Сразу все упало у меня: "Он, идиот... Лучше бы пачку пельменей прислал!"
      И вот встречает меня у выхода церемонно. Прекрасно сшитый новый костюм.
      - Мне кажется, здесь немного морщит... - И с обиженным лицом ждет непременных горячих возражений.
      И все! Каждый раз - стоит у входа, как истукан!
      Подружки мне говорят:
      "Колоссальный у тебя, Ирка, парень!"
      Знали бы, какой он колоссальный!
      Каждый день: стоит, аккуратно расчесанный на косой пробор, непременно держа перед собой коробочку тающих пирожных. Приводит в свой дом, знакомит непременно с какими-то старыми тетушками, потом под руку ведет к себе.
      У каждого свой стиль. У этого - очаровывать манерами! Чашечки, ложечки - все аккуратно. За все время, может быть, один раз вылетел от меня к нему дохленький флюидик, да не долетел, упал в кофе. Кофе попил - и сдох!
      Потом, при расставании, целует руку. До часов уже добрался! Конечно, при его темпах...
      Однажды Ленка меня спрашивает:
      - Ну как он, вообще?
      - А-а-а! - говорю. - Бестемпературный мужик!
      Но все терпела почему-то. Недавно только произошел срыв.
      Встречает у выхода - пирожных нет! Церемонно приглашает в ресторан.
      Приходим - уже накрыто: шампанское и букет роз!
      "Сейчас бы, - думаю, - мяса после спектакля!"
      - Поесть, - говорю, - можно? Дорого?
      - Это, - говорит, - не имеет значения!
      А сам небось в кармане на маленьких счетиках - щелк!
      Сидим. Смотрит на себя в большое зеркало, через плечо, и говорит с грустью:
      - Да-а-а... Вот у меня и виски уже в инее!
      - Какой еще иней? - говорю. - Что за чушь?
      Откинул обиженно голову... Потом стал почему-то рассказывать, какая у него была неземная любовь. Она считала его богом, а он оказался полубогом...
      Видит, что я его не слушаю, вскочил, куда-то умчался.
      Тут появляются вдруг знакомые - монтажники наши, из постановочного цеха.
      - О Пантелеевна, - говорят. - Привет! Закурить, случайно, не найдется?
      - У меня, - говорю, - только рассыпные... Да чего там, - говорю, садитесь сюда!
      Приходит мой ухажер - у нас уже уха, перцовка, дым коромыслом. Он так сел, откинув голову, молчал. Пил только шампанское, а закусывал почему-то только лепестками роз. Видит, что на него никто не смотрит, вскочил, бросил шесть рублей и ушел.
      Но на следующий день снова явился...
      2. Он говорил
      Первая
      Да. У меня с этим тоже хорошо! Недавно - звоню одной.
      - А куда мы пойдем? - сразу же спрашивает.
      - А что, - говорю, - тебе именно это важно?
      - Нет, конечно, не это, но хотелось бы пойти в какое-нибудь интересное место.
      - Например?
      - Ну, например, в ВТО!
      - Почему это в ВТО? Ты артистка, что ли?
      - Нет, ну вообще приятно провести время среди культурных людей!
      Уломала все-таки - пошли в ВТО.
      - Ой! - говорит. - Ну обычная вэтэошная публика!
      Тут я несколько уже дрогнул. Нельзя говорить: "вэтэошная", "киношная". "Городошная" - это еще можно.
      И главное, сидит практически со мной, а глазами по сторонам так и стрижет!
      - Ой, Володька! Сколько зим! Ну, как не стыдно? Сколько можно не звонить?
      Тот уставился так тупо. Явно не узнает. Действительно, не понимает сколько же можно не звонить?
      - Прямо, - мне говорит, - нельзя в ВТО прийти, столько знакомых!
      Потом стала доверительно рассказывать про Володьку: так будто бы в нее влюблен, что даже не решается позвонить, пьет с отчаяния дни напролет!
      Слушал я ее, слушал, потом говорю:
      - Иди-ка ты спать, дорогая!
      Вторая
      Больше всех почему-то дядька с теткой переживают за меня.
      - Четверть века прожил уже, а жены-детей в заводе нет! Мы в твои-то годы шестерых имели!
      - Да как-то все не выходит, - говорю.
      - Ну хочешь, - говорят, - приведем мы к тебе одну красну девицу? Работает у нас... Уж так скромна, тиха - глаз на мужчину поднять не смеет!
      - Ну, что же, - говорю, - приводите.
      - Только уж ты не пугай ее...
      - Ладно.
      И утром в субботу завели ее ко мне под каким-то предлогом, а сами спрятались. Сидела она на стуле, потупясь, что-то вязала, краснея, как маков цвет. А я, как чудище заморское, по дальним комнатам сначала скрывался, гукал, спрашивал время от времени глухим голосом:
      - Ну, нравится тебе у меня, красавица?
      И куда она ни шла - всюду столы ломились с угощением.
      Наконец, на третий примерно час, решился я ей показаться, появился она в ужасе закрыла лицо руками, закричала... С тех пор я больше ее не видел.
      Третья
      Однажды друг мой мне говорит:
      - Хочешь, познакомлю тебя с девушкой? Весьма интеллигентная... при этом не лишенная... забыл чего. Только учти, говорить с ней можно только об искусстве пятнадцатого века, о шестнадцатом - уже пошлость!
      - Да я, - говорю, - наверное, ей не ровня. Она, наверное, "Шум и ярость" читала!
      - Ну и что? - говорит. - Прочитаешь - и будешь ровня!
      - Это ты верно подметил! - говорю. Подучил еще на всякий случай пару слов: "индульгенция, компьютер", - пошел.
      С ходу она ошарашивает меня вопросом:
      - Как вы думаете, чем мы отличаемся от животных?
      Обхватил голову руками, стал думать...
      - Тем, что на нас имеется одежда? И - не попал! Промахнулся! Оказывается, тем, что мы умеем мыслить. Больше мы не встречались.
      Четвертая
      Встречает меня знакомый:
      - Слушай, колоссальная у меня сейчас жизнь, вращаюсь всю дорогу в колбасных кругах. Хочешь, и тебя могу ввести в колбасные круги?
      Ввел меня, представил одной. Как-то позвонил я ей, договорились о свидании.
      Приходит - на голове сложная укладка, на теле - джерсовый костюм (на базе, видимо, недавно такие были).
      Зашли мы в шашлычную с ней, сели. Вынимает из кармана свой ключ, уверенно открывает пиво, лимонад.
      Приносит официант шашлык. Она:
      - Что это вы принесли? Официант:
      - Как что? Шашлык... Мясо. Она:
      - Знаю я, что это за мясо! Вы то принесите, которое у вас на складе! Знаю как-нибудь - сама работаю в торговле!
      Дикую склоку завела, директора вызвала. Пошла с ним на кухню поднимать калькуляцию.
      Возвращается - злая, в красных пятнах.
      - Вот так, - говорит, - я уж свое возьму!
      "Ты, - думаю, - наверно, и не только свое возьмешь!"
      Стала она рвать сырое почти мясо, на меня хищные взгляды кидать.
      - Посмотрим, - урчит, - поглядим, на что ты способен!
      "Да, - думаю, - ждет меня участь этого мяса!"
      - Знаете, - говорю, - я чувствую непонятную слабость. Я должен непременно пойти домой, на несколько секунд прилечь... Всего доброго.
      Пятая
      Недавно я с отчаяния додумался зайти в кафе. Девушки молодые, одетые модно, у стойки сидят.
      С одной попытался заговорить - получил в ответ надменный взгляд.
      - Мне кажется, я читаю!
      Ей кажется, что она читает.
      Хотя, в общем-то, разговор их известен. Если двое их - обязательно почему-то говорят, что они польки или что они двоюродные сестры. На другое ни на что фантазии не хватает. Такой - известно уже - происходит разговор:
      - Здравствуйте. Вы кого ждете?
      - Не имеет значения.
      - А после куда пойдете?
      - Не важно.
      - А пойдемте ко мне!
      - Это зачем еще?
      - Чаю попьем.
      - А мы чай не любим.
      - А что же вы любите.
      - Молоко. - Хихиканье.
      - И долго вы будете здесь сидеть?
      - Пятнадцать суток. - Дикое хихиканье.
      И в этот раз одну такую сумел зачем-то разговорить на свою голову. Сразу же целый ворох ненужных сведений был на меня высыпан: как вчера на дежурстве придумала в шкафу спать, где халаты; как на свадьбе у брата все гости передрались в кровь...
      И лепечет ведь просто так, явно не различает меня в упор, думает, что я ее подружка какая-нибудь.
      Но на следующий день договорился зачем-то с ней встретиться. Почему-то на вокзале назначила.
      Прихожу на следующий день - она ждет. Вся замерзла, кулаки в рукава втянула, ходит, сквозь зубы: "С-с-с!"
      Тут только сообразил я, почему на вокзале, - она же за городом живет! По болоту пробирается, подняв макси-пальто, до электрички, потом в электричке полтора часа... И все это для того, чтобы чашечку кофе выпить надменно.
      С ней подружка ее. Пальто такое же. А может, одно пальто на двоих у них было, просто так быстро переодевали, не уследишь.
      Смотрит на меня с явной ненавистью. Как-то иначе она, видимо, меня представляла. А подружка молча тянет ее за рукав в сторону.
      - Ты что? - говорю. - Я же тебе одной свидание назначил.
      - Без Люськи, - злобно так говорит, - никуда! Мне она дороже тебя!
      Рот так захлопнула, глаза сощурила - и все!
      - Ну что ж, - говорю, - может быть, в столовую какую-то сходим?
      - Да ты что? - говорит. - За кого ты нас принимаешь?
      - А что такого? В столовую, не куда-нибудь!
      Пришли, сели. И все. Про меня забыли. Словно десять лет со своей подружкой не виделась, хотя на самом деле, наверно, наоборот - десять лет не расставались.
      - ... А Сергеева видела?
      - Сергеева? Ой, Люська! Пришел, весь в прикиде - ну, ты ж понимаешь!
      Моя-то фамилия не Сергеев! Может, потом они и меня будут обсуждать, но пока моя очередь не наступила.
      Вижу вдруг - из сумки у нее кончик ломика торчит, изогнутый.
      - А ломик зачем? - спрашиваю.
      Посмотрела на меня - с удивлением, что я еще здесь.
      - А чтобы жахнуть, - говорит, - если кто-нибудь плохо будет себя вести.
      - Слушай, - говорю. - Сделай милость, жахни меня, да я пойду.
      3. Они
      - В общем, - он говорил, - когда я тебя увидал, я уже в жутком состоянии был! В жутком!
      - И я тоже, что интересно, - улыбаясь, отвечала она.
      - Да? А выглядела прекрасно.
      - А может, мне ничего и не оставалось, кроме как прекрасно выглядеть!
      - Сначала, когда я тебя увидал, меня только боль пронзила. Надо же, подумал, какие есть прекрасные девушки, а мне все время попадаются какие-то жутков-чихи! Потом, гляжу, ты все не выходишь и не выходишь...
      - А я только тебя увидела, сразу подумала: надо брать! - Она засмеялась.
      - Серьезно, - говорил он. - По гроб жизни буду себе благодарен, что решился тогда, с духом собрался. Батон, который все грыз на нервной почве, протягиваю: "Хотите?" И вдруг эта девушка, чудо элегантности и красоты, улыбается, говорит: "Хочу" - и кусает.
      - А как я бежала сегодня, опаздывала! Ну, все, думаю, накрылся мужик!
      Они сидели за столом в гулком зале. Она - немного склонившись вперед, держа сигарету в пальцах точно вертикально. Замедляла дым во рту, потом начинала его выпускать.
      Они спустились по мраморным ступенькам, пошли к такси.
      У самой машины она задержалась, перегнувшись, быстро посмотрела через плечо назад, на свои ноги.
      Он - уже в машине придерживал рукой открытую дверцу.
      - Добрый день! - сказала она шоферу.
      - Здрасте! - сказал тот, не оборачиваясь. За окном падал мокрый снег.
      - Что-то я плохо себя чувствую, - сказал он.
      - Да?.. А меня? - сказала она, придвигаясь.
      Машина как раз прыгала по булыжникам, но поцелуй в конце концов получился - сначала сухой, потом влажный.
      - Ну... Есть, точно, не будешь?
      - ... Не точно.
      - ... Ты зайчик?
      - Практически да.
      Потом он увидел вблизи ее глаз, огромный, с маленьким красным уголком. Он счастливо вздохнул и чуть не задохнулся от попавшей в горло пряди ее легких сухих волос.
      И снова - неподвижность, блаженное оцепенение, когда слышишь, как шлепает, переливается вода в ванне, и нет сил пошевелиться, привстать.
      ДВЕ ПОЕЗДКИ В МОСКВУ
      1
      Московский дворик перед глазами - деревянные скамейки, высокая блестящая трава, одуванчики на ломающихся, с горьким белым соком трубочках. А я сижу за столом и опять ей звоню, хотя вчера только думал - все, слава Богу, конец. И вот опять.
      Звоню, а сам палец держу на рычаге - если подойдет муж, сразу прервать. Но нет... Никого... Гудок... Гудок.
      Далеко, за семьсот километров, в пустой комнате звонит телефон. Положил трубку, встал. Жарко. Единственное удовольствие - подойти к крану, повернуть. Сначала выливается немного теплой воды, а потом холодная, свежая. Положил голову в раковину. Вдруг кран начал трястись, стучать, как пулемет, вода потекла толчками. Ну его к черту, закрыть. Ходить по комнате, размазывая потемневшие холодные прядки на лбу. Провести рукой по затылку снизу вверх - короткие мокрые волосы, выпрямляясь из-под руки на место, приятно стреляют холодной водой за шиворот. Но скоро все высыхает.
      Подошел к двери, выбежал, хлопнул. Все идут потные, разморенные, еле-еле. Уже неделю такая жара. С того дня, как я приехал в Москву. А вернее - сбежал. Так прямо и схватился за эту командировку. А здесь меня брат поселил в своей пустой кооперативной квартире на окраине. Странные эти кооперативные квартиры. Все одинаковые. И как-то еще не чувствуется, что люди здесь жили и еще долго будут жить.
      Институт, правда, оказался рядом, так что в самом городе я почти и не был, все ходил здесь по дорожкам, по огородам. И уж стало мерещиться, что вся жизнь пройдет здесь, на этой вытоптанной траве, среди пыльных, мелких, теплых прудов...
      Познакомил нас с ней мой друг Юра. И сразу понял, что зря. Сразу же между нами почему-то такое поле установилось, что бедный Юра заерзал, задвигался, и вообще удивляюсь, как не расплавился.
      Что в женщине больше всего нравится? А всегда одно и то же - что ты ей нравишься, вдруг чувствуешь, как она незаметно, еле-еле подтягивает тебя к себе. И замечаешь вдруг ее взгляд, и осторожно думаешь - неужели?
      А наутро я пришел к ней по какому-то еще полуделу, что-то мы придумали накануне. И вот сидел на табурете, а она ходила по комнате в мохнатом халате, нечесаная, и мы говорили еще о каких-то билетах, но все уже настолько было ясно... Она мне потом рассказывала, что тоже это почувствовала и очень испугалась - еще накануне утром меня и в помине не было.
      Все несколько отклонилось от обычной схемы, и муж нас застал в первый же день, когда ничего еще не было и мы сидели с ней за три метра друг от друга и толковали о каких-то мифических билетах.
      Как я узнал, муж ее был джазист, причем первоклассный, отнюдь не из тех лабухов, что играют на танцах или в ресторанах, - нет, он занимался серьезным, интеллектуальным джазом, порой трудным для восприятия. Я знал несколько таких: абсолютно не пьющие, серьезные, даже чересчур серьезные, прямо профессора.
      Однажды я был на их джем-сейшене, слышал его знаменитый виброфон... Вот идет со всеми и вдруг отходит, отклоняется, меняет строй, ритм, вот уже девятнадцатый век... восемнадцатый... семнадцатый! Вот идет обратно... нагоняет.
      Потом играли "хот". Быстро, еще быстрей, все разошлось, разбренчалось, казалось - не соберешь!.. Но нет, в конце концов все сошлось. Здорово.
      Вспоминая это, я смотрел, как он снял черный плащ, оставшись в замечательном синем пиджаке с золотыми пуговицами, потом расстегивал боты, расчесывал пушистые усы... Мне он сразу понравился. Нравится он мне и сейчас, после всего, что произошло.
      Он пошел по комнате и вдруг увидел меня за шкафом.
      - Та-ак, - сказал он, - те же, вбегает граф. Мы с благодарностью приняли его легкий тон.
      - Раз уж попались, - говорил он, - будете натирать пол. Я давно уже собираюсь...
      Потом мы сидели, все трое, и молча пили чай. Я вдруг хрипло проговорил:
      - Может, с моей стороны это нахальство, но масла у вас нет?
      Он засмеялся, принес из кухни масло.
      И только когда я вышел на улицу, только тогда страшно перетрухал - и то больше не за настоящее, а за будущее, Я уже чувствовал, что это так не кончится. И действительно, весь день ходил как больной, а наутро снова к ней явился.
      И понеслось! С этого дня мы стали звонить друг другу непрерывно, каждый день, сначала еще под разными предлогами, а потом уже и без предлогов, и все ходили, говорили.
      - Мне кажется, - говорила она, поворачиваясь на ходу, - вам все должны завидовать. Вы прямо как Моцарт. Вам все так легко дается.
      Я что-то не замечал, чтобы я был как Моцарт, но мне становилось хорошо.
      Конечно, я понимал, что у меня выигрышное амплуа, что я сразу же получаюсь романтиком и отчаянной головой, а муж совершенно автоматически выходит занудой и ханжой. Эта фора, не скрою, несколько меня беспокоила.
      - Володька - он очень хороший, - говорила она, рассеянно улыбаясь, талантливый. Но, кроме его чертовых синкоп, ему все до феньки. Вчера пришел грустный - ну, думаю, что-то его проняло. Наконец-то! А он ложится спать и говорит: "Сейчас играли с Клейно-том би-боп, и я вышел из квадрата. Не выдержал темпа".
      Ах ты, думаю, зараза!
      Вся печаль нынче в том, что мужики забывают о своей извечной роли кормильцев, делают себе то, что им интересно...
      "Ну и правильно!" - думаю я.
      И мы снова встречались, ходили, говорили, вдруг удивлялись, что уже вечер, заходили в какие-то молодежные кафе, сидели среди лохматых молодых ребят с их несовершеннолетними подругами, пили жидкий кофе... А однажды вдруг ударила громкая ступенчатая музыка, и длинный парень ритмично захрипел в микрофон, и все вокруг встали, и мы тоже встали, и она потрясла левым опущенным плечом, потом правым, заплясала, быстро подтягивая один за другим рукава кофты, разгорячилась, развеселилась.
      А утром мы снова шли вместе по не известной нам до этого улице, и я все бормотал про себя: "Нет... какой завал!" - но говорилось это с каким-то упоением!
      Однажды мы сидели с ней в пельменной, с маленькими жесткими стульями, с желтоватыми графинами уксуса на столах, с неясно напечатанным шелестящим меню на пергаменте, и вели какой-то довольно еще абстрактный литературный разговор. И я, ничего такого не имея в виду, спросил:
      - Ты бы чего сейчас больше всего хотела?
      И она вдруг спокойно и негромко сказала слово, которое одни считают неприличным, другие слишком интимным, но только оно довольно точно передает волнующую суть.
      - Тебя, - сказала она.
      Я прямо обалдел. Сначала я подумал, что ослышался. Но она глядела прямо, не отводя глаз, и, казалось, говорила: "Да-да. Я сказала именно это".
      Я глупо молчал. Я понимал, что продолжать дальше светскую беседу нелепо, и не знал, что говорить. И тут она меня выручила, сказав о чем-то постороннем, словно бы то слово мне действительно послышалось.
      Но я - то знал! То есть мне был сделан как бы упрек. Я был слегка показан идиотом, для которого главное удовольствие - слушать свои бесконечные рассуждения. И когда мы в конце недели ехали с концерта в переполненном автобусе, с нависшими на нас людьми, я вытащил из кармана белую скользкую программку, достал ручку и написал зеленой пастой: "Когда?"
      Она посмотрела, улыбнулась, отобрала ручку и подписала: "Где?"
      Больше всего мне в ней нравилась эта чертовщин-ка, это внезапное светлое озорство.
      Но тогда-то, честно говоря, я испугался. Представил себе неудобства, беспокойство, волнения. Живой жизни испугался. Стал вдруг представлять почему-то, как меня лишают доверия. Почему-то решил, что за это лишают доверия.
      И при первом же случае отвалил в Москву.
      И вот живу в этой душной, пыльной квартире на окраине, усталый, со свинцовым вкусом во рту от плохой местной воды.
      Пришло от нее одно письмо. Только я и понял из него, что уезжает она в отпуск в Гурзуф.
      ... Троллейбус на ходу позвякивает, брякает. Это мука - ездить в троллейбусах. Как увижу что-нибудь такое, что впервые увидел у нее, сразу вздрагиваю. Будто у других этого быть не может.
      Вот сидит женщина, выложив в проход тяжелые, еще не загоревшие ноги, с мутными синячками-звездами. Ноги мелко трясутся.
      А как волнует передняя часть ступни, щели между пальцами, уходящими в туфель. Иногда пальцы немного не влезают, изогнувшись, теснятся у входа, где покраснев, где побелев. А сейчас, когда ступня напряглась, у начала пальцев вдруг вспыхивает веер тонких косточек.
      Встала.
      Задняя, тугая, напряженная часть ноги в постоянных красноватых мурашках. Пошла, стукая босоножками. Пятка, белая, как бы выжатая ходьбой, снизу плоская, темная, и по краю ее, по острой грани, полукругом желтоватая цепляющаяся корочка.
      И так я носился по городу, и она все напоминала о себе, и в такой ужасной форме напоминала!
      Когда я вернулся, с Ириной мы почти уже не расставались. На все махнули рукой. А-а-а! Встречались по разным комнатам, у друзей. Каждый день. Я уже понимал, что далеко мы зашли за обычный флирт. Однажды пришли мы к другу Пете. Пустил он нас с ужимками, подмигивал, палец за ее спиной поднимал, а потом в соседней комнате работал. И вдруг, когда она вышла на минутку, появляется в дверях.
      - Слушай... ты тут... за стеной... таким голосом разговаривал... Никогда такого не слышал. Я, пожалуй, уйду.
      Скоро она вошла, я что-то очень ей обрадовался, разговорился.
      - Знаешь... поначалу я все ждал, что все изменится... Думал - не может же так продолжаться? Думал - или замуж ты за меня выйдешь, или прогонишь. И вот, гляжу - ничего как-то не меняется. Ведь мы же не назло ему, верно? Самое это последнее дело, когда что-то делается исключительно назло. Можно только от избытка жизни... Это проще всего - сказать: "Нет", - и все. Но я думаю, не в этом дело. Вот наш хозяин, этой комнаты, много прекрасного в себе задавил, оттого что все сдерживался, ходу себе не давал. Слишком сильная воля оказалась... Вот, смейся. А нам все хорошо, и даже лучше. И все правильно, когда хорошо. А разврат - это когда плохо. Вот я и думаю... Так. Может, и мне снять часть одежды?
      - Конечно. Давно пора.
      Однажды мы шли с ней по улице.
      - Да, - вдруг сказала она, поднимая голову. - Володька вчера: "Все, я решил... Перехожу в коммерческий джаз. Буду халтурить, деньги зарабатывать. Купим диван-кровать. И заживем не хуже людей. Но и не лучше".
      "Надеюсь, он этого не сделает", - подумал я.
      - Ехала к тебе в автобусе, - говорила она, - и вдруг так меня закружило - чуть не грохнулась! Все, больше ждать нельзя... Да, кстати, надо ему позвонить, мало ли что...
      Она озабоченно вошла в будку, но вышла оттуда, улыбаясь.
      - Вот балда! Поднимает трубку и хриплым басом: "До-о?"
      Мы шли, усмехаясь, и он, наверно, тоже сейчас еще усмехался, и так мы все трое веселились, что, если разобраться, было в нашем положении довольно-таки странно.
      И вот уже садится солнце. Пронзительно зеленая холодная трава. Розовая неподвижная вода в каналах. Белые крупные ступени.
      И она. Волосы стянуты назад, слегка натягивают лицо.
      Все происходило на третьем этаже, в здании какой-то больницы, но почему-то на чьей-то частной квартире.
      Открыла сухонькая старушка, с маленькими, шершавыми, крепкими кулачками.
      - Ну, ты меня напугала, Ирка! Это ж надо - в час ночи позвонить! Ленька, мой сын, над диссертацией засиделся, разбудил.
      Они вдруг захихикали. Я с изумлением смотрел на них обеих. А старушка, разговаривая, быстро вынимала из сумки блестящие инструменты, что-то кипятила, надевала белый халат...
      Я вышел в кухню, сел на высокий цветной табурет.
      Я слышал их разговор, звяканье инструментов, и вдруг начались крики, громкие, надрывные, я и не представлял, что можно так кричать... Потом старуха сидела на кухне и курила огромную папиросу.
      - Ну, - сказала она шепотом, - порядок. Вот мой телефон. Звони, если что...
      Я вошел в комнату. Ира лежала на кровати, закрытая до подбородка одеялом, слабо улыбалась. Потом успокоилась, задремала.
      Я сидел на кухне.
      И вдруг в дверь посыпались удары, она закачалась, задребезжала. Вошла Ира, уже одетая, маленькими шажками, прижав руки к низу живота.
      - Володька, - совершенно спокойно сказала она. - Спрячься куда-нибудь, слышишь?..
      Я направился в комнату. Распахнул окно. Встал на подоконник. Асфальта внизу не было видно. Внизу была крыша - примерно метром ниже, и до нее метра три. И вдруг мне стало весело. Я столько в детстве бегал по крышам! Я присел и прыгнул. Я долетел и шлепнул пальцами по нагретому солнцем, прогнувшемуся краю. Сползая, тяжело свисая, я видел перед собой светлосерое оцинкованное железо и думал: "Недавно крыли". На самом краю лежал огрызок яблока, уже коричневый. Пальцы, потные, сползали. Наверное, я мог удержаться, но до озноба противно, когда ногти скребут по цинку, - и я отпустил.
      Мои веселые друзья по палате выбегают смотреть на все интересные случаи. Выбежали они и тогда, тем более что я висел, оказывается, прямо над их окном. Они рассказали мне, что я был еще в полном сознании, когда Володя поднял меня с асфальта, нес по двору, по лестнице, и я еще что-то говорил и спорил, а один раз даже вырвался, и он меня просто вел. И когда ко мне подошла медсестра со шприцем, я якобы еще сказал: "А ничего девушка", - и только тут отключился.
      "Прекрасно, - думал я, подвешенный в специальной кровати, - прекрасно! Все новые, прекрасные люди, и поэтому все хорошо. И даже такой, казалось бы, безвыходный..."
      Володя появлялся довольно часто, передавал огурцы, шоколад, но ко мне почему-то не подходил. Обычно он останавливался в дверях и оттуда, шутовски раскачиваясь, рассказывал что-нибудь смешное. Вообще в нашей палате непрерывно кто-нибудь что-нибудь говорил, и хохот стоял непрерывный. Такого веселья я больше нигде не встречал.
      На второй месяц - я уже ходил - встретились мы с Володей в коридоре.
      - Ну как?
      - Отлично!
      - Как нога?
      - Сросла-ась...
      - А череп?
      - Ну, череп! Крепче стал, чем надо!
      - Покажи справку.
      Я показал.
      Только тут он мне и врезал.
      ... Я вдруг представил ее, как она рано утром выскакивает из дома, словно ошалелая, и бежит, вытянув шею, сощурив глаза, разбирая номер автобуса...
      Прошел дождь. Я уже гуляю по двору в теплой стеганой пижаме, в таких же брюках и ботах. Сбоку идет Ира.
      - Я тогда ужасно испугалась, и, когда Володя выбежал за тобой, я тоже спустилась и пошла по улицам, пошла... Промокла, замерзла, все болит. К вечеру добралась домой, боялась страшно, поэтому решила держать себя вызывающе. "Ну, - говорю, - и после всего этого ты можешь считать меня своей женой?" Он глаза прикрыл и говорит: "Конечно".
      ... Перед нами прыгают воробьи, их лапки - как мокрые размочаленные спички.
      "Да, - думаю, - победил. Я так не могу".
      Ира перелетает темную лужу.
      - Оп-па-а! Знаешь, это я так от тебя научилась говорить.
      Когда я выписался из больницы, нас слегка с ней таскали по каким-то комиссиям - она мне звонила и говорила: "Знаешь, нас опять просят выступить". Да и просто так люди спрашивали: "Вы хоть жалеете о том, что произошло?"
      "Конечно, - кричали мы, - а как же!"
      Но только все отвернутся, она смотрит на меня и показывает: "Нет, не жалею. Пусть хоть так, все равно слава Богу, что было".
      Но больше всего меня радует, что я у нее в Крыму тогда был. Один день. Бежал по улице в жутком состоянии, и вдруг словно озарение: "А кому с того польза, что я так мучаюсь? Надо просто увидеть ее, и все. Подумаешь, какая-то тысяча верст!"
      И сразу так хорошо стало.
      В Москве была жара, а в Симферополе тем более, а в самолете вдруг холод, все замерзли, натянули свитера... Но, в общем, я и не заметил, как прилетели... Вот самолет трахнулся, затрясся, покатился...
      Троллейбус. И вдруг уже - все другое. Вся дорога по краям красная прозрачные шарики черешни. Красно-белые цветы свешиваются через ограду.
      Потом шоссе в горах, всюду желтый испанский дрок.
      Поворот. Дерево с одной сухой прядью...
      О, как она ко мне бежала! Стоит только вспомнить...
      Потом обедали на какой-то веранде какого-то ресторана... Шампанское, уха. И мы вместе неожиданно, неожиданно даже для меня. Конечно, не все уж было так прекрасно. Был, конечно, тот вычет, вычитаемый неизвестно кем из всего, что с нами происходит. Очень сухо. Хрустит на зубах. Ветер валит на пыльных столах розовые пластмассовые стаканчики с салфетками - Крым как-никак.
      Пляж, сухие плоские камни, ближе к воде мокрые, блестящие. Сверху на нас через серую стену свешиваются серо-зеленые растения, похожие на гигантский укроп. После купания мы сидели, обнявшись, подстелив большое мохнатое полотенце. Потом она встала, полезла наверх. На полотенце, где она сидела, осталось два мокрых пятна.
      Стало темнеть. Ее кровать стояла на горе, прямо так и стояла, сама по себе, только с одной стороны была завешена простыней, сверху парусиной, а с другой стороны - картиной местного художника на тонкой клеенке темно-синее озеро, красный дом, белые лебеди, красавица в розовом.
      Уже в темноте Ира вышла из дома со свечкой. Поставив впереди ковшиком ладонь, которая сразу стала ярко-алой и прозрачной, прошла двор и стала подниматься в гору. Вот приблизилась, откинула свисающую простыню, опустила. На вершине горы - большой светящийся куб с ее тенью.
      Я встал со скамейки. Так же вошел, лег и не помню, как оказался с ней, - я только вздрогнул, почувствовав это... Потом она затихла, лежала расслабленно, неподвижно. Потом ладонь ее снова ожила, кралась по мне, но это начался уже юмор - беганье пальцев по спине, потягивание за ухо, стояние пальца на голове...
      Но вот она снова обрела силу, напряжение. Из нее, как она говорила, начал выплывать очередной корабль. Большой, белый. И снова я лезу куда-то вверх, лезу... Жарко, жарко. Моя горячая голова, как колобок, катилась по ее руке...
      Потом мы сидели на обрыве. Море внизу, в темноте, его словно и нет, но слышно, как там купаются люди, счастливо плещутся, фыркают.
      ... Однажды, уже по служебным делам, я проезжал мимо ее дома. Вот земляной утоптанный пустырь. Тяжелые ржавые гаражи. А вот и скамейки, на которых мы часто сидели. Я только глянул на них и сразу отвернулся - они так блестели!