- Ну, как живешь? - многозначительно так спрашивает меня.
      - Нормально! - говорю. - Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга.
      - А я понял, - говорит, - что все не важно это! Считаю, что другое главное в жизни!
      И замолк. Что же, думаю, он назовет? Охрану среды? Положение на Востоке? Но он вместо этого вдруг говорит:
      - Столько подлецов развелось вокруг - рук не хватает! Вот, думаю пощечину этим запомнит любой подлец!
      Вынимает из-за пазухи странное устройство, вроде мухобойки: к палочке приколочена старая подошва.
      - Вот, - говорит.
      Честно говоря, это меня потрясло!
      - Да брось ты это, Леха! - говорю. - Давай лучше поехали со мной, отдохнем! По дороге Леха мне говорит:
      - А помнишь, у тебя ведь была мечта: поехать в глухую деревеньку, ребятишкам там математику преподавать, физику!
      - Не было у меня такой мечты!
      - Ну посмотри мне в глаза!
      - Еще чего! - говорю. - Отказываюсь!
      Приехали мы с ним на концерт, после концерта повезли нас живорыбщики на охоту. Все там схвачено уже было: утки, павлины. Вместо дроби стреляли черной икрой.
      И только начался там нормальный разворот, слышу вдруг с ужасом: "Шлеп! Шлеп!" - Леха мухобойкой своей пощечины двум живорыбщикам дал.
      - Леха! - кричу. - Ты что?!
      С огромным трудом, с помощью шуток, прибауток и скороговорок отмазал его.
      Вспомнил я, когда домой его вез: ведь давно уже клялся не иметь с ним никаких дел!
      ... Однажды уговорил он меня поехать с ним в туристский поход. Взяли две одноместные палатки, надувную лодку, забрались на дикий остров на Ладоге. Днем там ничего еще было, но ночью житья не было от холода и комаров. Леха каждую ночь вылезал, просил, чтоб я палатку его песком обкопал, чтобы щелей не оставалось для комаров. Днем намаешься как Бог, да еще ночью просыпаешься вдруг от голоса:
      - Эй!.. Закопай меня!
      Слегка устал я от такой жизни. Сел однажды вечером в лодку, на берег уплыл - там какая-то турбаза была. Никого не нашел там - все в походе были, - только увидел на скамеечке возле кухни молодую повариху.
      - Привет! - обрадованно говорю. - Ты что делаешь-то? Работаешь?
      - Не! - отвечает. - Я отдежурила уже!
      - А чего не идешь никуда?
      - А куда идти?
      - А поплыли на остров ко мне?
      - Не!
      - Думаешь, приставать к тебе буду?
      - Ага.
      - Да нет. Невозможно это. Знаешь, как холодно там? В двух ватниках приходится спать!
      Нормальный человек, послушав нашу беседу, подумал бы: странно он ее уговаривает!
      Но именно такие доводы, я знал, только и действуют.
      - А люди там, - канючила она. - Что скажут?
      - Да нет там никого. Я один.
      - Честно?
      - Ей-Богу, один!
      Долго плыли мы с ней по темной, разбушевавшейся вдруг воде, в полной уже темноте приплыли на остров. С диким трудом, напялив на нее два ватника, уговорил я ее залезть в палатку - и тут появился Леха, с обычным своим ночным репертуаром:
      - Эй! Закопай меня!
      В ужасе выскочила она из палатки, увидела Леху и с криком "О-о-о!" умчалась куда-то в глубь острова. Всю ночь я ее проискал, утром только нашел на кочке посреди болота.
      И поклялся я, когда обратно мы плыли: с Лехой больше никаких дел не иметь!
      И вот надо же - снова появился, притулился ко мне. Жена моя почему-то с горячей симпатией к нему отнеслась.
      Только приходил (а он теперь часто стал приходить) - усаживались друг против друга на кухне и начинали горячо обсуждать заведомую чушь!
      Но это еще не все, что произошло.
      Однажды - прихожу поздно вечером домой, вижу: сидит на кухне какой-то старичок.
      - Кто это? - тихо жену спрашиваю.
      - Не знаю! - плечами пожала.
      - А кто же впустил его?
      - Я.
      - А зачем?
      - А он приехал к родственникам, а их нет. Что уж я, не могу старичка пустить?!
      Всегда так, с повышенной надменностью держится, когда чувствует, что совершила очередную глупость.
      - Здесь сараюшка-а стаяла, - старичок повторяет.
      Какая такая сараюшка, так и не добился я от него.
      Ну ладно уж, положили его на нашу тахту, сами в кухне на раскладушке легли. Жена лежит в темноте, вздыхает. Потом говорит:
      - ... Сегодня над церковью у нас журавли весь день кружились, кричали. Наверно, вожака потеряли!
      - Ну и что ты предлагаешь... К нам, что ли?!
      Потом заснула она, а я долго лежал в темноте, руки кусал, чтобы не закричать!
      Когда же это кончится, ее дурость?!
      Потом заснул все-таки.
      Просыпаюсь, иду посмотреть на старичка - и падаю. Старичка нет, и так же нет многого другого! Причем взято самое ценное - диссертацию мою так и не взял, хотя она на самом видном месте лежала!
      - Вот это да! - почему-то чуть ли не обрадованно жена говорит.
      - Ну, довольна? - говорю. - Кого в следующий раз пригласишь? Думаю, прямо уже убийцу надо - чего тянуть?
      Обиделась, гордо отвернулась. Слезы потекли. Бедная!
      И тут впервые у меня мысль появилась: а ведь погубит меня эта хвороба!
      Снова теперь хозяйство нужно поднимать - старичок даже кафель в туалете снял! Решил к Дзыне пойти на откровенный разговор: стихов никаких он не пишет, дел не делает, а считается, как договорились, соавтором Костылиным и половину гонорара за песенки получает. Приезжаю к нему - и узнаю вдруг сенсацию: Дзыня, слабоумный мой друг, первое место на конкурсе молодых дирижеров занял и приглашение получил в лучший наш симфонический оркестр! Вот это да! Балда балдой, а добился!
      - Ну ты, - говорю, - чудо фоллопластики... Жизнь удалась?
      - Удала-ась!
      - Но как Костылин-то... соавтор мой... ты, наверно, теперь отпал?
      - Это насчет песенок-то? Конечно! - Дзыня говорит.
      Хороший он все-таки человек! Сам отпал, и не вниз, что морально было бы тяжело, а вверх!
      Позавтракали с ним слегка, потом пригласил он меня на репетицию.
      Встал Дзыня за пюпитр, палочкой строго постучал... Откуда что берется! Потом дирижировать начал. Дирижирует, потом оглянется на меня - и палочкой на молодую высокую скрипачку указывает!
      В перерыве спрашиваю его:
      - А чего ты мне все на скрипачку ту показывал?
      - А чтоб видел ты, - гордо Дзыня говорит, - какие люди у меня есть! Что вытворяет она, заметил, надеюсь?
      - Конечно, - говорю. - А познакомь?
      - А зачем? - дико удивился.
      - Надо так.
      - Ну, хорошо.
      Подвел Регину ко мне. Красивая девушка, но главное - сразу чувствуется, - большого ума!
      "Что ж делать-то теперь? - думаю. - В ресторан - дорого, в кафе дешево. В филармонию - глупо. И жена опять будет жаловаться, что одиноко ей. И Дзыня говорит, что редко встречаемся..."
      И тут гениальная мысль мне пришла: одним выстрелом двух зайцев убить может быть, даже трех!
      - А приходите, - Дзыне говорю, - завтра с Региной ко мне в гости!
      Дзыня испуганно меня в сторону отвел.
      - А как же?..
      - Жена, что ли? Нормально! Скажешь, что Регина - невеста твоя. Усек? Это часто среди миллиардеров практикуется - когда едет он на курорт с новой девушкой, специальный подставной человек с ними едет. "Бородка" называется. Понимаешь?
      - ... А ты разве миллиардер?
      - Да нет. Не в этом же дело! Главное в "бородке"!
      - А! - Дзыня вдруг захохотал. - Понял!
      Даю на следующий день жене три рубля, говорю:
      - Приготовь что-нибудь потрясающее - вечером гости придут.
      - Гости - это я люблю! - Жена говорит. - А кто?
      - Дзыня, - говорю, - со своей девушкой.
      Вечером захожу на кухню, гляжу: приготовила холодец из ушей! Решила потрясти ушами таких гостей!
      Ругаться с ней некогда уже было - звонок, Дзыня с Региной пришли. Дзыня одет в какой-то незнакомый костюм, а на лице его - накладная бородка!
      С кем приходится работать!
      Затолкал я в ванную его, шепчу:
      - Ты что это, а? Дзыня удивленно:
      - А что?
      - Зачем эту идиотскую бородку-то нацепил?
      - Ты же сам велел, чтобы жена твоя меня не узнала!
      - Зачем это нужно-то - чтобы она тебя не узнала?!
      - А нет? Ну извини!
      Стал лихорадочно бородку срывать.
      - Теперь-то уже, - говорю, - зачем ты ее срываешь?
      Вышли наконец в гостиную, сели на стол, отведали ушей.
      "Колоссально! - думаю. - Сидим вместе все, в тепле. И довольны все, особенно я! Замечательно все-таки! Какой-то я виртуоз!"
      Потом Дзыня с моей женой за дополнительной выпивкой побежали, а я с Региной вдвоем остался. Быстренько оббубнил ее текстом, закружил в вихре танца, потом обнял, поцеловал.
      Стал потом комнату оглядывать: не осталось ли каких следов? Вроде все шито-крыто. В зеркало заглянул, растрепавшуюся прическу поправить - и вижу вдруг с ужасом: в зеркале отражение осталось, как я Регину целую!
      "Что такое?! - Холодный пот меня прошиб. - Что еще за ненужные чудеса физики?!"
      Долго тряс зеркало - отражение остается! Примерно после получасовой тряски только исчезло.
      Сел я на стул - ноги ослабли. Вытер пот. И тут дверь заскрипела, голоса раздались - вернулись гонцы.
      Сели за стол, гляжу, Дзыня снова все путает! С жены моей глаз не сводит, непрерывно что-то на ухо ей бубнит, Регина же в полном запустении находится!
      Снова выволок его на кухню, шепчу:
      - Регина же - невеста твоя! Забыл? Скажи ей ласковое что-либо, обними!
      - Понял! - говорит.
      Подсел к Регине наконец, начали разговаривать. К концу он даже чересчур в роль вошел - обнимал ее так, что косточки ее бедные трещали! Забыл, видимо, что страсть должен он только изображать!
      Да, понял я. Видно, придется встречаться с нею наедине!
      Договорился с нею на следующий день.
      На следующий день собирался я на свидание с Региной, волновался, в зеркало смотрел... Да-а, выгляжу уже примерно как портрет Дориана Грея! Вдруг Леха является - как всегда, вовремя!
      - Извини, - говорю, - Леха! Тороплюсь! Хочешь - вот с женой посиди!
      Сели они друг против друга, и начал он рассказывать горячо о возмутительных порядках у них на Заводе Неточных Изделий. Жена слушала его как завороженная, головой качала изумленно, вздыхала. Меня она никогда так не слушала - правда, я никогда так и не рассказывал.
      Встретились с Региной. Довольно холодно уже было,
      - В чем это ты? - удивленно она меня спрашивает. - В чьем?
      - Да это тещина шуба, - говорю.
      - Чувствуется! - Регина усмехнулась.
      Такая довольно грустная. Рассказывал мне Дзыня про нее, что год примерно назад пережила она какой-то роман, от которого чуть не померла. Разговорились, она сама сказала:
      - Да, - говорит. - И, в общем, неплохо, что это было. Теперь мне уже ничто не может быть страшно. Больно может быть, а страшно - нет. Ну, а тебе как живется?
      Была у нее такая привычка: все в сторону смотреть - и глянуть вдруг прямо в душу.
      Стал я ей заливать, как отчаянно я живу, как стихи ^гениальные пишу, которые не печатают...
      Прошли по пустым улицам, вышли к реке. Вороны, нахохлившись, сидят вокруг полыньи.
      - О, смотри! - говорю. - Вороны у полыньи греются! Воздух холоднее уже, чем вода. Колоссально.
      - Может, пойдем погреемся? - Она усмехнулась.
      Стал я тут говорить, чтоб не грустила она, что все будет отлично!
      Зашли мы с ней погреться в какой-то подъезд. Довольно жарко там оказалось. Потом уже, не чуя ног, спустились в подвал - и так до утра оттуда не поднялись.
      Потом, уже светать стало, задремала она. Сидел я рядом, смотрел, как лицо ее появляется из темноты, бормотал растроганно:
      - ... Не бойся! Все будет!
      Потом - она спала еще - я вышел наверх.
      Снег выпал - на газонах лежит, на трамваях. Темные фигуры идут к остановкам.
      Ходил в темноте, задыхаясь холодом и восторгом, и когда обратно шел неожиданно стих сочинил.
      Посвящается Р. Н.
      Все будет! Чувствуешь - я тут.
      Немного дрожь уходит с кожи.
      Не спи! Ведь через шесть минут
      Мы снова захотим того же.
      Похолодание - не чувств,
      Похолодание погоды.
      И ты не спишь, и я верчусь.
      Уходят белые вагоны.
      Все будет! Чувствуешь - я тут.
      Нам от любви не отвертеться.
      Пройдут и эти шесть минут.
      Пройдут... Пройдут! Куда им деться?
      Написал на листке из записной, перед Региной положил, чтобы сразу же увидела, как проснется... Когда я снова вернулся - со сливками, рогаликами, - Регина, уже подтянутая, четкая, стояла, читала стих. Потом подошла ко мне, обняла. Потом, посадив ее на такси, я брел домой... Да, как ни тяжело, а разговора начистоту не избежать!
      Открыл дверь - жена нечесаная стоит в прихожей. Вдруг звонок - входит Леха с рогаликами и сливками!
      - ... В чем дело?! - задал я сакраментальный вопрос.
      Леха гордо выпрямился.
      - Мы намерены пожениться!
      Вот это да!.. Я-то, слава Богу, ничего еще не сказал, так что моральная вина ложится на них! Леха протянул мне вдруг свою мухобойку.
      - Бей! - уронив руки, сказал он. - Я подлец!
      - Ну что ты, Леха... - пробормотал я.
      Едва сдерживая восторг, я выскочил, хлопнув дверью. Все вышло, как я втайне мечтал, причем сделал это не я, а другие!
      Какой-то я виртуоз!
      На работу еще заскочил. Все как раз в комнате сидели - и тут вдруг с потолка свалился плафон. Вошел я, поймал плафон, поставил на стол - и под гул восхищения исчез опять.
      Теперь бы, думаю, еще от композитора избавиться, чтобы все уже деньги за песни мне капали. Жадность уже душит - сил нет! Что я - не смогу музыку писать? Кончил, слава Богу, два класса музыкальной школы - вполне достаточно.
      Прихожу к композитору, говорю:
      - Родной! Нам, кажется, придется расстаться!
      - Почему?! - Композитор расстроился.
      - Понимаешь... я влюбился в японку!
      Он так голову откинул, застонал. Потом говорит:
      - Ну, ладно! Я тебя люблю - и я тебя прощаю! Приходи с ней.
      - Нет, - говорю. - Это невозможно! Обнял он меня.
      - Ну, прощай!
      И я ушел.
      И Регина, кстати, тоже вскоре исчезла - уехала с Дзыней, ну, и с оркестром, понятно, на зарубежные гастроли по маршруту Рим - Нью Йорк Токио. Перед отъездом, правда, все спрашивала:
      - Может, не ехать мне, а? Может, придумать что-то, остаться?
      - Да ты что? - Я ей прямо сказал. - Такой шанс упустишь - всю жизнь себе потом не простишь!
      В общем-то, если честно говорить, все у нас кончилось с ней. Меньше двух месяцев продолжалось, но, в общем-то, все необходимые этапы были. Просто от прежней жизни, похожей на производственный роман средней руки, с массой ненужных осложнений, искусственных трудностей, побочных линий пришел я, постепенно совершенствуясь, к жизни виртуозной и лаконичной, как японская танка:
      Наша страсть пошла на убыль
      На такси уж жалко рубль!
      Все!
      Уехала Регина, и я совсем уже с развязанными руками остался.
      Ну, ты даешь, Евлампий!
      Что же, думаю, мне теперь такое сотворить, чтоб небу было жарко и мне тоже? И тут гигантская мысль мне пришла: песню сделать из стиха, который я Регине посвятил!
      Вскочил я в полном уже восторге - бежать, с Дзыней и с композитором делиться, но вспомнил тут, ведь нет уже их, сам же сократил этих орлят, как малопродуктивных!
      Снял балалайку со стены - и песню написал. Назвал "Утро".
      Немножко, конечно, совесть меня мучила, что из стихов, посвященных ей, песню сделал. Тем более - для "Романтиков"!
      Крепко ругаться с ними пришлось. Видимо, общее правило: "Из песни слова не выкинешь" - не распространялось на них. Не понимают: не только слово - букву и ту нельзя выкидывать! Одно дело - "когда я на почте служил ямщиком", другое - "когда я на почте служил ящиком"!
      Порвал я с "Романтиками" - мелкая сошка. А эту песню мою - "Утро" - на стадионе на празднике песни хор исполнял. Четыре тысячи мужских голосов:
      Все бу-удет! Чу-увствуешь - я тут!
      Да-а... Немножко не тот получился подтекст. Ну - ничего! Зато - слава!
      Даже уже поклонницы появились. Особенно одна.
      Пищит:
      - А я вас осенью еще видела - вы в такой замечательной шубе были!
      ... А сейчас что, разве я бедно одет?
      Выкинул наконец свой пахучий портфель, вернее, на скамейке оставил, с запиской. Купил себе элегантный "атташе-кейс". При моих заработках, кажется, могу себе это позволить? А почему, собственно, должен я плохо жить? Можно сказать, одной ногой Гоголь!
      С машиной, правда, гигантское количество оказалось хлопот: ремонт, запчасти, постройка гаража!
      Еду я однажды в тяжелом раздумье, вдруг вижу - старый друг мой Слава бредет. Усадил я в машину его, расспросил. Оказалось, в связи с разводом лишился он любимой своей машины. Остался только гараж, но гараж хороший.
      "Колоссально! - вдруг мысль мне пришла, острая, как бритва. - Поставлю мою машину в его гараж, пусть возится с ней - он это любит".
      Загнали машину к нему в гараж, потом в квартиру к нему поднялись. Он порывался все рассказать, как и почему с женой развелся, а я успокоиться все не мог - от радости прыгал.
      Замечательно придумал я! С машиною Славка теперь мучается, с бывшей женой-дурой - Леха, с композитором... не знаю кто! А я - абсолютно свободен. Какой-то я виртуоз!
      Тексты за меня - нашел - один молоденький паренек стал писать. Врывается однажды сияющий, вдохновенный:
      - Скажите, а обязательно в трех экземплярах надо печатать?
      - Обычно, - говорю, - и одного экземпляра бывает много.
      Потом даже выступление мое состоялось по телевидению.
      В середине трансляции этой - по записи - выскочил я на нервной почве в магазин. Вижу вдруг в винном отделе двух дружков.
      - О!.. - Увидели меня, обомлели. - А мы тебя по телевизору смотрим!
      - Вижу я, как вы меня смотрите!
      Подвал наш с Региной отделал к возвращению ее. При моих заработках, кажется, могу я себе это позволить?
      Бархатный диван. Стереомузыка. Бар с подсветкой.
      Неплохо!
      Правда, в подвале этом раньше водопроводчики собирались, и довольно трудно оказалось им объяснить, почему им больше не стоит сюда приходить. Наоборот - привыкать стали к хорошей музыке, тонким винам.
      Приходишь - то один, то другой, с набриолиненным зачесом, с сигарой в зубах, сидит в шемаханском моем халате за бутылочкой "Шерри".
      По Регине, честно говоря, я скучал. Но и боялся ее приезда. Много дровишек я наломал - с ее особенно точки зрения.
      Конечно, ужасным ей покажется, что я из стихотворения, посвященного ей, песню сделал для хора!
      И вдруг читаю однажды в газете: вернулся уже с гастролей прославленный наш оркестр! А ни Регина, ни Дзыня у меня почему-то не появились.
      Звоню им - никого не застаю.
      Мчусь в филармонию на их концерт.
      Регина! Дзыня!
      Дзыня обернулся перед концертом и вдруг меня в зале увидел, почему-то смутился. Взмахнул палочкой, дирижировать стал. Дирижирует, робко взглянет на меня и палочкой на пожилую виолончелистку указывает.
      В антракте подошел я к нему.
      - Почему это ты все на пожилую виолончелистку мне указывал?
      Дзыня сконфуженно говорит:
      - Хочешь - познакомлю?
      - Как это понимать?! - На Регину смотрю.
      - Понимаешь... - Дзыня вздохнул. - Ты так доходчиво объяснял, как жениха мне Регининого изображать, что я втянулся как-то. Мы поженились.
      Вот это да!
      И это я, выходит, уладил?
      Ловко, ловко!
      Можно даже сказать - чересчур!
      Пошел к себе в подвал, выпил весь бар.
      Ночью проснулся вдруг от какого-то журчания. Сел быстро на диване, огляделся - вокруг вода.
      Затопило подвал, трубы прорвало!
      Всю ночь на диване стоял, к стене прижавшись, как княжна Тараканова. Утром выбрался кое-как, дозвонился Ладе Гвидоновне (единственный вот остался друг!).
      Она говорит:
      - В Пупышеве с завтрашнего дня собирается семинар, поезжайте туда!
      Ну, что же. Можно и в Пупышево. Все-таки связано кое-что с ним в моей жизни!
      Перед отъездом не стерпел - соскучился, - зашел в старую свою квартиру, навестить бывшую жену и Леху... Главное, говорил мне, что проблемы быта не интересуют его, а сам такую квартиру оторвал! Нормальная уже семья: жена варит суп из белья, муж штопает последние деньги.
      Потом уединились с Лехой на кухне.
      - Плохо! - говорит он. - Совершенно не хватает средств.
      Обещал я с "Романтиками" его свести.
      Три часа у них просидел, больше неудобно было - пришлось уйти. Ночевал я в ту ночь в метро - пробрался среди последних, спрятался за какой-то загородкой - больше мне ночевать было негде.
      Утром пошел я к Славке в гараж - поехать хоть в Пупышево на своей машине!
      Но и это не вышло. Машина вся разобрана, сидит Славка в гараже среди шайбочек, гаечек. Долго смотрел на меня, словно не узнавая.
      - Это ты, что ли? - говорит.
      - А кто же еще?
      - Что - неужели дождь? - На плащ мой кивнул.
      - А что же это, по-твоему?
      - А это вино, что ли, у тебя?
      - Нет. Серная кислота! Не видишь, что ли, все спрашиваешь?
      Но машину собрать так и не удалось.
      Пришлось поездом ехать, дальше - автобусом. Долго я в автобусе ехал... и как-то задумался в нем. Не задумался - ничего бы, наверно, и не произошло. Вышел бы в Пупышеве, и покатилось бы все накатанной колеей. Но вдруг задумался я. Пахучий портфельчик свой вспомнил. Как там хозяин-то новый - ставит его в холодильник-то хоть?
      Очнулся: автобус стоит на кольце, тридцать километров за Пупышевом, у военного санатория.
      Водитель автобуса генералом в отставке оказался. Другой генерал к нему подошел, из санатория. Тихо говорили они. Деревья шумели.
      Оказывается, генералы в отставке хотят водителями автобусов работать.
      А я и не знал.
      И не проехал бы - не узнал.
      Вышел я, размяться пошел.
      Стал, чтобы взбодриться чуть-чуть, о виртуозности своей вспоминать. Ловко я все устроил: то - так, это - так...
      Только сам как-то оказался ни при чем! Можно сказать - излишняя оказалась виртуозность! Э, э! В темпе, понял вдруг я, все назад! Я быстро повернулся и, нашаривая мелочь, помчался к автобусу.
      И ВЫРВАЛ ГРЕШНЫЙ МОЙ ЯЗЫК
      Все, чего удалось добиться к сорока годам, - это дачка, поделенная к тому же на три части. Общая прихожая, заваленная всяким хозяйственным хламом - ржавыми керосинками, лыжными креплениями; чистенькая маленькая кухонька, деревянный туалет с круглым отверстием и маленьким окошком под потолком.
      Иногда, особенно вдали, можно слегка погордиться - все-таки ценят! но когда живешь здесь, особенно третий день подряд, ясна вся ничтожность твоего
      успеха!
      Узкая комната с жестяным цилиндром печки в углу, тахта, круглый столик с липкой клеенкой и много едкого дыма, появляющегося при попытке хоть как-то нагреть это помещение!
      Дача! Работа! Семья! Сцепка слов, напоминающая те тончайшие паутинки, которые плел упорный паучок над бездной между перилами двенадцатого этажа гостиницы в Пицунде. Как он упорно сцеплял свои кружева, так и я пытаюсь сплести паутинку из слов, заткать ими провалы - но безуспешно.
      Я сошел с черного мокрого крыльца, пошел по тропинке голых кустов. Самая яркая мысль за последние дни: что здесь, в загородных магазинах и не в сезон, должно скопиться некоторое количество дефицита, - и я третий уже день хожу по промтоварным магазинам в округе, поднимаюсь по лестницам в душные помещения с запахами одеколона и лежалой одежды, сонно брожу в синеватом дрожащем свете трубок и, не обнаружив ничего привлекательного, ухожу - как ни странно, удовлетворенный: ведь, попадись там нечто такое, что заставило бы мое сердце учащенно биться, - это было бы трагедией: денег у меня всего полтора рубля. А так - ничего нет, и я доволен. И я упорно шляюсь по магазинам уже не с целью найти нужную вещь, а наоборот, с желанием, чтобы нигде ее не было, - и на такой зыбкой, извращенной основе держится моя жизнь последних дней, а может быть, и последних лет!
      Телефонная будка у платформы тягостно напоминает мне о делах, оставленных в городе. Я захожу, набираю первый номер - самый легкий, - ив будке начинает нетерпеливо пошевеливаться бодрячок-весельчак, который сразу же начинает плести слова-паутинки над бездной:
      - Здорово! Ну как ты? Все путем? (Что - путем? Что он несет?) Надо бы увидеться - есть кое-какие мыслишки! (А мыслишка - всего одна: в какой теперь пойти магазин, где бы не встретить ничего такого, что бы меня взволновало!)
      Дальше все раздвоилось: мрачные мысли мои пошли тяжелым темным строем куда-то, как эти тучи над платформой, а язык немолодого, дряблого, почти пятидесятилетнего, но одетого в молодежном стиле бодрячка в будке нес свое:
      - Понял, понял! (Уже вроде бы с другим абонентом?) Значит, работа моя вам не подошла? Понимаю! (Что, интересно, он может тут понимать?) Значит, когда вам позвонить?.. Двадцать шестого?.. Что?.. Двадцать восьмого?.. Двадцать девятого? А во сколько?.. Когда угодно?.. Понял, понял! Огромное вам спасибо! (За что это, интересно?)
      На лице еще блуждает радостная улыбка, язык, еще несколько раз дернувшись в гортани, успокаивается.
      Боишься бездны?! Плетешь над нею паутинку? А из чего она?!
      Что хорошего может быть в том, что статью, над которой ты работал два года, в которую ты вложил все самое ценное, что у тебя сейчас есть, зарубили? Что в этом хорошего - объясни?
      Но радостная, восторженная, мальчишески непосредственная (такие ценятся вдвойне!) улыбочка еще продолжает почему-то блуждать по почти уже беззубым устам. Три зуба сверху, два внизу - последние мостики над темнотой. Скоро не станет их, и тьма все захватит.
      Я шел по сырой извилистой улице среди пустых дач, с нарастающим отчаянием нащупывая языком обломки зубов: хорошо еще, что совпадают верхние и нижние, так что с закрытым ртом лицо сохраняет еще остатки вытянутой надменности, не превращается в шамкающую гармошку, в пустой кошелек, - но рухнут еще два зуба, и ты старик.
      Вдруг в голубеньком домике с надписью "Промтовары" блеснуло окно - или это отразился закат? С кем торговать тут, в пустом поселке?
      Я поднялся на сырое крыльцо, рванул набухшую дверь, вошел в тускло освещенное помещение, со вздохом посмотрел на полки.
      Зачем я пришел сюда? Я уже объяснял зачем! Я пошел в дальний угол магазина. Сердце пару раз прыгнуло: а вдруг? Что - вдруг? Схема уже известная - хожу повсюду, чтобы ничего не найти, Боюсь найти - нет у меня ни на что сил и средств! Так зачем же хожу? Какие пустые, перекрученные наизнанку чувства движут мной, - странно, что их хватает для того, чтобы жить и передвигаться!
      - Закрываемся - будете чего брать? Я принюхался - может быть, обоняние, как чувство почти забытое, атавистическое и поэтому менее всего истрепанное, сохранило какие-нибудь желания? Волнующий запах дегтя - но деготь как-то странно покупать? Для чего? Умирать будем - и то не решимся ни на что такое, чего нельзя было бы объяснить решительно всем, хотя большинству - в том числе и этой продавщице - абсолютно безразличны твои поступки. Деготь отпал. Остались еще какие-то простые физические радости: гнуть, тянуть, крутить - что-нибудь такое. Вот это, пожалуй, подойдет клей "Момент", - можно будет что-то склеить, а потом с удовлетворением подергать: не оторвать! Здорово повезло - в городе этого клея не бывает. Большая удача!
      Продавщица молча подала тюбик - могла бы, кстати, и завернуть... Но я давно уже ни с кем не скандалю - только улыбаюсь!
      Когда я вышел из магазина, было уже темно: светилось только небо, улица и дома исчезли. Тем лучше - не надо их рассматривать, возбуждать мысли по поводу этих домов и их отсутствующих хозяев.
      У платформы я посмотрел на освещенную изнутри телефонную будку единственный кубик света, храм, где можно еще раз попытаться сплести над бездной паутинку слов, - уходить на всю ночь за платформу, в темноту пока еще страшно. Презирая себя, я все-таки подошел к будке. Громко скрипнула дверь в вечерней тишине. Открыл перед телефоном свой кошелек - стыдно в моем возрасте иметь такой, почти игрушечный кошелечек. Я всунул в дырочку палец, стал сворачивать по кругу тугой диск. Хорошо, если бы диски эти вообще можно было бы повернуть лишь в момент крайнего отчаяния или крайнего счастья - насколько содержательнее стали бы разговоры, - а легкость поворачивания диска позволяет нам не ценить своих слов, говорить что попало, лишь бы говорить, лишь бы стоять в освещенной будке среди тьмы!
      - ... Здравствуйте!.. Вы помните меня?.. Да, да!.. Когда перезвонить?.. В следующем году? Огромное вам спасибо, всего доброго!
      Как ненавижу я свою легкость! Другому не могут дать что-то немедленно - он уходит в ярости, хлопнув дверью, а мне надменно и рассеянно обещают что-то, может быть, года через два - и я выхожу абсолютно счастливый, мелко кланяясь, глубоком проникновенно понимая все трудности того, кто не может мне сейчас ничего дать: "Конечно, конечно!.." Какой удачей я считал свой легкий характер раньше - и как я ненавижу его теперь, когда четко и безжалостно оказываюсь вытесненным на периферию людьми мрачными и тяжелыми. Но уже нет сил не улыбаться, когда отталкивают тебя маска легкости уже приросла! - это тем более обидно, что никакой легкости нет, есть тонкая блестящая паутинка над бездной, на которой я балансирую, как паучок - а зачем? - по всем делам мне давно уже положено упасть, но я не упаду, буду улыбаться, пока останется хоть один зуб, говорить: "Ничего, ничего! Огромное вам спасибо!" и "Когда перезвонить? Двадцать шестого?.. Ах, двадцать восьмого?.. Тридцать девятого?! Все понял! До свидания!"
      ... Это человек легкий, с ним можно не церемониться - он зайдет и тридцать девятого, ну и что из того, что такого числа нет, - он человек легкий, он согласился!
      С такими мыслями я шел к даче. Только глубокой осенью за городом понимаешь истину: как мало на земле света и как много тьмы! Это мысль тяжелая, мы боимся ее, слетаемся на свет фонаря, как мошкара, пытаемся внушить себе, что это еще день, хотя день наш давно уже прошел, - и я не выдержу и завтра же, наверное, полечу к какому-нибудь фонарю, чтобы поскорей забыть то печальное, что понял я, побывав в темноте, и язык мой, празднословный и лукавый, который я никак не решусь вырвать, снова начнет обманывать всех, и в первую очередь - меня самого.