В автобусе было битком. Едва я подстерег себе место, уселся, надо мной угрожающе нависла толстая женщина. Она висела надо мной, как туча, дыхание ее напоминало отдаленный гром. Потом, воспользовавшись торможением, как бы случайно ткнула толстым пальцем мне в глаз.
      - Возмутительно! - заговорили все вокруг. - Совсем обнаглели, мест не уступают!
      Я отвернулся, глядел в окно. Неткнутый глаз тоже почему-то слезился, все расплывалось.
      ... О, родной, великолепный, волнующий запах больницы! Федю я нашел в ординаторской. Повернувшись к окну, он смотрел рентгеновский снимок.
      - О привет, старик! Пришел? Я кивнул.
      - ... А принес?
      Что я мог принести, когда и семье осталось всего шестьдесят пять рублей?
      - ... Извини, старик, я занят, - отворачиваясь к окну, проговорил он.
      Я вышел из ординаторской, сел в темном коридоре на холодную батарею. Вот так! Пожертвовал своим животом для его учебы - и вот результат! Знал бы я тогда... Ну и что? Все равно бы то же самое сделал. Правильно Леха говорит - жизнь меня ничему не учит. Но, может быть, это и хорошо?
      Никакой ошибки и нет. Просто ничего не опасался, ничего не остерегался, слишком верил в уютное и веселое устройство жизни - и, ей-Богу, не жаль!
      - Здесь нельзя сидеть!.. - сказал врач с широким лицом и узкими глазами (потом я узнал, что его фамилия была Варнаков). - Зайдите ко мне... Понимаете, - медленно заговорил он после осмотра. - Заплату вам можно делать только из вашей же ткани. И главный вопрос - в каком состоянии сейчас эта ткань?
      - А так, до операции, этого нельзя узнать? Он молча покачал головой.
      - Шансов на благополучный исход - пятьдесят из ста.
      - Тогда, может быть, мне все же к Ядрошникову попроситься?
      На лице его промелькнуло колебание. Конечно, приятно свалить тяжесть на другого - пусть такую операцию, пятьдесят из ста, делает другой.
      - Нет! - покачав головой, твердо ответил Варнаков.
      Потом последовали процедуры, я глотал длинную толстую кишку, сдавая сок. Такая медсестра сок у меня брала - я все бы ей отдал, не только сок!
      - Не пойму, - говорит, - что вы там такое гуторите через зонд?
      - Я гуторю, не худо бы нам потом встретиться.
      - Надо же, - восхищается. - Одной ногой, можно сказать, уже в могиле, а лезет!
      Потом я лежал в темноте, думал, вспоминал. Ведь и отца замучила эта же самая болезнь. Конечно, наследственность - великая вещь, но зачем же с такой точностью передавать и болезни?
      Я заснул. Сон начался как-то сразу, ничем не отгороженный от яви. Мы с женой, самым любимым и самым ненавистным существом на свете (это остро ощущается даже во сне), идем по какой-то незнакомой улице, мимо серого здания без окон.
      - Я тут вчера умер, - бодро, как обычно, говорю я. - Тельце бы мое надо получить. А?
      В темном помещении я протягиваю свой паспорт, обгрызенный по углам нашим любимым щеночком. Человек в пенсне поворачивается на крутящемся кресле, раскрывает шкаф за спиной и брезгливо протягивает мне мое тельце маленькое, с болтающимися ножками.
      Весело поблагодарив, я кладу тельце в карман. Потом мы выходим на балкон и оказываемся над каким-то городом, на страшной высоте.
      - Да... Вот и вся жизнь! - глухо сбоку произносит жена и, уткнувшись в мое плечо, начинает рыдать.
      Я проснулся, испуганный. Что это за город, над которым мы стояли?..
      Полежал в темноте, вытер горячие слезы на щеках. Второй сон тоже накатился неожиданно. Жара. Темнота. Я с закрытыми глазами лежу голой спиной на шершавых досках причала, ощущая поблизости присутствие друзей. Глаза закрыты (во сне!). Из окружающей тьмы по доскам передаются лишь крепкие, дребезжащие, учащающиеся удары пяток, потом пауза, и от воды доносится прохлада. Несколько ледяных капель шлепается на живот, кожа блаженно вздрагивает... Я полежал так, потом вытолкал себя из этого сна со странной тревожной мыслью: такой прекрасный сон пусть досмотрит дочка!
      Проснувшись, я лежал в палате, усмехаясь, удивляясь странному течению своих мыслей во сне.
      Под утро я опять уснул и окунулся в сон - такой легкий, счастливый, что проснулся весь в счастливых слезах... Мы с любимыми моими друзьями (только сейчас я чувствую, как, оказывается, их помню и люблю) мчимся в открытой машине по влажной улице за серебристой цистерной "Пиво", подняв тяжелые пистолеты, стреляем и, вытянувшись, смеясь, ловим губами прозрачные струи, бьющие из дыр...
      Утром я лежал побритый, готовый, собранный.
      Открылась дверь, и в палату вошел Федя.
      - Ты? - изумился я.
      - А! - улыбнулся он. - Онассисом с вами все равно не станешь!
      ... Общий наркоз - это как будто лезешь сам, с каждым вздохом все дальше, в темную душную трубу, все больше затыкая собой приток воздуха, задыхаясь... и когда чувствуешь, что уже все, не вздохнуть, делаешь отчаянный рывок назад, но сознание медленно, как свет в кино, начинает гаснуть...
      После больницы я лежал дома. Раздались звонки, явился Алексей.
      - Ты чего делаешь?
      - Лежу. А что?
      - Дзыня совсем плох, полное отчаяние! Подписал какой-то хитрый контракт - уезжает!
      - В Сибирь, что ли?
      - Угадал!
      - А где мы с ним встретимся? У него? - вставая, поинтересовался я.
      - Нет. У него - нет смысла. Решили на даче у меня, чтоб никого больше, только мы!
      - На тачке его поедем? - спросил я, наспех собравшись.
      - Нет. Тачки теперь нет у него. Тачку он оставляет.
      - Ясно.
      Дзыня, подтянутый, затянутый, натянутый, как всегда, стоял на платформе, личико его посинело, налилось злобой.
      - Что такое? Почему?! - тряся перед лицом растопыренными ладошками, завопил он. - Только что ушла электричка, неужели нельзя было успеть?
      - Да с этим разве сделаешь что-нибудь? - сразу переходя на его сторону, ответил Алексей.
      Так! А я поднялся, совсем еще больной, в темпе собрался, разругался с женой.
      - Ну, ладно! - проговорил Дзыня, лицо его немножко разгладилось. - Я и сам, честно говоря, опоздал.
      Мы засмеялись.
      ... Электричка ползла по высокой насыпи. Внизу был зеленый треугольник, ограниченный насыпями с трех сторон. В треугольнике этом зеленел огород, стояла избушка и был даже свой пруд с деревянными мостками, и единственный житель этого треугольника стоял сейчас на мокрых досках с кривой удочкой в руке. Жизнь эта, не меняющаяся много лет, с самого детства, волновала меня, но попасть в этот треугольник мне так и не удалось.
      Загадочная эта долина мелькнула и исчезла, навстречу грохотал товарный состав с грузовиками, накрытыми брезентом.
      Сойдя на станции, мы долго пробивались к даче по осыпающимся, норовящим куда-то уползти песчаным косогорам.
      Дача была темная от воды, краска облупилась, торчала, как чешуя. Леха дернул разбухшую дверь, мы поставили на террасе тяжелые сумки, начали выкладывать продукты на стол.
      - А сигарет ты, что ли, не купил? - испуганно обратился Дзыня к Лехе.
      - Нет. Я думал, ты купишь, пока я за этим езжу! - Леха кивнул на меня как на главного виновника отсутствия сигарет, хотя я в жизни никогда не курил.
      - Ничего! Можно день провести и без них, - примирительно проговорил я. - Не за этим мы, кажется, приехали сюда, чтобы курить.
      Дзыня повернулся ко мне, его остренькое личико натянулось обидой, как тогда на платформе, хотя в обоих этих случаях виноват он был ничуть не меньше меня.
      - Об тебе вообще речи нет, - скрипучим, обидным тоном, столь характерным для него в последнее время, заговорил Дзыня. - Ты можешь жить без того, без чего ни один нормальный человек жить не станет.
      Довольный своей фразой, он улыбнулся язвительно-победной улыбкой, Леха тоже глядел на меня как на виновника каких-то их бед... Ну ладно! Я вышел во двор, начал колоть сырые дрова - лучшее средство тут же вернуться в больницу, - чтобы успокоить наконец лютую их, непонятную злобу... Нет, конечно, дело не в сигаретах и не во мне, просто устала немножко душа, особенно у бывшего счастливчика Дзыни.
      На крыльцо высунулся Дзыня.
      - Слушай, если не трудно тебе, - с прежней язвительной вежливостью выговорил он, - принеси, пожалуйста, воды. Хочется чаю выпить, а то бьет все время какой-то колотун.
      Конечно же! Об чем речь! Кто же, как не я, должен носить им воду!
      Когда, тяжело переступая по сырому песку, я вошел с полными ведрами во двор, Дзыня и Леха, покачиваясь, стояли на крыльце и Дзыня, поправляя на остреньком своем носике очки, говорил Лехе:
      - Нет! Не могу я поехать с тобой за рыбой. Я ведь с лодки могу упасть. Видишь, как я падаю! - Дзыня, не сгибаясь, упал с крыльца в песок. Показал.
      - Да, - озабоченно почесав в затылке, согласился Алексей. - Падаешь ты действительно здорово! Ладно, оставайся. Поедем с ним.
      Дзыня поднялся, долго внимательно глядел на меня.
      - Что за идиот?! - возмущенно заговорил он. - Месяц как из больницы и таскает полные ведра. Ждать же надо, пока рана зачмокнется. - Соединив ручонки, он показал, как это произойдет.
      - Виноват! Больше такого не повторится. - Я с облегчением опустил ведра на крыльцо.
      Потом я сидел на террасе в шезлонге, как бы заработав себе право на отдых, глядел на красного, залитого слезами Леху, дующего в печь, на Дзыню - обмотав горло шарфиком, он умело нарезал на досочке мясо.
      "Эх!" - меня осенило. А ведь я один на всем свете и знаю, какие это прелестные люди. Никто больше не знает - да и откуда всем знать? Надо жить было вместе с самого начала, вместе пытаться повернуть время вспять, вместе пытаться угнать эскалатор на станции метрополитена "Владимирская"... Да ведь и про меня, понял я, никто на свете не знает, кроме их двоих!
      - Утро... гуманное... утро... с едою! - козлиным своим голоском затянул Дзыня.
      Потом мы гуляли по лесу, перепрыгивали канавы с красной, настоянной листьями водой, ползали по серо-голубому мху, находили белобокие брусничины с глянцевыми листиками, порою - темными.
      - Эх! - сказал я Дзыне. - И ради каких-то денег ты хочешь уехать!
      - Не в деньках фокус! - строго поглядев на меня поверх очков, выговорил Дзыня. - Тебе этого не понять, - и снова нервно улыбнулся.
      - А видели, какая девушка прошла? - меняя тему, оживился я. - А?
      - Мне кажется, ты слишком приземист для нее, - уже ласково улыбнулся Дзыня.
      - Ну и что? - обрадовавшись, заговорил я. - Подойдем к ней. Скажем: вот тебе приземистый, а вот коренастый. Выбирай!
      - Этот идиот по-прежнему уверен, что женщины от него без ума, переглянувшись с Лехой, как умный с умным, произнес Дзыня.
      - Конечно! - Голос мой гулко звучал в пустом лесу. - Ирка влюблена! Галька влюблена! Только вот Майя, как всегда, немного хромает.
      Но друзья уже не слышали меня, они снова были заняты настоящим мужским делом - отыскивали окурки.
      - Ты по карманам, что ли, окурки прячешь? - пытался развеселить я Дзыню, но безуспешно.
      - Нет? - не сводя с него глаз, выдохнул Алексей.
      - Почему я обязан обеспечивать всех куревом?! - вдруг истерически закричал Дзыня. - Я никому ничем не обязан! Никому! - Дзыня повернулся и, перепрыгивая на тоненьких своих ножках через канавы, не оборачиваясь, стал удаляться.
      - Что ж это такое! - воскликнул я. - Собрались мы, друзья, дружим двадцать лет, расстаемся неизвестно на сколько, а говорим о каких-то окурках!
      Дзыня остановился. Потом обернулся.
      - А ведь этот слабоумный, кажется, прав! - улыбнулся он.
      - Может, в магазин еще успеем, - глядя в сторону, сухо произнес Алексей.
      Но мы не успели. На станции магазин был закрыт. Только дощатая уборная, ярко освещенная изнутри, излучала сияние через щели. Рядом ловил окнами тусклый закат длинный одноэтажный барак ПМК - передвижной механизированной колонны.
      - Зайду, - сказал Дзыня. - Может, хоть здесь сделаю карьеру?
      Он вышел через минуту с маленьким коренастым человеком. Человек сел рядом с нами на скамью.
      - Вообще уважаю я таких людей! - произнес он.
      - Каких?
      - Ну, вроде меня! - ответил он.
      - Ясно. А покурить, случайно, не будет?
      - Есть.
      - А какие? - закапризничал Дзыня.
      - "Монтекристо".
      - Годится!
      Поворачиваясь на скамье, коренастый протягивал нам по очереди шуршащую пачку. Рейки скамьи вздрагивали под его мускулистым маленьким задом, как клавиши.
      - Пойду, пену подниму - почему не грузят? - пояснил он нам и пропал во тьме.
      Потом мы ехали на его грузовике, фары перебирали стволы. Осветилось стадо кабанов - сбившись, как опята у пня, они суетливо толкались, сходя с дороги.
      Потом мы снова сидели на террасе. Смело кипел чайник, запотевали черные окна.
      - Ну, а как Лорка? - спросил Дзыня.
      - Нормально! - ответил я. - И чем дальше гляжу, тем больше понимаю: нормально! Недавно тут поругались мы с ней, так и дочка, и даже щенок к ней ушли. Что-то в ней есть! - усмехнулся я.
      - Вообще она неплохой человек, - снимая табачинку с мокрого языка, кивнул Дзыня.
      - А... с Аллой Викторовной у тебя как? - спросил я.
      - Никак.
      - Ясно. А у тебя как с Дийкой? - Я повернулся к Лехе.
      Леха не отвечал.
      - А в больнице как у тебя? - перескочил на более легкую тему Дзыня.
      - Нормально! - ответил я. - Говорят, что, когда с операции меня везли, я руки вверх вздымал и кричал: "Благодарю! Благодарю!"
      - Да-а. Только могила тебя исправит! - язвительно улыбнулся Дзыня.
      И вскоре снова началась напряженка: спички кончились и остыла печка.
      - Неужели нельзя было сохранить последнюю спичку?! - тряся перед личиком ладошками, выкрикивал Дзыня.
      - Слушай... надоел ты мне со своими претензиями! - окаменев, выговорил Алексей.
      Дзыня плюхнулся на пол террасы, долго ползал, ковыряясь в щелях, и наконец вытащил спичку, обмотанную измазанной ваткой, - какая-то дама красила ею ресницы и бросила.
      Дзыня тщательно осмотрел спичку, чиркнул, понес огонек к лицу. Леха стоял все такой же обиженный, отвернувшись. Я дунул, спичка погасла.
      Мы все трое обалдели, потом начали хохотать. Мы хохотали минут десять, потом обессиленно вздохнули, словно вынырнув из-под воды.
      - Ну, все! - произнес я коронную фразу. - Глубокий, освежающий сон!
      - Эй! - закричал Дзыня, вышедший во двор. - Вы, дураки! Давайте сюда!
      По темному небу катился свет - северное сияние! - словно какой-то прожектор достиг бесконечности и блуждал там.
      - А не цветное почему? - обиделся Леха.
      - Тебе сразу уж и цветное! - ответил я.
      Ночью погасшая было печь неожиданно раскочегарилась сама собой трещала, лучилась сквозь щели и конфорки. Мы молча лежали в темноте, глядя, как розовые волны бежали по потолку.
      АВТОРА!
      Утром уборщица стирала со стекол касс отпечатки потных лбов, пальцев и губ. Человек (именуемый в дальнейшем - автор) вышел из холла аэропорта и увидел студийную машину.
      ... В ущельях, как сгущенка, был налит туман. Когда машина въехала в белое летящее облако, автор вздрогнул. Они ехали в тумане долго, потом туман стал наливаться алым и далеко внизу, на неразличимой границе воды и неба, появилась багровая горбушка, стала вытягиваться, утоньшаясь в середине, как капля, разделяющаяся на две. И вот верхняя половина оторвалась, стала круглой, прояснилась рябая поверхность моря, стало далеко видно и сразу же очень жарко.
      С левой стороны шоссе показались окраины южного городка: темные окна, закрытые металлической сеткой, особый южный сор на асфальте, пышная метла с мелко торчащими листиками.
      С болью и наслаждением разгибаясь, автор вылез из машины. Из гостиницы вышел директор картины, деловито потряс ему руку и усадил обратно. Они поехали назад - среди зарослей ядовитой амброзии, мимо теннисного корта на крутом склоне...
      Автор вообще-то был человеком бывалым, объехал множество концов, вел довольно разудалую жизнь, но почему-то до сих пор робел перед такими людьми, как директор, и всегда, сжавшись, думал, что у них, конечно же, более важные дела, чем у него, хотя, казалось бы, единственным делом директора было обеспечить съемки фильма по его сценарию, но это только на первый взгляд.
      - Скреперов нет, бульдозеров нет! - яростно говорил с переднего сиденья директор.
      "Но у меня же в сценарии нет никаких бульдозеров", - думал автор.
      - В общем, жизнь, как говорится, врагу своему не пожалею! - сказал директор.
      "Где это так говорится?" - в смятении подумал автор.
      Директор продолжал жаловаться сиплым своим голосом, причем ясно чувствовалось, что всякий там сюжет, художественные особенности и прочую чушь он считал лишь жалким приложением к его, директоровым, важным делам.
      По крутому асфальтовому спуску они съехали на грохочущие камни, потом на съемочную площадку.
      Тонваген и лихтваген стояли в лопухах. Высоко торчал съемочный кран, и люди в майках закладывали в него тяжелые ржавые противовесы. Вся остальная группа недвижно лежала в лопухах.
      Автор поначалу не решился спросить, в чем дело, боясь опозориться, но, когда прошло часа два, он сел на корточки у распростертого оператора.
      - Встанем?
      - А зачем? - не открывая глаз, ответил оператор. - В столовой мы уже были... В море мы уже купались...
      - А... снимать? - сказал автор, на середине слова уже чувствуя, что говорит глупость.
      - Может, ты умеешь без солнца? Давай! - сказал оператор, открывая глаза.
      Автор посмотрел вверх. Солнце действительно было закрыто легкой дымкой.
      Минут сорок автор бродил по съемочной площадке, непрерывно нацепляя репьи, потом спрыгнул с невысокого обрывчика на оранжевый пляж, заросший мелкими ярко-зелеными лопухами. В лопухах бродили кошки с неожиданно умными глазами.
      Автор оставил ботинки и пошел по мелкой воде, по складчатому песку. Маленькая камбала, похожая на коричневый листик, толчками стала убегать от него. С трудом, вперевалку он побежал за ней по воде. Камбала долетела до водорослей и скрылась. Разгорячившийся, развеселившийся автор пошел дальше. Сверху теперь нависали желтые складчатые скалы. Мелкое каменистое море вдали казалось красным от водорослей.
      Он долго шел как бы под крышей, потом вышел на ровное просторное место. Глубокая булыжная бухта, полная прозрачной воды, нагоняемой ветром. На далеком берегу домики. Рядом мелкая, широко растекшаяся речка. Автор побежал над ней по навесному мосту, размахивая руками, подбрасываемый на каждом шагу. Горячо и весело дыша, он спрыгнул на каменную набережную, пошел под нависающими серыми кустами над мыльной растекшейся водой.
      Тут, на горячей площадке, закрытой от ветра, он увидел толстого человека в соломенной шляпе. Тот разглядывал крючок, потом, взмахнув, забросил удочку в мелкую мыльную лужицу сбоку от течения.
      - Что же, здесь рыба есть? - спросил автор.
      - А как же, - бодро сказал толстяк, - сазанчик попадается килограмма на полтора!
      Автор с удивлением посмотрел в воду. Она не закрывала даже самых мелких камней.
      "Как же он доплывает сюда? На боку, что ли?" - подумал автор.
      - Скажите, а нет ли здесь пива?
      - Пиво? Есть! - уверенно сказал рыболов. - Только что свежее завезли... Рыбка есть солененькая, ветчинка... Прямо по берегу пойдешь и наткнешься.
      Автор побежал по горячей набережной и метрах в ста наткнулся на голубой ларек, в котором, судя по пыльным стеклам, пива не было уже год... Но тем не менее этот странный дезинформатор, пытающийся поймать сазана фактически без воды, почему-то обрадовал его.
      Он вылез из кустов на шоссе, сел в автобус и отправился назад. Автобус миновал лесистое ущелье и въехал в город.
      На площадке к его приезду уже развернулась полная ахинея. Три умных человека в зимних шапках - Пал Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич воздвигали какое-то огромное сооружение из досок.
      Вся группа, столпившись у крана, была захвачена склокой: помреж Норушка была вчера замечена у режиссера, взбивающей лимонный мусс... Все были искренне возмущены. Все кричали наперебой, обвиняя режиссера в сибаритстве, эгоцентризме и, как это ни странно, в эгофутуризме.
      Режиссер стоял в центре толпы, бледный как смерть, то расстегивая, то застегивая на груди зарубежную рубашку. Чувствовалось, что ему моральная репутация гораздо важней всякой там художественности в фильме.
      Быстро сломившись, он признал обвинение по всем статьям, обещая впредь даже не думать никогда о муссе!
      - Пойти купить черного хлеба поесть! - громко, чтобы все слышали, сказал он.
      Неожиданно за взгляды режиссера, от которых сам уже режиссер отказался, неожиданно за них вступился оператор. За оператором последовала операторская группа. Вспыхнула общая драка.
      (Потом, когда дело по фильму отправили в ОБХСС, кадры драки оказались просто бесценными. К сожалению, они получились нечеткими, потому что камерой тоже дрались.)
      Пал Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич орудовали досками.
      Автор почувствовал глухую тоску, а главное - ничего подобного не было в его сценарии!
      Он не совсем еще сошел с ума и прекрасно помнил, как начинался сценарий:
      "За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами - перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу... Он подошел ближе и увидел, что это улитки. Солнечный зайчик, неизвестно как пробравшись среди листьев, дрожал на стене дома".
      При чем тут была драка - неизвестно.
      Вздохнув, автор снова спрыгнул на пляж, быстро разделся.
      - Искупаюсь в море! Прекрасно! - сказал он себе, падая в зеленую воду, освобождая в груди место для восторга, который испытывал каждый год, впервые купаясь в море, но, к его удивлению, ничто не шевельнулось в его душе.
      "Так! И это накрылось!" - подумал автор.
      Уже года два он замечал, что кто-то ворует кусочки жизни, целые огромные куски, теперь и это - восторг от моря исчез, начинается, как видно, суровый финиш.
      Расстроенный, только замерзший, автор вышел на берег.
      Вдоль пляжа шли трое осветителей, у каждого рука была оттянута сеткой, в сетках сочилось мясо, брякали бутылки.
      "Представляю, какой праздник будет у них вечером!" - подумал автор.
      Но попроситься к ним не решился: они-то, наверно, думали, что райская жизнь как раз у него...
      - Искупались? - улыбаясь, спросил бригадир. "Запираться бесполезно! запрыгали мысли. - Искупался в рабочее время... А нельзя?" Осветители вылезли на берег. Автор быстро оделся и поплелся вдоль пляжа.
      За скалой он увидел высокий пирс, дрожащий золотой отблеск, вода лопотала под лодками.
      "Как хорошо - уехать от берега, половить рыбу", - подумал автор.
      Высоко на пирсе он увидел человека.
      - Скажите, - спросил автор, забравшись к нему, - нельзя ли... выйти в море, половить рыбу... Я из киногруппы, мы тут снимаем фильм.
      Красавец атлет, с усами, с татуировкой, долго смотрел на него, ничего не говоря, проникаясь неуважением.
      - Ну, что ж, для приезжего человека... Автор слез по трапу в красный катер, покачнулся, расставил руки. Моряк прыгнул за руль, и катер, встав из воды, понесся, шлепаясь в провалы между волн.
      Они отплыли довольно далеко, мотор с завыванием смолк, катер резко сел в воду.
      Они покачивались в бирюзовых волнах. На горизонте стоял лиловый складчатый берег, освещенный солнцем. Водитель взял руку автора, вставил в нее спиннинг с голыми крючками и грузом на конце. Катушка с тихим свистом раскрутилась, после чего сразу же деловито поймалась маленькая рыбка. Водитель сказал, что надо спешить обратно, а то уйдет крановщик и катер будет не поднять наверх.
      Через секунду автор оказался на суше, несколько потрясенный кратковременностью и малой результативностью рыбалки.
      Он почувствовал голод и стал карабкаться по заросшей колючим кустарником стене оврага к стеклянной столовой на самом верху.
      Автор сидел за столом, бумажный пакетик молока, выдавливаемый в стакан, всхлипывал в его кулаке.
      "И правильно! - думал автор. - А почему, собственно, какая-то рыба должна еще ловиться на голый крючок? Никто вообще ничего тебе не должен, существует лишь то, что ты сделал сам!"
      Но тяжело было понимать это!
      Расстроенный, автор вышел из столовой... Потом он увидел, что бредет через какой-то лес по мелкой каменистой речке, совершенно не понимая, как здесь оказался. Потом он вдруг увидел мальчика на дереве.
      - Скажите, - спросил мальчик, - вы не видели, здесь не проходил отряд?
      - Нет... не видел, - поглядев на него, сказал автор.
      Он побрел по речке дальше и вдруг увидел, что высоко в небе по подвесному мосту идет отряд!
      Повернувшись, тяжело дыша, поскальзываясь на камнях и падая, автор бежал назад, чтобы найти того мальчика и крикнуть ему: "Там отряд, я видел!"
      Но мальчика на дереве не оказалось.
      Автор сидел в воде, с болью дыша, вздох за вздохом, по капле приходя в себя. Он ничего не мог поделать, такой уж он был, и когда не парил, то падал, и падал всегда трагически, до конца... Но, может быть, именно поэтому он и "именовался в дальнейшем Автор".
      Обессиленный, мокрый, уже в темноте вернулся автор в гостиницу. В полутемном коридоре он столкнулся с директором.
      - Да, - заговорил директор, - положение в группе тяжелое... Можно сказать, катастрофическое! - Очевидно, основным деловым качеством директор считал мрачность, справедливо полагая, что мрачного человека никто не осудит, а веселого - непременно осудят. - Вы уже слышали, конечно, про аморальный поступок нашего уважаемого, - усмехнулся он, - режиссера?
      - Что-то такое слышал, - пробормотал автор.
      - Я вынужден был сообщить об этом на студию, - приближая к нему лицо в тусклом свете коридора, шептал директор.
      Автор вдруг заметил, что от директора явственно пахло водкой.
      - А главное - все пьют! - мрачно сказал директор. - Просто не знаю, как с этим бороться!
      "Да-а, - испуганно подумал автор, - если уж этот борец с пьянством так пьет, можно себе представить, как пьют другие".
      (Потом, правда, выяснилось, что пил в группе один директор, как настоящий борец, взяв на себя все функции. Каждое утро директор мрачно подходил к зеркалу... В этот час он напоминал человека на седьмой день после смерти. "Нет! - в отчаянии бормотал он. - Надо бороться с этим злом, вырывать с корнем! Либерализмом тут не поможешь..." И через час шел к доске объявлений прикалывать приказ об увольнении гримера или фотографа... Иногда он ощущал, что что-то путает, но четко разобраться в этом как-то не получалось...)
      Кивнув автору (поговорили!), он поплыл головой вперед по коридору, ударив на повороте головой в живот режиссера, единственного аристократа в группе, требующего обычно по вечерам себе в номер подогретую газету и кофе... Но сейчас режиссер был смертельно напуган реакцией общественности на мусс, поэтому, извинившись перед директором, ушел к себе.
      Когда автор заглянул к режиссеру в номер поделиться скопившимися сомнениями, обстановка у того отличалась крайним аскетизмом. На грубом столе без скатерти лежали темный засохший хлеб, луковица и крупная серая соль на газете. За окном шел мокрый снег.
      - И чтобы никакого мусса! - Якобы сам себе, как бы не сдержав своих чувств, режиссер хлопнул кулаком по столу...
      Все это производило гнетущее впечатление на автора, а главное полностью противоречило тому, что он пытался сказать в своем сценарии.
      Увидев, что это автор, режиссер попытался согнать с лица печать испуга и напустить маску любезного, воспитанного хозяина.
      - У французов я, помнится, ел сыр, который называется у них "идущий сам по себе": то есть в нем больше червей, чем сыра, - проникновенно улыбнувшись, сказал режиссер (увидев, что автор ел плавленый сырок, оставшийся от рейса).
      Сообщив эти бесценные сведения, режиссер умолк, уже не скрывая паники, снова погрузившись в тяжелую задумчивость.
      В словах этих был весь режиссер, насколько знал его автор. В элегантном кабинете режиссера в городе на самом видном месте висел скромный снимок: режиссер, рядом смеющийся, непринужденный известный французский кинодеятель Нефонтан на фоне смутно видной в дымке дождя известной французской церкви Се-Кре-Кер...
      Поняв, что разговора не получится, автор вышел.
      В номере автор упал в кресло, надеясь отдохнуть, но в кресле оказался дольщик-подсобник, везущий на съемках операторскую тележку по рельсам.
      - А... очень приятно, - вставая, сказал автор.
      - А мне нет! - поднимаясь, резко сказал дольщик.
      - В чем дело? - пробормотал автор.
      - Как вы могли? - вскричал дольщик.
      - Что - мог? - вздохнул автор.
      - Вы... на кого мы все молились... Как вы могли написать эту халтуру?
      - Какую?
      - Этот сценарий!
      - По-моему, он не так уж плох... - пробормотал автор.
      Он прекрасно знал этот тип: сначала их выгоняют из университета, потом они работают где-то на севере, приезжают, ходят, демонстративно грязные, оборванные, кичатся своей неудачливостью... и ничего не делают, храня свою чистоту.
      - Как вы могли? - повторял дольщик, потом, завывая, стал читать жуткие стихи.
      - Извините, я прилягу, - пробормотал автор.
      Этот заполярный хиппи его утомил. Под упреки его и завывания автор так и заснул не раздеваясь.
      Он проснулся оттого, что свет мелькал по комнате. Он выглянул в окно и увидел директора, загоняющего огромную колонну машин. Был третий час ночи. Видно, директор не щадил себя, что давало ему моральное право не щадить и других. Энергия директора рождала у автора мрачные предчувствия. В сценарии его было робко написано: "По улице, может быть, проезжает автомобиль". При чем же эта колонна автомашин?
      "Редкого ума идиот!" - зло думал автор, слыша снизу сиплую брань директора.
      После этого он забылся тяжелым, липким сном и снова резко проснулся оттого, что какой-то незнакомый голос громко говорил на всю улицу через усилитель:
      - Внимание, внимание! Все в сторону. Сейчас проследует платформа. Внимание!
      Улица затихла и опустела, и потом темный автомобиль быстро промчал по лунной улице платформу. По углам ее стояло четыре мощных громкоговорителя, из которых на весь город звучал чей-то дьявольский, леденящий душу смех!