:
      - Пыльный, с пасеки-то... умывается... - и снова вышла.
      Прошло еще довольно долгое время. Старушка опять вошла и, ничего не объясняя, села к телевизору. Раз пять или шесть я вопросительно посмотрел на нее, наконец она заметила мой взгляд и произнесла радостно:
      - Ужинает!
      - Как ужинает? - Я был потрясен. А как же я? Все-таки я проехал немаленькое расстояние сюда! - Понимаете... - Я решил внести ясность, резко поднялся. - Я из Ленинграда...
      - Да уж он понял, - опережая мое движение к двери и как бы укорачивая меня, проговорила старушка. - Говорит, только глянул на тебя, сразу увидал: вылитый Егор!
      И все? Я понял, что на этом как бы поставлена точка: ну, да, вылитый Егор... ну и что? Может, если бы появился сам Егор, еще бы что-то и было, а так - всего лишь "вылитый"... Потом, посидев некоторое время без движения, я по своей привычке постарался прийти к гуманному разъяснению: может, он, наоборот, от стеснения не появляется - пыльный после пасеки, усталый... стесняется просто появиться перед сыном любимого своего друга, ждет утра?