Валерий Попов
      В городе Ю.
      Рассказы и повести
      Великолепная проза Валерия Попова продолжает лучшие традиции российской литературы. Сквозь иронию и смех автора угадывается его бесконечное удивление - неужели мир, в котором мы жили и живем, настолько странен? Гоголевский "смех сквозь слезы" обуревает и нас, читателей. Мы смотрим в зеркало сквозь увеличительное стекло художественного слова - и видим такое!
      Содержание:
      Все мы не красавцы
      Южнее, чем прежде
      Не спать, не спать
      Парадиз
      Ошибка, которая нас погубит
      Наконец-то!
      Две поездки в Москву
      Ювобль
      Случай на молочном заводе
      Фаныч
      Вход свободный
      Жизнь удалась
      Автора!
      Излишняя виртуозность
      И вырвал грешный мой язык
      Сны на верхней полке
      Тихие радости
      Третьи будут первыми
      В городе Ю.
      Боря-боец
      Любовь тигра
      Божья помощь
      Ванька-встанька Ноу-хау
      Осень, переходящая в лето Хроника
      Лучший из худших (Повесть)
      ВСЕ МЫ НЕ КРАСАВЦЫ
      Жил я с бабушкой на даче. Днем купание, езда на велосипеде. Вечером сон. Расписание. Режим.
      И вдруг в субботу глубокой ночью является мой друг Слава. Застучал, загремел. Открываю - вбегает.
      - Ну как?!
      - Что как?
      - Все в порядке?
      - Вообще да. А у тебя?
      - У меня тоже. Ну хорошо. А то я что-то волновался, - говорит.
      Прошли мы с ним на кухню, сели.
      - О, - говорит, - капуста! Прекрасно. Захрустел той капустой, наверно, весь поселок разбудил.
      - Представляешь, - говорит, - совершенно сейчас не сплю.
      - Да, - говорю, - интересно.
      А сам чуть с табуретки не валюсь, так спать хочется.
      Вдруг бабушка появляется в халате. Спрашивает:
      - Это кто?
      - Как же, - говорю, - бабушка, это же мой друг, Слава, неужели не помнишь?
      Слава повернулся к ней и говорит:
      - А! Привет!
      Так прямо и говорит - привет! Он такой.
      - Нет, не помню, - отвечает бабушка. И ушла.
      - О, - говорит Слава, - котлеты! Прекрасно!
      - Ты что, - спрашиваю, - так поздно? Твои-то где?
      - Да за грибами. Еще с пятницы.
      - Ты, что ли, есть хочешь?
      - Ага. Они вообще оставили мне рубль, да я его отдал.
      - Отдал? Кому?
      - Да одному старику. Подъезжает ко мне на улице старик на велосипеде. Сейчас, говорит, покажу тебе фокус. Разжимает ладонь, там лежит двухкопеечная монета позеленевшая. Решкой. Зажал он кулак и спрашивает: "Ну а сейчас, думаешь, как лежит?" Да решкой, говорю, как и лежала. Тут он захохотал и разжал. А монета действительно лежит решкой. Он как увидел это - оцепенел. А потом так расстроился, заплакал. Что-то мне жалко его стало. Догнал я его и рубль свой в карман сунул. Не расстраивайтесь, говорю, вот вам рубль на всякий случай.
      - Да, здорово, - говорю я Славе, - на вот, ешь сметану.
      - Нет, - говорит Слава, - сметану ни за что!
      - Да ешь, чего там!
      - Нет! Я же сказал. За кого ты меня принимаешь? Странная такая гордость - только на сметану.
      - Ну вот. И остался я без денег. Расстроился сначала. А потом думаю а, не пропаду! И действительно. Не пропал. Хожу я по улице, хожу. Хожу. И вдруг проезжает мимо меня брезентовый газик - знаешь, ГАЗ-шестьдесят девять, на секунду поднимается брезент, и оттуда цепочкой вываливается несколько картофелин. Отнес я их домой, взвесил - ровно килограмм. Представляешь? А потом, уже вечером, какие-то шутники забросили мне в окно селедку. Еще в бумагу завернута промасленную, а на ней на уголке написано карандашом: восемьдесят копеек. Ну что ж. Для них, может быть, это и шутка, а для меня очень кстати! Отварил я картошку, с селедочкой поел пре-е-красно!
      - Тише, - говорю, - не кричи.
      И тут действительно бабушкин голос:
      - Ну все, я закрылась, буду спать. Теперь пусть забираются воры, бандиты - пожалуйста!
      И раздалось такое хихиканье из-под двери.
      - Ну вот, - продолжал Слава, - и вдруг вызывают меня в милицию. Сидят там трое ребят наших лет. "Вот, - говорит милиционер, - задержана группа хулиганов. Забрасывали в окна селедки". - "Да это, - говорю, - не хулиганство! Надо различать. Мне так очень понравилось. Сельдь атлантическая, верно?" - "Да", - хмуро говорит один. И тут появляется участковый, Селиверстов. Задумчивый. "Да, - говорит, - надо им руки понюхать. У кого селедкой пахнут - тот и кидал". Оказалось, только у меня пахнут. Селиверстов тогда и говорит: "Ну ладно, если пострадавший претензий не имеет и руки у вас селедкой не пахнут, тогда с вас только штраф - восемь копеек". - "А кому платить?" - спрашивают. "Вот ему", - и показывает на меня. Вот так. Пошел домой. А те шутники благодарные под окном моим ходят с гитарами, поют. И вдруг - Селиверстов! "Ты, - говорит, - не обращай на меня внимания. Я просто так. Очень ты мне понравился. Уж очень ты благородный. Я посижу тут и уйду. Сам знаешь: все больше с преступниками дела, а с тобой и посидеть приятно. Посижу тут, отдохну и пойду". Потом жаловаться стал. "Все, - говорит, - видят во мне лишь милиционера, боятся, а иной раз так хочется поговорить просто, по-человечески. И с тобой вот - поговорить бы на неслужебные темы. Не веришь? Я даже без револьвера - вот". - "Знаете что, говорю я ему, - как раз перед вашим вызовом шел я звонить по важному делу". - "Ну что? - говорит. - Иди звони. На вот тебе две копейки". Дает двухкопеечную монетку позеленевшую. Взял я ее, выбежал на улицу и вдруг остолбенел! Такая мысль: картошки кило - десять копеек, селедка восемьдесят. В милиции дали - восемь, да сейчас - две. А в сумме - рубль! А отдал-то я как раз рубль! Представляешь?
      Слава замолчал. Я тоже молчал, потрясенный. Мы так посидели, неподвижно. Потом Слава вдруг взял белый бидон, заглянул и говорит оттуда гулко:
      - Что это там бултыхается в темноте?
      - Квас.
      - Можно?
      А сам уже пьет.
      - Ну, все, - говорит, - а теперь спать.
      Пошли мы в комнату. Легли валетом. Слава сразу заснул, а я лежал, думал. Луна вышла, светло стало. И вдруг Слава, не открывая глаз, встает так странно, вытянув руки, и медленно идет! Я испугался - и за ним. Вышел он из комнаты, прошел по коридору и на кухню! Так же медленно, с закрытыми глазами берет сковороду, масло, ставит на газ, берет кошелку с яйцами, начинает их бить и на сковороду выпускать. Одно, другое, третье... Десять яиц зажарил и съел. Потом вернулся так же, лег и захрапел.
      Смотрю я на него и думаю: вот так! Всегда с ним удивительные истории происходят. Это со мной - никогда. Потому что человек я такой - слишком спокойный, размеренный. А Слава - человек необычный, потому и происходит с ним необычное. Хотя, может быть, конкретной этой истории с рублем вовсе и не было. Или, может, было, но давно. Или, может, еще будет. Наверно.
      Но, вероятнее всего, он рубль свой кому-нибудь просто одолжил. Попросили - он и дал не раздумывая. Он такой. А историю эту он рассказывал, чтоб под нее непрерывно есть. Видно, очень проголодался. Будто б я и так его не накормил! Ведь он же мой друг, и я его люблю. Мне все говорят: тоже, нашел друга, вон у него сколько недостатков. Это верно. Что есть, то есть. Вот еще и лунатиком оказался. Ну и пусть! А если ждать все какого-то идеального, вообще останешься без друзей!
      Все мы не красавцы.
      Как-то я разволновался. Сна - ни в одном глазу. Вышел на улицу, сел на велик и поехал. Луна светит, светло. И гляжу я - на шоссе полно народу! Вот так да! Мне все - спи, спи, а сами - ходят! И еще: подъезжаю обратно, вдруг какая-то тень метнулась, я свернул резко и в канаву загремел. Ногу содрал и локоть. Вылезаю и вижу - бабушка!
      - Бабушка, - говорю, - ну куда годится: в семьдесят лет в два часа ночи - на улице!
      - Ночь, - говорит, - нынче очень теплая. Не хочется упускать. Не так уж много мне осталось.
      Вошли мы в дом, и вдруг вижу, опять по коридору Слава бредет - руки вытянуты, глаза закрыты. Я даже испугался: сколько же можно есть?
      А он - на кухню, посуду всю перемыл, на полку составил и обратно пошел и лег.
      ЮЖНЕЕ, ЧЕМ ПРЕЖДЕ
      Все уже смирились с тем, что лето кончилось. И покорно приняли на себя дождь. Дождь все шел, шел и даже перестал. Газеты на улицах, в своих деревянных рамах, промокли от темной воды, и сквозь сегодняшнюю газету виднелась вчерашняя, а сквозь вчерашнюю - позавчерашняя.
      И уже чувствовалась зима, и однажды ночью в прихожей поседела сапожная щетка, а вода в железном ящике под потолком промерзла за эту ночь и лежала брусом, холодным и чистым. Котельщик Николай взял за привычку рано утром, часов в шесть, стучать кувалдой по трубам у себя в котельной, и звон шел по всему дому, и весь он гудел, как орган. Но холодно было по-прежнему.
      На работе я заметил за собой опасную тягу к простым занятиям например, часами резать бумагу. Но чаще всего я уходил вниз, в подвал, где сидел кладовщик Степан Ильич в теплом ватнике и кепке. Тут же на полках лежали листы железа, а из маленькой комнатки позади торчали концы цветных металлических прутьев разной толщины. Мне нравились тусклый свет и тот простой и вроде бы им презираемый порядок, который наводил тут Степан Ильич. Я сидел на деревянном мерном ящике с зарубками, прислонившись спиной к трубе, обмотанной лохматым колючим войлоком. Свет мигал, мигал и разгорался, и в трубе вдруг свежо и обильно начинала литься вода.
      В таком состоянии и разыскал меня по телефону директор. И хотя было мое поведение грубым нарушением всех законов производства, директор ничего мне об этом не сказал, потому что был он человек умный и никогда не делал прямых выводов. Вместо этого он сообщил, что придется мне поехать в командировку, и чем скорее, тем лучше. Я принял это дело спокойно, вошел в наш деревянный желтый лифт и поехал к себе наверх собираться.
      Поезд в Одессу отходил ночью. Со мной ехал товарищ по работе, здоровый сорокалетний человек, самый большой зануда из всех, каких я только в жизни своей видал. Командировку эту он воспринял как жестокий удар судьбы. Вагон ему сразу же не понравился, он стал об этом говорить и говорил долго. Я слушал его терпеливо, понимая, что он-то тут ни при чем, просто он занимает во мне тот самый сектор горя, которого раньше у меня не было, а теперь этот сектор появился и, конечно же, никогда не пустовал. Но вот все заснули, и я тоже заснул, потому что я очень люблю спать в поездах.
      Почти весь следующий день я спал у себя на полке, а за окном все было так же серо и дождливо. Уже под вечер я кое-как оделся, слез с полки, сонный и разбитый, с незавязанными шнурками, и вышел в коридор. В стене была маленькая ниша, вроде алтаря, и в ней под кранчиком стоял граненый стакан. Рядом в деревянной рамочке висело расписание: Дно - Витебск Жлобин - Чернигов - Жмеринка - Котовск - Одесса. Витебск! В тамбуре проводник отпустил железный лист, который прикрывал уходящие вниз ступеньки, и лист ударил, железо по железу, и мы, мягкие и сонные, вышли на перрон.
      Я пошел по мазутным шпалам, обогнул вокзал и вышел в город. У меня была всего минута, и я не знал, в какую сторону мне пойти. Ехала телега, поперек ее пути бежал мальчик с большой пружиной в руке. Старушки в мужских пиджаках ходили вдоль поезда, не касаясь его, несли в закопченных ведрах горячую очищенную картошку, посыпанную укропом. Я схватил десять штук, обжигающих сквозь газету, и стал есть, и они рассыпались по мне.
      После этого у меня разыгрался аппетит, и я пошел вперед по вагонам, которые вдруг медленно двинулись. Я проходил их один за одним, и все они были разные, и были очень хорошие - прохладные, чистые, с упругими поролоновыми полками, плоскими плафонами, светло-серыми стенами в мелких резиновых мурашках. Тут была совсем другая жизнь и разговоры совсем другие, хотя люди ехали те же самые. Мягкий вагон был глуше, на окнах толстые шторы, ватные диваны, глубокие дорожки, и все тут было глухо, и звук поглощался, и флирт тоже поглощался. Еще один вагон, синий, нелепый, вроде нашего, а дальше - вагон-ресторан. Тамбур без боковых дверей - так, решетки, и, облокотясь на них, парень в белом грязном халате чистил картошку. Дальше за узким коридором буфет, а потом расширение и столы, и за ними много народу - одни ели из алюминиевых чашек, стуча и булькая, другие ждали, привычно злясь, хотя спешить им сейчас было некуда.
      Дальше, за стеклянной стеной с отпечатанным на ней белым виноградом, народу было поменьше, и в углу куражился пьяный, едущий в отпуск буровик. Его вяло пытались унять, но он расходился сильнее. И только когда пришел другой, еще более пьяный и буйный, первый сразу же успокоился и уснул.
      Съев бифштекс и выпив бутылку пива, я долго сидел у окна, потому что нигде в других вагонах окно не подходит так близко к человеку. Я знал, что мой напарник с нашим соседом терпеливо, в сокращенном дорожном варианте, уже рассказали друг другу свои жизни и сейчас сидят молча, не зная, что же дальше. О, как не люблю я это дорожное общение, торопливое и постыдное, словно любовь в парадной!
      Но когда я вернулся в купе, там все оказалось иначе. Судя по их позам, разговор еще толком не начинался, и сосед наш, краснолицый одессит с маленькими глазками, молчал не просто так, а, как видно, специально.
      - Да, - продолжал мой напарник, - так вот. И только я вышел с вокзала - первый, кого я встречаю, - Боровков! Наш бывший начальник цеха!
      - А мне неинтересно, кто был вашим начальником цеха, - медленно и четко сказал наш сосед.
      - Как же неинтересно! Это же очень интересно!
      - Нет! Мне неинтересно. У меня голова вон какая маленькая. А вы мало того, что собой мне мозг засорили, еще и начальника своего тащите! Распустились. Сколько барахла у меня там - ужас. Кошмар.
      Мы вышли все трое в коридор, покурили перед темными стеклами, потом вернулись и залегли, и все трое поглядывали друг на друга.
      Ночью я несколько раз чувствовал остановки и еще то, что стало тепло.
      Когда я проснулся, поезд шел через мост, над водой, около большого теплого солнца. Было очень светло, и проводник, который смотрел вчера на всех с непонятной ненавистью, сейчас, улыбаясь, тащил на спине голубые и розовые сентиментальные матрасы. И тут я почувствовал, что еду на юг, и даже немножко понял, почему это хорошо. И еще я подумал, что вот из сорока с лишним человек почему-то послали именно меня, и, значит, все мои неясные импульсы и мне самому не очень понятные поступки - все они вели меня правильно, куда надо. А еще хорошо, что я перевелся в этот отдел и меня сразу же повысили. На зависть всем тем, кто не понимает, что невозможно просто двигаться вверх, а нужно еще при этом и вращаться, непременно меняться в горизонтальной плоскости. Ведь каждая следующая твоя ступенька обязательно будет из нового вещества.
      Теперь поезд шел в коридоре акаций с мелкими листьями, а внизу, залезая на рельсы, вились сухие дынные плети. Вдруг поезд оказался в большом замкнутом дворе, и на деревянной галерее вокруг висело засохшее белье. Так поезд проехал еще несколько дворов, где на него никто не обратил внимания, и стал дрожать, тормозить, и мелькнули белые ступеньки вверх, и началась ровная платформа, обтянутая с трех сторон сеткой. Приехавших было немного, и они все тут же исчезли. А я сел на чемодан прямо у вагона, и мне вдруг стало так тепло и уютно, что не хотелось больше никуда. Но мой-то зануда, конечно, тащил меня на стоянку такси.
      - Пошли, - говорил он, - чего ты тут? Чего сейчас может быть хорошего? Вот вечером, если время будет, - тогда да! Пошли.
      Он выхватил чемодан и понесся. Видно, многое он так упустил, признавая радость только в местах, специально для нее отведенных. А там ее почти и нет, совсем нет, настолько она зыбка, неуловима и сразу же ускользает оттуда, где ее объяснили и прописали.
      Улица, по которой мы ехали, была выложена тусклым розовым камнем и впереди приподнималась. В стекле иногда поблескивал луч, прошедший сверху сквозь листья, и проплывали лица вплотную, чугунные гнутые перила, большие куски шершавой коры. Потом мы выехали на обрыв, и далеко внизу слепило море, а направо был прекрасный бульвар, и в начале его на камешке стоял маленький зеленый Ришелье. Мы съехали вниз по крутой осыпающейся дороге. За воротами порта мы увидели просторную площадь, и по ней раскатывали тележки с острой железной горстью впереди. Потом мы ехали осторожно по узкой асфальтированной стенке, а в конце, все больше нависая над нами, стоял "Иван Франко". И вот он закрыл все своим черным масляным бортом. Не то что трубы, палубы его не было видно. Кончалась погрузка, автомобили по двум чугунным балкам над водой въезжали внутрь, в темную нишу, бесконечную и тускло освещенную. На некоторые машины сверху кольцами падал трос, потом машина плавно шла вверх и, описав офомную дугу на высоте, скрывалась где-то там, за пределами нашего сознания.
      Вахтенный провел нас по трапу, и мы очутились в огромном холле. Справа изгибался длинный барьер, и за ним сидели девушки в сером, и перед каждой толпился табунчик разноцветных телефонов. Стена слева ходила такой волной то открывались и закрывались массивные двери лифтов и загорались стеклянные цифры - номера этажей, где бы он сейчас мог быть.
      Мы поднялись наверх, прошли по светлому лимонному коридору - прямо, потом налево; на стене то и дело появлялся белый плоский план корабля, усыпанный номерами кают, изображениями рюмок, душей, туалетов. Резко выделяясь на плане, стояла красная пластмассовая блямба. Это была "Where are you", то есть "где вы сейчас". Я двигался свободно, как хотел, поднимаясь и опускаясь, и эта красная "где вы сейчас" всюду успевала за мной, какой бы странный путь я ни избрал. Я прошел по железной решетке, через сумеречный зал с автомобилями, и за ними снова был план и на нем красная точка, уткнувшаяся в край корабля. Тут уже не было никого, стены и пол были из железа, покрашенного просто белой краской. Я опустился еще через несколько таких отсеков, открывая под собой люки и закрывая их со скрежетом над собой. И наконец пол сложился подо мной холодным железным клином, и это был гидроакустический отсек, цель нашей командировки.
      В этом остром и холодном ящике я просидел часа два, пока не понял, почему не работали эхолот и эхо-лаг. Да они и не могли работать, поскольку не было половины деталей, а куда уж они пропали, а может, и вообще их не было - я не знаю. Я оторвал уголок от описания, которое лежало в темном деревянном ящике, и записал на нем, чего не хватало. Теперь надо было пойти к радисту, взять у него эти детали, впаять, включить - и я боюсь, что это все.
      Но тут я вспомнил о своем напарнике. С ним это дело не пройдет. У него стиль другой. В институте, получив задание, он обычно долго смотрит на него, задыхаясь от обиды и гнева. Потом, хлопнув дверью, убегает в самый дальний от нас корпус, забирая, так сказать, поглубже. Оттуда, а потом отовсюду вокруг начинает нарастать рокот, вот он все ближе, все громче, и в нашу комнату врывается эта огромная жуткая волна - звонят, подпрыгивая, телефоны, ругаются все со всеми, плачут монтажницы и машинистки, и над всем этим, а точнее, во всем этом летает он, упиваясь столь бурной деловой атмосферой. Потом это начинает стихать, все ходят как после болезни, улыбаются сквозь слезы, смотрят. Зато никто уже не забудет, как мы делали такой-то проект, и всегда будут помнить, кто его возглавлял. А сделать это просто и тихо, не вовлекая сюда событий в Гвинее, а также семейных раздоров в цеху, а также аморальных поступков отдельных сотрудников, сделать чисто, так сказать, технически, как это люблю делать я, - так никто и знать-то не будет, и всю жизнь будут тебя считать лентяем, понапрасну получающим деньги.
      Вовремя же я спохватился! А то чуть было не закончил за день всю работу, так ограбив бы в смысле эмоций и себя, и напарника, да и весь коллектив теплохода. Я полез вверх, открывая люки над собой и закрывая их со скрежетом под ногами. И так я глупо вылез в обыкновенный коридор, к удивлению гуляющих в нем пассажиров.
      Здесь меня поймал вахтенный и повел в мою каюту, отведенную мне на сандеке, то есть на солнечной палубе. Я открыл полированную деревянную дверь и оказался в объеме уюта, спокойной красоты, дружелюбия мебели и света.
      Серый пушистый ковер покрывал весь пол, залезая под стол и под кровать. Большое окно из целого куска стекла. Плотные шторы в цвет - не то чтобы в цвет моря или там неба, а в цвет чему-то другому, очень важному. Потолок был закрыт ровным матовым стеклом, и оттуда шел свет, просто свет, без всяких терминов, ассоциаций и хвастовства. Слева у двери прилепился щелеватый ящичек. Я нагнулся к нему, и он меня словно погладил чистым теплым воздухом из себя. Справа прорезалась еще одна еле заметная дверь, и за ней было жарко, влажно, сверху свисал белый душ, а на полу лежал коврик из мясистых южных прутьев. Я сдвинул с себя одежду на край, и вообще снял, и сел на этот коврик, и по мне потекла горячая вода. Я двигал головой, подставлял под струи лицо с закрытыми глазами, изгибался и двигал кожей, направляя ручейки удовольствия в еще не охваченные места. Я распарился, разомлел и просто уже валялся, а горячая вода все текла по мне, находя во мне все новые места желания и все новые очаги наслаждения.
      И вдруг я встал, закрыл кран, протер запотевшее зеркало и стал торопливо вытираться. Я не знал почему - ведь спешить мне было некуда. Кто его знает - почему мы всегда прерываем наслаждение, не доводим его до конца? Что мы боимся зачать в своей душе?
      Не знаю, но все-таки я вышел в холодную каюту, не совсем, конечно, довольный, прекрасно понимая, что ничего более приятного взамен душа я не найду, - но все-таки вышел.
      Еще я все это время видел, что корабль дрожит, дрожит все сильнее, и вид за окном, гора и домик на ней поворачиваются, и окно сползает с горы, и вот уже за ним ничего. Только вдали бетонная коса и красный маяк на ее конце, и он понемножку приблизился к моему окну, осветив всю каюту красным светом. Я даже видел, как вертятся в нем цветные стеклянные призмы, то расходясь, то накладываясь.
      Потом каюта снова побелела, и сразу за этим началось движение пола, медленное приближение этой стены, удаление другой, и потом наоборот приближение той и удаление этой.
      Я вышел в мягкий коридор, там не было ни души, спустился по широкой лестнице, потом с трудом, нажимая на ветер, открыл дверь на палубу.
      Там тоже было пусто, большая поверхность некрашеного ровного дерева. Я погулял по этим бесконечным палубам, так никого и не встретив.
      За бортом была уже страшная тьма, и в ней чувствовались большое пространство и полное отсутствие каких-либо предметов в нем. Я ходил очень долго и замерз, но замерз очень свежо, приятно. Я толкнул дверь наугад, и за ней были прекрасное видение, мечта, свет и тепло. Тут один за другим шли салоны, это так и называлось - палуба салонов. И везде уже сидели люди, ели ложками красную икру, сосали дольки балыка, резали жирных, тускло поблескивающих угрей с отстающей кожей, пили водку двойной очистки из больших экспортных бутылок. Рядом в нише помещался бар, маленький, круглый, мутно-вишневый, с облаком пара из кофеварки.
      Проснулся я рано утром, на широкой деревянной кровати, с ощущением свежести и удовольствия. Я побегал в трусах по каюте, принял душ, оделся и направился в кают-компанию завтракать.
      Там никого уже почти не было. Но я сказал "приятного аппетита", как это принято в кают-компании, когда входишь в нее во время еды. Я пошел вдоль стола, покрытого белой крахмальной скатертью. Я сел за одинокий чистый прибор, и подвинул к себе фарфоровую суповую чашку, и половником набрал себе в тарелку погуще. Весь стол был уже почти пуст, только в дальнем конце лениво ел мичман Костя. Это был очень красивый человек, тонкий, элегантный, сероглазый блондин с твердым взглядом. Я бы даже сказал, что у него был несколько рекламный вид. Но скоро я понял, что он знает об этом, какой он элегантный красавец, и понимает, что ничего в этом нет плохого, что, может, так и надо, но тут же слегка издевается над этим, чуть-чуть, почти незаметно для посторонних. В общем, такой человек, какие мне как раз нравятся.
      Окончательно я понял это, когда увидел его с женой, мяконькой, беленькой, с зелеными глазами и веснушками. Видно было, что в их браке тоже есть элемент несерьезности, шутки, и именно это заставляло надеяться, что он уцелеет.
      Костя стоял, поставив ногу на железный порог, и говорил ей:
      - Ну что ж, пойдем. Можно по шлюпошной, а можно и по прогулошной...
      Еще в этой кают-компании я узнал многих прекрасных людей. Как и во все такие места, куда доступ несколько ограничен, сюда ходили только те, кто недавно получил эту возможность, или даже те, кто получил ее наполовину. Кому же было совсем можно, те уже сюда и не ходили. В основном, тут были юнцы, младшие офицеры и мичмана. Однажды я только видел третьего пассажирского помощника, со связкой ключей с белыми нумерованными бирками. И то он съел только первое и ушел. А другие старшие офицеры, скажем, второй штурман - я его только один раз видел, мельком. А второго помощника капитана и тем более первого не видели неделями даже мои новые друзья, завсегдатаи кают-компании. Настолько велик был экипаж, так высока и широка служебная лестница. Все приказы по кораблю спускались от помощников, а капитана так вообще никто не видел, даже не знали примерно, где он живет, и только иногда в репродукторах раздавался его кашель или плач.
      Но все это было позже. А сейчас я случайно поднял глаза от тарелки и через большое выгнутое стекло вдруг увидел перед собой Ялту. Она спускалась своими меловыми домами, асфальтом и листьями с какой-то безумной высоты, почти что с неба, а внизу словно размывалась морем, мутным у берега, со скользкими обросшими камнями.
      Потом я стоял на шлюпочной палубе, глядя вниз. Шла посадка, и длинный деревянный трап прогибался от людской тяжести, и шестеро вахтенных во главе с пассажирским помощником с трудом держали этот напор горячих, влажных тел, иногда пропускали по одному, и тот бежал, пружиня трапом, и исчезал. Вообще дело было серьезное, все рвались на корабль, с билетами и без билетов, словно ожидая именно здесь найти наконец-то счастье, которое они давно заслужили.
      Только несколько человек там, внизу, выделялись своим спокойствием и неизмятой одеждой. Они стояли кружком, и один из них разгибал проволочки на шампанском, а на чугунной тумбе в газете лежал мокрый виноград. По их движениям, сочным голосам, по их лицам, не измученным суетой, угадывалась их принадлежность к ялтинскому дому отдыха ВТО. Потом мы плыли с ними вместе, и мне все больше нравились их самоуверенность, постоянно хорошее расположение духа и, так сказать, это их высокое легкомыслие.
      Посадка почти закончилась, и они спокойно вошли, и никто даже не спросил у них билетов.
      Сразу после этого шестеро матросов вынули трап и положили его на барьер, вдоль корабля. Помогая друг другу, они стали выдергивать толстый волосатый канат, служивший перилами, из колец. Потом сложили к середине стоячие железные прутики с кольцами и покатили трап, оказавшийся на колесиках. Они разогнали его по асфальту, как самокат, и у кормы резко развернули. Сверху спустился крюк, подцепил трап и, качнув, утащил его наверх, почти к самой трубе. Оказавшийся рядом со мной матрос, рыжий заросший мальчик лет пятнадцати, стал крутить скрипучее колесико, и снизу к нам подтянулся плетеный пахучий блин из лыка, который предохранял корабль на стоянке от ударов его об стену. Тем временем с чугунных тумб сбросили петли троса, трос пополз и втянулся внутрь, корабль задрожал и стал незаметно отходить кормой, открывая большой треугольник воды.
      Был уже двенадцатый час, и на нагретой деревянной площадке у бассейна стояли пустые плетеные кресла. Я уселся в одном из них, закрыв глаза и вытянув шею. Солнце наконец-то распуталось с мелкими желтоватыми облачками, которые донимали его с утра, и теперь светило ровно и горячо.
      Бассейн занимал сводчатую стеклянную галерею, уходил вниз, в прозрачную морскую воду, гнутыми трубами перил и рубчатыми резиновыми ступеньками. Дно бассейна, казавшееся ближе, чем оно было, выложено цветным кафелем, образующим силуэты рыб. В глубине, у самого дна, были вделаны толстые стекла, и из-за них светили в воду прожектора, и это делало бассейн таинственным, особенно ночью, когда все спали.
      От бассейна шли мокрые следы, они вели в кожаный и непромокаемый бар "Русалку", где продавали горькое польское пиво, сосиски, кофе с жареным миндалем.
      Рядом со мной на тугом маленьком сиденьице разместился румяный кудрявый толстяк. Все вызывало у него восторг. Мы разговорились, и он сказал, что работает на корабле пианистом. Он и его ребята должны играть по три часа вечерами, а остальное время свободны, могут делать все что угодно.
      Я давно уже не видел человека, которому бы так повезло в жизни и чтобы он так открыто радовался, не стесняясь.
      Мы сидели, глядя на широкий белый приглаженный след от кормы до горизонта и на огромных чаек, неподвижно висящих над кормой. Особенно я заметил одну, целый час не шевельнувшую ни перышком.
      - Ишь, как парят! - сказал я пианисту.
      - Да, - задумчиво ответил он, - насобачились. И мы опять замолчали.
      Я шел на обед с мокрыми волосами, приятно чувствуя разгоряченное тело. Я пытался вспомнить свои городские неприятности и, если и вспоминал что-то, все равно никак не мог понять - неужели этого было достаточно, чтобы повергнуть меня в ту яму, в которой я находился перед отъездом?
      И тут, у входа в кают-компанию, я столкнулся с моим коллегой. Он мрачно брел по коридору в черном пиджаке, осыпанном перхотью. Мы молча съели лангеты и компот, так же молча встали, сели в лифт, спустились до конца, открыли все люки, спустились в наш холодный, пахнущий мышами погреб, подошли к черной шершавой стойке, выдвинули по направляющим нужный нам блок. Мы молча работали часа два, и он все сохранял свое гнусное выражение. И тут меня охватила ярость. "Ах ты, гад, - подумал я, - сколько же можно всех давить? Да ведь сам ты ни черта не умеешь, только давишь и давишь, я буду не я, если здесь тебя не пересижу!" Мы включили все экраны, и на одном выплыли зыбкие волны, а по другому, словно стрелка по часам, медленно двигался луч, и после него на экране ненадолго оставался неясный контур берега, вдоль которого мы шли.
      К вечеру мой друг завибрировал, стал поглядывать на меня и потом - это было уже часа в два ночи - отправился якобы за оловом и не вернулся. А я вылез наверх только утром. Он виновато подошел ко мне сзади. Я мог с ним делать, что хочу, но я ничего не хотел.
      Было очень холодно. Корабль стоял. Вокруг была спокойная утренняя вода. Вдали из нее вылезал низкий пыльный берег, и скоро приподнявшийся ветер словно раздул его, и осталось на этом месте только облако, и все.
      - Цемент, - сказал кто-то и вздохнул.
      Прямо под нами была широкая бетонная стенка на обросших тиной столбиках. Возле нее плескались огромные ржавые корпуса, наполовину или пятнами покрашенные оранжевой охрой.
      Тихие молчаливые люди, свесившись со стенки вниз, совсем под наш корабль, выдергивали оттуда спокойных мохнатых рыбок. Было очень холодно, поднималось красное солнце.
      - Новороссийск, - сказал кто-то и зевнул.
      После Новороссийска мы плыли в какой-то мгле, не видно было ни моря, ни неба, даже ноги были видны неясно. Но потом попали на чистое место, стало далеко видно, светло, и впервые я увидел, как высоко с борта до воды, и та часть лоснящегося низа, которую захватывает взгляд, то поднимается, дрожа, то шумно шлепается вниз, в яму, и несется вперед косо и быстро, если судить по прозрачным пузырям и воронкам.
      - При таком ходе к вечеру будем в Сочи, - сказал пианист, глядя вместе со мной на воду.
      Он стоял рядом, улыбаясь. Весь вид его, как обычно, говорил о благополучии и довольстве. Мягкая панама, майка, старые брюки, которых не замечаешь, расстегнутые и разношенные сандалии; в веревочной сетке, надетой на руку, бутылка пива, полураздавленные помидоры, покрытый крупинками соли шпиг. Он опустился на корточки, выложил и выставил это все на газету, и мы прекрасно позавтракали на свежем воздухе, бросая мусор в наклонный темно-зеленый желоб с пупырышками для стока дождевой и мытьевой воды.
      Мы просидели на палубе до темноты и к темноте уже были в Сочи и тихо остановились.
      У трапа, как всегда, образовалась давка. Но я пошел позже, через все семь тускло освещенных этажей, спустился по трапу, чувствуя за спиной прекрасную, масляную, грустную тушу корабля.
      В Сочи я бывал не раз, но все как-то не с того конца, и сейчас мне пришлось идти через длинный белый мост с согнутыми под прямым углом бледными фонарями.
      Внизу, под мостом, широко была распластана галька, и только в одном месте бултыхался ручеек. За мостом - темная улица под густыми деревьями, и людей тут было полно, и всех била какая-то дрожь, все боялись, что скоро кончится это - теплота, темнота, любовь.
      И было удивительно, что я оказался здесь, в таком важном месте, хотя мне полагалось сейчас под мокрым снегом вдавливать себя в автобус. А я стоял тут, на темной улице, и набухал счастьем, и думал с удовольствием, что вот как мне повезло наконец!
      Но скоро, поднимаясь вверх по длинным мраморным ступенькам среди сладко пахнущих деревьев, я почувствовал, что дошел до предела, что больше не могу и сейчас все сломается, пропадет. Такой уж у нас инструмент только чтобы не долго, только чтобы не сильно. Так мне тут стало грустно! Оставалось только напиться, что я и сделал - густым вином "Изабелла", которое продавали тут всюду, не видя друг друга, денег и стаканов, в полной южной темноте.
      Проснулся я в саду, на скамейке, прямо под пятнистым деревом с нестерпимо красными цветами, и песок, который частично был и на мне, ровно покрывал весь сад, и еще росли такие же деревья, и даже чаще и выше. Хорош я был среди этой красоты со своим кислым похмельем! Я слез к морю по голубому, высохшему, осыпающемуся обрыву. На пляже было пустынно, плоско лежали топчаны. Только под навесом уже сидели двое, обмазанные синей размоченной глиной с обрыва. Море было тихое и кончалось на берегу совсем тонким-тонким слоем.
      Тут я закричал что-то вроде "эх!" или "ах!" и, расшвыривая одежду, плюхнулся в воду и поплыл, переворачиваясь, шлепая по воде лицом и немного глотая ее, такую прозрачную и холодную. Я плавал сколько мог, и пляж заполняли люди, а потом я лежал в прибое, и меня било и поднимало, и тянуло назад, и опять поднимало выше, чем я сам мог бы подняться.
      Я вытерся рубашкой до покраснения и полежал на топчане, чувствуя, как сняло с меня это купание всю усталость, всю тяжесть, всякий лишний опыт.
      Теперь можно было догонять мой фрегат, барк, корвет. Во всяком случае, я оказался в электричке, и она сразу же ушла в тоннель, и стало темно, и в вагонах зажегся свет. Потом она выскочила на узкую террасу, вверху обрыв морщинистые камни, и внизу обрыв, осыпается, и она лихо прокатила между ними, словно у нее кроме колесиков снизу появились еще колесики сбоку. И снова тоннель.
      За тоннелем горы стали разглаживаться, а море - уходить, и электричка катила по ровному месту: рельсы, рельсы, посыпанный пылью асфальт.
      Адлер. От Адлера снова стали набираться горы, сначала вдали, на горизонте, понемножку. В вагоне стоял громкий разговор, почти крик, хоть и по-русски, но с необычным нажимом, напором к концу фразы. Грузины. Их становилось все больше. Черные блестящие глаза, широкие плоские кепки. Электричка переехала через мутную речку Псоу, границу России и Грузии, и гул в вагоне тут же сменился, все перешли с русского на грузинский. Я не раз переезжал эту реку в ту и другую сторону и каждый раз замечал этот эффект: туда - с русского на грузинский, обратно - с грузинского на русский на половине фразы, на половине слова, на половине звука.
      В электричке появились двое загорелых небритых нищих. Они трясли порванной соломенной шляпой, при этом на них временами нападал сильный смех, и они хохотали, прислонившись друг к другу спинами, а потом двигались дальше, насупившись, сдерживаясь, и вдруг снова прыскали и, приоткрыв рты с пленками слюны, снова весело хохотали, что довольно-таки странно для нищих.
      Никто, однако, не удивлялся, и многие давали им деньги. Становилось между тем жарко, солнце через стекла нагрело электричку.
      "Надо выйти", - подумал я.
      Тем временем электричка остановилась, как раз между двух тоннелей, хвост только что вылез, а нос уже увяз в следующем. Гагры. Выйти и смотреть, как поднимается вверх земной шар, покрытый густым лесом, и уходит в пар, в неясность.
      За резными деревянными домами стоял белый заборчик, и за ним медицинский пляж. Я уплыл от него далеко и там развернулся, увидел над берегом запутанную зеленую стену и в ней высоко - большой деревянный циферблат.
      Я направился к нему по хрустящей теннисной площадке, по широкой спокойной лестнице. Возле циферблата была дверца, вроде как для кукушки, а за ней путаница витых лестничек, обвивающих друг друга и ведущих в огромный сумрачный зал ресторана "Гагрипш". Там я чуть не свалился от всех этих запахов мяса, перца, вина и дыма.
      Я тут же сел за столик и для начала попросил принести хаши. Съев это хаши, я тут же заказал суп пити, и его тут же вывернули из потного горшочка - баранина, мясной сок, горошек, лук, перец.
      Еще мне поставили вымытую и вытертую бутылку коньяка с размокшей и сползшей этикеткой.
      Тут я решил вымыть руки, но так и не нашел, где бы это, и, вернувшись, увидел за моим столом трех грузин, евших мой суп и разливающих по рюмкам коньяк.
      - Можно? - спросил я, подходя и берясь за спинку стула.
      - Конечно, - закричали они наперебой, - конечно, можно! Садись! Выпьешь с нами? - предложили они.
      - Пожалуй! - сказал я с иронией, совершенно ими не замеченной. - Между прочим, это мой коньяк, - добавил я, потеряв всякую надежду уколоть их намеками.
      - О! - закричали они. - Прости!
      И появились на столе еще три такие же бутылки, тяжелая бутыль шампанского и целый хоровод супов, от пара которых у нас запотели ручные часы.
      Между тем набирался народ, и оркестр в нише начал играть - сначала, часа два, тихо, а потом все острей и азартней, и все повскакали с мест, и началась общая пляска, с бегом на носках по залу, с быстрым выставлением рук в одну линию вдоль плеч, хрипами и свистами, глухими хлопками в такт. И все было прекрасно, и только в конце вечера один молодой, по-старинному красивый грузин, которого я толкнул, пообещал меня зарезать, и хоть я, наверное, заслужил это, мне все-таки не было страшно - я знал, что уж если он сказал это, произнес, значит, ничего такого не будет. Как говорится если услышал выстрел, значит, эта пуля тебя уже не убьет.
      И действительно, когда утром я встретил его на пляже, он помахал мне рукой, засмеялся и прокричал:
      - Прости, дорогой, никак! Я с этим делом уже десятерым задолжал.
      И я его, конечно, простил. После этого он поехал на лодке и на виду всего пляжа устроил драку веслами с ребятами из соседней лодки, и его лодка перевернулась, и утонула его зеленая нейлоновая рубашка, и сами они все изрядно нахлебались, и побывали под лодкой и на дне, и, когда вышли, вдруг обнялись и пошли под душ. И я понял, что такой случай, который у нас бы расцепился как нечто ужасное, повод для долгих мучений и обид, для них так, развлечение на пляже.
      И еще - старый седой грузин, который стоял в столовой на выдаче вторых и на каждый звон падающей тарелки кричал:
      - Так ее! Бей! Круши!
      И на жалобы о малом весе порций мяса вдруг начинал метать на тарелку жалобщика кусок за куском с криком:
      - На, поешь вволю, поешь на здоровье, не жалко!
      - Послушайте, - спросил я, - чего вы такой веселый? Получаете много?
      - Да, - сказал он, - девяносто рублей. Да еще за бой посуды вычитают. Так что прилично.
      - Но зато у вас сад, наверное, лавровый лист?
      - Лавр - хорошее дерево. Только нет у меня, замерзло.
      Он засмеялся и ушел, еще раз утвердив меня в мысли, что на одни и те же деньги можно жить и богато и бедно. И что живут они, и никаких исключительных причин для радости у них нет, и веселы они так от тех же самых причин, от которых мы так грустны.
      Потом я оказался совсем уже в пекле, и электричка, немного проехав по этой жаре, вдруг остановилась в нерешительности, словно спрашивая: "Что, неужели дальше?"
      Потом дергалась, немножко ехала и снова вопросительно останавливалась. В вагоне все разомлели, блаженствовали.
      Появились два контролера в расстегнутых кителях, по телу их стекал пот, холодные щипцы они прижимали к щекам. В вагон они не вошли, сели на резные ступеньки и тихо плыли над самой землей.
      Вот простая облупленная будочка, на ней табличка с веселыми червячками - названием по-грузински. Сверху спускается деревянный желоб, по нему стекает мыльная вода, и под ней растут из земли большие полированные листья банана. Дальше поднимаются горы, уходят в облака, и уже там, где, по всем статьям, должно быть небо, вдруг открывается лиловая или фиолетовая плоскость, и на ней еще что-то происходит. Но жара-я вам скажу! Из крана хлещет вода, я подбегаю, и холодная вода течет по мне, я уезжаю, но она впиталась в рубашку, трясется капельками на волосах.
      Южнее, южнее!
      В Сухуми по улице шла высохшая старушка, вся обернутая в черную марлю, и старик, тоже весь в черном, в задранной кверху кепке. На груди у них круглые фотографии с изображением умерших родных. Они идут быстро, их лица и тела сухи, в них нет ничего лишнего.
      Я купил в магазине, обвешанном липучкой, длинный, как палка, белый пресный батон и, грызя его, поехал дальше.
      В Батуми тучи лежали прямо в городе, было пасмурно, тепло и влажно. Выше деревьев и домов стоял мой корабль, починенный, излеченный мной. Вода, наполнившая бухту, была светло-зеленая, прозрачная, и словно получалось так, что свет шел из нее. Я сидел в деревянном, полузатонувшем в этой воде ресторане и пил дешевое сухое вино, а вокруг кричали что-то непонятное аджарцы, они были светлее и добродушнее абхазцев. Потом они встали и под руководством метрдотеля, рыжего краснолицего человека, стали раскачивать ресторан, шлепая им об воду.
      Насколько их легкомыслие серьезнее нашего глубокомыслия! Как много мелкого, занудного слетает с нас в этой стране!
      По набережной ехал старик на ржавом велосипеде, толкая ногу рукой.
      У берега пыльная машина уткнулась носом в портик, прекраснее которого я не видал.
      Над ним висела вывеска: "Смешанные товары". Кто же, интересно, их смешал?
      В порт по широкой дуге входил маленький катер "Бесстрашный". Ну ладно, бесстрашный. А чего, собственно, бояться?
      НЕ СПАТЬ, НЕ СПАТЬ
      Хорошо, свесившись с верхней полки, вдруг увидеть, что за ночь оказался совсем в другом месте. Серые каменные круглые башни, редкая роща, за ней, фырча, отходит автобус. Под окном с непонятным разговором идут двое, в цветных кепочках с козырьками, одетые масляно, плохо, для работы, но не по-нашему плохо, по-своему. И так свежо вокруг, просторно, самое раннее утро...
      Вот не забыть бы это, вспомнить перед смертью - уже и полегче...
      Весь последовавший за этим день я провел в делах, в безуспешных хлопотах в разных душных помещениях и вечером приехал на автобусе в центр погулять, подышать. Вечер был теплый, солнечный. Огромная ровная площадь, большие серые шершавые плиты, иногда между ними трава, а в самом конце собор - высочайший, готический.
      Солнце садится, холодновато. Надо погреться. Знаменитые кафе. Тесно, тестом пахнет, и эти крохотные чашечки, подносимые к губам... Немножко уже не то, немножко надоело.
      Поднимаюсь по лестнице темного дерева. Стены - сосновая кора. Хвойный запах. Деревянный стол. Приносят в высоком бокале густую, зеленую, тягучую жидкость - ликер. Быстро расставляют уйму фарфоровых чашечек, цветных рюмок. И так я сижу. Неплохо...
      Хочется спать, зевается. Автобус ныряет, приседает. Моя остановка. Вроде бы. В темноте все другое. Рядом море - тут, за заборами, его слышно. Оттуда несет песок, со свистом. Темно...
      Минут сорок проблуждал на ветру. Калитки своей не нашел. Песку нажрался. Надо в город ехать, там хоть потише.
      В такси тепло. Покачивает. Тихая музыка. Шофер молчит, но хорошо молчит, не напряженно. Вдруг встрепенулся.
      - О! - говорит. - Смотри!
      Я уже задремал в тепле, но тут очнулся.
      - Что?
      - Вон, гляди, машина. Водитель то ли косой, то ли еще что.
      И действительно, впереди почти в полной темноте я разглядел легкую белую машину, она шла крутыми зигзагами, от одного края к другому, но очень быстро, все больше удаляясь. Шофер дал ходу, и мы стали нагонять, но тут она не вывернула с одного из своих виражей, с треском въехала в кусты, подпрыгнула на мягких кочках и врезалась левым крылом в пень, который оказался трухлявым, гнилым и от удара тихо взорвался. Машина, приподнявшись, повисла поперек бревна, и задние ее колеса вращались над канавой. Мы подбежали. Ее странный водитель мирно спал, похрапывая, как видно, уже давно. Все цело. Повезло.
      Таксер что-то там повернул, и мотор затих.
      - Пусть поспит до утра...
      Он достал пачку, закурил. Шоссе поблескивало среди леса. Было очень тихо и странно. Потом он бросил окурок, и мы поехали...
      Скоро мы въезжали в гулкий цементный гараж.
      - Посиди пока там! - крикнул мне шофер и скрылся.
      Я сидел в сторожке или конторке на деревянном топчане среди замасленной ветоши и опять пригрелся и засыпал, засыпал. Меня разбудил мой знакомый шофер. Он уже умылся, переоделся.
      - Сейчас пойдет развозка. Развозка, понимаешь? Надо ехать.
      Мы вышли во двор, там, ярко изнутри освещенный, стоял полустеклянный микроавтобус.
      - Может, ко мне поедешь? - пробормотал мой шофер.
      Я посмотрел на него и понял, какого труда ему стоили эти слова. Я не знал его обстоятельств, как там у него что, но я все понял по тому, как он сказал, - что это действительно очень сложно, почти совсем невозможно для его обычной, повседневной, с таким трудом налаженной жизни, если он опять среди ночи приведет на ночлег какого-то дружка... И вот он посопел, помучился, но все-таки предложил.
      - Да нет, - сказал я, - у меня поезд в три часа...
      - А-а-а, - сказал он с облегчением, - ну, ладно...
      Я шел по мокрой, пустой, темной улице. Ничем не связанный, наобум... Стало даже интересно. Хотя, конечно, полагалось безумно расстроиться. Так уж принято: негде ночевать - расстройство. Кто же это так за меня решил? Я, наверно, и чувствовал бы себя лучше, если бы заранее не знал, с детства бы не усвоил: остаться без ночлега в чужом городе - неприятность. Я, может, распрекрасно бы себя чувствовал. Так прохладно, чисто, спать совсем расхотелось, и голова такая ясная, какая днем, в толкучку, и не бывает...
      Так я вышел к реке. Ветхая деревянная пристань, и фонарь ржавый скрипит. Лег я на скамейку, попробовал заснуть. На спине - голова кружится, на животе - колени мешают... И чуть закроешь глаза - сразу начинают светлые кольца падать. Падают, падают... Много. Двадцать семь лет уже падают... Слегка задремал и вдруг такой страх почувствовал, просто какой-то толчок страха. Вскочил, уселся. Кругом темно, рядом река... Ну его, надо идти. Пошел и вообще непонятно куда забрался: кругом корабли старые, проржавевшие или сверху, прямо с неба, всякие веревки спускаются, с запахом. И где тут выход - непонятно, кругом каналы с мазутной водой, островки, не природные, а технические.
      И тут, когда я вроде освоился, воспринял все это, переварил, тут-то я и оступился. Стою по пояс, вода керосином пахнет. Темно. Ночь. И тут еще одна конструкция, примерно так с лошадь, тоже в воду сыграла, рядом бухнулась, всего окатила.
      Ну, теперь единственное - это плавать начать, нырять, отфыркиваться с наслаждением. Или прямо по воде побежать для согрева... Вот в двери толкнуться в кирпичной стене. Но нет, все заперты, это технические двери. Вот одна подалась, деревянная, мокрая, мягкая, шелковистая.
      Большое помещение: тусклое, выдолбленные деревянные корыта над полом, и над ними краны медные, и из них капли свешиваются. Один кран отвернул, из него пар пошел, туго, с шипением, все сразу заполнил, а потом уж и вода тонкой перекрученной струйкой. И такой кипяток - сразу видно: где-то там, в каком-то нечеловеческом месте используется, а здесь уж так, что осталось, дело десятое.
      Влажно стало, а мне-то плевать. Я и так насквозь мокрый. Одежду в корыто бросил, кипятки толстые пустил, а сам на асфальтовом полу - очень приятно он босой ногой чувствуется - такой танец в пару устроил, развеселился, распелся.
      И тут спокойно так входит человек, тоже раздетый.
      - Ты, - говорит, - с какой смены? Потри мне между лопаток, никак не дотянусь, второй час мучаюсь.
      Повел меня в другой зал, там скамейка, тазы. Он нагнулся, руками в скамейку уперся, напружинился. Видно, приготовился к сильному нажиму. И стоит так. А вокруг тихо совсем, пусто. Только капли где-то щелкают...
      Он обернулся и через плечо, не разгибаясь:
      - Так ты чего?
      - А-а-а, - говорю, - да-да. Сейчас. Стал тереть часто, крепко, сначала вдоль, потом поперек, на бока мыльной пеной залез, на шею.
      - Молодец! - кричит он глухо, из-под себя. - Теперь смывай!
      Я в тазу мочалку подержал, потом понес и вдруг руку опустил, стою. Потолок высокий, сводчатый. А под ним стекла цветные, только все выбиты. А стен не видно...
      Тут он оборачивается, прямо оскалился.
      - Да ты что? Издеваешься? Сказал, смываем, а сам? Я очнулся, смыл с него мыло. Он распрямился с трудом.
      - Спасибо.
      - Ну...
      Мы вытерлись полотенцем с черной печатью. Прошли стеклянную дверь, потом узкий коридор - коричневый линолеум, а по стенам на деревянных щитах разные инструкции.
      - Понимаешь, - заговорил он, - устал сегодня сильно, две вахты отстоял. И потом спать лег, а никак не уснуть, так во мне эта усталость и стоит. Дай, думаю, хоть помоюсь. Пошел, прямо как спал, без всего. Лень было одеваться, так устал... Не дай Бог теперь дежурного встретить. Подожди... Зайдем-ка.
      Большая кухня. Кафельный пол, холодный. Посередине, на плите, кастрюли, и рядом кирпич, весь грязный, а один край стертый, розовый, свежий. И кастрюли все вычищены, исцарапаны. Тут же кружки дюралевые стоят, серые, большие.
      - А, - говорит, - вспомнил, пойдем.
      Вошли в маленькую комнатушку вроде буфета. Кефир в проволочных ящиках. А под столом две кастрюли. Вытащили их на середину, по кафелю, с писком. Сняли крышку. Там по дну, по стенкам и между собой слиплись макароны холодные, с мясом. Стали их есть.
      - Подожди, надо запить.
      А во второй кастрюле компот, остатки.
      - Сейчас, - говорит, - со дна. На дне самый изюм.
      Стал кружкой водить по дну, а там, в основном, песок, скрип.
      Попили компоту. Ничего так, мылом пахнет.
      Потом я надел свою скрученную, засохшую одежду, и он меня вывел.
      Оказался я в морвокзале. Пустынно. Ходит человек с чемоданом. Хорошо бы разговор завязать, но что значит - разговор? Надо еще суметь подняться над существующей системой слов, где все настолько согласовано между частями, пригнано, что ничего уже не значит.
      - Вы слышали...
      - Что вы говорите...
      Все уже готово. И вроде бы свои чувства выражаем, собственные, а на самом деле готовые заранее и нами уже только взятые...
      Я поднялся со скамейки и чувствую - опять меня не туда несет, в такое место, где никого и днем-то не бывает. Дорога между двух стен, вверх, по битому кирпичу, а потом вообще стала загибаться спиралью, и сверху крыша появилась. Полная темнота, изредка только круглые оконца, бледный свет. И запах такой, смутно знакомый: грязной, подпорченной старины, - не очень приятный запах, но важный, многое я по нему вспомнил. Как в Пушкине после войны - много всяких храмов, церквей, старинных домов разрушенных, именно с таким запахом гнили, сырости и кое-чего похуже, прикрытого лопушком, хруст стекол, темнота. И так я живо все вспомнил - того мальчика нервного, с неискренней улыбкой, в коротких штанишках на лямочках... До сих пор я те лямочки чувствую. И вот уже - Боже мой! - тело большое, везде не достать, щетина шею колет, зубов половины нет, можно влажным языком острые обломки ощупать, - неужели это я, тяжелый, неужели уже столько жизни прошло?!
      Впервые так - пронзительно, свежо, страшно...
      Побежал вверх, хрустя. А что под ногами - все там было: и кровати ржавые (по звуку), и картошка (на ощупь), потом в паутину влетел, маленький паучок по лицу побежал... Но ни разу не хотелось обратно, наоборот, с упоением лез. Я и раньше, когда у меня стопорилось все, застывало, по ночам на крышу вылезал, смотрел, железом гремел, ходил. Чтобы подальше отойти от той видимости законченности, полной определенности всего, что и принята нами наспех, для краткости, а вместо этого многим чуть ли не законом представляется, после которого ничего другого и нет. Конечно, иногда и как бы законченность нужна, и как бы определенность, но это же только так, на время, чтобы передохнуть...
      И тут я поскользнулся и поехал по скользким обросшим ступенькам вниз а стены тоже скользкие, влажные, не ухватиться. И только у края сумел в стены упереться, удержался на самом краю. Встал, выглянул туда. Там светло после всей темноты, и внизу - далеко, метров шесть - вода, ровная, спокойная. И с четырех сторон стены вверх уходят. И там небо, высоко, два облачка луной освещено. А в воде, прямо подо мной, дверь деревянная плавает, размокшая. И захотелось мне туда прыгнуть. Вообще, как я сейчас вдруг осознал, мне давно такого хотелось, но все случая не открывалось. Но страшно. Метров шесть лететь, и не в бассейне Вооруженных Сил, а в незнакомом помещении, гулком...
      Но ясно: если сейчас не прыгну - значит, все, определилась моя жизнь, закончилась, теперь только по прежним, разученным кругам пойдет.
      В этот момент упало что-то в воду, гулкое эхо, и волна пришла, подо мной шлепнула. Тут я крикнул, от скользкой стены оттолкнулся - как от нее можно оттолкнуться - и вниз полетел, - шесть метров счастья, волосы со лба ветром подняло...
      Конечно, на доски прямо я не встал, но сел, и они утонули немножко подо мной, а потом медленно всплыли. И во все стороны волны пошли, о стены - хлюп-хлюп, хлюп-хлюп...
      Я встал осторожно, ноги выпрямил, плот мой переворачиваться стал, я побегал по нему, побегал и нашел точку, остановился... Оттолкнулся я от стены, голову поднял, наверх посмотрел, откуда я появился, - высоко, темнеет провал. Странно, наверно, я там выглядел...
      Тут, невдалеке, я себе посошок присмотрел - плавал, а за ним, между ним и стеной, пыльная сморщенная пленка образовалась. Достал я его, сполоснул.
      Потом опускаю, опускаю. Сейчас упаду... Вот уперся. Дно твердое, каменное. Толкнулся. Нацелился в коридор, что уходил среди гладких стен и там, в темноте, сворачивал... Попал. Только слегка об угол стукнуло, развернуло. И по этому коридору поплыл. Посошок в воду, толкаешься, скользишь. Иногда о стену стукнешься деревом, потом оттолкнешься ладонью и к другой. И все был этот коридор, только однажды выплыл в зал, круглый, и там совсем уже светло было: видно, в городе светало...
      И так я плыл, коридоры сходятся, расходятся, сплетаются, водой о стены шлепают. И вот плыву я так по коридору, наверно, пятому, и вдруг вижу в стене окошко, маленькая рама, стекла пыльные, и вдруг там рожа показалась: видно, хозяин ее зевнуть собирался и, увидев меня, обомлел. Да и я тоже. А он повернулся в глубь комнаты, поговорил чего-то своим небритым лицом и исчез.
      А я дальше поплыл. Следующее окно не застеклено, на каменной толще закругленной стоит тонкий стакан с водой, зубной порошок открыт, пленка пергаментная прорвана, и щетка изогнутая лежит. Остановился. Почистил зубы. Словно впервые это блаженство осознал. Белое облако за собой в воде оставил.
      А стена стеклянная началась, из толстого непрозрачного стекла, и вся дрожит, гудит. А другая стена исчезла - простор, насколько видно. Островки, на них какие-то машины, домики с трубами, дым слегка. Паром ходит, и на всех островках люди стоят, руки вытянув, просят перевезти. И на всем от воды отсвет дрожит.
      Это у нас тоже есть один комбинат, все цеха на островах, и переходить по длинным мосткам, хлюпающим. И вот сидит бухгалтер, и уже не так прост, как есть на самом деле, потому что за окном осока белесая мокнет и водная рябь уходит далеко под серым небом... Целый день я там ходил над водой, осенней, темной, а потом вернулся к себе в учреждение с какой-то кожей очень свежей, замерзшей, сел в столовой на стул, грудью к спинке, и заговорил, и неожиданно целую толпу собрал, смеющуюся. Сырое свежее облако любви...
      И сейчас тоже. Хорошо. Выплыл я на такой квадрат: по краям стучат, железо пилят, и уже солнце пригревает, пар от воды, а я сижу на своей плавучей двери в середине воды, греюсь. А те, что стучат, надпиливают, в ватниках, беретах, тоже с удовольствием чувствуют, как ватник нагрело. Поглядывают на меня с удивлением, но спросить, окликнуть никто не решается.
      Тогда я лег, вытянулся и проспал часов до двенадцати.
      Потом совсем припекло, я проснулся оттого, что стало горячо. Плот мой к берегу прибило. И все ватники сняли, сидят у воды, молоко пьют с белыми булками, разламывают. И вообще это тот самый завод, на котором я вчера весь день провел... Вон и наш механизм осторожно на тележке к воде спускают, как положено. Только так на нем все болты стянуты - пьезопластины изогнулись, сейчас лопнут.
      Соскочил я на берег и на бригадира накричал. Он даже булку выронил: приплывают всякие типы на дверях, спят до полудня, а потом вдруг начинают орать, и главное, что все верно! От удивления он даже сделал, что я ему велел. Но еще долго на меня оглядывался, головой тряс.
      Потом я видел, как он в курилке обо мне рассказывал, жестикулировал, голосу подражал, и все слушали, щурились от дыма, пепел стряхивали. Потом он так разошелся, что и мне это рассказал, когда мы с ним на щепках сидели, спиной к лодке прислонившись, и сахарный песок из пакета сыпали в чашки с розовой ряженкой.
      - Представляешь... - Он перестал сыпать. - Утро, туман, солнце, и вдруг появляется оттуда, где никого быть не может, фигура, молча, плавно по воде скользит, гладкой-гладкой, которой никто еще в этот день не трогал... А когда ты посередине спать улегся и похрапывал - тут уж никто глаз не мог отвести. А потом ты ворочаться стал, тянуться, ну, тут вообще все сбежались: ты повернешься, плот накренится, и все шестьдесят человек - ах! Но не зря полежал, лицо горячее, такой у тебя сейчас предзагар...
      Он покрутил свою чашку и выпил ряженку. Наши вытянутые ноги доставали до воды. Хрустнув, мы встали. Глухая площадь, окруженная деревянными домами с непривычной пропорцией стен и окон, небо не в той раме, что я привык.
      В одном из домов зазвонил телефон, и кто-то позвал меня. Никого там уже не было, и трубка лежала, растянув закрученный пружиной шнур, и отражалась в столе, и говорила голосом Сани, моего помощника.
      - Алло, - закричал я, - алло!
      - Алло, - сказал Санин голос совсем рядом. Мы помолчали, подышали.
      - Ну, как делишки?
      - Да пока неясно. Не совсем пока проходит наша штука.
      - Да ведь все верно.
      - Но, понимаешь, пока все так запутано. Люди-то все разные, каждый по-своему...
      - Значит, считай, не прошло, - сказал он.
      - Ну, если все так останется, как есть. Если приемщики приедут такие, из белого мрамора, и все одинаковые.
      - То есть, думаешь, пройдет?
      - Ну...
      Я вышел, присел на скамейку. Только тут я почувствовал бессонную ночь. Голова разболелась. Зевота...
      Потом отвлечешься работой, и когда снова поднимешь глаза - снова их нет, исчезли.
      Ветра все не было, и вдруг подул - еле успеваешь прихлопнуть вздувшиеся вдруг на столе листочки.
      ПАРАДИЗ
      Я дошел до кустов, обернулся и увидел сразу весь остров - ровный, широкий, провисающий к середине. Длинные ограды для коров из двух жердей одна у земли, другая повыше - редкими изогнутыми линиями пересекали широкий луг.
      Я уже знал, что весь ярко-зеленый, изумрудный покров острова - мягкое, чавкающее болото, по которому может пройти лишь корова на ее раздваивающихся, пружинистых, грязных копытах. Вся середина острова была пустой, и только на высоких берегах рос лес, и где-то за ним, в том конце, сейчас был мой дом. Я хотел было вернуться назад по берегу, вокруг, но сразу же оказался в дебрях, гнилых зарослях, перепутанных кустах с серой свисшей бахромой, с осыпающейся трухой, вызывающей зуд на коже.
      Значит, единственный путь - опять та же тропка посреди долины, и опять та же собака будет лаять на ветру, поднимая хвост, а грудью припадая к земле, а потом, когда я с покрасневшим напряженным лицом все же пройду, она поднимется на все четыре лапы и еще несколько раз гавкнет, уже с большими промежутками, вопросительно.
      ... Когда я вернулся к дому, установилось предвечернее затишье, впервые за весь день между серой водой и серым небом появилось желтое расплющенное солнце и в доме на втором этаже блестели желтые стекла. Я сидел на мокром, холодном после дождя крыльце и пил теплое молоко из кружки.
      ... Утро пришло тихое, теплое и туманное.
      Терраса на втором этаже, на столбах, стоящих внизу в малине, в крапиве. Широкий дубовый стол. Горизонт расплывчат и пуст, и поднимешь глаза через час - стоит белый строй кораблей, появившихся незаметно, беззвучно, непонятно когда.
      Обедая в кухне, я взглядывал через маленькое окошко и видел, как набираются тучи, все темнеет, крепчает ветер.
      И потом, хлопнув дверью, я вышел на обрыв и, открыв рот, сразу весь наполнился ветром, словно надутая резиновая игрушка, и упругие, словно накачанные руки даже не приблизить к бокам.
      По скользкой тропинке, цепляясь за кусты, я спускаюсь вниз. Перекинув с животика на спинку, открываю ржавый замок, отталкиваю лодку и рывком врубаю мотор. Сначала лодка падает, проваливается между волн, но вот я нашел ритм, вернее, скорость, и лодка мчится по верхушкам волн, сшибая их, сбивая. Вот так! Вот так!..
      Все в нашей власти, абсолютно!
      Только одно место - впереди - освещено солнцем, волна там пестрая, рыжая.
      Вот появляется вдали форт - розовый, словно из помадки, особенно розовый на фоне серого неба. Обрыв, взблескивающий иногда маленькими острыми камнями, вереск, горячие цветы, пушки.
      Моторка, лопоча над мелкими беспорядочными волнами, качаясь на веревке, остается позади. Я взбираюсь вверх, пролезаю через пролом в стене.
      До этого был словно оглохшим от ветра, и вдруг - после простора, волнения - жара, звон в ушах, тихое бубнение пчел.
      Обратно я плыл уже в полной темноте, только однажды появился берег, дом, и раскачивался рядом единственный жестяной фонарь, и тень от его козырька раскачивалась по воде на много километров.
      Потом вдруг послышался стук мотора. "Эхо?" - подумал я... И вдруг совсем рядом в темноте навстречу прошла лодка, человек на корме рукой, заведенной за спину, держал руль.
      Лодка прошла, и через некоторое время волна от нее шлепнула подо мной о борт.
      Остро, тяжело дыша, я поднялся на второй этаж, сел на кровать, но спать не хотелось. Наоборот - давно уже во мне не было такой свежести и волнения.
      Я спускаю ноги, снова надеваю снятые было ботинки - сейчас они кажутся особенно мокрыми, тесными - и, усиленно, с размаху шаркая, поглубже забивая в них ноги, из комнаты выхожу на крыльцо.
      На ощупь прохожу двор, захожу в сарай. Под ногами пружинит толстый слой опилок. Осторожно нащупываю на козлах маленькую бутылку, морщась, делаю глоток.
      Различаю на полке светлый никелированный трубчатый фонарик и сразу беру его.
      Медленно иду обратно. Волна хлюпает внизу о мостки. Только в такие темные ночи и понимаешь, как мало, в сущности, людей на земле! Включаю фонарик - и желтое, тусклое, рябое пятно появляется на дорожке передо мной. Как далеко прыгает, меняет форму его свет при самом легком движении кисти руки! Вот рассеялся во тьме над обрывом, вот снова сплющился возле ног, а вот легко взлетел по стенке дома - и какое удовольствие доставляет эта маленькая, но наглядная власть!
      Потом я лежал на кровати, чувствуя всю тишину вокруг. Мягко бухнула где-то размокшая, разбухшая фортка, и я, словно дождавшись какого-то знака, счастливо вздохнул и уснул.
      ОШИБКА, КОТОРАЯ НАС ПОГУБИТ
      Все дни в командировке я был занят до упора и только перед самым отъездом успел зайти в знаменитое местное кафе. Оно называлось "Молочное", однако, когда я спустился вниз, в полированный темноватый прохладный зал, оказалось, что здесь продают и джин, горьковатый, пахнущий хвоей, и зеленый итальянский вермут, и чешское пиво.
      Такая трактовка названия, не скрою, порадовала меня.
      Я сел на прохладную деревянную скамейку, стал приглядываться в полутьме. Сначала я моргал, ничего не видя, но уже через несколько минут был поражен обилием прекрасных, молодых, скромных, серьезных девушек, тихо сидящих над глиняными кружками, в которых подавался, как я выяснил, кофе со сливками.
      Если не сделать сразу - то не сделаешь уже никогда, и я, не дав себе опомниться, пересел за соседний столик, где сидела прекрасная тоненькая девушка с большим, толстым портфелем под боком. Как она таскала этот портфель, такая тоненькая?
      Никогда в жизни я еще не говорил так складно. Незнакомый город, новое место - все это действовало на меня, взвинчивало. Сомнения мои, печальный опыт - этого здесь не было, я не взял этого с собой, как выяснилось.
      Больше всего я люблю таких девушек - серьезных и грустных (хотя среди знакомых моих никогда таких не было), и вот эта девушка была именно такой.
      Кривляки, кокетки - пропади они пропадом!
      - ... Знаете, - уже через час, волнуясь, говорила она, - я не могу побороть ощущения, что, если вы уйдете, это будет какой-то потерей в жизни.
      Ее лицо неясно розовело в полутьме, рядом со мной была только ее рука - тонкая, с синеватыми прожилками на запястьях, с тоненьким кольцом на безымянном пальце. Ее голос - чистый, дрожащий, иногда вдруг с усилием насмешливый.
      - Каждый человек, который уходит, - потеря, - говорил я, дрожа. - Но сейчас я тоже чувствую что-то необыкновенное...
      Мы взялись вдруг за руки, испуганно посмотрели друг на друга... Сидящий за нашим столом румяный яркоглазый человек вдруг повернулся ко мне.
      - Простите, - чуть встревоженно сказал он, - вы... Он назвал мою незатейливую фамилию.
      - Да, - удиштенно сказал я. - А что?
      - Простите, что вмешиваюсь, - сказал он. - Но я не могу не сказать: я читал ваши статьи, и они меня восхищают!
      Это был единственный человек в мире, который читал мои статьи!
      Я почти не верил. Я держал за руку самую прекрасную девушку, во всяком случае, одну из самых прекрасных - другой такой я не найду никогда (ее ладонь от неподвижности чуть вспотела, и она, рассеянно улыбнувшись, перевернула руку в моем кулаке на спинку).
      И тут же сидел единственный человек, который читал мои статьи!
      И тут почему-то я испугался.
      - Знаете, мне нужно ехать! - сказал я, морщась, глядя на часы.
      - Ой! - испуганно сказала она. - Правда? А остаться не можете? Ну, хотя бы на час?
      Но я был уже во власти приступа идиотизма.
      - Да нет, - тупо бормотал я. - Билет, понимаете, куплен...
      Она грустно смотрела на меня.
      - Ну все! - Я с ужасом слышал свой голос. - Еще надо в камеру хранения забежать. Два узла, сундучок такой небольшой...
      Я бормотал, пятился задом, мелко кланялся.
      Яркий свет на улице ослепил меня.
      Я стоял, покачиваясь, тяжело дыша.
      "Что это было, а?"
      Я хотел вернуться, но возвращаться не положено почему-то.
      Дальше все понеслось, как в фильме, в котором все знаешь наперед и поэтому ничего не чувствуешь.
      Ну, что полагается делать в поезде? Пить чай? Ну, я и выпил, восемнадцать стаканов. Выбегать на станциях? Я выбегал, хотя не мог точно объяснить - зачем?
      С поезда я ринулся прямо на работу.
      - Что, приехал? - почему-то удивленно говорили мне все.
      - Приехал! - злобно говорил я. - Прекрасно ведь знаете, что сегодня я и должен приехать!
      - Ну, это понятно... - говорили все с непонятным разочарованием, словно ждали от меня какого-то чуда, а его не случилось.
      - Не понимаю, чего вы ждали-то? - в ярости спрашивал я. - Обычная командировка. Суточные - два шестьдесят. Вы что?!
      - Ничего... - со вздохом раздавалось в ответ.
      В полной прострации я пошел на прием к директору. Он-то уж похвалит меня за точность, тут-то я пойму, что счастье, конечно, счастьем...
      - Приехал?! - удивленно воскликнул директор.
      - Приехал! - закричал я. - Представьте! На что вы намекаете все тут? Вы хотите сказать, что я дурак?
      - Нет, ну почему же? - ответил он. - Все правильно. Я просто...
      - Что просто?! - вцепился я.
      - Ну просто... мало ли что?
      - Что мало? Что - мало ли что? Вы ж сами велели мне приехать во вторник!
      - Ну... мало ли что я велел, - сказал он, окончательно добивая меня.
      Вечером я пошел в театр, на спектакль, на который все тогда рвались. Стиснутый со всех сторон толпой, я медленно продвигался вперед. Все двигались туда, один только рвался оттуда, крича:
      - Ну, пропустите же! Вы что?! Семь часов уже, магазин закрывается!
      Я посмотрел на него и тоже стал проталкиваться обратно.
      Я приехал на вокзал. Я даже сделал попытку пролезть без очереди, но при первом же окрике: "Гражданин! Все хотят ехать!" - вернулся назад.
      Ночь в поезде я провел без сна.
      И вот я вышел на вокзальную площадь, сел в трамвай.
      Показалась та улица, черные обрезанные ветки на белом небе.
      Я был холоден абсолютно. Я знал уже - момент тот канул безвозвратно (хотя я мог его и не отпускать).
      Я вошел в здание, начал спускаться по лестнице. Лестница была та. Я открыл дверь...
      Подвал. Капают капли. Толстые трубы, обмотанные стекловатой. Два человека в серых робах играли на деревянном верстаке в домино.
      - Забьем? - поворачиваясь ко мне, предложил один...
      НАКОНЕЦ-ТО!
      1. Она говорила
      Первый
      Первый жених - грузин был, Джемал. Все ходил за мной, глазами сверкая.
      Однажды, когда я плохо еще его знала, пригласил как-то меня к себе в гости.
      Ну, я тогда дура дурой была, поехала.
      Сначала все красиво было, даже чересчур: виски "Блэк энд уайт", пластинка "Данс ин де дак". Потом вдруг говорит:
      - Сегодня ты не уйдешь!
      - Почему?
      - Я сказал - да, значит - да! Выскочила я в прихожую, гляжу: один мой туфель куда-то спрятал. Стала всюду искать, нигде нет. Он только усмехается:
      - Ищи, ищи!
      Наконец словно осенило меня: открываю морозильник - туфель там! Быстро надела его, выскочила на улицу. Там жара - а туфель пушистым инеем покрыт.
      Все смотрят изумленно: что еще за Снегурочка на одну шестнадцатую?
      ... И при этом он был как бы фанатическим приверженцем чести! Смотрел как-то мой спектакль, потом говорит:
      - Как ты можешь так танцевать? Зых!..
      - Знаешь что, - говорю ему, - устала я от твоих требований взаимоисключающих. Требуешь, чтобы я была твоей и в то же время абсолютно недоступной и гордой! Отсутствие любого из этих пунктов в ярость тебя приводит. Представляю, как бы ты меня запрезирал, как бы разговаривал, если бы я что-то тебе позволила. А ведь пристаешь... Парадокс какой-то - башка трещит!
      Правильно мне Наташка про него сказала:
      - Знаешь, он, по-моему, из тех, что бешено ревнуют, но никогда не женятся! Однажды заявляет:
      - Ну, хорошо, я согласен.
      - На что согласен?
      - На тебе жениться. Только условие - поедем ко мне домой. Ходить будешь всегда в длинном платье. Что мать моя тебе скажет - закон! Зых! Смотри у меня!
      - Нет, - говорю, - пожалуй, предложение твое мне не годится.
      Изумился - вообще довольно наивный такой человек. Не понимает, как можно не соглашаться, когда он - сам он! - предлагает.
      - Плохая твоя совесть! - говорит. - Ну ладно, я все равно поеду. Мать нельзя одну оставлять! Это вы тут такие... А мы родителей уважаем!
      - Конечно, - говорю, - поезжай. Раз тебе все тут так не нравится, зачем тебе мучиться? Поезжай!
      Уехал. Полгода примерно его не видела.
      Недавно иду я мимо Думы, вижу: стоит величественно, кого-то ждет.
      - Привет! - говорю.
      Кивнул так снисходительно - и все.
      Второй
      А тут сам начальник отдела кадров своим вниманием осчастливил!
      В столовой подходит, жарко шепчет:
      - Умоляю, когда мы можем встретиться? Я удивленно:
      - Вы что-то сказали, Сидор Иванович? Он громко:
      - Я?! Нет, ничего.
      И снова - сел поблизости, шепчет:
      - Умоляю о встрече!
      Мне Наташка потом сказала:
      - Смотри, наложит он на тебя руки... И вот однажды поздним вечером звонок! Открываю - он.
      - Разрешите? Решил полюбопытствовать, как вы живете.
      Гляжу с изумлением, какой-то странный он выбрал туалет: резиновые сапоги, ватник, треух, за плечами мешок.
      - Сидор Иванович, - не удержалась, - а почему вы так странно ко мне оделись?
      - Я уважаю свою жену, - строго говорит.
      - Понятно.
      - Подчеркиваю, я уважаю свою жену!
      - Зачем же, - говорю, - еще подчеркивать. Но вы не ответили...
      - Мне не хотелось ее ранить. Я сказал ей, что уезжаю на охоту.
      - Понятно.
      - Я уважаю свою жену, но я люблю вас, люблю до безумия!
      На колени упал, начал за ноги хватать.
      - Сидор Иванович, - говорю, - успокойтесь. Вы же уважаете свою жену...
      Уселся. Стал душу передо мной раскрывать.
      - Конечно, теперь я только чиновник...
      Я так понимающе кивала, хотя, признаться, не подозревала, что он, оказывается, мог быть еще и кем-то другим.
      - А я ведь тоже когда-то играл на сцене.
      - Когда? - дисциплинированно спрашиваю.
      - Ну-у-у... давно! В школе еще! Помнится, ставилась "Сказка про козла", и я играл в ней заглавную роль.
      - А-а-а... помню, - говорю. - Ну и умница козел, он и комнату подмел!
      Кивает снисходительно.
      - ... Ну и умница козел, он и дров нам наколол! Вообще чем больше я живу, тем яснее я понимаю, что только прекрасное - искусство, хорошее вино, женщины - помогает нам сохранять бодрость духа, оставаться молодыми, к такому я пришел выводу.
      "Ну и умница, - думаю, - козел, он и к выводу пришел!"
      Раскрыл мне всю свою душу и неожиданно прямо в кресле уснул.
      "Да-а, - думаю, - замечательные у меня кавалеры!"
      Часа через четыре просыпается, обводит комнату испуганным взглядом.
      - Где я?
      - Не знаю... - говорю. - Видимо, на охоте. Тут вспомнил он все, встал.
      - Жена моя, которую я безгранично уважаю, мучается, может быть, даже не спит, а я тут с...
      Расстегивает вдруг мешок, вынимает половинки ружья, составляет...
      - Сидор Иванович, - говорю, - за что?
      Он бросил на меня взгляд - и скрылся в ванной.
      "Господи, - думаю, - не права Наташка, он не на меня, на себя может руки наложить!"
      Подбегаю, стучу. Распахивается дверь величественно.
      - В чем дело?
      - Сидор Иванович, - говорю, - вы что... Собираетесь выстрелить?
      - Да!
      - В... кого?
      - Это абсолютно несущественно.
      - Как?
      - Я уважаю свою жену...
      - Это я уже знаю...
      - Если она обнаружит отсутствие пороховой гари на стволах - это может больно ее задеть. Где тут у вас можно выстрелить?
      - Не знаю, - говорю, - как-то тут еще никто не стрелял... Может быть, в ванной?
      - В ванной? - оскорбленно. - Ну хорошо.
      Снова закрылся, а я уселась в ужасе в кресло, уши ладонями закрыла. Тишина... Тишина... Вдруг щелкает запор, Сидор Иванович вываливается.
      - Ну почему, почему должен я перед ней отчитываться?
      - Сидор Иванович! Ну вы же уважаете свою жену...
      - Я-то ее уважаю, а она-то меня - нет! Постоял, потом снова понуро побрел, ружье волоча, закрылся... Снова вываливается:
      - Ну почему, почему?
      Честно, утомлять стала меня эта драма. Полвторого уже, а завтра к восьми на репетицию.
      Стала в кресле дремать, вдруг: "БАМММ!!!" - я чуть в обморок не свалилась... Распахивается дверь, в клубах дыма вываливается Сидор Иванович, идет зигзагами по коридору, с блаженной улыбкой глядя в стволы.
      - Ну, теперь все нормально... все хорошо!
      Упал. Звонки начались - соседи стали ломиться. Вызвали ему "скорую". А на меня с тех пор как на какую-то злодейку стали смотреть. А Сидор Иванович появился через два дня. Снова шептал чуть слышно:
      - Когда встретимся-то?
      Третий
      А недавно уже - вообще!
      Стою на платформе, встречаю одну свою приятельницу. Поезда еще нет. Вдруг вдали на рельсах появляется человек. Идет так упорно, голову набычив. Под навес вокзальный вошел, не заметил. Просто решил, наверно, что это ночь его в дороге застала. Дошел до тупика, где красные цветочки растут, встал удивленно, потом понял наконец! Голову поднял, забросил чемодан на платформу - и ко мне:
      - Скажи, девушка, прописка у тебя постоянная?
      - Не знаю, - растерялась, - кажется, постоянная. Осмотрел меня, вздохнул.
      - ... Ну что ж, - рассудительно говорит. - С лица не воду пить! Дай адресок твой, может, зайду!
      Я в растерянности и в испуге сказала ему адресок. И все! Каждый день прихожу вечером после спектакля - на ступеньках сидит. Встанет, штаны сзади отряхнет.
      - Зайду, девушка? (Именем так и не поинтересовался.)
      И вообще на слова был скуп. Больше все делами старался угодить наколоть дров, зарезать свинью... Часа в два ночи обычно все хозяйственные дела кончал и шел пешком себе на вокзал.
      Сам на вокзале пока жил.
      ... Заявляется как-то сравнительно веселый.
      - Ну! - говорит. - Решил я тебя, девушка, угостить!
      Обрадовалась, думаю: "Хоть в ресторан схожу!" Выходим. Проходим почему-то все рестораны. Приходим на вокзал. Заходим в зал ожидания. Говорит соседу своему по скамейке:
      - Спасибо, что присмотрел! Берет у него свой деревянный чемодан, достает яйца, соль. Потом говорит:
      - А-а-а, чего уж там!
      Вынимает бутылочку, заткнутую газетой, наливает какой-то мутной жидкости в стакан.
      - Ладно уж, - говорит, - невеста как-никак!
      На другой день снова хмурый пришел - как видно, попрекал себя за кутеж. Молча, ни слова не говоря, до глубокой ночи строгал что-то, пилил. Ни слова так и не сказав, ушел.
      И все - больше не приходил. Видно, не мог мне простить произведенный расход.
      Четвертый
      Однажды открываю на звонок, стоит молодой красивый мальчик.
      - Тебе чего? - спрашиваю. Он, глядя в сторону, говорит:
      - Макулатуры.
      - Ах, макулатуры! - говорю. - Пожалуйста. Вынесла ему пачку журналов, среди них несколько зарубежных старых журналов мод: "Вог", "Бурда". Гляжу, он эти журналы от пачки отделил, отдельно понес. Через несколько дней вдруг появляется снова.
      - Еще таких журналов нет? - спрашивает,
      - Есть, - говорю, - но дать их пока тебе не могу.
      - Может, посмотреть тогда можно? - глядя в сторону, буркнул.
      - Посмотреть? Ну, пожалуйста. Сел в кресло, стал картинки смотреть. Особенно жадный интерес у него джинсы вызывали.
      - "Супер райфл" отличный... Ну, это обычные "слаксы". "Леви страус"... нормальные "Ли".
      Другие журналы стал листать... Габриель Гарсиа Маркес положительного отзыва его удостоился.
      - Попсовый паренек! Да, - говорит, - нынче все дело в прикиде. Как ты прикинут, такая у тебя и жизнь!
      - В чем дело? - удивилась.
      - Ну, как вы говорите, в шмотках. А мы называем это - прикид. Без фирменного прикида никто и водиться с тобой не будет! - с обидой сказал.
      Наверно, был уже у него в этом вопросе печальный опыт.
      Спрашиваю у него:
      - А у меня как джинсы, ничего? Посмотрел пренебрежительно:
      - "Лассо" - это не фирма.
      Потом стал пластинки перебирать - снова оживился:
      - "Дип папл"! "Статус кво"! Я думал, в нашем доме одни козлы живут вот уж не ожидал, что у кого-то "Статус кво" окажется.
      Поставил, долго раскачивался в такт.
      Потом говорит:
      - Вообще клево у тебя - журналы, диски... А главное, есть о чем поговорить... А "Энимелз" у тебя, случайно, нет?
      - "Энимелз"? Это, что ли, звери по-нашему? Кошка вот есть.
      Усмехнулся снисходительно:
      - "Энимелз" - это группа такая! Все-таки слабо ты сечешь.
      И так мы с ним беседовали - проникся он ко мне доверием, довольно часто стал приходить. И каждый раз рассказывал доверительно, сколько у него на джинсы уже скоплено и вообще какие потрясения происходят на этом фронте.
      - ... Сговорился с одним - за рубль десять (на их языке это сто десять, как я поняла), - отличные "Ли". Собрал, прихожу - он полтора просит! Прям не угнаться за ценами, где-то еще надо четыре червонца доставать!
      - Ты, - говорю, - прямо как Акакий Акакиевич! Говорит пренебрежительно:
      - С козлами не вожусь.
      Посидит так, порассказывает, потом встает.
      - Дела!
      И вдруг исчез. Как оказалось потом, просто достиг своей цели, и я уже была ни к чему.
      Встретила его случайно на улице - в джинсах! Сухо мне кивнул из компании таких же пареньков возле метро... Ясно! Проник в высшие круги.
      И долго потом его не видела. Однажды только - звонок, появляется какая-то женщина, как я поняла, его мать.
      - Это ты его загубила! Шестую ночь дома не ночует!
      - Осторожней! - говорю. - У меня он не только что ночью, даже днем никогда не ночевал.
      - Будь ты проклята! - плюнула. "Вот так история", - думаю. Потом забыла совсем об этих делах. Однажды ночью - телефонный звонок:
      - С вами из больницы говорят... Кулькова знаете?
      - Кулькова? - Никак не могла такого знакомого вспомнить, потом только вычислила, методом исключения, что это паренек тот.
      - А, знаю, кажется. А что случилось?
      - Приезжайте, если можете. Он нам отказывается что-либо объяснить, говорит, что только вам все расскажет.
      Приезжаю в больницу, вижу его...
      Выясняется: пытался повеситься из-за того, что украли джинсы!
      Случайные люди еле его спасли!
      Дежурный мне говорит:
      - Собственно, можете его взять - опасности для жизни никакой уже нет.
      - Ясно, - говорю.
      Привезла я его к себе домой, уложила на диван, напоила молоком.
      - Как же я теперь буду жить? - Все всхлипывает.
      - Ничего, - утешаю его, - скоро, может быть, поеду в Голландию, куплю там тебе джинсы.
      - Голландия - это не фирма! - продолжая всхлипывать, говорит.
      Но все же стал понемногу успокаиваться, уснул.
      Утром положила на стул перед ним записку: "Ряженка в холодильнике, там же сосиски".
      Прихожу с репетиции - его нет. Нет также транзистора "Сони" и колечка моего с бирюзой.
      Вот такой еще у меня был жених...
      Пятый
      Но самый замечательный был другой.
      Заметила в самом начале еще спектакля: какой-то тип сидит во втором ряду почему-то с забинтованной головой.
      Апофеоз, мы, балерины-лебеди, стоим, руки закинув. Вижу с изумлением тип этот подмигивает мне, головой дергает: "Выйди, мол, надо поговорить!"
      Выхожу из служебного подъезда - стоит... Дождь лил как из ведра, так он мне как-то намекнул, косвенно, чтобы я его курточку надела... самого слова "курточка" не было - точно помню.
      Пришли с ним в какую-то компанию. Физики гениальные, режиссеры. Полно народу, и все босиком. Огромная квартира, много дверей, и все занимались тем, что одновременно в них появлялись. Мотают головами, говорят: "А мы тут дураки - и - ничего не знаем!"
      И потом ходили мы с ним больше по улицам, и он все бормотал, что вот повесила я на двери записку "Стучите сильнее", может, для кого это и годится, а он уж как смог поскребся, потерся и упал без сознания. Это только слава о нем - мастер спорта, метр девяносто, а на деле - тьфу! Снять бы его, к чертям, с кандидатов всех этих наук, в одну лодку положить, другой накрыть - и вниз по течению пустить. Единственное что - это деньги. Чего-чего, а деньги уж есть! Только с собой восемь копеек да еще дома копеек шесть запрятано по разным местам. А со мной он, дескать, проститься хочет - что, мол, сижу я перед ним в шестицилиндровом красном "ягуаре", а он стоит в обмотках, галифе, а под мышкой веник...
      И так он все время бормотал, пока мы ходили.
      Однажды только зашли погреться к нему домой. Он усадил меня в кресло, а сам слонялся по комнате и стонал. Потом стал говорить, как его женщины безумно любят, вынимал из стола пачки писем и в руки мне совал. Совал - и тут же отнимал. Совал - и тут же отнимал. И вдруг увидел на шкафу статуэтку - мальчик с крылышками целует фарфоровой женщине пятку. Смотрел, смотрел и захохотал. Минут двадцать хохотал, не меньше. Непонятно, откуда у него такие силы взялись, ведь, надо думать, не в первый раз статуэтку эту он видел.
      И только раз за все время услышала я от него членораздельную речь. Вышли мы на балкон, а внизу под балконом "волга" стоит.
      - Хочешь, - говорит, - плюну на машину? И не успела я ничего сказать, как вниз здоровый плевок полетел!
      - А чья, - спрашиваю, - это машина? Он помолчал минут пять, потом говорит:
      - Моя.
      А в прошлую субботу позвонила мне Ленка и говорит:
      - У папаши вечером прием, важные гости. Возьми какого-нибудь мужика приличного и приходи.
      ... Ну я, дура, и догадалась его взять.
      Пришли, сидим. Светская беседа. И вдруг - звонок. Гости.
      А он бросился к комоду, на нем такие фарфоровые руки стояли, схватил их, засунул в рукава и стал этими руками со всеми знакомиться - по плечу бил, обнимал. Все были, конечно, потрясены, но виду никто не подал.
      Сели ужинать. Он руки фарфоровые вынул и по краям тарелки положил.
      Все жуют молча, он заводит разговор:
      - Сегодня я наблюдал один совершенно поразительный случай!
      И все. И молчит.
      Наконец один из гостей не выдерживает:
      - Простите, так что же это за случай? А он:
      - Да нет. Не стоит... Слишком долго рассказывать.
      Снова тишина. Все жуют. И снова его голос:
      - Я считаю, что каждый интеллигентный человек должен читать газету "Киевский транспорт"!
      И все. И опять замолчал. Наконец другой гость не выдерживает:
      - Простите, но почему именно эту газету? А он:
      - Да нет... ничего! Не важно. Долго объяснять.
      И так весь вечер. Потом посадил меня в трамвай и стал со стоном трамвай сзади пихать, чтобы тот побыстрее уехал, что ли!
      Шестой
      Но это все так, эпизоды. Главное - официальный мой жених, постоянный! Познакомились, правда, мы с ним тоже случайно. Молодой человек, воспитанный, элегантно одетый, вышел со мной из автобуса, заговорил... Почему же не поговорить? Рассказал, что папа у него академик, недавно купили новую машину... Все обстоятельно. Потом говорит:
      - Разрешите вам время от времени звонить?
      - Ну пожалуйста! - говорю.
      "Телефон, - думаю, - не пулемет, от него зла не будет".
      И здорово, надо сказать, обмишулилась.
      Звонит уже на следующий день и неожиданно сообщает, что говорит со мной из больницы - какие-то хулиганы напали на него в восемь утра, когда он шел на работу, и челюсть ему сломали. Хочет, чтоб я к нему зашла, продиктовал список, что необходимо купить, и еще "что-нибудь легкое почитать"... Повесила я трубку... Что, думаю, за ерунда? Вчера только познакомились - и вот я уже в больницу к нему должна идти. Как-то непонятно все... Как-то странно мне показалось: к кому это хулиганы подскакивают в восемь утра и ломают челюсти? Потом только, когда узнала его, поняла: ничего странного, наоборот, абсолютно в его стиле эта история!
      Приехала я к нему в больницу, встретил он меня, конечно, не в лучшем виде: голова забинтована, челюсть на каких-то проволочках - не в том виде, в каком мужчина может понравиться. Но это мало его беспокоило. Стал подробно рассказывать, какие косточки у него где пошатнулись, потом потребовал у дежурной сестры принести рентгенограмму, показывал обстоятельно, где что.
      Дальше. Общаясь с его коллегами по палате, понимаю, что что-то он уже им про меня рассказывал. Хотя что он им мог про меня рассказать - десять минут всего были знакомы, - убей меня Бог, не понимаю.
      И потом стал он мне звонить по нескольку раз в день, подробно рассказывая, как заживает его челюсть, и я почему-то обязана была все это выслушивать.
      Потом новая тема звонков появилась: "Через неделю выписываюсь!", "Через пять дней...". Так говорил, как будто всем из-за этого события полагалось от счастья с ума сойти.
      - Ну, ты меня встретишь, разумеется?
      "Что такое? - думаю. - Почему? Как вдруг образовалась неожиданно вся эта ерунда?"
      С какой это стати я должна все бросать, идти встречать? Ноги у него работают - дойдет сам!
      ... Как-то в семь утра звонит.
      - Что такое? - говорю. - Что случилось? Почему ты так рано мне звонишь?
      - Есть у тебя какие-либо деньги? - сухо спрашивает.
      - Деньги? - говорю. - Есть, кажется, рубль.
      - А больше?
      - Могу попробовать занять у соседки три рубля. А что такое - ты совсем без денег?
      - Разумеется, нет. Просто отцу нужно купить боржом, а сберкасса открывается только в девять. Подняться к тебе я, к сожалению, не смогу, выкинь мне деньги, пожалуйста, в спичечном коробке из окна.
      Трубку повесил.
      "Да-а, - думаю, - влипла в историю! Какому-то незнакомому человеку в семь утра выкидывать деньги в окно, чтобы его отец-академик смог купить на эти деньги боржом! Более идиотскую ситуацию трудно придумать!"
      Нет уж, не пойду к соседке в семь утра треху занимать! Хватит и рубля на боржом его отцу!
      Слышу, раздался под окном свист, выкинула я ему, как договорились, спичечный коробок - ушел.
      Через короткое время снова слышу его свист. Выглядываю - стоит с обиженным, злым лицом. Губы так свело обидой, что даже свистнуть как следует не смог.
      - Сколько ты мне выкинула?
      - Рубль. А что?
      - Ты сама, наверное, понимаешь, что можно купить на рубль!
      "Да, - думаю, - здорово мне повезло!"
      - Иди-ка ты, - говорю, - подальше.
      И окно захлопнула. И все!
      Однажды сижу во время антракта, еле дышу - приносит билитерша букет роз!
      Сразу все упало у меня: "Он, идиот... Лучше бы пачку пельменей прислал!"
      И вот встречает меня у выхода церемонно. Прекрасно сшитый новый костюм.
      - Мне кажется, здесь немного морщит... - И с обиженным лицом ждет непременных горячих возражений.
      И все! Каждый раз - стоит у входа, как истукан!
      Подружки мне говорят:
      "Колоссальный у тебя, Ирка, парень!"
      Знали бы, какой он колоссальный!
      Каждый день: стоит, аккуратно расчесанный на косой пробор, непременно держа перед собой коробочку тающих пирожных. Приводит в свой дом, знакомит непременно с какими-то старыми тетушками, потом под руку ведет к себе.
      У каждого свой стиль. У этого - очаровывать манерами! Чашечки, ложечки - все аккуратно. За все время, может быть, один раз вылетел от меня к нему дохленький флюидик, да не долетел, упал в кофе. Кофе попил - и сдох!
      Потом, при расставании, целует руку. До часов уже добрался! Конечно, при его темпах...
      Однажды Ленка меня спрашивает:
      - Ну как он, вообще?
      - А-а-а! - говорю. - Бестемпературный мужик!
      Но все терпела почему-то. Недавно только произошел срыв.
      Встречает у выхода - пирожных нет! Церемонно приглашает в ресторан.
      Приходим - уже накрыто: шампанское и букет роз!
      "Сейчас бы, - думаю, - мяса после спектакля!"
      - Поесть, - говорю, - можно? Дорого?
      - Это, - говорит, - не имеет значения!
      А сам небось в кармане на маленьких счетиках - щелк!
      Сидим. Смотрит на себя в большое зеркало, через плечо, и говорит с грустью:
      - Да-а-а... Вот у меня и виски уже в инее!
      - Какой еще иней? - говорю. - Что за чушь?
      Откинул обиженно голову... Потом стал почему-то рассказывать, какая у него была неземная любовь. Она считала его богом, а он оказался полубогом...
      Видит, что я его не слушаю, вскочил, куда-то умчался.
      Тут появляются вдруг знакомые - монтажники наши, из постановочного цеха.
      - О Пантелеевна, - говорят. - Привет! Закурить, случайно, не найдется?
      - У меня, - говорю, - только рассыпные... Да чего там, - говорю, садитесь сюда!
      Приходит мой ухажер - у нас уже уха, перцовка, дым коромыслом. Он так сел, откинув голову, молчал. Пил только шампанское, а закусывал почему-то только лепестками роз. Видит, что на него никто не смотрит, вскочил, бросил шесть рублей и ушел.
      Но на следующий день снова явился...
      2. Он говорил
      Первая
      Да. У меня с этим тоже хорошо! Недавно - звоню одной.
      - А куда мы пойдем? - сразу же спрашивает.
      - А что, - говорю, - тебе именно это важно?
      - Нет, конечно, не это, но хотелось бы пойти в какое-нибудь интересное место.
      - Например?
      - Ну, например, в ВТО!
      - Почему это в ВТО? Ты артистка, что ли?
      - Нет, ну вообще приятно провести время среди культурных людей!
      Уломала все-таки - пошли в ВТО.
      - Ой! - говорит. - Ну обычная вэтэошная публика!
      Тут я несколько уже дрогнул. Нельзя говорить: "вэтэошная", "киношная". "Городошная" - это еще можно.
      И главное, сидит практически со мной, а глазами по сторонам так и стрижет!
      - Ой, Володька! Сколько зим! Ну, как не стыдно? Сколько можно не звонить?
      Тот уставился так тупо. Явно не узнает. Действительно, не понимает сколько же можно не звонить?
      - Прямо, - мне говорит, - нельзя в ВТО прийти, столько знакомых!
      Потом стала доверительно рассказывать про Володьку: так будто бы в нее влюблен, что даже не решается позвонить, пьет с отчаяния дни напролет!
      Слушал я ее, слушал, потом говорю:
      - Иди-ка ты спать, дорогая!
      Вторая
      Больше всех почему-то дядька с теткой переживают за меня.
      - Четверть века прожил уже, а жены-детей в заводе нет! Мы в твои-то годы шестерых имели!
      - Да как-то все не выходит, - говорю.
      - Ну хочешь, - говорят, - приведем мы к тебе одну красну девицу? Работает у нас... Уж так скромна, тиха - глаз на мужчину поднять не смеет!
      - Ну, что же, - говорю, - приводите.
      - Только уж ты не пугай ее...
      - Ладно.
      И утром в субботу завели ее ко мне под каким-то предлогом, а сами спрятались. Сидела она на стуле, потупясь, что-то вязала, краснея, как маков цвет. А я, как чудище заморское, по дальним комнатам сначала скрывался, гукал, спрашивал время от времени глухим голосом:
      - Ну, нравится тебе у меня, красавица?
      И куда она ни шла - всюду столы ломились с угощением.
      Наконец, на третий примерно час, решился я ей показаться, появился она в ужасе закрыла лицо руками, закричала... С тех пор я больше ее не видел.
      Третья
      Однажды друг мой мне говорит:
      - Хочешь, познакомлю тебя с девушкой? Весьма интеллигентная... при этом не лишенная... забыл чего. Только учти, говорить с ней можно только об искусстве пятнадцатого века, о шестнадцатом - уже пошлость!
      - Да я, - говорю, - наверное, ей не ровня. Она, наверное, "Шум и ярость" читала!
      - Ну и что? - говорит. - Прочитаешь - и будешь ровня!
      - Это ты верно подметил! - говорю. Подучил еще на всякий случай пару слов: "индульгенция, компьютер", - пошел.
      С ходу она ошарашивает меня вопросом:
      - Как вы думаете, чем мы отличаемся от животных?
      Обхватил голову руками, стал думать...
      - Тем, что на нас имеется одежда? И - не попал! Промахнулся! Оказывается, тем, что мы умеем мыслить. Больше мы не встречались.
      Четвертая
      Встречает меня знакомый:
      - Слушай, колоссальная у меня сейчас жизнь, вращаюсь всю дорогу в колбасных кругах. Хочешь, и тебя могу ввести в колбасные круги?
      Ввел меня, представил одной. Как-то позвонил я ей, договорились о свидании.
      Приходит - на голове сложная укладка, на теле - джерсовый костюм (на базе, видимо, недавно такие были).
      Зашли мы в шашлычную с ней, сели. Вынимает из кармана свой ключ, уверенно открывает пиво, лимонад.
      Приносит официант шашлык. Она:
      - Что это вы принесли? Официант:
      - Как что? Шашлык... Мясо. Она:
      - Знаю я, что это за мясо! Вы то принесите, которое у вас на складе! Знаю как-нибудь - сама работаю в торговле!
      Дикую склоку завела, директора вызвала. Пошла с ним на кухню поднимать калькуляцию.
      Возвращается - злая, в красных пятнах.
      - Вот так, - говорит, - я уж свое возьму!
      "Ты, - думаю, - наверно, и не только свое возьмешь!"
      Стала она рвать сырое почти мясо, на меня хищные взгляды кидать.
      - Посмотрим, - урчит, - поглядим, на что ты способен!
      "Да, - думаю, - ждет меня участь этого мяса!"
      - Знаете, - говорю, - я чувствую непонятную слабость. Я должен непременно пойти домой, на несколько секунд прилечь... Всего доброго.
      Пятая
      Недавно я с отчаяния додумался зайти в кафе. Девушки молодые, одетые модно, у стойки сидят.
      С одной попытался заговорить - получил в ответ надменный взгляд.
      - Мне кажется, я читаю!
      Ей кажется, что она читает.
      Хотя, в общем-то, разговор их известен. Если двое их - обязательно почему-то говорят, что они польки или что они двоюродные сестры. На другое ни на что фантазии не хватает. Такой - известно уже - происходит разговор:
      - Здравствуйте. Вы кого ждете?
      - Не имеет значения.
      - А после куда пойдете?
      - Не важно.
      - А пойдемте ко мне!
      - Это зачем еще?
      - Чаю попьем.
      - А мы чай не любим.
      - А что же вы любите.
      - Молоко. - Хихиканье.
      - И долго вы будете здесь сидеть?
      - Пятнадцать суток. - Дикое хихиканье.
      И в этот раз одну такую сумел зачем-то разговорить на свою голову. Сразу же целый ворох ненужных сведений был на меня высыпан: как вчера на дежурстве придумала в шкафу спать, где халаты; как на свадьбе у брата все гости передрались в кровь...
      И лепечет ведь просто так, явно не различает меня в упор, думает, что я ее подружка какая-нибудь.
      Но на следующий день договорился зачем-то с ней встретиться. Почему-то на вокзале назначила.
      Прихожу на следующий день - она ждет. Вся замерзла, кулаки в рукава втянула, ходит, сквозь зубы: "С-с-с!"
      Тут только сообразил я, почему на вокзале, - она же за городом живет! По болоту пробирается, подняв макси-пальто, до электрички, потом в электричке полтора часа... И все это для того, чтобы чашечку кофе выпить надменно.
      С ней подружка ее. Пальто такое же. А может, одно пальто на двоих у них было, просто так быстро переодевали, не уследишь.
      Смотрит на меня с явной ненавистью. Как-то иначе она, видимо, меня представляла. А подружка молча тянет ее за рукав в сторону.
      - Ты что? - говорю. - Я же тебе одной свидание назначил.
      - Без Люськи, - злобно так говорит, - никуда! Мне она дороже тебя!
      Рот так захлопнула, глаза сощурила - и все!
      - Ну что ж, - говорю, - может быть, в столовую какую-то сходим?
      - Да ты что? - говорит. - За кого ты нас принимаешь?
      - А что такого? В столовую, не куда-нибудь!
      Пришли, сели. И все. Про меня забыли. Словно десять лет со своей подружкой не виделась, хотя на самом деле, наверно, наоборот - десять лет не расставались.
      - ... А Сергеева видела?
      - Сергеева? Ой, Люська! Пришел, весь в прикиде - ну, ты ж понимаешь!
      Моя-то фамилия не Сергеев! Может, потом они и меня будут обсуждать, но пока моя очередь не наступила.
      Вижу вдруг - из сумки у нее кончик ломика торчит, изогнутый.
      - А ломик зачем? - спрашиваю.
      Посмотрела на меня - с удивлением, что я еще здесь.
      - А чтобы жахнуть, - говорит, - если кто-нибудь плохо будет себя вести.
      - Слушай, - говорю. - Сделай милость, жахни меня, да я пойду.
      3. Они
      - В общем, - он говорил, - когда я тебя увидал, я уже в жутком состоянии был! В жутком!
      - И я тоже, что интересно, - улыбаясь, отвечала она.
      - Да? А выглядела прекрасно.
      - А может, мне ничего и не оставалось, кроме как прекрасно выглядеть!
      - Сначала, когда я тебя увидал, меня только боль пронзила. Надо же, подумал, какие есть прекрасные девушки, а мне все время попадаются какие-то жутков-чихи! Потом, гляжу, ты все не выходишь и не выходишь...
      - А я только тебя увидела, сразу подумала: надо брать! - Она засмеялась.
      - Серьезно, - говорил он. - По гроб жизни буду себе благодарен, что решился тогда, с духом собрался. Батон, который все грыз на нервной почве, протягиваю: "Хотите?" И вдруг эта девушка, чудо элегантности и красоты, улыбается, говорит: "Хочу" - и кусает.
      - А как я бежала сегодня, опаздывала! Ну, все, думаю, накрылся мужик!
      Они сидели за столом в гулком зале. Она - немного склонившись вперед, держа сигарету в пальцах точно вертикально. Замедляла дым во рту, потом начинала его выпускать.
      Они спустились по мраморным ступенькам, пошли к такси.
      У самой машины она задержалась, перегнувшись, быстро посмотрела через плечо назад, на свои ноги.
      Он - уже в машине придерживал рукой открытую дверцу.
      - Добрый день! - сказала она шоферу.
      - Здрасте! - сказал тот, не оборачиваясь. За окном падал мокрый снег.
      - Что-то я плохо себя чувствую, - сказал он.
      - Да?.. А меня? - сказала она, придвигаясь.
      Машина как раз прыгала по булыжникам, но поцелуй в конце концов получился - сначала сухой, потом влажный.
      - Ну... Есть, точно, не будешь?
      - ... Не точно.
      - ... Ты зайчик?
      - Практически да.
      Потом он увидел вблизи ее глаз, огромный, с маленьким красным уголком. Он счастливо вздохнул и чуть не задохнулся от попавшей в горло пряди ее легких сухих волос.
      И снова - неподвижность, блаженное оцепенение, когда слышишь, как шлепает, переливается вода в ванне, и нет сил пошевелиться, привстать.
      ДВЕ ПОЕЗДКИ В МОСКВУ
      1
      Московский дворик перед глазами - деревянные скамейки, высокая блестящая трава, одуванчики на ломающихся, с горьким белым соком трубочках. А я сижу за столом и опять ей звоню, хотя вчера только думал - все, слава Богу, конец. И вот опять.
      Звоню, а сам палец держу на рычаге - если подойдет муж, сразу прервать. Но нет... Никого... Гудок... Гудок.
      Далеко, за семьсот километров, в пустой комнате звонит телефон. Положил трубку, встал. Жарко. Единственное удовольствие - подойти к крану, повернуть. Сначала выливается немного теплой воды, а потом холодная, свежая. Положил голову в раковину. Вдруг кран начал трястись, стучать, как пулемет, вода потекла толчками. Ну его к черту, закрыть. Ходить по комнате, размазывая потемневшие холодные прядки на лбу. Провести рукой по затылку снизу вверх - короткие мокрые волосы, выпрямляясь из-под руки на место, приятно стреляют холодной водой за шиворот. Но скоро все высыхает.
      Подошел к двери, выбежал, хлопнул. Все идут потные, разморенные, еле-еле. Уже неделю такая жара. С того дня, как я приехал в Москву. А вернее - сбежал. Так прямо и схватился за эту командировку. А здесь меня брат поселил в своей пустой кооперативной квартире на окраине. Странные эти кооперативные квартиры. Все одинаковые. И как-то еще не чувствуется, что люди здесь жили и еще долго будут жить.
      Институт, правда, оказался рядом, так что в самом городе я почти и не был, все ходил здесь по дорожкам, по огородам. И уж стало мерещиться, что вся жизнь пройдет здесь, на этой вытоптанной траве, среди пыльных, мелких, теплых прудов...
      Познакомил нас с ней мой друг Юра. И сразу понял, что зря. Сразу же между нами почему-то такое поле установилось, что бедный Юра заерзал, задвигался, и вообще удивляюсь, как не расплавился.
      Что в женщине больше всего нравится? А всегда одно и то же - что ты ей нравишься, вдруг чувствуешь, как она незаметно, еле-еле подтягивает тебя к себе. И замечаешь вдруг ее взгляд, и осторожно думаешь - неужели?
      А наутро я пришел к ней по какому-то еще полуделу, что-то мы придумали накануне. И вот сидел на табурете, а она ходила по комнате в мохнатом халате, нечесаная, и мы говорили еще о каких-то билетах, но все уже настолько было ясно... Она мне потом рассказывала, что тоже это почувствовала и очень испугалась - еще накануне утром меня и в помине не было.
      Все несколько отклонилось от обычной схемы, и муж нас застал в первый же день, когда ничего еще не было и мы сидели с ней за три метра друг от друга и толковали о каких-то мифических билетах.
      Как я узнал, муж ее был джазист, причем первоклассный, отнюдь не из тех лабухов, что играют на танцах или в ресторанах, - нет, он занимался серьезным, интеллектуальным джазом, порой трудным для восприятия. Я знал несколько таких: абсолютно не пьющие, серьезные, даже чересчур серьезные, прямо профессора.
      Однажды я был на их джем-сейшене, слышал его знаменитый виброфон... Вот идет со всеми и вдруг отходит, отклоняется, меняет строй, ритм, вот уже девятнадцатый век... восемнадцатый... семнадцатый! Вот идет обратно... нагоняет.
      Потом играли "хот". Быстро, еще быстрей, все разошлось, разбренчалось, казалось - не соберешь!.. Но нет, в конце концов все сошлось. Здорово.
      Вспоминая это, я смотрел, как он снял черный плащ, оставшись в замечательном синем пиджаке с золотыми пуговицами, потом расстегивал боты, расчесывал пушистые усы... Мне он сразу понравился. Нравится он мне и сейчас, после всего, что произошло.
      Он пошел по комнате и вдруг увидел меня за шкафом.
      - Та-ак, - сказал он, - те же, вбегает граф. Мы с благодарностью приняли его легкий тон.
      - Раз уж попались, - говорил он, - будете натирать пол. Я давно уже собираюсь...
      Потом мы сидели, все трое, и молча пили чай. Я вдруг хрипло проговорил:
      - Может, с моей стороны это нахальство, но масла у вас нет?
      Он засмеялся, принес из кухни масло.
      И только когда я вышел на улицу, только тогда страшно перетрухал - и то больше не за настоящее, а за будущее, Я уже чувствовал, что это так не кончится. И действительно, весь день ходил как больной, а наутро снова к ней явился.
      И понеслось! С этого дня мы стали звонить друг другу непрерывно, каждый день, сначала еще под разными предлогами, а потом уже и без предлогов, и все ходили, говорили.
      - Мне кажется, - говорила она, поворачиваясь на ходу, - вам все должны завидовать. Вы прямо как Моцарт. Вам все так легко дается.
      Я что-то не замечал, чтобы я был как Моцарт, но мне становилось хорошо.
      Конечно, я понимал, что у меня выигрышное амплуа, что я сразу же получаюсь романтиком и отчаянной головой, а муж совершенно автоматически выходит занудой и ханжой. Эта фора, не скрою, несколько меня беспокоила.
      - Володька - он очень хороший, - говорила она, рассеянно улыбаясь, талантливый. Но, кроме его чертовых синкоп, ему все до феньки. Вчера пришел грустный - ну, думаю, что-то его проняло. Наконец-то! А он ложится спать и говорит: "Сейчас играли с Клейно-том би-боп, и я вышел из квадрата. Не выдержал темпа".
      Ах ты, думаю, зараза!
      Вся печаль нынче в том, что мужики забывают о своей извечной роли кормильцев, делают себе то, что им интересно...
      "Ну и правильно!" - думаю я.
      И мы снова встречались, ходили, говорили, вдруг удивлялись, что уже вечер, заходили в какие-то молодежные кафе, сидели среди лохматых молодых ребят с их несовершеннолетними подругами, пили жидкий кофе... А однажды вдруг ударила громкая ступенчатая музыка, и длинный парень ритмично захрипел в микрофон, и все вокруг встали, и мы тоже встали, и она потрясла левым опущенным плечом, потом правым, заплясала, быстро подтягивая один за другим рукава кофты, разгорячилась, развеселилась.
      А утром мы снова шли вместе по не известной нам до этого улице, и я все бормотал про себя: "Нет... какой завал!" - но говорилось это с каким-то упоением!
      Однажды мы сидели с ней в пельменной, с маленькими жесткими стульями, с желтоватыми графинами уксуса на столах, с неясно напечатанным шелестящим меню на пергаменте, и вели какой-то довольно еще абстрактный литературный разговор. И я, ничего такого не имея в виду, спросил:
      - Ты бы чего сейчас больше всего хотела?
      И она вдруг спокойно и негромко сказала слово, которое одни считают неприличным, другие слишком интимным, но только оно довольно точно передает волнующую суть.
      - Тебя, - сказала она.
      Я прямо обалдел. Сначала я подумал, что ослышался. Но она глядела прямо, не отводя глаз, и, казалось, говорила: "Да-да. Я сказала именно это".
      Я глупо молчал. Я понимал, что продолжать дальше светскую беседу нелепо, и не знал, что говорить. И тут она меня выручила, сказав о чем-то постороннем, словно бы то слово мне действительно послышалось.
      Но я - то знал! То есть мне был сделан как бы упрек. Я был слегка показан идиотом, для которого главное удовольствие - слушать свои бесконечные рассуждения. И когда мы в конце недели ехали с концерта в переполненном автобусе, с нависшими на нас людьми, я вытащил из кармана белую скользкую программку, достал ручку и написал зеленой пастой: "Когда?"
      Она посмотрела, улыбнулась, отобрала ручку и подписала: "Где?"
      Больше всего мне в ней нравилась эта чертовщин-ка, это внезапное светлое озорство.
      Но тогда-то, честно говоря, я испугался. Представил себе неудобства, беспокойство, волнения. Живой жизни испугался. Стал вдруг представлять почему-то, как меня лишают доверия. Почему-то решил, что за это лишают доверия.
      И при первом же случае отвалил в Москву.
      И вот живу в этой душной, пыльной квартире на окраине, усталый, со свинцовым вкусом во рту от плохой местной воды.
      Пришло от нее одно письмо. Только я и понял из него, что уезжает она в отпуск в Гурзуф.
      ... Троллейбус на ходу позвякивает, брякает. Это мука - ездить в троллейбусах. Как увижу что-нибудь такое, что впервые увидел у нее, сразу вздрагиваю. Будто у других этого быть не может.
      Вот сидит женщина, выложив в проход тяжелые, еще не загоревшие ноги, с мутными синячками-звездами. Ноги мелко трясутся.
      А как волнует передняя часть ступни, щели между пальцами, уходящими в туфель. Иногда пальцы немного не влезают, изогнувшись, теснятся у входа, где покраснев, где побелев. А сейчас, когда ступня напряглась, у начала пальцев вдруг вспыхивает веер тонких косточек.
      Встала.
      Задняя, тугая, напряженная часть ноги в постоянных красноватых мурашках. Пошла, стукая босоножками. Пятка, белая, как бы выжатая ходьбой, снизу плоская, темная, и по краю ее, по острой грани, полукругом желтоватая цепляющаяся корочка.
      И так я носился по городу, и она все напоминала о себе, и в такой ужасной форме напоминала!
      Когда я вернулся, с Ириной мы почти уже не расставались. На все махнули рукой. А-а-а! Встречались по разным комнатам, у друзей. Каждый день. Я уже понимал, что далеко мы зашли за обычный флирт. Однажды пришли мы к другу Пете. Пустил он нас с ужимками, подмигивал, палец за ее спиной поднимал, а потом в соседней комнате работал. И вдруг, когда она вышла на минутку, появляется в дверях.
      - Слушай... ты тут... за стеной... таким голосом разговаривал... Никогда такого не слышал. Я, пожалуй, уйду.
      Скоро она вошла, я что-то очень ей обрадовался, разговорился.
      - Знаешь... поначалу я все ждал, что все изменится... Думал - не может же так продолжаться? Думал - или замуж ты за меня выйдешь, или прогонишь. И вот, гляжу - ничего как-то не меняется. Ведь мы же не назло ему, верно? Самое это последнее дело, когда что-то делается исключительно назло. Можно только от избытка жизни... Это проще всего - сказать: "Нет", - и все. Но я думаю, не в этом дело. Вот наш хозяин, этой комнаты, много прекрасного в себе задавил, оттого что все сдерживался, ходу себе не давал. Слишком сильная воля оказалась... Вот, смейся. А нам все хорошо, и даже лучше. И все правильно, когда хорошо. А разврат - это когда плохо. Вот я и думаю... Так. Может, и мне снять часть одежды?
      - Конечно. Давно пора.
      Однажды мы шли с ней по улице.
      - Да, - вдруг сказала она, поднимая голову. - Володька вчера: "Все, я решил... Перехожу в коммерческий джаз. Буду халтурить, деньги зарабатывать. Купим диван-кровать. И заживем не хуже людей. Но и не лучше".
      "Надеюсь, он этого не сделает", - подумал я.
      - Ехала к тебе в автобусе, - говорила она, - и вдруг так меня закружило - чуть не грохнулась! Все, больше ждать нельзя... Да, кстати, надо ему позвонить, мало ли что...
      Она озабоченно вошла в будку, но вышла оттуда, улыбаясь.
      - Вот балда! Поднимает трубку и хриплым басом: "До-о?"
      Мы шли, усмехаясь, и он, наверно, тоже сейчас еще усмехался, и так мы все трое веселились, что, если разобраться, было в нашем положении довольно-таки странно.
      И вот уже садится солнце. Пронзительно зеленая холодная трава. Розовая неподвижная вода в каналах. Белые крупные ступени.
      И она. Волосы стянуты назад, слегка натягивают лицо.
      Все происходило на третьем этаже, в здании какой-то больницы, но почему-то на чьей-то частной квартире.
      Открыла сухонькая старушка, с маленькими, шершавыми, крепкими кулачками.
      - Ну, ты меня напугала, Ирка! Это ж надо - в час ночи позвонить! Ленька, мой сын, над диссертацией засиделся, разбудил.
      Они вдруг захихикали. Я с изумлением смотрел на них обеих. А старушка, разговаривая, быстро вынимала из сумки блестящие инструменты, что-то кипятила, надевала белый халат...
      Я вышел в кухню, сел на высокий цветной табурет.
      Я слышал их разговор, звяканье инструментов, и вдруг начались крики, громкие, надрывные, я и не представлял, что можно так кричать... Потом старуха сидела на кухне и курила огромную папиросу.
      - Ну, - сказала она шепотом, - порядок. Вот мой телефон. Звони, если что...
      Я вошел в комнату. Ира лежала на кровати, закрытая до подбородка одеялом, слабо улыбалась. Потом успокоилась, задремала.
      Я сидел на кухне.
      И вдруг в дверь посыпались удары, она закачалась, задребезжала. Вошла Ира, уже одетая, маленькими шажками, прижав руки к низу живота.
      - Володька, - совершенно спокойно сказала она. - Спрячься куда-нибудь, слышишь?..
      Я направился в комнату. Распахнул окно. Встал на подоконник. Асфальта внизу не было видно. Внизу была крыша - примерно метром ниже, и до нее метра три. И вдруг мне стало весело. Я столько в детстве бегал по крышам! Я присел и прыгнул. Я долетел и шлепнул пальцами по нагретому солнцем, прогнувшемуся краю. Сползая, тяжело свисая, я видел перед собой светлосерое оцинкованное железо и думал: "Недавно крыли". На самом краю лежал огрызок яблока, уже коричневый. Пальцы, потные, сползали. Наверное, я мог удержаться, но до озноба противно, когда ногти скребут по цинку, - и я отпустил.
      Мои веселые друзья по палате выбегают смотреть на все интересные случаи. Выбежали они и тогда, тем более что я висел, оказывается, прямо над их окном. Они рассказали мне, что я был еще в полном сознании, когда Володя поднял меня с асфальта, нес по двору, по лестнице, и я еще что-то говорил и спорил, а один раз даже вырвался, и он меня просто вел. И когда ко мне подошла медсестра со шприцем, я якобы еще сказал: "А ничего девушка", - и только тут отключился.
      "Прекрасно, - думал я, подвешенный в специальной кровати, - прекрасно! Все новые, прекрасные люди, и поэтому все хорошо. И даже такой, казалось бы, безвыходный..."
      Володя появлялся довольно часто, передавал огурцы, шоколад, но ко мне почему-то не подходил. Обычно он останавливался в дверях и оттуда, шутовски раскачиваясь, рассказывал что-нибудь смешное. Вообще в нашей палате непрерывно кто-нибудь что-нибудь говорил, и хохот стоял непрерывный. Такого веселья я больше нигде не встречал.
      На второй месяц - я уже ходил - встретились мы с Володей в коридоре.
      - Ну как?
      - Отлично!
      - Как нога?
      - Сросла-ась...
      - А череп?
      - Ну, череп! Крепче стал, чем надо!
      - Покажи справку.
      Я показал.
      Только тут он мне и врезал.
      ... Я вдруг представил ее, как она рано утром выскакивает из дома, словно ошалелая, и бежит, вытянув шею, сощурив глаза, разбирая номер автобуса...
      Прошел дождь. Я уже гуляю по двору в теплой стеганой пижаме, в таких же брюках и ботах. Сбоку идет Ира.
      - Я тогда ужасно испугалась, и, когда Володя выбежал за тобой, я тоже спустилась и пошла по улицам, пошла... Промокла, замерзла, все болит. К вечеру добралась домой, боялась страшно, поэтому решила держать себя вызывающе. "Ну, - говорю, - и после всего этого ты можешь считать меня своей женой?" Он глаза прикрыл и говорит: "Конечно".
      ... Перед нами прыгают воробьи, их лапки - как мокрые размочаленные спички.
      "Да, - думаю, - победил. Я так не могу".
      Ира перелетает темную лужу.
      - Оп-па-а! Знаешь, это я так от тебя научилась говорить.
      Когда я выписался из больницы, нас слегка с ней таскали по каким-то комиссиям - она мне звонила и говорила: "Знаешь, нас опять просят выступить". Да и просто так люди спрашивали: "Вы хоть жалеете о том, что произошло?"
      "Конечно, - кричали мы, - а как же!"
      Но только все отвернутся, она смотрит на меня и показывает: "Нет, не жалею. Пусть хоть так, все равно слава Богу, что было".
      Но больше всего меня радует, что я у нее в Крыму тогда был. Один день. Бежал по улице в жутком состоянии, и вдруг словно озарение: "А кому с того польза, что я так мучаюсь? Надо просто увидеть ее, и все. Подумаешь, какая-то тысяча верст!"
      И сразу так хорошо стало.
      В Москве была жара, а в Симферополе тем более, а в самолете вдруг холод, все замерзли, натянули свитера... Но, в общем, я и не заметил, как прилетели... Вот самолет трахнулся, затрясся, покатился...
      Троллейбус. И вдруг уже - все другое. Вся дорога по краям красная прозрачные шарики черешни. Красно-белые цветы свешиваются через ограду.
      Потом шоссе в горах, всюду желтый испанский дрок.
      Поворот. Дерево с одной сухой прядью...
      О, как она ко мне бежала! Стоит только вспомнить...
      Потом обедали на какой-то веранде какого-то ресторана... Шампанское, уха. И мы вместе неожиданно, неожиданно даже для меня. Конечно, не все уж было так прекрасно. Был, конечно, тот вычет, вычитаемый неизвестно кем из всего, что с нами происходит. Очень сухо. Хрустит на зубах. Ветер валит на пыльных столах розовые пластмассовые стаканчики с салфетками - Крым как-никак.
      Пляж, сухие плоские камни, ближе к воде мокрые, блестящие. Сверху на нас через серую стену свешиваются серо-зеленые растения, похожие на гигантский укроп. После купания мы сидели, обнявшись, подстелив большое мохнатое полотенце. Потом она встала, полезла наверх. На полотенце, где она сидела, осталось два мокрых пятна.
      Стало темнеть. Ее кровать стояла на горе, прямо так и стояла, сама по себе, только с одной стороны была завешена простыней, сверху парусиной, а с другой стороны - картиной местного художника на тонкой клеенке темно-синее озеро, красный дом, белые лебеди, красавица в розовом.
      Уже в темноте Ира вышла из дома со свечкой. Поставив впереди ковшиком ладонь, которая сразу стала ярко-алой и прозрачной, прошла двор и стала подниматься в гору. Вот приблизилась, откинула свисающую простыню, опустила. На вершине горы - большой светящийся куб с ее тенью.
      Я встал со скамейки. Так же вошел, лег и не помню, как оказался с ней, - я только вздрогнул, почувствовав это... Потом она затихла, лежала расслабленно, неподвижно. Потом ладонь ее снова ожила, кралась по мне, но это начался уже юмор - беганье пальцев по спине, потягивание за ухо, стояние пальца на голове...
      Но вот она снова обрела силу, напряжение. Из нее, как она говорила, начал выплывать очередной корабль. Большой, белый. И снова я лезу куда-то вверх, лезу... Жарко, жарко. Моя горячая голова, как колобок, катилась по ее руке...
      Потом мы сидели на обрыве. Море внизу, в темноте, его словно и нет, но слышно, как там купаются люди, счастливо плещутся, фыркают.
      ... Однажды, уже по служебным делам, я проезжал мимо ее дома. Вот земляной утоптанный пустырь. Тяжелые ржавые гаражи. А вот и скамейки, на которых мы часто сидели. Я только глянул на них и сразу отвернулся - они так блестели!
      2
      Потом, когда уже якобы все прошло, встретил я Володю с Ирой на улице. Все усталые, после работы, в толпе. Хотели не заметить друг друга, но случайно встретились взглядами - пришлось подойти.
      - Куда это собрался? - спрашивает Володя.
      - В парикмахерскую, - говорю, - думаю постричься...
      Помолчали, минуты две.
      - ...и побриться.
      - Ну, давай.
      И снова я уехал в Москву, опять надолго.
      ... Каждое утро - одно и то же. Вдруг, еще во сне, - быстрое соскакивание, сбрасывание ног на пол, выстрел - звон распрямившейся пружины в диване, долгое, неподвижное, недоуменное разглядывание стрелок. Первые движения - шлепанье губ, шуршание, шаркание домашних туфель. Этот ватный и какой-то шальной момент после сна - самое неприятное за весь день...
      В желтоватой ванной, освещенной тусклой лампочкой, с некоторым отвращением разглядываю свое лицо - загорелое, но сейчас, после умывания холодной водой, побледневшее, серое.
      Да-а. С красотой что-то странное творится. Кривя губы, застегиваю воротничок тугой рубахи. Теперь уже с самого утра встаю в жутком напряге злым, тяжелым... Ну, хватит! Пора браться задело. Выхожу из ванной, сажусь прямо на холодный пол, ставлю на колени коричневый телефон и, поглядывая на лежащую рядом книжку, резко, отрывисто щелкая, набираю цифры, придерживая другой рукой легкий, почти пустой пластмассовый корпус...
      И вот иду по широкому, светло-серому, с белыми точками, с темными растеками воды асфальту и злюсь из-за того, что уже с утра опять думаю о ней. Одно время она совсем было исчезла, нырнула и вдруг появилась откуда-то опять.
      "Знаешь, я хожу в совершенно невменяемом состоянии..."
      "Ничего, - думаю я, - ходил я в невменяемом, теперь пусть она походит в невменяемом! Хватит! - думаю я уже в полном отчаянии. - Говорят, необходимость прокладывает дорогу среди случайностей. Вот пусть и проложит!"
      Хватит всяких лирицких излияний! Нашла коса на камень, где камень это я.
      "Ничего, - думал я в те дни, - найду себе девушку получше!"
      Хлебнул я горя с этим тезисом! В мои годы, с моим выдающимся служебным положением болтаться по улицам!..
      "Девушка, девушка, не скажете, который час?"
      Семенишь рядом с ней, что-то такое бойко излагаешь, оживленно, она хихикает, кокетничает и вдруг случайно поймает твой взгляд - такой усталый, серьезный, даже немножко злой. Сразу заторопится:
      "Извините, извините, я не могу!"
      Фу!
      А вечерами, надев темные очки, чтобы скрыть морщины под глазами, начесав височки, как семнадцатилетний "попе", старательно исполнял "казачок" и, как только он кончится, сразу падал в темном углу площадки, подползал под скамейку, нащупывал губами сосок кислородной подушки, спрятанной за оградой, в крапиве, открывал краник и долго тяжело, с наслаждением дышал.
      Или даже сидел за праздничным столом, над тарелочкой со скользкими грибами, а думал все равно о ней.
      "Так, - усмехался я, - с восьми до девяти - воспоминания о любимой".
      И тут же морщился, как от ожога.
      Потом сидел, покачиваясь, и, как молитву, бормотал одну и ту же, непонятную на первый взгляд фразу: "Отзовись хотя бы в форме грибов!"
      Моя отрешенность сразу бросалась в глаза, успеха мне, естественно, не приносила, и спал я после таких вечеринок обычно на тоненьком коврике под дверью, как какой-нибудь кабысдох.
      Переночевав так несколько раз и поглядев на себя в зеркало, я решил: "Хватит с меня этой веселой, легкомысленной жизни, уж слишком тяжело она мне дается!"
      - Боже мой, - бормочу я, - какой я дурак! Мне обломилась такая прекрасная вещь, как любовь, а я ее закопал, а теперь что-то мечусь, выдумываю, ищу, когда у меня есть любовь!
      Мое настроение резко улучшается, наступает совершенно лихорадочная веселость.
      Неужели мы, умные люди, не можем взять из ситуации все хорошее любимые наслаждения, любимые страдания - и не брать ничего неприятного, невкусного? Нам обломилась такая прекрасная вещь, как любовь, а мы делаем из нее муку! Не надо ничего подавлять! Ребята, это же ценно!
      Я прихожу на Центральный телеграф - большой мраморный зал, дрожащий голубой свет из трубок над покрытыми стеклом столами. В окошко мне дают липкий конверт, пушистую, с родинкой, бумагу. Надо все написать, объяснить - это же так просто!
      Но вдруг у меня появляется нехорошая усмешка. Почему, интересно, мы так обожаем с огромным трудом звонить и писать любимым из других городов, совершенно не любя это делать в родном городе? Неужели мы все так любим преграды?
      Ну, задавил в себе, а зачем? Кто-нибудь от этого выиграл?
      Потом я просто сидел, измученный, отупевший, подперев кулаками лицо, растянув щеки и глаза.
      Она появлялась в свой обед, и шли в ближайший садик. Не блестящий садик, конечно, но все лучше того, в котором все мы окажемся через какое-то время. В садике функционировал клуб "Здоровье", и по газонам, вытянув лица к солнцу, закрыв глаза, стояли толстые люди в одних плавках. Некоторые из членов клуба медленно плыли в пруду. Во всем садике мы - только двое одетых. Блестит вода, блестят стекла, все блестит - ничего не видно. Мы щуримся, болит кожа лба.
      На асфальте, под ногами - какие-то вздувшиеся бугры, шишки, покачивающие нас.
      - Вот, - как всегда, усмехаясь, как бы не о том, сикось-накось говорю я, - покойники пытаются вылезти, но асфальт не пускает, держит... О, гляди - один все же вырвался, ушел!
      Она идет рядом, думая о своем.
      - М-м-м? - Улыбаясь, не разжимая губ, вдруг вопросительно поворачивается она ко мне. Загорелое лицо, светлые глаза.
      ... И как она смеялась - тихо, прислонившись к стене, прикрыв глаза рукой. Потом поворачивается обессиленно - глаза блестят, счастливо вздыхает.
      И еще - мы едем в такси, уже не помню куда, но уже почему-то грустно. Она вдруг поднимается с моего плеча.
      - А вот здесь моя мама работает. Шестая объединенная поликлиника. Такая объединенная-объединенная, - тихо усмехнувшись, добавляет она. - О! вдруг грустно оживляется. - Вчера была я в парикмахерской, там одна такая счастливая дурочка: "Знаете, мой муж так меня ревнует - даже заставляет прическу делать, которая мне не идет!" Посмотрели - действительно, не идет...
      - Так ты приедешь? - добиваюсь я. - Ты вообще-то ездить любишь?
      Она долго не отвечает, смотрит.
      - Я вообще-то тебя люблю, - вдруг быстро произносит она...
      Какой дурак!..
      На краю садика был ларь, где мы в обед пили рислинг. Потом все закачалось, свидания стали нервными, быстрыми. Ушла любовь, и резко упал план продуктового ларя.
      Темнеет...
      - Кара какая-нибудь меня подвезет, автокара? - тревожно озираясь, говорит продавщица...
      "Навсегда", - привычно убеждаю я себя. Почему, собственно, навсегда? Слишком старое, страшное, а главное, ненужное слово!
      Не по-мужски? А, ну и пусть не по-мужски!
      И вообще, несмотря на все прощания, я недавно снова к ней приезжал!
      Выскочил из поезда холодным утром, бежал по бесконечным подземным кафелям, надеясь перехватить ее на пересадке, не успевал. Вбегал в переговорный пункт, все удивлялись моей одежде - все давно уже в пальто и плащах. Ставил монетку вертикально, попадал в щель...
      - Приве-ет! - ласково говорила она. - Ты что, приехал?
      - Выходи, - почему-то грубо говорил я, - увидишь: приехал или нет...
      В садике перед этим прошел короткий дождь, намочив только верхний слой пыли, и этот слой прилипал к подошвам, и оставались сухие светлые следы на темной мокрой аллее.
      И снова я нес какую-то ерунду! Вообще это очень на меня похоже приехать за семьсот километров и говорить так небрежно, словно между прочим пришел из соседнего дома! И ей уже, наверно, начинает казаться, что приехать из другого города ничего не стоит.
      "Кто, интересно, мне оплатит эти поездки?" - думал я, нервно усмехаясь.
      - Спокойно, - говорил я, - нас нет! Ведь мы же расстались навсегда?
      - Ага, - улыбалась она, - навсегда.
      Потом... Мы сидим в каком-то дворе, на самой низкой скамейке в мире доска, положенная на кирпичи, и пьем какое-то горько-соленое вино.
      - А я тебя забыла! - вдруг говорит она.
      - Конечно! - горячо говорю я. - Вечная любовь - ерунда! Никакая любовь не выдержит, если поить ее одной ртутью. Да-а. Как-то слишком четко все получилось! Чего нет - того нет. Ни разу так не вышло, чтобы чего нет - то есть! Уж не могла нам судьба улыбнуться или хотя бы усмехнуться!
      "Хорошо говоришь", - зло думаю я о себе...
      Я четко чувствую, что жив еще испуг: а вдруг она и вправду согласится, что тогда? Первый слой сомнений: она же замужем, зачем разбивать семью... Какая-никакая, все же семья. А какая - никакая? Слишком... спокойная? Но дело-то, если честно, не в этом. Просто я боюсь, что не продержаться нам с ней на таком высоком уровне, не суметь. В нас преграда.
      Это и повергает меня в отчаяние.
      - Может, все-таки... - говорю я.
      Она, улыбаясь, качает головой. Мы поднимаемся, распрямляемся - все затекло, колют иголочки. За высокой стеной проходит трамвай. Откуда трамвай в этом районе?
      Мы идем.
      - Я уезжаю сегодня, сидячим, - говорю я, как последний уже аргумент, заставляя работать за себя километры.
      - Ага, - спокойно говорит она, снимая пальцами с мокрого языка табачинку.
      Полное спокойствие, равнодушие. А как ей, собственно, теперь себя еще вести?
      От молчания тяжесть нарастает.
      Перед глазами толчками идет асфальт, сбоку - слепящая вывеска: "Слюдяная фабрика".
      - Ах, слюдяная фабрика, слюдяная фабрика!..
      Я выхватываю из кармана забытую после бритья и давно бессознательно ощущаемую бритву и сильно, еще не веря, косо провожу по ладони. Полоса сначала белая, потом начинает проступать кровь.
      - Вот... слюдяная фабрика! - кричу я. Щелкнув, она вынимает из душной сумки платок, прижимает к моей ладони.
      - Ну, что ты еще от меня хочешь? - заплакав, обнимая меня, произносит она...
      Вернуть! Вернуть хотя бы этот момент!
      Я выбегаю с телеграфа, прыгаю через ступеньки, вдавливаюсь между мягкими губами троллейбуса. Думал ли я, еще год назад ненавидевший всяческие излияния, что буду вот так, с истерической искренностью, рассказывать случайно встреченному, малознакомому человеку историю моей любви?
      - Ну, мне пора! - говорит он, осторожно кладя руку мне на колено. Встает и идет.
      Думал ли я, иронический супермен, что буду вот так валяться на асфальте, кататься и стонать, норовя при этом удариться головенкой посильнее!
      Я в отчаянии, но где-то и счастлив - жизнь наконец-то коснулась меня!
      Потом... я на коленях стою перед проводником, сую ему мятые деньги, умоляя пустить меня в поезд.
      И вот я снова смотрю - все толпой выходят с работы, хлопает дверь. Вот появилась любимая, идет через лужайку, задумавшись. У меня вдруг отнялись ноги и язык, я только махал ей рукой. Маленький человек, идущий перед нею, живо реагировал на все это - сорвал кепку, кивал, хотел перебежать сюда. А любимая шла, задумавшись, не замечая меня.
      3
      Потом мы расстались насовсем, но я долго еще этого не понимал. Мне все казалось, что вот сейчас я встречу ее и спрошу, усмехаясь: "Ну что? Правильно я делаю, что тебе не звоню?"
      И она в своей манере потрясет головой и быстро скажет: "Неправильно".
      ... Однажды в какой-то столовой, сморщившись, я поднес к глазам никелированную баночку с жидкой желтой горчицей внутри, с черным засохшим валиком на краю и легким, щекочущим запахом... и вдруг почувствовал непонятное волнение.
      Я долго думал, ловил и потом все же вспомнил.
      Однажды я вызвал ее поздно... Она кашляла... Мы сидели на скамейке... И вдруг она, вздохнув, прислонилась спиной ко мне. Воротник ее платья слегка отстал, и легкий, едкий - знакомый, но не узнанный в тот раз - запах пощекотал мои глаза и ноздри. Я и не думал тогда об этом и теперь только понял, сейчас: она отлепила тогда горчичники, и кожу ее еще саднило и щипало - вот что еще я узнал про нее теперь!
      И я вдруг радостно вздохнул, хотя, казалось бы, все это не имело уже значения.
      ЮВОБЛЬ
      (ЛЮБОВЬ)
      После работы он стоял на углу, и тут его кто-то так хлопнул по плечу, что стряхнул пепел с папиросы. То оказался старый его приятель, Баш или Кустовский, что-то в этом роде. Они прошли между штабелями бревен и вышли к набережной, усыпанной щепками. На опрокинутой лодке сидел старик, заросший, в пыльной кепочке, раскручивая в бутылке кефир. За лодкой, прямо на земле, сидел и плакал парень.
      - Что это Витя плачет? - обращался к нему старик. - Кто это Витю обидел? За что? А за то Витю обидели... - Голос старика зазвенел. - За то Витю обидели, что он вчера восемь рублей показал и смылся.
      И напрасно Витя говорил, что это были деньги на билет, что он уехать хотел, - старик его больше не слушал.
      Войдя с Кустовским и оглядев всю картину, он поздоровался с парнем и стариком и удосужился выпить кефира. Бутылка пошла по кругу, потом по квадрату.
      Потом вышло солнце, и они стояли у кирпичной стены и играли в пристенок тонкими, почти прозрачными пятаками. Он стоял над всеми, постукивая пятаком о кирпич, и рука его ходила плавно и точно, словно лебединая шея. Тут появился еще один игруля, в длинном зеленом пальто, до земли. У самой земли имелся карман, и из него торчала бутылка. Получался совсем уже праздник.
      И он пришел после этого к ней и заснул на ее диване.
      Потом он вдруг проснулся, неожиданно бодрый, и стал говорить ей, что все, конечно же, будет, и подарок он ей подарит, такой, знаешь, подарок, чтобы только им двоим, чтобы никому больше не пристроиться, только им.
      - Понятно, - усмехнулась она, - то есть двуручную пилу.
      - Слушай, - испугался он, - а чего никто не спит?
      - Ждут, - прошептала она, - вскрика.
      Тут он опять уснул, и проснулся глубокой ночью, и думал, в темноте лежа: чем это она волосы свои укладывает? Какой-то запах от них родной, волнующий.
      Тут она потрогала голову и, думая, что он спит, встала и подошла к столу. Нагнув тяжелую бутылку пива, она налила его себе в горсть и провела ладонью по волосам. Одна капля легко покатилась по ее спине, но внизу спины, на белом плавном подъеме, стала замедляться, округляться, поблескивать, и, едва одолев подъем, оставив на нем половину себя, снова раскатилась до сгиба ноги, и за ним опять стала замедляться, задумываться...
      Утром она шла, улыбаясь, сладко и гибко потягиваясь, и все смотрели на нее с осуждением. И она говорила, что вот сейчас расстегнет кофту и вытряхнет оттуда маленького чертика с бороденкой и бельмом и как он шлепнется в газон, на траву, быстро вскочит и побежит через улицу...
      После этого они прожили месяц, но не все было хорошо. Временами он падал духом, и тогда, вперив свой взгляд с высоким глазным процентом и придав всему буквальный, пригвожденный смысл, он вдруг понимал, как все у него плохо. Но ведь понять так все, как часто люди вдруг понимают все, а именно по первой, самой грубой схеме, дело не такое уж хитрое, да только не стоит.
      Но все же иногда бывало. Да еще бы и нет, если он сидел на диване, свесив ноги в пустоватых носках, одурев ото сна в жару, в этой комнате за городом, где ее уже третьи сутки не было.
      И когда она все же явилась и подошла к нему, застенчиво улыбаясь своею наглой улыбкой, он оттолкнул ее и сбежал по деревянным ступенькам, два раза выстрелив дверьми.
      А тут еще подскочили трое смутно знакомых людей и начали его бить, и сначала они его побеждали, а потом вдруг он стал их побеждать и избил всех троих, а у одного даже отнял очки и пуловер. Дальше он запутался в ботве и, в бешенстве порвав ее ногами, побежал через ямы, осыпая в них землю. Дальше шли куры, башни, огороды, сады какие-то непонятные. У кузницы он со звоном залез на колесницу и просидел на ней до утра. Он сидел один на высоко вознесенном холодном железном стульчике, а на земле, направленные от него во все стороны, как для обороны, стояли системой кривые ржавые ножи. Утром, заметив это свое положение, он засмеялся, слез и пошел домой.
      Ожидая там увидеть обычную реакцию, он был удивлен, как она, лежа животом на полу возле сваленной в углу репы, вырезала из нее ножом правильные кубики и, оглядев их, съедала. Наверное, подумал он, будь посильнее мой толчок, была бы и форма кубиков посложнее. А может, наоборот. Кто ее знает. Видно, есть в ней эта защищенность, это спасительное смещение. Плохо тем, у кого этого смещения совсем нету, у кого при виде почты обязательно появляется мысль о письмах. Таких и погубить легко. Так нельзя. И как наша земля имеет атмосферу, в которой изменяются, разрушаются, сгорают летящие в нее метеориты, так и человек должен иметь атмосферу духовную, где изменяются, разрушаются, сгорают летящие в него несчастья.
      Так они жили до глубокой осени. Спали, а потом гуляли по длинным широким каналам с питьевой водой, с белесой вьющейся травой на дне.
      И однажды увидели они ровный пруд, тоже питьевой, куда сходились все эти каналы. Из пруда приподнимался остров, и на нем стоял старый замок. Они смотрели на него, смотрели и вдруг вспомнили его историю. Как прожили здесь жизнь по несчастью попавшие сюда иностранные принц и принцесса. И был это даже не замок, а памятник их тяжелым старинным отношениям. Вот эту башню с площадкой, например, построил он для начала разговора. Чтобы, взойдя на нее с принцессой, сказать как бы между прочим: "А сегодня ветрено, дорогая". А та ему на это в ответ пристроила флигель с кривыми окошками, чтобы, сидя в их освещении, сказать иронически: "М-да". А эта длинная кирпичная галерея, ведущая от его покоев к ее, чтобы пройти по ней единственный раз и, вытирая слезу, сказать: "Прости, я задержался на охоте".
      И уже на старости лет потянула она висячий балкон, чтобы спросить его какую-то мелочь, да позабыла, что хотела, да так он и остался недостроен. А сейчас в замке и на острове жили старушки в белых платочках. Они плакали, копали огород, удили рыбу. От острова до дерева на берегу была протянута тонкая проволока, и, перехватывая по ней сухими руками, две старухи плыли на лодке. Потом одна повернула, а другая выскочила на травку, подняла руку и с криком "Такси!" скрылась в глубь континента.
      Свою избушку они нашли по бревну, которое светилось в темноте. Они вошли, и он зажег спичку. Появились два весла, стол, высокая деревянная тарелка. Спичка разгорелась и стала похожа на трехцветный французский флаг. Потом она погасла, и больше они спичек не зажигали.
      О, как он жил раньше, думая, что вот рука - это рука, не замечая ее размытости, некоего хилого облачка вокруг нее и вокруг всего остального. И не чувствуя, что вот стол - это не совсем стол, и не только стол, а еще что-то, и как раз этим-то люди еще и живы.
      Рано утром тихо постучали в дверь, и вошел маленький остроносый человек. Это был хозяин избушки.
      - Скажите, - пробормотал он, - ежи к вам ночью не заходили?
      - Заходили, - сказала она, - двое. Элегантные, в галстуках.
      - Ну ладно, - заторопился он, - я пойду.
      И исчез. Они вышли на улицу, поздоровались со старушкой, сидевшей на завалинке, и стали умываться водой из бочки. И вдруг увидели, что по улице идет их синеглазый хозяин, в сапогах и с ружьем, и ведет на суровой нитке маленькую вертлявую собаку.
      - О, - сказала старушка, - смотрите, топить повел.
      Хозяин вздрогнул, и подбежал к старушке, и долго кричал. Потом махнул рукой и пошел дальше, на ходу заряжая ружье.
      Они оделись и пошли гулять. День был похож на вечер. Они зашли в магазин и купили пива, хлеба и пачку твердого печенья с тревожным названием "В дорогу". За магазином начинался лес. В лесу горели костры из листьев, и ног не было видно из-за дыма. Они шли молча, по колено в дыму.
      - Скоро я уеду, - сказала она.
      - Да, - сказал он, - но мы купим голубей. Будут прилетать голуби и приносить письма.
      - Да, - согласилась она, - голуби будут приносить письма. Письма и бандероли.
      Они зашли глубоко в лес, и костров уже больше не было. Листья то поднимались все сразу, то так же все сразу опускались.
      Вечером они пошли в дом отдыха, который был за горой. Они прошли мимо пустых дач, мимо бассейна и столовой. Все были на танцплощадке, исполняя танец "Минутка".
      - Пойдем, - сказала она.
      Они пошли обратно. Было совсем темно, только белела известковая дорожка. Они спустились в деревню и остановились отдохнуть у почты. По широкой улице шеренгой шли девушки. Вдруг из темноты на дорогу вышел солдат. Он стоял, широко расставив ноги. Воротничок его был расстегнут, пилотка надвинута на глаза. Когда к нему подошли девушки, он толкнул одну из них плечом. Она остановилась перед ним. А шеренга сомкнулась и ровным шагом двинулась дальше. Навстречу следующему солдату, поменьше.
      - Знаешь, - сказала она, - я по вечерам лучше буду сидеть дома.
      - Что ж ты будешь делать?
      - Вязать.
      - Свяжешь мне свитер, - сказал он.
      - И плащ, - сказала она.
      - И трость, - сказал он.
      - И деньги, - сказала она.
      Они шли вдоль пустынного залива. Все давно уже отсюда уехали, и дачи стояли заколоченные. Осталась тут одна только собака по имени Стручок. Она действительно походила на стручок - без шерсти, плоская, с голой кожей, раздувавшейся только на голове, на сердце и на желудке. Когда здесь жили люди, она делала лишь то, чего все от нее ждали, - лаяла, грызла кости, стояла на задних лапах, но делала все это неохотно, спустя рукава, понимая, что вокруг много собак, и если не она, то они сделают все это. И потом везде ходили люди, что-то делали, обсуждали и опять делали, и, открыв глаза и увидев их, она спокойно засыпала. Но люди уезжали и увозили собак, и чем меньше их было, тем быстрее они уезжали. И она спала все меньше, все неспокойней, и сейчас, среди пустых деревянных домов, как свободно и странно она себя вела! Как выходила на площадку с мокрой волейбольной сеткой и начинала вдруг прыгать на нее - беззвучно, с закрытыми глазами, и, попадая лапами, запутываясь, падала на бок и на спину, и сразу, не слизнув грязи и воды, снова прыгала как заведенная. Или как долго и без брызг ходила она по ровной грязной воде залива, внезапно вынимала из нее белесых бьющихся жучков и съедала их, тряся головой.
      Рано утром она вылезала из поваленной дощатой кассы, облепленная билетами, грязными и мокрыми, но целыми, с неоторванным контролем. Она уже привыкла, что людей нет. Раньше они ходили всюду, хлеща ее шнурками от ботинок, а теперь их стало меньше, и они перестали двигаться и стояли на тумбах, белые и неподвижные, среди клумб и газонов. Она бежала мимо них вверх, туда, где в овраге в густой траве день и ночь горела оставленная лампочка, и трава вокруг нее стала как сено и кололась. Иногда она бежала вниз, где в деревянном домике без стен, вывалившись наполовину через дырку в сетке, висел забытый бильярдный шар. Она стояла, касаясь его носом, а потом бежала дальше. Скоро у нее начался кашель, и она кашляла по ночам в будке. И думала, что вот осталась совсем одна, но уходить ей отсюда нельзя, потому что без нее это царство предметов, хоть чуть-чуть сцепившихся друг с другом, исчезнет и останутся лишь камень, дерево, глина, вода и холодный пустой воздух.
      Уже очень поздно они сидели в столовой. Там горела одна только лампочка, высоко. Им дали салат и две тарелочки с бешено изрубленной селедкой. В приоткрытую дверь влетела маленькая тучка, пролетела над полом, развеваясь, и налила под их столом лужу. Пора было уходить. Она спускалась по деревянным, соскребанным ножом ступенькам, выжимая из них воду туфлями цвета лазурных прожилок на ногах. Ее плащ, слегка отставая от ее движений, стоял, переливаясь, потом ломался и опять стоял, немного больше, чем нужно, словно сохраняя память. Потом она остановилась, и он подошел и встал за ней в очередь. Она постояла и повернулась. Плащ ее сделал то же самое. Лицо ее было покрыто кожей, такой же тонкой и прозрачной, как кожа глаза. Из нее носа шел некоторый свет. Иногда она закрывала глаза и дула с нижней губы на волосы.
      Подошел автобус с лампочками под толстой бутылочной крышей. В нем было только два места, в разных его концах. Увидев это, пассажиры заволновались, затеяли пересадку, в которую пытались вовлечь и водителя. И наконец открылось два места рядом. Они сели, почувствовав головами шепот двух старух, сидящих сзади. Старушки шептались очень долго и своим шепотом нагрели весь автобус.
      СЛУЧАЙ НА МОЛОЧНОМ ЗАВОДЕ
      Пародия на детектив
      Два лейтенанта, Петров и Брошкин, шли по территории молочного завода. Все было спокойно. Вдруг грохнул выстрел. Петров взмахнул руками и упал замертво. Брошкин насторожился. Он пошел к телефону-автомату, набрал номер и стал ждать.
      - Алло, - закричал он, - алло! Подполковник Майоров? Это я, Брошкин. Срочно вышлите машину на молочный завод.
      Брошкин повесил трубку и пошел к директору завода.
      - Что это у вас тут... стреляют? - строго спросил он.
      - Да это шпион, - с досадой сказал директор. - Третьего дня шли наши и вдруг видят: сидит он и молоко пьет. Они побежали за ним, а он побежал и в творог залез.
      - В какой творог? - удивился Брошкин.
      - А у нас на четвертом дворе триста тонн творога лежит. Так он в нем до сих пор и лазает.
      - Так, - сказал Брошкин.
      Тут подъехала машина, и из нее вышли подполковник Майоров и шесть лейтенантов. Брошкин подошел к подполковнику и четко доложил обстановку.
      - Надо брать, - сказал Майоров.
      - Как брать, - закричал директор, - а творог?
      - Творог вывозить, - сказал Майоров.
      - Так ведь тары нет, - сокрушенно сказал директор.
      - Тогда будем ждать, - сказал Брошкин, - проголодается - вылезет.
      - Он не проголодается, - сказал Майоров. - Он, наверное, творог ест.
      - Тогда будем ждать, пока весь съест, - сказал нетерпеливый Брошкин.
      - Это будет очень долго, - сказал директор.
      - Мы тоже будем есть творог, - улыбаясь, сказал Майоров.
      Он построил своих людей и повел их на четвертый двор; там они растянулись шеренгой у творожной горы и стали есть. Вдруг увидели, что к ним идет огромная толпа.
      - Мы к вам, - сказал самый первый, - в помощь. Сейчас у нас обед, вот мы и пришли...
      - Спасибо, - сказал Майоров, и его строгие глаза потеплели.
      Дело пошло быстрее. Творожная гора уменьшалась. Когда осталось килограмм двадцать, из творога выскочил человек. Он быстро сбил шестерых лейтенантов. Потом побежал через двор, ловко увернувшись от наручников, которые лежали на крышке люка. Брошкин побежал за ним. Никто не стрелял. Все боялись попасть в Брошкина. Брошкин не стрелял, боясь попасть в шпиона. Стрелял один шпион. Вот он скрылся в третьем дворе. Брошкин скрылся там же. Через минуту он вышел назад.
      - Плохо дело, - сказал Брошкин, - теперь он в масло залез.
      ФАНЫЧ
      Однажды на остановке метро ждал я одну колоссальную девушку! Вдруг вместо нее подходит старичок в длинном брезентовом плаще, в малахае, надетом задом наперед.
      - Такой-то будешь сам по себе?
      - Ну, такой-то, - говорю, - вы-то тут при чем?
      - Такую-то ждешь?
      - Ну, такую-то. Вы-то откуда все знаете?
      - Так вот, - говорит, - просила, значит, передать, что не может сегодня прийти. Я, выходит что, вместо нее.
      Я умолк, потрясенный. Не мог я согласиться с такой подменой.
      - Так вы что, - спросил наконец я, - прямо так и согласились?
      - Еще чего, так! Три рубля...
      - Ну, - сказал я, - так куда?
      Он долго молчал. Потом я не раз замечал эту его манеру - отвечать лишь после долгого хмурого молчания.
      В тот вечер, как и было задумано, шло выступление по полной программе: филармония, ресторан, такси.
      Все это было явно ему не по душе. На каком-то пустыре поздней ночью он наконец вышел, хлопнув дверцей.
      "Да, - думал я, - неплохо провел вечерок!.. Такая, значит, теперь у меня жизнь?"
      И действительно, жизнь пошла нелегкая... Казалось бы, все обошлось, случайный этот знакомый исчез. Но почему-то тяжесть и беспокойство, вызванные его появлением, не исчезли. И вдруг я понял, что они вошли в мою жизнь навсегда.
      А ведь и все - и усталость, и старость, и смерть - приходит не само по себе, а через конкретных, специальных людей.
      И Фаныч (так его звали) стал появляться в моей жизни все чаще, хотя, на первый взгляд, у нас не было с ним ничего общего.
      В один предпраздничный бестолковый день - полуработы-полугульбы, а в результате ни того, ни другого я оказался дома раньше, чем обычно. Странное, под непривычным углом солнце в комнате (редко я бывал дома в это время) вызывало у меня и какое-то странное состояние. На это освещение комнаты не было у меня готовых реакций, запланированных действий, и я так и сидел, как не свой, в каком-то неопределенном ожидании. Потом раздался звонок и вошел мой сосед, начальник сектора с нашей работы, Аникин человек неряшливый, потный, тяжелый во всех отношениях... Рубашка отстала от его шеи, и на воротнике изнутри были выпуклые, извилистые, грязноватые змейки. Я думаю, Аникин и не подозревал, что где-то существуют чистые, прохладные, мраморные залы, переливающиеся хрустальные люстры, подобное ветерку пение арф.
      Мир Аникина был другой - тесные забегаловки, где, не замечая, в папиросном дыму, роняют серый пепел на желтоватые нечищеные ботинки, земляные дворы с деревянными столиками для игры в козла. И все это уже чувствовалось в нем, все это он как бы носил с собой.
      И тем не менее я стал вдруг замечать, что провожу с ним три четверти своего времени. Сначала я утешал себя, что все ж таки связан с ним производством и что двери наших квартир упираются боками, и надо же с соседом соблюдать хотя бы видимость приличий. И все свое времяпрепровождение с ним я считал необязательным, случайным, своими же настоящими друзьями считал других - умных, прекрасных, четких ребят, список которых при случае я всегда мог себе предъявить. Тем не менее все свое время я проводил почему-то с Аникиным. То я придумывал, что лучшие друзья, как лучший костюм, должны извлекаться в особых, радостных случаях, то еще что-нибудь. А честно - вдруг понял я, - мне уже действительно было лень надевать лучший костюм, и ехать к блестящим друзьям, и быть там непременно в блестящей, пусть трагической, но блестящей форме. Когда проще вот так вот расслабленно сидеть дома. А тут, смотришь, зайдет Аникин...
      И конечно же, с Аникиным вошел и Фаныч, оказавшийся лучшим его другом. Фаныч даже не разделся и, понятно, не поздоровался, только поглубже натянул свой треух. Чувствовалось, что он меня не одобряет. Но почему - неясно.
      Аникин сполз со стула, почти стек. И напряженное, неприятное молчание... Именно так, по их мнению, надо проводить свободные вечера.
      Я сидел в каком-то оцепенении, не понимая, что со мной, зачем здесь находятся эти люди, но порвать оцепенение, сделать какое-нибудь резкое движение почему-то не было ни сил, ни желания. Иногда я, встрепенувшись, открывал глаза... За столом все так же сидели Фаныч и Аникин, молча. Наконец, так сидя, я и заснул.
      Когда я вышел из забытья, было хмурое, ватное утро. Аникин и Фаныч спали на моей кровати... Бессмысленность происходящего убивала меня. Я пошел на кухню попить воды из чайника, и вдобавок ко всему на кухне еще обнаружился совершенно незнакомый маленький человек, который быстро ел творог из бумажки и при моем появлении испуганно вздрогнул.
      "Это еще кто?" - устало подумал я.
      И, решив встрепенуться, начать с этого дня новую жизнь, долго мылся под ледяным душем: крякал, фыркал, визжал - всячески искусственно себя взвинчивал. Душ шуршал, стучал по синтетической занавеске.
      "Что такое, - думал я, - почему это в последнее время я хожу, говорю, общаюсь исключительно с непонятными, пыльными, тягостными людьми?
      А потому, - вдруг понял я, - что я и сам уже стал такой наполовину, больше чем наполовину - на девяносто девять и девять десятых процента!"
      Я выскочил из душа как ошпаренный.
      Что случилось со мной? Боже мой! Отчего я так сломался, размяк?..
      Надо быстрее встряхнуться... Пойти по случаю праздника в мой любимый ресторан.
      Когда я поднялся из холодного метро, я увидел, что день разгулялся, солнце осветило верхнюю половину розовой башни Думы. Я долго не мог перейти улицу - ехал длинный стеклянный интуристовский автобус, и все, что я мог сделать, это в нем отражаться.
      Потом я шел по узкой улочке в подвижной, тонкой тени деревьев. Навстречу все чаще попадались группы иностранцев, "фирмы", как у нас говорят... Вот отдельно идут два скромно одетых "люкса": он - белые волосы, розовый затылок, она - сухонькая, в незаметном платье: узнаю присущее лишь божественному Диору умение так сшить дорогую вещь, словно она стоит один рубль!
      Я подошел к крутящимся дверям и вдруг зачем-то вспомнил, что ресторан этот, лучший в городе, принадлежит "Интуристу" и местным сюда трудно попасть. Другое дело, что раньше я никогда не думал об этом - мне и мысль такая не приходила, что в моем городе меня могут куда-то не пустить. Но сейчас эта мысль пришла, и швейцар, сразу же сориентировавшись по моей неуверенности (а только по ней они и ориентируются), протянул руку, отделив меня от входящей толпы.
      И теперь, вдруг понял я, мне уже никогда сюда не войти. Слезы, угрозы, проклятия - все это теперь только хуже!
      И тут, дурачась, галдя, бросаясь спиной вперед, изображая при этом преувеличенный испуг, стали выкручиваться из стеклянных дверей итальянцы с желтыми, в темных подтеках лака балалайками или с тонкими красно-синими пакетами "Берьозка шоп" с наборами, что продают теперь за валюту: меховая шапка, бутылка водки и коробок спичек.
      Толкаясь, крича, хохоча, лезли они в длинный автобус...
      А тут я еще встретил Аню, переводчицу, "переводчицу денег", как я про себя ее называл, ту самую девушку, что прислала вместо себя Фаныча в мою жизнь.
      И на этом, надо сказать, совершенно успокоилась!
      - Что делать? - только сказала она. - Тут у меня группа штатников по обменному туризму - удешевленники. Смета у них маленькая, а программу хочется составить поинтересней.
      Она повернулась ко мне, но меня уже бил дикий смех.
      - Удешевленники! - кричал я. - Колоссально! Надо бы не забыть!.. В баню их, по пятнадцать копеек!
      - Между прочим, - сказала она, - когда ты смеешься, лицо у тебя делается совершенно идиотское!
      - Ничего, - сказал я. - С лица не воду пить!
      - А никто и не собирается с твоего лица ее пить! - злорадно сказала она.
      И так, уже по инерции, мы шли с ней рядом, вошли в какую-то столовую самообслуживания. Я взял два рассольника, два бифштекса с гречкой, с гречневой сечкой... И тут же, конечно, ввалились Аникин с Фанычем. Аникин заорал, стал меня обнимать, раздавив в моем кармане спички... Мы с Аней молча доели все и ушли.
      - Ну у тебя и друзья! - на выходе сказала она.
      - Да?! - сказал я. - А я думал, Фаныч - это твой друг.
      - Да нет, - после паузы сказала она, - такими друзьями я еще не обзавелась.
      Мы долго шлялись по переулкам, потом присели на скамейку в неуютном земляном садике, у глухого, уходящего в небо красного кирпичного брандмауэра, и тут же стукнуло единственное в нем окошко - маленькое, с бензиновым отливом, у самой земли, и в нем показался Фаныч с блюдечком в руке. Он дул на чай, гонял по чаю ямку, задумчиво тараща глаза.
      Подавленная такими случайностями, более того, решив, что это идиотские мои шутки, Аня, не прощаясь, ушла.
      "А между тем, - подумал я, - это и есть теперь моя жизнь. А случайностями все это может показаться только очень со стороны".
      - Ну что? - вдруг недовольно сказал Фаныч. - Брось-ка ты, знаешь... Тут нормальные, душевные парни тебя ждут, а ты... Хватит корчить из себя неизвестно что!
      "И действительно, - в отчаянии подумал я, - хватит корчить из себя неизвестно что!"
      - Ладно, - сказал я, - только скажите, как к вам пройти!
      "И ладно, - думал я, - и пускай!"
      На бегу я показал кому-то язык, высунул его больно, далеко - так что даже увидел его, вернее, белый блеск от мокрого языка, поднимающийся над ним и имеющий его форму.
      ... Раньше, приехав на юг, я сразу же бросался в море, ничто другое меня не занимало. Потом, поднявшись на набережную, с кожей, горящей от соленой воды и мохнатого полотенца, я сразу же встречал каких-нибудь своих друзей, мы шли под полотняный полощущийся навес... И только уже поздней теплой ночью я где-нибудь засыпал. Утром вставал и сразу же бросался в море, и снова начиналась эта ласковая, теплая карусель, когда можешь пойти сюда, можешь пойти туда, можешь сделать это, а можешь этого и не делать и знаешь - все равно будет все хорошо. Иногда целыми днями я сидел в теплой пыли у бочки с сухим вином, и все подходили какие-то прекрасные, давно знакомые люди, садились рядом...
      Это было счастье, как я теперь понимаю.
      Теперь же, только сойдя с автобуса, с двумя чемоданами, оттягивающими руки, я поплелся на квартирную биржу... Все хозяйки там хотели чего-то невозможного - например, супружескую пару, чтобы он непременно был брюнет, она - хрупкая блондинка или наоборот... Я только подивился изощренности их вкусов. Я же никому из них не пришелся по душе. Я стал искать помещение сам, надеясь все-таки на какую-нибудь внезапно вспыхнувшую симпатию, хотя навряд ли... Никогда еще, тем более с чемоданами, я не забирался в гору так высоко. Я заглядывал за все заборы, иногда, наоборот, видел вдруг зеленый, заросший, темный дворик у себя под ногами, далеко внизу, и, свесившись, кричал туда... Но везде неизменно получал отказ. Измученный, с саднящей от соленого пота кожей, с сухим, пыльным горлом я наконец сумел втиснуться в один дом, в узкую щель, оставленную дверью на цепочке...
      - Ну ладно уж... - недовольно сказала хозяйка. В квартире было прохладно, ее насквозь продувал сквозняк, поднимая занавески.
      - Только уж сразу договоримся, - сказала она, - чтобы не было потом недоразумений.
      Я был согласен. Я уже где-то привык к такому обращению, хотя и не совсем понятно - где...
      - Рубль за койку и три шестьдесят за прописку.
      - Как? - удивился я.
      - Ну да, - быстро заговорила она, - рубль за прописку с приезжих и два шестьдесят с хозяев. Ну, мы с мужем рассудили - какой же смысл нам свои еще деньги платить? Логично?
      - Что ж, логично, - подумав, сказал я.
      Потом она раз сто вбегала в мою комнату, пока я лежал на холодной простыне.
      - Только, пожалуйста, наденьте костюм - мой муж не любит, когда так... Только не свистите, пожалуйста, - скоро придет муж, он этого не любит...
      Что же вообще он любит?
      Потом я заснул и проснулся в темноте. И услышал на кухне до боли знакомый голос. Я вышел. За столом сидел Фаныч. Он недовольно посмотрел на меня... Так получалось, что мы вроде незнакомы.
      ... Как потом я узнал, с женой он разъехался довольно давно и вот вдруг решил ее навестить, помириться, может быть. То-то она и суетилась, всячески ему угождая.
      - Извините, ради Бога, - поздней ночью, улыбаясь, вбежала хозяйка, не возражаете, если в вашей комнате вот аквариум с окунем постоит? Мой муж, знаете, этого не любит...
      И вот все спят. И окунь спит у себя в аквариуме. Но храпит - дико!
      А потом, когда я вернулся из туалета и зажег испуганно свет, на своей постели я увидел огромного жука - развалился, высунув свои полупрозрачные мутные крылышки, которые почему-то не влезали под твердый панцирь!.. Видно, решил, что я такой уж друг животных!
      Утром я пошел к хозяевам, чтобы выразить свое недовольство. Но их уже не было. Она, как я узнал, работала в пункте питания. А Фаныч, как обычно, в ушанке с утра уже бродил по поселку, неодобрительно на всех поглядывая. На первый взгляд он казался сторожем... Но сторожем чего?
      Часам к двум все как раз набивались в этот пункт питания. Кафе "Душное"... Кафе "Душное". Вино "Липкое"... Что сразу же привело меня в бешенство - как искусственно и любовно там поддерживается медленная, огромная и, главное, всегда покорная очередь! Вместо двух раздач всегда работала только одна, хотя девушек в белых куртках вполне хватало.
      - Ишь чего захотел, - сказал мне оказавшийся тут же Фаныч (после двух до самого закрытия он хмуро сидел тут), - чтобы очереди еще ему не было!
      - Да, - закричал я, - захотел! Захотел, представьте себе! А порции! сказал я. - Что у вас за разблюдовка?
      (Увы, я уже усвоил этот язык...)
      - А чего ж такого, интересно, ты хочешь? - спросил Фаныч.
      - Боже мой! - закричал я. - Всем нам осталось жить, ну, максимум тридцать, сорок лет, неужели уж не имеем мы права хотя бы вкусно поесть?!
      - Ну что, что?!
      - Может быть, омар? - неуверенно сказал я. Очередь злорадно заржала.
      - Омар... - недовольно бормотал Фаныч. - Комар!
      И тут еще, как назло, прилетела стая воробьев - стали клевать мое второе, переступая, позвякивая неровной металлической посудиной, чирикая: "Прекрасное блюдо! Как, интересно, оно называется? Замечательное все же это кафе!"
      - Вот, - сказал Фаныч, - пожалуйста, ребята довольны! Только таким вот, как вы, все не по нутру!..
      Раньше, еще год назад, я бы и не задумался над этим, просто не обратил бы внимания, но сейчас мои мысли были заняты этим целиком. По утрам, когда все бежали на пляж, я надевал душную черную тройку, брал портфель и шел хлопотать по различным присутственным местам.
      - Я таки найду управу! - злобно бормотал я...
      Прошло уже две недели, а юга я так практически и не видел. Калькуляция, разблюдовка - вот что теперь меня увлекало. Только однажды, между двумя аудиенциями, заскочил я на базар, купил грушу с осой... И только однажды, свернув на секунду с пути, в костюме
      и с портфелем в руках, деловито прыгнул в море с высокой скалы, с которой все боялись прыгать, ушел глубоко в зеленую воду, вытянув за собой в воде длинный мешок кипящих белых пузырьков, похожий на парашют.
      На юге перед всеми стоит вопрос - что делать по вечерам, когда садится солнце? Там, где я был прошлый год, все искали закурить (или прикурить). Сколько километров тогда я прошел, не спеша, по темной, забитой людьми набережной в поисках своих любимых "Удушливых"!
      Тут была другая проблема.
      Здесь все искали трехкопеечные монеты для автоматов с газированной водой. Автоматы, светясь своими цветными картинками, стояли вдоль темной набережной, и даже стаканы были, стояли наверху, можно было их достать, но ни у кого не было трехкопеечных монет. А те редкие, что откуда-то появлялись, вскоре проваливались в щели, потом раздавалось шипение, и в стакан сначала брызгал желтый сироп, а потом лилась ледяная, с пузырьками вода. Но такое случалось все реже.
      Было душно, дул горячий, пыльный ветер. В темноте все стояли вдоль шершавого, нагретого за день парапета.
      Однажды с огромным трудом я достал трехкопеечную монету, дополз, донес ее девушке, которая мне там нравилась... Она схватила ее, поднесла к глазу, сказала сиплым, пыльным голосом:
      - Кривая... не влезет...
      Поздним вечером на набережной появлялся Фаныч. Шаркая сандалетами, он хмуро шел по набережной с мешком трехкопеечных монет за спиной. Он-то как раз и был сборщиком денег с автоматов, был устроен на тот пост своей женой.
      Когда он появлялся, все сразу же устремлялись за ним, протягивая деньги, умоляя разменять по три копейки.
      - Нечего! Еще чего! - хмуро отвечал Фаныч.
      И уходил с мешком...
      Задушив всех жаждой, он, что интересно, искренне считал, будто делает важное дело, причем делает правильно, как положено, не то что некоторые другие!
      И спорить с ним было бесполезно.
      Ох уж эти наполеоны-гардеробщики, кладовщики! Чем мельче их власть, тем они недоступней. Помню, как Фаныч или похожий на него в гардеробе Публички, ничего не объясняя, пять лет подряд отказывался принимать мое пальто. И так, пять зим подряд, перебегал я Фонтанку без пальто по снегу!
      И вот наконец я решился. Ночью с одним моим приятелем мы пробрались в комнату Фаныча, вытащили из-под кровати его мешок (положив, правда, на его место три червонца)...
      С мешком мы выскочили на набережную.
      - Сейчас по стаканчику! - закричал мой друг.
      - По пять стаканов! - сказал я.
      - Удобно? - сказал на этой мой деликатный друг.
      Медленно, глотками, я выпил воды из граненого стакана, почему-то пахнущего водкой. И еще стакан, и еще. На звон посуды стали собираться люди...
      - Может, теперь с другим сиропом? - сказал я, уже бесчинствуя...
      И только после этого я впервые за месяц искупался. Темно, ничего не видно. Только тихое неясное море цвета дыма.
      Ночью ко мне на балкон прилетел мокрый купальник, сорванный ветром с какой-то далекой веревки, тяжело лег на лицо. Во сне я обнимал его, гладил, что-то горячо говорил...
      С какой радостью я летел наконец в город!
      Прямо с аэродрома поехал я на работу, вбежал...
      В нашей комнате почему-то никого не было, только мой любимый лаборант Миша разговаривал по телефону. Разговор, видно, был важный - Миша не смог его прервать и только ласковым изменением тона на секунду поздоровался со мной.
      Однажды к нам в комнату вбежала лаборантка и сказала, что кладовщик не хочет отпускать ей слюду. Я встал, спустился вниз. За деревянным некрашеным столом в неизменном своем треухе сидел хмурый Фаныч.
      - Ну что? - сказал я. - Надо бы слюду отпустить.
      Чувствовалось, ему вообще не хотелось отвечать, настолько глупым казалось мое требование. Минут через десять раздалось какое-то сипение, и наконец я услышал:
      - Слюду! Чего захотел!.. А ты ее заприходовал, слюду? Через бухгалтерию ее провел?
      Почему это я должен проводить ее через бухгалтерию? Так тяжело, трудно проходили с ним все дела... И, как ни странно, почему-то многие уважали и боялись его. Так, молча и хмуро, он захватывал постепенно все большую власть. Любой проект согласовывали в первую очередь с ним, а то он мог упереться, и ничего нельзя было сделать.
      Бояться он действительно никого не боялся. Понизить его было некуда. Занимая самую низкую должность, он всячески упивался этим, сладострастно растравлял свою душу.
      И, ежедневно общаясь я ним, я вдруг неожиданно заметил за собой, что стал все делать в полтора раза медленнее, чем раньше, и отвечать на вопросы только после долгого, хмурого молчания.
      И тут я испугался. Я побежал в лабораторию, заложил уйму опытов, сделал бешеную карьеру и наконец стал директором института. И первым моим приказом был приказ об увольнении Фаныча. Какое облегчение я почувствовал после этого!
      Соскочил все-таки с этой телеги, что везла меня к усталости, к тяжести, к смерти!..
      На радостях я позвонил одному своему старому другу, позвал его в баню попариться, размять кости, сбросить с себя накопившуюся пыль!
      Сладострастно предвкушая, как будет в пару ломить тело, мы прошли через двор, усыпанный кирпичом и стеклом, прошли по мосткам, установленным над свежевырытой канавой, и вошли в темноватое помещение бани. Тускло светилась только касса в самом углу. Там среди мочалок, штабелей мыла и почему-то уже мокрых распушенных веников сидел Фаныч, похожий сразу на лешего, водяного и домового.
      - Пиво есть в классе? - спросили мы у него.
      - Нет пива, нет! - с удовольствием сказал он. Помню, и когда он работал у нас, главным его удовольствием было - отказывать.
      - Придется в другой класс, по пятнадцать копеек. Мы снова шли через дворы, поворачивая, потом вошли в класс по пятнадцать копеек, и там, тоже в углу, была касса, и в ней тоже сидел Фаныч! Сначала я растерялся, был готов дать этому какое-то чуть ли не символическое объяснение...
      - Есть пиво? - спросил мой друг.
      - Есть... - неохотно сказал Фаныч.
      И тут я понял, в чем дело: просто стена, разделяющая баню на классы, упирается в эту кассу, выходящую сразу на две стороны. И с одной стороны Фаныч продает билеты по восемнадцать, а с другой - за пятнадцать. Одной половиной лица говорит: "Есть пиво", а другой: "Нет".
      Стекло кассы вдруг задрожало от какого-то приблизившегося мотора, потом дверь распахнулась и в темное пространство перед кассой вошла Аня. Я не видел ее с тех пор... Только я хотел вступить с ней в беседу, как в дверь толпами стали входить иностранцы.
      - О! - гомонили они не по-нашему. - Оригинально! Русский дух! Колоссаль!
      Но Фаныч, однако, быстро развеял их чрезмерное оживление, заставив выстроиться всех в очередь, бросая каждому в отдельности тонкий, завивающийся вверх билетик.
      ВХОД СВОБОДНЫЙ
      Будит меня жена среди ночи, кричит:
      - Все! Проспала из-за тебя самолет! Беги за такси, быстро!
      Вспомнил: она же мне вчера говорила - экскурсия у них от предприятия на массив Гиндукуш!
      Накинул халат, понесся. Привожу такси, взбегаю - дверь захлопнута, жены уже нет.
      - Понимаешь, - таксисту говорю, - дверь моя, видишь ли, захлопнулась, так что дать я тебе ничего не могу. Вот - в кармане только оказалось расписание пригородных поездов за прошлый год.
      - Что ж, - говорит. - Давай.
      Положил расписание в карман, уехал. А я дверь свою подергал - не открывается, крепко заскочила. Пошел я через улицу в пожарное депо, знакомого брандмейстера разбудил.
      - Да нет, - он говорит, - никак нельзя! Нам за безогонный выезд, знаешь, что будет? У меня к тебе другое предложение есть: поступай лучше к нам в пожарные! Обмундирование дается, багор! Пожарный спит - служба идет!
      - Вообще заманчиво, - говорю. - Подумаю. Пошел обратно во двор, бельевую веревку снял. Поднимаюсь, звоню верхнему соседу.
      - Здравствуйте! - говорю. - Хочу спуститься из вашего окна.
      - А зачем? - он говорит. Я рассказал.
      - Нет, - говорит, - не могу этого позволить, потому как веревка не выдержит, которая, кстати, моя. Вырвал веревку, дверь закрыл. Спустился я тогда вниз, к монтеру.
      - Сделаем, - говорит. - В мягкой манере!
      Собрал инструмент, пошли. Долго так возился мелкими щипчиками. Потом схватил кувалду - как ахнет! Дверь - вдребезги!
      - Вот так, - говорит. - В мягкой манере! А что двери нет - ерунда! Одеяло пока повесь!
      Ночью я, понятно, не спал. Тревожно. Такое впечатление вообще, будто на площадку кровать выставил.
      Вздремнул только, слышу - скрип! Вижу - вошел какой-то тип, с узлом.
      - Так... - меня увидел. - А нельзя?
      - Почему же нельзя? - говорю. - Можно. Двери-то нет, сам же видишь!
      Разговорились. Толик Керосинщиков его зовут... Ехал к брату своему за пять тысяч километров - и в первый же вечер получил от него в глаз.
      - ... Но и он тоже словил! Усек? - Толик говорит.
      Ясно, обидно действительно - ехать пять тысяч километров исключительно для того, чтобы получить в глаз.
      Говорит:
      - Здорово мне у тебя нравится... Отдохну?
      - Давай.
      Прилег он на диван, ботиночки - бух! Накрыл я его картой полушарий для тепла.
      Соседка входит из сто одиннадцатой.
      - Сосед, - говорит. - Я у жены твоей, помнится, тазик брала, нельзя ли еще и сковородку взять?
      - Да что там сковородка, - говорю, - садись! Сковородку бери, что там еще? Может, еще чего-нибудь тебе надо?
      Потом увидел через отсутствующую дверь: влюбленные стоят на площадке, мерзнут.
      - Входите! - говорю. - Чего мерзнуть?
      - Ой, а можно? - говорят. - Спасибо!
      Отвел я их во вторую комнату, оставил - только они там почему-то сразу принялись в домино играть... Бац! Я даже вздрогнул. Пауза, тишина. Снова бац!
      Ну, это уж не мое дело, пусть чем хотят, тем и занимаются. Пригласить к себе, а потом еще действия диктовать... Зачем?
      На лестнице тяжелые шаги раздались. Входит водолаз. За ним резиновый шланг тянется, мокрый.
      - Все! - глухо говорит. - Моторюга не метет! Обрежь кишку, быстро!
      Обрезал кишку - перепилил тупым столовым ножом.
      Водолаз воздух вдохнул.
      - Ху-у! Ну выручил ты меня, браток! Потом еще - монтер снова зашел.
      - Ну, как без двери? - говорит. - Привыкаешь?
      - Да-а!
      - Вообще, - говорит, - жизнь вроде поживее пошла после того, как я дверь у тебя выбил.
      Тут является родственник. Кока. Кока Коля. Говорит:
      - Ну, как ты живешь?
      - Ну, как?
      - Даже двери у тебя нет.
      - Двери нет, действительно.
      - То-то вещей у тебя никаких нет.
      - Вещей действительно нет.
      - Откажись, - кока говорит.
      - От чего?
      - Сам, - говорит, - понимаешь.
      - Ей-Богу, - говорю, - не понимаю.
      - Ну, смотри!
      И тут же врывается другая соседка. Марья Горячкина, и начинает кричать, что ее муж, Иван Горячкин, в моей бездверной квартире пропал.
      - Давайте мне мужа моего! Не уйду, пока мужа не отдадите!
      На водолаза почему-то взъелась:
      - Отъел рожу-то!
      Плюнула ему прямо на стекло.
      Ушла.
      Кока говорит:
      - Ну, видишь?
      - Что вижу-то?
      - Послушай меня, - кока Коля говорит. - Видел я тут объявление на улице: дверь продается, с обсадой и арматурой. Купим, поставим.
      - Да нет, - говорю. - Неохота чего-то.
      - Эх, - кока говорит. - Какой-то ты безвольный!
      - Я не безвольный! - говорю. - Я вольный!
      - А что это за типы у тебя?
      - Это, - говорю, - люди. Мои друзья. Толик Керосинщиков тут зарыдал. Водолаз ко мне подошел, по плечу ударил железной рукой.
      - Вот это по-нашему, по-водолазному! - говорит.
      - ... Ну и чего ты добился? - кока говорит. И тут - появляется в дверном проеме фигура и начинает полыхать синим огнем!
      - Марсианец, что ли, будешь? - говорю.
      - Ага.
      - Ну как вообще делишки? - спрашиваю.
      Стал с ходу жаловаться, что холодно ему на земле.
      Кока говорит ему:
      - Вот вы - марсианец. Неужели для дела такого, как межпланетный контакт, не могли жильца другого найти - солидного, нормального!
      - Значит, не мог! - грубо марсианец ему говорит. Кока спрашивает:
      - Простите, почему?
      - До звонка не достаю - вот почему! Удовлетворяет вас такой ответ? Если бы тут открыто не оказалось, вообще мог бы на лестнице заледенеть!
      Сидим в свете марсианца, беседуем, вдруг появляется жена (не понравилось ей, видно, на Гиндукуше!).
      - Та-ак... - говорит. - А это еще кто?
      - Марсианец, - говорю. - Не видишь, что ли?
      - Знаю, - как закричит, - я твоих марсианцев!
      - Да ты что, - говорю. - Опомнись!
      - Не опомнюсь, - говорит, - принципиально! А где дверь?
      - Какая дверь?
      - Наша!
      - А-а-а... Разлетелась.
      - С помощью чего?
      - С помощью монтера.
      - Ну, все! - Жена говорит.
      Ушла из дому, навсегда. Взяла с собой почему-то только утюг.
      Толик говорит:
      - Ну, ничего!
      - Конечно, - говорю. - Ничего!
      Скоро утро настало. Солнце поднялось. Крупинки под обоями длинные тени дают.
      Зарядка по радио началась: "Раз-два, раз-два... Только не нагибайтесь!.. Умоляю вас - только не нагибайтесь!"
      - Спокойно! - говорю. - Никто и не нагибается.
      Выскочил я - теще позвонить, то есть жене.
      Обратно через улицу бегу, вижу: солнце светит наискосок с дома. Продавец в овощном магазине на гармони играет.
      Тут от полного восторга пнул я ногой камешек, перелетел он через дорогу, щелкнул о гранитный парапет тротуара, отскочил, оставив белую точку.
      Скоро жена вернулась. Стала демонстративно блины жарить, а я стал демонстративно их есть.
      ... День сравнительно спокойно прошел. Только вечером уже, на красном закате, вошел вдруг в комнату караван верблюдов. Шел, брякая, постепенно уменьшаясь, и в углу комнаты - исчез.
      ЖИЗНЬ УДАЛАСЬ
      1. Воспоминание
      Вечером я сидел дома, и вдруг телефон, проржавевший от безделья, задребезжал.
      - Алле! - Голос Дзыни раздался. - Ты, что ли? Все молчишь? Несчастье случилось. Леха утонул. В Бернгардовке я, на спасательной станции. Приезжай!
      Та-ак! Чего-то в этом духе я и ждал! Примерно так все это и должно было кончиться...
      Я стоял на платформе. Примчалась электричка, прожектором пожирая снежинки.
      Я нащупал скамейку с печкой. Вагон дернулся...
      Я сидел, пригревшись, и вспомнил вдруг одно утро - какое теплое оно было!
      Мы трое, Леха, Дзыня и я, шли по улице. Было тихо, только мычали голуби, будто кто-то тер мокрой губкой по стеклу. Из парадной далеко впереди показался человек с тазом горячей воды. Из таза валил пар. Человек пересек улицу и скрылся в доме напротив.
      Мы пришли на вокзал. В вагоне электрички было свободно.
      Постояв, электричка тронулась.
      Потом мы с грохотом проехали мост. Вдруг в вагон вбежал человек.
      - Опасность! - закричал он. - Опасность! Мы идем по одному пути со встречным!
      С этим криком он пробежал дальше. А мы посидели молча, потом сощурили глаза и увидели, как по проходу вагона, деловито сопя, идет маленький встречный поезд высотой со спичечный коробок.
      Два правила у нас было тогда: "Все, что можно придумать, можно и сделать!" и второе: "Нет ничего такого, чего нельзя было бы сделать за час!"
      Потом помню только: мы лежим на каком-то причале, голыми спинами на шершавых горячих досках, закрыв глаза, время от времени чувствуя через доски быстрые дребезжащие удары пяток. Потом доски выпрямляются, пауза... Несколько ледяных капель шлепается на живот, кожа живота блаженно вздрагивает.
      Говорят, каждый день укорачивает жизнь. Не знаю. Такой день, может, и удлиняет!
      ... С Лехой, кузнецом своего несчастья, познакомился я давно, на первом курсе. Потрясающий был человек. Завтрак всегда с собой приносил в аккуратном белом мешочке и в перерыве между лекциями засовывал голову в мешок - чтобы никто ничего не видел - и все съедал.
      Колоссально мне понравилась эта его привычка.
      Однажды, мы не были еще с ним знакомы, оказался я возле него на лекции. Вижу вдруг: по тетрадке моей муравей бежит. До края страницы добежал, голову вниз свесил, усами пошевелил и быстро к другому краю страницы побежал. Сбросил я его, гляжу - по другой странице трое уже бегут. Покосился я на Лехину тетрадь - она вся почти муравьями покрыта! Дальше посмотрел: целый муравьиный шлях через аудиторию тянется: от двери до потолка мимо окна к нашему столу.
      Леха заметил мой взгляд, ухмыльнулся и говорит:
      - Это мои ребята. Деревня наша так и называется - Мураши. И вот сюда даже за мной прибегли.
      И действительно, где мы потом с ним ни были, всюду нас муравьи сопровождали!
      В Эрмитаже - мчатся по уникальному паркету, в театре - лезут на четвертый ярус по бархату.
      И везде здорово они нам помогали. Кто-нибудь нехорошее про нас скажет или подумает даже - в ту же секунду бешено начинает чесаться!
      Честно говоря, приятно было на экзамене увидеть вдруг, как муравей по носу экзаменатора ползет: не робей, мол, если что!
      Потом Дзыня к нам присоединился. Сначала Леха не хотел брать его в нашу команду, все спрашивал, морща нос:
      - Дзыня этот из простой, кажется, семьи?
      - Да, он из простой семьи, но отец его известный дирижер.
      - Да? Значит, я перепутал. Это мать его, кажется, совсем простая?
      - Да, она простая, но она известная балерина.
      - Неужто?
      Все-таки полюбили они друг друга. Да и трудно было Дзыню не полюбить таких людей теперь просто нет. Помню, как первый раз он в гости ко мне пришел... Семь кусков сахара в стакан открыто положил, а восьмой забросил незаметным баскетбольным движением из-за спины. После его ухода смотрю: две самые замечательные книжки увел. Третью почему-то не решился увести, но всю зато злобно искусал. Удивительный человек! На всех языках говорил, включая несуществующие, великолепно на ударных играл (за это его, наверное, Дзыней и прозвали) и параллельно с нашим вузом в консерватории еще занимался. Исключительный голос у него был. И слух. Запоет, бывало, - все цепенеют. Иной раз ему даже из других городов звонили, по автомату, чтобы только пение его послушать, пятнадцатикопеечные одну за другой швыряли в автомат, а Дзыня на другом конце провода ртом их хватал, не переставая петь. На следующий день, ясно, тратили все.
      Замечательно мы тогда жили: легко и в то же время наполненно. Однажды, помню, спорили, про все забыв, всю ночь до утра - обратимо ли время? Утром выходит Леха из парадной и видит - время идет назад: редкие прохожие в переулке пятятся, такси вдруг проехало задом наперед. Леха долго стоял, оцепенев, а мы с Дзыней в булочной напротив подыхали от хохота.
      Леха, он и тогда уже немножко занудой был, начинал иногда вдруг придираться к чему-нибудь, ныть:
      - ... Ну почему ты говоришь, что все поголовно в тебя влюблены?
      - А, что ли, нет? Ира влюблена, Галя влюблена, Наташа влюблена... Только вот Майя, как всегда, немного хромает.
      - И ты будешь утверждать, что в тебя, в этих вот носках, кто-нибудь влюблялся?
      - Конечно! До безумия.
      - Брось врать-то. Посмотри лучше, как ты живешь!
      - Как я живу? Нормально. Кресла утопающие. Сближающая тахта. Брюки с капюшоном. Чем плохо? Обошью еще свою полдубленку мехом, утреннюю зарядку делать начну, и мы еще поглядим, кто кого, товарищ Онассис!
      - Нет! - Леха опять вздыхает. - Мы как-то не так живем. Хочется чего-то совсем другого - большого и светлого!
      - Понял! - говорю.
      Пошел я в другую комнату, вынес новые ботинки в коробке.
      - Вот, - говорю, - для себя купил, но, раз уж так тебе этого хочется, бери!
      - Как ты мог подумать? - Леха оскорбился.
      Однажды позвонил я по телефону одной знакомой, она мне:
      - Приезжай вообще-то... Только у меня жених мой сейчас, лесничий.
      Приехал. Посреди комнаты на стуле хмуро сидит лесничий, почему-то в тулупе, с завернутой в окровавленную газету лосиной ногой... Сидим так, молча. Час минул, полтора... Потом лесничий вдруг вскакивает - хвать лосиной ногой меня по голове!
      - Так?! - Я тоже вскочил.
      - Так! Дуэль?
      - Дуэль!
      - Завтра?
      - Завтра!
      - В четыре утра на Комендантском аэродроме?!
      - Не, в четыре я не проснусь. В пять!
      - По рукам!
      Приехал я после этого к Лехе, уговорил его моим секундантом быть, потом к Дзыне заехали, рассказали.
      - Тогда, может быть, в мягкой манере? - радостно потирая руки, Дзыня говорит.
      - Так ведь денюх же нет! Де-нюх! - Леха вздохнул.
      - Это необязательно! - Дзыня говорит. - Видели, в парадной внизу старик грузин с бочонком вина? К сыну приехал. И со всеми, кто в парадную входит, знакомится и - хочешь не хочешь - ковш вина.
      - Да мы уж познакомились с ним! - Леха стыдливо говорит.
      - Это несущественно! - Дзыня ответил.
      Привязали быстро к батарее на кухне веревку, спу стились с пятого этажа, вошли в парадную, познакоми лись, выпили по ковшу. г
      Пулей наверх, снова спустились по веревке, познакомились, выпили по ковшу вина.
      Потом уже веревку отбросили, прямо прыгали из окна - для экономии времени.
      Проснулся я на какой-то скамейке. Возле головы мокрый темный пень, обсыпанный сиренью. Голуби отряхивают лапки. Еж с лягушкой в зубах вдруг подбежал:
      - Не желаете?
      - Нет. Пока нет.
      - Освежает.
      - Нет. Пока не нужно. Спасибо.
      Поднялся энергично, Леху на уютнейшей полянке нашел. Рядом милиционеры на коленях пытаются его разбудить, сдувая ему на лицо пушинки с одуванчиков.
      - Нет, - с огорчением один говорит. - Не просыпается!
      Стряхнули землю с коленей, ушли.
      Разбудил я Леху своими силами, рассказал, как милиционеры пытались его будить.
      - Не может этого быть! - Леха говорит. - Не типично это.
      - Ну и пусть, - говорю. - Наша, что ли, забота, чтобы типично было? Главное - хорошо!
      Потом к Дзыне направились - открыл он нам, энергичный, подтянутый, даже загоревший.
      - Чайкю?
      - А сколько времени-то? - испуганно вдруг Леха спросил.
      - Половина шестого примерно, - Дзыня отвечает.
      - У тебя же в пять дуэль! - Леха с ужасом ко мне поворачивается. - Ты что же это, дуэль проспал?
      - Мать честная! - говорю. - Проспать фактически свою смерть! Никогда себе этого не прощу! Нет, ну когда-нибудь, наверно, прощу...
      - Может, успеем еще? - Леха спрашивает.
      - Нет!
      - И правильно, - Дзыня говорит. - На такси еще тратиться! Незачем это - самому себе неприятности организовывать за свой счет! Пусть другие этим занимаются, кому деньги за это платят. А мы лучше чайку попьем!
      - Не понимаю только я, - Леха бурчит, - где же тогда духовная жизнь: мучительный самоанализ, мысль?
      - Мучительный самоанализ, - говорю, - с трех до пяти. А мысль у меня одна: жизнь - это рай. И мне этой мысли вот так хватает! Ведь в жизни как? Что сам придумаешь себе, то и будет! Все сбывается, даже оговорки.
      - Ну а вот сейчас как? - снова въедливо Леха спрашивает. - Ни копейки у нас! Это хорошо?
      - Нормально, - говорю.
      Наутро пью в кухне пустой чай. "Да, - думаю, - видимо, действительно жизнь сложна!" Вдруг Леха является, совершенно потрясенный. Лезет в кошель и вынимает оттуда сто рублей!
      - Откуда?! - в изумлении у него спрашиваю.
      - Слон дал.
      - Как слон? - говорю. - Ничего не понимаю.
      - Я сам ничего не понимаю! - Леха отвечает. - Заглянул я случайно в зоопарк. Стою задумчиво перед вольером слона и вижу вдруг - слон улыбается и протягивает мне в хоботе сто рублей!
      - Колоссально! Откуда же это у него?
      - А на груди у него такая складка вроде кошеля - оттуда, наверное, Леха говорит.
      - Да я не о том! Откуда вообще деньги у него?
      - Может, на еде экономит?
      Задумчиво плечами пожали... Тут звонки раздались. Дзыня появился. Быстро сориентировался:
      - Все в зоопарк!
      По дороге волновались слегка, что не приглянемся мы с Дзыней слону, на ладошки плевали, волосы приглаживали. Но все удалось, увидел нас слон, улыбнулся и мне и Дзыне тоже по сто рублей протянул!
      - Быстро на юг! - Дзыня говорит.
      И в тот же день вылетели на юг - тут, кстати, и студенческие каникулы начались.
      Помню, только самолет взлетел, Леха сразу шмыгнул с сумкой в туалет и вышел оттуда в плавках уже, в маске и с трубкой - чтоб ни секунды не терять!
      В первый же вечер на танцы отправились. Леха, везет ему, какую-то местную красавицу пригласил - и в первый же вечерок довольно-таки здорово нас побили. С того вечера Леха, будучи человеком принципиальным, каждый день эту площадку навещал. И мы, естественно, с ним - свою ежедневную порцию побоев получать!
      И вот идем мы однажды вечером по набережной, глядим, как солнце в море садится, - скоро, значит, на танцплощадку!
      - Может, не пойдем сегодня? - я произнес.
      - Пожалуйста! - Леха лицо напряг. - Вы, собственно, и не обязаны!
      - Ну ладно, - Дзыня говорит, - зачем так ставить вопрос?! Но, может, пропустим вечерок? Голова больно гудит.
      - Пожалуйста! - Леха говорит. - Я пойду один.
      - Но зачем? - говорю.
      - А что они подумают про меня?
      - Не все ли тебе равно, что эти малознакомые люди подумают про тебя?
      - А она? - Леха спрашивает.
      - Кто она? Помнишь ли ты хоть ее лицо?
      - Это абсолютно не важно! - надменно Леха отвечает.
      - Да. - Тут я историческую фразу произнес: - Четко можно сказать, что ты кузнец своего несчастья!
      - Так, - со вздохом Дзыня говорит, - придется карате применять!
      - Придется, видимо, - согласился Леха.
      Занимались они карате давно уже. Бегали с Лехой на цыпочках ног и рук, с диким воплем бились с размаху головой о стену, удары бровями разучивали: левой, левой, потом неожиданно правой.
      В номере Дзыня достал из чемодана длинный ларец черного дерева батя-дирижер из Гонконга ему привез. На малиновом сафьяне лежат разные приспособления для карате. Особенно, помню, меня там жужжалка потрясла: боец крутит ее перед собой, она жужжит и всех, видимо, валит с ног.
      Потом Дзыня шкаф распахнул, стал одежду выбирать для битвы. Решил одеться "совсем просто", как он сказал, - строгий джинсовый костюм!
      Взяли мы волшебный ларец, но тревога меня не отпускала: не поймут они карате!
      Так и получилось.
      Дали нам, надо сказать, неплохо. Но на этом, к сожалению, история эта не прекратилась.
      Леха с девушкой той, из-за которой сыр-бор разгорелся, переписываться стал! Тогда такое было: лишь то считается достойным, что достается с трудом.
      И действительно: ничто нам так трудно не досталось, как невеста для Лехи.
      Звали ее Дня. Каким-то холодом уже от самого имени веяло! Правда, Леха в разговоре со мной легкомысленно ее Дийкой называл, но чувствовалось - это только в разговоре со мной!
      Однажды врывается ко мне потный, взъерошенный!
      - Ну все! - Обессиленный, сел. - Согласилась она! Завтра приезжает!
      - Ну, поздравляю тебя! - Лехе говорю. Кивнул, счастливый, потом озабоченно спрашивает меня:
      - Ты человек умный, разбираешься, что к чему. Скажи, куда б ее завтра повести, чем поразить?
      - А ты к слону нашему ее отведи! - говорю.
      - Точно! - обрадовался Леха.
      На следующий день звонит, расстроенный страшно:
      - Дийка говорит: "Это абсолютная дичь!"
      - Да вы, что ли, ходили уже?
      - Нет еще...
      - Ну так сходите же! - ему говорю. Вечером звонит, абсолютно уже убитый, еле говорит:
      - Дийка требует... чтоб мы все деньги... взятые у слона... вернули ему, иначе она немедленно уезжает!
      - Замечательно, - говорю.
      Продали все, что могли, вернули деньги.
      Вскоре после этого Леха мне говорит:
      - Знаешь, чего мы тут с Дийкой надумали?
      - Чего?
      - Решили свадьбу нашу у тебя на даче играть!
      Честно говоря, для меня это неожиданностью было - что свадьба их у меня на даче будет.
      "Ну ладно уж, - думаю, - все-таки он мне друг. Не так много у него радостей в жизни. Пускай!"
      Когда я в день свадьбы приехал на дачу, Леха, гордый, а-тю-тю-женный, водил меня по прибранным, украшенным комнатам.
      - Красиво, старик? А? Красиво?
      Я зато привез массу жратвы, все деньги, можно сказать, стратил. Ладно уж!
      Потом гости появились. Какой-то романтик с гитарой. Доманежиевский, литературотоваровед. Еще какие-то. Никто не был знаком ни с Лехой, ни со мной, и никто, главное, и не собирался с нами знакомиться!
      Невеста приехала в велюровой шляпке. Где-то на крайнем Западе, говорят, снова такие в моду входят, но у нее-то она от позапрошлой моды осталась - это видно!
      Ну ладно уж - решил сготовить им грудинку баранью с разварным рисом. Когда я притащил из кухни блюдо, перегородка между столовой и кабинетом была свалена, лежала на полу, гости ходили по помещению туда-сюда.
      - Это по договоренности, старих, по договоренности! - Леха залопотал.
      Какой я ему еще "старих"?! И по какой это "договоренности"? Видимо, не так себя понял!
      Потом кто-то столкнул со стула мой пиджак прямо в ванночку с проявителем. В доме воды не было, пришлось бежать чистить пиджак на улицу к колонке. Тут вдруг подошел ко мне какой-то странник, с палкой и бородой (вот это действительно - "старих"!).
      - Милок, помоги до дому добраться!
      - А где ваш дом-то?
      Показал светящиеся маленькие окошки - жутко высоко, видимо, на небе.
      - Да нет. Понимаете, не могу. Пиджак вот проявил, надо теперь закрепить.
      - Я уж рассчитываю на тебя, милок.
      Что значит - "рассчитываю"? Минуту назад он вообще ничего о существовании моем не знал.
      Впился он в локоть мой железными пальцами. Повел. Долго шли мы с ним, приблизительно вечность. Вошли наконец в какие-то сени. Странник взял стакан, с шуршанием запустил в какой-то мешок.
      - Семецки, сусаные. На цедаке, под залезом.
      - А-а. Спасибо! - говорю.
      Выскочил, заскользил быстро вниз. И главное, когда наверх еще поднимался, видел, оглядываясь, зарево какое-то. Радовался, как дурак: "Северное сияние?"
      Но когда, с болью дыша, примчался вниз, все было кончено.
      Дача сгорела, невеста, вспылив, уехала, только Леха, балбес, болтался по пепелищу, лопоча:
      - Все нормально, старих, все нормально! Потом он шел сбоку от меня, заглядывал в лицо.
      - Ничего, старих? А? Ничего?
      - Ладно уж, - ответил я, - ничего!
      Вскоре после этого Леха от муравьев своих любимых решил избавиться. Пришел однажды к нему, застал в горьких слезах. В одной руке у него маленькая, в другой хлорофос. Из маленькой глоток отопьет, потом хлорофосом на себя брызнет.
      - Надоели мне эти муравьи, - в слезах говорит. - Не выйти с ними никуда в приличное общество!
      И снова из маленькой отхлебнул и хлорофосом себя обдал!
      Вышли мы с ним потом на улицу, сразу же к нам огромная колонна муравьев побежала. Потом, едкий запах хлорофоса почуяв, передние тормозить начали, заворачивать. Колонна вопросительным знаком изогнулась.
      Впервые я видел так наглядно, как от человека удача его уходит!
      Потом защитили мы дипломы. Нас с Лехой в зональный институт проектирования направили, а Дзыня, ловкач, в архитектурно-планировочное управление проскользнул.
      И надо отметить, что руководитель нашей с Лехой мастерской - все у нас Орфеичем его звали - не особенно нас взлюбил.
      Ну, понять можно его: папа у него был Орфей, а он лишь Орфеич получился, поэтому злоба из него так и лилась. Пытался незадачливую свою жизнь под обстоятельства подвести: такие, мол, нынче обстоятельства, что лучше и пытаться не надо ничего сделать. Слышал я разговоры эти миллион раз! Будто раньше когда-то обстоятельства другие были. Ерунда! При любых обстоятельствах, самых крутых, пытаться надо делать что-нибудь, а от трудов твоих и обстоятельства, глядишь, к лучшему переменятся!
      Лехе я это сказал - он сморщился.
      - Оптимизм твой просто меня бесит! Сам посуди, ну как тут можно развернуться, если столько ограничений на все наши проекты: денег экономия - раз, площади экономия - два...
      - Мыслей экономия - три! - говорю ему. - Все вы радуетесь этим ограничениям - без них бы собственное убожество наружу вылезло, а так на ограничения все свалить можно!
      Часто мы с ним ругались.
      Однажды вышли из института.
      - Ну как ты живешь вообще-то? - Леха спрашивает, заранее вздыхая.
      - Нормально! - говорю. - Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга.
      - А я нет! - Леха говорит.
      - Что ж так?
      - Да так, - Леха отвечает. - Жизнь сложна!
      - Жизнь сложна, - говорю, - зато ночь нежна!
      - Как же, - Леха обиделся, - ночь нежна! Знаешь, какие сны мне снятся! Тебе нет?
      - Снятся вообще-то. Недавно, например, наяву все вспомнить не мог, где шапку забыл. Только заснул, вижу: вот же она где! Нет, снами я доволен. А что?
      - А угрызения разве не снятся? Кошмары?
      - Нет. Как-то еще нет.
      - Ты что же, Фрейда еще не читал?
      - Еще нет!
      - Вот ты говоришь - "ночь нежна". - Пригнулся. - А знаешь, что мне жена моя изменяет? Налево и, что самое обидное, направо?..
      Поехали ко мне, попили чаю с грудинкой. Леха допивает вторую чашку, встает.
      - Ну, мне, к сожалению, пора.
      - Давай, - говорю, - еще посидим. Скажешь, что на работе задержался. Пойду сейчас еще грудинки куплю...
      - Да нет, - Леха говорит. - Женщины, в отличие от Вия, все видят, не поднимая глаз!
      Проводил я его до остановки. Леха вдруг жаловаться стал:
      - Недовольна все, говорит: "Когда хоть за границу поедешь, красивых вещей мне привезешь? Все уже ездят за границу, привозят своим женам красивые вещи!" А чего, спрашивается, ей не хватает? Одних кофт - две! Говорит, за все время трех слов с ней не сказал!
      - А давай я скажу! Какие надо сказать слова?
      - А что? - Леха говорит. - Поехали ко мне! Знаешь, что будет нас ждать? Мясо в фольге!
      Пока ехали мы, я еще надеялся: может, действительно она холит его и лелеет? Приехали, вижу: какая там холка и лелейка! Она и себя-то не холит, не говоря уж о том, чтобы лелеять! Сразу же в комнате захлопнулась. Леха, естественно, сник. Взял я кувшин на кухне, спрашиваю:
      - Что внутри у него? Содержимое?
      - На твои идиотские вопросы трудно отвечать! - нервно говорит.
      Направился к ней. Слышу: обвиняет она его, что с работы он опоздал.
      - Сегодня только! - он говорит. - Пойми, к другу зашел!
      - Сегодня! - она говорит. - У тебя каждый день "сегодня"! (Странное, если вдуматься, обвинение!) Возвращается Леха на кухню, вздыхает:
      - Угостить тебя, сам понимаешь, нечем, так что пока в комнате посиди, а то я бренчать тут буду, тебе мешать.
      А говорил - мясо в фольге! Дали бы хоть фольги пожевать!
      На следующий день встретились мы на работе с ним, в обеденный перерыв пошли в буфет.
      Работал у нас тогда такой Змеинов. Всегда четко знал, что модно сейчас, что современно, другого ничего для него просто не существовало. И выглядел соответственно: дымчатые очки, бородка, трубка, шарф, свисающий до земли. Помню, как он, взяв в буфете чашечку кофе, держа ее перед собою на блюдце, другой рукой придерживая трубку, зорко оглядывал зал, соображая, куда сесть. И обычно не ошибался: садился к тому, кто самый модный был, самый успешный. Сидел, кофе отхлебывая, вел интеллигентную беседу - и вдруг случайно узнавал, что у человека, с которым он сидит, все переменилось: украли пальто, благодарность заменили на выговор, сын попал в вытрезвитель. Тут же Змеинов вставал, брал недопитую чашечку, пересаживался за другой стол, к новому корифею. И если снова узнавал: не этот самый модный, а тот, что в углу сидит, - тут же вставал, извинившись, забирал кофе, попыхивая трубочкой, шел через зал. Одной чашечки кофе ему обычно на несколько человеческих судеб хватало.
      Пока мы считались с Лехой молодыми и дико растущими, Змеинов, бывало, до трети чашечки с нами выпивал. Леха доверился ему, рассказывал подробно о своих планах.
      И вдруг в этот день, только начал Леха рассказывать, Змеинов, ни слова не говоря, встает и тянется к своей чашечке. Леха аж позеленел от такой подлости, мотнул головой и плюнул Змеинову прямо в чашку!
      Помню до сих пор Змеинова позу, немой укор в его взгляде: "Как же я теперь, с плевком в чашке, буду за новые столики садиться?"
      Ушел Змеинов, Леха говорит:
      - Ну, что? Может, неправильно я сделал?
      - Правильно. Но, в общем-то, по Змеинову измеряя, популярность наша стремится к нулю...
      Через несколько дней направлялся я вечером к Лехе в гости. С тех пор как понял я, что не очень весело они живут, стал довольно часто к ним заходить. Перед домом их возле гастронома сталкиваюсь с профессором Корневым. Здорово он в институте меня любил, колоссальные надежды на меня возлагал.
      - Ну, что вы? Где? - участливо спрашивает. - Что-то совсем про вас ничего не слышно.
      - Да знаете, - говорю, - семья, дети...
      Он понимающе кивает, стараясь при этом не смотреть на две поллитры в моих руках.
      Лехе я в комическом ключе случай этот пересказал, но он неожиданно трагически все воспринял:
      - Я давно уже говорю, что жизнь не удалась. Как сам-то ты думаешь: если человек вырастет среди домов, которые мы с тобой рисуем, сможет он когда-нибудь художником стать?
      - Конечно, нет!
      - И мы это делаем, представляешь?
      Я и сам начал понимать в последнее время, что не все так уж блестяще идет, как предполагалось.
      Раньше я думал, беда в том, что тебя спросят, а ты не сможешь ответить. И стоит только усиленно заниматься... И понял вдруг совсем недавно: беда в том, что никто тебя и не спросит!
      - А давай, - Лехе говорю, - сделаем на конкурс! Слышал небось, конкурс объявлен: культурный центр северного поселка улучшенного типа. Солярий, розарий, дискуторий - и все это желательно под одной крышей.
      - Да нет, - Леха говорит. - Все равно Орфеич работать нам на конкурс не даст. Наш удел - коробочки рисовать!
      - А полагается же нам творческий отпуск? Давай возьмем творческий отпуск за свой счет!
      - А Дзыню возьмем?
      - Конечно! Поселимся у меня и будем работать! Колоссально!
      На следующий день я к Дзыне поехал. Он принял меня уже в отдельном своем кабинете.
      - Надо уметь жить! - высокомерно говорил, небрежно проливая мне арманьяк на брюки.
      Но в проекте нашем участвовать милостиво согласился.
      Помню, в день, когда мы должны были начинать, Леха пришел, а Дзыни все нет и нет. Выглянули от нетерпения с балкона, видим - красные его "жигули" выезжают на перекресток и подруливают зачем-то к стоянке такси... Какие-то тетки с узлами к нему бросились. Быстро сговорились - и Дзыня уехал! Вот это да! Видно, решил - и вполне, надо отметить, справедливо, - что дело это гораздо более надежное, чем какие-то непонятные проекты создавать!
      Стали работать с Лехой вдвоем.
      Но ни черта не получалось. Хочется придумать что-то новое, а рука привычно рисует прямоугольник! И розарий, и солярий, и дискуторий должны размещаться в нем.
      Да и потом, не все новое хорошо. То есть сразу видно, что в нем будет хорошего, но никогда заранее не узнаешь, что в нем будет плохого. Придумали, скажем, круглые дома. Свежо, оригинально. Начали строить. И стали образовываться в круглых дворах этих домов вихри. Выйдет старушка на балкон снимать белье, неожиданно образуется вихрь - старушку уносит!
      Потом уже в погоне за оригинальностью мы с Лехой до полного абсурда докатились. Совершенно дикая родилась идея: сделать культурный центр в виде стоящего человека... В глазу - бар.
      - Да-а, - Леха говорит. - Видно, ничего у нас не получится! Все равно Бескаравайный нас обойдет. Сам знаешь, что это за человек, растет на глазах!
      Действительно, на последней архитектурной конференции наблюдался феномен: рос Бескаравайный буквально на глазах!
      И еще - это только говорится: отпуск за свой счет. А какой счет? Никакого счета и нет!
      Открыл я как-то ящик стола, оттуда вылетела вдруг бабочка. Поймали, убили, сделали суп, второе. Три дня ели.
      Однажды рано утром вышел я на прогулку. Сорвал с газона ромашку, стал лепестки обрывать... И вдруг понял: форму ромашки должен иметь наш культурный центр - розарий, солярий, дискуторий под отдельными крышами и сходятся к общему центру, как лепестки. Примчался домой, с Лехой поделился. Он говорит обидчиво:
      - Гениально! Но это ты, наверное, сам же и будешь делать?
      - Ну почему же! - говорю. - С тобой! Стали мы чертить с нашей любимой песней "Елы-палы" дни напролет.
      Сделали наконец, понесли. Секретарь конкурса - Дзыня. Сидит, головы не поднимает.
      - Что у вас?
      - Ты, харя! - говорю. - Поднимай хоть глаза, когда с тобой разговаривают!
      Он обомлел.
      Потом разговорился все-таки, стал объяснять, что в конкурсе многие именитые архитекторы участвуют, не нам чета. Что главная трудность - во второй тур пройти, там только начнется настоящее рассмотрение...
      Стали мы ему намекать, что жизнь на месте не стоит, что в городе много новых точек открыто, где встретиться можно за дружеским столом.
      Приблизительно месяц он нас мурыжил, потом вызывает: проект наш пробился во второй тур.
      Подмигивая, вывели его на улицу, провели мимо всех ресторанов - и неожиданно вводим в пышечную, берем три пышки обсыпные, три бумажных стаканчика кофе. Потом в эти же стаканчики, влажные, разливаем под столом бутылку портвейна... Все!
      Но, как оказалось, Дзыня нас нагрел, а не мы его! Выяснилось, что никаких двух туров и нет, все проекты рассматриваются одновременно и равноправно, а рассмотрение состоится на Всесоюзной архитектурной конференции в Ереване.
      Летели мы в Ереван на Ту-154, на высоте пятнадцати тысяч метров... Леха нервничал все, в иллюминатор смотрел. Далеко внизу, на белых облаках, тень нашего самолета бежала, как крестик.
      - Страшно, если вдуматься, - Леха говорит. - Пятнадцать километров до земли!
      - Что страшного-то? - отвечаю. - На такси трешка!
      Стали снижаться наконец. Окунулись в облака. Потом удар, в иллюминаторе побежало рыжее поле, на краю поля - вислоухий вертолет.
      Вышли на трап, первое ощущение - сухой горячий воздух, как на сковородке. Над горизонтом, будто облака, две белые вершины, иногда оттуда доносится короткое ледяное дыхание, словно глоток холодной воды после чашки густого горячего кофе.
      Рассадили нас по машинам - каждому участнику отдельная машина, повезли через Ереван. Да, неспроста Ереван местом архитектурной конференции выбран - замечательно строят! Дом молодежи - огромный кукурузный початок... Хранилище древних рукописей - Матенадаран...
      В Доме техники, где конференция собиралась, толпа гудит в холле, люди тусуются, руки пожимают.
      - И Жупелов здесь! - почему-то шепчет Леха. - Академик Аскетян! Все!
      Вечером поместили нас в гостиницу. Ужинаем в буфете на этаже, Дзыня появляется с завязанным горлом.
      - Вы разве не знаете, - надменно говорит, - я простужен!
      Как будто все в мире непременно должны об этом знать!
      Долго куражился, требовал у буфетчицы подогреть шампанское. Только буфетчица кремневая оказалась - такую и охладить не заставишь, не то что подогреть!
      - Ладно, - Дзыне говорю. - Иди сюда. У нас есть.
      - А теплое? - капризно спрашивает.
      - Теплое, - говорим, - целый день за пазухой носим.
      Подсел Дзыня к нам, говорит:
      - Только вы сами открывайте, и поосторожней, а то я очень изысканно одет, боюсь забрызгаться... Вот это человек! Выпил все наше вино, потом говорит:
      - Наши очаровательные хозяева добавили нам еще несколько экскурсий на озеро Севан, в храм Гехард...
      - Замечательно! - говорим.
      - ... так что число сообщений на конференции придется, видимо, сокращать. Понимаете?
      - Понимаем.
      - Ну, хорошо. - Дзыня говорит. - Пойду, чтобы не отвлекать вас своим обаянием. Ушел. Леха говорит:
      - А ведь возьмет и не выпустит нас!
      - Выпустит!
      Тут Леха снова за старое принялся:
      - Все равно Бескаравайный нас победит! Сам знаешь, что это за человек, растет на глазах!
      Потом рассказывать стал откровенно, что есть у него, оказывается, застарелый какой-то враг: звонит его жене, когда его нет, и всяческие гадости про него говорит, и главное - все в точку! Стал подробно рассказывать, как ко встрече с этим врагом готовится: карате, с бегом по потолку, стрельба по-македонски.
      - Да брось ты! - говорю. - Нет у тебя никакого врага!
      - Как это нет? - обиженно.
      - А так и нет. Врага, как и все на свете, надо создавать своим трудом, долго и упорно. А откуда у нас время еще и на это?
      - Так, думаешь, нет его?
      - Конечно, нет.
      - Выходит, я сам себе и звоню?
      - Ну, конечно!
      - Твой оптимизм меня просто бесит, - Леха говорит.
      - Ничего, - говорю. - Он всех бесит.
      Наутро сделали мы сообщение... Колоссально! Сам академик Аскетян нас обласкал! На следующем заседании сообщили: нашему проекту культурного центра - первый приз!
      Проект же Бескаравайного, как выяснилось, рядом не лежал. Такой удивительный оказался человек: рос только на глазах, причем только на наших. Лишь исчезал с глаз - сразу же переставал расти!
      Да что Бескаравайный! Подумаешь! Если мы и были в его тени - значит, не с той стороны падало солнце...
      - Как-то все не так, - Леха озабоченно говорит. - Должны же быть трудности, тысячи преград!
      - Ох, мать честная! - говорю. - А я и забыл! Аскетян, руки нам пожимая, говорит:
      - А я почему-то думал, что вы моложе.
      - А мы и есть моложе, - отвечаю. После Еревана еще в Тбилиси заехали... Замечательное место - тбилисские серные бани. Буквально после них становишься другим человеком - тут же, в предбаннике, вручают тебе новые документы!
      Возвратились на работу. Идем с Лехой, как обычно, в буфет. Только появляемся - к нам, сметая все на пути, устремляется Змеинов с чашечкой кофе...
      Вскоре нам премию присудили за наш проект. Леха этим известием почему-то совершенно потрясен был.
      - Шестеро тысяч денег! - повторял. - Это ж машину можно купить, на двоих!
      Помню, когда мы сумму эту на руки получили, всю ночь ее у меня перепрятывали, боялись, кто-нибудь украдет.
      Утром выскочили из дома. Поехали машину получать - институт нам выделил ее из своих резервов.
      Помню, магазин автомобильный за городом был. Долго автобус еще стоял у переезда, как раз состав пропускали с автомобилями на платформах. В некоторых почему-то уже люди сидели.
      Добрались наконец до магазина.
      Очередь в маленькое окошко. Кассирша кричит:
      - Никому не отходить!
      Сама пропала - часа полтора, наверное, ее не было. Появляется потом, грубо орет:
      - Иванов! Иванов! Вы где это шляетесь?! Подбегает на трясущихся ногах.
      - Я здесь был! Я никуда не отходил!
      А сам уже думает небось: "Ну, все! Машины, конечно, уже не будет, и деньги за нее, наверное, не вернут!"
      Вывели тут и нашу машину, стали в последний раз ее осматривать. Кузнечик вдруг впрыгнул на заднее сиденье.
      - Ну, все, - говорит, - все наши в сборе! Помчались мы по шоссе.
      - Неправильно едем! - Леха говорит.
      - Зато красиво!
      Вдруг выскакивает из кустов человек с полосатым жезлом, останавливает.
      - Да я из ваших прав, - говорит, - вологодские кружева сейчас сделаю!
      - А у нас нет еще их, - отвечаем.
      - Ых! - зубами только скрипнул и компостером со злости дырку в своем рукаве пробил.
      Потом поставили мы машину во дворе, а сами долго пили у меня чай...
      - Я тут думаю все, - вздыхая, Леха говорит. - Делаем свое дело с наслаждением да еще получаем за это наслаждение деньги. Морально ли это?!
      - Норма-ально! Пойми: существует новое направление в архитектуре. И кто лежал у его истоков?.. Вернее, не лежал, а стоял... Я! То есть ты, ты!
      После этого мне еще от института квартирку дали. Долго ждал я - и тут дали.
      По такому случаю мы выпили слегка с Лехой. Дня не совсем одобрительно нас встретила.
      - Вот, - Леха говорит, - гению нашему квартирку дали!
      Метнула она на него взгляд, обозначающий, видимо: "А почему не тебе?"
      Но Леха взгляда этого не заметил, говорит:
      ... Только вот мебели никакой у него нет, может, подарим ему наш пуфик, все равно мы им не пользуемся давно?
      Метнула на него взгляд, молча ушла. Потом, начал я уже домой собираться, в комнату заглянул с нею проститься, гляжу: стоит она перед пуфиком на коленях и сигаретой прожигает в нем дыры!
      Вынесла мне пуфик - из дыр еще дым идет!
      - Пожалуйста, - говорит.
      Привез я его домой, поставил... Ничего! Все-таки вещь.
      И тут ошеломляющее известие: нас с Лехой, как подавших уже надежды специалистов, посылают на полгода в Болгарию на стажировку!
      Леха обрадовался:
      - Ну, наконец-то! Наконец-то я съезжу за рубеж, красивых вещей Дийке привезу, как она мечтала!
      День спустя выясняется: необходимо медицинское освидетельствование.
      - Так я и знал! - горестно Леха говорит. - Так я и знал, что не выйдет ничего, давно уже чувствую себя неважно!
      - Спокойно! - отвечаю.
      Назавтра отправились мы с ним сдавать на анализ мочу. Было ясное осеннее утро.
      Леха задумчивый шел, потом говорит:
      - А давай поменяемся мочой!
      - Зачем?!
      - Ну так. Чисто дружески.
      - Давай!
      Поменялись пузырьками, перевесили ярлычки. Через неделю интересуемся анализами, нам говорят:
      - Вы (то есть я) можете ехать куда вам угодно, а вы (то есть Леха) по состоянию здоровья ехать никуда не можете.
      Раскрыл я только рот, чтобы сказать, что все наоборот, что это я, оказывается, больной, а Леха здоровый... Леха выталкивает меня в коридор.
      - Молчи! Понял, молчи! - шипит. - Узнают про наш обман, обоих не пустят, а так уж хоть ты поезжай... Ладно уж!
      Уговорил все-таки меня, но, видно, и обиделся, что я согласился.
      Сначала не хотел я ехать, потом подумал: "А почему, собственно, не я? Работаю нормально. Знаю языки. Характер отцовский, бойцовский... Чем плохо?"
      ... Только вернулся я из Болгарии - в первый же вечер к Лехе. Подарки принес: ему рубашку, жене - свитер, дочурке их - блок жвачки. Сидел, долго рассказывал, как показалось мне, очень интересно.
      Поздно уже вышел от них... Спускаюсь по лестнице и вспомнил: курточку свою у них забыл! То-то я ощущаю, что как-то неловко плечам.
      Помчался наверх по лестнице, вижу - и дверь не закрыл. Только хочу войти - слышу глухие их голоса.
      - Его, что ли, курточка? - Леха спрашивает.
      - Его! - Дня говорит. - Давай мни!
      Тут я чуть прямо на лестнице в обморок не упал.
      Я-то считал, что они меня любят, а они, оказывается, ненавидят, даже курточку мою спокойно не могут видеть!
      Приехал я к себе домой, часа два по комнате бегал, успокоиться не мог.
      И примерно после этого дня стал я чувствовать себя иногда нехорошо. Какая-то тяжесть по утрам в желудке, потом вдруг резкая боль, словно кто-то нож втыкает в живот. И все чаще стало прихватывать. То и дело сидишь, скорчившись, на скамейке, руками живот обняв, прикидывая на глазок, как бы до следующей скамейки добраться!
      Однажды остановился я передохнуть, стал "Медицинскую газету" читать. Почитаешь, закроешь глаза... в темноте зеленые буковки мерцают.
      Снова открываешь глаза, читаешь: "...серповидная опухоль в низу живота... увеличение опухоли к вечеру... боль при длительной ходьбе".
      "Что ж это? - вдруг я опомнился. - Ведь это же у меня! Все думал так, ерунда, а оказалось - болезнь, и вот даже в газетах про нее пишут".
      Вспомнил еще, как Леху по моему анализу в Болгарию не пустили.
      Все ясно.
      Стал двухкопеечную монету искать, чтобы знакомому одному врачу позвонить, - руки дрожат, никак в карман не попасть!
      Рядом стоял покачивающийся человек.
      - Двухкопеечную, что ли? Дам!.. Все равно мне некому теперь звонить-то!
      Дозвонился знакомому своему врачу, приехал к нему, он говорит:
      - Ну, поздравляю! Одной ногой уже, можно сказать, ты в могиле! Надо срочно оперироваться, иначе худо!
      Утром пришел я в поликлинику, назанимал очередей - послали меня сразу же на анализ крови, рентген и прогревание.
      Горбоносый мужчина из очереди спрашивает меня:
      - Вы в какой конкретно очереди стоите?
      - Да понимаете, - говорю, - предпочтения еще не отдал.
      - Тройную игру ведешь? - озлобился он.
      Хотел я тут даже четверную повести - над укольным кабинетом лампочка замигала, врываюсь туда... Протягиваю свои бумаги.
      - Уколы, - говорят, - вам не прописаны.
      - Не прописаны? - говорю. - Жаль.
      Снова стал тройную игру вести. Лежу в кабинете процедурном на прогревании, а одновременно с этим еще в двух очередях стою! Какой-то я виртуоз!
      Выскочил с прогревания, с ходу - на рентген: холодную резиновую раму прижали к груди... Выскочил с рентгена, а тут и на кровь моя очередь! Замечательно!
      Выскакиваю я, сдав кровь, горбоносый мужчина мне говорит:
      - Чего радуешься-то? Ведь ты больной!
      Тут я, честно говоря, немного приуныл. "Ничего, - думаю, - может, вылечусь еще?!"
      Перед больницей встал я рано, побрился, надел новую футболку, трусы.
      "Надо пораньше, - думаю, - пойти, а то все лучшие койки разберут!"
      - Ты, - мать говорит, - прям как на праздник собираешься!
      - А как же? - я говорю.
      Когда я пришел к больнице, ворота были еще закрыты. Я подождал.
      Впустили наконец в приемный покой. Там говорят:
      - Ну что, будем оперироваться?
      - Сразу?
      - Сразу.
      Подзывают молодого гиганта в халате и шапочке.
      - Познакомьтесь, - говорят, - ваш хирург.
      - Федор, - подает он огромную ладонь.
      - Привет, - говорю. - Как, много операций делал?
      - Пока, - говорит, - только на покойниках.
      - Как?!
      - Вот так. Все к профессору рвутся, а у меня никто не хочет оперироваться. Так, видно, и не начну.
      Сначала мне страшно стало, потом думаю: "Что же это я? Говорю всегда, что молодежь надо продвигать, а сам ей, получается, продвигаться не даю?"
      - Все! - говорю. - Делай! Куда мне?
      - Да подожди ты, - радостно Федя говорит. - Завтра еще оперироваться, сегодня процедуры будут!
      - А-а-а... Жаль!
      Переоделся в больничную байковую пижаму, быстро отправился вслед за Федей в палату.
      - Здравствуйте, - бодро говорю.
      Молчат. Только кто-то стонет в углу, пытаясь для приличия перевести стон как бы в кашель. Вдоль кровати у него с двух сторон вставлены доски, только тонкий нос торчит между досками, как из...
      Лег я на свою койку, долго неподвижно лежал, глядя в потолок. Потом появилась мужеподобная сестра, басом говорит:
      - Брили живот? Идите брейте! За вас никто этого делать не станет!
      В тускло освещенной уборной брил я живот и плакал. Жалко все-таки умирать.
      Потом процедуры были. Потом вечер настал. То есть в городе еще, наверно, гуляют вовсю, а здесь тусклый свет, тишина. Сосед на ближней койке храпит, волны от храпа идут по одеялу!
      Вдруг зажегся яркий свет, сразу вошли много людей в белых халатах.
      - Что?! - Сосед встрепенулся.
      - На операцию, - ему говорят.
      - Как, прямо сейчас? Можно хоть домой позвонить?
      - Нечего звонить, все будет нормально!
      Переложили его на длинную каталку, увезли.
      Долго я лежал в темноте, смотрел на светящиеся свои часы. Час минул... два... Может, в другую палату после операции его увезли?
      Понимаю, что надо выспаться, а не могу. Тянется обрывками не сон, а какой-то бред.
      ... В глухой темноте и тишине я спускаюсь куда-то по ступенькам, и чей-то знакомый голос на ухо говорит мне, что вот получил новую мастерскую, но света в ней нет и окон тоже.
      - Хочешь пощупать последнюю мою работу? - спрашивает он.
      Вытянув руки, я начинаю двигаться во тьме, которая оказывается вдруг бескрайней, бесконечной!
      - ... Сюда иди, сюда... - слышится голос все глуше...
      Я проснулся весь в липком поту и вдруг увидел на соседней кровати Дзыню: он лежал прямо в костюме, в ботинках, закинув ладони за голову.
      - Вот так! - хвастливо произнес он, повернувшись ко мне. - Говорят, трудно в больницу лечь, коек нет. А мне это раз плюнуть: захотел - лег!
      И так же внезапно исчез.
      Ну, тип! Я лежал, радостно улыбаясь, хотя понимал, что появление здесь Дзыни мне пригрезилось.
      Потом я незаметно уснул и вдруг, резко проснувшись, сел на кровати. Было еще темно, но во дворе уже светилась цепочка окон - путь в операционную.
      Я встал, умылся, почистил зубы. Побрился.
      Потом, не снимая пижамы, лег на кровать, стал читать найденную в тумбочке растрепанную книжку - почему-то про подводное плавание.
      В коридоре вдруг послышалось тихое дребезжание тележки... За мной?.. Мимо. Снова лежал, читая, прислушиваясь к звукам в коридоре... Все! Наверное, уже не придут, наверное, отменили.
      И когда все сроки, казалось, минули, неожиданно растворилась стеклянная дверь, появился Федя.
      - Пошли?
      - Как?.. Прямо так?
      - Конечно!
      Встал, стал искать в тумбочке амулет, который мама мне дала, не нашел. Ну, ладно! Пригладил только волосы...
      Федя, гигант, шагает широко, трудно за ним поспеть!
      По галерее подошли к белой двери с надписью "Операционная. Посторонним вход воспрещен". Вошли. Резкий запах лекарств. Свернули в большую комнату. Забрался с табуретки на узкий высокий стол. Сестра тут же не видимыми мне завязками привязала к столу руки и ноги. Я стал сосредоточенно смотреть на висящий под потолком большой блестящий круг со светильниками, и вдруг светильники матово зажглись. Я быстро отвернулся. Потом надо мной повисло лицо Федора, закрытое до глаз марлевой повязкой. Он сожмурил оба глаза, видимо, подмигнул и опустил перед моим лицом белую занавеску.
      Я лежал неподвижно, потом вздрогнул, почувствовав, как в живот воткнули что-то круглое и толстое.
      Ввели наркоз.
      Потом я понял, что меня разрезают, медленно, с хрустом продлевают разрез все дальше. Федя о чем-то тихо заговорил с сестрой. Я почувствовал, что внутренности мои оттягивают в стороны какими-то крючками - мелкими, острыми, вроде вязальных.
      Потом стали нажимать чем-то тонким и твердым, вдавливать что-то внутрь меня.
      - Больно? - спросила сестра.
      - Нет.
      - А почему тогда надуваете живот? Не надувайте, вы не даете нам ничего сделать!
      Значит, они ничего еще не сделали!
      Снова началось растягивание, потом - вдавливание.
      - Больно? - услышал я голос сестры. - Вам нельзя больше добавлять наркоза. Терпите. Я лежал, глядя в потолок.
      - Все! - вдруг сказал я.
      Все поплыло, затошнило меня, никак не вздохнуть...
      - Что? - появляясь, словно издалека, спросила сестра.
      - Что-то не то.
      - Дышите! - строго проговорила она.
      Потом около моего лица оказались двое в белых шапочках. Один держал в ладони трубку, другой - тампон. Щекотка нашатыря проникла в ноздри.
      - Все! - шумно вздыхая, с облегчением сказал я.
      Прохладная девушка, оказавшаяся рядом с моей головой, тампоном промокнула мне пот.
      Потом началось короткое щелканье - вроде бы ножниц.
      Я скосил глаза на стенные часы. Операция продолжалась пятьдесят минут!
      Но главное - дверь в операционную так и ходит ходуном, входят и выходят разные люди, скучающе смотрят на меня, обращаются к Феде: "Федя, ты взносы уплатил?!" Или: "Федя, ты скоро освободишься?"
      - Э, э! - сказал я. - Друзья! Может, не стоит вам отвлекать хирурга?
      Тут я почувствовал колоссальное облегчение.
      - Ну, все! Самое страшное позади! - улыбаясь, сказала прохладная девушка.
      Потом начались тонкие укольчики, видимо, от иглы - и все в одном и том же месте! Что они там, вышивают, что ли?
      Потом я вдруг увидал, как с потолка зигзагами спускается пушинка.
      - Э, э! Куда? - Я стал ее сдувать.
      - Не надувайтесь же! - уже с отчаянием проговорила сестра.
      Я услышал шершавые звуки шнурования.
      Потом я увидел огромную белую спину Федора, выходящего из операционной.
      - Что? Вспылил? - улыбаясь, спросил я прохладную девушку.
      - Все! - ответила она.
      К столу подкатили каталку, меня перевалили на нее. Я ощущал блаженство и покой.
      Весело крутя головой, я ехал по широкому коридору.
      Когда меня привезли в палату, откуда-то снова вдруг появился Федя, помог переложить меня на кровать и быстро удалился.
      - Ну как? - поворачиваясь ко мне, спросил сосед.
      - Чуде-есно!
      Снова появился Федя, уже успокоившийся.
      - Ну, ты клиент! - покачал головой. - Ты зачем все время живот надувал?
      - Видно, для важности.
      - Ну, ничего! Весь кошмар позади. Старик, первая у меня операция!
      - Старик, и у меня!
      Мать пришла, часа полтора посидела.
      Следом Леха. Начал жаловаться на тяжелую свою жизнь:
      - ... Я говорю ей: "Ты ж знаешь, многих только после смерти признавали!" А она: "Ну, так умри скорей! Не пойму, что тебя удерживает?!"
      Леха зарыдал.
      Я в таком моем положении должен был его еще и утешать!
      - Ничего! - говорю ему. - Все отлично!
      Он вдруг начал каракули мои рассматривать, которые я в блокноте чертил, лежа на спине, обливаясь потом.
      - Мне бы твою усидчивость! - непонятно буркнул.
      ... На пятый день Федя долго мял шов, морщился.
      - Что? Нехорошо?
      - Да. Нехорошо. Инфильтрат. Затвердение шва. Так что извини, если что не так.
      - Ничего-о!
      Все в палате начали понемногу шевелиться, вставать - и вот по комнате ковыляют белые согнутые фигуры, заново учатся ходить.
      На двенадцатый день кто-то украл мою ручку-шестицветку! Замечательно! Всюду жизнь!
      И вот - утро, когда я выписался. Рано, часов в пять, только открылись ворота, я уже выскочил. Было тихо, светло. Вдалеке кто-то пнул на ходу ногой - шарканье пустой гуталинной банки по асфальту.
      В шесть оказался я возле дома Лехи. Дом, освещенный солнцем, еще спал. Цветы на балконах стояли неподвижно и настороженно. Но Леха, к моему удивлению, бодрствовал.
      - Да... жизнь не удалась! - сказал он, когда я, хромая, вошел в залитую солнцем кухню.
      - Удала-ась!
      Тут выглянула в кухню Дня, сухо кивнула.
      - Болен был, значит?
      - Ага! - радостно сказал я.
      - А почему не сказал?
      - Когда? - Я посмотрел на Леху. Потупившись, он молчал.
      - Сам знаешь когда! Когда анализами менялся. Ведь знал!
      - Конечно! Часами любовался своей мочой!
      Я ушел... А вскоре он на другую работу перевелся.
      После этого мы больше почти не общались.
      Однажды только пытался прорваться к нему, и то он при этом дома находился, а я в Москве.
      Зашел, помню, на Главпочтамт - перевода ждал.
      На почте меня всегда почему-то охватывает чувство вины. Вспоминаются все, кому не пишу, и кому не звоню, и кого забыл. Потом вспоминаются те, кто забыл меня, и грусть переходит в жалость - жалость к себе и к своим бывшим знакомым, а потом и ко всем людям, которых когда-нибудь тоже забудут, какими бы замечательными людьми они ни были.
      И тут еще, пока я стоял в очереди к окошку, ввезли на тележке груду посылочных деревянных ящичков: больших, средних, мелких и совсем маленьких, крохотных, размером почти со спичечный коробок. Я посмотрел на них и вдруг почувствовал, что с трудом сдерживаю слезы. Тот, кто якобы хорошо знает меня, конечно, не поверит: "Как же, амбал чертов, ящичков ему стало жалко!" Но тем не менее все было именно так. Я предъявил в окошечко паспорт.
      Кассирша незаметно, как ей показалось, глянула в лежащую на ее столе записку: "При предъявлении паспорта на имя Елоховцева Виктора Максимовича срочно сообщить в милицию".
      Сердце заколотилось, перед глазами поплыли огненные круги. Гигантским усилием воли я взял себя в руки, заставил вспомнить, что моя-то фамилия не Елоховцев! Совсем что-то слабые стали нервы!
      Кассирша взяла мой паспорт. Перевода, как и следовало ожидать, не оказалось, и это еще больше усилило мою грусть. Но что-то в ней было приятное. Уходить с почты было неохота. Гулкие неясные звуки под высокими сводами, горячий запах расплавленного сургуча, едкий запах мохнатого шпагата - все это создавало настроение грустное и приятное, как в осеннем лесу. И вдруг моя грусть получила вполне конкретное наполнение: сегодня Лехин ведь день рождения, а я и забыл!
      Год уже ему не звонил, и сегодня, в день рождения его, особенно это грустно. Как это постепенно мы разошлись?
      Нет, но телеграмму-то уж я могу ему отправить, телеграмма - это уж, как говорится, святой долг!
      Сунулся снова к окошечку, посмотрел художественные бланки с цветочками. Да, Леха будет поражен, получив от меня поздравление с цветочком... Совсем, подумает, ослабел человек! Нет, лучше простой честный бланк с простыми душевными словами! Я взял бланк, деревянную ручку и написал цепляющимся, брызгающим пером: "С днем рождения поздравляю, в жизни счастия желаю!" - и подписался.
      Приемщица посмотрела на бланк, что-то в нем почиркала и говорит:
      - С вас восемь копеек!
      - Почему так мало-то?
      Составил поздравление своему лучшему другу, и чувств набралось всего на восемь копеек!
      - У вас номерная телеграмма, - сказала приемщица, - плата взимается только за номер.
      - Как номерная? - уязвленно спросил я.
      - Так, номерная. Ваш текст номер четыре. Разве вы не из списка его брали?
      - Нет, представьте!
      Я был уязвлен еще больше. Написал другу, с которым у меня столько связано, поздравление, и оно из самых банальных, которые сведены даже в список, существующий для людей умственно отсталых.
      Восемь копеек - цена моего излияния!
      - Так даете вы деньги или нет? - агрессивно проговорила приемщица. Вы же видите, мы перешли на полуавтомат, всяческие задержки вредно сказываются на его работе!
      - Полуавтомат, - сказал я. - Извините... Можно телеграмму мою назад?
      С недовольным видом она вернула мне бланк, уже поднесенный ею к щели полуавтомата. Я взял его, порвал в мелкие клочки и кинул разлетевшиеся голубые бумажки по направлению к урне. Нет... Автомат, полуавтомат - это не то. От такого полуавтоматического общения результат обычно получается самый поганый.
      - А скажите, а свой какой-нибудь текст передать по полуавтомату можно?
      - Можно. Но это значительно дороже! - сухо ответила приемщица. - И потом, надо еще его сочинить, а это не каждому дано! - с прозрачным намеком закончила она.
      Я взял снова ручку, новый бланк.
      - А можно такой текст передать: "Поздравляю тебя, морда, с установлением рекорда!"?
      - Какого рекорда?
      - Это уж мы знаем с ним...
      - Нет. Такие тексты мы не передаем! Тексты, допускающие двусмысленные толкования, мы не передаем.
      - Да это не двусмысленный вовсе - трехсмысленный!
      - Тем более! - отвечает.
      - Но я прошу вас. Друг, потерянный почти!
      - Гражданин, я же вам объяснила - у нас полуавтомат...
      Заплакала вдруг, утираясь шалью.
      Ну, вот! Так у нас кончаются все принципиальные споры.
      Я быстро вошел к ней за барьер, погладил по голове.
      - Уйдите, гражданин! - всхлипывая, проговорила приемщица. - Здесь у нас материальные ценности. Уйдите!
      Она вдруг вынула револьвер...
      Я вышел в большой гулкий зал.
      Хотел душевность по телеграфу проявить, а в результате лишь бедную женщину расстроил!
      Как-то у нас мучительно все переплетено! Все вроде одного и того же хотят - счастья, но так все постепенно запутывается, что и запах-то счастья забывается!
      Неизвестно кем, неизвестно где, неизвестно зачем проживаем день за днем, и не вспомнить уже, когда последнее действие было, которое хоть немножко бы к счастью подвигало!
      Ведь все не важно сейчас: зачем я в командировку приехал, - через год никто про это и помнить не будет, не важно, что полуавтоматы на почте стоят, - думаю, месяца через два уберут их как нерентабельные... Не важно это все! Другое важно - с Лехой связаться, сказать ему, как я его люблю, и во все эпохи, при любых полуавтоматах важнее этого не будет ничего!
      И вот теперь Дзыня позвонил мне, сказал, что Леха погиб. Что же - как это ни ужасно, а к этому и шла Лехина жизнь.
      Я вышел из электрички на платформу. Со всех сторон подступала тьма.
      Когда-то я был здесь, в том самом доме отдыха, где "отдохнул" Леха сейчас... Я побрел по тропинке между высокими плавными сугробами. Вот и пруд, окруженный ивами, почти горизонтально склонившимися ко льду. А вон и домик, видимо, бывшая часовня, где размещалась сейчас спасательная станция...
      Внутри ее были своды, тускло освещенные керосиновой лампой. За служебным столом сидели спасатель, высокий горбоносый старик, и Дзыня.
      Я протянул руку.
      Потом мы пошли по берегу пруда, спасатель показал мне следы на снегу и дальше, на середине пруда, черный зияющий провал.
      - С дома отдыха ко мне только час как пришли. А он давно уже там, сказал спасатель. - А ночью без пользы шарить там, да и провалишься лишние жертвы.
      - Как раз навестить его приехал, - Дзыня говорит, - а он тут такое дело учудил!
      - Так что - все! - горбоносый говорит. - Готовьте вашему другу могилку. Место-то припасено у вас на кладбище али нет? А то сейчас подхоранивать стало модно: в имеющуюся уже могилку опускается второй гроб.
      - А может, подхаронивать? - Дзыня его спрашивает. - Ваше имя, случайно, не Харон? Тот долго глядел на него подозрительно.
      - Угадал! Харитон.
      Вернулись мы под хмурые своды часовни.
      Харитон говорит:
      - У меня часто тут подобные дела случаются, так что продумано все уже до мелочей. Может, выпьете? Сходил за печь, вынес два валенка вина.
      - В одном, - говорит, - у меня на ореховых перегородках настоянно, в другом - на ореховых промежутках... Не брезгуете, что в валенках у меня?
      - Не-ет! - Дзыня говорит. - С перегородовки, я считаю, начнем?
      Посмотрел на меня. Я кивнул.
      - А помнишь, - Дзыня мне говорит, - как перекликались мы через весь город?
      Еще бы не помнить! Телефонов у нас тогда ни у кого не было, а общаться друг с другом хотелось непрерывно. Нам, конечно, обидно было - все только и делают, что звякают друг другу да брякают. Хотели себя телефонизировать, бумаги разные доставали про то, какие мы несусветные умники и красавцы. Но нам в ответ неизменно из самых разных инстанций: комиссия такая-то, рассмотрев, нашла нецелесообразным...
      Однажды вышел ранним утречком на балкон. Туман густой... А Леха тогда на совершенно другом конце города жил. Постоял я. Как грустно-то без товарища! Сложил я ладони рупором, как закричу:
      - Леха! Слышишь-то хоть меня? Долгая пауза, минут, наверное, пятьдесят, и вдруг доносится ясный ответ:
      - Слышу... Чего орешь-то?
      - Да ведь иначе бы ты не услышал меня.
      - А-а-а...
      ... Пока вспоминали мы, рассвело. Красное солнце появилось на льду. Лед тонкий, гибкий, бросишь по нему камень - зачирикает, запоет!
      - Ну, давай, - Дзыня говорит. - Выпьем промежутовки: за нас, за нашу дружбу, за Леху!
      И только он это произнес, из-подо льда вдруг раздался громкий стук! Выбежали мы из часовни и оцепенели. Из пролома во льду вылетел, трепыхаясь, огромный лещ, затем ладонь появилась, потом локоть... И вылез Леха: живой и, что самое поразительное, абсолютно сухой!
      - Ты чего там делал-то? - изумленно Дзыня спросил.
      - Спал, чего же еще? - сварливо Леха ответил. - Отлично, надо сказать, спал...
      - Леха! - заорал я.
      Вернулись мы в часовню. Леха обиженно стал бормотать, что перегородовки с промежутовкой ему не оставили.
      - Что такое? - Харитон озадаченно говорит, удивленно Леху ощупывает. Не порядок! Трубку снял, начал звонить.
      - Эх, повезло вам! - зло говорит. - Воду с пруда спустили еще позавчера!
      Потом лето настало. Однажды пили мы чай в кухне у меня, у открытого окна. Вдруг появляется в открытом окне голова!
      - Здравствуйте! - говорю. - В чем дело?
      - Да вот любуюсь, - бойко вдруг голова заговорила. - Как здорово у вас цветочек разросся. У меня и сорт тот же, и сторона вроде бы солнечная, а не то!
      - Так, может, вам отросточек дать? Отломил я отросточек, человек долго благодарил, потом спустился по водосточной трубе, как и влез.
      - Ты, что ли, думаешь, - Леха спрашивает, - что тип этот просто так сюда прилезал?
      - А нет? - говорю. - Отросточек хотел!
      - Да-а... - Леха на меня посмотрел. - Видно, жизнь тебя ничему не учит!
      - Да, видно, нет! Видно, я - как мой дедушка, который первый жизненный урок получил в девяносто шесть лет!
      Потом пили чай долго. Оса залетит в банку на одно гулкое, звонкое мгновение - и снова беззвучно улетает по ветру.
      2. Отдых в горах
      Наконец-то, вырвавшись из засасывающих, унылых дел, мы - Дзыня, Леха и я - сидели в знаменитом горнолыжном кафе "Ай", из которого открывается такой вид, что действительно хочется сказать: "Ай!"
      Солнце жарит через стекло, в чашечках знаменитый местный глинтвейн кофе с портвейном. Шапки сняты с упарившихся голов, брошены на пол.
      - А помнишь, - Леха мне говорит, - как в Приюте Одиннадцати мы зуб тебе вырывали?
      - Конечно! - говорю я.
      С самого начала нашей дружбы мы спортом занимались. Сначала греблей... Только тот, кто жил в Ленинграде, может представить, как это прекрасно: ранним утром пройти на байдарке по широкой дымящейся Невке. Или на закате, в штиль, выйти в розовый зеркальный залив.
      Потом новое увлечение - альпинизм! И вот делали траверс вершины, заночевали в Приюте Одиннадцати. Вымотался я уже совершенно, спускался к приюту, как сомнамбула, все в глазах расплывалось. Склон крутой, заросший рододендронами. Листья у рододендрона мясистые, скользкие. Ноги уезжают вперед - падаешь в полный рост, плюс еще добавляется тяжесть рюкзака. Встанешь, потрясешь головой, сделаешь шаг - снова бац! Причем каждое падение равносильно нокауту... Уже в темноте подошли к приюту, расположились. И тут почувствовал я, что у меня дико болит зуб - голова раскалывается!
      - Ну, это ерунда! - Дзыня сказал. - Сейчас мы тебе его вырвем!
      Пошарили в темноте под нарами, нашли шлямбур и огромный ржавый замок. Посадили меня на табурете посреди комнаты. Говорят:
      - Открой рот!
      Приставили шлямбур к зубу, стали бить по шлямбуру замком. От боли в глазах потемнело, дужка брякает, прямо перед носом. Потом какой-то особенно удачный удар, я падаю, теряю сознание.
      Прихожу в себя - ребята, согнувшись, стоят надо мной.
      - Эх ты, - говорят, - как следует на табурете не умеешь сидеть, а еще хочешь, чтоб мы зуб вырывали у тебя!..
      - ... Да... замечательно было! - вспомнил я. Я встал, пошел по горячей террасе, взял еще по чашечке глинтвейна.
      - Ну, расскажи нам, Дзыня, как ты так в гору пошел? - в это время спрашивал Леха.
      - Просто повезло ему, что он в контору эту попал! - возвращаясь с чашечками, сказал я.
      - Как же! - усмехнулся Дзыня. - Многие не хуже меня попали, а до сих пор мелкими клерками трубят. Дело не в этом. Главное - с шефом наладить творческий контакт!
      - Ну и как же ты наладил его?
      - Обычно! - Дзыня плечами пожал. - Прикинулся для начала, что так же без ума от рыбалки, как и он. Договорились вместе поехать. "Только смотри, - умные люди меня предупреждали. - Ни в коем случае выпивки не бери! Он к этому очень болезненно относится, недавно завязал!" - "Ясно!" говорю. Но взял на всякий случай одиннадцать маленьких. Утром проверили с ним донки, справили уху. Он говорит: "Пить, конечно, омерзительно, но сейчас, под уху, сам Бог велел!" - "Я сплаваю!" - говорю. А до деревни ближайшей четыре километра! - Дзыня со вкусом прихлебнул глинтвейна. Полез в палатку я, якобы куртку надеть, и незаметно одну маленькую сунул в карман. "Серьезно, что ли, поплывешь?" - шеф меня спрашивает. "Раз надо!" скромно потупившись, отвечаю. Спустился к лодке, поплыл. "Только маленькую бери, и все!" - вслед мне кричит. Заплыл я за ближайший мыс, лодку остановил, часок поспал - обратно гребу. "Ну, ты человек!" - потирая руки, шеф говорит. Выпили, насладились ухой. Поплыли по огромному тому озеру. Продрогли насквозь, но рыбы, надо сказать, поймали немало. "Да, - говорит он, - так и застудиться недолго! Сейчас маленькую для согрева просто необходимо!" - "Я сплаваю!" - говорю... И так, по его понятиям, я одиннадцать раз мотался туда-сюда. В конце уже не удивляло его, что весь маршрут у меня в оба конца не больше пяти минут занимал! Потом он обнял меня и сказал: "Я думал, среди молодежи теперешней нет людей, теперь вижу ошибся я!" И все. Остальное, как говорится, дело техники!.. - высокомерно подытожил Дзыня. - Ну и пошло-поехало! Делегации. Симпозиумы. Конференции. В Греции. В Югославии. В Швеции. Везде одно и то же: гостиницы, залы для заседаний! - Дзыня устало махнул рукой. - В Швеции, правда, удалось довольно приличное лыжное снаряжение купить.
      - А где же оно? - спросил я.
      - Завтра увидите, - ответил Дзыня. - Сегодня лень распаковывать.
      - Да-а! - с завистью глядя на Дзыню, сказал Леха. - Здорово ты!
      - Да нет! - заговорил я. - Карьеры подобного рода меня не волнуют. Как правильно сказал один поэт: "Позорно, ничего не знача, быть прытчей!"
      Дзыня и Леха незаметно переглянулись за моей спиной. С некоторых пор у них почему-то считается, что я несмышленыш какой-то, за которым нужен глаз да глаз, иначе забредет он неизвестно куда. Почему это установилось, трудно сказать, но многократно я это уже замечал.
      - Все! Напился наш герой! - Дзыня усмехнулся, демонстративно повернулся ко мне спиной, и они с Лехой минут еще сорок умные разговоры вели.
      Ночью я не спал, все думал: может, действительно как-то не так я живу? Рано утром поднялся, зашел за Лехой. Много раз я уже такой эффект замечал: находишься с каким-то человеком вдвоем - он абсолютно нормально с тобой разговаривает, появляется третий - этот же человек вдруг начинает тебя страшно лажать!
      - Вот, герой наш! - подталкивая меня в номер Дзыни, усмехнулся, сразу меняя тон, Алексей.
      Но, к счастью, и Дзыня оказался в разобранном состоянии - мятое лицо, сеточка на волосах.
      - О! - застонал он. - Уже вставать?
      - Подъем! - сказал я. - А то побьем!
      - Нет, ну, я так не могу! - заговорил он. - Я должен чисто выбриться, выпить кофе, сделать массаж... Джем, джус. Нет, не раньше чем через час!
      - Может, мы пока очередь на подъемник займем? - подобострастно предложил я.
      - Умоля-яю! - протянул Дзыня.
      Мы покинули номер, направились к подъемнику. Очередь была метров на триста. Ну, что ж, первый раз ждать - это еще ничего. Можно постоять. Это потом, когда уже спустишься несколько раз, охватывает такой азарт, что драки то и дело вспыхивают в очереди. Но первый раз - это еще куда ни шло. Тем более великолепного нашего лидера еще не видать...
      Когда Дзыня появился возле подъемника, все сразу умолкли, наступила тишина... Какой-то невиданный еще в наших краях комбинезон: заостренный спереди, как рыцарские доспехи (для обтекания воздухом), огромные темно-фиолетовые окуляры, шлем (все это с названиями фирм). Какие-то уникальные черно-сизые крепления. Палки - такие пока доводилось видеть только в специальных журналах: изогнутые на концах во избежание флаттера (вибрации). Очередь молча расступилась. Конечно, можно было пока и подраться, время коротая, но когда появляется специалист такого об чем речь?!
      Дзыня расстегнул молнию на рукаве, швырнул в рот какую-то тонизирующую таблетку и, махнув нам рукой, унесся на креслице подъемника. Мы видели в дальномер, как Дзыня соскочил с креслиц. Дальше был только бугельный подъем. Дзыня зацепил себя сзади штангой и стал подниматься еще выше, уже на лыжах, превращаясь в невидимую почти точку. Вскоре он исчез. Затаив дыхание, очередь стала ждать. Минуты через две на склоне появилось снежное облачко. Оно приближалось стремительно и прямо. Гул восхищения прошел по толпе... Когда же он собирается тормозить... Оказалось, он и не собирался тормозить! С ходу он налетел на очередь, повалил всех подряд, как кегли, и, взлетев на небольшом пригорке, застрял в кустах. Потирая ушибленные места, все бросились топтать бывшего своего кумира, но мы с Лехой отстояли его.
      За долгим завтраком был произведен анализ случившегося, разобраны ошибки, решено было с завтрашнего дня приступить к тщательнейшим, жесточайшим, изматывающим тренировкам!
      - Может... не стоит пока? - робко вставил я. Дзыня и Леха снова переглянулись за моей спиной.
      - Все! - жестко произнес Дзыня. - Хватит дурочку валять! Завтра спускаемся с самого верха.
      Весь день меня преследовали кошмары. Я уже спускался один раз, и не сверху причем, а всего-навсего с середины, и то вылетел на лавиноопасный склон, по которому в тот же самый момент лавинщики выстрелили из пушки. И вот покатился я - и следом за мной сдвинулась лавина... Весь день я представлял, как лавина меня настигает, хотя в тот конкретный раз удалось уйти.
      Вечером, когда я ложился спать, кто-то требовательно постучал.
      - Опять не в ту сторону головой ложитесь - строго произнесла дежурная по этажу, появляясь.
      - Ну, я ж объяснял вам - в ту сторону головой мне душно!
      - Не имеет значения, - произнесла она - у меня на этаже все должны спать головой в одну сторону.
      Дежурная с достоинством удалилась и через минуту снова раздался стук. Я с досадой распахнул дверь. За дверью в тонком пеньюаре салатного цвета стояла очаровательная рыжая соседка, на которую я давно уже пялил косенькие свои глаза.
      - В электричестве что-нибудь понимаете? - улыбаясь, спросила она меня.
      - Разумеется, - ответил я. - А что?
      - Да вот кипятильничек сломался. - Соседка протянула мне никелированную спиральку с ручкой. - Чаю хотела попить, и не получается.
      - Ясно, - сказал я.
      Мы поглядели друг на друга.
      - Когда можно зайти? - улыбаясь, спросила она. - Можно через десять минут. Можно через пять.
      - Ясно. - Она твердо выдержала мой взгляд.
      Как только дверь за нею закрылась, я, ликуя, подпрыгнул, коснулся рукой потолка.
      За секунду я починил кипятильник, проводок был просто оборван - она даже не пыталась этого скрыть!
      Я поставил на подоконник стакан, подстелив газету, опустил в холодную водопроводную воду кипятильничек. Демонстрируя мощь техники, вода сразу же почти забурлила. Дрожа, я сидел в кресле. Раздался стук. Я впустил соседку. Она обняла меня, и я вздрогнул, почувствовав низом живота колючую треугольную щекотку.
      Потом я вдруг заметил, что на стене почему-то сгущаются наши тени. Я обернулся и увидел на подоконнике костер. В центре пламени лежал кипятильничек, расколовший стакан и вывалившийся на газету.
      Я поглядел на это пламя, потом на соседку - и выбрал то пламя, что было ближе.
      Утром дежурная по новой зашла ко мне - поглядеть, в ту ли сторону я сплю головой.
      - Та-ак! - оглядев номер, сказала она. - С вас шестьсот девяносто шесть рублей двадцать копеек!
      - Шесть рублей я дам, - потупившись, сказала соседка.
      Потом я поглядел на несгоревшие каким-то чудом часы: полдень! Вот тут я испугался! Все рухнуло! Опоздал на жесточайшие, изматывающие тренировки, назначенные на восемь... Теперь, кроме презрения, мне нечего ждать от моих друзей!
      Лехи в его комнате, конечно, уже не было. Я помчался в гостиницу к Дзыне. Его в номере не было, но дверь почему-то была открыта. Я вышел на горячий балкон, чтобы посмотреть на подъемник, и увидел прямо под собой, у нагретой солнцем стены потрясающую картину: Дзыня и Леха играли в пинг-понг, лениво перестукиваясь треснувшим шариком. Тут же, на теннисном столе, стояли открытые бутылки с пивом, на газетках лежали вобла и замечательный местный сыр "чанах".
      - Куда же ты пропал? - закричали друзья, увидев меня. - Давай сюда!
      "Вот это хорошо!" - радостно думал я, сбегая по лестнице.
      3. Как я женился
      ... Я занимался тогда архитектурной акустикой вагонов. В лаборатории Министерства путей сообщения. Лаборатория размещалась в двухэтажном белом доме с балкончиком. Дом стоял прямо среди путей.
      В зале первого этажа, сохранившем еще сладковатый запах дыма, помещались наши приборы. На втором этаже была мастерская художника. Каждое утро, часов в девять, когда солнце как раз попадало в наш зал, сверху раздавался скрип костылей и спускался, улыбаясь, художник Костя. Ноги у него отнялись после полиомиелита, еще в детстве. Раньше он работал в артели, выпускающей разные вокзальные сувениры - значки, брелки для ключей, но неожиданно у него обнаружились свои идеи - и теперь он был художник, у него была мастерская, и по его образцам артель уже выпускала ширпотреб.
      Костя, улыбаясь, смотрел на нашу работу, потом, переставляя костыли, проходил в туалет, потом, побледневший после умывания, снова поднимался наверх, и вскоре раздавался стук или скрип - Костя ваял очередной свой шедевр.
      Помню, однажды надо было отвезти в ремонт тяжелый прибор, и мы попросили у Кости его тележку, переделанную из дрезины.
      Как он обрадовался!
      - Вот черти! - радостно говорил. - Знают, что у меня есть транспорт! Пользуются, что у меня транспорт есть! - говорил он уже другому, сияя...
      Мы вынесли его тележку, установили на ржавые рельсы. Я стоял сзади, придерживая прибор. Трещал моторчик. Светило вечернее солнце. Мы медленно ехали среди желтых одуванчиков...
      Иногда ночью я проносился в тяжелом быстром поезде мимо этого дома. Дом был темный, мертвый. Под крышей горела лампа, но все вокруг было безжизненно.
      Я привинчивал к столику свою аппаратуру для измерения вибраций, включал магнитофон - шумы и вибрации записывались, чтобы после, в лаборатории, их проанализировать. Подносил к губам микрофон, говорил голосом, охрипшим после молчания: "Третье купе, вагон типа тысяча семьсот семидесятого рижского завода, год выпуска шестьдесят седьмой... Шумы у нижней полки... Запись".
      И, поднеся магнитофон к нижней полке, минуту держал его там и, если уставал, неслышно приседал на другую полку.
      "Конец! - говорил я. - Внимание. То же купе. Шумы у верхней полки... Запись".
      Приподнявшись, я поднимал микрофон к верхней полке, застыв, стоял неподвижно, смотрел на колебания стрелки, иногда - с удивлением.
      Я любил работать в темноте, глядя лишь на светящиеся шкалы приборов. Это было прекрасно - не спать одному во всем поезде, идущем через темноту, говорить самому с собой, потом выйти ненадолго в пустой коридор - весь вагон мой, потом вернуться, с тихим скрипом задвинуть дверь.
      Иногда я брал с собой Костю: в купе без пассажиров шум и вибрации были чуть другими.
      - Вот черт какой! - довольный, говорил Костя, собираясь. - Пользуется, что у меня время есть!
      ... Однажды я привинтил аппаратуру и пошел в коридор за Костей. С ним стоял какой-то тип, видно, забредший из вагона-ресторана. Глаза его и рот составляли мокрый блестящий круг. Оказавшись в пустом темном вагоне, он несколько ошалел от неожиданности, но все же старался говорить громко, показывая, что этот лунный свет и тишина на него не действуют.
      - Костя, пора! - позвал я.
      Он вошел в купе, задвинул дверь.
      - Вот черт какой! - взволнованно заговорил Костя. - Пристал - ты, говорит, не падай духом, учись... еще, может, человеком станешь... Вот черт какой! - говорил он, тяжело дыша.
      - Ну, все, тихо, - сказал я. - Включаю. На столик наехал свет, рябой от стекол.
      Как-то, вернувшись из поездки, на пустынной улице я вдруг услышал женский крик:
      - Поймайте его! Пожалуйста, поймайте!
      Обернувшись, я увидел бегущую прекрасную девушку, но, кроме меня, никого на улице не было.
      Я поглядел вниз и увидел зверька, похожего на крысу.
      Быстро нагнувшись, я схватил его двумя пальцами за бока.
      Она подбежала ко мне, грудь ее высоко вздымалась.
      - Ой, спасибо! - виновато улыбаясь, сказала она. Зверек мне не понравился (наглая рожа!), девушка - да.
      - Ну, давайте уж, - сказал я, - помогу вам его донести.
      Я посадил его в шапку, было холодно.
      По дороге она расстроенно говорила, что очень его любит (совсем еще школьница, юннатка!), но приходится отдавать его бабушке - занятий в институте так много, возвращаешься иногда совсем ночью...
      Хомячок отчаянно рвался, порвал на мне: два пальто драповых, перелицованных, три костюма шевиотовых, шесть пар белья... Потом еще пытался отвалить - в моей шапке! Потом надулся.
      Наконец появился дом, где жила ее бабушка. Стукнув дверью, девушка скрылась в высокой парадной.
      Я долго стоял в каком-то оцепенении, глядя вверх.
      Голове без шапки было холодно.
      Дом был весь еще темный, и вдруг высоко в окне у закопченной стены зажглась лампочка, мне показалось, что я слышал щелчок.
      ... Потом мы очутились вдруг в винном дегустационном подвале "Нектар" - деревянном, горячем, освещенном пламенем... Кроме всего прочего, здесь оказалось "Чинзано", а я всегда отличался большим чинзанолюбием.
      Но ведущая дегустацию волевая женщина с высокой прической сумела создать крайне суровую обстановку, все время подчеркивая, что дегустация это не забава.
      - Если хотите развлекаться, идите в цирк! - то и дело гордо говорила она.
      Лариса сидела рядом, стройно помещаясь на маленьком высоком сиденье, испуганно выполняя все инструкции. И только когда мы поднимались по крутой деревянной лесенке и я сзади тихонько подпер Ларису в плечи, она вдруг выгнулась и быстро потерлась головой о мои руки.
      Я остановился. Озноб прошиб нас обоих.
      На улице я сразу повел Ларису к себе домой. Она плелась за мной довольно покорно и вдруг уже на лестнице ухватилась за трубу!
      Я обнял Ларису за талию, она мягко гнулась под моими руками... Потом выставила ногу, якобы для защиты... Потом осталось одно ощущение ее губ сухих, чуть сморщенных, как застывшая пенка.
      И, едва опомнившись, она снова ухватилась за трубу!
      Я уже знал, что у нее есть официальный жених, ее ровесник...
      - Ну, не пойдешь?
      Закрыв глаза, она замотала головой.
      - Ну, ладно.
      Оскорбленный в худших своих чувствах, я проводил ее до дома, вернулся и уснул тяжелым сном праведника.
      На следующий день я увидал ее из трамвая: она стояла у огня, прижатого к мерзлой земле ржавыми листами, тонкая, гибкая, правой рукой держала за спиной левую. Я стал расталкивать ни в чем не повинных граждан, но трамвай тронулся.
      Весь день я был в напряжении, часа в четыре примчался к ней в институт, обегал все аудитории, читалки, лаборатории, но ее почему-то так нигде и не встретил.
      Я шел по улице и вдруг увидал ее: она шагала с высоким длинноволосым красавцем и так была схвачена, обнята рукой за плечо, что даже рот ее слегка был стянут вбок!
      ... Промелькнуло несколько недель. Я абсолютно не забыл Ларису: время действует, когда оно работает, а просто так оно ничего не значит.
      Я не звонил ей, но такое было впечатление, что звонил.
      Случайно я видел ее на институтском стадионе. Она пробежала четыреста метров и, сбросив шиповки, босыми разгоряченными ступнями шлепала по мокрой холодной траве...
      Раз только я позвонил ей - естественно, в час ночи, но она, что удивительно, не рассердилась и даже робко спросила:
      - Именно сейчас необходимо встретиться?
      - Нет, нет, - сказал я. - Вообще...
      - Ах, вообще! - ответила она тихо, робко и, как мне показалось, слегка разочарованно.
      Однажды я шел после работы по улицам, внушая себе, что я не знаю, куда я иду.
      Было темно, но света еще не зажигали. Отовсюду - из подъездов и подворотен - валили темные толпы. Я свернул за угол и попал на улицу, где жила она.
      И тут я увидел, что прямо посреди улицы бежит хомячок, тот самый, опять в чьей-то шапке, и, что меня возмутило, бежит абсолютно уверенно!
      Потом я гнался за ним по мраморной лестнице. Он метнулся к двери. Я позвонил. Брякнул замок.
      Лариса с изумлением смотрела на нас.
      - Ну... пойдем ко мне? - неожиданно сказал я. Опомнившись, она затрясла головой.
      - Ну, а сюда... можно?
      - Нет, - испуганно сказала она.
      - Ну, а к другу?..
      - К другу? - Она задумалась... Потом мы плутали с ней по темному коридору, и я грохнулся головой об угол.
      - Бедный! - прошептала она. О, какая она прохладная, гибкая, гладкая словно ведешь ладонью в воде!
      После этого мы два дня скрывались у Кости.
      - Вот черти! - радостно говорил он. - Пользуются, что у меня мастерская!
      ... Когда говорят: в жизни ничего не происходит, - это неверно. Надо плотно закрыть глаза - и в темноте сами потянутся картины, казавшиеся не важными, забытые в суете, а на самом деле они и есть моменты самой полной твоей жизни...
      Неспокойная ночь, мы оба чувствуем, что не спим. Осторожно ворочаемся, тихо вздыхаем - все самое тревожное проникает в душу перед рассветом. Потом я засыпаю странным, коротким и глубоким сном, и во сне вдруг приходит облегчение. Проснувшись, я чувствую: ее рядом нет, быстро приподнимаюсь и вижу, как она тихо стоит у окна. Я подхожу к ней и с волнением замечаю, что выпал первый в этом году снег - под окном белые полосы, покрытые снегом крыши поездов.
      И вот одна из этих полос сдвинулась, потянулась в сторону все быстрей - с завыванием помчалась первая в этот день электричка.
      А потом и мы с ней уехали.
      Я лежал в темноте на полке, и подо мной все стучало и стучало твердое колесо. Я лежал на спине, ощущая бескрайнюю темноту вокруг.
      Вдруг на лицо наплыл свет. Я услышал, как она с тихим шелестеньем перевернулась под простыней на живот и, подставив руку под голову, стала смотреть в окно.
      - Бологое, - сказала она. - Старичок куда-то торопится. Милиционер стоит... Другой к нему подошел. Разговаривают.
      Я лежал, не открывая глаз, и с каким-то наслаждением, словно с того света, видел все это: желтые стены под сводами, облитые тусклым электричеством, торопившегося старичка, двух разговаривающих милиционеров.
      Потом вагоны стукнулись, поезд заскрипел... Свет оборвался, и снова наступила темнота.
      4. "Хэлло, Долли!"
      Вскоре была свадьба. Запомнился стеклянный куб столовой посреди ровного поля полыни и еще - как подрались молодые стиляги, друзья невесты, в широких брюках, с пришитыми по бокам пуговицами, а у кого и лампочками.
      После, примерно через месяц, она вдруг сказала, что стала очень чувствовать запахи - капусты в магазине, запах сухого навоза и дегтя от проехавшей телеги. Как нам объяснили, это всегда бывает при беременности. До этого мы жили у меня, но теперь пришлось перебраться к ее родителям.
      И вот я вел ее рожать. Она шла легко, она вообще носила легко, она и все на свете делала легко.
      - Буз болит, - вдруг сказала она.
      - Что болит?
      - Буз!
      - Зуб? А ты кури больше! Сколько куришь-то?
      - Пачку... В секунду! - Она вдруг захохотала, как ведьма.
      Я возмущенно умолк. Уже давно я твердил ей, что, если курить, родится уродец, но она не обращала внимания.
      Улучив момент, я схватил пачку сигарет в кармане ее халата, она стала крутиться, больно закручивая мою руку материей, и кричать:
      - Ну не надер! Не надер!
      Навстречу нам шел Филипчук с книжкой под мышкой, а может быть, с книгой под мыгой, старый мой знакомый, еще по яслям, самый скучный тип, каких только видел белый свет. Я с ним поздоровался, и она сразу же спросила меня:
      - Кто это, а?
      "Вот ведь, - с досадой подумал я, - фактически идет рожать, схватки, можно сказать, и еще интересуется, кто да кто, ху из ху! Непременно ей нужно все разузнать, разведать, захватить всю душу!"
      - А никто! - ответил я. - Тайна!
      - Вот этот мужик - твоя тайна?
      - Да, представь себе!
      Она вдруг согнулась, прижав руки к низу живота, сожмурилась, открыв зубы и сильно сморщив лицо...
      - Ну, ладно, - сказала она, распрямляясь, - эту тайну ты можешь иметь.
      "Да, - подумал я, - с тайной мне не повезло".
      - Ну, как, приближения не чувствуешь? - спросил я. И тут же не удержался и добавил: - А удаления?
      Мы долго шли через двор. Потом, распустив волосы, она исчезла. Я побыл там еще немного. Ряд гулких кафельных помещений, откуда-то доносятся шаги, голоса...
      Я вернулся к себе и лег. Спать я не спал, но сон видел. Вернее, я понимал временами, что это сон.
      Я иду по улице между двумя кирпичными домами. Впереди темная вода, мост на наклонных скрещенных бревнах слегка сдвинулся, отстал от берега, висит. Люди тихо перебираются внизу по воде. Почему-то очень страшно.
      Потом я вхожу в какой-то дом, долго иду по желтоватым лестницам, коридорам, наконец вхожу в темную комнату, там все говорят тихо, шепчутся. На полу, на стиральной доске, спеленатая, лежит она.
      - Плохо, - говорит кто-то над ухом. - Она все говорила: "Лучше бы другой конец, лучше бы другой..."
      Тут я наполовину проснулся и успел подумать: "Нет, это какие-то не ее слова - "другой конец". Она бы так не сказала".
      И сразу же начался второй сон - легкий, светлый. За окном по железному карнизу, покрытому белым снегом, проезжают люди в шубах, в сани запряжены олени, все освещено розовым солнцем. Вот останавливаются, слезают, через стекла разглядывают комнату. Сразу за карнизом - белый сверкающий провал, снег, чувствуется, очень легкий, пушистый.
      Я проснулся. Было действительно уже светло. Под самым окном мели тротуар, шаркали метлой, я сразу подумал - неужели сухой, не смочили? Тогда - пыль. Запершило в горле. Но нет, наверное, смочили, смочили...
      Дорогой, поздравляю! Ты, может быть, уже знаешь, что у нас родилась дочка, вес три двести, длина пятьдесят сантиметров. Я ее еще толком не разглядела. Только успела заметить, что, кажется, твои бровки.
      Теперь на тебя ложатся обязанности не интересные, но очень важные. Во-первых, к выписке (9-го, часов в 11) мне нужен гардероб: принеси костюм замшевый и свитерок. Затем рубашка, трусы и лифчик (можно тот, что я тебе отдала в приемной родилки). Потом еще туфли и ваты с марлей. Теперь дочке. Ты мне сегодня сообщи, что у тебя есть к выписке. Узнай у мамы непременно сегодня или завтра о том, что она приготовила. Есть ли косыночка, подгузники, тонкие рубашечки. Теперь. Посмотри список того, что я тебе писала на календаре-шестидневке, и сделай так, чтобы все было. В аптеке купи ваты, рожки и соски и узнай, где есть весы напрокат. Отнесись, пожалуйста, без раздражения ко всему этому и постарайся к нашему приходу все сделать. Обо всем, что есть и чего нет, сообщи мне обязательно завтра. Принеси мне косметичку.
      Целую.
      Родила я в 1 час ночи и тебе не советую.
      Попишу еще немножко, пока врача нет. Интересно, как тебе девочка покажется. Мне она ужасно нравится. Жить бы нам в квартире с холодильником и друг с другом.
      Как светская жизнь протекает в городе? Не пустует ли "Крыша" и кем она заполняется? Напиши, а? Ить интересно. Удочки отпала пуповина. Это хорошо.
      Дорогой! По телефону звонить не разрешили во избежание простуды. Поэтому ты мне пиши письма, длинные и интересные: где был, что делал, с кем делал, чего добился в общем, все те вопросы, которыми ты особенно любишь делиться. А если серьезно, то можешь писать о чем-нибудь другом или вообще ничего не писать. Ты к нашему возвращению должен: помыть окно, вытереть пыль - в общем, навести идеальную чистоту. Как насчет кроватки? Поищи. В бюро справок есть список вещей для ребенка при выписке. Посмотри его и принеси, что нужно. Вот и все. Рад?
      Очень хочу домой.
      Совсем забыла. Ты чего не тащишь мне косметику? Возьми бигуди (три штуки), пудреницу и карандаш. Ты заверни это в газетку, а потом положишь в мешочек типа целлофан.
      Дорогой! Сейчас доктор сказала, что завтра после двух часов в справочном бюро будет известно, выпишут меня или нет. Можно позвонить, и тебе сообщат.
      Она кричала удивительно громко, при этом вся наливаясь красным, только маленькие ноздри от напряжения белели. Иногда она замолкала и тут же начинала с удивлением икать. Потом била ногами через фланель.
      Мы решили назвать дочку Дашей, в основном, в честь прабабушки, но и не без влияния популярной в том сезоне песенки "Хэлло, Долли!", которую своим неподражаемым хриплым голосом исполнял известный негритянский певец Луис Армстронг, параллельно подыгрывая себе на трубе.
      Дочку, конечно, сразу же захватили женщины - теща, жена, тетка. Я сидел на кухне, брал целлофановые мешочки с фруктами, что жена принесла обратно из родильного дома, вытряхивал фрукты в тазик с водой - помыть. Сливы ровно легли на дно, образовав лиловую мостовую какого-то города, персики плавали посередине, как оранжевые пушистые экипажи, яблоки всплывали и висели наверху, как розовые облака.
      Потом я стянул с веревки пеленку, стал сушить ее над газом, сквозь темное, мокрое полотно виднелся синий гудящий кружок. Но тут набежала теща, оттолкнула, вырвала пеленку и умчалась.
      "Мне кажется, я никому не интересен", - подумал я.
      Тяжело вздыхая, я стоял в длинной очереди в кассу.
      - Значит, так, - опомнившись, заговорил я, когда очередь подошла, бутылку подсолнечного масла... Громыхание кассового аппарата.
      - Пачку гречневой крупы... Громыхание.
      - Полкило творога... Вот такие неинтересные покупки, - не удержавшись, сказал я.
      - А что делать? - неожиданно сказала кассирша.
      И главное, когда я донес все это, пытаясь удержать в охапке, и высыпал на стол, жена быстро глянула и сказала, как ни в чем не бывало:
      - Ага. Ну, ладно. Поставь в холодилу.
      На кухне сидела теща, занималась обедом, разговаривая сама с собой: спрашивала и тут же отвечала, говорила и сама же опровергала. Войдя, услышал отрывок последней возмущенной фразы:
      - ...разве это дело - давать чучелам деньги?! Увидев меня, она колоссально оживилась.
      - Скорей послушайте, - сказала она, - какой я сочинила стишок: "Жила-была девочка. Звали ее Белочка".
      - Неплохо, - задумчиво сказал я, - а еще есть: "Шел Егор мимо гор..."
      - Весной мы с Дашенькой поедем к Любе, - сияя, сообщила теща.
      - Кто это - Люба?
      Выяснилось, что это ее сестра, живущая где-то на Урале.
      "Ну, это мы еще посмотрим", - хмуро подумал я.
      Она стала жарить рыбу - валять в муке, раскладывать по сковородке.
      Я все норовил вскочить, умчаться по делам, сидел как на иглах.
      - Какие-то вы странные, - говорила теща. - Поешьте рыбы.
      Долго жарит, долго...
      Щелкнул замок - пришел с работы тесть.
      - А-а-а, - слышен его голос. - Ну, я сейчас, сейчас.
      Сейчас он, наверно, снимает плащ, аккуратно вешает его на распялку, потом ставит галоши, строго параллельно, берется с двух сторон за бантик на ботинке, тянет. Долгое время вообще ничего не слышно, только Дыхание: вдох, выдох. Что он там - заснул, что ли?
      Наконец, потирая руки, входит в кухню.
      - Суп будешь? - спрашивает теща.
      - Суп? - Он удивленно поднимает бровь.
      Казалось бы, чего здесь странного, - да, суп, но он такой - всегда переспросит.
      Потом мы сидели в комнате молча. Тесть читает газету, одну заметку, долго, удивительно долго. Вот наконец отложил газету, потянулся к журналу. Неужели возьмет? Этот номер молодежного журнала со статьей обо мне, с моим портретом и несколькими репродукциями работ. Я давно уже, много раз как бы случайно оставлял на столике... Тесть берет журнал в руки.
      "Неужели сейчас прочтет?" - замирая, подумал я.
      Нет! Сложил этот журнал с другими, стал сбивать их ладонями, уравнивать края. Видно, ему откуда-то известно, что журналы существуют не для чтения, но для аккуратного складывания их стопками.
      Теща, прибежав с кухни, на минутку присела на диван. По телевидению как раз идет нашумевший фильм с известным актером в главной роли. Она вглядывается, щурится и вдруг радостно заявляет:
      - Так это ж Генька Шабанов - на нашей лестнице жил!
      - Вечно, маменька, ты придумываешь, - хрипло, зло говорит ей тесть.
      Она поворачивается к нему, глядит на него, непонятно блестя очками.
      - Какой у нас папенька молодец! - умильно говорит она. - Сегодня видела его в метро - костюмчик такой славный, и даму под ручку ведет так ловко, деликатно. Я еще подумала: какой он сладенький, наш папочка!
      Тот, ошалев, откинув челюсть, сидит, ничего не понимая. А она встает и гордо уходит на кухню...
      Но энергия - удивительная! Только что вымыла посуду и уже - топает утюгом, гладит.
      - Имеются товары, - говорит она, важно появляясь. - Цвета: сирень, лимон.
      Потом она подходит ко мне, преувеличенно вежливо говорит:
      - Сдайте завтра бутылки. Хорошо? И картошки купите.
      Я молча киваю. Я физически уже чувствую, как все эти невкусные, неинтересные дела опутывают меня, делают своим...
      - У нас заночуешь? - спрашивает тесть. - Я тогда в прихожей на раскладушке, ты - на диван.
      - Ну зачем же?! - говорю я. - У вас что - рассольник? Вот и буду спать в нем! Тесть удивленно поднимает бровь.
      Никто не заходит и даже не звонит. Первое время забегали еще друзья, но теща сразу же начинала громко говорить, как бы в сторону: "Как же, шляются тут разные объедалы да опивалы!" Ей, видно, любые гости представлялись в виде каких-то полусказочных объедал и опивал - сапоги гармошкой, огромные блестящие рты, пальцы вытираются об атласные, с ремешком рубахи.
      ... Время тянется томительно. Тесть осторожно гладит внучку. Жена стоит перед часами, шепчет, загибая пальцы, считает, какой грудью, левой или правой, сейчас кормить. Потом она садится на диван, положив дочь на приподнятую ногу.
      Даша сразу бросается сосать, щеки так и ходят ходуном. Теряя грудь, начинает громко пыхтеть, сопеть, вертеть головой.
      - Мы с ней сегодня, - говорит жена, помогая ей, - часа три уже гуляли. Со всеми старушками тут перезнакомились, что на скамейках сидят. Я им говорю: "Вообще-то у меня муж есть, но он все по делам". Они кивают так сочувственно и явно думают: "Понятно все. Мать-одиночка!"
      Она улыбнулась, прикрыв языком верхние зубы.
      - Потом домой ее отнесла и решилась вдруг в магазин сходить, впервые за все это время без нее. Очень странно было идти - без брюха и без коляски!
      Вдруг заверещал телефон. Звонила одна моя старая знакомая. Своим бархатным голосом она сообщила последние новости, потом выразила удивление по поводу того, что я не смогу сопровождать ее в театр.
      - Странно, - говорила она, - по-моему, в любой интеллигентной семье должно быть правило: каждый встречается с кем угодно и не отдает при этом отчета!
      "Что ж, - хмуро подумал я. - Получается, у нас неинтеллигентная семья?"
      Тут я увидел, что рядом стоит жена, глаза ее полны слез, подбородок дрожит.
      - Опять? - проговорила она.
      - Что - опять?! - вешая трубку на рычаг, закричал я. - И по телефону разговаривать нельзя?
      - Да! - закричала она. - Нельзя! Тесть вдруг захрапел особенно громко.
      Ранним утром, спустив коляску по лестнице, мы вышли на прогулку. Было холодно. Дорога, разъезженная вчера, так и застыла остекленевшей гармошкой.
      Мы двигались молча. Было удовольствие в том, чтобы катить коляску: чем-то напоминало езду на велосипеде или - из детства - бег со звенящим катящимся колесом на упругой изогнутой проволоке.
      Мы въехали в пустой парк. Во льду были видны вмерзшие листья, ярко-зеленая трава. Сходя с дороги, я разбивал каблуком лед над пустотой открывались теплые парные объемы со спутанной травой.
      - А ты чего чулки эти напялила? - спросил я. - Других, что ли, у тебя нет?
      - А мне другие нельзя. У меня ноги тонкия. Тонкия! - важно проговорила она.
      - Все равно! - сказал я.
      - Ну ладно, - сказала она. - Теперь я буду тебя слушаться...
      Потом мы скользили по ледяному склону, придерживая колясочку...
      - Ло-орк! Смеется!
      5. Жизнь сложна
      Прошло семь лет.
      - Ех! - говорила жена, разливая чай. - Я в промтоварный сейчас заходила, такая там шерсть! Очень редко бывает! Очень!
      Жена покачала головой.
      "Да-а, - подумал я. - Пора, видимо, браться за ум, порезвились - и хватит. Начинать пора солидную, основательную жизнь, пора в очередь становиться, как все!"
      Грустно это было понимать!
      Я надел халат, пошел к себе в кабинет, сел за стол с целью начать новую жизнь.
      Вдруг я увидел, что в луче солнца пунктиром блеснула паутина.
      "Пунктиром... блеснет паутина!" - похоже на начало стиха.
      Гляжу - все ниже она к столу опускается, а на конце ее сучит лапками маленький паучок!
      Куда же он? Как раз в бутылку с чернилами, которую я открыл, собираясь заправить ручку! Шлеп! Успел только схватить его за паутинку, вытащить, мокрень-коге* поставить на сухой лист. Паучок быстро забегал по листу, оставляя каракули. Вдруг я с удивлением разглядел, что получаются буквы!
      "Г... Д... Е... где-то я тебя видел!"
      Нахальство какое! В моем собственном доме где-то он меня видел.
      Прелестно!
      Еще штанишки такие мохнатые на ножках! Поднял я его вместе с листом: "Давай! Мне такие наглецы в хозяйстве не нужны! Я сам, может, неплохо пишу, конкурентов в моем собственном доме мне не надо!"
      Паучок с ходу понял меня - утянулся на паутинке и где-то под потолком непонятно исчез.
      Успокоился я, стал писать письмо - вдруг снова, разбрызгивая кляксы, шлепается на лист, бежит:
      "X... хоть бы пальто жене купил, подлец!"
      Тут я уже не выдержал, выхватил из ящика ножницы, стал щелкать ими над столом. Но никак паутину лезвиями не поймать: то сверкнет, то снова исчезнет, то снова сверкнет, совсем уже в стороне от стола. Долго прыгал я с ножницами, щелкал, совсем запарился. Исчезли вроде паучок и паутина. Но надпись на листе осталась: "Хоть бы пальто жене купил, подлец!"
      Что за напасть! Не хватает еще, чтобы в моем собственном доме какие-то паучки меня критиковали!
      Гляжу - снова спускается. Вскочил я, выбежал на кухню, взял долото, молоток, на всякий случай - лазер. Ну, держись, думаю, дитя неестественного отбора!
      Вижу вдруг: жена чистит картошку и тихо усмехается.
      Та-ак! Все ясно. Паучков получать?
      Пошел в кабинет, разложил в готовности инструменты. Паучок снова окунулся в чернила, потом подтянулся на паутинке, прыгнул на лист:
      "С... Т... О... П! Стоп! Перерыв! Короткий отдых!"
      Ну что же, перерыв так перерыв! Пошел на кухню к жене. Она говорит:
      - Посмотри-ка, что за странное сооружение там на горизонте?
      У нас за окном открытое пространство - далеко видно. И действительно на горизонте что-то непонятное появилось... На высоких железных ногах какая-то площадка, на ней какие-то мощные окуляры - сверкают сейчас, против солнца, всю кухню заполняют своим блеском!
      - Да это не сооружение, - говорю. - Это, наверное, неземной пришелец показался на горизонте...
      Сначала хотел было пошутить, но неожиданно сам вдруг поверил, испугался, громко закричал.
      Потом вдруг икота началась!
      И главное, с каждым иком оказываешься в каком-то неожиданном месте!
      Ик!.. Высокая оранжерея, до самого стеклянного потолка растет какая-то дрын-трава.
      Ик!.. На острове каком-то, вернее, на обломке скалы, среди бурного моря.
      Ик!.. Похороны мои. Жена, седая совсем. Любимый мой ученик плачет, размазывая черные слезы по лицу пишущей лентой, которую я ему подарил.
      Ик!.. Ну, слава Богу! Снова на кухне оказался! Скорей попить холодной воды, чтобы больше не икать!
      Вечером пошли в гости к Хиуничевым - Лехе с Дийкой, - я Лехе про иканье свое рассказал, Леха сморщился высокомерно.
      - Ты все витаешь? Пора уже за ум взяться!
      - Думаешь, пора?
      - Что ты в лавочке своей высидишь со своими прожектами? Идеи гениальные не каждый год рождаются, а кусать надо! Что ты дождешься-то там, если даже Орфеич со всеми пыльными-мыльными не больше двухсот имеет?
      Сам Леха давно уже "в ящик сыграл", определился в солидное место, где оклады не зависят "от всякой там гениальности", как он выразился.
      - Командировочные! Премиальные! Наградные! И дома никогда не бываешь семье подспорье! Ну, хочешь, завтра же о тебе поговорю?
      Очаровательные наши дамы как бы не слушают, мнут перед зеркалом какую-то тряпку, но тут застыли, я вижу, ушки навострили...
      - Но это ж отказ будет, ты понимаешь, от всяких попыток сделать что-либо свое!
      - Кому это нужно - "твое"! - с горечью Леха говорит. - Жило человечество без "твоего" и дальше проживет.
      Попили чаю с козинаком - Дия научилась варить такой козинак: зубы у гостей мгновенно слипаются, до конца вечера все молчат. Только в прихожей уже, нас провожая, Дия говорит мне ласково, как близкому своему:
      - И ты, видно, такой же, как мой!
      - Какой - такой?
      - Тоже как следует шарф на шею не можешь намотать!
      - Ну, почему же? Наоборот! Я лучший в мире наматыватель шарфа на свою шею!
      Потом мы ехали молча домой, жена, отвернувшись, в черное окно трамвая смотрела.
      - Ну, слышала? - наконец я ее спросил.
      - Слышала! - сощурившись и выпятив подбородок, ответила она. - Но ты ведь, конечно, не согласишься на это. Тебе главное - не существующий свой гений лелеять... ждать, пока свалится на тебя какой-то неземной шанс. А как семья твоя живет? Тебе безразлично, что у других все есть, а у нас ничего!
      Она заплакала.
      - Ну ладно уж! - не выдержав, сказал я. - Подумаем!
      Хотя чего, собственно, думать? Все ясно уже!
      На следующий день я к Лехе в контору проник - почти полдня пробивался.
      Леха в кабинете своем меня принял, заставленном почему-то железными шкафами.
      - Ну, правильно, старик! - дружески мне говорит. - Мы тут с тобой такого накрутим!
      По плечу хлопнул - начальник-демократ!
      И началась новая моя жизнь!
      Приезжаешь с папкой чертежей в какие-нибудь Свиные Котлы, выходишь из маленького деревянного вокзала, на автобус садишься... Автобус километра через полтора проваливается, как правило, в яму.
      Все привычно, спокойно заходят сзади, начинают выталкивать автобус из ямы. Вытолкнули - автобус взвыл радостно и уехал.
      - Ничего! - спутник один мне говорит. - Это бывает! Японцы говорят пешком надо больше ходить!
      Идем километров пять, постепенно превращаясь в японцев.
      В гостинице, естественно, мест нет. Дежурная говорит:
      - Но скажите хоть, кто вы такой, что мы должны места вам в гостинице представлять?!
      - Я мэнээс! - гордо говорю.
      - Майонез? - несколько оживилась.
      - Мыныэс! - говорю. - Младший научный сотрудник!
      - А-а-а! - с облегчением говорит. - Таких мы у себя не поселяем. Были бы вы хотя майонез, другое дело!
      Что ж делать-то? Куда податься? Где-то должна быть тут жизнь, бешеное веселье, шутки, легкий непринужденный флирт?
      Нахожу наконец "Ночной бар" - большой зал, и, что характерно, царит в нем мертвая тишина.
      - Тут, - спрашиваю, - бешеное веселье бурлит?
      - Тут-тут, - говорят. - Не сомневайся!
      Называется - ночной бар, а практически, я понял, сюда только те идут, кому ночевать негде: транзитники, командированные и т.п. Добираются из последних сил, ложатся лицом на стол и спят.
      Глубокий, освежающий сон.
      Вдруг драка!
      Подрались дворники и шорники! Шестеро дворников и семеро шорников! Встаю с ходу на сторону дворников, обманными движениями укладываю двух шорников. Становится шесть дворников, пять шорников. Тут же встаю на сторону шорников, обманными движениями укладываю двух дворников. Становится четыре дворника и пять шорников. Тут же встаю на сторону дворников.
      Появляются дружинники, говорят: "Пройдемте!"
      Приводят в отделение. Скамейка. Перед ней стол, покрытый почему-то линолеумом.
      Лег на него лицом. Глубокий, освежающий сон.
      Тут загудело что-то. Отлепил лицо от линолеума, гляжу - над кожаной дверью надпись зажглась: "Войдите!"
      Вхожу. Сидит капитан. Стол почему-то покрыт уже паркетом.
      - Ну что? - говорит. - Допускали ироничность?
      - Откуда? - говорю.
      - А что было?
      - Да просто все, - говорю. - Подрались дворники и шорники. Шестеро шорников и семеро дворников. Встаю с ходу на сторону шорников, обманными движениями укладываю двух дворников. Становится пятеро дворников и шестеро шорников... Ой, извините, - говорю, - перепутал! Подрались шесть дворников и семь шорников...
      Закачался капитан, застонал. И транспарант вдруг зажегся: "Уйдите!"
      Выхожу в коридор - ко мне две дружинницы, хорошенькие!
      - Можно, - говорят, - мы вас перевоспитаем?
      - Можно! - сразу же отвечаю. Привели меня в Дом культуры. Да еще вахтер спрашивает их:
      - Это с вами, что ли?
      Что еще значит - "это"? Сейчас как дам в лоб!
      - Ну, смотрите, - они мне говорят. - Тут у нас работают кружки: кулинарный, танцевальный, курсы кройки и житья. Выбирайте любой. Только сначала мы вам должны показать, как вести в обществе себя, как недорого, но элегантно одеваться.
      - А я и так элегантный! - говорю. - У меня и справка об этом имеется! Показываю.
      - Ладно, - говорят.
      Повели меня в танцевальный кружок. Шаровары натянули, картуз, на сцену вытолкнули - там уже пляшут!
      Потом в кулинарный меня привели. Быстро там коронное свое блюдо сготовил: пирог с живым котом. Жюри только начало корочку разрезать - кот выскочил, возмущенно стряхивая с ушей капусту. Аплодисменты.
      Потом еще закончил курсы кройки и житья. Потом затейники в перину меня зашили.
      - Все, - говорят, - больше кружков у нас нет.
      - Нет? - говорю. - Жаль!
      Утром Леха приехал с рабочими и аппаратурой - все вошло наконец в свою колею.
      Раненько, еще в темноте, возле гостиницы садишься в служебный автобус. Автобус трогается, едет по темным улицам. Все в автобусе начинают кемарить. Далеко нам на полуостров наш добираться.
      - Не помешаю, - сосед мой меня спрашивает, - если ноги вам на колени положу?
      - Конечно, конечно! - вежливо говорю.
      Всегдашняя моя бодрость. Все буквально меня восхищает - такое правило! Помню, в детстве еще часами, вежливо улыбаясь, сидел над неподвижным поплавком, стесняясь бестактным своим уходом огорчить... кого?! Рыбу? Поплавок? Абсолютно непонятно.
      И сейчас стараюсь держаться всегда, не вешать на людей свои проблемы... Но понял: только настырные люди, недовольные всего и добиваются. А я - весело всегда: "Как жизнь-знь-знь?!"
      "Ну, у этого-то все в порядке!" - все думают.
      А Леха ноет все, жалуется, в результате машину нашу себе выклянчил, дачу строит. При этом продолжает ныть, что нет для машины запчастей, для дачи - пиломатериалов. И все сочувствуют ему, забыв, что речь-то уже - о даче и машине! Серьезным человеком его считают. Проблемы у него! А я так... Оченно это все обидно.
      Почему должен я постоянно чьи-то тяжелые ноги на коленях держать?
      За окном тьма. Предутренние часы. Самое трудное для человека, тревожное состояние.
      Мозг не проснулся полностью, не успел на все привычную лакировку навести.
      Белая бабочка судорожно протрепыхалась по лобовому стеклу. За стеклами не пейзаж, а какой-то негатив. Белые бабочки пролетают. Привидение машины в белом чехле. Толстые белые перила моста. Сейчас, если в лес возле шоссе углубиться, наверное, только бледную поганку найдешь.
      Вот наконец шлагбаум черно-белый перегораживает дорогу - это уже более или менее веселая расцветка!
      За шлагбаумом уже стало светать. Свернули на бетонку. Вода в ведре для окурков от вибрации сморщилась выпуклым узором... Подъезжаем - белые известковые горы. Вот наша площадка...
      На базе ее - каменоломня. Гора белого камня, гора песка. В горе песка ласточки успели насверлить гнезда. А говорят еще - инстинкт у них! Вот дуры!
      Устанавливаем конструкцию на стенд, тянем провода. Пиротехники долбят известняк, закладывают взрывчатку. Включаем приборы, ставим на нуль. Ложимся. Машем рукою взрывникам: "Давай!" Потом распахиваем до предела рот, закрываем ладонями уши. Тишина, потом резкий, заполняющий все кишки хлопок воздуха. Не уселась еще известковая пыль - бежим к нашим конструкциям, обмеряем...
      За день перетряхнет всего тебя взрывами. И так тридцатый день подряд.
      На закате возвращаемся. Типичный южный городок. Мужчины в домашних тапочках, сидящие на корточках возле ларьков. Здание "Облвзрывпрома", наполовину взорванное. Выходим из автобуса - волосы от пыли стоят колом, в уголках глаз грязь.
      Лехе говорю:
      - Ну, когда ж ты отпустишь меня домой? Говорил, на две недели всего, а уже второй месяц пошел!
      - А что, плохо тебе, что ли?
      - А что ж хорошего-то? Согласился тебе помочь, а ты, пользуясь моей мягкостью...
      - Хочешь, поезжай! - грубо мне Леха говорит. - Но денег не получишь!
      - Так, да? Ну хорошо!
      Плюнул, ушел к себе в номер. Открыл портмоне - там, упруго напружинившись всеми мускулами, лежал рубль.
      Да-а-а... Только такие тяжелые, настырные люди, как Леха, добиваются чего-то. А я...
      Стал я укладываться. Темно. Но сна и в помине нет!
      Как там балда эта без меня?!
      Завалила наверняка все, что я поручил ей, и даже то, наверное, чего я ей не поручал!
      А я почему-то здесь. "Надо", считается. Если каждому "надо" покорно поддаваться, то вскоре окажешься... неизвестно где!
      Ночь душная, неподвижная, не вздохнуть. Но в гостинице, несмотря на это, бешеное общение. То и дело слышно: стук в дверь, вкрадчивые, глухие голоса.
      Ко мне почему-то никто не стучит. Постучите, а?.. Слабеющей рукой открою уж задвижку!
      Да нет, мало кому я тут нужен!
      Странно как сосед мой храпит, сначала: "Хр-р-р!", потом тоненько: "О-о-о!", потом неожиданно: "Ля-ля, ля-ля-ля!"
      Всю ночь я с открытыми глазами лежал, ждал - может, опомнится Леха, постучит?
      Только под утро Леха пришел. Деньги мои мне сунул.
      - Ну, ладно! Поезжай! Скоро и я приеду. Лорке привет!
      Вспомнил все-таки, что он мне друг!
      Радостный, прямо из аэропорта ворвался домой, начал будить жену.
      - Не встану! - она говорит.
      - Вставай и убирайся!
      Обрадованно:
      - Из дома?
      - Нет. В доме.
      - Я в одиннадцать встану.
      - Нет, сейчас!
      - Нет, в одиннадцать!
      - Нет, сейчас!
      Сунула кулачок под подушку, вытащила часы.
      - А сейчас и есть одиннадцать! - захохотала.
      Везет ей.
      Потом я в контору забежал. Там как раз в этот момент плафон отвалился с потолка. Тут я вошел, поймал плафон, поставил его на стол - и снова уехал, на четыре месяца!
      Теперь все больше один стал ездить, без Лехи. Леха, правда, командировки свои мне отдавал, чтоб я отмечал их, а деньги - ему.
      - Зря ты это, - неоднократно я Лехе говорил. - Куски жизни теряешь, новые ощущения!
      - Уж годы не те, чтоб за ощущениями гнаться! - Леха отвечал. - Давно пора и тебе это понять!
      Помню, после очередного моего возвращения пошли к ним. У них уже к тому времени интерьер образовался. Кошка, подобранная под цвет интерьера. Интеллигентные гости в гостях - Володя Доманежиевский, литературотоваровед!
      - Вот, - жена моя сразу жаловаться начала, - купил мне эту дурацкую шаль за четыре с половиной рубля и теперь все время заставляет зябко в нее кутаться!
      - Да, чего раскуталась-то? - говорю. - Кутайся давай!
      Традиционный разговор.
      - Возмутительно вообще. - Леха говорит. - Мы с Дийкой пять лет в очередь на чудо записаны, все сроки прошли, деньги уплачены, а чуда никакого, хоть умри!
      - Ну, не знаю! - В спор я полез. - По-моему, кое-каких простых вещей еще не хватает, а чудес-то как раз навалом!
      - Например?! - строго Дня меня спрашивает.
      - Например? Недавно совсем: поехал я в Москву, выхожу в Москве, спускаюсь в метро, засыпаю - просыпаюсь на станции метро в Ленинграде. Снова еду в Москву, сажусь в метро - просыпаюсь в Ленинграде!
      - Ну, это ерунда! - Леха говорит. - Вот тут, я слышал...
      Конечно, про летающие тарелки речь завел. Будто на земле все настолько ясно, что летающие тарелки понадобились для возбуждения.
      - А отдохнули вы как? - оживленно к Дийке и Лехе жена обратилась. Только из отпуска приехали - и не рассказываете ничего. Противные какие!
      - Все отлично было! - Леха отвечает. - Все схвачено было - лучшие отели, лучшие поезда. Из кабаков фактически не вылезали. Загорали, купались!
      Поглядел я на них: бледные оба, как черви мучные!
      - Мне-то ты не ври! - говорю ему. - Не ездили вы ни в какой отпуск, дома сидели!
      - Да ты что, ошалел, что ли? - Леха возмутился. Вот билеты в оба конца, квитанция на белье... счета из лучших гостиниц, из кабаков.
      - Ну ясно, - говорю. - Отчетность всегда в порядке у тебя. А в отпуск не ездили вы, только квитанции где-то достали!
      - Ты что же, за идиота меня принимаешь?
      - Конечно!
      - Кто же отпуск так проводит, чтоб только по бумажкам все сходилось, а больше ничего?
      - Ты! - говорю. - Ты давно так живешь. Чтоб все было как положено, а сути давно уж нет! Неловкая тишина воцарилась.
      - Я слышал тут, - тактично Доманежиевский вступает, - вышла книга американского физиолога одного (начинен буквально такими вот заемными сведениями!). "Живи после смерти", кажется, называется. Так он записывал показания людей, побывавших в состоянии клинической смерти. И многие слышали там голоса, зовущие их, что свидетельствует, как он считает, о наличии загробного мира!
      - Странно, - не поворачиваясь ко мне, усиленно общался с интеллигентным гостем Леха. - Я тоже ведь был в состоянии клинической смерти. Но никаких голосов не слышал оттуда!
      - Значит, и там тебя никто видеть не хочет! - Я захохотал.
      Тут Леха не выдержал, повернулся ко мне, губы затряслись.
      - А сам-то ты!.. - Леха выговорил с трудом.
      - Да-а-а... - вздохнул я. - Ну и водка нынче. Чистый бензин! Видно, на мне обратно поедем вместо такси!
      6. Муки не святого Валентина
      Провожая мою маму на пенсию, ей дали от института четырехкомнатную квартиру.
      Потом моя младшая сестра вышла замуж за москвича, и, когда у них родился ребенок, мама переехала на время туда - нянчиться с внучкой.
      Так мы остались в квартире вдвоем с женой. Дочка по-прежнему жила у родителей жены, у деда с бабкой, - считалось, что так удобнее. По воскресеньям мы ездили к ним, обедали, разговаривали с дочкой, потом, когда она пошла в школу, помогали делать ей уроки на понедельник.
      И нас это, надо сказать, вполне устраивало - считалось, что руки у нас развязаны для каких-то выдающихся дел. Но годы шли. С годами все тяжелее давались мне эти поездки, жена обижалась, что я совсем не люблю дочь месяцами ее не вижу, и хоть бы что!
      Нет, я, конечно, скучал иногда по ней, но ехать туда, общаться по заведенной программе с тестем и тещей... когда у меня сейчас такое буквально что состояние... выше моих сил!
      Сначала тесть солидно пожимает руку, приглашает к столу, потом следуют одни и те же вопросы, и обязательно в одном и том же порядке: "Как здоровье?", "Как дела?", "Какие планы?" - причем отвечать надо быстро, и обязательно одно и то же, любое отклонение, даже просто перестановка слов вызывает долгое недоуменное молчание.
      И главное, не выскочить из-за стола, не выйти на улицу, потому что тесть сразу же недоуменно скажет: "За папиросами, что ли? Так вот же они!"
      И попробуй ему объясни, что ты... вовсе не за папиросами!
      Конечно, я понимал, что они очень любят внучку, а также свою дочь, мою единственную жену. И ко мне относились неплохо, да и я, в общем-то, любил их, но ездить туда было выше моих сил. И я ездил все реже.
      Мы пытались делать иначе - привозили на выходные дочку к себе. Но так тяжело было видеть, как дочка, веселая в субботу, в воскресенье то и дело поглядывает на часы и часов в пять, вздыхая, начинает собираться в обратный путь.
      - Ну все! - возвратившись однажды от них, сказала жена. - Надо Дашу забирать к себе.
      - Почему?
      - На-ды так! Нады-ы! - выпячивая по своей дурашливой привычке подбородок, произнесла она.
      - Но почему?
      - Надоело ей со стариками жить, вот почему! А главное, в школе своей она со всеми поссорилась, не может там больше учиться, плачет каждую перемену. Вот почему!
      - Странно... а мне она ничего не говорила! Мне отвечает всегда, что все нормально!
      - Тебе разве скажешь! - махнула рукой жена.
      - Ну что ж... - сказал я. - Но только год уж пускай доучится до конца!
      - Ето понятно! - весело сказала жена. - А я зато с Дийкой договорилась, что мы на каникулах у них на даче будем жить!
      И вот настал вечер, когда Даша переезжала к нам...
      Я вышел в прихожую, прислушался. Девятый час, а жена с дочкой еще не появились. Тревожные мысли, над которыми раньше я издевался, теперь захватили меня.
      Ну что могло случиться? Метро, автобус?.. Тут воображение не подсказывало ничего ужасного. Может, погас свет и они застряли в лифте?
      Я быстро щелкнул выключателем - свет есть!
      Потом снизу послышалось завывание лифта. Я подошел к двери, стал слушать. Лифт остановился на площадке, но голосов не было. Заскрипел открываемый замок соседней квартиры.
      Я вернулся в комнату, сел.
      "Да, плохо! Ни в чем нельзя на нее положиться! - привычно устало думал я про жену. - Даже привезти дочь от бабки, и тут нельзя быть уверенным, что она проделает это без происшествий!"
      Я абсолютно извелся, когда услышал наконец скрип открываемой двери, увидел свет, проникший с площадки.
      Первым в квартиру, часто и горячо дыша, вбежал песик (подаренный дочке за хорошее окончание учебного года), подбежал и, встав на задние лапы, передними стал перебирать на моих коленях. Потом, насмешливо тараща глаза, появилась дочь, кивнула и пошла в прихожую раздеваться. С ободранным картонным чемоданом ввалилась жена, обиженная и уставшая.
      - Представляешь? - кивнув на чемодан, она горько вздохнула.
      "Надо же, как трогательно огорчается! - подумал я. - Словно для нее это новость, что дочь жила у деда с бабкой, и откуда взяться там модному чемодану?"
      - Зато, говорят, в школе нашей со следующего года будут занятия в бассейне, - сказала жена и направилась в кухню.
      Там Даша играла с песиком и, увидев меня, подняла быстро голову и улыбнулась.
      На кухне жена взбила омлет и вылила его из мисочки на сковородку.
      - Во сколько завтра едете-то? - спросил я. Она пожала плечами.
      - Как так?
      - Не знаю, - сказала она. - Звоню все время Дийке, она не отвечает.
      - Но вы договаривались или нет?
      - В общем, да.
      - А когда?
      - На той неделе еще.
      - А вчера не могла созвониться? Позавчера? Трудно это было? Или невозможно?! Мало ли что могло случиться за эти дни?
      Жена отвернулась к плите, заморгала, что означало у нее приближение слез.
      Я ушел в комнату, сел на диван, сидел, автоматически сводя и разводя два маленьких черных магнитика, оставшихся, наверно, от какой-нибудь "Маши не хочу каши", стараясь отвлечься, успокоиться их маленьким, выскальзывающим сопротивлением.
      - Что, папа? - в комнату вошла встревоженная Даша.
      - Ничего, - сказал я, погладив ее по голове.
      Я надел ботинки, вышел на лестницу, хлопнув дверью.
      Та-ак! И это дело завалено! А Даша, особенно последние дни, так мечтала о том, что она поедет к Хиуничевым на дачу, будет вместе с их дочкой Катей поливать грядки, как они будут бегать по лесу!
      - Там, наверное, ландышей уже много. - Поддерживая в ней бодрость в последние дни занятий, я сам часто поднимал эту тему.
      - Нет, - серьезно подумав, как всегда, отвечала Даша. - Ландышей еще нет. Только внизу, у ручья есть.
      - Но вы-то знаете небось это место?
      - Конечно! - небрежно отвечала Даша. - Мы с Катькой в прошлом году каждый день туда носились!
      Да и сам я радостно думал, как хорошо будет оказаться ей в сосновом лесу после тяжелых занятий в конце года, тем более, как рассказала однажды жена, Даша, выйдя после контрольной по математике, потеряла сознание. Меня эта история очень перепугала - что же это такое... в чем дело? Может быть, просто переутомление? Даша занималась так старательно, дотошно, и вот наступили каникулы, она собрала свои вещи в старый чемодан... и вдруг выясняется, что никуда они не едут!
      Я стоял, слушая ровные гудки в трубке. У Лехи с Дийкой - никого! Все ясно! Собственно, это давно было ясно, что Хиуничевы не горят желанием приютить нас у себя на даче. Мы сами давно прервали семейное общение с ними и только перед самым летом, в ожидании каникул, резко возобновили. Эта хитрость, конечно, шита белыми нитками, и обидчивый Леха, конечно, ее раскусил. И вот результат: долгие, тягучие гудки в трубке. "Нас нет, а вы живите, как знаете!"
      Я нервно топтался во дворе. Главное, тяжело было возвращаться к дочке, что-то ей объяснять...
      - Ничего! Утро вечера мудренее! - сказала жена.
      - Мудрёнее! - сказал я.
      Утром, когда дочь с женой еще спали, я снова позвонил... Нет... никого! Тягучие гудки.
      - Ну как? - спросила дочка, подходя.
      - Пусто! - сказал я.
      - Ух, мама! Уж не могла договориться! - Сощурясь, Даша посмотрела на выходившую из спальни мать.
      - Ну, что будем делать? - садясь в прихожей на стул, спросил я.
      - Они на даче, точно! - подумав, сказала Даша. "Может, они на кладбище поехали? - подумал я. - Троица сегодня, все на кладбище едут".
      - А поедем к ним. Нет, так нет! - сказала жена.
      Я представил, как они с дочкой, со щеночком на поводке подходят к даче - и никого там нет, ворота закрыты. Только представить себе, как они будут идти потом обратно!
      - Ладно, съездим! - решил я.
      Я открыл чемодан, стал перекладывать вещи в сумку.
      - Английский берем?
      - А как же! - вытаращив глаза, сказала Даша. - Обязательно надо будет там английским заниматься!
      В электричке песик спокойно уснул, Даша читала английский. Я, не отрываясь, смотрел в окно.
      "Как долго едем-то! - думал я. - С прошлого года помню эти торчащие из воды черные палки. Сколько едем, а самое только начало пути!"
      Наконец мы вышли на станции и, спустившись с платформы, пошли по ноздреватому после дождя песку. И сразу же почувствовали чистый, промытый дождем, прохладный воздух!
      По дороге Даша, разрывая мое сердце, все рассуждала о том, что дядя Леша с тетей Дней, конечно, уже взяли Катю из детского сада.
      - Любому хочется отдохнуть от этих занятий! - рассудительно говорила она.
      Мне все хотелось добежать первому до дачи, узнать, как там обстоят дела, вернуться с какой-то определенной вестью, чтобы жена и дочь не шли так, в сомнениях и переживаниях, по дороге... Но, сдерживая себя, я шагал с сумкой рядом, чуть впереди.
      И вот показался за оградой двор, у сарая серый бок "жигулей".
      - На месте! - небрежно сказал я.
      Словно услышав команду, песик стал рваться на поводке. Даша побежала за ним, но я с сумкой обогнал их, чтобы в случае чего принять удар на себя! Мы подошли к калитке. Леха, остроносый, в берете, обстругивал какую-то доску: поставив ее на топчан посреди двора, с наслаждением прищурив глаз, готовился нанести снайперский удар - и тут он увидел нас.
      - А-а-а... И с собачкой! - только и произнес он и, не в силах сдержать своей досады, скрылся в бане, которую он строил, наверное, лет пять.
      Даша со щенком на руках стояла у закрытой калитки. Из бани раздался стук топора.
      К счастью, страдания в жизни не тянутся долго - этого не выдерживают ни жертвы, ни палачи, - и вот уже с крыльца дома спускается Дня, громко говоря:
      - Дашка! Какая ты большая-то стала! А это что с тобой за безобразная женщина? А это что за командированный с узлом?
      Жена быстро подхватила ее тон. Дня открыла калитку, и, обнявшись, они с женой, болтая на тарабарском своем наречии, ходили по двору.
      Катя, не обращая внимания на Дашу, хотя они так дружили год назад, сразу, конечно, бросилась к щенку. Но Даша спокойно ждала, пока та опомнится и поздоровается, - характер у Даши был твердый, дожимать ситуации она умела, тут я даже иногда ей завидовал.
      Дождавшись приветствия, Даша присела к щеночку, и они стали щекотать его вместе с Катей.
      - Сходите, девочки, погуляйте с ним в лесу! - сказал я, быстро закрепляя этот альянс.
      - Леня! - густым своим голосом закричала Дня. - Может, ты покинешь свой скит хотя бы по случаю приезда дорогих гостей?
      - Должен же я закончить эту сторону, раз решил? - с досадой отвечал Леха.
      Я сел на раскладной стульчик посреди двора.
      - Телеграмму получили от Риммы, - высунувшись вдруг из бани, проговорил Леха, - шестого приезжает, точно уже! Так что ничего, к сожалению, не получится!
      И тут же скрылся обратно.
      Собрав силы, я вошел к нему в клейкий, пахучий сруб.
      - Да-а-а... Здорово ты тут развернулся!
      - Шестого, говорю. Римма приезжает, Дийкина мать, - упрямо повторил Леха.
      - А? Ну и что? - небрежно и весело сказал я, хотя веселья и небрежности осталось у меня очень мало. - Но до шестого-то могут тут девочки пожить вместе, тем более, видишь, как они обрадовались друг другу!
      - До шестого - я ничего не говорю. До шестого - пожалуйста! - сломался Леха.
      Тут из леса (как по сценарию) с криком и визгом выскочили разрумянившиеся, радостные девочки, за ними, взмахивая ушами, как крыльями, мчался щенок.
      Поглядев на них, Леха вонзил топор, вышел из бани и наконец поздоровался с моей женой и дочкой.
      - Что, Лешенька? - Не давая остыть железу, жена выхватила из сумки бутылку. - Может быть, с легким паром?
      - С легким паром, с легким паром! - подхватил я.
      Через час я шел к станции. На последней прямой я обогнал старичка и старушку и, спохватившись, высоко подпрыгнул, чтоб показать им, что быстро иду я просто от избытка энергии, а вовсе не из-за опасности опоздать на электричку!
      ... В городе я вдруг почувствовал, что я один, что обычные заботы на время отпали.
      "Что-то я давно не не ночевал дома!" - бодро подумал я, впрыгивая в автобус.
      Автобус переехал мост. Я все собирался выйти, позвонить (кому?), но на первой остановке не вышел, подумав, что на следующей автоматы стоят прямо у автобуса... Но почему-то опять не вышел и так доехал до самого дома.
      "Ну, ничего, - бодро подумал я, - зато чаю сейчас попью! Хорошо попить горячего чаю с лимоном в холодный вечер!"
      Потирая руки, я отправился на кухню. Но заварки в коробке не оказалось. И лимона не было. И вечер, в общем-то, был не такой уж холодный.
      Я побродил по пустой квартире.
      Да-а-а... Помнится, два года назад, когда жена уехала в отпуск и через пять минут вернулась, забыв билет, квартира была уже полна моими гостями.
      - Вот ето да! - с изумлением, но и с некоторым восхищением сказала тогда жена. - В шкафу они у тебя были, что ли?
      Нет, они были не в шкафу - они прятались во дворе, за мусорными баками, ожидая момента! Да... теперь, конечно, не то! Видимо, возраст. Тридцать лет. Еще двадцать девять лет одиннадцать месяцев - ничего, но тридцать - это уже конец.
      Видимо, жизнь прошла. Не мимо, конечно, но прошла. С этой умиротворяющей мыслью я и уснул.
      Проснулся я необычно рано. По привычке я стал искать на стене пятно света, сквозящего между шторами, - по расположению этого пятна я определял время довольно точно. Но пятна на стене не было.
      "Значит, пасмурно, дождь!" - подумал я, и сразу же возникло почему-то ощущение вины.
      Потом пятно на стене стало проступать, сперва бледно, потом все ярче и ярче наливаясь солнцем.
      Я вскочил, отодвинул штору: на кусок ярко-синего высокого неба со всех сторон надвигались набухшие тучи. Я смотрел некоторое время на этот кусочек с надеждой, но потом задвинул штору, оделся, поел и, сдуваемый ветром, вышел на улицу.
      "Что за лето?" - с отчаянием думал я.
      С таким трудом, ценой таких унижений удалось пристроить дочку на шесть дней на дачу, на воздух, и надо же - пошел дождь, они с Катей даже не могут выйти погулять! Что я, метеоролог, что ли, виноват, что лето выдалось в этом году такое холодное?..
      - У тебя жена в отъезде? - спросил приятель на работе.
      - А что, есть хорошие девушки? - автоматически, думая о другом, спросил я.
      - Да нет... Я не к тому. Вид у тебя какой-то неухоженный.
      На следующий день, отпросившись с работы, я поехал к своим. Время в электричке промелькнуло в этот раз быстро, я соскочил с платформы, побежал по дорожке.
      Дочь выскочила из калитки, бросилась навстречу, стукнулась в живот головой. За оградой лаял щенок, выпрыгивая из высокой травы, чтобы посмотреть, кто это приехал.
      Я вошел в дом, обнял жену. Щеку мою защипало - я понял, что она плачет.
      - Ну, в чем дело?! - злобно спросил я.
      - Взвалили тут все на меня! - сжав свои маленькие кулачки, утирая ими щеки, рыдала она. - А магазины все закрыты, ничего нет. Вот, достала только это! - Она ткнула кулачком в маленькую синеватую курочку, которая лежала, поджав тоненькие лапки. Жена умела создавать жалобные картины, когда ей нужно было изобразить одинокую свою, печальную участь. - Лешка совершенно не разговаривает! - всхлипнула она.
      - Так... в лес-то хоть ходите? - обратился я к девочкам.
      - Нет. Холодно очень, - грустно вздохнув, сказала Катя.
      - Эх вы, мерзлячки! - бодро сказал я. - Быстро надевайте курточки, сапоги! А где папа твой? - спросил я у Кати.
      - Папа в городе, - вздохнув, сказала она.
      В лесу действительно было очень холодно. Подгоняемые мною, девочки дошли до ручья. Там было не только холодно, но и сыро. Свисающие из тугих трубочек белые шарики ландышей казались олицетворением зимы.
      Возвращаясь обратно, я увидел, что ворота в ограде широко распахнуты и посередине двора стоят "жигули". Леха, стоя на коленях у багажника, вынимал оттуда банки с краской, долго осматривая каждую, нюхал, подбрасывал.
      - Что это у тебя?
      Этого вопроса, видимо, Леха и дожидался.
      - Да краску вот купил, - ответил он. - Пол на кухне хочу покрасить к приезду Риммы, а то ворчать начнет, как всегда, что дача запущена.
      - Как же в комнаты придется входить? Через окно? - легкомысленным тоном спросил я.
      Леха молча покачал головой: "Ни за что!" - и с банкой ушел в дом. Уже в отчаянии я стал бегать с девочками, взбадривать щеночка (совершенно не справляется, сукин сын, со своими функциями!) и, когда смех и лай сделались практически непрерывными, пошел на кухню.
      - Что ж теперь, - не выдержав легкого тона, сорвался я. - Из-за твоей чертовой хозяйственности все должно рушиться?!
      - Что все? - пожав недоуменно плечами, спросил Леха.
      - Для чего ты дачу-то строил? Чтоб дочка была счастлива, верно? И конечная цель уже достигнута - посмотри в окно! А теперь ради какой-то промежуточной цели ты хочешь порушить цель конечную, понимаешь?! Взглянув в окно, я спросил у Кати:
      - Нравится тебе, Катенька, с собачкой играть?
      - Нравится, - робко пропищала она.
      Мне немало приходилось в жизни интриговать, но впервые я интриговал с помощью маленькой девочки и щеночка!
      И все зря!
      Не слушая меня, Леха опустился вдруг на колени и стал измерять пядями пол, что-то бормоча.
      Расстроившись, я ушел в лес.
      "Все ясно! - думал я, шагая по лесу. - Такой тип людей - и ничего им не объяснишь! Преодолевая трудности, так привыкают к ним, что забывают о конечной цели, упиваясь трудностями как таковыми! И главное, нет никакой возможности им доказать, что девяносто девять процентов проблем и несчастий создают они себе сами, своими же руками!.. Хотя, с другой стороны, несколько уже успокаиваясь, думал я, - будь Леха на каплю другим, не было бы дачи и вообще не о чем было бы дискутировать!"
      Я спустился вниз, перепрыгнул ручей.
      Да-а... Когда-то мы жили примерно в этих местах, посланные в студенческие каникулы на мелиорацию... Какое счастливое, безоблачное житье тогда было!
      Днем с друзьями бегали по болотам, опрыскивая химикалиями чахлые кусты, вечером веселились... Потом я, не чувствуя никакой усталости, шел за двадцать километров туда, где жила с яслями знакомая медсестра, и часа в четыре утра возвращался от нее обратно. Как раз тогда были белые ночи (как, впрочем, и сейчас, но сейчас я как-то их не заметил). Было светло, я шел напрямик по пружинистому глубокому мху, подходил к неподвижному озеру, спускался в гладкую холодную воду и плыл.
      ... Когда я вернулся на дачу, Катенька плакала, по лицу ее текли длинные слезы. Даша стояла молча. Жена спускалась с крыльца, толкая перед собой коленом набитую сумку.
      - Что, едете уже? - мимоходом спросил Леха, отрываясь от пола.
      Жена, не глядя на него, кивнула.
      - ... Ну, так позвоните? - не выдержав тишины, проговорил он.
      Я сунул руку в окно, мы молча обменялись рукопожатием.
      - Дашенька, бери Рикки, - светским тоном проговорила жена.
      Даша постояла неподвижно, потом сняла со стула поводок и пристегнула к ошейнику щеночка.
      Песик упирался, жена тащила его, ошейник сполз ему на уши...
      - Матери скажем, что он на машине нас до станции довез! - после долгого молчания сказала жена, когда мы шли уже по дороге.
      Я кивнул.
      - Ну, ничего! - говорила в электричке жена. - Зато пожили все-таки на свежем воздухе!
      - Мне не понравилось в этот раз, что погода холодная, - тараща для убедительности глаза, произнесла Даша.
      Домой мы приехали поздно, молча попили чаю и легли.
      - Ничего! Я уверена, все как-то устроится! - безмятежно сказала жена.
      "Конечно! - подумал я. - Обязательно! Как тут может устроиться-то?! Приучил ее в свое время ни в чем не видеть трагедии и сам теперь на этом горю!"
      "Что ж делать-то? - лежа ночью без сна, думал я. - Что Даше сказать, когда она утром проснется? Старалась, так хорошо закончила второй класс, удивив всех обстоятельностью и серьезностью; так мечтала интересно прожить каникулы, и вот из-за разболтанности родителей придется ей провести лето между мусорными бачками и пивным ларьком!"
      Утром я спустился по лестнице к почтовым ящикам посмотреть, нет ли какого-нибудь письма. В последнее время почему-то я все ждал какого-то письма, даже замочек на ящике сломал, чтобы быстрее можно было запустить руку, но письма не приходили.
      Я спустился... В одной из дырочек ящика что-то белело! Вынув, я сразу разорвал конверт. Письмо было от двоюродного брата Юры.
      Здравия желаем!
      Сим письмом спешу уведомить вас, что, спихнув наконец все дела, ослобонился душой и телом, поэтому готов принять вас с достопочтенным вашим семейством на берегах великой русской реки Волги. Следующие факторы дают основание предполагать, что может иметь место весьма насыщенный культурный отдых:
      1) Лодка с мотором "Вихрь-М".
      2) Польская трехкомнатная палатка (Сашок тоже собирается прибыть с семейством).
      3) Пропуск-разрешение на житье на малообитаемом острове-заповеднике.
      4) Огромный запас рыболовных снастей (некоторые из них на грани законности, но это - тайна!).
      Ждем! Надеюсь, ты не забыл наш зимний договор, хотя заключался он в состоянии некоторого подпития.
      Неоходимо взять:
      1) Одежду на случай холода и жары.
      2) Энное количество банок тушенки.
      3) Неограниченное количество огненной воды.
      4) Несколько флаконов ДЭТы (на Волге в этом году необыкновенный выплод комаров - мириады!).
      Мы все очень надеемся, что Дашу отпустят с вами, ее здесь ждут и Мишка, и Димочка.
      Все!
      Срочно звони.
      Твой друг и брат Юра.
      - От кого это? - спросила в прихожей Даша, как только я вошел.
      - От дяди Юры. Помнишь, к нам зимой приезжал? Приглашает нас на Волгу.
      - А что, поедем! - кивнув для убедительности головой, сказала Даша. А будут там какие-либо дети? - важно спросила она.
      - Мишка, сын его. И Димка, сын Сашка. В прихожую вышла из спальни жена.
      - Приснился мне сон, что мы плывем по какой-то реке.
      - Все правильно, - сказал я. - Вот, Юрка нас приглашает.
      - Ведь говорила же я, что все устроится! - сладко потягиваясь, сказала жена.
      Снова она со своей беспечностью неожиданно оказалась права!
      В тот же день я дозвонился в Саратов, потом, отстояв три часа в очереди, купил им билет на самолет (сам я, как выяснилось, мог освободиться на работе не раньше чем через неделю).
      И вот мы ехали уже на экспрессе в аэропорт Ржев-ска. За окном мелькали широкие проселки, холмы, речки, словно мы уже прилетели куда-то далеко. Аэропорт оказался маленький, сельский. В зале было душно, преобладали старухи с корзинами.
      Щеночек пугался шума самолетов, скулил... Хотели было оставить его у бабушки, но он так рвался с поводка и сипел, что решено было взять его.
      Скрепя сердце я оставил их в неказистой этой обстановке, вскочил на последний в этот день экспресс. Автобус отправился. Они, уменьшаясь, все так и сидели неподвижно в сквере, хотя начал вдруг накрапывать крупный дождь.
      Всю неделю меня мучила эта картина - как сидят они в сквере под дождем. Один раз вечером я даже поехал туда, чтобы посмотреть, так ли там действительно все печально? Оказалось, что так.
      И вот наконец с чемоданом и тяжелым рюкзаком я ехал туда как пассажир.
      В салоне самолета было сумрачно, слова из-за мягких кресел доходили глухо.
      На промежуточной посадке в Ижевске я вышел на воздух. Самолет стоят в пустом, глухом конце аэродрома возле каких-то вагончиков-мастерских. Было холодно и темно (я и забыл уж, что летом, оказывается, может быть такая тьма!).
      В Саратов прилетели под утро. Аэропорт его показался мне южным горячий воздух, колючие стриженые кусты, цикады.
      Я побродил по площади и в темноте еще уселся в автобус. Автобус тронулся, я задремал. Потом вздрогнул от ощущения какой-то громадной пустоты. Я придвинулся к стеклу... Автобус катился через знаменитый саратовский мост - огоньки пароходов внизу казались такими же далекими, как звезды.
      На рассвете я доехал до маленького заволжского городка Маркса и там вдруг впервые почувствовал, что оказался на Востоке - возле автобусной станции сидели несколько казахов в халатах.
      По спуску, отделанному серым камнем, я спустился к бензиновой воде, подошел к человеку, сидевшему в моторке, и договорился. Сначала мы промчались по узкой протоке, затемненной высокой землечерпалкой, потом вдруг выскочили на огромный простор, ограниченный лишь на горизонте высокими круглыми горами, словно срезанными острым ножом со стороны воды. Дальше по краю разлива горы поднимались еще выше. В долине между горами, совсем высоко, стоял маленький розовый домик.
      Последний раз я плавал по Волге давно и сейчас, окатываемый водной пылью, удивлялся - такого гигантского простора я не ожидал!
      - Амур! - кивнув головой в сторону шири, сказал водитель.
      - Как Амур? - изумился я.
      - Лодка типа "Амур", - усмехнулся водитель. - Со стационарным двигателем. Три тысячи.
      - А-а-а. - Я поглядел на большую лодку, идущую по фарватеру стремительно и мощно.
      Потом, слепя, мелькнула отмель, обсаженная чайками, дальше с этой же стороны (противоположной горам) потянулись низкие песчаные острова, узкие блестящие протоки. Изредка мелькали на берегах моторки, виднелись палатки. Я стал понимать, как нелегко будет в этом лабиринте найти своих. И вдруг увидел на длинном песчаном мысу, почти исчезающем в блеске воды на горизонте, крохотное черное пятнышко, быстро двигающееся туда-сюда, подпрыгивающее.
      - А это ведь песик наш! - обрадовался я. - Что еще может здесь быть такое быстрое и черное? И вот я уже выпрыгнул в воду, вышел на песок.
      - Ты самый заметный, самый видный на всем побережье!
      Я чесал опрокинувшемуся щеночку живот. Перекатываясь на спине, он довольно урчал.
      Потом откуда-то сбоку наскочила дочь, одетая в какой-то незнакомый свитер, в чьи-то ботинки.
      Я вдруг почувствовал, как лицо мое стало набрякшим, потным, плохо управляемым. Я вспомнил, что взрослые должны показывать детям пример, стал делать важные, серьезные рожи.
      С песчаного берега спускалась жена, почему-то в брезентовой куртке с нашивками полковника студенческих строительных отрядов.
      Потом, стряхивая с рук тесто, подошел Юра, саратовский брат.
      После из леса по тропинке вышел московский брат Саша.
      - Ха, Валя! Где это тебя так подстригли?
      Обцепленный со всех сторон сразу всеми, я выбрался на невысокий песчаный уступ, сел за стол.
      ... Вскоре, утомленный броском через пространство, я залез в палатку и крепко уснул.
      Очнувшись от тяжелого сна часа через два, я вылез из палатки и испугался: вроде бы должен наступить день, но небо оставалось низким и темным, освещение было темно-красное, словно в гигантской фотолаборатории. С выской горы за рекой дул резкий ветер - занавеска на продуктовой полке отстегнулась и громко хлопала.
      - Как приехали, все такая погода, - сказала жена. - Обычно весь день в глубине острова проводим, а то тут с ума можно сойти.
      - А где Даша? - спохватившись, спросил я.
      - С ребятами на внутренней протоке рыбу ловит... Ну, что ты, там целая драма!
      Я огляделся, удивляясь мужеству дочки, которая, как рассказывала жена, и в этих условиях непрерывно находила себе увлекательные дела.
      По дорожке, окруженной засохшими листьями ландышей, я двинулся в глубь острова.
      Поперек дорожки среди кустов лежали ровные кучи хвороста, так, как их оставил разлив. Некоторые хворостины висели высоко на ветках. Перевалив песчаный холм, я спустился к внутренней протоке - этот рукав реки, заслоненный островом, продувало меньше, вода была ярко-синей. Зайдя по щиколотку в воду, неподвижно стояли с удочками: Даша, высокий худой Миша, сын Юры, и пухленький веснушчатый Димочка, сын Сашка.
      Димочка вдруг дернул удилищем, и серебристая рыбка промелькнула в воздухе и упала в воду.
      - О горе мне! - кривляясь, завопил Димочка.
      Даша и Миша повернули к нему улыбающиеся лица.
      "Ясно! - подумал я. - Видно, Димочка придумывает слова в этой компании!" Конечно, Даше нелегко с ребятами, которые к тому же старше ее: один на год, другой - на два. Наверняка она чувствует неравенство и, при ее характере, сильно переживает.
      Тут Даша дернула удилищем, и довольно крупная плотва, размером с ладонь, долетела до берега и запрыгала на песке.
      - О! Крокодайл! - сказала Даша.
      - И у меня крокодайл! - тонким своим голосом закричал Миша.
      Я спустился к ним, велел идти обедать, взял обе их трехлитровые банки с рыбой.
      Жена жарила лещей на печи, выложенной в земле, искры, отрываясь, летели из высокой трубы по ветру.
      Поставив банки на берегу, я вместе с ребятами сел к столу. Дима и Миша сели, обнявшись и хохоча, стали говорить о своем, не обращая внимания на Дашу, сидящую напротив.
      - А мне "фольксваген" не нравится! - нахальным своим голоском говорил Димочка. - Знаешь, как бабушка его назвала? Горбушка!
      Ну почему они так демонстративно на нее не смотрят? Неужели им трудно что-нибудь ей сказать? Или в их возрасте все это совершенно непонятно?
      Даша вдруг встала, перешла на их скамейку (я физически почувствовал, как трудно ей преодолеть это расстояние) и что-то, улыбнувшись, сказала им. Ребята засмеялись, но не над ней, а, как чувствовалось, ее словам, чего она и добивалась.
      "Молодец!" - с облегчением подумал я.
      Жена поставила на стол сковородку.
      Наступило наконец успокоение. Ветер утих. Все вокруг было серым, ровным. Только трехлитровые банки, поставленные на пляже, светились, как два зеленых фонаря. Иногда там мелькал увеличенный темно-красный плавник рыбешки.
      ... На стол, заваленный рыбными остатками, залитый чаем, слетелись осы. Даша вдруг вскочила посреди разговора, сначала стояла, держась руками за горло, потом вскрикнула и выбежала из-за стола. Я догнал ее, обнял. Она стояла, широко раскрыв рот, потом с усилием глотнула и пошла обратно к столу.
      - Нахальство! Я осами не питаюсь! - еще со слезами на щеках, улыбаясь, сказала она.
      - Давай горлышко посмотрим, - подходя к ней, сказала Майя, Юркина жена. - Она укусила тебя?
      - Да.
      - Прямо в горле? Даша кивнула.
      - Дай-ка я посмотрю, - сказала Майя. Сощурившись, она некоторое время смотрела в темноту горла, потом, погладив Дашу по голове, сказала:
      - Ну, ничего страшного! Если что-нибудь будет, прокатимся на катере, сходим в больницу, но я думаю, что все уже позади.
      - Ну, за выздоровление! - сказал Юра, разливая вино.
      Наконец-то он развеселился, а то меня удивила поначалу его хмурость, столь не соответствующая, кстати, тону письма!
      Разгорелось веселье.
      - Нахальство! Я осами не питаюсь! - вопили ребята, охотясь за осами по всему столу.
      Обед достиг апогея, все кричали, хохотали, в голове стоял какой-то звон. Потом я увидел, что жена, бросая на меня лукавые взгляды, о чем-то шепчется с Юрой и Сашком. Для меня давно уже не составляли тайны эти ее заговоры в конце обеда - опять, конечно, подговаривает всех куда-то мчаться, плясать, веселиться и даже здесь, на необитаемом острове, не оставила своих дурацких привычек.
      - Уговорила! - громко сказал Юрий.
      - Ну, а с детьми кто останется? - спросила Наташа, жена Александра.
      - Я!
      Я поднялся и ушел в лес. Я слышал громкие их голоса, потом треск перегруженного мотора. Я видел сквозь ветки, как лодка медленно скрылась за островом.
      Я вернулся в лагерь. Дети, одурев от непрерывного возбуждения, начав с охоты на ос, теперь уже окончательно сходили с ума - палатка, в которую они забрались, ходила ходуном, нервно-веселые крики, хохот, визг щенка доносились оттуда.
      Потом, как это часто бывает, излишнее веселье окончилось ссорой.
      - Фиг тебе! Ясно, фиг! - зло кричал Димочка.
      - Дима, прекрати! - услышал я голос дочери. Потом была долгая напряженная пауза.
      - Миша, - спокойно проговорила дочь. - Может быть, сходим на наше место?
      "Молодец! Одного отсекает!" - подумал я. Миша молчал... Ну чего же он?!
      - Ну, ладно! - вдруг злорадно заговорил Димочка. - Отгадай тогда, Даша, такую загадку: "В болоте родился, три раза крестился, с врагами сражался, героем остался!"
      Наступила тишина.
      "Что же это такое? - мгновенно вспотев, стал думать я. - Три раза крестился... с врагами сражался... что же это?!"
      - Стыдно, Даша, - ехидно вдруг проговорил Миша.
      - Ну, не знаешь? - ликуя, спросил Дима.
      - Город, в котором ты живешь! Эх ты! - проговорил Миша.
      - А... вспомнила, - небрежно сказала Даша. Разговор в палатке продолжался - давно уже я так не переживал каждое слово! Я было сунулся в палатку...
      - Папа, выйди! Не видишь, мы разговариваем! - топнув ногою, крикнула Даша, опять как бы выставляя себя главной.
      Я вышел. Уже темнело. Пора было кормить детей ужином, но этой очаровательной затейницы, увлекшей всех в неизвестность, не было и в помине!
      Стало совсем темно, только над горой была узкая бордовая полоса.
      "Что они там делают-то? - думал я. - Давно уж, наверное, все закрыто!"
      Безмолвно промчалась в темноте белая "ракета", удивительно близко - до этого они проходили гораздо дальше.
      Было ясно уже, что с этими идиотами что-то случилось, другого объяснения их отсутствия быть не могло!
      Глухой ночью, когда я хрустел в лесу сухими деревьями, стаскивая их на берег для большого костра, я вдруг неожиданно услышал их громкие голоса, и звонче всех был, конечно, голос жены, неестественно оживленный.
      - Конечно, он ничего не сделал! - говорила она.
      Я бросил тяжелые жердины, которые волок к лагерю, и, повернувшись, ушел в лес.
      "Что же такое? - думал я. - Вроде бы обычная жизнь, без каких-либо событий, и такие переживания, почти невыносимые".
      Помню, в ночь перед операцией я и то переживал значительно меньше, чем сейчас... Возраст?
      Я начал вспоминать, с каких пор характер мой, мое насмешливое, легкое отношение ко всему стали изменяться. И тут я еще смеялся, и над этим тоже. Пожалуй... Я вспомнил один вечер, день рождения Лехиной дочки. Когда-то мы сами дружили - не разлей вода.
      Теперь мы собирались только на детские праздники, пытаясь так же, как дружили когда-то мы, подружить детей. Но, удивительно, это почему-то не получалось - то один, то другой ребенок, обиженный, приходил на кухню, где выпивали взрослые, мать или отец сажали его на колени, успокаивали... Беззаботного веселья не получалось. Пришлось все-таки помогать им. Леха поставил веселую музыку, дети, разбившись по парам, стали плясать, и вдруг я увидел, что Даша, робко улыбаясь, пляшет в сторонке одна. Я почувствовал, как что-то горячо и остро ударило в голову и в сердце.
      - Прекрати, слышишь... Прекрати, - повторил я.
      Да... Пожалуй, этот момент. Кончилась легкая, беззаботная молодость, началась, мягко выражаясь, вторая половина.
      Я долго стоял в темноте неподвижно, потом услышал рядом тяжелый вздох.
      "Кто это?" - удивился я.
      Я переступил с ноги на ногу и услышал, как, громко хрустя, то ли олень, то ли лось умчался в глубину острова.
      Я возвратился в лагерь. Жена, искусственное возбуждение которой еще не перешло в обычно следующий за этим приступ гордой обидчивости, пыталась зачем-то разбудить спящих детей.
      ... Утром на острове царила полная ахинея.
      Печка была не разожжена, завтрак не готовился. Жены вообще не было.
      Брат Юра, еще более хмурый, чем накануне, зайдя по колено в воду, возился с мотором - после вчерашней увеселительной прогулки он почему-то не работал.
      Брат Александр, элегантно подбоченясь, высокомерно подняв брови, давал советы, ценные научно, но абсолютно неприменимые в конкретной ситуации.
      Потом я увидел, что из леса с озабоченным видом показалась жена.
      - Что там?! - спросил я.
      Какое-то плохое предчувствие охватило меня.
      - С песиком нашим что-то странное творится, - сказала она. - Всю ночь где-то пропадал. Утром пошла я в лес, вижу - бежит, но как-то странно, и вдруг зарычал. Руку протянула к нему - отпрыгнул. Загривок топорщится...
      - А пасть? - поворачиваясь, спросил Юра.
      - Что пасть?
      - Этого только не хватало, - пробормотал Юра.
      Снова отвернувшись, он начал разбирать реверс, Димка и Мишка, демонстративно обнявшись, ходили по пляжу, не обращая на Дашу ни малейшего внимания.
      Майя вдруг отвела меня в сторону и тихо спросила:
      - Как Дашенька... нормально спала?
      - Вроде бы да... - неуверенно проговорил я.
      - Ну, слава Богу! А то, честно говоря, я очень боялась - укус осы в горле! Многих к нам привозили с такими отеками! А в горле даже маленькая опухоль, сам понимаешь, - начинается задыхание. Но теперь уже абсолютно ясно - все обошлось.
      - Та-ак, - проговорил я, садясь на поваленный ствол ивы.
      Даша, насупившись, сидела за столом, тут откуда-то выскочил щеночек. С криком она бросилась его ловить, прижала между корней, щеночек, зарычав, укусил ее.
      Стало тихо. Все подумали одно и то же, но никто не сказал.
      - ... Не нравится мне это! - произнес наконец Сашок, важно хмурясь.
      - Ты что это, ты что, а? - Жена хлестала щенка поводком.
      - Надо срочно сделать укол, - сказала Майя.
      - Катер-то сломан! - показал я.
      Юра быстро вбежал в воду, дернул заводной шнур, мотор задымил, застучал, но винт по-прежнему не вращался.
      - У егеря за протокой есть моторка! - прокричал Юра.
      Я побежал через лес к протоке, потом, спохватившись, вернулся за Дашей. Лицо ее только начинало сморщиваться для плача - так быстро все это происходило.
      Взяв ее за руку, я побежал, но, оглянувшись, увидел, что Юра машет мне рукой.
      Винт почему-то заработал. Сашок и Юра, упершись изо всех сил, пытались оттянуть катер назад - как стрелу в луке.
      - Работает! - прокричал Юра, когда я подбежал.
      - Падай! - проговорил Сашок.
      Я схватил под мышку Дашу, другой рукой схватил за шкирку щенка, ввалился в лодку. Ногами я запихнул щенка в передний рундук. Щенок страшно рычал, пытаясь выбраться.
      Братья отпустили лодку, и она вылетела на широкую воду.
      Даша на заднем сиденье плакала, и в плаче ее слышалась отнюдь не только обида на щенка. Щенок яростно грыз мне ботинки, борясь за жизнь.
      Как камикадзе, я вылетел на фарватер, промчался рядом с буем. Лодка выскочила из-за острова на ветер и волну. Ударяясь о воду, она глухо звенела, как сбрасываемое с палубы на воду пустое ведро.
      Все забыв, я сделал встречной лодке отмашку не с той стороны - мы едва разошлись, рядом скользнул борт, человек в лодке яростно крутил у виска пальцем.
      Я быстро проскочил мимо высокой, закрывающей небо землечерпалки и вошел в гавань.
      И тут же винт снова остановился - медленно, по дуге моторка приближалась к наклонной каменной набережной.
      Наконец стукнулись носом в берег. Я выключил мотор, стало тихо. Щенок выскребся из рундука, перевалился через борт, быстро доплыл до берега, выполз, встряхнулся, потом повернулся к воде башкой и начал лакать.
      "Водобоязнь! - понял вдруг я. - Бешенство называется же "водобоязнь"! Бешеная собака не пьет и боится воды. Значит, это не бешеная! Ну, прекрасно!"
      Щеночек продолжал быстро лакать, иногда только поглядывая на меня, и взгляд этот ясно говорил: "Ну, ты и ненормальный!"
      Продолжая сидеть, я опустил руку, зачерпнул горсть бензиновой воды, вытер лицо.
      Да-а-а... А еще говорят - возраст. Выходит, возраст этот похлестче будет, чем любой другой!
      Перед глазами моими мелькнули загорелые ноги в туфлях и белых носках, Даша спрыгнула с лодки на берег, уверенно прищелкнула щенка на поводок, они взобрались наверх и вот уже весело вместе прыгали высоко наверху.
      Посидев еще некоторое время, придя в себя, я тоже вылез...
      Потом мы плелись по душным пыльным улицам, я заходил в магазины, обвешанные мушиными липучками, покупал хлеб, сахар, чай. Когда я заходил в магазины, щеночек, удерживаемый Дашей, скулил, вставал на задние лапы, царапался в стекло.
      Потом, купив все, что можно, мы шли обратно. Уложив свертки, я взялся за мотор. Надо было найти специальный вкладыш-палец вместо сломавшегося, вставить его в винт, чтобы он не прокручивался. Я долго громыхал, искал его в многочисленных инструментальных ящиках в лодке и наконец - большая удача! - нашел.
      Напрягшись, высунув язык, я старательно вставлял палец в паз... Потом, распрямившись, с тревогой увидел, что погода разбушевалась. Там дальше, за узкой протокой, на ширине, ветер дул все сильней и бессмысленней, на темных волнах начали появляться белые барашки. Ну зачем это, какой в этом смысл?
      Я посмотрел на Дашу и на собачку.
      - Может, переждем эту ерунду? - бодро кивнув в сторону стихии, предложил я.
      - Нет. Мама будет волноваться, если мы не приедем, - наморщив лоб, подумав, произнесла Даша.
      - Эх!
      Мы плюхнулись в лодку, выехали на простор.
      - Спрячься за лобовое стекло, пригнись! - сказал я Даше.
      Даша спряталась за лобовое стекло, пригнулась, гулко кашляла там.
      Широко дула низовка - ветер против течения, поднимающий самую сердитую волну. Как мы ни прятались за лобовое стекло, быстро промокли насквозь.
      Вечером у Даши было 38,6. Майя, как лечащий врач, напоила ее чаем, дала аспирину. Даша валялась в палатке три дня - раскладывала засушенные ею листья, что-то писала в своих тетрадях. Под разными предлогами я то и дело заходил к ней.
      - Ну как там погода? - садясь в постели, спрашивала она.
      Потом мы носили ей еду, потом вытягивали из-под нее простыню, стряхивали на ветру песок и колючие крошки, потом, взмахнув, снова стелили. Даша в это время стояла, держась рукою за стену палатки. И главное, за все дни, пока она болела, никто из ребят ни разу к ней даже не заглянул. Понятно, другой возраст, другие интересы, но все же?
      Только поздно вечером, когда все уже засыпали, мы с женой могли спокойно попить чаю.
      Да-а-а... Ну и жизнь!
      На пятый день объявилась новая напасть - егерь!
      Сначала он с диким треском промчался вдоль всего берега на моторке, потом с оглушительным тарахтением нависал над палатками на вертолете, потом вдруг явился пешком, неожиданно молодой и стеснительный.
      - Это... устарело уже, ваше разрешение, - краснея, бормотал он, крутя в огромной своей руке нашу бумажку.
      - Бутылку ему надо было, вот чего! - зло сказал Юра, когда егерь ушел.
      - Ну да? - удивился я. - Мне показалось, что он такой...
      Юра только махнул рукой.
      - Что, уезжать велят? - высовываясь из палатки, спросила Даша.
      На следующее утро все мы проснулись от нарастающего грохота. С треском ломая кусты, выехал высокий колесный трактор. Сзади него волочился изогнувшийся петлями толстый трос. Трос отнесло песком в сторону. Прыгая и извиваясь, как удав, он задел и свалил столик для зубных щеток, врытый возле берега, потом свалил, зацепив, палку, на которой вялилась рыба, потом выдернул угловой кирпич из печки, и печка завалилась. Трактор с треском въехал в кусты и там неожиданно затих. Егерь слез с трактора, подошел к нам со своим двухлетним белесым пацаном на руках, покачиваясь, неподвижным взглядом смотрел на нас.
      - Ты чего это... с тросом? - еле сдерживая бешенство, спросил я.
      - Да тут понтоны тягали, - с трудом ворочая языком, проговорил он.
      Потом он стал демонстрировать, какие забористые словечки знает его двухлетний сынок. Тесно окружив его, мы счастливо смеялись.
      - Ладно... к обеду, может, буду, - проговорил он, возвратился к своему трактору и с треском уехал в лес (называется, егерь!).
      Даша собиралась долго и кропотливо - перекладывала гербарий, отдельно упаковывала найденную в лесу засохшую змеиную шкуру.
      - В школе же мне все это понадобится! - говорила она.
      В какой школе-то? Эх! Еще ничего и не известно - с английской-то школой договоренности нет, вполне может получиться, что весь второй класс она учила английский понапрасну...
      Когда мы ждали на автобусной станции, навалилась страшная черная туча, стало темно, подул ветер, и несколько светлых перекати-поле, прихрамывая, выкатилось на площадь.
      На вокзале в Саратове творилось что-то невообразимое. Не было ни одного места на полу, где не сидели бы на вещах люди - чаще всего почему-то с плачущими детьми.
      - Ну, как же уехать? - прорвался я наконец к дежурной по вокзалу.
      - Понятия не имею! - злобно ответила она. - Все дополнительные поезда отменены.
      Я не стал ее расспрашивать дальше, по опыту зная, что все так напряжено, что только тронь - прорвутся отчаяние и злоба.
      Я вернулся в набитый зал, где ждали меня жена, дочка и песик.
      - Ну, как? - спросила меня Даша.
      Собрав все остатки энергии, я прорвался через плотную толпу к кассе, ничего не объясняя, только толкаясь, и через два часа, измятый, постаревший, выбрался из этой адской толпы с билетами...
      - А с кобелем своим куда лезете? - сказала плотная, похожая на печь проводница, когда мы подошли к вагону.
      - А... что?
      - Разрешение есть на провоз?
      - А где, скажите, пожалуйста, его получать?
      - В городе, где ж еще! - ответила она и своим плечом в колючей шинели оттеснила нас от площадки и отвернулась.
      Мы возвратились обратно на вокзал.
      "Это конец!" - подумал я.
      Жена и дочь смотрели на меня... Я вдруг расстегнул чемодан, схватил взвывшего щенка, сунул его в чемодан и защелкнул замки.
      - Ты что? - проговорила жена. Губы у нее затряслись...
      - Быстрей! - яростно сказал я.
      Проводница посмотрела на нас подозрительно, но пропустила. Когда она вошла в купе отбирать билеты, песик, потрясенный и оскорбленный, сидел на полу, а на столике лежала пятерка.
      Она плюнула на песика, зло схватила пятерку и, резко, со скрипом задвинув дверь, исчезла.
      Поезд качало на стрелках. За окном мелькали деревья.
      Да-а-а...
      7. Попытка развода
      Туго повернулся ключ, едва растворилась дверь. Чувствовалось, что в квартире у нас давно никто не был - тяжелый, застоявшийся запах, повсюду пыль.
      Заглянули хотя бы грабители: проветрили бы квартиру, а заодно бы и прибрались.
      - Ну, вот мы и дома! - сказал я.
      Мы вошли в комнату. Странное дело: все цветы упали с подоконников, валялись на полу. Горшки разбились, рассыпалась земля. Видимо, те мощные ветки, которые тянутся от стволов к солнцу, уперлись в стекло и наконец постаскивали горшки с подоконника.
      Странные растения, сами себя не могут рассчитать. Цветы-самоубийцы это что-то новенькое!
      Жена, выругавшись, взяла веник, принялась подметать.
      - Ну, все! - сказал я. - Меня нет! Закрыл дверь в кабинет. Я-то знал, что буду сейчас делать! На языке у меня давно вертелась фраза: "Нежное зеркало луж".
      Я сел к столу и стал писать:
      Как темно! Мы проходим на ощупь.
      Я веду тебя, тихую, слабую.
      Может, ждет нас ответственный съемщик,
      Сняв с ковра золоченую саблю?
      Вот окно. Два зеленых квадратика.
      Станут тени зелеными, шаткими.
      В сквер напротив придут два лунатика
      И из ящика выпустят шахматы.
      ... Тени ночи вдруг сделались слабыми.
      Темнота струйкой в люки стекает.
      И овчарки с мохнатыми лапами
      В магазинах стоят вертикально.
      Ты берешь сигареты на столике,
      Ты проходишь по утренней улице
      Там, где, тоненький, тоненький, тоненький,
      Мой сосед в этот час тренируется!
      Во!
      При чем же все-таки "нежное зеркало луж"? Я снова взял карандаш.
      Дождь
      Ужасный дождь идет, спасайтесь!
      Внизу, у самого асфальта,
      Мелькают остренькие сабельки,
      Сверкают маленькие всадники.
      Они то выстроятся к стенкам,
      То вдруг опять придут в движенье.
      В каких-то тонкостях, оттенках
      Причина этого сраженья!
      Ах, кавалерия! Куда ты?
      Стою я мокрый, изумленный.
      На клумбах, словно на курганах,
      Чуть-чуть качаются знамена.
      Я встал, подпрыгнул, шлепнул ладонью о потолок.
      - Резвишься? - появляясь, сказала жена.
      - А что? - еще не отдышавшись, спросил я.
      - В школу надо сходить, вот что!
      - В какую школу?
      - В английскую - в какую, в какую! А то из той-то, где бабушка с дедушкой, Даша ушла, а в эту еще не записали ее.
      - А ты, что ли, не могла раньше поинтересоваться? Не перед самыми занятиями?
      - Честно говоря, я ходила. Но мне отказали. Говорят, район не тот. Соседний с нами дом еще принимают в ту школу, а наш дом уже нет. - Она вздохнула.
      Та-ак! И это на мне. И знает ведь, как я обожаю такие дела!
      Но лучше быстрее этим заняться. Школа с углубленным английским, все классы могут быть переполнены. Если все рухнет - для Даши это трагедия. И мнение о родителях: значит, мало на что они на этом свете способны!
      Я приехал в школу, волнуясь. Надписи на всех дверях по-английски. "Принсипал" - это, наверное, и есть
      "Директор". Запах в школах тем же остался, что и раньше. Старые волнения вспомнились - не исчезли еще, оказывается, хранятся в башке! Все-таки, что ни говори, а самое нервное время жизни - школа! До сих пор сны снятся, как ты чего-то не знаешь и боишься, что сейчас спросят. Навсегда комплекс тревог отпечатался. "Но мне-то что, - вдруг подумал, я - то поволнуюсь тут час, а Даше каждый день... Если, конечно, тьфу, тьфу, тьфу!.."
      - За мной будете! - Встал мужчина в замшевой куртке.
      "Проклятие, - подумал я, - еще претендент, и главное - впереди меня! Может, единственное место в классе освободилось, и он его как раз и займет!"
      Сколько раз меня нерешительность моя губила. Пока медлил, колебался, другие раз-раз - и в дамках! Не выдержал, приблизился к нему.
      - Простите, вы в какой класс? От волнения даже не заметил, что вопрос курьезно звучит.
      - Я в первый, - улыбаясь, ответил он.
      - А, ну тогда хорошо, - успокоился.
      Улыбнулись.
      В фойе понемногу набираются старшеклассники - еще летние, независимые, в джинсах... Какая-то толстая женщина их приветствует, видимо, уборщица:
      - Мать моя! Один лучше другого! Ну что, соскучали без школы? - Добрые морщинки у глаз.
      Все ясно. Добрый ангел!
      И тут стукнула дверь, появилась дама в прекрасном кожаном пальто, с ней девочка, как раз, наверно, третьего класса.
      - А, здрасте! - ласково уборщица их встретила, провела к кабинету директора, у самой двери поставила. - Вот тут и стойте. Как Александра Дмитриевна придет - сразу к ней. Она вас ждет.
      Глянула нахально на нас, повернулась, ушла.
      Проклятие. Что ж делать? Кричать, доказывать? Как бы все не испортить, если она знакомая Александры Дмитриевны.
      С мужчиной в замшевой куртке переглянулись, вздохнули, руками развели.
      - Да-а... А еще говорят: маленькие дети - маленькие хлопоты... сказал он.
      - Разрешите! - услышали мы резкий голос.
      Кожаная дама закрыла собой дверь, а тут директриса появилась.
      - Пожалуйста, пожалуйста! - Дама отстранилась.
      Директриса кинула и на нас неласковый взгляд, повернула в двери ключ. Кожаная дама за ней ворвалась, буквально на ее плечах...
      - Вениамин Машинович в Паланге сейчас, но он... Обменялись мы взглядами с мужчиной.
      - Ну, это надолго, наверное, - говорит. - Покурю.
      Я кивнул. Он на воздух вышел, видно: стоит под окном, курит.
      - ... Спасибо. Обязательно передам. Непременно. Всего вам доброго! Кожаная дама пятилась из кабинета.
      - Прошу! - В дверях директриса. - Вы ко мне?
      В окно посмотрел - мужчина курит, ни о чем не ведает. В такие вот напряженные минуты и важно порядочность сохранить. А так, в спокойной-то жизни, чего легче!
      - ... Нет. Передо мной еще мужчина. Сейчас позову.
      Тот благодарно кивнул, бросил окурок, побежал.
      Долго его не было. Видно, дело серьезное, раз она так его выспрашивает.
      - Прошу!
      Я встрепенулся. Не своими шагами прошел по ковровой дорожке, боком сел к столу.
      Приблизительно минут через пять я выскочил из кабинета, хотел подпрыгнуть, вовремя опомнился...
      - Ну как, папа? - сразу спросила Даша, когда я вошел.
      - Нормально, - небрежно ответил я.
      - А насчет учебников не спросил?
      - А что? Нету? - Я перевел взгляд на жену.
      - А я откуда знала? - пожала плечами она.
      - Понимаешь, в той школе мне не дали, потому что знали, что я уйду. А в этой, наверно, меня не было еще в списках, - объяснила Даша.
      - Ясно! - сказал я. - Ну, это ничего. С учебниками уладим как-нибудь, без учебников не останешься!
      - Надеюсь! - улыбнулась Даша.
      - А я тоже тут сделала одно дело, - смущенно-хитро улыбаясь, промолвила жена, прикрывая кончиком языка верхние порченые зубы.
      - Какое, интересно?
      - Денег достала! - Она высунула язык.
      - Ну? Где? - обрадовался я.
      - Дяде Симе книги она продала, - сказала Даша.
      - Та-ак... - Я бросился в кабинет. - Ты что... совсем уже? Половину библиотеки, самых любимых поэтов моих!
      - Да? - вздохнув, сказала жена. - А я думала, ты их не любишь...
      - Так вот. Быстро звони этому твоему Симе, пусть тащит книги назад, пока он не загнал их по спекулятивной цене!
      - Нет.
      - Что нет?
      - Он обидится.
      - А мне-то что? Десять минут назад я не знал ни о каком Симе, ни о каких его обидах... Это все твое творчество! Мне надо только одно - чтобы книги мои снова на полках стояли, а эмоции меня не волнуют.
      Скорбно кивнув, жена вышла. Потом я слышал, как она в той комнате набирает номер, потом очень тихий - специально, чтоб я не мог разобрать долгий разговор.
      - Ну, все! - появляясь, сказала жена.
      - Что все? - Все улажено. Сейчас Сима приедет. Непонятно, чего было так психовать?
      - Непонятно? - в ярости спросил я. Минут через сорок появился Сима. Сухо поздоровавшись, он стал обиженно смотреть в сторону.
      - Ну... принес книги?
      - Какие книги?
      - Которые ты сегодня купил вот у нее.
      - А? Так их уже нет.
      - Так. А где они?
      - Я не для себя их покупал, - глядя в сторону, обиженно проговорил он. - Для брата... вернее, для его жены.
      - Ну, и у нее, уже, конечно, нельзя их забрать?
      - Ну, почему же? Можно, - пожав плечами, произнес Сима. - Только она в Индию улетела полчаса назад, - добавил он, глянув на часы.
      - Та-ак. Уже и Индия показалась на горизонте! - Я глянул на жену. Значит, элементарно, - весело сказал я. - Надо просто съездить мне в Индию и взять там у нее мои книги. Я правильно понял?
      - Ну, почему же так все оглуплять! - дернув плечом, произнес он. Достаточно будет просто выслать ей деньги, и она вышлет ваши книги. Только там не рубли, в Индии. Там рупии, кажется. Можете рупии достать?
      - Ну, конечно же! - сказал я. - Значит, я достаю рупии, отдаю их тебе, ты отсылаешь их своей сестре, она присылает тебе мои книги, и ты приносишь их мне?
      Сима кивнул.
      - Видишь, как все, оказывается, просто! - повернулся я к жене. Значит, все? - спросил я у Симы.
      - Ну, почему же все? - снова обиженно отворачиваясь к окну, проговорил он.
      - Так... а что еще? - спросил я, глядя на жену.
      - Не знаю... Мне Лора сказала, вы еще какие-то книги хотите продать. Я схватил такси, примчался... - Он пожал плечами.
      Жена мне усиленно подмигивала, хотя вроде бы она должна была подмигивать ему.
      - Иначе он приехать не соглашался! - наконец сказала мне она. - Ты уж, Симка, вообще! Столько замечательных книг взял практически за бесценок, а теперь и остальные хочешь забрать!
      - Не знаю. Ты мне сказала. Я взял такси, приехал. - Сима смотрел в сторону.
      - Ну, видишь? - сказал я жене. - Человек на такси приехал! Ясно тебе? Чего, Сима, тебе нравится еще из моего добра?
      Забрав вторую половину библиотеки, Сима, обиженный и недовольный, уехал.
      - Зачем ты эти-то книги ему отдал?! - как бы выговаривая абсолютному несмышленышу, спросила жена.
      - Вали отсюда! - Я затрясся. Через час я подошел к ней. Она лежала ничком на кровати, уткнувшись в подушку.
      - Слушай меня внимательно и запоминай: никогда, нигде и ни за что ничего не делай! Так будет значительно легче и тебе и мне!
      - Вот это мне нравится! - Она радостно подскочила.
      Быстро же улетучилось ее расстройство!
      Но главные неприятности этого дня, оказывается, были впереди. Часа примерно в три раздался звонок. В дверях стоял хмурый человек с мешком.
      - О! Приехали наконец-то, - проговорил он. - А то мы дверь у вас хотели ломать.
      - Зачем же дверь-то ломать? - растерялся я.
      - Сейчас увидите! - ответил он. И, подойдя к телефонной розетке, вырвал ее из стены и положил вместе с телефоном в мешок.
      - В чем, собственно, дело? - дрожащим голосом произнес я.
      - Вовремя надо платить! - ответил он и хлопнул дверью.
      Я посмотрел на моих домочадцев.
      - Наверное, это из-за того счета, - очаровательно смутившись, проговорила жена.
      - Какого того?
      - Вот, - потупясь, она протянула мятый листок.
      - Симферополь? Это зачем?
      - Это я Дийке звонила. Они тогда с Лешкой поругались, и она к матери уехала. Могу я поддержать свою подругу? - нахально пытаясь перейти в наступление, сказала жена.
      - Да... но не за пятнадцать же рублей!
      - Это я согласна, - кивнула она.
      - И это ведь в марте еще было, чего ж ты раньше-то не сказала?
      - Я боялась, ты ругаться будешь, - потупилась она.
      - Да? А теперь не боишься? Странно.
      - Боюсь.
      - Но ведь, наверное, и повторные напоминания присылали?
      - Присылали. А я их прятала, - с некоторым упрямством, упрямством отчаяния, повторила она.
      - Ну, и чего ты добилась? - я кивнул на то место, где была раньше телефонная розетка.
      - Добилась! - повторила она. Я махнул рукой.
      - Так что же теперь делать? - через некоторое время спросил я.
      - Надо на телефонную станцию обратиться-, - рассудительно сказала дочка.
      - Ну, и кто пойдет? - Я посмотрел на жену.
      О! Трет уже кулачками под глазками! Надо же, как трогательно! Картина Пикассо "Любительница абсурда".
      - Мне, видимо, выпадет это счастье?
      - А хочешь, мы тебя проводим? - сразу же развеселившись, проговорила жена.
      Вместе с собачкой они отправились провожать меня до автобуса. Солнце сверкало в лужах, глаза от блеска и ветра слезились.
      - Кто последний? - входя на телефонный узел, задал я привычный вопрос.
      - Я! - кокетливо поворачиваясь, ответила старушка в панамке и, обратившись к своей собеседнице, продолжала: - Нет, телефон у нас есть. Ни одного дня без телефона я не жила! И до войны, когда мы у отца жили, он концертмейстером был Мариинского театра, имелся у нас телефон, и после того, как он скончался, телефон остался. В блокаду, правда, ненадолго отключили, но после снятия ее сразу же восстановили. Только я заявление подала, буквально в тот же день поставили телефон. - Она произнесла "тэлефон".
      "Чего же она делает тут, если телефон есть у нее?" - отвлекшись от своих тяжких мыслей, подумал я.
      - Правда, четыре года назад, когда мы от коммунальной квартиры отгородились, телефон в той половине оставили жильцам. Как они устроили эту мерзость - их дело. Но муж в тот же день, он техник был крупного завода, надел все свои награды, пошел в исполком - и нам буквально через месяц установили телефонный аппарат!
      "Ясно, - вдруг понял я. - Просто надыбала старушка место, где она счастливей, удачливей других, и хвастается. Все правильно!"
      - Ладно, - повернулся к ней, - так уж и быть, давайте ваш телефон.
      - В каком смысле? - надменно проговорила она.
      - Ну, в смысле - номер ваш. А то телефон-то у вас есть, да никто, видимо, вам не звонит?
      - Ну, почему же? То брат, то племянник!
      - Ну, тогда хорошо.
      Все остальные в очереди молча сидят, с нетерпением глядя на дверь в кабинет. Надеются, что с катушкой оттуда выскочат, помчатся, на ходу разматывая телефонный шнур. Но получается, скорее, наоборот. Красные выходят оттуда, расстроенные, бумаги свои, на которые такие надежды возлагали, в портфель обратно суют, не попадают.
      Скоро и мне. Мандраж некоторый бьет, не скрою. Это когда-то я считал, что все на свете могу. А теперь... кислота жизни всех разъедает. Жизень!
      - Нет, - снова старушкин голос прорезался, - я без телефона ни одного дня не жила!
      Молодец!
      Лампочка загорелась над кабинетом. Я пошел.
      Чего только я не делал перед тем начальником! И бумаги предъявлял, что я являюсь несусветным гением и красавцем, и генеалогическим деревом своим тряс, и чуть не плясал!
      - Ничего не могу поделать, - только повторял он, - такое положение: через неделю после последнего уведомления телефон отключается.
      - Ничего, значит?
      - Я уже говорил. И кнопку нажал.
      - Сейчас как дам по лбу! - трясясь от ярости, выговорил я.
      В коридоре, как и все, я пытался засунуть свои бумаги в портфель.
      За что я ненавижу свою жену - за то, что она меня все время в ситуации такие толкает, где я так остро несостоятельность свою чувствую! И главное, чувство это останется на всю жизнь, на другие мои дела распространится! Вот так.
      Вернулся домой, стал из кувшинчика цветы поливать. Даже такие вещи, про которые принято говорить: "Да это так, жена балуется", - и те целиком на мне!
      - Какие у тебя дальнейшие планы? - спрашивает жена.
      - Побриться, - отвечаю, - постричься, сфотографироваться и удавиться! О-о! Заморгала уже...
      - А белье кто в прачечную отнесет?
      - Никто!
      И все! Кулачками глазенки свои трет. Поглядел я на крохотные ее кулачки с синенькими прожилками и вдруг подумал: "А ведь загонит она меня этими вот самыми кулачками в могилу!"
      Впервые ясно так это почувствовал!
      ... В прачечной такая же юркая старушка обнаружилась, как на телефонном узле. Стояла поначалу за мной, потом заметила женщину впереди, к ней перекинулась... Вот чем теперь загружен мой мозг!
      - ...училище закончил, устроился. Форму носить не надо, оклад двести тридцать, как у научного работника. Говорю ему: "Зачем ты тогда училище-то кончал?" - "Мама! - говорит. - Не учите меня, как жить!" Теперь женился. Бабу свою к нам привел. Техникум у нее кончен, на фабрике "Светоч" работает. И с первого дня у них - симоны-гулимоны, дома и не увидишь. Дочка растет - им хоть бы что. "Посмотрите, мама, за Викоч-кой!" - и хвост трубой. Но дочка, правду сказать, такая уж умница да красавица! В первый класс в прошлый год пошла, одни пятерки только домой приносит...
      Гляжу потом - к другой уже бабе, поближе к цели перебралась.
      - ...но зато, - слышу оттуда, - такая умница да красавица, в четвертый класс осенью пошла!
      Вот оно как! Уже в четвертый!
      Сунула в окошко свой узелок и, резко смолкнув, ушла.
      Потом самодовольный без очереди сдал. Вошел важно в помещение женщины льстиво заговорили, повернувшись к нему:
      - Вот это, сразу видно, мужчина, мне бы такого! И дела, чувствуется, идут у него - будь-будь! И вот жене помогает, не дает ей в квартирное помело превращаться, как другие мужья. И курточка-то какая славная у вас, всю жизнь себе мечтала такую достать...
      Самодовольный выслушал важно, потом говорит:
      - Все мечтают. Не продам. Бензином пахнет?
      - Есть немножко, - загомонили женщины.
      - Правильно! - кивнул. - Сейчас заправлялся. Разрешите без очереди сдать, мотор остывает!
      - Пожалуйста, пожалуйста! Настоящего хозяина сразу видать!
      А я, по-ихнему, получаюсь - кто?!
      Потом я долго мыкался по двору, ждал, когда телефонная будка освободится - позвонить.
      Теперь в любую погоду - и в дождь, и в холод - надо на улицу выходить, чтобы позвонить!
      В одной будке молоденькая девушка, в другой усталая женщина лет сорока. Но голоса их переплетаются то и дело.
      - Ну, Боб! Ты один! - захлебываясь восторгом.
      - ... Позавчера на бровях пришел, вчера на бровях...
      - Ладно! - смеется молодая. - Меня эти прихваты не колышут!
      - Я ему говорю: "Николай! Что ты делаешь? Погляди на ребенка!"
      - Ладно! Не надо меня за дурочку считать! - счастливо смеется.
      Целая жизнь, как прочерк, между будками этими вместилась.
      Окна зажигаются, освещают двор.
      Обе женщины одновременно из будок выходят.
      Сунулся в ту, где молодая была, запах вдохнул.
      Лехин номер набрал.
      Дийка в отъезде оказалась - пошел к нему поговорить по душам.
      - Все! - я сказал. - Пора поднять семью на недосягаемую для себя высоту, иначе смерть.
      - Точно! - Леха горячо подхватил.
      - А баба-то у тебя есть хоть какая-нибудь сейчас?
      - Есть вообще-то, - довольно-таки вяло Леха ответил. - Но так, в основном, для отчетности. Для самообмана.
      - Но хоть хорошая она? Душевная?
      - А-а! - махнул рукой Леха. - Такая же стерва, как и Дийка! И даже хуже!
      Вот именно. То-то и оно!
      Я уже уходил однажды от жены, но как-то странно все получилось: ушел я к известной балерине, а вернулся от дворничихи. Искусство балерины меня покоряло, да и просто как человек она меня искренне восхищала. "Да, - думал я. - Это женщина четкая, деловая, с такой не пропадешь". Но именно с ней я чуть было и не пропал... Непрерывное напряжение, жизнь, рассчитанная по секундам, функциональность каждого движения и интонации. Я убежал от нее во двор и там был подобран жалостливой дворничихой. Она привела меня в свой флигель, облезлый и старый, с воротами, окованными железом (когда-то он, видимо, был каретной).
      - С женкою, что ли, поругался? - с присущей простым людям проницательностью спросила она. Я стыдливо кивнул.
      - Так ты и жрать, наверное, хочешь? - догадалась она.
      Я снова кивнул.
      - На, жри! Небось и самогоночки заглотнешь?
      "Вот так! - в сладком алкогольном дурмане думал я. - Злобная, глупая жена и эта вторая, бездушная карьеристка, никогда так душевно не поинтересуются, что у тебя болит. А эта!.. И главное, бескорыстно!"
      - А это кто? - испуганно спросил я, увидев вдруг за пологом на кровати спящего старичка.
      - А-а, муж мой! - злобно сказала дворничиха. - В летаргическом сне, восьмой год уже!
      Однако, когда она скрылась на кухню, старичок открыл один глаз, хитро подмигнул мне и снова закрыл.
      Я был потрясен! Неужто я был предназначен вместо него?
      - Чего не жрешь-то совсем? - возвращаясь, спросила дворничиха.
      - Я ем.
      Растрогавшись, я быстро, как молнию, открыл перед нею душу, стал подробно рассказывать, что и как... Лицо ее приблизилось к моему... и вдруг я почувствовал, как сильные руки поднимают меня и несут.
      - Э-э! - закричал я, но было поздно...
      Я прожил в каретной десять дней, подружился с летаргиком, который уговаривал меня тоже погрузиться в летаргию, но, подумав, я все-таки не решился.
      Через неделю я вернулся домой и решил никуда больше не уходить.
      Поэтому, изливаясь перед Лехой, я знал уже, что это бессмысленно, что никуда я не денусь, да и некуда деться!
      Тридцать первого августа я вернулся с работы и застал дома только дочь, жены не было.
      - А где мама-то? - спросил я.
      - Не знаю, - расстроенно усмехнулась Даша. - Какая-то подружка к ней заглянула, и они убежали. Сказала, что скоро вернется...
      - А сколько прошло уже?
      - Четыре часа.
      "Та-ак! - подумал я. - А что муж с работы вернулся, ей на это наплевать".
      - Баба Аля приехала! - сказала дочь.
      - Как? А где же она?
      - Пошла в собес.
      Так! Приехала мать, что делает она два раза в год, а жены, как будто специально, нет дома, и когда она вернется...
      Я долго сидел на кухне, пил чай, посматривал в зеркало на стене, отражающее улицу. На остановке скапливалась жиденькая толпа, потом в зеркало вползал длинный троллейбус и, стерев отражение очереди на остановке, уползал за другой край зеркала.
      Потом показался еще троллейбус, остановился. И я увидел, как мать обходит троллейбус сзади, торопливо двигая головой влево-вправо, переходит дорогу... Спешит!
      Я почувствовал, как внутри все сжалось... Хоть мать-то меня любит, торопится, почти бежит!
      Я открыл дверь и, улыбаясь, стоял сбоку, ожидая... Мать быстро вышла из лифта, увидев меня, улыбнулась, чмокнула в щеку.
      - Началось? - тревожно спросила она меня, устремляясь в комнату.
      - Что? - удивился я.
      Оказывается, спешила она на премьеру многосерийного телевизионного фильма, боясь опоздать!
      Потом мы сидели с нею рядом, молча и неподвижно, глядя по телевизору многосерийку, которая, честно говоря, веселила очень мало.
      - А это что за новости? - Разочарованно отвернувшись от телевизора, мать кивнула на оборванный телефонный провод.
      - Ничего! - сумел бодро выговорить я. - Без телефона как-то даже спокойней.
      - А! - Мать расстроенно махнула рукой. - Нельзя квартиру на вас оставить!
      Ну, когда-нибудь я уж отомщу за это жене - за то, что приходится сейчас улыбаться, изображать перед матерью этакого супермена-весельчака, которому все нипочем, даже утрата телефона.
      - А что Лорка, совсем, что ли, дома не бывает? - спросила, нахмурившись, мать. - Все-таки завтра первое сентября, дочь в новую школу идет, могла бы появиться хотя бы на час!
      "Да, - улыбаясь, но внутри задыхаясь от ярости, думал я. - Умеет жена моя закрутить ситуацию! Первое сентября, приезд матери, вырванный телефон не слабый наборчик!"
      Резко поднявшись, мать ушла к себе в комнату, и долго ее не было. Потом она вернулась: в очках, добродушно щурясь, разглядывая какой-то помятый листок.
      - Давно это, не помнишь?
      - Что это?
      - Да вот, на флюорографию вызывают! - озабоченно, но и не без гордости сказала она.
      Улыбаясь, я обнял ее, и так мы некоторое время стояли посреди комнаты.
      Потом, высвободившись, мать с озабоченным лицом направилась к себе в комнату.
      Я собирал дочку в школу, с наслаждением чинил гладкие пахучие карандаши из набора "Кохинор".
      Я понял вдруг, откуда это: "Все для ребеночка!" Просто притупляется с годами острота ощущений, и лихорадочно пытаешься почувствовать все с прежней силой через ребенка.
      Даша легла, уснула мать. Я некоторое время прислушивался к завыванию лифта, потом заснул сам. Начался сон, который часто посещает меня при тяжелом настроении, - сон документальный, но все равно страшный. Мне снилось, как мы с женой в первый год нашей совместной жизни ездили в Ригу.
      Женились мы как-то по инерции и легкомысленно и вдруг почувствовали, что сделали что-то серьезное. Веселые друзья, задушевные подруги, компании - все исчезло, как волшебство. Мы оказались совершенно в другом мире и большую часть времени - предоставленными самим себе.
      И вот наступил первый в нашей совместной жизни Новый год. В Новый год без людей быть не годится. Мы стали звонить по прежним компаниям, но нас нигде уже не хотели.
      С полного отчаяния мы решили поехать на Новый год в Ригу, тогда это было очень престижно: "Нет, мы Новый год справляли в Риге... Чудесно, чудесно!"
      Стояли дикие морозы - пришлось перебежкой добираться от метро до автобусного вокзала, то и дело заскакивать в парадные, прижиматься там к батареям, хоть чуть-чуть отогреваясь для следующей перебежки.
      Помню, я оглянулся - из зева метро валил пар, как из действующего вулкана.
      Наконец мы ворвались на автовокзал, стали стучать окостеневшими пальцами по скамейке.
      Билеты были только на дополнительный рейс. Жена с сомнением посмотрела на меня.
      - Ну, что же, поедем на дополнительном! - бодро произнес я.
      На вокзале было ненамного теплее, чем на улице. Нашего дополнительного долго не подавали - что-то там чинили, как объясняли нам сведущие люди.
      Я долго ругался в диспетчерской, пока меня оттуда не выкинул толстый шофер. Пытаясь совладать со своим лицом, переделать гримасу обиды на улыбку, я вернулся к жене, бодро сказал:
      - Сейчас поедем!
      Когда мы сели в автобус, пар изо рта нас испугал.
      - Ничего, печка у него от двигателя работает - разогреется! - сказал какой-то знающий пассажир.
      Поднялся тот самый шофер, с которым я ругался в диспетчерской, Валера-толстый, как называли его в разговоре другие водители, хлопнул дверцей, и мы поехали.
      Это был страшный путь. В автобусе не только не стало теплей, но гораздо холодней - отопление в этом резервном автобусе не работало.
      Сначала слышались слабые крики возмущения, но Валера даже не оборачивался. Потом все испуганно замолкли, оцепенели. Вдоль дороги то и дело попадались замерзшие машины, под моторами их горели яркие костры из ветоши и бензина.
      Наконец появилась первая автостанция. Застывшие, негнущиеся, мы вошли внутрь. Вот, оказывается, где начинается самая дрожь - в тепле! Мы уже не разговаривали, жена исчезла куда-то, потом вернулась.
      - Смотрела расписание... обратных автобусов до утра нет, - крупно дрожа, произнесла она.
      Из дверей вырвался ярко освещенный автобусными фарами пар. Раздались протяжные гудки - надо было ехать дальше.
      За время стоянки автобус еще больше остыл. Кожу на голове схватило ознобом, корни волос кололись. Потом стали лопаться бутылки, лед разрывал их.
      Дальше я помню только, как был потрясен поведением водителя - шарф болтался на вешалке рядом с ним, но он нарочно его не надевал. Где-то под Псковом, когда все уже окончательно стали замерзать, он оглянулся, снял вдруг с себя пальто и повесил на вешалку...
      И вот путь этот не забылся, въелся холодом в глубину костей и теперь снился.
      Снова тянулось темное шоссе, белые заиндевевшие деревья, проплывающие вдоль стекол. Рядом - ощутимое, но невидимое присутствие жены.
      "Вот морда! - подумал я. - Даже и в сны мои влезла! Ну, все! Хватит!" С этой гневной мыслью я выскочил из сна и, приподнявшись, посмотрел на ее постель - постель была не разобрана. Ну ладно!
      Утром я накормил рыбок в аквариуме, полил цветы, выгладил фартук дочке, проводил ее в новую школу.
      Вот я, оказывается, кто: друг детей, а также животных. А я - то думал!
      Пора на службу, но жены все не было. И тут обязательно полагается волноваться, глядеть в окно, против таких правил поведения не попрешь - вот что противно! Песик и тот вставал задними лапами на стул, передними на подоконник и, вытянувшись, шевеля усами, смотрел на троллейбусную остановку.
      Но ей это, конечно, все равно!
      Я посмотрел на часы. Половина десятого. Как раз сейчас должен начать в нашей конторе свой доклад молодой коллега: прекрасный, талантливый, робкий. А я величественно опоздаю или вообще не явлюсь... Вот до чего она меня довела!
      - Лорка так и не появилась? - хмуро произнесла мать, проходя мимо с тряпкой, намотанной на швабру.
      Ну, все! Хватит! Не только переживать, но еще притворяться спокойным и веселым перед матерью, перед всеми остальными... Хватит!
      В районном суде, набитом неожиданно битком, как вокзал, я долго пытался пролезть хоть в какую-то дверь... безо всякого абсолютно успеха. Наконец я достал листочек бумаги и, так и не найдя, где бы с ним можно было приткнуться, улегся с отчаянием на каменный пол, приспособился писать.
      "Прошу развести меня..."
      - Это что еще? - Надо мной нависла толстая уборщица. - На полу еще приладились писать. А ну встань!
      Я вскочил, яростно скомкав листок, швырнул его в сторону урны и, хлопнув задребезжавшей стеклянной дверью, выскочил на улицу.
      Резкий ветер сдул мою шляпу в лужу. Весело крутясь, она поплыла по воде. Я стоял, не в силах нагнуться и выловить ее. От блеска и ветра глаза мои слезились, изображение расплывалось...
      Когда я вернулся домой, я тут же услышал оживленные голоса, доносящиеся с кухни. Мать весело рассказывала жене о московской своей внучке. Главное, из-за отсутствия жены выражала недовольство мне, а теперь, когда подлинная виновница явилась, мать, как ни в чем не бывало, разговаривает с ней... Все-таки любят они друг друга, как ни странно!
      - Явился! - произнесла жена таким тоном, словно меня не было три дня и три ночи.
      - Ненадолго, - выговорил я сквозь зубы. - Где наше свидетельство о браке?
      - Да брось ты! - легкомысленно сказала жена. - Зачем это тебе?
      Повернувшись, я кинулся в кабинет.
      - А где Даша? - В новой уже роли выступила жена. Встревоженная орлица, не заставшая в гнезде своего птенца!
      - В школе, - как можно сдержаннее выговорил я.
      - Ха! - Она засмеялась, потом, испуганно глянув на меня, прикрыла ладошкой рот. - Вот ето да! То-то я гляжу, почему это все в белых передниках идут? Чтой-то, думаю, наверняка тут скрывается!
      Демонстративно вынув из стола и пронеся по воздуху свидетельство о браке, я положил его в карман и направился к двери.
      - А ты куда? - встревоженно спросила жена.
      - Не догадываешься? - произнес я.
      - Ой... А как же? Я столько накупила всего!
      Я вышел в прихожую, злобно переворошил все свертки. Бананы! Финики! Прихоти миллионерши! Еще один ее ненавистный для меня облик: "Элегантная женщина, покупающая все необходимое для дома!"
      Хлопнув дверью, я вернулся в кабинет. Она ворвалась вслед за мной.
      - Разрешите облобызать! Умоляю, один лишь поцелуй!
      - Вали отсюда! - закричал я.
      Через минуту, робко постучавшись, она показалась с подносом в руках, скорбно-дурашливо уронила на грудь кудрявую головку. На подносе лежал банан, финики в блюдечке, стоял высокий бокал с кефиром.
      - Ты понимаешь хоть, что денег у нас совсем не осталось? - поглядев на все это великолепие, сказал я.
      Она кивнула.
      - Ну что ж, - вздохнув, произнесла она свою любимую фразу, - будем жить скромно, ни в чем себе не отказывая!
      Я только махнул рукой.
      - Когда хоть окна-то вымоешь?
      - Это вопрос? - Она наморщила лоб. - Это вопрос, требующий ответа? Это вопрос не риторический, нет? - весело дергая меня за рукав, спрашивала она.
      - Нет.
      - Жаль. - Она вздохнула. - Так редко встречаешься со своим мужем, и при встрече одни только упреки.
      - Почему? Не только упреки, но и угрозы. Улыбаясь, мы глядели друг на друга.
      - Ты где была-то?
      - На кухне, - сразу ответила она.
      - Нет! Ночью?
      - А... у Дийки, всю ночь с нею проговорили. Она в жутком состоянии. Леха из дому ушел, сказал, что навсегда.
      - Да? - оживился я. - Как же мы с ним не объединились?
      - А ты разве тоже уходил?
      - Да.
      - Ой, а я и не заметила! - Она засмеялась, потом, испуганно захлопнув рот, посмотрела на меня.
      - Вот, - я протянул ей рубль. - И этого нам должно хватить до конца жизни. Поняла?
      - Ну, если так, до конца жизни осталось недолго! - весело сказала она.
      Потом пришел кафельщик, вызванный матерью, и под мерные удары зубила я закончил стих, начатый давно:
      Сидит гардеробщик, стоит гардеробщик,
      Но вот почему гардеробщик не ропщет?
      Карьера ему полагалась иная:
      Он должен был ночью стоять, где пивная,
      И громко свистеть, чтоб мурашки по коже,
      И шубы срывать с одиноких прохожих.
      Но все получилось спокойней и хуже:
      Раздав номерки, он сидит на диване
      И долго не может понять - почему же
      Его так волнует процесс раздеванья?
      Но вот, отогнав эти мутные волны,
      Откинув со лба хулиганскую челку,
      Он ходит веселый, он ходит довольный,
      И вешалка сбоку походит на елку!
      8. Бездна
      Вечером я гулял с песиком во дворе.
      - Знаешь, почему все нынче собак заводят? - обратился ко мне с разговором пьяный сосед. - Потому что чувствуют - жизнь всех на одну тропку загоняет. Чувствуют, что у них так же будет, как и у прочих, необычного ничего уже не будет. Остается собакой себя выразить. Логично?
      - Ну, как же? - возразил я (последнее время я много об этом думал). А бездна? Мы ж на краю бездны живем! Что ж здесь обычного, скажи?
      - Какая бездна-то? - удивился он.
      - Да вот же! - указал я наверх.
      - А-а! - Он махнул рукой. - Шея устанет вверх все время смотреть.
      Он ушел, и скоро пошел к своей парадной и я.
      Да, думал я, он прав. Спокойно и плоско мы живем, даже страх смерти куда-то исчез (до самых последних, наверное, мгновений). Со спокойной усмешкой произносим мы: "Все там будем!" - причем с особым удовольствием неопределенное "будем", а слово "там" не воспринимаем совсем.
      Все время смотреть в бездну страшно - это понятно! И правильно сделали, наверно, отгородившись от бездны фанеркой. Только постепенно нарастает уверенность, что за фанеркой этой ничего и нет.
      Я вспомнил вдруг одно далекое, детское лето... Прямо за домом, где я жил тогда, начиналось зачарованное пространство.
      На языке здравого смысла это называлось - пустырь за домами, где люди держали сараи. Для нас это было, как я понимаю теперь, зачарованное пространство.
      Там среди зарослей горячих фиолетовых цветов был фундамент каменного дома с темной сырой лестницей вниз, в подвал. В подвале этом были свалены почему-то круглые серебристые коробки с черной сгоревшей кинопленкой. Иногда туда спускался небритый мужчина с мешком, накладывал в мешок гору коробок и уносил. Как доложила наша разведка, из коробок этих он делал электроплитки.
      Наша организация называлась "Черная кошка", мы проникали всюду, наши принцип был: "Мы знаем все - нас не знает никто!"
      Особенно опасной, но важной считалась экспедиция в трамвайный вагон, где хранилась продукция (или отходы) какой-то артели - матовые алюминиевые трубки разной длины. Нужно было быстро выскочить из полыни, открыть двери вагона и быстро-быстро - не остаться последним! - пихать в карманы и за пазуху трубки, потом выскочить и, чувствуя страх и ликование, мчаться обратно в полынь.
      Потом настало время посетить сарай-корабль. Операция готовилась долго и тщательно. Лежа в лопухах, мы целыми днями изучали окружающую обстановку... Хозяев этого сарая было двое: трясущийся мужчина, видимо, контуженый, и толстый парень. Они приносили лестницу, приставляли ее к борту своего корабля-сарая, залезали, отпирали люк и, перетянув лестницу, слезали по ней вниз и что-то там делали весь день: слышались гулкий стук, шарканье рубанка, кашель, гулкий разговор. Поздним вечером они вылезали обратно, забирали лестницу и уходили.
      Однажды мы провели в нашей засаде целое утро, но хозяева так и не появились. Мы подождали еще час и поняли, что сегодня они не придут.
      - Вперед! - прошептал Виталий.
      Замирая, мы перебежали пустое пространство, вскарабкались по корме на палубу, подползли к люку, сколотили замок и, повисев на руках, спрыгнули вниз.
      В корабле-сарае было темно, пыльно, луч света проникал через люк. Виталий с грохотом полез вдаль, в темноту. Потом на стене появилась его большая качающаяся тень - он зажег керосиновую лампу. Показались верстак с прибитой доской-упором, подвешенные на стене инструменты, ведро с гвоздями. На полке цветные непрозрачные бутылки с красками. Под ногами грохотали железяки - какие-то шестигранные палки, шестеренки.
      - Громи! - выговорил Виталий, и мы, подхватив железяки, начали громить все вокруг, переворачивать, разбивать, потом, подвинув к люку верстак, возбужденные, тяжело дыша, вылезли и бросились врассыпную.
      На следующий день к кораблю-сараю была выслана разведка. Мы лежали под широкими листьями лопухов, среди красноватых стеблей, и вот - затихли! - к сараю приближались хозяева. Они приставили лестницу, влезли и тут увидели, что люк открыт. Контуженый спустился вниз и, разъяренный, выскочил наверх.
      Он стоял, тяжело дыша, озирая полынные заросли. Он знал, что мы где-то здесь, но не знал точно где.
      - Если какая-нибудь сволочь... мне попадется! - Контуженый недоговорил и оглушительно выстрелил...
      Ошалевший, я опомнился на другом конце пустыря... Оказывается, у него есть пистолет!
      Но не ходить туда мы уже не могли - это было наше зачарованное пространство: от старого, заброшенного, никуда не ведущего шоссе до речки за кораблем-сараем, узкой, заросшей, но глубокой.
      Помню, как мы с Виталом ползем среди мясистых, бордово-розовых стеблей лопухов, доползаем до края и, тихо отстранив последний лопух, смотрим на корабль-сарай, на котором появилась вдруг огромная мачта!
      - Антенна... для передатчика! - горячо шепчет мне на ухо Витал, и я скорее по дозам теплоты, чем по звуку, угадываю буквы, которые он говорит.
      Мы ползали туда каждый день. Визг пилы, шарканье рубанка, стук молотка слышались одновременно, непонятно было - сколько у них рук?
      То лето кажется теперь длиннее, чем все, что было после него. Потом я уехал и - через целую жизнь - вернулся, но это лето все еще не кончалось.
      Я проснулся в нашей комнате, затемненной тяжелыми шторами, взял с близкого стула будильник, чтобы разглядеть стрелки, и вдруг он раздребезжался прямо мне в лицо!
      Я встал, оделся и побежал искать Витала - мы не виделись так давно!
      Дом его был на пустыре, далеко вокруг не было других домов. Он состоял из двух соединенных флигелей за каменной стеной. Я нажал на дверь - она открылась. В комнате никого не было. Я вошел. У окна их комнаты рос высокий сиреневый куст, и свет проходил в комнату через дырку в этом кусте узким лучом. Вдруг стало темно и опять светло. Свет - темнота, свет - темнота сменялись все быстрей и быстрей. Обернувшись, я успел понять, что с ветки перед окном, замахав крыльями, слетела птица.
      Я долго неподвижно стоял в тишине, потом тихо щелкнул суставом пальца, почувствовав, что щелчок скопился. Может, Витал во втором дворе? Обогнув флигель, я вышел во второй, глухой двор. Там было тихо и жарко. Я пошел обратно. Ну, ясно, он там, где самое интересное - корабль-сарай!
      Я пробежал через заросли, но сарая на месте не оказалось! Я удивленно смотрел на пустое место, потом случайно глянул вдаль и увидел, что по речке уплывает корабль-сарай...
      И тут что-то щелкнуло у меня внутри и развернулось, как зонтик или как вырвавшаяся из чехла бабочка.
      Я не смог тогда сказать, как называется это чувство... Потом мог его назвать, но самого чувства уже не было.
      Я долго жил, уверенно считая кольцо автобуса концом света, и лишь совсем недавно беспокойство снова посетило меня.
      Может, это было влияние кометы, приближающейся к нам?
      - Ухожу! - сразу сказал я жене, вернувшись домой.
      - Куда?
      - В бесконечность!
      - Что, новый пивной бар?
      - Нет. В первозданном смысле.
      - Да брось ты! - ласково сказала жена. - Вечером ребята придут. Посидим. Дод расскажет анекдот... Вот этого я как раз и не хотел!
      - Ну, об экологии поговорим! - идя на крайнюю уступку, сказала она.
      - Ну хорошо... тогда я завтра пойду!
      - Завтра сложнее, - озабоченно заговорила она. - Завтра Марфа Даниловна обещала зайти.
      И вот так всегда! Вместо кометы имеем уже Марфу Даниловну. И так любая резкая идея обволакивается, усыпляется, подменивается!
      - А что тебя конкретно там интересует? - поглядев на меня, спросила жена.
      - Комета.
      - Какая комета? - строго вдруг спросила она (словно некоторые из комет известны ей своей легкомысленностью).
      - Когоутека.
      - Кого-кого?
      - Когоутека!
      - Ах, Когоутека! - с облегчением сказала жена, как будто это в корне меняло все дело. - Так вот же она!
      Она бросила мне журнал. Но никакой кометы там, естественно, не было. Была клякса, вернее, отсутствие кляксы - типографской краски на темном фоне.
      Нет, в этот раз я на эту подмену не соглашусь. Я уже имел вместо вихря - одноименный пылесос, а вместо галактики - одноименную соковыжималку.
      - Все! - сказал я себе. - Сейчас или никогда!
      - Тебе бы лишь из дому уйти! - зло проговорила мне вслед жена.
      Я выскочил на улицу, впрыгнул в автобус. Я доехал до конца, посмотрел: никакой бездны наверху не было, все забивал свет согнутых фонарей.
      Я сел в загородный автобус и вышел возле одинокой будки, стоявшей на краю огромного темного поля.
      Я долго хлюпал по грязи и воде и, только войдя в полную темноту, поднял голову.
      О-о-о-о! Вот это другое дело!
      ... Но где ж комета? Я долго искал ее среди бесчисленных звездочек и вдруг увидел ее в самом низу, у горизонта, - тусклая звездочка с летящим от нее маленьким лучиком... Во-от! Я пристально смотрел на нее, и мне показалось, что она движется - лучик чуть-чуть развернулся. Потом я заметил, что лучик еще вырос. Что такое? Об этом ничего не писали! Сердце вдруг запрыгало, как пойманная рыба... Точно! Приближается! Знал бы я, что это так страшно!
      И тут, словно вспомнив обо мне, лучик повернулся и стал светить в мою сторону!
      Это уже не мерцание - свет! За кочками на пустыре протянулись длинные подвижные тени.
      Слепящий шар приближался все быстрее - и вот весь мокрый пустырь, всегда темный по ночам, осветился ярким мертвенным светом!
      Быстро стал нарастать страшный грохот. Я почувствовал, что земля подо мной дрогнула. Я сделал шаг, поскользнулся, упал. Земля прыгала подо мною, как живая.
      Потом я поднялся и увидел, как по насыпи, сотрясая все вокруг, промчался тяжелый товарный поезд...
      То хохоча, то снова испытывая возвращающиеся приступы ужаса, я приехал домой и лег.
      Проснулся я на какой-то длинной веранде. Солнце освещало ее через крайнее оранжевое стеклышко. Я долго лежал неподвижно. Солнце передвинулось, светило через следующее стеклышко - красное, потом через следующее - зеленое... и, быстро миновав все стекла террасы, скрылось за дощатой стеной. И почти сразу же показалось в начале, снова светило сквозь оранжевое стеклышко, потом через красное... Прошло через все стеклышки еще быстрее и почти сразу же засверкало через первое... Третий круг... Четвертый! Я закричал.
      Я заболел. Официально считается, что я простудился, шастая по пустырю. Но на самом-то деле - меня продуло из бездны.
      Прошло некоторое время, прежде чем я стал выздоравливать. Ко мне постепенно возвращались слух, зрение, нюх, причем свежие, обостренные, словно бы отдохнувшие и встряхнувшиеся, и сопровождалось это давно забытым блаженством.
      Как рыхло, кусками, с клейким прохладным ветерком отпадают кипы страниц в перелистываемой книге.
      На дне чистой, вымытой, блестящей чашки свет лежал контуром яблочка.
      Я поднялся, вышел в прихожую. В плоском луче солнца пыль закручивалась галактиками. Вот сверкнула муха, как комета. Я закашлялся и увидел, как в пыли проплыло три волны кашля.
      Я спустился на улицу. По стене высокого дома медленно ползла тень строительного крана и вдруг, дойдя до конца, быстро скользнула за угол.
      Потом я посмотрел вверх - солнце было на месте.
      9. Уход
      Мы сидели на кухне с женой и дочкой.
      - Так ты, значит, Барбосом была? - Жена засмеялась.
      - Да, - усмехаясь, ответила дочь.
      - А ты в шапке была?
      - Конечно!
      - А этой... Жужу кто был? - спросил я.
      - Светка Ловицкая, - небрежно ответила Даша.
      - Ловицкая?
      - Ну да. Она полька.
      - А она в чем была? - спросила жена.
      - Она ни в чем. Только с бантом на шее, и лапы, то есть руки, усмехнулась дочка, - держала на такой красивой пуховой подушечке. Ей папа такие подушечки из Польши привозит.
      - А что он, в Польшу часто ездит? - сразу встрепенулась жена, с упреком поглядев на меня: "Вот видишь!"
      - Да нет, - объяснила Даша. - Он вообще в Польше живет. А Светка с мамой здесь. Мы с женой поглядели друг на друга.
      - Может, и мне тоже в Польшу за подушечками? - усмехнулся я.
      - Пожалуйста! - обиженно сказала жена. - Можем хоть и вообще развестись! Выменяю я себе комнатку в центре и буду жить припеваючи. Еще умолять меня будешь, чтобы зайти ко мне на чашечку кофе с коньяком.
      - В таком разе, я думаю, придется приносить с собой не только коньяк, но и чашечку кофе!
      Усмехаясь, мы глядели друг на друга, и вдруг резкая боль, почти забытая, скрючила меня.
      - Чего это ты? - недовольным тоном спросила жена.
      Я не ответил. Продолжая улыбаться, выпрямился. Но сам-то за эту секунду оказался совсем, можно сказать, в другой опере. Все понятно. Опять! Рецидив болезни! Какой-то я получаюсь рецидивист...
      После завтрака, сказав, что помчался на работу, я пошел в поликлинику. И вот снова - выветрившийся почти из сознания медицинский запах, длинные унылые очереди с разговорами о болезнях. Что делать? В молодости мы все кажемся себе вечными и гениальными...
      Нормальный ход человека: юность - семья - больница. Еще, кому дико повезет, - творчество. И мне повезло. Все-таки, положа руку на сердце, сделал кое-что - и в работе, и в жизни. О чем же, собственно, еще мечтать? Все нормально. Нормальный ход.
      - У кого двенадцатый номерок?
      - У меня! - ответил рыхлый мужчина.
      Подсел я к нему, и тут же он с больничной непосредственностью стал рассказывать:
      - Сейчас хирурги через какую-то трубу прямую кишку у меня смотрели... Говорят, какие-то полипы у меня там.
      - Да?
      - Я что думаю? Не рак ли это? Может, направление в онкологию у них попросить?
      - Но маленькие, говорят, полипы. Ноль два на ноль два. А у вас, извиняюсь, что?
      - Рак пальто!
      Да-а. Веселая у меня теперь компания! Другой мужчина, интеллигентный, элегантно одетый, к нам подсел.
      - Я, собственно, не по своим делам сюда, - виновато улыбнувшись, говорит. - Насчет сына узнал.
      - Ну и как?
      - Считают, не больше трех месяцев жить ему осталось. Да сын и сам уже об этом догадывается!
      - Ну... и как?
      - Просит все, чтобы мы брюки ему шили с раструбами внизу, как модно сейчас. Мы шьем.
      Было тихо, потом появилась маленькая красноносая уборщица, стала мести, стуча шваброю по ножкам кресел. Особенно она не усердствовала, половину оставляла - видно, процесс этот не особенно ее увлекал...
      Двенадцатый номер, сидевший передо мной, вдруг стал изгибаться, сползать с кресла, болезненно гримасничать. Я хотел уже спросить его: "Что с вами?" - но тут он дотянулся до бумажки, оставленной возле его кресла, и щелчком подбросил ее в общую кучу...
      Наконец я вошел в кабинет.
      Врачиха спросила мою фамилию, достала из папки мою карточку и стала читать. Долго, не шевелясь, она читала мою карточку, потом стала писать. Писала минут пятнадцать, не меньше, потом закрыла карточку, положила ее и захлопнула папку.
      - Все, - сказала она.
      - Как все?! - Я был потрясен.
      - А что вы еще хотели бы?
      - Я?.. Да, собственно, ничего. Может, мне к хирургу на всякий случай зайти?
      - Зайдите. - Она пожала плечами.
      Хирург, крупный лысый мужчина, размашисто ходил по широкому светлому кабинету.
      - Видели? - Он обвел рукою свой кабинет. Как надо отвечать? Видел? Или - нет?
      - А вы думаете, это они? Я все отделал своими силами! Благодаря старым связям с генеральными директорами предприятий. Вы видите, - постучал он ногтем по стене, - бак-фанера. Вы строитель, кажется? - Он мельком поглядел на мою карточку.
      - Да.
      - Вы представляете, что это значит - достать бак-фанеру?
      - Представляю.
      - И я благодаря своим связям достал бак-фанеру на всю поликлинику. Я говорю им: "Пожалуйста, берите!" И знаете что они мне отвечают?
      - ... Что?
      - У нас нет для этого транспорта!
      Он сардонически захохотал, потом, обессиленный, брякнулся рядом со мною в кресло, посмотрел мне в глаза умно и проницательно, как единомышленнику. Мы мило побеседовали с ним о бак-фанере, и я пошел.
      Дома меня не ждало особенно сильное сочувствие. Жена, как я понял, отнеслась к болезни моей, как к мелкому недоразумению. Поведение мое вызывало у нее лишь недоумение и презрение: в то время как настоящие люди зарабатывают бешеные деньги и одевают своих жен, этот выдумал какую-то глупость, никому больше не интересную, кроме него!
      Но поругаться мы в этот раз не успели: пришел Леха.
      - Вот что, старик, хватит дурака валять! - сурово проговорил он. Один раз ты проэкспериментировал со своим организмом, теперь тебе надо к хорошему хирургу. Хватит! Дийка вот сговорилась тут через своих знакомых. Тут вот написано, к кому и куда. Скажешь, от Телефон Иваныча...
      Я посмотрел.
      - Ядрошников... Интересно. И первый мой хирург Ядрошников был... Ну тот, который практиковался на мне.
      - Однофамилец! - сурово Леха говорит. - Этот классный специалист, все рвутся к нему. По полтора года в очереди стоят, чтоб под нож к нему лечь. Благодари Бога, что у Дийки знакомые такие!
      - Благодарю.
      Пошел по указанному адресу. Больница та самая, в которой я и раньше лежал! Говорю вахтерше:
      - Мне к Ядрошникову.
      - К Федору Ляксандрычу?
      Тут только и понял я: это же Федя, который первую свою и одновременно первую мою операцию делал! Когда-то просил, чтобы оперировать его допустили, а теперь, наоборот, рвутся к нему. Надо же, какой путь проделал! И с моего живота восхождение его началось. Просто счастлив я был это узнать.
      - Счас он выйти должен, - говорит вахтерша.
      И появляется гигант Федя! Но выглядит потрясающе: бархатный костюм, сверху замшевая куртка, кожаное пальто переброшено через руку.
      - О, - тоже обрадовался, увидев меня. - Снова к нам?
      - Ну как? - Я на него внимательно посмотрел. - Жизнь удалась?
      - Да, - говорит. - Пошли дела с твоей легкий руки. Сели мы с ним в машину. Федя выжал на своем "жигуленке" под девяносто, потом говорит:
      - Домой надо срочно, дома меня ждут. Так что извини, около метро тебя выброшу.
      - Девушка, что ли? - улыбаясь, спрашиваю. Федю даже перекорежило.
      - Да ну! - возмущенно говорит. - Вот еще! Придумал тоже, девушка... Клиенты! Клиенты меня ждут. Рентгенограммы смотрю их, анализы. Решаем мирком да ладком, кто башляет мне за операцию, кто нет. Знаешь, как говорят: "Кто лечится даром - даром лечится!" Тебя на какое записать?
      Вылез я у метро, совершенно убитый. Знал бы я, что таким он окажется, не помогал бы ему карьеру начать. А он разогнался, гляжу, и вот как теперь использует свой талант! А где я возьму деньги (сто рублей)? Я и семье-то, уходя, семьдесят пять всего оставляю (все рассчитано). Да-а. Жизнь не удалась.
      Прихожу домой. Жена спрашивает:
      - Ну что?
      - Договорился, в принципе.
      - Ну, а как тебе твой хирург?
      - Потрясающе! - говорю. - В твоем вкусе.
      - Вот это здорово, повезло тебе! - радостно говорит. - А где будешь оперироваться?
      - Да в той же самой больнице. На Обводном.
      - Ну-у, как неэлегантно! - разочарованно жена говорит.
      - Ну, ясно, - говорю. - Ты бы, конечно, мечтала, чтоб я в "Астории" оперировался или, в крайнем случае, в "Европейской".
      Кивнула. Смотрели, улыбаясь, друг на друга.
      Потом она в магазин отправилась, я на кухне сел, тупо в окно смотрел и по новой вдруг загрустил.
      Возвращается она, видит меня, говорит:
      - А когда тебе уходить-то?
      - Девятого, - встрепенулся.
      - Ну, - легкомысленно говорит, - это еще черт знает когда!
      Конечно, черт знает когда, но и я тоже знаю - через четырнадцать дней.
      Стал в кабинете бумаги свои раскладывать: это - сюда, это - туда. Стихи свои прочитал. Странные какие-то! Откуда взялись они, непонятно, куда зовут - тоже неясно. Какая перспектива их ждет? Никакой! Прочитал еще раз и безжалостно сжег! Но по одному экземпляру на всякий случай оставил.
      Потом Дзыня приехал на немыслимом "шевроле", целый веер вариантов передо мной развернул: одна больница, другая, при этом одна лучше другой!
      - Ну, прямо глаза разбегаются! - ему говорю. - И это все, чего ты в жизни добился?
      Обиделся, ушел.
      Оставшиеся дни отдыхал я, читал, чего за свою жизнь не успел еще прочесть, с дочкою разговаривал, театры посещал... Но настал все-таки последний день. У всех когда-нибудь последний день настанет!
      Встал рано я, по квартире побродил. Жена с дочкою спали еще. Дочь, как специально, накануне тоже заболела, ангиной. Посмотрел я на нее: температура, видно, губы обметанные, потрескавшиеся, спит неспокойно.
      Перешла недавно в новую школу. Как радовалась вначале, но потом все так же сложилось, как и в прежней. Человека-то не изменишь!
      Я вспомнил, как в один из первых школьных дней она вбежала ко мне в кабинет, торопливо натягивая халатик, радостно закричала: "А у нас гости!"
      И вот все расклеилось. Заболела - никто из "гостей" ее не навестил...
      Почувствовав, что я смотрю на нее, дочка открыла глаза, улыбнулась.
      ... В этот день температура поднялась у нее до тридцати девяти. У меня все, что я ни съедал, тем же путем выходило наружу. И даже песик, желая, наверно, внести свою лепту, старательно наблевал посреди ковра.
      Только одна жена со свойственным ей легкомыслием не унывала: приплясывала по квартире, подтирала за песиком, тормошила нас.
      - Ничего, продержимся! - говорила она. Потом я делал прощальные визиты. Дзыня на этот раз не хвастался своими вариантами, поговорили нормально.
      - Как ты думаешь, жизнь удалась? - Дзыня спросил.
      - Конечно! - ответил я. - Была ведь она? Была! Любовь... тоже. Работа была! Друзья есть. Самое глупое, что можно сделать, - это не полюбить единственную свою жизнь!
      Потом я к Лехе зашел, но Леха после ссоры с женой принял меня довольно сурово.
      - Ну, все, старик, ухожу в небытие! - сказал я.
      - Надо говорить: "В небытиё"! - сварливо проговорил он, и больше никаких эмоций с его стороны не последовало.
      Дома меня ждал необыкновенно изысканный ужин, жена подавала все торжественно, гордясь.
      - Балда! - сказал я. - Ведь мне ж всего этого нельзя!
      Она обиделась. Бодро простившись с дочкой, я погасил свет, лежал на диване, рассматривал полки с книгами, любимые картинки на стенах. Ночь была светлая - возле самого окна светила луна. Потом раздался тихий стук, дверь отъехала, и в щель просунулась кудрявая головка жены.
      - Можно к тебе, а то мне страшно, - сказала она.
      - Входи, - приподнявшись на подушке, ответил я.
      - ... Ой, ну ты где? - услышал я потом ее голос. Она уронила свою головенку мне на ключицу, и я ощутил, как слеза, оставляя горячий след, течет по коже.
      - Спокойно! - сумел проговорить я.
      Поцеловав меня, жена быстро ушла.
      ... Когда я поднялся, жена, дочка и песик лежали на кровати уютным клубком. Женщины не проснулись, а песик, молча, не открывая глаз, хвостом указал мне на дверь. Послушно кивнув, я зашагал на цыпочках.
      В автобусе было битком. Едва я подстерег себе место, уселся, надо мной угрожающе нависла толстая женщина. Она висела надо мной, как туча, дыхание ее напоминало отдаленный гром. Потом, воспользовавшись торможением, как бы случайно ткнула толстым пальцем мне в глаз.
      - Возмутительно! - заговорили все вокруг. - Совсем обнаглели, мест не уступают!
      Я отвернулся, глядел в окно. Неткнутый глаз тоже почему-то слезился, все расплывалось.
      ... О, родной, великолепный, волнующий запах больницы! Федю я нашел в ординаторской. Повернувшись к окну, он смотрел рентгеновский снимок.
      - О привет, старик! Пришел? Я кивнул.
      - ... А принес?
      Что я мог принести, когда и семье осталось всего шестьдесят пять рублей?
      - ... Извини, старик, я занят, - отворачиваясь к окну, проговорил он.
      Я вышел из ординаторской, сел в темном коридоре на холодную батарею. Вот так! Пожертвовал своим животом для его учебы - и вот результат! Знал бы я тогда... Ну и что? Все равно бы то же самое сделал. Правильно Леха говорит - жизнь меня ничему не учит. Но, может быть, это и хорошо?
      Никакой ошибки и нет. Просто ничего не опасался, ничего не остерегался, слишком верил в уютное и веселое устройство жизни - и, ей-Богу, не жаль!
      - Здесь нельзя сидеть!.. - сказал врач с широким лицом и узкими глазами (потом я узнал, что его фамилия была Варнаков). - Зайдите ко мне... Понимаете, - медленно заговорил он после осмотра. - Заплату вам можно делать только из вашей же ткани. И главный вопрос - в каком состоянии сейчас эта ткань?
      - А так, до операции, этого нельзя узнать? Он молча покачал головой.
      - Шансов на благополучный исход - пятьдесят из ста.
      - Тогда, может быть, мне все же к Ядрошникову попроситься?
      На лице его промелькнуло колебание. Конечно, приятно свалить тяжесть на другого - пусть такую операцию, пятьдесят из ста, делает другой.
      - Нет! - покачав головой, твердо ответил Варнаков.
      Потом последовали процедуры, я глотал длинную толстую кишку, сдавая сок. Такая медсестра сок у меня брала - я все бы ей отдал, не только сок!
      - Не пойму, - говорит, - что вы там такое гуторите через зонд?
      - Я гуторю, не худо бы нам потом встретиться.
      - Надо же, - восхищается. - Одной ногой, можно сказать, уже в могиле, а лезет!
      Потом я лежал в темноте, думал, вспоминал. Ведь и отца замучила эта же самая болезнь. Конечно, наследственность - великая вещь, но зачем же с такой точностью передавать и болезни?
      Я заснул. Сон начался как-то сразу, ничем не отгороженный от яви. Мы с женой, самым любимым и самым ненавистным существом на свете (это остро ощущается даже во сне), идем по какой-то незнакомой улице, мимо серого здания без окон.
      - Я тут вчера умер, - бодро, как обычно, говорю я. - Тельце бы мое надо получить. А?
      В темном помещении я протягиваю свой паспорт, обгрызенный по углам нашим любимым щеночком. Человек в пенсне поворачивается на крутящемся кресле, раскрывает шкаф за спиной и брезгливо протягивает мне мое тельце маленькое, с болтающимися ножками.
      Весело поблагодарив, я кладу тельце в карман. Потом мы выходим на балкон и оказываемся над каким-то городом, на страшной высоте.
      - Да... Вот и вся жизнь! - глухо сбоку произносит жена и, уткнувшись в мое плечо, начинает рыдать.
      Я проснулся, испуганный. Что это за город, над которым мы стояли?..
      Полежал в темноте, вытер горячие слезы на щеках. Второй сон тоже накатился неожиданно. Жара. Темнота. Я с закрытыми глазами лежу голой спиной на шершавых досках причала, ощущая поблизости присутствие друзей. Глаза закрыты (во сне!). Из окружающей тьмы по доскам передаются лишь крепкие, дребезжащие, учащающиеся удары пяток, потом пауза, и от воды доносится прохлада. Несколько ледяных капель шлепается на живот, кожа блаженно вздрагивает... Я полежал так, потом вытолкал себя из этого сна со странной тревожной мыслью: такой прекрасный сон пусть досмотрит дочка!
      Проснувшись, я лежал в палате, усмехаясь, удивляясь странному течению своих мыслей во сне.
      Под утро я опять уснул и окунулся в сон - такой легкий, счастливый, что проснулся весь в счастливых слезах... Мы с любимыми моими друзьями (только сейчас я чувствую, как, оказывается, их помню и люблю) мчимся в открытой машине по влажной улице за серебристой цистерной "Пиво", подняв тяжелые пистолеты, стреляем и, вытянувшись, смеясь, ловим губами прозрачные струи, бьющие из дыр...
      Утром я лежал побритый, готовый, собранный.
      Открылась дверь, и в палату вошел Федя.
      - Ты? - изумился я.
      - А! - улыбнулся он. - Онассисом с вами все равно не станешь!
      ... Общий наркоз - это как будто лезешь сам, с каждым вздохом все дальше, в темную душную трубу, все больше затыкая собой приток воздуха, задыхаясь... и когда чувствуешь, что уже все, не вздохнуть, делаешь отчаянный рывок назад, но сознание медленно, как свет в кино, начинает гаснуть...
      После больницы я лежал дома. Раздались звонки, явился Алексей.
      - Ты чего делаешь?
      - Лежу. А что?
      - Дзыня совсем плох, полное отчаяние! Подписал какой-то хитрый контракт - уезжает!
      - В Сибирь, что ли?
      - Угадал!
      - А где мы с ним встретимся? У него? - вставая, поинтересовался я.
      - Нет. У него - нет смысла. Решили на даче у меня, чтоб никого больше, только мы!
      - На тачке его поедем? - спросил я, наспех собравшись.
      - Нет. Тачки теперь нет у него. Тачку он оставляет.
      - Ясно.
      Дзыня, подтянутый, затянутый, натянутый, как всегда, стоял на платформе, личико его посинело, налилось злобой.
      - Что такое? Почему?! - тряся перед лицом растопыренными ладошками, завопил он. - Только что ушла электричка, неужели нельзя было успеть?
      - Да с этим разве сделаешь что-нибудь? - сразу переходя на его сторону, ответил Алексей.
      Так! А я поднялся, совсем еще больной, в темпе собрался, разругался с женой.
      - Ну, ладно! - проговорил Дзыня, лицо его немножко разгладилось. - Я и сам, честно говоря, опоздал.
      Мы засмеялись.
      ... Электричка ползла по высокой насыпи. Внизу был зеленый треугольник, ограниченный насыпями с трех сторон. В треугольнике этом зеленел огород, стояла избушка и был даже свой пруд с деревянными мостками, и единственный житель этого треугольника стоял сейчас на мокрых досках с кривой удочкой в руке. Жизнь эта, не меняющаяся много лет, с самого детства, волновала меня, но попасть в этот треугольник мне так и не удалось.
      Загадочная эта долина мелькнула и исчезла, навстречу грохотал товарный состав с грузовиками, накрытыми брезентом.
      Сойдя на станции, мы долго пробивались к даче по осыпающимся, норовящим куда-то уползти песчаным косогорам.
      Дача была темная от воды, краска облупилась, торчала, как чешуя. Леха дернул разбухшую дверь, мы поставили на террасе тяжелые сумки, начали выкладывать продукты на стол.
      - А сигарет ты, что ли, не купил? - испуганно обратился Дзыня к Лехе.
      - Нет. Я думал, ты купишь, пока я за этим езжу! - Леха кивнул на меня как на главного виновника отсутствия сигарет, хотя я в жизни никогда не курил.
      - Ничего! Можно день провести и без них, - примирительно проговорил я. - Не за этим мы, кажется, приехали сюда, чтобы курить.
      Дзыня повернулся ко мне, его остренькое личико натянулось обидой, как тогда на платформе, хотя в обоих этих случаях виноват он был ничуть не меньше меня.
      - Об тебе вообще речи нет, - скрипучим, обидным тоном, столь характерным для него в последнее время, заговорил Дзыня. - Ты можешь жить без того, без чего ни один нормальный человек жить не станет.
      Довольный своей фразой, он улыбнулся язвительно-победной улыбкой, Леха тоже глядел на меня как на виновника каких-то их бед... Ну ладно! Я вышел во двор, начал колоть сырые дрова - лучшее средство тут же вернуться в больницу, - чтобы успокоить наконец лютую их, непонятную злобу... Нет, конечно, дело не в сигаретах и не во мне, просто устала немножко душа, особенно у бывшего счастливчика Дзыни.
      На крыльцо высунулся Дзыня.
      - Слушай, если не трудно тебе, - с прежней язвительной вежливостью выговорил он, - принеси, пожалуйста, воды. Хочется чаю выпить, а то бьет все время какой-то колотун.
      Конечно же! Об чем речь! Кто же, как не я, должен носить им воду!
      Когда, тяжело переступая по сырому песку, я вошел с полными ведрами во двор, Дзыня и Леха, покачиваясь, стояли на крыльце и Дзыня, поправляя на остреньком своем носике очки, говорил Лехе:
      - Нет! Не могу я поехать с тобой за рыбой. Я ведь с лодки могу упасть. Видишь, как я падаю! - Дзыня, не сгибаясь, упал с крыльца в песок. Показал.
      - Да, - озабоченно почесав в затылке, согласился Алексей. - Падаешь ты действительно здорово! Ладно, оставайся. Поедем с ним.
      Дзыня поднялся, долго внимательно глядел на меня.
      - Что за идиот?! - возмущенно заговорил он. - Месяц как из больницы и таскает полные ведра. Ждать же надо, пока рана зачмокнется. - Соединив ручонки, он показал, как это произойдет.
      - Виноват! Больше такого не повторится. - Я с облегчением опустил ведра на крыльцо.
      Потом я сидел на террасе в шезлонге, как бы заработав себе право на отдых, глядел на красного, залитого слезами Леху, дующего в печь, на Дзыню - обмотав горло шарфиком, он умело нарезал на досочке мясо.
      "Эх!" - меня осенило. А ведь я один на всем свете и знаю, какие это прелестные люди. Никто больше не знает - да и откуда всем знать? Надо жить было вместе с самого начала, вместе пытаться повернуть время вспять, вместе пытаться угнать эскалатор на станции метрополитена "Владимирская"... Да ведь и про меня, понял я, никто на свете не знает, кроме их двоих!
      - Утро... гуманное... утро... с едою! - козлиным своим голоском затянул Дзыня.
      Потом мы гуляли по лесу, перепрыгивали канавы с красной, настоянной листьями водой, ползали по серо-голубому мху, находили белобокие брусничины с глянцевыми листиками, порою - темными.
      - Эх! - сказал я Дзыне. - И ради каких-то денег ты хочешь уехать!
      - Не в деньках фокус! - строго поглядев на меня поверх очков, выговорил Дзыня. - Тебе этого не понять, - и снова нервно улыбнулся.
      - А видели, какая девушка прошла? - меняя тему, оживился я. - А?
      - Мне кажется, ты слишком приземист для нее, - уже ласково улыбнулся Дзыня.
      - Ну и что? - обрадовавшись, заговорил я. - Подойдем к ней. Скажем: вот тебе приземистый, а вот коренастый. Выбирай!
      - Этот идиот по-прежнему уверен, что женщины от него без ума, переглянувшись с Лехой, как умный с умным, произнес Дзыня.
      - Конечно! - Голос мой гулко звучал в пустом лесу. - Ирка влюблена! Галька влюблена! Только вот Майя, как всегда, немного хромает.
      Но друзья уже не слышали меня, они снова были заняты настоящим мужским делом - отыскивали окурки.
      - Ты по карманам, что ли, окурки прячешь? - пытался развеселить я Дзыню, но безуспешно.
      - Нет? - не сводя с него глаз, выдохнул Алексей.
      - Почему я обязан обеспечивать всех куревом?! - вдруг истерически закричал Дзыня. - Я никому ничем не обязан! Никому! - Дзыня повернулся и, перепрыгивая на тоненьких своих ножках через канавы, не оборачиваясь, стал удаляться.
      - Что ж это такое! - воскликнул я. - Собрались мы, друзья, дружим двадцать лет, расстаемся неизвестно на сколько, а говорим о каких-то окурках!
      Дзыня остановился. Потом обернулся.
      - А ведь этот слабоумный, кажется, прав! - улыбнулся он.
      - Может, в магазин еще успеем, - глядя в сторону, сухо произнес Алексей.
      Но мы не успели. На станции магазин был закрыт. Только дощатая уборная, ярко освещенная изнутри, излучала сияние через щели. Рядом ловил окнами тусклый закат длинный одноэтажный барак ПМК - передвижной механизированной колонны.
      - Зайду, - сказал Дзыня. - Может, хоть здесь сделаю карьеру?
      Он вышел через минуту с маленьким коренастым человеком. Человек сел рядом с нами на скамью.
      - Вообще уважаю я таких людей! - произнес он.
      - Каких?
      - Ну, вроде меня! - ответил он.
      - Ясно. А покурить, случайно, не будет?
      - Есть.
      - А какие? - закапризничал Дзыня.
      - "Монтекристо".
      - Годится!
      Поворачиваясь на скамье, коренастый протягивал нам по очереди шуршащую пачку. Рейки скамьи вздрагивали под его мускулистым маленьким задом, как клавиши.
      - Пойду, пену подниму - почему не грузят? - пояснил он нам и пропал во тьме.
      Потом мы ехали на его грузовике, фары перебирали стволы. Осветилось стадо кабанов - сбившись, как опята у пня, они суетливо толкались, сходя с дороги.
      Потом мы снова сидели на террасе. Смело кипел чайник, запотевали черные окна.
      - Ну, а как Лорка? - спросил Дзыня.
      - Нормально! - ответил я. - И чем дальше гляжу, тем больше понимаю: нормально! Недавно тут поругались мы с ней, так и дочка, и даже щенок к ней ушли. Что-то в ней есть! - усмехнулся я.
      - Вообще она неплохой человек, - снимая табачинку с мокрого языка, кивнул Дзыня.
      - А... с Аллой Викторовной у тебя как? - спросил я.
      - Никак.
      - Ясно. А у тебя как с Дийкой? - Я повернулся к Лехе.
      Леха не отвечал.
      - А в больнице как у тебя? - перескочил на более легкую тему Дзыня.
      - Нормально! - ответил я. - Говорят, что, когда с операции меня везли, я руки вверх вздымал и кричал: "Благодарю! Благодарю!"
      - Да-а. Только могила тебя исправит! - язвительно улыбнулся Дзыня.
      И вскоре снова началась напряженка: спички кончились и остыла печка.
      - Неужели нельзя было сохранить последнюю спичку?! - тряся перед личиком ладошками, выкрикивал Дзыня.
      - Слушай... надоел ты мне со своими претензиями! - окаменев, выговорил Алексей.
      Дзыня плюхнулся на пол террасы, долго ползал, ковыряясь в щелях, и наконец вытащил спичку, обмотанную измазанной ваткой, - какая-то дама красила ею ресницы и бросила.
      Дзыня тщательно осмотрел спичку, чиркнул, понес огонек к лицу. Леха стоял все такой же обиженный, отвернувшись. Я дунул, спичка погасла.
      Мы все трое обалдели, потом начали хохотать. Мы хохотали минут десять, потом обессиленно вздохнули, словно вынырнув из-под воды.
      - Ну, все! - произнес я коронную фразу. - Глубокий, освежающий сон!
      - Эй! - закричал Дзыня, вышедший во двор. - Вы, дураки! Давайте сюда!
      По темному небу катился свет - северное сияние! - словно какой-то прожектор достиг бесконечности и блуждал там.
      - А не цветное почему? - обиделся Леха.
      - Тебе сразу уж и цветное! - ответил я.
      Ночью погасшая было печь неожиданно раскочегарилась сама собой трещала, лучилась сквозь щели и конфорки. Мы молча лежали в темноте, глядя, как розовые волны бежали по потолку.
      АВТОРА!
      Утром уборщица стирала со стекол касс отпечатки потных лбов, пальцев и губ. Человек (именуемый в дальнейшем - автор) вышел из холла аэропорта и увидел студийную машину.
      ... В ущельях, как сгущенка, был налит туман. Когда машина въехала в белое летящее облако, автор вздрогнул. Они ехали в тумане долго, потом туман стал наливаться алым и далеко внизу, на неразличимой границе воды и неба, появилась багровая горбушка, стала вытягиваться, утоньшаясь в середине, как капля, разделяющаяся на две. И вот верхняя половина оторвалась, стала круглой, прояснилась рябая поверхность моря, стало далеко видно и сразу же очень жарко.
      С левой стороны шоссе показались окраины южного городка: темные окна, закрытые металлической сеткой, особый южный сор на асфальте, пышная метла с мелко торчащими листиками.
      С болью и наслаждением разгибаясь, автор вылез из машины. Из гостиницы вышел директор картины, деловито потряс ему руку и усадил обратно. Они поехали назад - среди зарослей ядовитой амброзии, мимо теннисного корта на крутом склоне...
      Автор вообще-то был человеком бывалым, объехал множество концов, вел довольно разудалую жизнь, но почему-то до сих пор робел перед такими людьми, как директор, и всегда, сжавшись, думал, что у них, конечно же, более важные дела, чем у него, хотя, казалось бы, единственным делом директора было обеспечить съемки фильма по его сценарию, но это только на первый взгляд.
      - Скреперов нет, бульдозеров нет! - яростно говорил с переднего сиденья директор.
      "Но у меня же в сценарии нет никаких бульдозеров", - думал автор.
      - В общем, жизнь, как говорится, врагу своему не пожалею! - сказал директор.
      "Где это так говорится?" - в смятении подумал автор.
      Директор продолжал жаловаться сиплым своим голосом, причем ясно чувствовалось, что всякий там сюжет, художественные особенности и прочую чушь он считал лишь жалким приложением к его, директоровым, важным делам.
      По крутому асфальтовому спуску они съехали на грохочущие камни, потом на съемочную площадку.
      Тонваген и лихтваген стояли в лопухах. Высоко торчал съемочный кран, и люди в майках закладывали в него тяжелые ржавые противовесы. Вся остальная группа недвижно лежала в лопухах.
      Автор поначалу не решился спросить, в чем дело, боясь опозориться, но, когда прошло часа два, он сел на корточки у распростертого оператора.
      - Встанем?
      - А зачем? - не открывая глаз, ответил оператор. - В столовой мы уже были... В море мы уже купались...
      - А... снимать? - сказал автор, на середине слова уже чувствуя, что говорит глупость.
      - Может, ты умеешь без солнца? Давай! - сказал оператор, открывая глаза.
      Автор посмотрел вверх. Солнце действительно было закрыто легкой дымкой.
      Минут сорок автор бродил по съемочной площадке, непрерывно нацепляя репьи, потом спрыгнул с невысокого обрывчика на оранжевый пляж, заросший мелкими ярко-зелеными лопухами. В лопухах бродили кошки с неожиданно умными глазами.
      Автор оставил ботинки и пошел по мелкой воде, по складчатому песку. Маленькая камбала, похожая на коричневый листик, толчками стала убегать от него. С трудом, вперевалку он побежал за ней по воде. Камбала долетела до водорослей и скрылась. Разгорячившийся, развеселившийся автор пошел дальше. Сверху теперь нависали желтые складчатые скалы. Мелкое каменистое море вдали казалось красным от водорослей.
      Он долго шел как бы под крышей, потом вышел на ровное просторное место. Глубокая булыжная бухта, полная прозрачной воды, нагоняемой ветром. На далеком берегу домики. Рядом мелкая, широко растекшаяся речка. Автор побежал над ней по навесному мосту, размахивая руками, подбрасываемый на каждом шагу. Горячо и весело дыша, он спрыгнул на каменную набережную, пошел под нависающими серыми кустами над мыльной растекшейся водой.
      Тут, на горячей площадке, закрытой от ветра, он увидел толстого человека в соломенной шляпе. Тот разглядывал крючок, потом, взмахнув, забросил удочку в мелкую мыльную лужицу сбоку от течения.
      - Что же, здесь рыба есть? - спросил автор.
      - А как же, - бодро сказал толстяк, - сазанчик попадается килограмма на полтора!
      Автор с удивлением посмотрел в воду. Она не закрывала даже самых мелких камней.
      "Как же он доплывает сюда? На боку, что ли?" - подумал автор.
      - Скажите, а нет ли здесь пива?
      - Пиво? Есть! - уверенно сказал рыболов. - Только что свежее завезли... Рыбка есть солененькая, ветчинка... Прямо по берегу пойдешь и наткнешься.
      Автор побежал по горячей набережной и метрах в ста наткнулся на голубой ларек, в котором, судя по пыльным стеклам, пива не было уже год... Но тем не менее этот странный дезинформатор, пытающийся поймать сазана фактически без воды, почему-то обрадовал его.
      Он вылез из кустов на шоссе, сел в автобус и отправился назад. Автобус миновал лесистое ущелье и въехал в город.
      На площадке к его приезду уже развернулась полная ахинея. Три умных человека в зимних шапках - Пал Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич воздвигали какое-то огромное сооружение из досок.
      Вся группа, столпившись у крана, была захвачена склокой: помреж Норушка была вчера замечена у режиссера, взбивающей лимонный мусс... Все были искренне возмущены. Все кричали наперебой, обвиняя режиссера в сибаритстве, эгоцентризме и, как это ни странно, в эгофутуризме.
      Режиссер стоял в центре толпы, бледный как смерть, то расстегивая, то застегивая на груди зарубежную рубашку. Чувствовалось, что ему моральная репутация гораздо важней всякой там художественности в фильме.
      Быстро сломившись, он признал обвинение по всем статьям, обещая впредь даже не думать никогда о муссе!
      - Пойти купить черного хлеба поесть! - громко, чтобы все слышали, сказал он.
      Неожиданно за взгляды режиссера, от которых сам уже режиссер отказался, неожиданно за них вступился оператор. За оператором последовала операторская группа. Вспыхнула общая драка.
      (Потом, когда дело по фильму отправили в ОБХСС, кадры драки оказались просто бесценными. К сожалению, они получились нечеткими, потому что камерой тоже дрались.)
      Пал Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич орудовали досками.
      Автор почувствовал глухую тоску, а главное - ничего подобного не было в его сценарии!
      Он не совсем еще сошел с ума и прекрасно помнил, как начинался сценарий:
      "За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами - перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу... Он подошел ближе и увидел, что это улитки. Солнечный зайчик, неизвестно как пробравшись среди листьев, дрожал на стене дома".
      При чем тут была драка - неизвестно.
      Вздохнув, автор снова спрыгнул на пляж, быстро разделся.
      - Искупаюсь в море! Прекрасно! - сказал он себе, падая в зеленую воду, освобождая в груди место для восторга, который испытывал каждый год, впервые купаясь в море, но, к его удивлению, ничто не шевельнулось в его душе.
      "Так! И это накрылось!" - подумал автор.
      Уже года два он замечал, что кто-то ворует кусочки жизни, целые огромные куски, теперь и это - восторг от моря исчез, начинается, как видно, суровый финиш.
      Расстроенный, только замерзший, автор вышел на берег.
      Вдоль пляжа шли трое осветителей, у каждого рука была оттянута сеткой, в сетках сочилось мясо, брякали бутылки.
      "Представляю, какой праздник будет у них вечером!" - подумал автор.
      Но попроситься к ним не решился: они-то, наверно, думали, что райская жизнь как раз у него...
      - Искупались? - улыбаясь, спросил бригадир. "Запираться бесполезно! запрыгали мысли. - Искупался в рабочее время... А нельзя?" Осветители вылезли на берег. Автор быстро оделся и поплелся вдоль пляжа.
      За скалой он увидел высокий пирс, дрожащий золотой отблеск, вода лопотала под лодками.
      "Как хорошо - уехать от берега, половить рыбу", - подумал автор.
      Высоко на пирсе он увидел человека.
      - Скажите, - спросил автор, забравшись к нему, - нельзя ли... выйти в море, половить рыбу... Я из киногруппы, мы тут снимаем фильм.
      Красавец атлет, с усами, с татуировкой, долго смотрел на него, ничего не говоря, проникаясь неуважением.
      - Ну, что ж, для приезжего человека... Автор слез по трапу в красный катер, покачнулся, расставил руки. Моряк прыгнул за руль, и катер, встав из воды, понесся, шлепаясь в провалы между волн.
      Они отплыли довольно далеко, мотор с завыванием смолк, катер резко сел в воду.
      Они покачивались в бирюзовых волнах. На горизонте стоял лиловый складчатый берег, освещенный солнцем. Водитель взял руку автора, вставил в нее спиннинг с голыми крючками и грузом на конце. Катушка с тихим свистом раскрутилась, после чего сразу же деловито поймалась маленькая рыбка. Водитель сказал, что надо спешить обратно, а то уйдет крановщик и катер будет не поднять наверх.
      Через секунду автор оказался на суше, несколько потрясенный кратковременностью и малой результативностью рыбалки.
      Он почувствовал голод и стал карабкаться по заросшей колючим кустарником стене оврага к стеклянной столовой на самом верху.
      Автор сидел за столом, бумажный пакетик молока, выдавливаемый в стакан, всхлипывал в его кулаке.
      "И правильно! - думал автор. - А почему, собственно, какая-то рыба должна еще ловиться на голый крючок? Никто вообще ничего тебе не должен, существует лишь то, что ты сделал сам!"
      Но тяжело было понимать это!
      Расстроенный, автор вышел из столовой... Потом он увидел, что бредет через какой-то лес по мелкой каменистой речке, совершенно не понимая, как здесь оказался. Потом он вдруг увидел мальчика на дереве.
      - Скажите, - спросил мальчик, - вы не видели, здесь не проходил отряд?
      - Нет... не видел, - поглядев на него, сказал автор.
      Он побрел по речке дальше и вдруг увидел, что высоко в небе по подвесному мосту идет отряд!
      Повернувшись, тяжело дыша, поскальзываясь на камнях и падая, автор бежал назад, чтобы найти того мальчика и крикнуть ему: "Там отряд, я видел!"
      Но мальчика на дереве не оказалось.
      Автор сидел в воде, с болью дыша, вздох за вздохом, по капле приходя в себя. Он ничего не мог поделать, такой уж он был, и когда не парил, то падал, и падал всегда трагически, до конца... Но, может быть, именно поэтому он и "именовался в дальнейшем Автор".
      Обессиленный, мокрый, уже в темноте вернулся автор в гостиницу. В полутемном коридоре он столкнулся с директором.
      - Да, - заговорил директор, - положение в группе тяжелое... Можно сказать, катастрофическое! - Очевидно, основным деловым качеством директор считал мрачность, справедливо полагая, что мрачного человека никто не осудит, а веселого - непременно осудят. - Вы уже слышали, конечно, про аморальный поступок нашего уважаемого, - усмехнулся он, - режиссера?
      - Что-то такое слышал, - пробормотал автор.
      - Я вынужден был сообщить об этом на студию, - приближая к нему лицо в тусклом свете коридора, шептал директор.
      Автор вдруг заметил, что от директора явственно пахло водкой.
      - А главное - все пьют! - мрачно сказал директор. - Просто не знаю, как с этим бороться!
      "Да-а, - испуганно подумал автор, - если уж этот борец с пьянством так пьет, можно себе представить, как пьют другие".
      (Потом, правда, выяснилось, что пил в группе один директор, как настоящий борец, взяв на себя все функции. Каждое утро директор мрачно подходил к зеркалу... В этот час он напоминал человека на седьмой день после смерти. "Нет! - в отчаянии бормотал он. - Надо бороться с этим злом, вырывать с корнем! Либерализмом тут не поможешь..." И через час шел к доске объявлений прикалывать приказ об увольнении гримера или фотографа... Иногда он ощущал, что что-то путает, но четко разобраться в этом как-то не получалось...)
      Кивнув автору (поговорили!), он поплыл головой вперед по коридору, ударив на повороте головой в живот режиссера, единственного аристократа в группе, требующего обычно по вечерам себе в номер подогретую газету и кофе... Но сейчас режиссер был смертельно напуган реакцией общественности на мусс, поэтому, извинившись перед директором, ушел к себе.
      Когда автор заглянул к режиссеру в номер поделиться скопившимися сомнениями, обстановка у того отличалась крайним аскетизмом. На грубом столе без скатерти лежали темный засохший хлеб, луковица и крупная серая соль на газете. За окном шел мокрый снег.
      - И чтобы никакого мусса! - Якобы сам себе, как бы не сдержав своих чувств, режиссер хлопнул кулаком по столу...
      Все это производило гнетущее впечатление на автора, а главное полностью противоречило тому, что он пытался сказать в своем сценарии.
      Увидев, что это автор, режиссер попытался согнать с лица печать испуга и напустить маску любезного, воспитанного хозяина.
      - У французов я, помнится, ел сыр, который называется у них "идущий сам по себе": то есть в нем больше червей, чем сыра, - проникновенно улыбнувшись, сказал режиссер (увидев, что автор ел плавленый сырок, оставшийся от рейса).
      Сообщив эти бесценные сведения, режиссер умолк, уже не скрывая паники, снова погрузившись в тяжелую задумчивость.
      В словах этих был весь режиссер, насколько знал его автор. В элегантном кабинете режиссера в городе на самом видном месте висел скромный снимок: режиссер, рядом смеющийся, непринужденный известный французский кинодеятель Нефонтан на фоне смутно видной в дымке дождя известной французской церкви Се-Кре-Кер...
      Поняв, что разговора не получится, автор вышел.
      В номере автор упал в кресло, надеясь отдохнуть, но в кресле оказался дольщик-подсобник, везущий на съемках операторскую тележку по рельсам.
      - А... очень приятно, - вставая, сказал автор.
      - А мне нет! - поднимаясь, резко сказал дольщик.
      - В чем дело? - пробормотал автор.
      - Как вы могли? - вскричал дольщик.
      - Что - мог? - вздохнул автор.
      - Вы... на кого мы все молились... Как вы могли написать эту халтуру?
      - Какую?
      - Этот сценарий!
      - По-моему, он не так уж плох... - пробормотал автор.
      Он прекрасно знал этот тип: сначала их выгоняют из университета, потом они работают где-то на севере, приезжают, ходят, демонстративно грязные, оборванные, кичатся своей неудачливостью... и ничего не делают, храня свою чистоту.
      - Как вы могли? - повторял дольщик, потом, завывая, стал читать жуткие стихи.
      - Извините, я прилягу, - пробормотал автор.
      Этот заполярный хиппи его утомил. Под упреки его и завывания автор так и заснул не раздеваясь.
      Он проснулся оттого, что свет мелькал по комнате. Он выглянул в окно и увидел директора, загоняющего огромную колонну машин. Был третий час ночи. Видно, директор не щадил себя, что давало ему моральное право не щадить и других. Энергия директора рождала у автора мрачные предчувствия. В сценарии его было робко написано: "По улице, может быть, проезжает автомобиль". При чем же эта колонна автомашин?
      "Редкого ума идиот!" - зло думал автор, слыша снизу сиплую брань директора.
      После этого он забылся тяжелым, липким сном и снова резко проснулся оттого, что какой-то незнакомый голос громко говорил на всю улицу через усилитель:
      - Внимание, внимание! Все в сторону. Сейчас проследует платформа. Внимание!
      Улица затихла и опустела, и потом темный автомобиль быстро промчал по лунной улице платформу. По углам ее стояло четыре мощных громкоговорителя, из которых на весь город звучал чей-то дьявольский, леденящий душу смех!
      Автор вскочил, встал в угол комнаты... Никогда еще ему не было так страшно! (Назавтра он узнал, что это была подготовка к намеченному в городе Дню смеха, но это не имело уже значения.)
      Лишь на рассвете автор уснул тонким, прозрачным сном, когда понимаешь, что снится чушь, но не можешь стряхнуть сон, как паутину... Он стоял у какой-то темной бездны. Вдруг кто-то сунул ему в руки шершавую веревку и прошептал:
      - Тащи! Там в пропасти колоссальная баба!.. Морщась, явно чувствуя, что это обман, автор все же долго тащил канат. И вот на травянистом склоне появился лысый худой старик. Хромая, кивая головой, он быстро приближался...
      Вряд ли кто-нибудь еще мог провести столь кошмарную ночь в, общем-то, спокойном номере провинциальной гостиницы, но, может быть, именно поэтому он и "именовался в дальнейшем Автор".
      Проснулся он от легкого шума: то ли закипел в соседнем номере чайник, то ли гудела вдали электричка. Потом началось жужжание пылесоса, скрип его колесиков, звонкое бряканье дужки по ведру...
      Выйдя из номера, автор сразу почувствовал, что мнение о нем в группе уже сложилось, причем окончательно и не в его пользу.
      Когда он садился в автобус и поздоровался, пожилые женщины поджали губы.
      Оказалось, его презирали за то, что он ехал в автобусе, а не добился для себя машины. Предыдущий автор добился, чтобы его носили повсюду на носилках...
      "Ну почему, почему?" - думал автор.
      Автобус задрожал и тронулся.
      Рядом с автором на сиденье оказался композитор. Вроде он не нужен был на съемках, приехал по ошибке. Во всяком случае, все смотрели на него с интересом и ожиданием. Действительно, композитор был феноменальный тип!.. Автор и сам был одет бедно, но странно, а композитор его переплюнул! На нем был какой-то салоп, подпоясанный сальной веревкой, и разные ботинки. Милиция не раз его задерживала как сумасшедшего. Может, он делал на этом какой-то бум. Наверно. Одного каблука у него не было, и на этом месте торчал шуруп. Шурупом этим он постоянно ввинчивался в пол, и то и дело специальные люди бежали по коридору студии вывинчивать композитора. И здесь он уже успел раза два ввинтиться.
      Но музыку, как считалось, он писал гениальную.
      Он вроде бы узнал автора, поздоровался и минут пять своим бабьим голосом вел разговор на интеллектуальные темы, правда, принимая автора за трех совершенно разных людей. Автор был согласен и с такой трактовкой своего образа, но композитор внезапно смолк, как видно, погрузившись в мир звуков...
      Автобус остановился, все высыпали на площадку, элегантной толпой стояли у высокого осветительного ДИГа. Дул ветер.
      По спуску, крупно дрожа на ветру, вдруг стала ползти какая-то пористая масса, оказавшаяся на поверку лимонным муссом.
      Из мусса вдруг выпал режиссер. За ним по пояс в муссе бежала Норушка, на ходу работая взбивальной пружиной. Режиссер встал на ноги и, с подчеркнутым негодованием стряхнув с себя мусс, подошел к группе.
      - Понимаете, - заговорил он с бригадиром осветителей, - хотелось бы снять кадр мягко... и в то же время экспрессионистически, понимаете?
      - Чего ж не понять?.. - сказал бригадир. - Ваня, ставь десятку!
      Вдруг раздался грохот. Все обернулись. В утренних лучах солнца по шоссе съезжал директор на счетах. Брякнув счетами, стряхнув с них пыль, он подошел к автору.
      - Слышь, - сказал он, - у тебя тут написано: "За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами - перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу". Да-а... "Он подошел ближе и увидел, что это улитки..." Женя, у нас есть улитки? - через плечо обратился он к администратору.
      - Вы мне ничего не говорили, Павел Михеич! - ответил Женя, находившийся в состоянии перманентной обиды.
      - Вам все надо разжевывать?! Запихивать? Вы что, не читали сценария? с преувеличенным бешенством кричал директор.
      ... Потом встал неразрешимый вопрос: как платить улиткам? С одной стороны, если не платить, будет присвоение заработной платы администрацией, а если платить, какой ревизор поверит, что деньги получили действительно улитки?
      Сложилось положение, которое, кстати, складывается в большинстве киногрупп: еще не начав снимать, все уже ненавидели сценарий.
      - Был бы еще гусь, - усмехаясь, сказал оператор, - после съемок можно было бы его съесть...
      - А во Франции, знаете, едят улиток. - Автор почему-то ждал такой шутливой поддержки режиссера, но режиссер не реагировал, якобы увлеченный спором с осветителем.
      Улиткам явно грозило сокращение. И главное, автор с тоской понимал, что это лишь начало.
      Директор приступил к разбору следующей фразы:
      - "Солнечный зайчик... неизвестно как..." Что значит - "неизвестно"? "... Неизвестно как пробравшись среди листьев, дрожал на стене дома".
      Оказалось, что леса, воздвигаемые Палом Банычем, Отвалом Степанычем и Маньяком Тимофеичем, предназначались для того, чтобы солнечный зайчик мог забраться на стену и там дрожать, а саму роль зайчика поручили человеку с большим небритым лицом, в металлизированном галстучке...
      Автор беспомощно обернулся, но режиссер стыдливо вертелся на краю площадки, вступая в оживленные разговоры с администраторами, костюмерами, гримерами, чего он никогда раньше не делал!
      - А вы что предлагаете? - удивленно спросил автора директор.
      - Ну как, все готово? - Чересчур оживленный, подошел режиссер. - Тогда поехали, пока солнышко! Зайчик тяжело полез на леса.
      - Постарайтесь дрожать... более ранимо! Понимаете? - кинув взгляд на автора, сказал зайчику режиссер. Тяжело дыша, зайчик кивнул.
      - Приготовились! - закричал режиссер.
      - Бип! - донеслось из тонвагена.
      - Мотор!
      - Би-бип!
      - Начали!
      ... Отвернувшись, автор стал вспоминать, с каким трудом он пробивал этот сценарий.
      Сначала это была повесть: "За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами - перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу. Он подошел ближе и увидел, что это улитки".
      Он послал ее в несколько журналов и получил бодрые одинаковые отказы. Примерно через месяц он убедился, что можно спокойно посылать чистые листы бумаги - реакция будет точно такой же. Умные люди стали давать советы: к примеру, послать рукопись, переложив страницы красной икрой, - но и это не помогало.
      Тогда он пошел по личным контактам. Сын крупного писателя Лукомского когда-то учился вместе с ним в институте. Перед встречей автор решил прочесть толстую книгу Лукомского "В это время". "Над лесом поднялась ракета, и в это время Петр подумал... а в это время Скворцов подумал, что Петр, наверное, не видел ракеты, а Анна в это время еще не знала". В общем, все это действительно было "в это время". Особенно попадал в точку главный герой Петр Настоящих. Все было кругло и плавно.
      Придя к Лукомскому и позвонив, автор стоял перед кожаной дверью и, слюнявя нервно палец, стирал зачем-то известковые кляксы, оставшиеся на обивке после ремонта. Дверь распахнулась.
      - Здрасьте! - поклонился автор.
      - Ты что - ошалел? - сказал ему человек в дверях. Темные пятна в глазах рассеялись, и автор увидел, что это Сережа Лукомский, его друг, сын классика.
      - Пойдем, батя в кабинете, имитирует творческий процесс, усмехнувшись, сказал Сергей.
      Потея и шелушась, автор вошел к Лукомскому в кабинет. Лукомский, величественный, с седой гривой, плавно кивнул, но продолжал говорить по телефону:
      - И, ради Бога, уберите забор под окнами, он мешает мне видеть дали новостроек. И потом, эти юнцы, которые бренчат под окнами на гитарах... Да. Надеюсь. Надеюсь!
      Он положил трубку и всем корпусом повернулся к автору.
      - Ну, юный друг, что вы нам принесли? - ободряюще улыбаясь, запел он.
      - Батя! Прекрати! - сморщившись, сказал Сережа Лукомский.
      Классик повернулся к нему.
      - Как ты можешь, Сергей! - так же плавно, проникновенно заговорил он. - Сегодня - грубость, завтра - лишняя рюмка водки, послезавтра тюрьма! Опомнись!
      Тут вдруг автор увидел, что из головы Лукомского вылетела моль. Автор бросился ее бить и тут же понял, что совершает бестактность, поймав изумленный взгляд Лукомского.
      Вконец стушевавшись, автор положил рукопись и, мелко кланяясь, вышел.
      К его удивлению, Лукомский написал величественно-благожелательное письмо в журнал: "...незатейливую историю рассказал нам молодой, еще неопытный автор".
      Автора особенно порадовало слово "незатейливую". Все предыдущие его работы все понимали как-то туго, именно с незатейливостью и было как раз сложно, и вот наконец-то удалось добиться!
      Напечатали повесть, потом книгу. Пришла относительная известность. Автор даже стал обедать в творческих союзах, смакуя свой долгожданный успех.
      Потом по повести предложили написать сценарий. Он написал.
      Тот же Лукомский оказался председателем художественного совета студии.
      Выслушав всех выступавших, говоривших о чем угодно, кроме как о сценарии, Лукомский, сощурившись, долго тер глаза большим и указательным пальцами. Все почтительно ждали. Автор с отчаянием вдруг понял, что никогда он не будет выглядеть таким значительным, как Лукомский, даже если станет писать в пятьдесят раз больше и лучше его!
      - Понимаете, Виталий... - раздумчиво заговорил Лукомский, сжимая и разжимая глаза. - Уж очень вы как-то погрузились... в свой внутренний мир!
      - Не знаю, может, кому и противно погружаться в свой внутренний мир, а мне так очень даже приятно! - крикнул автор, выскакивая из комнаты.
      Благодаря уговорам Лукомского сценарий не зарубили окончательно (а надо бы!), дали возможность автору еще поработать над ним. Наконец третий вариант приняли. Правда, еще примерно месяц он не мог получить деньги, запутавшись между Светланой Михайловной, Надеждой Афанасьевной и Вероникой Андреевной, но это мелочи.
      И вот теперь на его глазах начинают уверенно рушить написанное им!
      - Не расстраивайся! Брось! Привыкай, - подбодрил его оператор между дублями.
      Но не расстраиваться было трудно. Это раньше, когда он работал электриком в театре (было и такое), он оставался совершенно спокойным, даже когда во всем театре гас свет. Но теперь, когда он занимался своим главным делом, спокойствие что-то никак не налаживалось.
      К нему подошел озабоченный директор с телеграммой.
      - Слышь-ка... когда уезжать-то собираешься?
      - А что?
      - Скоро кладовщик приезжает... Номер твой нужен.
      Ничего не ответив, автор направился с площадки. Директор с телеграммой пошел дальше, к режиссеру. Автор чем-то его раздражал, и вообще он не понимал, зачем автор, и искренне бы удивился, узнав, что нет второго такого на складе.
      "Понятно! - думал автор. - Обязательно нужен кладовщик для охраны пустых бутылок. Маленький, хмурый, сам ростом с бутылку, он будет ходить вдоль их строя с ружьем, и для этого ему нужен отдельный номер. Понятно".
      Автор сидел в столовой. В углу Пан Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич отмечали сдачу объекта.
      - Возьмите меня к себе! - попросил автор.
      ... Через час принесли ему заказанного цыпленка, но почему-то пьяного, небритого, в сапогах. Автор, дошедший уже до предела, понес его на кухню. Цыпленок запел что-то несуразное.
      На кухне среди раскаленных плит автор увидел распаренную женщину в колпаке.
      - Уйди отсюда, сволочь, пока щами тебя не ошпарила! - в ярости закричала она.
      И автор, как ни странно, вдруг действительно почувствовал себя виноватым. Не возвращаясь в столовую, автор черным ходом вышел на воздух и вдруг почувствовал, как у него лопнуло сердце и в левой половине груди стало горячо и больно.
      Закрыв глаза, он лег на ступеньки. Кто-то, выругавшись, обошел его. Слабость и тошнота расходились по телу.
      "Жалко, мама так и не вкусит моей славы", - подумал он в темноте.
      За оврагом задребезжал какой-то движок, и тело стало наполняться живым током, но вот мотор с завыванием смолк, и снова внутри наступили пустота и дурнота.
      - Ну, давай, давай! - шептал автор.
      Движок снова застучал и снова с завыванием смолк.
      Раздались глухие голоса спорящих: один хотел снова включить мотор, другой вроде бы запрещал.
      Второй все-таки победил, и движок так больше и не включился.
      ... Директор долго скандалил с режиссером, доказывая, что похороны автора не предусмотрены сметой фильма, но наконец злобно изыскал какие-то средства и дал распоряжение.
      Пан Баныч, Отвал Степаныч и Маньяк Тимофеич, крепко подумав, из остатков досок сколотили гроб, только одна сторона почему-то вышла длиннее другой.
      Композитор, ни о чем не догадываясь, всюду искал автора, но не нашел. Обнаружил холмик с надписью и сел ждать.
      Через день после похорон оператор рано утром вышел из гостиницы. Он закаливал организм и купался в любую погоду. Он спустился со ступенек и обомлел.
      За ночь широкий газон перед домом покрылся какими-то странными цветами - перламутровыми, закрученными, мутно-прозрачными. Они покрывали все стебли, сверху донизу. Он подошел ближе и увидел, что это улитки. Солнечный зайчик дрожал на стене дома, неизвестно как пробившись среди листьев.
      ИЗЛИШНЯЯ ВИРТУОЗНОСТЬ
      Вдобавок ко всем неприятностям, - купил еще портфель с запахом! Сначала, когда покупал его, нормальный был запах. Потом походил два дня по жаре - все! - пахнет уже, как дохлая лошадь.
      В магазин пришел, где его брал. Говорят:
      - Ничего страшного. Это бывает. Кожа плохо обработана, портится.
      - Ну и что? - спрашиваю.
      - Не знаем, - говорят. - Лучше всего, думаем, в холоде держать.
      - ... Портфель?
      - Портфель!
      - Все ясно. А деньги вернуть не можете?
      - Нет. Не можем.
      - Ну, ясно. Огромное вам спасибо.
      Пришел на совещание в кабинет к научному руководителю своему, с ходу открыл его холодильник, поставил туда мой портфель.
      Тот спрашивает (обомлел от такой наглости):
      - У вас там продукты?
      - Почему же продукты! - говорю. - Бумаги! Долго так смотрел на меня, недоуменно, потом - головой потряс.
      - Ну что ж, - говорит. - Начнем совещание.
      Пришел я после этого домой, на кухню пошел.
      Сгрыз там луковку, как Буратино... Буратино съел Чипполино... Главное - как в аспирантуру поступил, - денег значительно меньше стало почему-то!
      Жена выходит на кухню, спрашивает:
      - Какие у тебя планы на завтра?
      - Побриться, - говорю, - постричься, сфотографироваться и удавиться! О, о! Заморгала уже!
      - А белье, - говорит, - кто в прачечную сдаст?
      - Никто!
      Потом, вздыхая, ушла она, а я все про случай на совещании думал. Теперь, точно уже, руководитель мой будет за ненормального меня держать. Требовать будет, чтобы я в кабинет к нему, как маленький самолетик, влетал - раскинув широко ручонки и громко жужжа!
      Жена заснула уже, а я все на кухне сидел. Разглядывал календарь польский большой, с портретами знаменитостей, которые в том месяце родились: Булгаков... Элла Фитцжеральд... Буратино. Меня почему-то нет, хотя я тоже в этом месяце родился!
      Ну, аспирантура - это еще что! Гораздо печальнее у меня со стихами получилось.
      Написал неожиданно несколько стихов, послал их в один журнал. Напечатали. Потом даже в Дне поэзии участвовал - выступал в парке культуры с пятью такими же поэтами, как я.
      Сначала - вообще пустые скамейки были, потом забрели от жары две старушки в платочках. Поэты, друг друга от микрофона оттаскивая, стали на старушек испуганных стихи свои кричать. Старушки, совершенно ошеломленные, сидели, потом побежали вдруг, платки поправляя.
      До сих пор без ужаса вспомнить тот момент не могу.
      Все! Хватит!
      Пора кончать!
      Из кожи вон вылезу, а своего добьюсь (а может, и чужого добьюсь).
      Часов примерно в пять утра бужу жену:
      - Все! Вставай и убирайся! Она испуганно:
      - Из дома?!
      - Нет. В доме!
      Потом вдруг звонки пошли в дверь, ворвался мой друг Дзыня - давно не виделись, радостно обнялись.
      - Это ты, что ли? Надо же, какой уродливый стал!
      - А ты-то какой уродливый!
      - А ты-то какой некрасивый!
      - А я зато был красивый.
      Засмеялись.
      Отец Дзыни вообще довольно известным дирижером был. Дирижировал всю дорогу, жили они неплохо: породистая собака, рояль. Теперь уже, конечно, не то. Серебро продали. Бисер уронили в кашу. Рояль разбит. Собака умирает. Минор.
      Правда, Дзыня сам дирижирует теперь, но пока без особого успеха.
      Сели на кухне, я быстро перед ним, как на молнии, всю душу открыл. Дзыня говорит:
      - Ты неверно все делаешь! Стихи надо по заказу писать, к случаю, тогда и деньги и известность - все будет!
      - А думаешь, удастся мне: стихи сочетать и научную деятельность?
      - Уда-астся! - Дзыня говорит.
      - А давай, - говорю, - я буду писать стихи, а ты будешь их пробивать. А считаться будет, что мы вместе пишем.
      Дзыня подумал одну секунду.
      - Давай!
      - Только ты все же, - говорю, - серьезной музыкой занимаешься, я наукой. А для стихов, мне кажется, нам псевдонимы придумать надо.
      Долго думали, напряженно, придумали наконец: Жилин и Костылин.
      Дзыня говорит:
      - Я немного вздремну, а ты работай! На карнизе лягу, чтобы тебе не мешать.
      Лег Дзыня на карнизе спать - я голову обвязал мокрым полотенцем, стал сочинять.
      Час просидел - два стихотворения сочинил, но каких-то странных.
      Первое:
      Жали руки до хруста
      И дарили им Пруста.
      С какой это стати, интересно, я должен кому-то дарить Пруста?
      Второе:
      С праздником Восьмого марта
      Поздравляем Бонапарта!
      При чем тут Бонапарт - убей меня Бог, не понял! Да-а. Видно, краткость - сестра таланта, но не его мать!
      Дзыня просыпается, влезает в окно - бодрый уже такой, отдохнувший. Смотрит мои стихи.
      - Годится!
      Особенно готовиться не стали, выгладили только шнурки. Вышли на улицу, пошли. Первым учреждением на нашем пути Госконцерт был. Заходим в кабинет к главному редактору - женщина оказалась, Лада Гвидоновна.
      - Вы поэты? - спрашивает.
      - Поэты!
      С подозрением косится на мой пахучий портфель - не хочу ли я тут подбросить ей труп?
      - Ну что ж, - говорит. - Давайте попробуем! Тут заказ поступил от ГАИ - ОРУДа - песню для них написать... Сможете?
      - Сможем!
      Сел я за столик у дивана, карандаш взял. Дзыня, верный товарищ, рядом стоял, кулаками посторонние звуки отбивал.
      Минут двадцать прошло - готово!
      Я пошел служить в ОРУД,
      Это, братцы, тяжкий труд:
      Столько лошадиных сил
      А я один их подкосил!
      Посади своих друзей,
      Мчись в театр и в музей,
      Но - забудешь про ОРУД
      Тут права и отберут!
      Где орудует ОРУД,
      Там сигналы не орут,
      Не бывает катастроф
      И любой всегда здоров!
      Прочла Лада Гвидоновна. Говорит:
      - Но вы-то понимаете, что это бред?
      - Понимаем!
      - Впрочем, - плечами пожала, - если композитор напишет приличную музыку, может, песня и пойдет. Тема нужная.
      235
      - А какой композитор?
      - Ну, маститый, надо думать, сотрудничать с вами пока не будет?
      - Все ясно!
      Вышли мы на улицу. Дзыня говорит:
      - Знаю я одного композитора! На последнем конкурсе я симфонией его дирижировал... Полный провал! Думаю, он нам подойдет.
      Приехали к нему, какая-то женщина - то ли жена, то ли мать, а может, дочь? - говорит:
      - Он в Пупышеве сейчас, там у них творческий семина-ар!
      - Ясно!
      Стали спорить с Дзынею, кому ехать.
      - Ты Жилин, - говорю. - Ты и поезжай!
      - Ты перепутал все! - говорит. - Ты Жилин!
      На спичках в конце концов загадали - выпало, конечно, мне ехать!
      Сначала я не хотел пахучий портфель свой брать, потом вдруг жалко как-то стало его - пусть хоть воздухом свежим подышит, погуляет!
      Пока ехал я туда, волновался: все-таки Пупышево, элегантное место, Дом творчества!
      Но к счастью, все значительно проще оказалось: домик стоит на краю болота, поднимается холодный туман.
      И все.
      Зашел я внутрь, по тускло освещенным коридорам походил... никого!
      Потом вдруг запахи почуял... Столовая.
      Вхожу - официантка мне грубо говорит:
      - Ну что? Долго еще по одному будете тащиться? Через десять минут ухожу, кто не успел - пусть голодный ходит... Вы что заказывали?
      Что я заказывал? Довольно трудный вообще вопрос.
      - Сырники или морковную запеканку? Прям даже и не знаю, что предпочесть!
      - А мяса нельзя? Посмотрела на меня.
      - Ишь! Мяса!.. Один хоть нормальным человеком оказался!
      Приволокла мне мяса. Большая удача! Подходит ко мне распорядитель с блокнотом.
      - Сердыбаев? - говорит.
      - ... Сердыбаев!
      - Только что приехал?
      - Да.
      - Ну - как там у вас в Туркмении с погодой?
      - Чудесно.
      - С кем будете жить?
      Прям, думаю, даже так?
      Определился в шестой номер, где как раз нужный мне композитор жил. Вхожу - довольно молодой еще парень, сидит, кипятит кипятильничком в кружке кипяток.
      - Ты что? - говорю. - Ужин же как раз идет! В темпе!.. Ну, пойдем!
      Привел я его в столовую, говорю:
      - Уж накормите его, прошу!
      После ужина композитор мне говорит:
      - Может быть, сходим тут неподалеку в театральный Дом творчества?
      - Давай!
      - Только у меня будет к вам одна просьба...
      - Так.
      - Если увидите там японок - не приставать!
      - ... К японкам? Ну, хорошо.
      И пока шли мы с ним в темноте, я все хотел спросить у него: "А есть они там?"
      Но не спросил.
      А там вообще оказалось пусто! Только в столовой двое - явно не японского вида - стояли, раскачиваясь, по очереди пытаясь вложить замороженную коровью ногу за пазуху, нога со стуком падала, - и это все.
      Когда мы вернулись, композитор сказал:
      - Не возражаете, если я открою окно?
      - Пожалуйста!
      Всю ночь я мерз. Ну, ничего! Не так уж это много: не приставать к японкам и спать при открытом окне. Ничего страшного.
      Для моего скоропортящегося портфеля это даже хорошо!
      Всю ночь я мерз - и с благодарностью почувствовал, как на рассвете композитор покрыл меня своим одеялом.
      Во время завтрака подошел ко мне один из проживающих, сказал жалостливо:
      - Вас, наверное, послушаются. Скажите коменданту, чтобы не запирал бильярдную на замок.
      Неожиданно я уже самым главным здесь оказался! И всюду так: издалека только кажется - дикая конкуренция, чуть ближе подходишь - никого!
      После завтрака композитор мне говорит:
      - Может быть, прогуляемся немного?
      - Можно!
      - Только единственная просьба! - Он сморщился...
      - Не приставать к японкам! - сказал я. Он с удивлением посмотрел на меня.
      - Откуда вы знаете?
      - Но вы же сами вчера говорили!
      - И вы запомнили?! - В глазах его даже слезы сверкнули!
      "Да! - думаю. - Что же за сволочи его окружают, неспособные единственную запомнить, такую скромную просьбу?"
      Неужто действительно - я самый хороший человек в его жизни?
      На прогулке мы разговорились, я рассказал ему о своих делах, он - о своих... Выяснилось, кстати, что связано у него с японками: во время учебы в консерватории влюбился он в одну из японок, с тех пор не может ее забыть. Все ясно!
      После прогулки он сидел за роялем, что-то наигрывая, потом пригласил меня и заиграл вдруг прекрасную мелодию!
      - Годится? - резко вдруг обрывая, спросил он.
      - Для чего?
      - Для твоего текста?
      Мы обнялись. Обратно ехал я в полном уже ликовании! Здорово я все сделал! И главное - честно! И человеку приятно, и все счастливы!
      Иной раз хочется, конечно, приволокнуться за хорошенькой японкой, но можно же удержаться, тем более если человек просит!
      Утром зашел я за Дзыней, понесли Ладе Гвидоновне песню.
      Лада Гвидоновна наиграла, напела.
      - Что ж, - говорит. - Для начала неплохо! Хотите кофе?
      - Не знаем, - говорим.
      - Учтите: мы только хорошим авторам кофе предлагаем.
      - Тогда хотим!
      Жадно выпили по две чашки. Лада Гвидоновна в какой-то справочник посмотрела:
      - Вам за ваш текст полагается двадцать рублей.
      - А за подтекст?
      - А разве есть он у вас?
      - Конечно.
      - Тогда двадцать пять.
      Стоим в кассу, подходит к нам Эммануил Питонцев, руководитель знаменитого ансамбля "Романтики".
      - Парни, - говорит, - такую песню мне напишите, чтобы английские слова в ней были.
      - А зачем?
      - Ну, молодежь попсовая - длинноволосая эта, в джинсах - любит, когда английский текст идет.
      Приехал я домой, написал - самую знаменитую нашу впоследствии песню:
      Поручите соловью
      Пусть он скажет: "Ай лав ю!"
      Утром думаю: все, хватит! Пусть Дзыня теперь в Пупышево едет! А то текстов не пишет, с композитором не контактирует, а получает половину гонорара в качестве Костылина.
      Вызываю его:
      - Поезжай в Пупышево! Все я сделал уже - на готовое, что ли, не можешь съездить? Подселишься к композитору в шестой номер и сразу же скажешь: что любишь тех, что при открытом окне любят спать, а ненавидишь тех, которые к японкам пристают. Запомнил? Или тебе записать?
      - Запо-омнил! - Дзыня басит. Уехал он, а я все волновался, ведь перепутает все, наоборот скажет!
      Так и есть! Появляется, без каких-либо нот.
      - Перепутал! - говорит. - Все наоборот ему сказал! Эх, записать надо было - ты прав.
      - Ну и что он сказал?
      - Сказал, что никакого дела иметь не будет.
      - Ну, все ясно с тобой. Иди отдыхай. Ушел он - жена подходит.
      - Звонил, - говорит, - Фуфлович Вовка. В гости просился.
      - Так... А еще кто?
      - А еще Приклонские.
      - Так... А из еще более бессмысленных людей никто не звонил?
      - Нет.
      - Все ясно. Позвонишь Фуфловичу - скажешь, что мы с Приклонскими договорились уже. Приклонским позвонишь, что Вовка Фуфлович к нам в гости напросился. Они как в позапрошлом году подрались, так отказываются вместе находиться.
      - А кто же из них придет? - растерянно жена спрашивает.
      - Никто! - говорю. - Взаимно уничтожатся!
      - Жалко! - печально вздохнула. - Я люблю, когда гости приходят!
      Ушла она спать, а я все думал: что же теперь с нашей музыкой будет?
      Лег приблизительно около полуночи спать - просыпаюсь под утро от дикого холода!
      Гляжу, на диване композитор сидит.
      - Извини, - говорит, - дверь у тебя не заперта оказалась. Я и окно открыл - ты же любишь! Вышли мы в кухню с ним.
      - Извини, - композитор говорит. - Приехал, не смог удержаться. Только ты меня один понимаешь! Вот это здорово!
      - ... Напишешь что-нибудь сложное, - композитор продолжает, - сразу все в один голос: "Формальные ухищрения!" Что-нибудь новое - сразу: "Алхимия!" Простое что-нибудь - "Дешевая популярность!" Только тупость почему-то никого не пугает!
      - Ну, что же, - говорю ему. - Чайку?
      - А покрепче ничего нельзя?
      - Можно! - говорю. - Только жену спроважу куда-нибудь.
      Иду в спальню, бужу жену:
      - Вставай и убирайся!
      - В доме? - испуганно говорит.
      - Нет. Из дома. Не видишь, что ли, композитор пришел, работать с ним будем над новой песней.
      Собралась она, на работу ушла. А может, и осталась она - считалось, во всяком случае, что ее нет.
      Поговорили мы с композитором обо всем. Выпили. Потом вдруг мне гениальная мысль в голову пришла.
      - А может, и действительно, - говорю, - песню напишем?! Я вообще-то жене для отмазки сказал, что мы песню с тобой будем писать. А может, мы и действительно напишем ее?
      - Ну давай, - кивнул композитор. - Только ведь рояля у тебя нет!
      - А балалайка вот. Балалайка не годится?
      Сели мы с ним - и за полчаса написали самую знаменитую нашу песню: "Поручите соловью - пусть он скажет: "Ай лав ю!"
      - Здорово! - композитору говорю. - Сначала только чтобы жену увести сказали, что над новой песней будем работать, а потом и действительно написали ее. То есть сразу двух зайцев убили! Понимаешь?
      Но он не понял.
      Эту песню многие потом исполняли, но первым исполнителем ансамбль "Романтики" был. Сначала, когда я увидел их, слегка испугался. Что ж это за "Романтики", думаю, фактически уже зачесывают на голову бороду! Но потом оказалось - все нормально! Выйдет Питонцев к микрофону, затрясет переливчатой своей гитарой:
      - Па-аручите са-лавью...
      Весь зал хором уже подхватывает:
      - ...пусть он скажет: Ай лав ю!"
      Полное счастье!
      Крутые ребята "Романтики" эти оказались. Первый раз потрясли они меня в одном Доме культуры: зашли на минутку за бархатную портьеру на окне - и тут же вышли все в пиджаках из этого бархата!
      Конечно, какой-нибудь сноб надутый скажет: "Романтики"? Фи!" Но кто знает его? А "Романтиков" знают все!
      После каждого концерта буквально подруливают на машинах поклонники: директора магазинов, все такое... В общем, "торговцы пряностями", как я их называл. И везут в какой-нибудь загородный ресторан, где давно уже уплачено за все вперед, даже за битую посуду, или в баню какую-нибудь закрытого типа!
      Особенно верными "Романтикам" поклонники с живорыбной базы оказались: везут после концерта к себе на базу - ловят рыбу в мутной воде, мечут икру! Портфели форели! Сига до фига!
      Надо же, какая жизнь у "Романтиков" оказалась!
      И чуть было все это не рухнуло.
      Однажды мчусь я на встречу с ними, слышу вдруг: "Эй!"
      Гляжу, друг мой Леха стоит. Вместе с ним работали, потом он, на что-то обидевшись, на ЗНИ перешел - Завод Неточных Изделий. Неважно вообще выглядит, надо сказать. Одет рубля так на четыре. Но гордый.
      - Ну, как живешь? - многозначительно так спрашивает меня.
      - Нормально! - говорю. - Жизнь удалась. Хата богата. Супруга упруга.
      - А я понял, - говорит, - что все не важно это! Считаю, что другое главное в жизни!
      И замолк. Что же, думаю, он назовет? Охрану среды? Положение на Востоке? Но он вместо этого вдруг говорит:
      - Столько подлецов развелось вокруг - рук не хватает! Вот, думаю пощечину этим запомнит любой подлец!
      Вынимает из-за пазухи странное устройство, вроде мухобойки: к палочке приколочена старая подошва.
      - Вот, - говорит.
      Честно говоря, это меня потрясло!
      - Да брось ты это, Леха! - говорю. - Давай лучше поехали со мной, отдохнем! По дороге Леха мне говорит:
      - А помнишь, у тебя ведь была мечта: поехать в глухую деревеньку, ребятишкам там математику преподавать, физику!
      - Не было у меня такой мечты!
      - Ну посмотри мне в глаза!
      - Еще чего! - говорю. - Отказываюсь!
      Приехали мы с ним на концерт, после концерта повезли нас живорыбщики на охоту. Все там схвачено уже было: утки, павлины. Вместо дроби стреляли черной икрой.
      И только начался там нормальный разворот, слышу вдруг с ужасом: "Шлеп! Шлеп!" - Леха мухобойкой своей пощечины двум живорыбщикам дал.
      - Леха! - кричу. - Ты что?!
      С огромным трудом, с помощью шуток, прибауток и скороговорок отмазал его.
      Вспомнил я, когда домой его вез: ведь давно уже клялся не иметь с ним никаких дел!
      ... Однажды уговорил он меня поехать с ним в туристский поход. Взяли две одноместные палатки, надувную лодку, забрались на дикий остров на Ладоге. Днем там ничего еще было, но ночью житья не было от холода и комаров. Леха каждую ночь вылезал, просил, чтоб я палатку его песком обкопал, чтобы щелей не оставалось для комаров. Днем намаешься как Бог, да еще ночью просыпаешься вдруг от голоса:
      - Эй!.. Закопай меня!
      Слегка устал я от такой жизни. Сел однажды вечером в лодку, на берег уплыл - там какая-то турбаза была. Никого не нашел там - все в походе были, - только увидел на скамеечке возле кухни молодую повариху.
      - Привет! - обрадованно говорю. - Ты что делаешь-то? Работаешь?
      - Не! - отвечает. - Я отдежурила уже!
      - А чего не идешь никуда?
      - А куда идти?
      - А поплыли на остров ко мне?
      - Не!
      - Думаешь, приставать к тебе буду?
      - Ага.
      - Да нет. Невозможно это. Знаешь, как холодно там? В двух ватниках приходится спать!
      Нормальный человек, послушав нашу беседу, подумал бы: странно он ее уговаривает!
      Но именно такие доводы, я знал, только и действуют.
      - А люди там, - канючила она. - Что скажут?
      - Да нет там никого. Я один.
      - Честно?
      - Ей-Богу, один!
      Долго плыли мы с ней по темной, разбушевавшейся вдруг воде, в полной уже темноте приплыли на остров. С диким трудом, напялив на нее два ватника, уговорил я ее залезть в палатку - и тут появился Леха, с обычным своим ночным репертуаром:
      - Эй! Закопай меня!
      В ужасе выскочила она из палатки, увидела Леху и с криком "О-о-о!" умчалась куда-то в глубь острова. Всю ночь я ее проискал, утром только нашел на кочке посреди болота.
      И поклялся я, когда обратно мы плыли: с Лехой больше никаких дел не иметь!
      И вот надо же - снова появился, притулился ко мне. Жена моя почему-то с горячей симпатией к нему отнеслась.
      Только приходил (а он теперь часто стал приходить) - усаживались друг против друга на кухне и начинали горячо обсуждать заведомую чушь!
      Но это еще не все, что произошло.
      Однажды - прихожу поздно вечером домой, вижу: сидит на кухне какой-то старичок.
      - Кто это? - тихо жену спрашиваю.
      - Не знаю! - плечами пожала.
      - А кто же впустил его?
      - Я.
      - А зачем?
      - А он приехал к родственникам, а их нет. Что уж я, не могу старичка пустить?!
      Всегда так, с повышенной надменностью держится, когда чувствует, что совершила очередную глупость.
      - Здесь сараюшка-а стаяла, - старичок повторяет.
      Какая такая сараюшка, так и не добился я от него.
      Ну ладно уж, положили его на нашу тахту, сами в кухне на раскладушке легли. Жена лежит в темноте, вздыхает. Потом говорит:
      - ... Сегодня над церковью у нас журавли весь день кружились, кричали. Наверно, вожака потеряли!
      - Ну и что ты предлагаешь... К нам, что ли?!
      Потом заснула она, а я долго лежал в темноте, руки кусал, чтобы не закричать!
      Когда же это кончится, ее дурость?!
      Потом заснул все-таки.
      Просыпаюсь, иду посмотреть на старичка - и падаю. Старичка нет, и так же нет многого другого! Причем взято самое ценное - диссертацию мою так и не взял, хотя она на самом видном месте лежала!
      - Вот это да! - почему-то чуть ли не обрадованно жена говорит.
      - Ну, довольна? - говорю. - Кого в следующий раз пригласишь? Думаю, прямо уже убийцу надо - чего тянуть?
      Обиделась, гордо отвернулась. Слезы потекли. Бедная!
      И тут впервые у меня мысль появилась: а ведь погубит меня эта хвороба!
      Снова теперь хозяйство нужно поднимать - старичок даже кафель в туалете снял! Решил к Дзыне пойти на откровенный разговор: стихов никаких он не пишет, дел не делает, а считается, как договорились, соавтором Костылиным и половину гонорара за песенки получает. Приезжаю к нему - и узнаю вдруг сенсацию: Дзыня, слабоумный мой друг, первое место на конкурсе молодых дирижеров занял и приглашение получил в лучший наш симфонический оркестр! Вот это да! Балда балдой, а добился!
      - Ну ты, - говорю, - чудо фоллопластики... Жизнь удалась?
      - Удала-ась!
      - Но как Костылин-то... соавтор мой... ты, наверно, теперь отпал?
      - Это насчет песенок-то? Конечно! - Дзыня говорит.
      Хороший он все-таки человек! Сам отпал, и не вниз, что морально было бы тяжело, а вверх!
      Позавтракали с ним слегка, потом пригласил он меня на репетицию.
      Встал Дзыня за пюпитр, палочкой строго постучал... Откуда что берется! Потом дирижировать начал. Дирижирует, потом оглянется на меня - и палочкой на молодую высокую скрипачку указывает!
      В перерыве спрашиваю его:
      - А чего ты мне все на скрипачку ту показывал?
      - А чтоб видел ты, - гордо Дзыня говорит, - какие люди у меня есть! Что вытворяет она, заметил, надеюсь?
      - Конечно, - говорю. - А познакомь?
      - А зачем? - дико удивился.
      - Надо так.
      - Ну, хорошо.
      Подвел Регину ко мне. Красивая девушка, но главное - сразу чувствуется, - большого ума!
      "Что ж делать-то теперь? - думаю. - В ресторан - дорого, в кафе дешево. В филармонию - глупо. И жена опять будет жаловаться, что одиноко ей. И Дзыня говорит, что редко встречаемся..."
      И тут гениальная мысль мне пришла: одним выстрелом двух зайцев убить может быть, даже трех!
      - А приходите, - Дзыне говорю, - завтра с Региной ко мне в гости!
      Дзыня испуганно меня в сторону отвел.
      - А как же?..
      - Жена, что ли? Нормально! Скажешь, что Регина - невеста твоя. Усек? Это часто среди миллиардеров практикуется - когда едет он на курорт с новой девушкой, специальный подставной человек с ними едет. "Бородка" называется. Понимаешь?
      - ... А ты разве миллиардер?
      - Да нет. Не в этом же дело! Главное в "бородке"!
      - А! - Дзыня вдруг захохотал. - Понял!
      Даю на следующий день жене три рубля, говорю:
      - Приготовь что-нибудь потрясающее - вечером гости придут.
      - Гости - это я люблю! - Жена говорит. - А кто?
      - Дзыня, - говорю, - со своей девушкой.
      Вечером захожу на кухню, гляжу: приготовила холодец из ушей! Решила потрясти ушами таких гостей!
      Ругаться с ней некогда уже было - звонок, Дзыня с Региной пришли. Дзыня одет в какой-то незнакомый костюм, а на лице его - накладная бородка!
      С кем приходится работать!
      Затолкал я в ванную его, шепчу:
      - Ты что это, а? Дзыня удивленно:
      - А что?
      - Зачем эту идиотскую бородку-то нацепил?
      - Ты же сам велел, чтобы жена твоя меня не узнала!
      - Зачем это нужно-то - чтобы она тебя не узнала?!
      - А нет? Ну извини!
      Стал лихорадочно бородку срывать.
      - Теперь-то уже, - говорю, - зачем ты ее срываешь?
      Вышли наконец в гостиную, сели на стол, отведали ушей.
      "Колоссально! - думаю. - Сидим вместе все, в тепле. И довольны все, особенно я! Замечательно все-таки! Какой-то я виртуоз!"
      Потом Дзыня с моей женой за дополнительной выпивкой побежали, а я с Региной вдвоем остался. Быстренько оббубнил ее текстом, закружил в вихре танца, потом обнял, поцеловал.
      Стал потом комнату оглядывать: не осталось ли каких следов? Вроде все шито-крыто. В зеркало заглянул, растрепавшуюся прическу поправить - и вижу вдруг с ужасом: в зеркале отражение осталось, как я Регину целую!
      "Что такое?! - Холодный пот меня прошиб. - Что еще за ненужные чудеса физики?!"
      Долго тряс зеркало - отражение остается! Примерно после получасовой тряски только исчезло.
      Сел я на стул - ноги ослабли. Вытер пот. И тут дверь заскрипела, голоса раздались - вернулись гонцы.
      Сели за стол, гляжу, Дзыня снова все путает! С жены моей глаз не сводит, непрерывно что-то на ухо ей бубнит, Регина же в полном запустении находится!
      Снова выволок его на кухню, шепчу:
      - Регина же - невеста твоя! Забыл? Скажи ей ласковое что-либо, обними!
      - Понял! - говорит.
      Подсел к Регине наконец, начали разговаривать. К концу он даже чересчур в роль вошел - обнимал ее так, что косточки ее бедные трещали! Забыл, видимо, что страсть должен он только изображать!
      Да, понял я. Видно, придется встречаться с нею наедине!
      Договорился с нею на следующий день.
      На следующий день собирался я на свидание с Региной, волновался, в зеркало смотрел... Да-а, выгляжу уже примерно как портрет Дориана Грея! Вдруг Леха является - как всегда, вовремя!
      - Извини, - говорю, - Леха! Тороплюсь! Хочешь - вот с женой посиди!
      Сели они друг против друга, и начал он рассказывать горячо о возмутительных порядках у них на Заводе Неточных Изделий. Жена слушала его как завороженная, головой качала изумленно, вздыхала. Меня она никогда так не слушала - правда, я никогда так и не рассказывал.
      Встретились с Региной. Довольно холодно уже было,
      - В чем это ты? - удивленно она меня спрашивает. - В чьем?
      - Да это тещина шуба, - говорю.
      - Чувствуется! - Регина усмехнулась.
      Такая довольно грустная. Рассказывал мне Дзыня про нее, что год примерно назад пережила она какой-то роман, от которого чуть не померла. Разговорились, она сама сказала:
      - Да, - говорит. - И, в общем, неплохо, что это было. Теперь мне уже ничто не может быть страшно. Больно может быть, а страшно - нет. Ну, а тебе как живется?
      Была у нее такая привычка: все в сторону смотреть - и глянуть вдруг прямо в душу.
      Стал я ей заливать, как отчаянно я живу, как стихи ^гениальные пишу, которые не печатают...
      Прошли по пустым улицам, вышли к реке. Вороны, нахохлившись, сидят вокруг полыньи.
      - О, смотри! - говорю. - Вороны у полыньи греются! Воздух холоднее уже, чем вода. Колоссально.
      - Может, пойдем погреемся? - Она усмехнулась.
      Стал я тут говорить, чтоб не грустила она, что все будет отлично!
      Зашли мы с ней погреться в какой-то подъезд. Довольно жарко там оказалось. Потом уже, не чуя ног, спустились в подвал - и так до утра оттуда не поднялись.
      Потом, уже светать стало, задремала она. Сидел я рядом, смотрел, как лицо ее появляется из темноты, бормотал растроганно:
      - ... Не бойся! Все будет!
      Потом - она спала еще - я вышел наверх.
      Снег выпал - на газонах лежит, на трамваях. Темные фигуры идут к остановкам.
      Ходил в темноте, задыхаясь холодом и восторгом, и когда обратно шел неожиданно стих сочинил.
      Посвящается Р. Н.
      Все будет! Чувствуешь - я тут.
      Немного дрожь уходит с кожи.
      Не спи! Ведь через шесть минут
      Мы снова захотим того же.
      Похолодание - не чувств,
      Похолодание погоды.
      И ты не спишь, и я верчусь.
      Уходят белые вагоны.
      Все будет! Чувствуешь - я тут.
      Нам от любви не отвертеться.
      Пройдут и эти шесть минут.
      Пройдут... Пройдут! Куда им деться?
      Написал на листке из записной, перед Региной положил, чтобы сразу же увидела, как проснется... Когда я снова вернулся - со сливками, рогаликами, - Регина, уже подтянутая, четкая, стояла, читала стих. Потом подошла ко мне, обняла. Потом, посадив ее на такси, я брел домой... Да, как ни тяжело, а разговора начистоту не избежать!
      Открыл дверь - жена нечесаная стоит в прихожей. Вдруг звонок - входит Леха с рогаликами и сливками!
      - ... В чем дело?! - задал я сакраментальный вопрос.
      Леха гордо выпрямился.
      - Мы намерены пожениться!
      Вот это да!.. Я-то, слава Богу, ничего еще не сказал, так что моральная вина ложится на них! Леха протянул мне вдруг свою мухобойку.
      - Бей! - уронив руки, сказал он. - Я подлец!
      - Ну что ты, Леха... - пробормотал я.
      Едва сдерживая восторг, я выскочил, хлопнув дверью. Все вышло, как я втайне мечтал, причем сделал это не я, а другие!
      Какой-то я виртуоз!
      На работу еще заскочил. Все как раз в комнате сидели - и тут вдруг с потолка свалился плафон. Вошел я, поймал плафон, поставил на стол - и под гул восхищения исчез опять.
      Теперь бы, думаю, еще от композитора избавиться, чтобы все уже деньги за песни мне капали. Жадность уже душит - сил нет! Что я - не смогу музыку писать? Кончил, слава Богу, два класса музыкальной школы - вполне достаточно.
      Прихожу к композитору, говорю:
      - Родной! Нам, кажется, придется расстаться!
      - Почему?! - Композитор расстроился.
      - Понимаешь... я влюбился в японку!
      Он так голову откинул, застонал. Потом говорит:
      - Ну, ладно! Я тебя люблю - и я тебя прощаю! Приходи с ней.
      - Нет, - говорю. - Это невозможно! Обнял он меня.
      - Ну, прощай!
      И я ушел.
      И Регина, кстати, тоже вскоре исчезла - уехала с Дзыней, ну, и с оркестром, понятно, на зарубежные гастроли по маршруту Рим - Нью Йорк Токио. Перед отъездом, правда, все спрашивала:
      - Может, не ехать мне, а? Может, придумать что-то, остаться?
      - Да ты что? - Я ей прямо сказал. - Такой шанс упустишь - всю жизнь себе потом не простишь!
      В общем-то, если честно говорить, все у нас кончилось с ней. Меньше двух месяцев продолжалось, но, в общем-то, все необходимые этапы были. Просто от прежней жизни, похожей на производственный роман средней руки, с массой ненужных осложнений, искусственных трудностей, побочных линий пришел я, постепенно совершенствуясь, к жизни виртуозной и лаконичной, как японская танка:
      Наша страсть пошла на убыль
      На такси уж жалко рубль!
      Все!
      Уехала Регина, и я совсем уже с развязанными руками остался.
      Ну, ты даешь, Евлампий!
      Что же, думаю, мне теперь такое сотворить, чтоб небу было жарко и мне тоже? И тут гигантская мысль мне пришла: песню сделать из стиха, который я Регине посвятил!
      Вскочил я в полном уже восторге - бежать, с Дзыней и с композитором делиться, но вспомнил тут, ведь нет уже их, сам же сократил этих орлят, как малопродуктивных!
      Снял балалайку со стены - и песню написал. Назвал "Утро".
      Немножко, конечно, совесть меня мучила, что из стихов, посвященных ей, песню сделал. Тем более - для "Романтиков"!
      Крепко ругаться с ними пришлось. Видимо, общее правило: "Из песни слова не выкинешь" - не распространялось на них. Не понимают: не только слово - букву и ту нельзя выкидывать! Одно дело - "когда я на почте служил ямщиком", другое - "когда я на почте служил ящиком"!
      Порвал я с "Романтиками" - мелкая сошка. А эту песню мою - "Утро" - на стадионе на празднике песни хор исполнял. Четыре тысячи мужских голосов:
      Все бу-удет! Чу-увствуешь - я тут!
      Да-а... Немножко не тот получился подтекст. Ну - ничего! Зато - слава!
      Даже уже поклонницы появились. Особенно одна.
      Пищит:
      - А я вас осенью еще видела - вы в такой замечательной шубе были!
      ... А сейчас что, разве я бедно одет?
      Выкинул наконец свой пахучий портфель, вернее, на скамейке оставил, с запиской. Купил себе элегантный "атташе-кейс". При моих заработках, кажется, могу себе это позволить? А почему, собственно, должен я плохо жить? Можно сказать, одной ногой Гоголь!
      С машиной, правда, гигантское количество оказалось хлопот: ремонт, запчасти, постройка гаража!
      Еду я однажды в тяжелом раздумье, вдруг вижу - старый друг мой Слава бредет. Усадил я в машину его, расспросил. Оказалось, в связи с разводом лишился он любимой своей машины. Остался только гараж, но гараж хороший.
      "Колоссально! - вдруг мысль мне пришла, острая, как бритва. - Поставлю мою машину в его гараж, пусть возится с ней - он это любит".
      Загнали машину к нему в гараж, потом в квартиру к нему поднялись. Он порывался все рассказать, как и почему с женой развелся, а я успокоиться все не мог - от радости прыгал.
      Замечательно придумал я! С машиною Славка теперь мучается, с бывшей женой-дурой - Леха, с композитором... не знаю кто! А я - абсолютно свободен. Какой-то я виртуоз!
      Тексты за меня - нашел - один молоденький паренек стал писать. Врывается однажды сияющий, вдохновенный:
      - Скажите, а обязательно в трех экземплярах надо печатать?
      - Обычно, - говорю, - и одного экземпляра бывает много.
      Потом даже выступление мое состоялось по телевидению.
      В середине трансляции этой - по записи - выскочил я на нервной почве в магазин. Вижу вдруг в винном отделе двух дружков.
      - О!.. - Увидели меня, обомлели. - А мы тебя по телевизору смотрим!
      - Вижу я, как вы меня смотрите!
      Подвал наш с Региной отделал к возвращению ее. При моих заработках, кажется, могу я себе это позволить?
      Бархатный диван. Стереомузыка. Бар с подсветкой.
      Неплохо!
      Правда, в подвале этом раньше водопроводчики собирались, и довольно трудно оказалось им объяснить, почему им больше не стоит сюда приходить. Наоборот - привыкать стали к хорошей музыке, тонким винам.
      Приходишь - то один, то другой, с набриолиненным зачесом, с сигарой в зубах, сидит в шемаханском моем халате за бутылочкой "Шерри".
      По Регине, честно говоря, я скучал. Но и боялся ее приезда. Много дровишек я наломал - с ее особенно точки зрения.
      Конечно, ужасным ей покажется, что я из стихотворения, посвященного ей, песню сделал для хора!
      И вдруг читаю однажды в газете: вернулся уже с гастролей прославленный наш оркестр! А ни Регина, ни Дзыня у меня почему-то не появились.
      Звоню им - никого не застаю.
      Мчусь в филармонию на их концерт.
      Регина! Дзыня!
      Дзыня обернулся перед концертом и вдруг меня в зале увидел, почему-то смутился. Взмахнул палочкой, дирижировать стал. Дирижирует, робко взглянет на меня и палочкой на пожилую виолончелистку указывает.
      В антракте подошел я к нему.
      - Почему это ты все на пожилую виолончелистку мне указывал?
      Дзыня сконфуженно говорит:
      - Хочешь - познакомлю?
      - Как это понимать?! - На Регину смотрю.
      - Понимаешь... - Дзыня вздохнул. - Ты так доходчиво объяснял, как жениха мне Регининого изображать, что я втянулся как-то. Мы поженились.
      Вот это да!
      И это я, выходит, уладил?
      Ловко, ловко!
      Можно даже сказать - чересчур!
      Пошел к себе в подвал, выпил весь бар.
      Ночью проснулся вдруг от какого-то журчания. Сел быстро на диване, огляделся - вокруг вода.
      Затопило подвал, трубы прорвало!
      Всю ночь на диване стоял, к стене прижавшись, как княжна Тараканова. Утром выбрался кое-как, дозвонился Ладе Гвидоновне (единственный вот остался друг!).
      Она говорит:
      - В Пупышеве с завтрашнего дня собирается семинар, поезжайте туда!
      Ну, что же. Можно и в Пупышево. Все-таки связано кое-что с ним в моей жизни!
      Перед отъездом не стерпел - соскучился, - зашел в старую свою квартиру, навестить бывшую жену и Леху... Главное, говорил мне, что проблемы быта не интересуют его, а сам такую квартиру оторвал! Нормальная уже семья: жена варит суп из белья, муж штопает последние деньги.
      Потом уединились с Лехой на кухне.
      - Плохо! - говорит он. - Совершенно не хватает средств.
      Обещал я с "Романтиками" его свести.
      Три часа у них просидел, больше неудобно было - пришлось уйти. Ночевал я в ту ночь в метро - пробрался среди последних, спрятался за какой-то загородкой - больше мне ночевать было негде.
      Утром пошел я к Славке в гараж - поехать хоть в Пупышево на своей машине!
      Но и это не вышло. Машина вся разобрана, сидит Славка в гараже среди шайбочек, гаечек. Долго смотрел на меня, словно не узнавая.
      - Это ты, что ли? - говорит.
      - А кто же еще?
      - Что - неужели дождь? - На плащ мой кивнул.
      - А что же это, по-твоему?
      - А это вино, что ли, у тебя?
      - Нет. Серная кислота! Не видишь, что ли, все спрашиваешь?
      Но машину собрать так и не удалось.
      Пришлось поездом ехать, дальше - автобусом. Долго я в автобусе ехал... и как-то задумался в нем. Не задумался - ничего бы, наверно, и не произошло. Вышел бы в Пупышеве, и покатилось бы все накатанной колеей. Но вдруг задумался я. Пахучий портфельчик свой вспомнил. Как там хозяин-то новый - ставит его в холодильник-то хоть?
      Очнулся: автобус стоит на кольце, тридцать километров за Пупышевом, у военного санатория.
      Водитель автобуса генералом в отставке оказался. Другой генерал к нему подошел, из санатория. Тихо говорили они. Деревья шумели.
      Оказывается, генералы в отставке хотят водителями автобусов работать.
      А я и не знал.
      И не проехал бы - не узнал.
      Вышел я, размяться пошел.
      Стал, чтобы взбодриться чуть-чуть, о виртуозности своей вспоминать. Ловко я все устроил: то - так, это - так...
      Только сам как-то оказался ни при чем! Можно сказать - излишняя оказалась виртуозность! Э, э! В темпе, понял вдруг я, все назад! Я быстро повернулся и, нашаривая мелочь, помчался к автобусу.
      И ВЫРВАЛ ГРЕШНЫЙ МОЙ ЯЗЫК
      Все, чего удалось добиться к сорока годам, - это дачка, поделенная к тому же на три части. Общая прихожая, заваленная всяким хозяйственным хламом - ржавыми керосинками, лыжными креплениями; чистенькая маленькая кухонька, деревянный туалет с круглым отверстием и маленьким окошком под потолком.
      Иногда, особенно вдали, можно слегка погордиться - все-таки ценят! но когда живешь здесь, особенно третий день подряд, ясна вся ничтожность твоего
      успеха!
      Узкая комната с жестяным цилиндром печки в углу, тахта, круглый столик с липкой клеенкой и много едкого дыма, появляющегося при попытке хоть как-то нагреть это помещение!
      Дача! Работа! Семья! Сцепка слов, напоминающая те тончайшие паутинки, которые плел упорный паучок над бездной между перилами двенадцатого этажа гостиницы в Пицунде. Как он упорно сцеплял свои кружева, так и я пытаюсь сплести паутинку из слов, заткать ими провалы - но безуспешно.
      Я сошел с черного мокрого крыльца, пошел по тропинке голых кустов. Самая яркая мысль за последние дни: что здесь, в загородных магазинах и не в сезон, должно скопиться некоторое количество дефицита, - и я третий уже день хожу по промтоварным магазинам в округе, поднимаюсь по лестницам в душные помещения с запахами одеколона и лежалой одежды, сонно брожу в синеватом дрожащем свете трубок и, не обнаружив ничего привлекательного, ухожу - как ни странно, удовлетворенный: ведь, попадись там нечто такое, что заставило бы мое сердце учащенно биться, - это было бы трагедией: денег у меня всего полтора рубля. А так - ничего нет, и я доволен. И я упорно шляюсь по магазинам уже не с целью найти нужную вещь, а наоборот, с желанием, чтобы нигде ее не было, - и на такой зыбкой, извращенной основе держится моя жизнь последних дней, а может быть, и последних лет!
      Телефонная будка у платформы тягостно напоминает мне о делах, оставленных в городе. Я захожу, набираю первый номер - самый легкий, - ив будке начинает нетерпеливо пошевеливаться бодрячок-весельчак, который сразу же начинает плести слова-паутинки над бездной:
      - Здорово! Ну как ты? Все путем? (Что - путем? Что он несет?) Надо бы увидеться - есть кое-какие мыслишки! (А мыслишка - всего одна: в какой теперь пойти магазин, где бы не встретить ничего такого, что бы меня взволновало!)
      Дальше все раздвоилось: мрачные мысли мои пошли тяжелым темным строем куда-то, как эти тучи над платформой, а язык немолодого, дряблого, почти пятидесятилетнего, но одетого в молодежном стиле бодрячка в будке нес свое:
      - Понял, понял! (Уже вроде бы с другим абонентом?) Значит, работа моя вам не подошла? Понимаю! (Что, интересно, он может тут понимать?) Значит, когда вам позвонить?.. Двадцать шестого?.. Что?.. Двадцать восьмого?.. Двадцать девятого? А во сколько?.. Когда угодно?.. Понял, понял! Огромное вам спасибо! (За что это, интересно?)
      На лице еще блуждает радостная улыбка, язык, еще несколько раз дернувшись в гортани, успокаивается.
      Боишься бездны?! Плетешь над нею паутинку? А из чего она?!
      Что хорошего может быть в том, что статью, над которой ты работал два года, в которую ты вложил все самое ценное, что у тебя сейчас есть, зарубили? Что в этом хорошего - объясни?
      Но радостная, восторженная, мальчишески непосредственная (такие ценятся вдвойне!) улыбочка еще продолжает почему-то блуждать по почти уже беззубым устам. Три зуба сверху, два внизу - последние мостики над темнотой. Скоро не станет их, и тьма все захватит.
      Я шел по сырой извилистой улице среди пустых дач, с нарастающим отчаянием нащупывая языком обломки зубов: хорошо еще, что совпадают верхние и нижние, так что с закрытым ртом лицо сохраняет еще остатки вытянутой надменности, не превращается в шамкающую гармошку, в пустой кошелек, - но рухнут еще два зуба, и ты старик.
      Вдруг в голубеньком домике с надписью "Промтовары" блеснуло окно - или это отразился закат? С кем торговать тут, в пустом поселке?
      Я поднялся на сырое крыльцо, рванул набухшую дверь, вошел в тускло освещенное помещение, со вздохом посмотрел на полки.
      Зачем я пришел сюда? Я уже объяснял зачем! Я пошел в дальний угол магазина. Сердце пару раз прыгнуло: а вдруг? Что - вдруг? Схема уже известная - хожу повсюду, чтобы ничего не найти, Боюсь найти - нет у меня ни на что сил и средств! Так зачем же хожу? Какие пустые, перекрученные наизнанку чувства движут мной, - странно, что их хватает для того, чтобы жить и передвигаться!
      - Закрываемся - будете чего брать? Я принюхался - может быть, обоняние, как чувство почти забытое, атавистическое и поэтому менее всего истрепанное, сохранило какие-нибудь желания? Волнующий запах дегтя - но деготь как-то странно покупать? Для чего? Умирать будем - и то не решимся ни на что такое, чего нельзя было бы объяснить решительно всем, хотя большинству - в том числе и этой продавщице - абсолютно безразличны твои поступки. Деготь отпал. Остались еще какие-то простые физические радости: гнуть, тянуть, крутить - что-нибудь такое. Вот это, пожалуй, подойдет клей "Момент", - можно будет что-то склеить, а потом с удовлетворением подергать: не оторвать! Здорово повезло - в городе этого клея не бывает. Большая удача!
      Продавщица молча подала тюбик - могла бы, кстати, и завернуть... Но я давно уже ни с кем не скандалю - только улыбаюсь!
      Когда я вышел из магазина, было уже темно: светилось только небо, улица и дома исчезли. Тем лучше - не надо их рассматривать, возбуждать мысли по поводу этих домов и их отсутствующих хозяев.
      У платформы я посмотрел на освещенную изнутри телефонную будку единственный кубик света, храм, где можно еще раз попытаться сплести над бездной паутинку слов, - уходить на всю ночь за платформу, в темноту пока еще страшно. Презирая себя, я все-таки подошел к будке. Громко скрипнула дверь в вечерней тишине. Открыл перед телефоном свой кошелек - стыдно в моем возрасте иметь такой, почти игрушечный кошелечек. Я всунул в дырочку палец, стал сворачивать по кругу тугой диск. Хорошо, если бы диски эти вообще можно было бы повернуть лишь в момент крайнего отчаяния или крайнего счастья - насколько содержательнее стали бы разговоры, - а легкость поворачивания диска позволяет нам не ценить своих слов, говорить что попало, лишь бы говорить, лишь бы стоять в освещенной будке среди тьмы!
      - ... Здравствуйте!.. Вы помните меня?.. Да, да!.. Когда перезвонить?.. В следующем году? Огромное вам спасибо, всего доброго!
      Как ненавижу я свою легкость! Другому не могут дать что-то немедленно - он уходит в ярости, хлопнув дверью, а мне надменно и рассеянно обещают что-то, может быть, года через два - и я выхожу абсолютно счастливый, мелко кланяясь, глубоком проникновенно понимая все трудности того, кто не может мне сейчас ничего дать: "Конечно, конечно!.." Какой удачей я считал свой легкий характер раньше - и как я ненавижу его теперь, когда четко и безжалостно оказываюсь вытесненным на периферию людьми мрачными и тяжелыми. Но уже нет сил не улыбаться, когда отталкивают тебя маска легкости уже приросла! - это тем более обидно, что никакой легкости нет, есть тонкая блестящая паутинка над бездной, на которой я балансирую, как паучок - а зачем? - по всем делам мне давно уже положено упасть, но я не упаду, буду улыбаться, пока останется хоть один зуб, говорить: "Ничего, ничего! Огромное вам спасибо!" и "Когда перезвонить? Двадцать шестого?.. Ах, двадцать восьмого?.. Тридцать девятого?! Все понял! До свидания!"
      ... Это человек легкий, с ним можно не церемониться - он зайдет и тридцать девятого, ну и что из того, что такого числа нет, - он человек легкий, он согласился!
      С такими мыслями я шел к даче. Только глубокой осенью за городом понимаешь истину: как мало на земле света и как много тьмы! Это мысль тяжелая, мы боимся ее, слетаемся на свет фонаря, как мошкара, пытаемся внушить себе, что это еще день, хотя день наш давно уже прошел, - и я не выдержу и завтра же, наверное, полечу к какому-нибудь фонарю, чтобы поскорей забыть то печальное, что понял я, побывав в темноте, и язык мой, празднословный и лукавый, который я никак не решусь вырвать, снова начнет обманывать всех, и в первую очередь - меня самого.
      Я вошел в темный дом, принюхался, положил замечательную свою добычу клей "Момент" - в стакан возле умывальника, прошел в узкую комнату, потрогал жестяной цилиндр печки - еще теплится - и, не зажигая света, разделся и лег. Не надо света, слабого и обманного, пусть будет темнота!
      Нет, никогда я не решусь обнаружить свою мрачность перед людьми - с детства был хорошо воспитан, часами со светлой улыбкой смотрел на абсолютно неподвижный поплавок, боясь своим недовольством обидеть - кого? Рыбу? Поплавок? Того, кто привел меня на это место и посадил? Абсолютно непонятно! Но я сидел и сидел. Так и теперь: ни в коем случае нельзя, чтобы кто-то догадался, что терпение мое кончилось, наоборот - улыбка, радостный тон: "Тридцать девятого? Договорились! Всего вам доброго! Кланяйтесь своим!"
      Голова расходилась, никак уже не заснуть! Выпить, что ли, казенного? Под столом в коричневой бутылке с бумажкой, прижатой резинкою, плескалось немного спирта. На бумажке, помнится, написано карандашом "Проявитель", но в бутылке спирт - неделю назад я кинул туда горсточку рябины... Я нашел в темноте чашку, нагнул бутылку, нашел чашкою в темноте рот... Бр-р-р! Гадость! Может, спирт превратился в проявитель, согласно надписи? Но вскоре по разгоревшейся в холоде коже лица, по вспышке ликования (все отлично, ничего страшного, все живы, дела идут!) почувствовал - нет, нормальный спиртяга! Теперь бы подобрать уютный сон - последнее время на сны главная надежда, только вот на языке уж больно погано, все-таки он сделан не из стекла, как те линзы, на протирание которых в достаточном количестве отпускается этот спирт! Я поднялся, вышел в прихожую к умывальнику. Может быть, все не так уж и плохо - побежали блудливые мыслишки. Может, моя любимая статья, в которую я вложил все оставшиеся силы, не зарублена еще окончательно? Почему, собственно, силы беды должны быть лучше организованы, чем силы счастья? Наверняка у противников моих тоже есть сомнения, угрызения совести, приступы неуверенности - зачем отказывать им в таких всеобщих человеческих проявлениях? Может быть, именно сейчас, когда вроде бы все уже кончено, ветер понемножку начинает тянуть в обратную сторону?.. Как же! Жди! Вместо того чтобы крепко спать, противники твои угрызаются совестью! Тем более из-за того, что сделано, по их убеждениям, абсолютно справедливо!
      Хватит себя успокаивать! Почему мы боимся хоть раз заглянуть в глаза беде? Беда от этого, понятно, не изменится, но, может, изменимся мы, станем покрепче?
      ... А может, еще сбегать позвонить - еще не поздно что-то сформулировать иначе, что-то представить полуудачей, договориться на будущее?
      Нет уж, хотя бы здесь, когда ты один в темноте, имей силы почувствовать неудачу сполна, не порти такую крупную беду мелкой суетой! Буквально сам себя изловил за шиворот у двери, впихнул обратно: не будь дерьмом! Почисть свои оставшиеся зубы и спи! И не болтай хотя бы здесь: "Утро вечера мудренее!" Утро вечера мудрёнее - вот это правильно. Господи, ну и пасту стали выпускать - клейкая, к тому же отдает спиртом, - а как раз от вкуса спирта во рту я надеялся с ее помощью избавиться! Ладно. Я вернулся в комнату, свернулся в комок, согрелся и начал засыпать. Самое пошлое, что можно подумать, что сейчас, ночью, кто-то занимается улучшением твоих дел. Ничего этого нет. Все у тебя очень плохо! Спи.
      Будильник задребезжал как будто сразу же, будто ночи и не было. Все было так, как я и предчувствовал: за окном серая мгла, настроение отвратительное, рта раскрывать не хочется, тем более - какое счастье! - и незачем его раскрывать: еды больше нет, "гуд монинг" говорить некому.
      Сполоснуться немного можно, но снова лезть щеткой в рот лень, да и как-то неуютно - сырость и холод проникнут в организм, хоть немного прогревшийся под одеялом. Я поставил пасту обратно в стакан рядом с универсальным клеем "Момент", столь удачно купленным вчера. От желудка поднялся зевок, но зевнул я почему-то только ушами - рот не открывался. Пригнувшись к мутному зеркалу на стене, я развел губы в японской улыбке, напряг, как штангист, мускулы на затылке - рот оставался закрытым, верхние и нижние зубы не разнимались!
      Уже догадываясь обо всем, я выхватил из стакана тюбик клея - так и есть, с двух сторон вдавленности от пальцев, никто, кроме меня, их сделать не мог. Я быстро понюхал щетку - так и есть, - вот откуда необычный вчерашний вкус! Я стал лихорадочно перечитывать инструкцию: "Изделие намазать тонким слоем и сжать!" Так я и сделал: намазал зубы и сжал. "В случае правильного выполнения инструкции склейка сохраняется практически навечно". Замечательно! Я стал глухо, с закрытым ртом, хохотать. Довольно странный получился хохот - я испуганно умолк. В прихожей стоял стол с разным хламом, я вытащил ящик, начал копаться там... хотя что я надеялся найти? Тисочки? Но куда их вставлять? Ацетон? Ацетон, наверное, растворит клей, но ведь и зубы он, наверное, растворит? Вот то, что нужно, резиновая груша! Можно вечно молчать - но не голодать же? Я вставил грушу острым кончиком в дыру между зубами. Отлично! С клизмой, торчащей между зубов, я вернулся в комнату. Надо теперь купить жидкой пищи. Я оделся, вышел на улицу. Утром, оказывается, был заморозок - трава побелела.
      Проходя мимо будки на платформе, я глухо, с закрытым ртом захохотал: не дождетесь от меня больше жалких слов - лучше и не ждите!
      В магазине я молча набрал кефиру, суповых пакетиков, молча, не отвечая на необязательные вопросы продавщицы, прошел контроль - с утра мы начинаем болтать и размениваем, быть может, то великое, что созрело бы в голове или в душе.
      Я шел обратно, стараясь не замечать тех мелких явлений дачной пристанционной жизни, что раньше умиляли меня, приводили в восторг. Хватит трепаться по пустякам - пора хотя бы помолчать!
      СНЫ НА ВЕРХНЕЙ ПОЛКЕ
      Ну и поезд! Где такой взяли? Такое впечатление, что его перед тем, как подать, три дня валяли в грязи. Только странно, где ее нашли - всюду давно уже лег снег. Видимо, сохранили с лета? Впрочем, над такими тонкостями размышлять некогда - толпа понесла по платформе вбок, нумерация вагонов оказалась неожиданной - от хвоста к тепловозу! Мой первый вагон оказался последним - для него платформы уже не хватило, пришлось спускаться с нее, бежать внизу, потом подтягиваться за поручни. Проводник безучастно стоял в тамбуре, зловеще небритый, в какой-то вязаной бабской кофте... видеть его в белоснежном кителе я и не рассчитывал, но все же...
      - Это спальный вагон? СВ? - оглядывая мрачный тамбур с дверцей, ведущей к отопительному котлу с путаницей ржавых трубок, неуверенно спросил я.
      Проводник долго неподвижно смотрел на меня, потом мрачно усмехнулся, ничего не ответил... Несколько странно! Я вошел в вагон... В таком вагоне хорошо ездить в тюрьму - для того, чтобы дальнейшая жизнь не казалась такой уж тяжелой. Облезлые полки, затхлый запах напомнили мне о самых тяжких моментах моей жизни - причем не столько бывших, сколько о будущих!
      При этом - хотя бы купе должны быть двухместные, раз уплачено за СВ вместо этого спокойно, не моргнув глазом, запускают в купе явно четырехместные! Что ж это делается?! Я рванулся к проводнику, но на полдороге застыл... Не стоит, пожалуй... Еще начнет разглядывать билет - а это, как говорится, чревато... Дело в том, что на билете написано "бесплатный". Мне его без очереди взял старичок с палочкой (очередь была огромная, а билетов не было) - и только когда он получил с меня деньги и исчез, я заметил эту надпись, встрепенулся, но старичка уже не было... Видимо, ему, как знатному железнодорожнику, положен бесплатный, но я - то не знатный... так что этот вопрос лучше не углублять. Не настолько мы безупречны, чтобы качать права... поэтому с нами и делают что хотят. Минус на минус... Пыльненький плюсик. Я попытался протереть окно, но основная грязь была с внешней стороны. Главное - было бы хоть тепло... уж больно сложный и допотопный отопительный агрегат предстал передо мною в тамбуре... Я подул на пальцы. Толстая шерстяная кофта на нашем проводнике внушала мне все большие опасения. Наверное, и не бреется он ради тепла?
      Я сдвинул скрипучую дверь, вышел в тамбур. Сразу за мной, тоже решившись, вышел пассажир из соседнего купе.
      - Скажите, а чай будет? - дружелюбно обратился он к проводнику.
      - Нет, - не поворачивая головы на толстой шее, просипел проводник. Слово это можно было напечатать на облаке пара, выходящего изо рта.
      - Как - нет?
      - Так - нет! Можешь топить без угля?
      - А что - угля нет?
      - Представь себе! - усмехнулся проводник.
      - На железной дороге нет угля?! - воскликнул я. - Да пойти к паровозу...
      - Хватился! Паровозов давно уж нет!
      - А вагон этот - с тех времен? - догадался я. Проводник, как бы впервые услышав что-то толковое, повернулся ко мне.
      - С тех самых!
      - Так зачем же их прицепляют?!
      - А у тебя другие есть? - Усмехнувшись, проводник снова уставился в проем двери, выходящей на пустую платформу.
      - Так мы же... окоченеем! - проговорил сосед. - Снег ведь! - Он кивнул наружу.
      - Это уж ваша забота! - равнодушно проговорил
      проводник.
      - Возмутительно! - не выдержав, закричал я. - В каком вагоне у вас начальник поезда? Наверное, не в таком?
      Дверь из служебного купе вдруг с визгом отъехала, и оттуда выглянул румяный морячок в тельняшке (заяц?).
      - Ну что вы, в натуре, меньшитесь? - проговорил он. - Доедем как-нибудь, ведь мужики!
      Пристыженные, мы с соседом разошлись по нашим застылым купе. Да, к начальнику поезда, наверное, не стоит - может всплыть вопрос с сомнительным моим билетом... Наконец, заскрипев, вагон медленно двинулся. Пятна света в купе вытягивались, исчезали, потом эти изменения стали происходить все быстрее - и вот свет оборвался, все затопила тьма.
      Электричество хотя бы есть в этом купе? Тусклая лампочка под потолком осветила сиротские обшарпанные полки, облако пара, выходящее изо рта.
      Я посидел, обняв себя руками, покачиваясь, - сидеть было невозможно, кровь стыла, началось быстрое, частое покалывание кожи, предшествовавшее, насколько я знал, замерзанию.
      Нет, так терпеливо дожидаться гибели - это глупо!
      Я вскочил.
      Не во всех же вагонах такой холод - какие-то, может, и отапливаются? Хотя бы в вагоне-ресторане должна быть печка - там ведь, наверное, что-то готовят? Точно, я вспомнил надпись "Ресторан" - где-то как раз в середине состава! Я открыл дверь, согнувшись, перебрался через лязгающий раскачивающийся вагонный стык... Следующий вагон был еще холоднее. Люди, закутавшись в одеяла, неподвижно сидели в темных купе (свет почему-то зажигать не хотелось, это я тоже чувствовал). Только струйки пара изо ртов говорили о том, что они живы. В следующем вагоне все было точно так же... Что такое?! Какой нынче год?!
      Я шел дальше, уже не глядя по сторонам, только автоматически - в который уже раз - открывая двери на холодный переход, там я стоял на морозе, опасливо пригнувшись, пока не удавалось открыть следующую дверь. Я попадал в очередной вагон, такой же темный и холодный.
      И вдруг на переходе из вагона в вагон я застрял: я дергал дверь, она не поддавалась - видимо, была заперта. Железные козырьки, составляющие переход, лязгали, заходили друг под друга, резко из-под ног уходили вбок. Паника поднималась во мне снизу вверх. Я дергал и дергал дверь - она не открывалась. Я повернул голову назад - двигаться задним ходом еще страшнее. Я стал стучать. Наконец за стеклом показалось какое-то лицо - вглядевшись во тьму, оно стало отрицательно раскачиваться. Я снова забарабанил.
      - Чего тебе? - приоткрыв маленькую щель, крикнуло наконец лицо.
      - Это ресторан? - прокричал я.
      - Ну, ресторан. А чего тебе?
      - Как чего? - Я потянул дверь. - Не понимаешь, что ли?
      - Это нельзя! - Лицо оказалось женским. - Проверка работы идет!
      Она потянула дверь, я успел вставить руку - пусть отдавят!
      - Какая же проверка работы без клиентов? - завопил я.
      Она с интересом уставилась на меня - такой оборот мысли ей, по-видимому, еще в голову не приходил.
      - Ну, заходи! - Она чуть пошире приоткрыла дверку.
      Я ворвался туда. Никогда еще я не проходил ни в один ресторан с таким трудом и, главное, риском! Да, здесь было не теплее, чем в моем вагоне, но все же теплее, чем на переходе между вагонами.
      К моему удивлению, мне навстречу из-за отдельного маленького столика поднялся прилизанный на косой пробор человек в черном фраке, крахмальной манишке, бархатной бабочке.
      - Добро пожаловать! - Делая плавный жест рукой, он указал на ряд пустых столиков.
      Недоумевая, я сел. Неужели это я минуту назад дергался между вагонами?.. Достоинство, покой...
      - Через секунду вам принесут меню. В ресторане ведется проверка качества обслуживания - о всех ваших замечаниях, пусть самых ничтожных, немедленно сообщайте мне!
      - Ну, разумеется! - в том же радушном тоне ответил я.
      Метрдотель с достоинством удалился и с абсолютно прямой спиной уселся за своим столиком. Минут через двадцать подошел небритый официант.
      - Гуляш, - проговорил он, словно бы перепутав, кто из нас должен заказывать.
      - И все? - произнес я реплику, которую обычно произносит официант.
      - Холодный! - уточнил он.
      - А почему? - глупо спросил я.
      - Плита не работает! - пожав плечами, проговорил официант.
      Я посмотрел на метрдотеля. Тот по-прежнему с неподвижным, но просветленным лицом возвышался за своим столиком. В мою сторону он не смотрел.
      - Ну хорошо, - сдался я.
      В ресторане было сумеречно и холодно. За темным окном не было ничего, кроме отражения.
      Наконец появился официант и плюхнул передо мною тарелку. Кратером вулкана была раскидана вермишель - в самом кратере ничего не было. Я посидел некоторое время в оцепенении, потом кинулся к застывшему в улыбке метрдотелю.
      - Это гуляш?! - воскликнул я. - А где мясо?
      Метрдотель склонил голову с безупречным пробором, прошел в служебное помещение - оттуда сразу донесся гвалт, в котором различались голоса официанта и метрдотеля. Потом появился метрдотель с той же улыбкой.
      - Извините! - Он взял с моего столика тарелку. - Блюдо будет немедленно заменено! Официант говорит, что кто-то напал на него в темном коридорчике возле кухни и выхватил из гуляша мясо!
      - Мне-то зачем это знать! - пробормотал я и снова застыл перед абсолютно темным окном. Наконец минут через сорок мне захотелось пошевелиться.
      - Так где же официант?! - обратился я к неподвижному метрдотелю.
      Он снова вежливо склонил голову с безукоризненным пробором и скрылся в служебке.
      - Ваш официант арестован! - Радостно улыбаясь, появился он.
      - Как... арестован? - произнес я.
      - Заслуженно! - строго, словно и я был в чем-то замешан, проговорил метрдотель. - Оказалось - он сам выхватывал мясо из гуляша и съедал!
      - А, ну тогда ясно... - проговорил я. - А теперь что?
      - А теперь - к вам незамедлительно будет послан другой официант! - с достоинством произнес он.
      - Спасибо! - поблагодарил я.
      Второго официанта, принявшего заказ, я ждал более часа - может, конечно, он и честный, но где же он?
      - Ваш официант арестован! - не дожидаясь вопроса, радостно сообщил метрдотель.
      - Как... и этот? - Ноги у меня буквально подкосились.
      - Ну, разумеется! - произнес он. - Все они оказались членами одной шайки. Следовало только в этом убедиться - и нам это удалось.
      - Ну, замечательно, конечно... - пробормотал я. - Но как же гуляш?
      Он презрительно глянул на меня: тут творятся такие дела, а я с какой-то ерундой!
      - Попытаюсь узнать! - не особенно обнадеживая, холодно произнес он и скрылся в служебке. Через час я, потеряв терпение, заглянул туда.
      - Где хотя бы метрдотель? - спросил я у человека в строгом костюме с повязкой.
      - Метрдотель арестован! - с усталым, но довольным вздохом произнес человек. - Он оказался главарем преступной шайки, орудовавшей здесь!
      - Замечательно! - сказал я. - Но поесть мне... ничего не найдется?
      - Все опечатано! - строго проговорил контролер. - Но... если хотите быть свидетелем - заходите.
      - Спасибо, - поблагодарил я.
      Я сидел в служебке. Приводили и куда-то уводили официантов в кандалах, потом метрдотеля... все такого же элегантного... мучительно хотелось есть, но это желание было явно неуместным!
      Я побрел по вагонам обратно.
      "Хоть что-то вообще... можно тут?" - с отчаянием подумал я, рванув дверь в туалет.
      - Заперто! - появляясь за моей спиной, как привидение, произнес сосед.
      - Что... насовсем? - в ярости произнес я. - А... тот? - Я кивнул в дальний конец.
      - И тот.
      - Но - почему?
      - Проводники кур там везут!
      - ... В туалете?
      - Ну, а где же им еще везти?
      - А... зачем?
      - Ну... видимо, хотели понемножку в вагон-ресторан их сдавать, но там проверка, говорят. Так что - безнадежно!
      - И что же делать?
      - А ничего!
      - ... А откуда вы знаете, что куры?
      - Слышно, - меланхолично ответил сосед.
      Я посидел в отчаянии в купе... но так быстро превратишься в Снегурочку - надо двигаться, делать хоть что-то! Я снова направился к купе проводника. Когда я подошел, дверь вдруг с визгом отъехала и оттуда вышел морячок - он был тугого свекольного цвета, в тельняшке уже без рукавов, с голыми мощными руками... Он лихо подмигнул мне, потом повернулся к темному коридорному окну, заштрихованному метелью, и плотным, напряженным голосом запел:
      - Прощайте, с-с-с-скалистые горы, на подвиг н-н-н-нас море зовет!
      Я внимательно дослушал песню, потом все же сдвинул дверь в купе проводника.
      - Чего надо? - резко поднимая голову от стола, спросил проводник.
      В купе у них было если не тепло, то по крайней мере угарно, на столике громоздились остатки пиршества. Стены были утеплены одеялами, одеялом же было забрано и окно.
      - Где... начальник поезда? - слипшимся от мороза губами произнес я.
      - Я начальник поезда. Какие вопросы? - входя в купе, бодро проговорил морячок.
      - ... Вопросов нет.
      Я вернулся в купе, залез на верхнюю полку - все-таки перед ней было меньше холодного окна, - закутался в одеяло (оно не чувствовалось) и стал замерзать. Какие-то роскошные южные картины поплыли в моем сознании... правильно говорят, что смерть от замерзания довольно приятна... И лишь одна беспокойная мысль (как выяснилось потом, спасительная) не давала мне погрузиться в блаженство...
      А ведь я ушел из ресторана, не заплатив! А ведь - ел хлеб, при этом намазывал его горчицей! Как знать, может, именно эти копейки сыграют какую-то роль в их деле? Конечно, тут встает вопрос: надо ли перед ворюгами быть честным, но думаю, что все-таки надо - исключительно ради себя!
      Скрипя, как снежная баба, я слез с полки и снова по завьюженным лязгающим переходам двинулся из вагона в вагон.
      Меня встретил в тамбуре контролер контролеров контролеров - это можно было понять по трем повязкам на его рукаве.
      Я вошел в вагон. Все сидели за столами и пели. Контролеры пели дискантами, контролеры контролеров - баритонами, контролеры контролеров контролеров - басами, - получалось довольно складно. Тут же, робко подпевая, сидели официанты в кандалах и метрдотель - за неимением остановки они пока что все были тут.
      - Что вам? - быстро спросил контролер контролеров контролеров, давая понять, что пауза между строчками песни короткая, желательно уложиться.
      - Вот, - я выхватил десять копеек, - ел хлеб, горчицу. Хочу уплатить!
      - Да таким, как он, - проникновенно, видимо, пытаясь выслужиться, произнес метрдотель, - памятники надо ставить при жизни! - Он посмотрел на контролеров, видимо, предлагая тут же заняться благородным этим делом.
      - Ладно - я согласен на памятник... но только чтобы в ресторане! пробормотал я и пошел обратно.
      Тут я заметил, что поезд тормозит - вагоны задрожали, стали стукаться друг о друга, переходить стало
      еще сложней...
      В нашем тамбуре я встретил проводника: в какой-то грязной рванине, с мешком на спине, он спрыгнул со ступенек и скрылся - видимо, отправился в поисках корма для кур...
      Это уже не задевало меня... свой долг перед человечеством я выполнил... можно ложиться в мой саркофаг. Я залез туда и сжался клубком. Поезд стоял очень долго. Было тихо. Освободившееся сознание мое улетало все дальше. Ну, действительно, чего это я пытаюсь навести порядок на железной дороге, с которой и соприкасаюсь-то раз в год, когда в собственной моей жизни царит полный хаос, когда в собственном доме я не могу навести даже тени порядка! Три года назад понял я вдруг, что за стеной моей - огромное пустующее помещение, смело стал добиваться разрешения освоить это пространство, сделать там гостиную, кабинет... Потом прикинул, во что мне это обойдется, - стал добиваться запрещения... Любой, наблюдающий меня, вправе воскликнуть: "Что за идиот!" Написал массу заявлений: "В просьбе моей прошу отказать!", настрочил кучу анонимок на себя... Как бы теперь не отобрали, что есть!..
      Я погружался в сон... вдруг увидел себя в каком-то дворе... меня окружали какие-то темные фигуры... они подходили все ближе... сейчас ударят! "Зря стараются, - мелькнула ликующая мысль. - не знают, дураки, что это всего лишь сон!" Двор исчез. Я оказался в вагоне-ресторане, он был почему-то весь в цветах, за окнами проплывал знойный юг. Появился мой друг метрдотель в ослепительно белом фраке.
      - Кушать... не подано! - торжественно провозгласил он.
      Через минуту он вышел в оранжевом фраке.
      - Кушать... опять не подано! - возгласил он.
      - Может быть - можно что-нибудь? - попросил я.
      - Два кофе по-вахтерски! - распахивая дверь в сверкающую кухню, скомандовал он.
      Я вдруг почувствовал, что лечу в полном блаженстве, вытянувшись на полке в полный рост, откинув ногами тяжелое одеяло... Тепло? Тепло!
      Значит, проводник, когда я его встретил на остановке, ходил не за кормом для кур, а за углем? Замечательно! Тогда лучше так и не просыпаться - сейчас должны начаться приятные сны!
      В следующем сне я оказался в красивом магазине игрушек в виде лягушонка, которого все сильнее надували через трубочку.
      ... Все неумолимо ясно!.. Надо вставать!
      Проводник сидел в тамбуре на перевернутом ведре, блаженно щурясь на оранжевый огонь в топке.
      - Ну, как? - увидев меня, повернулся он (после взгляда на пламя вряд ли он различал меня).
      - Замечательно! - воскликнул я. - А раз уж так... в туалет заодно нельзя сходить?
      - Ладно уж! - Он подобрел в тепле. - Только кур не обижай! - он протянул ключ.
      - Зачем же мне их обижать?! - искренне воскликнул я.
      Я ворвался в туалет. Куры, всполошившись сначала, потом успокоились, расселись, своими бусинками на склоненных головках разглядывая меня. Кем, интересно, я кажусь этим представителям иной, в сущности, цивилизации? Достойно ли я представляю человечество? Не оскорбит ли их жест, который я собираюсь тут сделать?.. Нет. Не оскорбил.
      Абсолютно уже счастливый, я забрался к себе на полку, распрямился... Какой же последует сон?.. Солнце поднималось над морем... я летел на курице, приближаясь к нему. Вблизи оно оказалось огромной печкой. Рядом сидел проводник.
      - Плохо топить - значит, не уважать свою Галактику! - строго проговорил он, орудуя кочергой.
      ТИХИЕ РАДОСТИ
      - Кто там?
      - Я.
      - Ты, Николай?
      - А кто же еще?
      - Действительно, кто же еще может притащиться в такую рань - в выходной, без предварительного звонка!
      - Главное - отпуск сегодня начался, а встал все равно - ни свет, ни заря!
      - Видимо, должен тебя пожалеть? Ну, ладно - заходи! Только извини - у меня не прибрано!
      - Да-а-а... это мягко еще сказано! Что это у тебя?
      - А что такого? Один живу!
      - А где жена?
      - Уехала. На соревнования. По забрасыванию чепцов за мельницу. И дочь там же. В общем - "я дал разъехаться домашним... и даже собственной мамаше".
      - Ну - отлично! Тогда, может быть, промочим горло?
      - Ну, давай... Но у меня, к сожалению, только безалкогольные, на диких травах - саспареловка, могикановка, оробеловка. Отлично тонизирует!
      - ... Ну, давай! А пожрать нету?
      - Ну, естественно, нету! Откуда? Один живу!.. Можем попробовать вот эти банки пятилитровые сдать, купить на эти деньги чего-нибудь.
      - Да не примут, наверное!
      - Примут!
      - А как нести?
      Придумали наконец - надели по две банки пятилитровые на руки, на ноги, по одной - на головы. Медленно, как водолазы, побрели.
      В овраге в зарослях боярышника, бересклета, бузины нашли сырой сарайчик - приемный пункт.
      - У вас банка на голове с трещиной!
      - Где?
      - Вот, посмотритесь в зеркало.
      - Да-а, действительно! Но остальные хоть примете?
      - Примем.
      - Ура!
      Получили деньги, треснувшую банку оттащили домой, стали собираться.
      - Чего такие брюки плохие надел?
      - Чтобы отрезать себе пути к наступлению. А то, сам понимаешь!.. А в этих брюках я далеко не уйду. А вечером надо дома быть - статью заканчивать.
      - Ясно... А свитер где такой раскопал?
      - А что? Разве плох? Двадцать лет уже ношу. Два раза с третьего этажа в нем падал. На двадцатилетие нашей свадьбы жена выплеснула на него красное вино - и хоть бы что, отстирался, выглядит как новенький!
      - Ты так считаешь?
      - Считаю!
      - А зимнюю шапку зачем надел?
      - Это раньше, в далекой молодости, я ходил без шапки даже зимой... теперь, из осторожности, хожу в зимней шапке даже летом!
      - Ясно... Ну - вперед? Вышли на улицу.
      - Ну... пойдем в гниль-бар? - Николай заносчиво говорит.
      - Ты что, сдурел? - Николаю говорю. - Ты знаешь, например, сколько простая спичка там стоит? Четыре рубля!.. Гниль-бар! В каком-нибудь кафе бы подхарчиться - и то хорошо!
      Зашли в ближайшее кафе "Шторм". Оно, надо сказать, соответствовало своему названию - посетителей кидало от стены к стене, многие травили.
      Скромно сели за крайний столик, долго ждали, пока подойдет официант, но официанты у себя на полубаке вели неторопливую беседу - иногда кто-нибудь из них кинет взгляд в нашу сторону и дальше разговаривает, как ни в чем не бывало.
      - Что же такое? - Николаю говорю. - Почему же они не видят нас? Может, мы невидимки? Точно!
      - А раз мы невидимки, - Николай говорит, - пойдем прямо на кухню, схватим там что-нибудь, когда повар отвернется!
      - Правильно!
      Схватили по пути вилки, ворвались в кухню, стали терзать куренка на сковороде - и тут все официанты сразу бросаются на нас, приемами самбо выбивают вилки, закручивают руки, куда-то тащат.
      - Ну, сейчас мы вам устроим! - с каким-то ликованием один говорит. Серега, скорей милицию вызывай!
      Словно специально этого ждали.
      Через минуту уже в зал вбежали два милиционера, вытаскивая револьверы.
      - Вот это оперативность! Должен вам заявить, что работой вашей доволен! - милиционерам говорю.
      - Пытались куренка утащить! - повар заявляет. - А мы бы потом из-за них план бы не выполнили!
      - Мы думали, мы невидимки! - Николай вздохнул.
      - Невидимость не освобождает от уголовного наказания! - строго милиционер говорит. - Прошу пройти!
      Вывели нас, усадили в машину с маленьким окошечком, повезли.
      - Запоминай дорогу! - на всякий случай Николаю сказал.
      Высадили нас аккуратно у дверей, отвели к дежурному.
      Ни "как поживаете?", ни "здрасьте!" - ничего.
      - Фамилия! - сразу же дежурный говорит.
      - ... Траффолд!
      - Грегори!
      Поднял наконец-то на нас глаза.
      - Ах, вы порезвиться хотите? Ну что ж - поможем! Червяченко, отведи.
      Отвел нас Червяченко за железную дверь, замкнул.
      - Вот так погуляли! - Николай вздохнул.
      Огляделись: тесное помещение, окошечко под потолком, и к тому же стремянка стоит, банки с краской валяются, стены грязные, осыпающиеся ремонт.
      - Могли хотя бы ремонт к нашему появлению закончить! - Николай говорит.
      - Видимо, не рассчитывали так скоро нас увидеть. Ну ничего! Как выберемся отсюда - поднимемся с тобой на Эверест! Вот где чистота! А простор!.. Раз в сто больше обычного пейзажа!
      - Ух ты! - воскликнул Николай. Тут же дверь с лязганьем отворилась.
      - Прекратите уханье! - Червяченко говорит.
      - Ух ты! - поглядев на него, я не удержался.
      - Не успокоились, значит? Пожалуйте на беседу! - Червяченко говорит.
      Вышли мы снова в зало.
      - Кем работаешь? - глядя на Николая тяжелым взглядом, дежурный спрашивает.
      - Аспирант, - Николай отвечает.
      - ... Не понял! - дежурный говорит.
      - Аспирант, - почему-то шепотом Николай произнес.
      - Громче говори!
      - Слушаюсь! - Николай каблуками прищелкнул. - Аспи-рант, рант, рант, аспи-рант, рант, рант! - печатая шаг, по помещению пошел.
      - Стоять! - рявкнул дежурный. Николай, притопнув, окаменел.
      -... А ты кто? - Дежурный повернулся ко мне.
      - Аспи-рант, рант, рант! - печатая шаг, я пошел.
      - Стоять!
      Мы рядом с Николаем застыли.
      - Червяченко!
      - Есть!
      - Что - есть?
      - Я!
      - Отведи их обратно, - видать, не охладились еще.
      - Так точно! - Червяченко говорит. - А ну, пошли!
      - Аспирант, рант, рант, аспи-рант, рант, рант! - Дошли с Николаем до нашей двери, резко повернулись, зашли.
      - Вот - правильно мы себя ведем! - Николаю говорю. - Начальство порядок любит! Чтобы все четко, организованно - как у нас! Ты заметил когда мы отвечали ему, у него даже слезинка счастья блеснула?
      - А точно - слезинка счастья? Может - просто слезинка? - с некоторым сомнением Николай говорит.
      - Точно! - говорю. - Я-то уж знаю, как с начальством себя вести! Ты, я думаю, начальника моего знаешь, Шаповалова? Казалось бы, трудный объект. И ничего! Обошел по всем статьям! Шаповалистей самого Шаповалова стал! Теперь меня уже - неофициально, конечно - все Шаповаловым зовут, а самого Шаповалова - почему-то Ушатов, - видимо, по жене. Вот так вот. А ты говоришь!
      - Но тем не менее мы почему-то здесь - в тесном, сыром помещении, а начальство - там!
      - А давай, раз уж мы здесь, сделаем тут ремонт! Отлично будет! Гляди и масляной краски две банки, и олифа, и кисти!.. Вперед?
      - Вперед!
      Развели краску олифой - олифы не жалели, чтобы был блеск, залезли с двух сторон на стремянку и с любимой песней нашей "Ёлы-палы" начали малевать. Потолок чистым маслом обдали, в стены для колера берлинской лазури добавили - красота!
      - Мне кажется, - Николай говорит, - что слишком мы радостным это помещение делаем, неверно это - с точки зрения педагогической!
      - Зато с малярной верно! - отвечаю ему.
      Вдруг - распахивается дверь, на пороге - дежурный и Червяченко.
      - Ах, вот вы чего притихли! - дежурный говорит.
      - Мы не притихли! - говорю ему. - Мы поем!
      - Ну, хорошо, хоть нормальные люди нашлись! - дежурный говорит. - А то маляры эти - как ушли неделю назад, так и сгинули!
      - Скоро кончаем уже! - Николай говорит. - Только учтите - в свежеокрашенном помещении, да еще с дверью закрытой, находиться опасно!
      - Намек понял! - Дежурный усмехнулся. - Ладно, докрасите - пойдете. А кафе то известно нам своими номерами - с ними разберемся!
      - Только учтите - в течение суток никого нельзя сюда запускать! - я говорю.
      - Это уж вы учтите! - усмехнувшись, дежурный говорит.
      Закончили, выскочили на воздух.
      На пыльной вывеске "Следственный отдел" Николай написал пальцем: "Ура!"
      Помчались. На замусоренном пустыре валялась пластом собака, словно часть этого мусора, но решила вдруг отделиться - вскочила, резко залаяла, обозначила себя - и снова рухнула.
      - Туда-то на машине нас везли - а обратно пешком! - Николай проговорил на ходу.
      - А что ты - еще не наездился? - удивился я.
      - Вообще-то да! - согласился Николай.
      - И-и-и-диные карточки! - пронзительно кричали у метро.
      - Эх, жаль, не по карману пока! - вздохнул я. Мы бежали вдоль больницы. Больной с третьего этажа кричал что-то через газетный рупор своей жене.
      Между тем уверенно вечерело.
      Радостные, мы ворвались в наше любимое кафе.
      - Здравствуйте! Вы нас еще не забыли? Наступила некоторая пауза.
      - Не забыли! - нервно повар ответил. - Но скоро уже закрываемся. Ничего нет. Только макароны с лапшой.
      - Отлично! - воскликнул я. - Макарончики с лапшой - любимая моя еда! А если обсыпать еще поверху вермишелкой - полное объедение!
      Повар ушел, загремел баками.
      - Все съели! - вернувшись, угрюмо сообщил.
      - Как же так? - воскликнули мы. - Нас же не было? Кто же съел? Разве кто-нибудь это любит, кроме нас?
      Понуро побрели.
      - Ну ничего! - сказал я. - А давай вместо физической - духовной пищей питаться! Вот - афиша, гляди! Вера Зазнобина. Популярные песни! Пошли?
      Сели в девятом ряду, долгое время крепились, но когда запела она нашу любимую "Ёлы-палы" - не удержались, стали -с Николаем подпевать.
      Тут дежурный администратор по проходу к нам подполз по-пластунски, зашептал:
      - В милицию захотели, да?
      - Нет, - вздохнули. - Нет... Второй раз уже не потянуть!
      Пришлось уйти. Примчались ко мне домой.
      - Хотелось бы пожать немного плодов! - Николай говорит. - Я имею в виду: за духовной пищей обязательно физическая должна идти!
      - Так ничего ж нет! - воскликнул я. - Вот - только коробочка какая-то... написано "Кекс"... внутри почему-то порошок.
      - Знаю! - вскричал Николай. - Это надо в формочке печь!
      - Так долго, наверное... - Жадность душила меня. - Ночь уже...
      - Ну и что? Хорошее дело! Ночной кекс! Думаю, - Николай говорит, - что можно даже традиционным это сделать: "Ночной кекс". Единомышленников на это дело приглашать - спорить, хохотать! - Возбужденно по кухне заметался, нашел формочку, засыпал порошок.
      - Думаю, - я сказал, - что в эти ночные часы... более близкого нам человека, чем дежурный милиции, не найти!
      - Точно! - Николай говорит. Узнали телефон нашего отделения, набрали номер... Знакомый голос!
      - Алле! - взволнованно Николай залопотал, - Это дежурный?! А это мы!.. Не забыли еще нас?.. Ну да!.. Хотим вас пригласить - в смысле, когда освободитесь - на ночной кекс!.. Адрес какой? - На меня посмотрел, потом вдруг неожиданно трубку повесил. - Ишь, хитренький какой - адрес ему!..
      Кекс почему-то слегка сгорел. Пожевали кекса, запили оробеловкой. Помолчали.
      - Ну... чего такой грустный? - Николая спрашиваю.
      - Я не грустный, я - надменный! - Николай отвечает.
      - Вот - так и спи давай! - говорю. - Очень тебе идет.
      Утром я проснулся, вскочил, крякнув, принял ледяной душ, гикнув, выпил чашечку кофе... Кран вдруг распелся - то же, певец!
      Выскочили на улицу.
      - Ну все - я пойду! - Николай говорит.
      - Давай. Я буду тебе махать.
      - А я буду постепенно уменьшаться.
      - Договорились! - Руки пожали.
      - Только должен сперва понюхать розу - давно не нюхал роз! - Николай говорит. Решительно, прямо по газону, пошел к кустам. Какой-то общественник погнался за ним - но Николай, нюхнув розу, увернулся от него, выскочил на проезжую часть. Мимо с ужасным почему-то грохотом мчалась телега, Николай боком вскочил на нее, помахал общественнику (и мне, надеюсь?) рукой и унесся вдаль.
      Прощай, милый! Гуляй, веселись - запасайся легкомыслием на черный день!..
      Часть ласточек реяла высоко, часть на всякий случай низко. Я сел в автобус.
      ТРЕТЬИ БУДУТ ПЕРВЫМИ
      В последний день перед отлетом на конференцию вдруг решено было взять вместо меня уборщицу. Ну, что ж, это можно понять: от меня какой толк? Ну отбубню я свое сообщение, и все, а та и уберет, и постирает, к тому же молодая очаровательная женщина - это тоже немаловажно!
      Но, к счастью для меня, уборщица от поездки отказалась - то ли муж ей не разрешил, то ли ребенок, точное не известно. Таким образом, один я поехал такой, остальные - начальники, хотя они к теме конференции ни малейшего отношения не имели.
      Правда, в самолете я вдруг старого друга своего Леху встретил - давно не виделись.
      - А ты откуда здесь взялся? - я удивился.
      - Не было б счастья, да несчастье помогло! - Леха усмехнулся. - У шефа теща заболела - так что я вместо нее!
      С самолета нас в элегантнейший отель привезли - правда, нас с Лехой сунули в каморки на последнем этаже. Вышел я на балкон - на соседнем балконе Леха стоит.
      - Вот так вот! - горестно говорит. - А ты как думал? Ну, ничего! злобно усмехнулся. - Мне сверху видно все - ты так и знай!
      - Наверное, - говорю, - надо уже в холл спускаться, все, наверное, уже там?
      Долго до нас лифт не доходил, наконец поймали, спустились в холл.
      Вскоре вслед за нами сам Златоперстский спустился со своими питомцами - Трубецкой, Скукоженский, Ида Колодвиженская, Здецкий, Хехль.
      - Да... дружная команда! - исподлобья глядя на них, Леха пробормотал.
      Тут маленький человек появился в огромной кепке, с некоторыми здоровался, некоторых пропускал.
      - А это кто? - испуганно я Леху спросил.
      - С луны, что ли, свалился? - Леха говорит. - Это ж сам директор гостиницы, товарищ Носия! От него все здесь зависит!
      - Неужто все?
      Леха в ответ только рукой махнул, злобно отошел. А я на доске объявлений маленькое объявленьице увидел: "Не получившие командировочные могут получить их здесь, в комнате 306".
      Радостно поднялся. Но Блинохватова, начальница оргкомитета, железная женщина, ни копейки мне не дала. Сказала, что вместо меня в списках значится уборщица, с женской фамилией, так что мне с моей мужской денег вовек не видать, причем с торжеством это сказала, даже с какой-то радостью - вот странно!
      Спустился, снова в холле Леху нашел, все ему рассказал.
      - А ты как думал? - Леха говорит. - С нами только так! Кстати, вся головка сейчас на пикник приглашена - почему-то на насыпи, - а про нас с тобой не вспомнил никто.
      - Неужели никто? - Я огорчился.
      - А к тебе обращался кто-нибудь? - Леха вздохнул. - Вот то-то и оно!
      - Да-а! - горестно говорю. - Кстати - странно: когда шел я по этажу, горничные дорожки убирали, за ними рабочие в заляпанных спецовках линолеум сдирали. К чему бы это?
      - А ты не понимаешь? - Леха говорит. - Товарищ Носия хочет одновременно с нашей конференцией ремонт провести - поэтому он так и задабривает наше начальство!
      - А зачем ремонт-то? И так аккуратно. - Я огляделся.
      - Не понимаешь, что ли? - Леха разозлился. - После каждого ремонта у него еще одна дача появляется - как же не ремонтировать?
      - А как же нам конферировать? - говорю. - Никуда будет не пройти - все разрушается!
      - А это уже, как говорится, дело десятое! - Леха усмехнулся.
      Потом мыс Лехой ползли по горам песка к железнодорожной насыпи. Все приглашенные уже там собрались: и Златоперстский, и Трубецкой, и Блинохватова, и Ида Колодвиженская, и Здецкий, и Крепконосов.
      Златоперстский, покровительственно улыбаясь, рассказывал про Париж для пикника, конечно, лучшей темы не найти:
      - И вот приезжаем мы на Сант-Дени... и как бы уже путешествуем во времени!
      "Главное - что ты в пространстве можешь путешествовать!" - злобно подумал я.
      Все сползают по песку, но сразу же снова карабкаются вверх.
      В центре, естественно, Носия возвышается. Вдруг звонок. Носия поднял свою большую кепку, лежащую на песке, - под ней оказался телефон.
      - Слушаю! - надменно проговорил.
      Смотрел я на этот праздник, и слезы душили: "Что же такое! Что у меня за судьба? Всегда я как-то в стороне, на отшибе обоймы!"
      Приползли обратно в гостиницу - Леха говорит:
      - Все! Хватит дураками быть!
      - Думаешь - хватит?
      - Надо что-то предпринимать!
      - Думаешь - надо?
      - А, ты вообще - вне времени и пространства! - Леха махнул рукой, стремительно ушел.
      Вечером уже я робко ему постучал. Он долго не отзывался, наконец глухо откликнулся:
      - Кто?
      - Я - кто же еще?
      Леха высунул в коридор взлохмаченную голову, бдительно огляделся.
      - ... Заходь!
      Зашел я - и даже не сразу понял, что живет он в таком же номере, как и я: на столе стояли мокрые сапоги, кровать застилал какой-то зипун, пол был покрыт каким-то темным распластанным телом.
      - Кто это? - испуганно глянул я на тело.
      - Да это Яка Лягушов. Отличный, кстати, мужик. Пущай пока полежит... Выйдем-ка! Мы вышли.
      - Зайдем тут... здоровье поправим, - Леха сказал.
      - Да я денег не получил!
      - Ладно! С деньгами и дурак может. Пошли! Из соседнего номера доносился стук машинки.
      - Машинки у них есть! - проговорил Леха. - А я свою должен был продать, чтобы внуку порты купить!
      До этого у него и детей не было - и вдруг сразу внук!
      Мы спустились в уютный, тускло освещенный бар, и Леха сказал бармену, указывая на бутылку:
      - По двести нам нацеди... под конференцию! Бармен безмолвно нацедил.
      - Колоссально! А я и не знал! - обрадовался я.
      - Ты много еще чего не знаешь! - зловеще Леха сказал.
      Я испуганно поставил фужер.
      - Насчет этого не сомневайся! - Леха положил мне руку на плечо. - Есть указание: под конференцию - наливать! Только этим не говори...
      - Кому - этим?
      - Ты что, не понимаешь, что ли? И так Златоперстский с компанией своей все захватил - теперь еще и это им отдавать? - Леха бережно загородил мощной рукой хрупкий фужер.
      - А, ну ясно! - Я повторил его жест.
      - Есть нашенские ребятки тут, есть! - радостно прихлебывая, заговорил он. - Иду это по коридору я - навстречу мне - Генка Хухрец! "Ты?" - "Я!" "Здорово!" - "Здорово!" Обнялись. "Ну что, - говорит, - я могу сделать для тебя?" И - вот!.. - Леха гордо обвел рукой тускло освещенные стены. Кстати - ты с нами, нет?
      - А вы кто?
      - А! - Леха с отчаянием рукой махнул. - Ну что надо тебе? Скажи сделаем!
      - Да я даже как-то не знаю... - забормотал я.
      - Не знаешь ничего - потому и не хочешь! - Леха сказал. - Ну, хочешь тренером в Венесуэлу устроим тебя? Момент! - Леха прямо в фужере набрал пальцем телефонный номер. - Алле! Генаха, ты? Тут со мной один чудило сидит - можем в Венесуэлу его послать? Говоришь: "О чем речь?" - Леха захохотал. - Ну, ясно! Он свяжется с тобой!.. Только-то и делов! поворачиваясь ко мне, Леха сказал. - А может, ты, наоборот... - Он окинул меня орлиным взором. - В глубинку куда-нибудь желаешь? Это мы мигом! - Он быстро рванулся к бару, принес фужер размером с торшер. - Алле! Генаха? Снова я. Тут куражится наш-то - может, в порт Находка его пошлем? Сделаешь? Ну, хоп!
      В течение получаса я довольно холодно уже наблюдал за стремительными своими взлетами и падениями - в конце концов я уже ехал в Боготу через Бугульму... но тут Леха устал.
      - Ладно, - проговорил он. - Договорились, в общих чертах! Пойду гляну, как Яка Лягушов там лежит.
      В этот момент в бар вошел Скукоженский, подошел к стойке и, явно не зная самого главного, заказал себе скромный кофе.
      Леха злорадно подтолкнул меня локтем, подмигнул.
      - Эй ты, Скукоженский! Не признал, что ли? Чего не здороваешься? внутренне ликуя, привязался Леха
      к нему.
      - Я уже, кажется, говорил вам, что моя фамилия Скуко-Женский! надменно дернув плечом, проговорил тот.
      - Ой, извини, подзабыл маленько! - юродствуя, завопил Леха и, потрепав Скуко-Женского по спине и заговорщически подмигнув мне, ушел.
      - Можно вас - буквально на долю секунды? - с изысканной вежливостью обратился вдруг ко мне Скуко-Женский.
      - Пожалуйста, пожалуйста! - Я торопливо пересел к нему.
      - Сначала - о деле, - сухо проговорил он. Как будто потом мы с ним часами будем говорить о душе!
      - ... Ваш доклад поставлен на завтра.
      - Ну?! Это хорошо! - Я обрадовался.
      - Теперь - мелочи. Как вы считаете... этот, - он пренебрежительно кивнул вслед ушедшему Лехе, - окончательно потерял человеческий облик или еще нет?
      - Ну, знаете! - Я встал. - Эта работа не по мне! Даже если бы я и знал что-то - все равно бы не сказал!.. Значит - завтра? Огромное вам спасибо! Я поклонился.
      - Кстати, - проговорил вдруг он. - Не советую вам в вашем докладе... очень уж заострять некоторые вопросы - есть люди более компетентные, которые сделают это лучше вас!
      - Спасибо, разберусь как-нибудь! - Я ушел.
      Выскочил я оттуда с ощущением счастья - как хорошо, что все это кончилось!
      Но оказалось - нет! Я быстро шел по коридору к номеру - вдруг какая-то дверка распахнулась, оттуда пар повалил, высунулась голова. Я испуганно шарахнулся... Леха!
      - Заходь!
      Я зашел (это оказался предбанник), сел.
      - Ну как? - кутаясь в простыню, Леха усмехнулся. - Златоперстцы эти... уже выспались на тебе?
      - В каком смысле?
      - Ну, заставили уже что-нибудь делать для них?
      - Абсолютно нет!
      - Ладно, это мы будем глядеть! Раздевайся! Я задумчиво стал раздеваться. Появилась старуха в грязном халате, с темным лицом.
      - Слышь, Самсонна! - мелко почесываясь, Леха заговорил. - Дай-ка нам с корешом пивка!
      - Где я тебе его возьму? - рявкнула она. Леха подмигнул мне: "Во дает!"
      - Слышь, Самсонна! - куражился он. - Веников дай!
      - Шваброй счас как тресну тебя! - отвечала Самсонна.
      Я огляделся... Собственно - из роскоши тут имелась одна Самсонна, но большего, видимо, и не полагалось.
      Мы вошли в мыльную. Тут были уже голые Лехины союзники - Никпесов, Щас, Малодранов, Елдым, Вислоплюев, Темяшин.
      Леха быстро соорудил себе из мыла кудри и бородку.
      - Можешь одну штукенцию сделать? - наклоняясь к моему тазу, проговорил он.
      - Какую именно?
      - Выступить против Златоперстского. А то из наших кто вякнет, сразу смекнут, откуда ветер, а так - вроде как объективно...
      - Да я совсем не знаю его... - я пробормотал.
      - Ну и что? - Леха проговорил.
      - Да нет... не хочу! - Стряхивая мыло, я стал пятиться к выходу.
      - Крепконосов за нас... Ухайданцев подъедет! выкрикивал Леха.
      - Нет!
      - Чистеньким хочет остаться! - крикнул Елдым.
      Я вдруг увидел, что они окружают меня.
      Пока не стали бить меня шайками, я выскочил.
      Тяжело дыша, я подходил к номеру... Ну, дела!
      Следующие три часа я работал, писал свое выступление и по привычке, автоматически уже жевал бумагу и плевал в стену перед собой... такая привычка! В конце концов - опомнился, увидел присохшие комки, ужаснулся: ведь я же не дома! И не отковырнуть - для прочности я добавляю туда немного цемента.
      Раздался стук в дверь. Я вздрогнул... Леха.
      - Ну, а для переговоров с ними ты пойдешь? Ведь, надеюсь, ты не против переговоров?
      - Нет.
      Оделся, пошли. Спустился в бельэтаж, постучались. Долгая тишина, потом:
      - Да-да!
      Открыли дверь, вошли.
      Златоперстский, величественный, седой, сидит в кресле. Вокруг него суетятся его ученики: Здецкий мелким ножичком нарезает плоды дерева By, Скуко-Женский, мучительно хватаясь за виски, варит какой-то особый кофе.
      Златоперстский долго неподвижно смотрел на нас, потом вдруг вспомнил почему-то:
      - Да! Колбаса!
      Стал лихорадочно накручивать диск, договариваться о какой-то колбасе... Наконец договорился, повернулся к нам.
      - Слушаю вас!
      Я открыл рот и тут внезапно страшно чихнул, чихом был отброшен к стене.
      - Дело в том... - заговорил. И снова чихнул. Третьим чихом был вышвырнут за дверь. Потом меня кидало по всей гостинице, с этажа на этаж, потом оказался в своем номере, прилег отдохнуть.
      Некоторое время спустя Леха явился, тоже весь растерзанный - но не физически, а духовно.
      - Я запутался! - застонал.
      - Так распутайся! - говорю. - Моральные изменения, в отличие от физических, не требуют абсолютно никакого времени!
      - Ты не прав! - снова заметался. - Они думают - купили меня! Заткнули мне рот икрой! Не выйдет!
      - Ты о ком? - удивленно говорю.
      - Блинохватова с Носией купили меня! Вернее, пытались! Дешево дают! Куда-то выбежал.
      Только сел я за статью - является толпа маляров под предводительством Блинохватовой, выносят мебель.
      - Я готовлюсь к выступлению... я участник! - пытался выкрикивать, вцепившись в стол, пока меня вместе со столом по коридору несли. Вынесли в зимний сад, превращенный в склад.
      - Это возмутительно, что вы творите! - Блинохватовой сказал.
      - И до меня доберемся! - гордо, во весь голос Блинохватова ответила. Надменно ушла.
      Работал полночи, потом уснул. Рано утром проснулся, умылся из фонтана... К назначенному часу вошел в зал заседаний... Ни души! Куда же все делись? Выглянул в окно: все, празднично одетые, садились в автобусы... Снова пикник?
      - Ты вне игры, старик, вот в чем беда! - сказал Леха, когда я подошел.
      - А ты?
      - Я? Я продался! - Леха рубаху рванул, но не порвал. - Сейчас все едут в горы, закапывать капсулу с посланием в тридцатый век, а потом в ресторан "Дупло" и съедят все живое в округе! Я подлец! Подлец!..
      Леха бросил надменный взгляд в автобусное зеркальце. - Понимаю - ты выше этого! - уже нетерпеливо проговорил он.
      - А разве можно быть ниже?.. - удивился я. - Ну, а что Златоперстский?.. - для вежливости поинтересовался я. - Надеюсь - удалось произвести отталкивающее впечатление?
      - Тебе удалось! - горестно Леха вздохнул. - А мне - нет! - Он снова в отчаянии рванул рубаху.
      Вечером я подкрался по оврагу к ресторану "Дупло", прильнул к щели... В "Дупле" оказались все: и Носия, и Златоперстский, и Скуко-Женский, и Ида Колодвиженская, и Хехль, и Здецкий, и Джемов, и Щас, и Никпесов, и Елдым, и Весплюев, и Слегкимпаров, и Ухайданцев, и Крепконосов, и Яка Лягушов, и Пуп. Леха, рыдая, опускал в котел с кипящей водой раков, давая перед этим каждому раку укусить себя. Все пели песню о загубленной жизни. Златоперстский брезгливо подпевал. Блинохватова танцевача на столе - но в строгой, сдержанной манере. На горячее был сыч запеченный.
      - Еще сыча! - протягивая руку, воскликнул Елдым.
      И тут на пороге появился я.
      - Как вы нас нашли? - воскликнули сразу же несколько голосов.
      - По запаху! - ответил я, и в ту же секунду меня уже били.
      - Вам бы немножко амбы! - успел только выкрикнуть я.
      ... Очнувшись, я увидел перед глазами комки земли... вдруг один ком зашевелился... скакнул... лягушка! Я стал прыгать за ней, потом распрямился, потом побежал. Впереди меня по ущелью гнался Леха за испуганной лисой, рвал на груди рубаху, кричал:
      - Ну - куси! Куси!
      Потом я выбрался в долину. Было светло. Магазины уже открывали свои объятия.
      Я подошел к гостинице. Ее уже не было - Носия уже успел разобрать ее. Все участники сидели под небом на стульях, поставив тарелки с супом на головы, осторожно зачерпывали ложками, несли ко рту. Потом ставили на головы стаканы, лили из чайников кипяток, размешивали ложечками.
      Оказалось: вчера на пикнике, скушав все вокруг, они захотели отведать белены - и это сказалось. Красивые белые машины подъезжали к ним, люди в белых халатах помогали войти...
      Вот на тропинке показался Леха. Видимо, он все-таки уговорил лису укусить его. Сначала он шел по тропинке абсолютно ровно - потом вдруг метнулся в курятник, раздался гвалт. Через минуту санитары повели и его. Он шел с гордо поднятой головой, пытаясь сдуть с верхней губы окровавленную пушинку.
      - А ты говоришь - почему седеют рано! - скорбно произнес он, поравнявшись со мной.
      Все уехали. А я пошел в степь. И вот вокруг уже не было ничего только заросший травой колодец. Я заглянул туда - отражение закачалось глубоко внизу.
      - Господи! Что же за жизнь такая?! - крикнул я.
      - ... Все будет нормально! - послышалось оттуда.
      В ГОРОДЕ Ю
      - А все с того началось, что я Генку Хухреца встретил. - Леха пересел на свободное место на моей полке и, горячо дыша, начал исповедь. - До того, ты знаешь, я всего лишь сменным мастером был, газгольдеры, то-се, и вдруг Геха мне говорит: "Хочешь мюзик-холлом командовать? Какие девочки там видал?" Говорю: "Только на афишах!" Ржет: "Увидишь вблизи!" А все со школы еще началось: там Геха, по правде говоря, слабовато тянул, никто не водился с ним, один я. И вот результат! "Только усеки, - говорит. - За кордон с ними поедешь - чтобы ни-ни! С этим строго у нас! Но зато - как приедете в какую-нибудь Рязань!.. Любую в номер! Они девочки вышколенные, команды понимают!"
      - Это ты говоришь или Геха? - слегка запутавшись и смутившись, пробормотал я, пытаясь увести разговор в сторону, запутать его в филологических тонкостях.
      - Он. И я это тебе говорю! Приезжаешь в какую-нибудь Рязань...
      - Почему именно в Рязань-то?
      - Ну - в Рязань, в Казань... - миролюбиво проговорил Леха.
      - А... ясно. И почему ж ты не с ними сейчас?
      - Сорвался я! - скорбно воскликнул он.
      - В Рязани? - изумился я.
      - При чем здесь Рязань? Как в Рязани можно сорваться? В этом гадском Париже все произошло!
      - В гадском?
      - Ну, а в каком же, по-твоему, еще?! - уязвленно воскликнул он. Разве ж это город? Бедлам! Легко там, думаешь, коллективом руководить?
      - А... тяжело?
      - Дурочку изображаешь, да? Днем вместо репетиций по улицам шастают, после спектакля для близиру в гостиницу зайдут и на всю ночь - опять! У меня нервы тоже, понимаешь, не железные - пробегал четыре ночи в квартале Сант-Дени, гадостей всяких насмотрелся, наших никого не нашел - и под утро уже пятой, кажется, ночи, часа в четыре, к одной нашей артисточке в номер зашел - проверить, работает ли у нее отопление. И ведь точно знал - с жонглером нашим живет, а тут фу-ты ну-ты - на дыбы!
      - А как - на дыбы?
      - Сковородкой жахнула меня!
      - Сковородкой?.. А откуда у них в номере сковородки?
      - Ты что, с крыши свалился, что ли? - перекривился он. - Известно ведь: хоть и запрещено, а они все равно жратву в номере готовят, чтоб валюту не тратить! Примуса, керосинки - как в коммуналке какой-нибудь! Суп в бидэ кипятильником варят!
      - И... что? - по возможности нейтрально спросил я.
      - И все! - Леха тяжело вздохнул. - С той сковороды и начался в моей голове какой-то сдвиг! Тут же, этой артистке ни слова не сказав, пошел в номер к себе, вынул из наволочки всю валюту - всей группы, я имею в виду, и рванул в казино (неизвестно еще, откуда я дорогу туда знал!). Не сворачивая, пришел, сел в рулетку играть и с ходу выиграл пятьсот тысяч не иначе, как специально мне подстроили это! В общем, когда дождливым утром выходили все на авеню Мак-Магон, чтобы в автобусы садиться, на репетицию ехать, вдруг громкие звуки джаза раздались, и с площади Этуаль процессия появилась... Впереди джаз шел... из одного кабака... за ним девушки с Пляс Пигаль маршировали, а за ними, - Леха стыдливо потупился, - четыре нубийца меня на паланкине несли... я в пуховом халате, скрестив ноги, сидел и в чалме! - Леха прерывисто вздохнул.
      - Ясно... - сказал я. - И после этого, значит, тебя сюда?
      - Да нет, не сразу сюда, - после долгой паузы проговорил Леха. - После этого я еще симфоническим оркестром руководил. Не то, конечно! - с болью выкрикнул он. - И в самолете на Нью-Йорк с гобоистом подрался одним. В океан хотел выкинуть его! - Леха всхлипнул. - И все после той проклятой сковороды - то и дело заскоки случаются у меня! А артистке той - хоть бы что, в Москве уже работает, говорят! - он снова всхлипнул.
      "Да-а-а... зря я связал с этим затейником свою судьбу! - в который уже раз подумал я. - Вряд ли получится из этого что-то хорошее. Но так надоела неопределенность, скитания по редакциям, халтура на телевидении, так хотелось чего-то твердого и определенного!"
      - А что тебе... Геха обещал? - уже не в первый раз стыдливо поинтересовался я.
      - Да уж крупное что-нибудь, не боись! - с ходу приободрившись, ответил Леха. - Раз уж Геха за главного тут - без работы, не боись, не останусь! А где я - там уж и ты! Старый кореш, что ни говори!
      Да, действительно, дружим мы с Лехой давно, вместе учились еще в институте... как скромно мы когда-то начинали - и как нескромно заканчиваем!
      - Для начала обещал управляющим театрами меня назначить! - веско проговорил он.
      - Но ведь в Ю., насколько я знаю, один театр, - засомневался я. Может - директором театра тебя? В лице его неожиданно появилась надменность.
      - Я, кажется, ясно сказал - управляющий театрами! Ради одного театра, мелочевки такой, я бы не поехал сюда - не тот случай!
      - А где тебе остальные театры возьмут? Построят, что ли? - Я все не мог поверить в осмысленность поездки.
      - Это пусть тебя не колышет! - высокомерно ответил он. - А уж только заступлю, на первое свободное место - тебя. А не будет - так освободим! Как-никак - опыт руководства есть!
      Я хотел было спросить, имеет он в виду случай со сковородой или что-то еще, но вовремя удержался: все-таки теперь я зависел от него, а шуток, насколько мне известно, он не любил.
      - Ну ладно... спать давай... утро вечера мудренее! - зевнул он.
      - Мудрёнее! - усмехнулся я.
      - Ну, ладно. Это твое дело - словами играть! - снисходительно проговорил он и начал раздеваться.
      Спал он бурно, метался, хрипло требовал ландышей. С трудом удалось разбудить его за полчаса до вокзала - он дышал прерывисто, по лицу его текли слезы.
      - Видел поленницу до неба, старик! - взволнованно проговорил он. - К большой судьбе!
      Я хотел осторожно сказать, что поленница - сооружение шаткое, но промолчал. Поезд, притормаживая, стал крупно дрожать, наши щеки затряслись.
      Судорожно зевая, размазывая слезы, мы вошли в освещенный голубым призрачным светом вокзал. Прилечь или даже присесть в этом зале, напоминающем диораму Бородинской битвы, было негде... почему такому количеству народа необходимо было находиться на вокзале в четыре утра было неясно!
      Правда, какой-то услужливый старичок, оказавшийся рядом, сразу же стал услужливо объяснять мне, что по прихоти купца Харитонова вокзал выстроен в пятидесяти верстах от города, на горе, а с транспортом в городе нынче туго - поэтому все, приехавшие ночью, сидят здесь. Не знаю, чего ждал от меня услужливый старичок, - я сказал ему "спасибо" и пошел дальше. Леха вышел на холод, во тьму, и вернулся торжествуя.
      - Ну, ты! Надолго тут расположился? Машина ждет!
      "Вот это да! - ликуя, подумал я. - Не зря, действительно, я приехал в этот город!"
      Правда, в гостинице оказался абонирован двухместный номер, не два отдельных, как Леха предполагал, - это как-то сразу надломило его, он начал зевать.
      - Ладно... поспим малехо, - злобно проговорил он и начал раздеваться.
      - Слушай, - не удержался я. - А почему ты все время в ушанке спишь? Ну, в поезде - более-менее понятно еще, мороз был, а здесь-то зачем?
      Он оглянулся по сторонам, глаза его блеснули безумным огнем.
      - А потому, - прошептал он. - Что в шапке у меня... шестьдесят пять тысяч зашито... заработанных честным, беспробудным трудом! - добавил он.
      Я хотел спросить, считает ли он честной работой свои подвиги в Париже, но промолчал.
      Поспать так и не удалось. Тут же зазвонил телефон, Леха схватил трубку.
      - Геха, ты? - Он радостно захохотал. Дальше он слушал, только крякая и кивая, надуваясь восторгом все больше. - Ну, есть! Ну, все! - проговорил он повесил трубку. - Управляющий всей культурой, старик! - радостно проговорил он и погляделся в зеркало.
      - Поздравляю от души! - сказал я. "А есть тут культура?" - хотел спросить я, но не спросил.
      Тут же раздался еще звонок - от каждой фразы второго разговора распирало его еще сильней.
      - Тэк... тэк... - только приговаривал он. - Тэк! - Он повесил трубку. - Женщина, старик! - ликующе воскликнул он. - Говорит, полюбила с первого взгляда! Вот так! - Он бросил горделивый взгляд в зеркало.
      "А когда ж был этот первый взгляд?" - хотел спросить я, но не спросил.
      - Все! Уходи! - Он зашагал по крохотному номеру. - Сейчас во всех церквах заутрени идут - дуй туда!
      Я хотел спросить - что, церквами он тоже заведует? - но не спросил.
      Я вышел во тьму и мороз. Из темноты на меня волнами шла какая-то энергия. Приглядевшись, я увидел толпы людей, пересыпавшиеся с угла на угол, - но автобусы с прижатыми дверями проходили не останавливаясь.
      Я решил пойти пешком. Спешить мне было абсолютно некуда. Дело в том, что в городе Ю. я родился и не был тут уже тридцать лет. Светало. Город производил нехорошее впечатление. Старые дома еще разрушались, новые дома разрушались уже. Чувствовалось, что десятилетиями никто не думал про город, потом недолгое время кто-то думал, воздвигал какой-то дом, характерный для той эпохи, и снова шли десятилетия запустения. Нехорошо для города оказаться не в моде, в стороне от всяческих фестивалей, когда на город наводится свежий - пусть даже и поверхностный - блеск. Здесь этого не было и следа.
      "Хорошо, что я отсюда уехал! - мелькнуло ликование. - Но ведь вернулся же!" - придавила тяжелая мысль.
      Собираясь сюда лет уже десять (правда, не думая, что навсегда), я с волнением думал, что не узнаю тех мест, где ездил в коляске. И вдруг я словно попал в сон, который периодически снился мне, - я снова оказался в том самом месте, которое помнил только во сне: те же деревянные двухэтажные дома, те же "дровяники" на краю оврага... Ничего не изменилось за тридцать лет! Тяжелый, темный сон про мое детство в чахлом квартале оказался не таким уж далеким - действительность не отличалась от него!
      Еще одно обстоятельство - правда, не такое важное - тревожило меня. Ни в поезде, ни в гостинице я не успел зайти в туалет... осквернить родные места я, конечно, не мог... Я схватил такси и помчался в центр - но там все интересующие меня учреждения оказались закрыты - правда, по веским, уважительным причинам: в одном туалете проходила политинформация, в другом - профсоюзное собрание, в третьем - персональное дело. Казалось бы, надо радоваться столь бурной общественной жизни - но что-то удерживало меня.
      Номер был закрыт изнутри, а на дверях туалета в коридоре висела малооригинальная табличка: "Закрыто по техническим причинам". Как насыщенно, интересно здесь живут!
      - Закрыто по техническим причинам! - горделиво проговорил администратор, сверкая очками.
      - Ну, понятно, - пробормотал я.
      - Кстати, - продолжил он (что же тут может быть "кстати", подумал я), - вашего друга (он сумел произнести эти слова с презрением и в мой адрес, и в его) дожидается тут какой-то товарищ (снова презрение), однако на стук и телефонные звонки ваш приятель не реагирует. Может быть, он вас устроит? - еще более пренебрежительно кивнул на меня администратор, обращаясь к гостю.
      Со скамеечки поднялся мешковатый, бородатый мужик.
      - Синякова, - ткнув мне руку, пробормотал он. - Главный режиссер театра драмы и комедии.
      - Очень приятно, - пробормотал я. Не скрою, меня изумило, что он назвался женской фамилией. Я подумал, что ослышался, но после оказалось, что нет.
      - Разумеется, - заговорил администратор, подходя с ключом, - у нас имеется возможность открыть номер своими средствами, но - раз уж вы пришли...
      - Разумеется... извините... подождите здесь! - Я взял у администратора ключ, открыл, просунулся в узкую щель... мало ли что там?
      В номере было пусто, на постели были видны следы борьбы... за занавеской - я задрожал - темнел какой-то силуэт.
      - Эй... кто там? - выговорил я.
      - Это ты, что ли? - прохрипел голос, и высунулась Лехина башка.
      - Ну, ты даешь! - с облегчением опускаясь в кресло, проговорил я. Чего прячешься-то, выходи!
      - Не могу! - заикаясь, проговорил он. - Я голый! Эта - дождалась, пока я впал в забытье, и всю одежду увела, даже белье! Неужто Геха ее подослал? Ну, друг! Хорошо, что хоть шапка цела! - Он внезапно захихикал. - Откуда ей знать, что в такой лабуде такие деньги! Умен! - Леха погладил себя по шапке. - Отцепи меня - не могу больше! - свободолюбиво воскликнул Леха.
      Я отцепил. Кутаясь в занавеску, как Цезарь в тогу, Леха пошел по номеру.
      - Жалко, шмоток больше не захватил! - воскликнул Леха.
      - Там тебя главный режиссер театра ждет, - проговорил я.
      - Мужик, баба? - испуганно вскрикнул Леха. На всякий случай я уклонился от ответа.
      - Сейчас позову.
      - Зови! - произнес Леха, перекидывая лишнюю материю через плечо.
      Появился режиссер. Набычившись, он смотрел на Леху. Тот, надо сказать, держался неплохо. Можно было подумать, что последняя мода диктует именно такой стиль: тога и ушанка.
      - Слушаю вас! - величественно проговорил Леха.
      - Синякова, - пробормотал тот.
      - Машина, надеюсь, у подъезда? - поинтересовался Леха.
      Синякова кивнул. Перекинув конец материи через себя, Леха двинулся из номера - мы последовали за ним.
      В машине я спросил режиссера, не японец ли он. Он ответил, что нет. Просто, когда его назначили главным, он решил вместо своей неблагозвучной взять фамилию жены, и написал соответствующее заявление в соответствующие инстанции. Когда он получил паспорт, там было написано: Синякова. "Но ведь вы просили фамилию жены?" - сказали ему. С тех пор он вынужден ходить с этой фамилией. Случай, в общем-то, обычный, но чем-то он растрогал меня.
      В театре Леха держался отменно. Прямо с порога завел речь, что всякий истинно интеллигентный человек должен ходить в помещении в ушанке. Всюду замелькали ушанки. Народ тут оказался сообразительный. На площадке второго этажа попался и скромно поклонился молодой человек в шапке с накрепко завязанными ушами. Леха благосклонно подозвал его к себе, расспросил, кто он такой, к чему стремится. Тот скромно отвечал, что фамилия его Ясномордцев, он уже два года после института числится режиссером, но самостоятельной работы пока не получил (Синякова с ненавистью глянул на него).
      - Талантливую молодежь надо выдвигать! - строго глянув на главного, проговорил Леха. Синякова молча поклонился. Мы последовали далее. Кстати - ваш новый заведующий литературной частью! - вдруг вспомнив обо мне, проговорил Леха. Синякова с ненавистью глянул на меня и поклонился также молча.
      Когда мы, оглядев буфет, снова спустились в холл, над гардеробом уже появилась молодецкая надпись: "Головных уборов гардероб не принимает!"
      - Я думаю, мы сработаемся! - благожелательно глянув на главного, произнес Алексей.
      Где все взяли столько ушанок - было неясно, видно, разорили какой-то спектакль о войне. Я, единственный вне шапки, выглядел нонсенсом, но моя близость к Лехе оберегала меня. Синякова тоже надел ушанку, но из пижонистой замши, и уши принципиально не завязал, чтобы выглядеть независимо. Мы проследовали в ложу.
      - "Отелло" - наш лучший спектакль! - наклонившись к Лехе, прокричал Синякова. Поскольку все были ушанках, приходилось кричать.
      Мне, как новому заведующему литературной частью, было интересно, выйдет ли Отелло в ушанке, но Ясномордцев, назначенный сопостановщиком, нашел оригинальное и тактичное решение - Отелло, разминая пальцы, все время мял ушанку в руках. В минуты душевных потрясений он чуть ли не раздирал ушанку на части. Я, как верный уже царедворец, покосился на Леху: не покажется ли ему это крамолой? - но тот взирал на происходящее благосклонно, и я успокоился.
      Перед самым удушением Отелло с треском порвал ушанку, оттуда вывалилась серая вата (режиссерская находка!). Леха, видимо, потрясенный, неподвижно смотрел на сцену, потом вдруг сорвал с себя ушанку и тоже разорвал ее пополам. Окаменев, Отелло стал смотреть в ложу - решив, видимо, что Леха отнял у него главную роль для себя. Сообразительный осветитель перевел луч с Отелло на Леху - но Леха, не обращая внимания ни на кого, в отличие от Отелло, весь белый, терзал свою шапку на куски. Клочки ваты он кидал в изумленный зал - но вот вата кончилась, и премьер, ссутулившись, удалился во тьму. Я нашел его в бархатном закутке. Постаревший лет на сто, он сидел в кресле, держа пустую шапкину кожуру.
      - А... деньги где? - выговорил я.
      Он, неподвижно глядя в точку, ничего не ответил. Видно, дама, похитившая его одежду, заодно произвела и трепанацию шапки.
      - Ну - если это они устроили! - Леха, налившись вдруг ненавистью, рванулся на сцену.
      - Ты что - сбрендил? - остановил я его. - Откуда они про содержимое твоей шапки могли знать?
      - А почему же они тогда... тоже шапки надели? Я пожал плечом.
      - А эта... откуда могла знать? - обессиленно проговорил он.
      - Интуиция... опыт, - предположил я.
      Занавес на сцене медленно опустился, действие заглохло само собой, не в силах выдержать соперничества с реальными трагедиями реальной жизни.
      Мы побрели из театра. Он нес ненужную уже шапку в ненужной (или нужной?) руке.
      - Вот так вот проходит слава! - скорбно произнес он. Я, впрочем, не совсем понял, когда была слава, у кого и какая.
      Все понуро шли за нами с шапками на головах - хотя шапки в данном случае, может, уместнее было бы снять? Леху, естественно, это раздражало, Лехе, естественно, мерещилось, что в шапках у них полно денег.
      - А ну - геть отсюда! - рявкнул он. Лицедеи отстали. - Гехе звоню пусть разбирается! - Он рванулся к телефонной будке.
      Через четверть часа мы сидели в приемной Хухреца. Прежде я не видел его, поэтому, естественно, волновался. Я старался вспомнить, что слышал от Лехи. Конечно, не только тяжелое школьное детство объединяло их - кроме того, они служили вместе во флоте, а главное, оба занимались спортом, а именно спорт отбирает людей, жаждущих любым путем сделаться первыми.
      Мы вошли.
      - ... А я ее за человека держал! - выслушав бессвязный рассказ Лехи, произнес Хухрец. - Дай, думаю, с корешом познакомлю, чтобы не скучал - а она, значит, за старое! - Хухрец потемнел лицом. - Ну что же, как говорится, будем карать! - Он нажал кнопку на одном из телефонов. - Машину к подъезду! - обронил он.
      Поездка эта отпечаталась в моем мозгу крайне неотчетливо - события были настолько странными, что плохо укладывались в голове. Шофер на секунду притормозил перед чугунными воротами какой-то усадьбы - через мгновение ворота были распахнуты. Скрипя тормозами, резко сворачивая, мы мчались среди каких-то бледно-желтых флигелей.
      "Какое-то ободранное заведение! - чувствуя себя уже причастным к красивой жизни, пренебрежительно думал я. - Могли бы и отремонтировать!"
      В узких проулочках было уже темно. Вот рябой свет фар высветил на глухой стене странную надпись: "Выдача вещей". Шофер заложил очередной лихой вираж. Хухрец радостно загоготал, буквы исчезли. Наконец свет фар уперся в какую-то глухую чугунную дверь. Водила нетерпеливо засигналил. Послышался тягучий, медленный скрип. Полоска тусклого света озарила нас. Какой-то абсолютно пьяный человек в клеенчатом фартуке дурашливо поклонился до земли, когда мы входили. Помещение представляло собой склад, вернее, свалку всякого хозяйственного барахла - сломанные стулья, покрашенные белой краской шкафы, прислоненные друг к другу панцирные кроватные сетки. Посреди всей разрухи красовался старинный стол с львиными лапами - Хухрец по-хозяйски уселся на него.
      - Где сама? - спросил он клеенчатого.
      - Счас придет! - как-то двусмысленно улыбаясь, ответил тот.
      Некоторое время спустя из мглы появилась тучная женщина в грязном белом халате, с большим пористым лицом и пронзительными глазками. Увидев ее, Леха вскочил и окаменел, как изваяние.
      - А... суженый! - презрительно глянув на Леху, проговорила она.
      Леха побелел еще больше.
      - Познакомься - это наша Паня Тюнева! - Геха Хухрец зачем-то представил хозяйку мне.
      Я молча поклонился. Мне не совсем были ясны мотивы нашего пребывания здесь, но я был в незнакомом мне городе, в отрыве от привычной мне жизни может быть, тут так полагалось проводить вечера?
      - Негоже пустым столом гостей встречать! - рявкнул Геха.
      Хозяйка повелительно глянула на клеенчатого - тот скрылся.
      - Ну, так что скажешь батьке? - сверля хозяйку взглядом, проговорил Хухрец. - Я тебя с лучшим моим корешом познакомил (он кивнул на смертельно бледного Леху), а ты что творишь?!
      - А что я творю?! - кокетливо поведя могучим плечом, проговорила Паня.
      - А ты не знаешь?! (Разговор Христа с Магдалиной.) Человек к тебе всей душой - а ты шестьдесят пять тысяч схрямзила у него?
      - А это еще надо доказывать! - нахально проговорила она.
      - Чего доказывать? - продолжал воспитательную работу Хухрец. - Тут, как говорится, и к гадалке не надо ходить: кроме тебя, в номере не был никто!
      - Мало ли куда он в шапке своей шастал! - ответила Паня.
      - Откуда ж известно тебе, что они в шапке были? - припечатал Хухрец. Паня осеклась. - Этого мало тебе? - Хухрец царским жестом обвел помещение. - Сколько в месяц имеешь-то тут? На одной одежонке небось... Он кивнул на несколько детских пальтишек, раскиданных по стульям.
      - Да что я имею-то? - заверещала она. - Это, что ли, богатство-то? Она подняла двумя пальцами потрепанное детское пальтишко и швырнула обратно... (Что она - ест, что ли, детишек? - мелькнула мысль.) Засунул в дыру поганую, нашел, как избавиться! - Они скандалили, не таясь от Лехи, который как-никак официально считался Панькиным хахалем.
      Положение спас клеенчатый: сыпанул на стол несколько грязных картофелин, поставил закопченную кастрюлю с пригорелой кашей. Угощение было странноватым, но и все вокруг было настолько необычным, что я не удивился.
      - И это все?! - кинув на Паньку соколиный взгляд, воскликнул Хухрец. А младенцовки не поставишь, что ль?
      "А это еще что?" Самые жуткие предположения колыхнулись во мне.
      Клеенчатый впился взглядом в Паню - та, секунду помедлив, кивнула. Клеенчатый скрылся, потом возвратился, прижав к фартуку липкую пятилитровую банку с мутной жидкостью. Он расплескал ее по детским железным кружечкам: на моей кружечке был зайчик, на Лехиной - ягодка, на Гехиной - слоненок.
      - На, за то, чтобы еще не видеться лет пять! - Хухрец захохотал, схватил зубами сырую картошку и радостно захрустел.
      Судя по вкусу - и действию - в кружечках оказался спирт, но какой-то нечистый. Веселье было тоже каким-то мутным. Хухрец с хрустом пожирал картошку и громко хохотал. Паня, почти полностью закрывая Леху, сидела у него на коленях и, кокетливо ероша его волосенки, игриво повторяла фразу, от которой он вздрагивал и бледнел:
      - А без шапки-то лучше тебе!
      Я, взяв кастрюльку с пригорелой кашей, стыдливо отошел. Дабы устраниться от происходящего, стоял, уставясь в стену, и вдруг внимание мое привлек разрисованный лист. Я подошел поближе... "Обязательства работников АХЧ... Детской инфекционной больницы №2". Ком каши колом встал в моем горле. Я зажал рот рукой. Вот, оказывается, где происходит наше гулянье! Я глянул на Хухреца. Он, словно фокусник, жрал одну сырую картофелину за другой.
      - Но ведь это... детский продукт! - еле слышно проговорил я.
      Паня слегка развернулась - один ее пронзительный глаз смотрел на меня.
      - Серенький... разберись! - кратко скомандовала она клеенчатому.
      Тот подошел ко мне и деловито ткнул в глаз. Я сполз по стене на цементный пол. Кастрюлька покатилась. Все дальнейшее воспринималось мной еще в большем тумане, чем раньше. Передо мной появились ноги Хухреца.
      - А ты - орех! Крепкий орех! - прогромыхал его голос. - Но я тебя раздавлю! - Потом, судя по ногам, он повернулся. - Все! Едем в черепахарий! - скомандовал он.
      Я поплелся за ними. Не оставаться же мне было в больнице - непонятно в качестве кого?
      Все вместе мы уселись в машину. Паня по-прежнему плющила Леху своим весом. У меня на коленях оказался клеенчатый. Правда, вел он себя довольно прилично, один только раз он шепнул, на повороте склонившись ко мне: "Пикнешь - горло перегрызу!" - и это все.
      Показался черепахарий - гигантское круглое строение. Существование его в городе, где многого необходимого еще не было, казалось странным. Мы вошли внутрь - швейцар в форме Нептуна приветствовал нас. Огромный стеклянный цилиндр занимал почти все пространство, вокруг него вились тропические заросли, в них и был накрыт огромный стол: кокосы, ананасы, дорогостоящий коньяк "Енисели". Черепахи с ужасом взирали на нас через стекло.
      - Консервы с цунами открывать? - спросил услужающий.
      - Открывай! - вскричал Леха. Консервы с цунами сразу же залили нас с головы до ног.
      - Ты угря хоть ел? - дружески бубнил мне Хухрец. - На нёбе такой постфактум наблюдается - полный отпад!
      "Какое ж я это сделал дело, что гуляю так смело?" - успел подумать я, и меня снова накрыло волной.
      Потом началось катание на черепахах: сперва они везли по поверхности, потом вдруг резко, без предупреждения, уходили вглубь - долго, без малейшего дыхания приходилось плыть под водой, держась за черепаху. Вот из мути появилось видение: сидя на черепахе, приближается Леха. Лицо его странно сплющилось под водой, глаза остекленели, длинные волосы беззвучно развевались.
      Потом за стеклянными стенами, которые отгораживали нас от действительности, как чудовищных рыб, стало рассветать. В зубах у меня оказался кусок тухлой осетрины, которую, видимо, берегли для более важных гостей и, не дождавшись, скормили нам. Я с наслаждением выплюнул ее. После всех этих изысков и безумств хотелось чего-то простого и надежного. Я выскочил из черепахария, жадно вдохнул морозный воздух, почувствовал щекочущий ноздри запах свежего хлеба и устремился туда. Ворвался на хлебозавод, погрузил несколько машин и в качестве платы разорвал одну горячую буханку и съел ее. Довольный, с гудящими мышцами, я медленно брел к гостинице. Леха, Геха и Панька Тюнева, наподобие восковых фигур, сидели в номере. Их озарял кровавый рассвет. Под окнами пронзительно верещал из какой-то машины сигнал угона, но никого почему-то не беспокоило это.
      - А... отличник наш пришел! - со слабой, но презрительной ухмылкой выговорил Хухрец.
      Что тут такое Леха успел наговорить, почему меня так уничижительно называли отличником, я не знал.
      - Подумаешь, нашли уж отличника! - пробормотал я. - Всего год-то отличником и был!
      При этом я не стал, естественно, объяснять, что год этот был как раз десятый, что и позволило мне с ходу поступить в вуз - их, я чувствовал, такие подробности могли только раздражать.
      - Ну, хватит языком-то трепать! - сурово произнесла Паня. Она успела уже где-то переодеться в строгий темный костюм. - За дело пора! В театр!
      "Мне тоже не худо бы в театр!" - подумал я.
      Все поднялись.
      В театре нас уже ждали - вся труппа собралась в зале для совещаний. Наше появление было встречено хмурыми взглядами, но пронесся и ветерок аплодисментов - приятный озноб пробежал по коже. Усевшись, мы долго значительно молчали. Шепот в зале утих. Хухрец неторопливо поднялся. Тяжесть, весомость каждого его жеста буквально парализовали аудиторию чувствовалось, что от движения его руки зависит участь каждого сидящего здесь.
      - Я думаю, нет нужды, - заговорил он, - представлять вам нового управляющего культурой нашего города - вы уже имели удовольствие лицезреть его не далее как вчера!
      Леха на удивление вальяжно склонил голову.
      - Думаю, что в тесном контакте с Алексеем Порфирьевичем вы добьетесь новых успехов в вашей работе.
      ... Хлопали все те же.
      - Разрешите, пользуясь случаем, представить вам нового заведующего литературной частью вашего театра...
      Я медленно стал приподниматься.
      - Павлину Авскентьевну Тюневу! - возгласил Хухрец.
      Паня приподнялась, кинула тяжелый взгляд в зал. Поднялся ропот, потом снова зашелестели аплодисменты.
      Я резко вскочил на ноги, потом сел.
      - Что ж такое? - зашептал я сидящему рядом Лехе. - Ведь я же был заведующим литературной частью - как же так?
      - Так надо, старик! - тихо ответил Леха. - Она мне за это шестьдесят пять тысяч обещала вернуть!
      Ну, дела! Я вытер холодный пот. Поднялся главный. В своей речи он попытался объединить какой-то логикой все странные события последних дней, но сделать это было крайне трудно - зал скучал.
      - Думаю, к истокам надо вернуться! - нетерпеливо поглядывая на часы, проговорил Леха.
      Те же самые, что и всегда, бурно захлопали.
      - "Курочку Рябу", что ли, будем ставить? - послышался молодой дерзкий голос.
      - Предложение, кстати, не столь глупое, как кажется! - проговорил Леха.
      Снова те же самые зааплодировали.
      - Кстати, какая-то глубина тут есть! - раздумчиво, но громко проговорил Синякова. - Разбитое яйцо - это ли не повод для разговора о бережливости?
      В зале снова захлопали. Вскочил Ясномордцев.
      - Я удивлен, - заговорил он, - как человек, числящийся руководителем нашего театра, может мыслить так банально и плоско! "Ряба" - эта старая, но вечно юная сказка дает нам почву для гораздо более значительных и актуальных мыслей (Синякова с ненавистью смотрел на него). Мне кажется, что разбитое яйцо, точнее, яйцо, которое ежесекундно может разбиться, - это не что иное... - Он выдержал паузу. - Как модель современного мира, который в любое мгновение может взорваться!
      - Что ж... современная трактовка! - поднял голову задремавший Хухрец. Затрещали аплодисменты. - Надеюсь, хорошенькая курочка в коллективе у вас найдется? - покровительственно обронил он. Подхалимы захохотали.
      - Неважно себя чувствую, - прошептал я Лехе и быстро вышел.
      Я быстро сгонял на хлебозавод, погрузил две машины, пожевал хлеба, вернулся. Конечно, я понимал, что делать мне там абсолютно уже нечего просто интересно было посмотреть, чем все это кончится.
      "Не сон ли это?!" - мысленно воскликнул я, когда вернулся.
      ... Леха, осоловевший от бессонной ночи, покачивался за столом, снова в шапке, и все перед выходом из зала бросали в прорезь шапки пятак, как в автобусную кассу - судя по звуку, там было уже немало. Паня строго следила, чтоб ни один не прошел, не бросив мзды. Время от времени обессилевший Леха с богатым звоном ронял голову на стол.
      - Тяжела ты, шапка Мономаха! - еле слышно бормотал он.
      Тут же к столу кидались Синякова и Ясномордцев, с натугой поднимали корону и возлагали ее на голову встрепенувшегося Лехи. Вдруг взгляд его прояснился. Он увидел покрашенный белой масляной краской сейф, быстро направился к нему, обхватил, встряхнул, как друга после долгой разлуки.
      - Да нет там ничего, только печать! - пробормотал Синякова, отводя взгляд.
      Леха перевел горящий взгляд на Ясномордцева.
      - Шестьдесят тысяч девяносто рублей одиннадцать копеек! - отчеканил тот.
      - Молодец, далеко пойдешь! - Леха хлопнул его по спине...
      - Ключа нет! - проговорил Синякова. - Директор в отпуске, ключ у него.
      - Так... ты здесь больше не работаешь! - проговорил Леха. Повернулся к народу. - Пиротехник есть?
      - Так точно! - Поднялся человек с рваным ухом.
      - Сейф можешь рвануть?
      - А почему ж нет?
      - Тащи взрывчатку! - скомандовал Леха.
      Я сам не успел заметить, как, распластавшись, встал у сейфа.
      - Его нельзя взрывать!
      - Почему это?
      - Там может быть водка!
      Пиротехник и Леха сникли.
      Концовка совещания прошла вяло. Все разбились на группки. Рядом со мной оказался Синякова, почему-то стал раскрывать передо мной душу, рассказал, что у Хухреца в городе есть прозвище - Шестирылый Серафим, а что сам себя он давно не уважает - с того самого момента, как дрогнул и заменил свою не очень красивую, но звучную фамилию Редькин на женскую, - с тех пор почувствовали его слабину и делают с ним все, что хотят.
      Потом появились Леха и Хухрец.
      - Надоел мне этот театр! - заговорил Леха. - Я ведь, наверно, не только им в городе заведую?
      - Да, с десяток заведений еще есть! - хохотнул Хухрец.
      - Ну, так поехали! Здесь остаешься командовать! - приказал Леха Пане.
      Машины у подъезда не оказалось, что возмутило Леху, Хухреца и, как ни странно, почему-то меня. Если эти вот ездят на машине - то почему я должен быть лучом света в темном царстве? Отказываюсь!
      Машина, правда, тут же подошла.
      - Все халтуришь? - усаживаясь, сказал шоферу Хухрец.
      - Стараемся! - усмехнулся тот.
      - Куда поедем-то? - икая, проговорил Леха.
      - Да, думаю, женский хор проверим.
      - Можно, - кивнул Леха.
      Мы вошли в ослепительно белый зал. На сцене уже был выстроен хор женщины в длинных белых платьях. К нам кинулся дирижер в черном фраке и с черными усиками.
      - Пожалуйста, гости дорогие! - На всякий случай он ел глазами всех троих. - Что будем слушать?
      - Да погоди ты... не части! Приглядеться дай! - оборвал его Леха.
      Дирижер умолк. Леха ряд за рядом оглядывал хор.
      - К плохим тебя не приведу! - ухмыльнулся Хухрец.
      Мой взгляд вдруг притянулся к взгляду высокой рыжей женщины с синими глазами - не стану выдумывать, но, по-моему, мы оба вдруг вздрогнули.
      - А чего они словно в саванах у тебя? - повернувшись к дирижеру, проговорил Леха.
      - Да, как-то недоглядели! - торопливо проговорил дирижер.
      - Ножницы неси! - икнув, проговорил Леха. - Мини будем делать!
      - С-скотина! - вдруг явственно донеслось со сцены.
      Все застыли. Я не оборачивался, но знал точно, что произнесла это моя. Сладко заныло в животе. "Вот влип!" - мелькнула отчаянная мысль.
      Дирижер испуганно взмахнул руками. Хор грянул. Сразу чувствовалось, что это не основное его занятие.
      После концерта Хухрец и Леха безошибочно подошли к ней.
      - С нами поедешь! - сказал Леха.
      - Не могу! - усмехнулась она.
      - Почему это?
      - Хочу тортик купить, к бабушке пойти! - издевательски проговорила она.
      - Эта Красная Шапочка идет с тортиком к бабушке уже третий год! хохотнул Хухрец.
      - Пойдемте! - сказал я ей.
      Она глядела на меня неподвижно, потом кивнула. Под изумленными взглядами Лехи и Хухреца мы прошли с ней через зал и вышли. Взбудораженный Леха догнал нас у служебного выхода.
      - Ну, хочешь... я жену свою... в дурдом спрячу? - крикнул он ей.
      "Странные он предлагает соблазны!" - подумал я. Она без выражения глянула на Леху, и мы вышли. Дом ее поразил меня своим уютом.
      - Так ты чего на этой должности подвизаешься? - удивился я. - У тебя муж, видно, богатый?
      - Да я бы не сказала! - усмехнулась она. - Сама зарабатываю!
      - Чем?
      - Бисером вышиваю, в одном кооперативе. Одна вышивка - тысяча рублей.
      - Одобряю. А зачем же тогда... в этом хоре шьешься?
      - А может, нравится мне это дело! - с вызовом проговорила она.
      - А... муж все-таки есть?
      - Заходит... Сын сейчас придет.
      - О! - Я причесался. - А сколько ему?
      - Шестнадцать.
      Зазвонил телефон. Она подняла трубку, ни слова не говоря, послушала и выдернула шнур из гнезда.
      - Странно ты разговариваешь! - удивился я.
      - Да это дружок твой звонил. Сказал, что, если я соглашусь, даст мне пачку индийского чая.
      "Да-а... широкий человек! - подумал я. - Ему что пачку чая подарить, что жену в дурдом посадить - все одно".
      - Вы, наверное, торопитесь? - заметив, что я задумался, сказала она.
      "Ну, ясно, я ей не нужен! - горестно подумал я. - Конечно, ей нравятся молодые и красивые, но ведь старым и уродливым быть тоже хорошо! Не надо только слишком многого хотеть".
      Неожиданно хлопнула дверь - явился сын.
      - Боб, ты будешь есть? - крикнула она.
      - Судя по ботинкам сорок пятого размера в прихожей - у нас гость. Хотелось бы пообщаться.
      - Это можно! - Поправляя галстук, я вышел в прихожую. Больше всего из ребят мне нравятся такие - очкастые отличники, не лезущие в бессмысленные свалки, но все равно побеждающие. Может, я и люблю их потому, что сам был когда-то таким - и таким, в сущности, и остался. Жизнь, конечно, многому научила меня, в разных обстоятельствах я умею превращаться и в наглеца, и в идиота, но, оставшись наедине с собой, снова неизменно превращаюсь в тихоню отличника.
      Мы поговорили с ним обо всем на свете, потом Боб сел ужинать, и я ушел.
      Леха одиноко сидел в номере, смотрел телевизор. Телевидение показывало бесконечный сериал "Про Федю" - как тот приходит домой, снимает пальто, потом ботинки, потом идет в туалет, потом в ванную...
      - Все! Глубокий, освежающий сон! - радостно проговорил я и вслед за Федей улегся. Некоторое время в душе моей еще боролись Орфей и Морфей, потом Морфей безоговорочно победил, и я уснул.
      Проснулся я оттого, что Леха тряс меня за плечо.
      - Просыпайся, счастливчик! Долго спишь!
      - А сколько сейчас времени? - пробормотал я.
      - Самое время!.. - Леха торжественно вышагивал по номеру. - Твоей-то укоротили язычок - из хора вычистили ее!
      - Как?!
      - Обыкновенно. Дирижер толковым малым оказался с ходу все просек.
      Леха торжествовал. Я звонил ей по телефону - телефон не отвечал.
      В комнате стояли два ведра пятаков (подарки восхищенных аборигенов?). Я подумал, что Леха будет носить их на ушах, в качестве клипс, но он хозяйственно высыпал их через отверстие в шапку.
      Шея у него уже стала крепкая, как у быка.
      Он бросил горделивый взгляд в зеркало. Он явно считал разбухшую свою шапку лавровым венцом, который местные музы возложили на него в благодарность за умелое руководство.
      На лестнице нам встретились несколько вагоновожатых с ведрами пятаков - Леха благосклонно принял на себя "золотой дождь", - дело явно было поставлено с размахом. У гостиницы стояла очередь трамваев, набитых людьми, из них выходили вагоновожатые с ведрами...
      - Не забывает Геха кореша! - размазывая слезы,
      проговорил Леха.
      Потом мы были в бане, где Леха прямо сказал старику гардеробщику, что шапку Мономаха он снимать не собирается. Впрочем, гардеробщик и не особенно удивился - многие уже мылись, не снимая шапок.
      - Мой бывший завлит! - высокомерно представил меня Леха многочисленным подхалимам, мылившим его. Впрочем, в бане было холодно - праздник не получился.
      Хухреца на рабочем месте не оказалось, после долгих поисков мы нашли его в вахтерской, где он скрывался от многочисленных посетителей. Он злобно назвал происходящее "разгулом демократии".
      - Достали вопросами! Разговорились вдруг все! - измученно пробормотал он, усаживаясь в машину. Мы ехали вдоль тротуаров, запруженных народом, все поднимали руки, умоляя их подвезти - видно, за время своего руководства "батька" сумел полностью развалить работу транспорта.
      Мы устало подъехали к ресторану.
      - Ну, так покажем ему его королеву? - глумливо глянув на меня, сказал Леха Хухрецу.
      - Покажем... ненадолго. Самим нужна! - ухмыльнулся Хухрец.
      Швейцар услужливо распахнул дверь. Мы вошли в зал. Все сидели за столами в пальто и шапках - так было модно и, кроме того, тепло - лопнули трубы, город не отапливался, изо ртов посетителей шел пар. Оркестр, потряхивая погремушками, исполнял модную в том сезоне песню: "Без тебя бя-бя-бя!" Она стояла у микрофона и, развязно кривляясь, пела. Она была почти обнажена. Видимо, было решено резко догнать Запад, хотя бы по сексу. Руками в варежках все глухо отбивали такт. Увидев нас, она стала кривляться еще развязней.
      - Теперь, я думаю, ломаться не будет! - по-хозяйски сказал Хухрец. Как старый меломан, он выждал паузу в исполнении, поднялся на сцену и потащил ее за руку вниз. К счастью, у нее была и вторая рука - раздался звонкий звук пощечины.
      - Ча-ча-ча! - прокричали музыканты.
      Хухрец замахнулся. Я сорвал шапку с Лехи и метнул в Хухреца. С тяжким грохотом Хухрец рухнул.
      Служебной лестницей мы сбежали с ней вниз, одеться она не успела, я накинул на нее свое пальто.
      У выхода меня ждал газик с милиционером.
      - Старшина Усатюк! - откозырял он. - Приказано вас задержать для доставки в суд - на вас поступило заявление о нарушении общественного порядка в общественном месте!
      - И что ему будет?! - воскликнула она.
      - Да, наверное, сутки, - прокашлявшись на морозе, сказал Усатюк. - А вы, гражданочка, поднимайтесь обратно!
      Он отобрал у нее мое пальто.
      Суд прошел гладко - без свидетелей, без вопросов, без бюрократических и каких-либо других формальностей. Судьей была Тюнева (или похожая на нее?). Я с огромным интересом наблюдал за происходящим - ведь скоро, наверное, такого не увидишь?
      Работал я на химическом комбинате, разбивая ломом огромные спекшиеся куски суперфосфата. Вдруг хлопнула дверца уже знакомого и родного газика, Усатюк высадил Леху... Вот это друг - не бросил в беде!
      Мы сели покурить на скамейку.
      - Геха, подлец, засадил меня! - хрипло заговорил Леха. - Певичка эта, вишь ли, понадобилась ему самому! Ну, ничего, я такую телегу на него накатал, такое знаю про него - волосы дыбом встанут!
      "Не сомневаюсь!" - подумал я.
      Леха с обычной своей удачливостью кинул окурок в урну, оттуда сразу же повалил удушливый дым. Некоторое время мы, надсадно кашляя, размазывая черные слезы по лицу, пытались еще говорить, но потом я, не выдержав, сказал:
      - Извини, Леха, больше не могу! Должен немного поработать!
      Я пошел к суперфосфатной горе. Хлопнула дверца - я обернулся. Из такси, пригнувшись, вылезала она. Близоруко щурясь, она шла через территорию, перешагивая ослепительными своими ногами валяющиеся там и сям бревна и трубы. Чтобы хоть немножко успокоиться, я схватил лом и так раздолбал ком суперфосфата, что родная мать - химическая промышленность не узнала бы его.
      БОРЯ-БОЕЦ
      Интересно, вспомнят нас добрым словом наши потомки за то, чем мы сейчас занимаемся? От усталости тяжелые мысли нашли на меня. Я стоял в почти пустой деревне на берегу Ладоги, и на меня дул резкий, словно враждебный ветер, треплющий пачку листовок в моей руке. Ну, ладно. Раз уж я забрался в такую глушь, то надо хотя бы сделать то, ради чего я заехал сюда!
      Я сделал несколько нелегких шагов навстречу прямо-таки озверевшему ветру и вышел на самый берег - правда, самой воды за бешено раскачивающейся белесой осокой не было видно, но Ладога достаточно заявляла о себе, и будучи невидимой, - ревом и свистом.
      Ну... куда? Я огляделся по сторонам. На берегу не было ничего, кроме вертикально врытого в почву бревна, ставшего почти белым от постоянного ветра и солнца. Я еще некоторое время вглядывался в невысокий этот столб, испуганно соображая, не является ли он остатком креста... но нет - никаких следов перекладины я не заметил. Просто - столб.
      Я вынул из сумки тюбик клея, щедро изрыгнул его на листовку, потом прилепил ее к столбу... тщательно приткнул отставший было уголок... Вот так. Я смотрел некоторое время на свою работу, потом повернулся и пошел. Все! Одну листовку я прилепил на автобусной станции, вторую - на доске кинотеатра, третью - у почты, четвертую - у правления, пятую - здесь, на берегу. Достаточно - я исполнил свою долг!
      Но все равно я несколько раз оборачивался назад, на бледную фотографию моего друга, страдальчески морщившегося от ветра на столбе, друга, согласившегося выставить свою кандидатуру на выборах против превосходящих сил реакции... Да - одиноко будет ему... на кого я оставил его тут?
      Когда я обернулся в пятый или шестой раз, я увидел, что листовку читает взлохмаченный парень в глубоко вырезанной майке-тельняшке, в черных брюках, заправленных в сапоги.
      Ну, значит, не зря я мучился, добирался сюда, с облегчением подумал я, все-таки кто-то читает!
      - Эй!.. Профсоюсс! - вдруг донесся до меня вместе с ветром шипяще-свистящий оклик.
      "Профсоюсс"?.. Это, что ли, меня? Но при чем - профсоюз? Я ускорил шаг.
      Когда я глянул в следующий раз, парень, сильно раскачиваясь, шел за мной.
      - Стой, Профсоюсс! - зловеще выкрикнул он.
      Но почему - профсоюз, думал я, не ускоряя, но и не замедляя шага. А, понял наконец я: в тексте написано ведь, что друг мой является преподавателем Высшей школы профсоюзного движения - отсюда и "профсоюсс"... Ясно, этот слегка кривоногий парень за что-то ненавидит профсоюз - да, в общем-то, и можно понять за что! Но при чем тут, спрашивается, мой друг и тем более при чем тут я, вовсе ни с какого бока к профсоюзу не причастный!
      - Эй! Профсоюсс!
      Ну, что он затвердил, как попка? Потеряв терпение, я остановился и резко повернулся к нему. Он остановился почти вплотную. Взгляд у него был яростный, но какой-то размытый.
      - Ну, что надо?
      - Эй! Профсоюсс! - Он кричал и вблизи. - Ты куда рыбу дел?!
      - Какую рыбу? - проговорил я.
      Он кивнул головой в сторону Ладоги.
      Я отмахнулся (я-то тут при чем?), повернулся и пошел.
      ... Конечно, думал я, симпатичного мало в здании Высшей профсоюзной школы, величественно поднимающейся на пустыре среди безликих серых пятиэтажек. Своими как бы греческими аркадами она, видимо, должна была внушать мысль о какой-то высшей мудрости, царящей здесь, и непрерывно, вот уже десять лет, пристраивалась, разрасталась. Среди жителей зачуханного нашего района она была знаменита лишь тем, что в нее была встроена единственная в нашем районе парикмахерская, а также тем, что оттуда иногда выносили лотки с дефицитом - видимо, когда там был перебор и могло стухнуть. Вообще, если вдуматься, в наше время сплошной демократизации сама идея эта выглядела дико - что значит Высшая профсоюзная школа? Уже ясно, по-моему, всем, что уж по крайней мере профсоюзные лидеры должны выдвигаться из глубоких масс, из самых непричесанных и самых непримиримых, а тут их не только причесывали - их явно прикармливали! Нередко, едучи на троллейбусе из центра, я рассматривал представителей, а также представительниц этой академии мудрости - в основном, из ярких южных национальностей. Как правило, они ехали группой с какого-нибудь эстрадного концерта, одеты были богато, но несколько безвкусно (безвкусно - я имею в виду для наших скромных широт) и громогласно, ничуть не стесняясь певучих своих акцентов, может, слегка нескромно среди умолкнувших пассажиров делились своими мнениями о популярной певице или певце. На "чужих" они не смотрели, а если и замечали кого-либо, во взгляде их была спокойная, иногда добродушная уверенность: я - то последний год волокусь на такой вот гробовине, через год пересяду куда получше - а ты-то так будешь маяться всю жизнь! Главное, чему их учили, - уверенности!
      И мой друг, уже три года преподающий им эстетику, говорил о них с изумлением, как о каких-то марсианах... Вывели такую породу людей или отобрали? Перед экзаменом, как рассказывал он, они были готовы на все, главное в их характерах было - победа любой ценой! Все, включая женщин, предлагали любые свои дары - но как только экзамен был сдан, они тут же переставали здороваться, проходили, как мимо призрака, ты для них просто не существовал!.. Ну, ясно - не первых же встречных, а именно таких отбирают, чтобы править! Тип этот достаточно был известен в народе и достаточно ненавидим... И то, что к другу моему внезапно вдруг прилипло это клеймо, вряд ли будет способствовать его популярности.
      - Эй! Профсоюсс!
      Но друг-то мой чем виноват?! Он-то, наоборот, преподает им эстетику и искусствоведение, поднимает, насколько это можно, их грубые души!
      - Эй! Профсоюсс!
      Да - сердце у меня колотилось, - есть же типы! "Эй, профсоюсс!" Очень ему надо разбираться в тонкостях: все гады, нахлебники - и весь разговор!
      Кого-то он мне напоминал... Неохота вспоминать неприятное, но оно было неотступным, навязчивым - и я вспомнил!
      В нашем замусоренном новостройками дворе... не дворе, а огромном пространстве между домами-кораблями и магазином... тоже есть своя иерархия - к вершинам ее прорваться трудно, да и зачем, думал все время я, это нужно: делать карьеру во дворе? Но даже, проходя тут изредка, знал тем не менее местных знаменитостей. Среди них выделялся, несомненно, Боря-боец.
      В разные эпохи, которые у нас внезапно сменяют одна другую, и облик Боба резко менялся. Неверно говорят, что пьяницы следуют лишь в одну сторону - опускаются, и все... это далеко не так. В этом я убедился, время от времени встречая Бориса в какой-то абсолютно новой, неожиданной ипостаси, и ошарашенно понимал: это не просто Боб изменился - пошла другая эпоха. С тех пор, как я живу в безобразном этом районе, таких эпох я заметил несколько. Может, в масштабе мира или страны эти повороты и не были заметны - но тут они изменяли все в корне. Но поскольку ничего другого тут нет, поворот диктовался магазином, в основном, винным, - ранее я даже не догадывался, что он может так круто диктовать!
      Первая эпоха - еще при прошлом лидере, все это время отлично помнят: когда вино всюду лилось рекой, когда пили, казалось, всюду и все - и в цехе, и в научной лаборатории, и в поездах, - вся страна говорила заплетающимся языком. Естественно, что Боб с товарищами не отставали от прочих, а шли впереди. Был ли он уже тогда обладателем почетного прозвища Боря-боец, выделялся ли из общей не вяжущей лыка массы? Может быть, только большим буйством, большей степенью опьянения: огромный, фиолетово-одутловатый, в измазанной одежде, оглушительно орущий, всегда с кем-то ссорящийся - таким он был тогда. Но был ли он фигурой? Не могу сказать. Трудно быть вождем в неподвижном времени, трудно возглавить толпу, которая никуда не движется...
      Так бы Боря и сгорел, размазался в этом квадрате жизни, расположенном между домами и магазином (больше он, кажется, нигде не бывал, даже и работал где-то тут же, если это можно назвать работой), - но обстановка резко изменилась.
      Внезапно иссяк алкогольный водопад, резко и без обсуждения высохли алкогольные реки, открылось сухое и неказистое дно, захламленное каким-то мусором. Чувство смертельной жажды и обиды охватило всех - даже людей, покупающих вино раз в год. Но раньше они хоть имели эту возможность, хоть такую степень свободы: могли не хотеть выпить или могли хотеть и выпить, теперь и этого выбора все были лишены. Но ясно, что активный протест это вызвало лишь у Бори и его компании. Именно тут-то они и выделились из общей массы как наиболее пострадавшие, сделались как бы общественно активны: их возмущенный пикет (разве что без плакатов на груди) всегда теперь стоял возле винного магазина, и к ним то и дело подходили люди, которые раньше с ними не общались, но теперь подходили заявить, что думают так же, как они. Над этой бурлящей, но пока бездействующей толпой Боря возвышался, как скала. Не каждый мог пробиться к нему и поделиться своими кровными обидами лично с Бобом, таинственно и величественно ухмыляющимся, - обычно новообращенные удовлетворялись душевной беседой с его заместителями. В те сухие времена в той бурлящей и разрастающейся толпе количество отчаявшихся потенциальных пьяниц резко возросло - и именно тогда Боб как-то незаметно, но бесспорно стал лидером: все клубилось вокруг него, огромного и величественного. Вот видите, что с нами делают, говорила его оскорбленно-насмешливая мина, и все жались к нему, тем более он всегда был на месте - ив дождь и в холод стоял скорбным изваянием, гордым монументом. Именно тогда, в те суровые месяцы, Боря и выстоял свою славу - мало кому другому это было по плечу, другие все-таки отлучались.
      Но король без действия - это не совсем все же король... Однако начались и действия. Полился ручеек, сначала робкий. Толпа, бесплодно митингующая, пришла в движение и, как это ни странно, в еще большее возмущение. Где прежние любимые вина? Где прежние, хоть и кошмарные, но все же уже привычные цены? Теперь снимают последнюю рубашку, да и дают, когда захотят и что захотят... Что делают?!
      Бурление вокруг Бори нарастало - все с какой-то надеждой смотрели на него: он единственный не боялся говорить то, что думает, и зажиревшим продавцам, и наглым мильтонам, делающим вид, что они соблюдают порядок, хотя сами создали бардак!
      В те времена именно Боря со своими ближайшими помощниками чаще всего находился на острие борьбы, на острие скандала - где-то там, в гуще, в эпицентре, куда непосвященному было не пробиться... "Давай, Боря, вмажь им! Хватит, сколько можно терпеть!" - сочувственно восклицали все, даже оказавшиеся, как и я, на периферии...
      Однако время шло, времена года менялись, а оскорбительное и невыносимое существование оставалось прежним... Боря если не понимал, то чувствовал, что бездействие губительно, что именно от него измученные жаждой массы ждут наконец поступка - чтобы им как-то духовно разрядиться, почувствовать, что хоть Боря-боец сражается за них!
      И в начале очередной осени, когда все съехались из отпусков, из деревень и увидели, что жизнь их не только не стала легче, а еще и тяжелей, святой этот момент настал. Пронесся вдруг слух (а слухи редко бывают пустыми), что именно наш квартал и именно наш магазин посетит седой и величавый "отец города". Цель его визита была ясна: убедиться, что принятые меры мудры и успешны, что с отвратительным пьянством в городе благодаря вовремя принятому постановлению полностью покончено, но зато теперь граждане имеют широкий выбор различных соков, напитков, кваса и пепси-колы, а также благодарно, но неторопливо приобретают товары значительно улучшившегося ассортимента. И в том, что магазинщики эту картину ему изобразят - на те десять минут, что он будет в магазине, - ни у кого не было и тени сомнения!
      - Но Боб им покажет! Боря им устроит! - передавалось с радостной усмешкой из уст в уста.
      И Боб с ужасом и азартом понял, что все взгляды с последней надеждой устремлены на него - что-то он должен был совершить, чтобы наконец-то и там врубились! Но что же он мог?! Представляю сомнения его, постепенно вытесняемые все более громким и отчаянным зовом долга.
      - Ну, Боря им устроит! - все более радостно и таинственно повторялось во дворе. Было абсолютно всем непонятно, что же тут можно устроить, но с присущим толпе суеверием считалось, что идея определилась, просто хранится до поры до времени в тайне, как секретное оружие.
      День икс приближался - Боб выглядел все величественнее, толпа вокруг него была все подобострастнее, хотя на душе его, наверное, скребли кошки.
      Однако ждущие бенефиса явно недооценивали тех, которые управляют. Другое дело, что они невидимы, что их как бы нет, что почти никому из нас, грешных, не удается их видеть воочию, но это, как недавно понял я, вовсе не значит, что их не существует. Нет - они существуют, более того, они размышляют, и ходы их, как правило, непредсказуемы и хитры. И уж тем более несложно им было переиграть Борю-бойца, фактически уже пропившего свой мозг.
      В один из предполагаемых дней вдруг пронесся ошеломляющий, сокрушающий сознание слух - в универсаме, в двух остановках от нас, дают все и в любых количествах, без всяких ограничений и оскорблений! Это был ураган, всех умчавший туда во главе с торжествующим Бобом: "Ага! Испугались!"
      Как же прост и, если вдуматься, чист был этот богатырь, которого некоторые чопорные люди считали опустившимся, пропившим все принципы! Отнюдь! Как жадно и, главное, как легко поверил он в победу справедливости и добра! И вся толпа с какой-то наивной радостью: "Дожили-таки! Не зря надеялись!" - с какой наивной радостью толпа расхватывала внезапно и отнюдь неспроста спустившуюся на них манну небесную.
      Тем временем седой и величественный, скромно, но достойно одетый "отец" - в окружении совсем небольшой охраны - с удовольствием прохаживался по нашему магазину, чистому, немноголюдному; вполне достойные, приличные люди потребляли, конечно же, скромный, но вполне достойный и доступный ассортимент товаров - два сорта сыра, ветчина, сосиски... Где те толпы ободранных пьяниц, которые в прежние времена бушевали здесь? Умными, своевременно принятыми мерами удалось изжить! Гость, слушая сопровождающего его начальника торга, благодушно кивал. Он увидел то, что хотели ему показать и что он сам хотел - и рассчитывал - увидеть.
      Слух об этом простом - и поэтому особенно подлом - обмане ударил Борю в самое сердце. Главное - он находился в самом центре ликующей толпы, считаясь как бы вождем победителей, добившихся наконец справедливости! Что скажут они ему через час, каким презрением обдадут! Боб стал отчаянно проталкиваться к выходу - наивные, обманутые счастливцы перли навстречу ему, не давали выбраться. "Ты чего, Боря, ошалел от радости?" - со снисходительностью победителей улыбались они.
      Когда Боря - страшный, рваный, на скрипучем костыле (за неделю до того еще угораздило сломать ногу!) - в сопровождении лишь самых верных своих ординарцев домчался к нашему магазину, нехитрая операция по превращению его в дурака уже заканчивалась; толпы озверевших домохозяек врывались в раскордонен-ный, но еще не разграбленный магазин; "отец" в сопровождении благодарных, довольных, удивительно гладких "покупателей" уже подходил к своему лимузину, а Боря, обманутый, как мальчик, стоял перед магазином, даже в своих собственных глазах стремительно превращаясь в ничтожество, в полный нуль!
      Сейчас отъедет лимузин - и жизнь Бори, его значение прервутся навсегда!
      Боря с отчаянием поглядывал то на лимузин, то на магазин. Мгновения таяли. Потом вдруг раздался громкий звон - "отец", несмотря на всю свою фантастическую выдержку, не выдержал и обернулся. Огромная стеклянная стена магазина осыпалась зазубренными кусками. Перед ней, обессиленно покачиваясь, стоял Борис, метнувший в стеклянную стену бутылку водки, которая почему-то сама не разбилась и косо лежала теперь на декоративной гальке, насыпанной каким-то экономным дизайнером между стен, одна из которых была разрушена.
      Покачав головой, "отец" сказал что-то строгое побелевшему директору торга, сел в свой лимузин и медленно отбыл.
      Боб стоял неподвижно и не думал убегать. Шаг был слишком серьезным, чтобы портить его мелкой суетой. И все поняли это. Медленно - куда было спешить - к нему подошли серьезные люди (милиция, все понимая, толпилась в стороне), они коротко и как бы уважительно поговорили с Бобом, и тот, с достоинством согласившись с их аргументами, последовал в их машину.
      Стояла тишина. Никто не крикнул, скажем, "прощай, Боб!" - все понимали, что мелкая чувствительность снизит значение момента.
      Тишина царила довольно долго - думаю, недели полторы. Потом пошли шепоты, слухи. К сожалению, я не мог безотлучно присутствовать в эпицентре событий, но какие-то основные стадии помню.
      Недели через две после события я шел в магазин исключительно за хлебом, ибо живительная влага снова иссякла - но это было уже несущественно, все отлично понимали, что главное уже не в этом. На ступеньках магазина я пригнулся, чтоб завязать все-таки шнурок, который я поленился завязать дома, и вдруг увидел перед своими глазами грязные синеватые ноги двух старух алкоголичек, голос одной из них я сразу узнал, ибо он звучал тут всегда:
      - Пойдем счас с тобой пива попьем, и я тебе такое скажу - ты ошеломундишься!
      Заинтригованный как формой их беседы, так и содержанием, я свернул со своего маршрута и последовал за ними. Они быстро, игнорируя огромную очередь, взяли пива ("Что же вы, женщин, что ли не пропустите?") и, отойдя чуть в сторонку, сели на покривившиеся ящики. И я, с независимым видом пристроившись неподалеку и навострив ухо, услышал действительно ошеломляющую легенду: Боря-боец не сдался и там боролся, встретился с первым, с главным, и - что самое ошеломляющее - понравился ему, добился справедливости, и теперь через день-другой справедливость должна победить!.. Ведь не сразу же доходит до низов царский указ - чиновники стараются спрятать: мурыжат народ!
      Я как зачарованный последовал за этими пифиями, принявшими - видимо, для конспирации - столь жалкий и оборванный вид. В дальнем углу двора, возле ларька Союзпечати, клубилась совсем другая толпа, очередь чистых, презирающих толпу грязных и предпочитающих в эти волнительные дни иное наслаждение: опьянение газетами.
      Старухи с презрением шли мимо - на хрена им эти газеты, какая разница, что там пишут? - но вдруг на мгновение задержались и устремили взгляды туда. В чистой очереди в числе первых стояла пышная - пышная сама по себе и пышно одетая - дама, как ни странно, мать Боба, совершенно, в отличие от многих, не ценившая его и даже презиравшая, хоть и вынужденная жить с ним вместе... да, не признают у нас пророка в своем отечестве!
      - Ну что, Порфирьевна, что там про Борьку слыхать? - с ехидцей проговорила одна из старух.
      Мать оскорбленно откинула голову: эти спившиеся ведьмы специально пытаются ее опозорить в глазах интеллигентных людей, но она не из таких, она себя в обиду не даст, если понадобится, морды разобьет всем тем, кто бросает тень на ее интеллигентность!
      - Бандит и есть бандит, - высокомерно ответила она. - Ему дадут, ему хорошо дадут!
      Она с достоинством огляделась вокруг: да, я мать, но принципы мне важней!
      - Так, так... - усмехнулись умудренные опытом и знанием старухи и последовали дальше.
      Прошу прощения за то, что история эта развивается скачкообразно, но, к счастью для себя, я бывал в сферах, о которых сейчас рассказываю, не так уж регулярно, во всяком случае, не беспрерывно. Конечно, если бы я ходил туда ежедневно, я бы более досконально изучил эту жизнь, но, изучая ее ежедневно, я бы не имел уже сил о ней рассказать. В этом и состоит азартная - на грани гибели - писательская игра, не понятная никакой другой профессии. Дилемма эта неразрешима, и только тот, кто непостижимо умудряется совместить несовместимое, становится писателем. Обе опасности для него смертельны: погрязнешь с головой - ничего уже не напишешь, не погрязнешь - не напишешь тоже. Впавшие как в ту, так и в другую крайность бесплодны. Только гениальный баланс делает писателя. Впрочем, с каких-то пор все делается уже бессознательно - или у человека это получается, или нет. Бесплодны упавшие вниз, так же как и взлетевшие в пустынную высь. Нелегко не опуститься, но и не взлететь в комфортный вакуум, когда есть возможность, еще труднее. Короче: некоторая нескладность, пожалуй, необходима для литератора, так же как и сверхчеловеческая изворотливость, иначе пропадешь.
      Однако в тот день, когда рассказ этот сделал очередной скачок, столь тонкие мысли вряд ли приходили в мою чугунную голову. Я шел по сухому, корявому, пыльному асфальту, ощущая примерно такое же покрытие и у себя во рту. Да, с тоской озирался я, что-то жизнь не становится с годами прекрасней, а становится, пожалуй что, тяжелее и безобразней. Ну, ладно убрали алкоголь, но чем же утолять нестерпимую жажду: ни лимонада, ни пепси, ни кваса... Как-то это не волнует их! Во всех магазинах, что я терпеливо обошел, из жидкостей был лишь уксус, но утолять жажду уксусом не хотелось - Иисус Христос на кресте утолил свою жажду уксусом и на этом закончил свое существование в образе человеческом, но я - то не Христос!
      В отчаянии брел я и вдруг услышал сзади нахально-игривый знакомый тенорок:
      - Ну, этот Феденька получит у меня маленькую соску... - Голос был знаком, но не вызвал почему-то ни радости, ни желания, обернуться... Голос был знакомый, но интонация какая-то новая, торжествующая! Что же, интересно, изменилось в воздухе? Я все-таки обернулся: догоняя меня, но двигаясь уверенно и неторопливо, шел... Боб во главе своей лихой команды. Да, слухи о чудесном его спасении не были ложными... Но что же случилось еще - ну, выпустили, ну и что, мало ли кого выпускают! Но они шли, явно торжествуя, явно победившие, уничтожившие преграды... Шагнув чуть в сторону с их дороги, я стоял с безразлично-скучающим видом и вдруг все увидел. Они шли, как обычно, не обращая внимания на встречных, торопливо сшагивающих с дороги в грязь на обочине, как и я... они шли, так же внятно матерясь, отнюдь не понижая голоса на рискованных выражениях, скорее, повышая... Но произошел переворот - уверенность в их поведении стала понятна: на рукавах их потрепанных одежд сияли красные повязки!
      Все ясно!
      Значит, мифы о происшедшем где-то на высоком уровне смыкании властей с непокорным Бобом оказались реальностью!.. Ну и правильно - с кем же смыкаться, как не с тем, кто до этого жить не давал, а теперь помогает! Большая победа!
      Результаты этого блестящего соглашения все наблюдали приблизительно через час, когда, согласно новым постановлениям, начали давать алкоголь: Боб со своей командой регулировал толпу - двое стояли на ступеньках, двое у входа в магазин и строго следили за тем, чтобы никто из очереди не мог пройти, при этом вполне откровенно, с радостными громогласными прибаутками пропускали своих!
      Один из них, юный стажер, сновал вдоль очереди, открыто подходя к некоторым, что-то предлагая, собирая деньги. Подошел и ко мне:
      - Чего тебе?
      - Что значит - тебе? - И явная наглость его и юный вид возмутили меня.
      - Бутылку, две? - лениво продолжил он.
      - А сверху сколько? - сугубо теоретически поинтересовался я.
      - А столько же, сколько и снизу, - ничуть не конспирируясь, а, наоборот, красуясь, произнес он.
      Все вокруг покорно молчали. Один только - крупный, седой, отставного полковничьего вида - громогласно возмущался, но все же стоял. А вот и сам Боб, сопровождаемый льстивым гулом, без малейшей задержки, как нож в масло, проследовал в магазин.
      Я покинул очередь. Сердце стучало. Превращение, которое случилось с бывшим Борей-бойцом, бывшим борцом за справедливость, было ужасно.
      Но как же можно так управлять людьми, развивая в них самое отвратительное, думал я.
      ... Впрочем, быть бойцом, как показали дальнейшие события, Боря не перестал - в этом я с содроганием убедился несколько позже, - но вот за что он теперь бился, другой разговор.
      Бурные события не могу быть долгими, всегда найдется какой-то способ соглашения - разумеется, не в пользу бедных, а исключительно в пользу наглых.
      Спустившись в свой двор примерно через месяц, я застал новую фазу развития общества: возле магазина не было вовсе никакой толпы! Я подошел ближе. Магазин был закрыт. По какому праву? Ведь рабочее же время! Черт знает что, абсолютно что угодно делают с нами, даже и не думая оправдываться!!
      ... Но как же Боб и его команда - неужто и им отлуп, неужели их вновь обретенная сила никак не повлияла на ситуацию?
      Я опустился на парапет.
      - Сколько тебе? - раздался голос знакомого стажера.
      - Чего - сколько? - недоуменно спросил я, ведь магазин же закрыт!
      - Да он не по этому делу! - послышался знакомый тенорок.
      Я обернулся. На скамейке бульвара, среди роз, рядом с пухлыми огромными сумками сидели "люди Боба" и сам Боб. Все они благодушно смеялись ошибке своего шустрого, но недостаточно опытного стажера, в порыве искреннего рвения подошедшего не к тому.
      Я смотрел на их пухлые сумки... Так вот где теперь магазин! И прежний магазин тоже имеет свою прибыль, только ему теперь вовсе не обязательно работать! Все складненько и ладненько - две ведущие силы современности уверенно сомкнулись над нашими головами, беспорядки и толковища позади, все теперь цивилизованно, толково, бунтари сомкнулись с системой, к общему удовлетворению сторон. И никто не в убытке, все с наваром - кроме, разумеется, бедных и слабых, но, как говорится, "кого гнетет чужое горе"?!
      Когда я опять прошел мимо них с кефиром в руках, это вызвало новый прилив веселья у благодушествующих парней - Боб даже ласково взъерошил гриву ретивого, но пока что бестолкового ученика, предложившего вино тому, кто, кроме кефира, ничего в жизни не видал!
      Теперь я уже более обстоятельно посмотрел на них. Да, неверно думать, что жизнь пьяниц неуклонно ухудшается, что они только опускаются - и все, что их дорога все больше расходится с дорогою государства. Бывает и наоборот! Я смотрел на них, вспоминал их затрапезные робы - теперь они были по последней моде: футболки с надписями, крутые штаны... пожалуй, и артисты балета одеваются нынче хуже, чем они... К тому же Боб держал на колене японский транзистор, изрыгающий ритмы... Да-а, не слабо! Но что же власти не соображают, к чему ведет их "воспитательная политика"? Да нет, понял я, прекрасно соображают! Я увидел нашего участкового Казачонка в полной форме и при всех регалиях, подошедшего к орлам на скамейке, чтоб добродушно с ними побалагурить. Все он прекрасно понимает, на участке его теперь не будет нарушений - во всяком случае, таких, о которых бы он не знал. Все в высшей степени толково! А я могу лишь надеяться, что не столкнусь с этой налаженной машиной никогда!
      Но столкновения были неизбежны, хоть и казались случайными. Однажды, уже к октябрю, в моей жизни произошло два абсолютно не связанных между собой происшествия: я случайно побрил голову наголо, и наша местная газета опубликовала мою статью. Вы спросите: как это можно - обрить свою собственную голову случайно? Объясню. Бреясь перед зеркалом, я решил укоротить один висок - он вырос явно длиннее другого, да и не тот уже возраст, чтобы отпускать длинные виски, пора уж остепениться. Я чуток соскреб этот висок - теперь другой был явно ниже этого. Я поднял тот... теперь этот ниже того... я разволновался, руки дрожали... и без того неприятностей хватало: мало кто в ту осень особенно радостно меня встречал - теперь тем более, с разными висками!.. Я снова пытался подравнивать. Кончилось это тем, что над правым ухом образовался огромный кусок голой кожи. Ну, все! Оставался единственный способ добиться равномерности - равномерно побрить всю голову наголо как бы в борьбе с предстоящим облысением. Я торопливо обрился, унял небольшие струйки крови и, чувствуя холодок - снаружи и почему-то внутри, - вышел из ванной. Ужасу моей мамы не было предела. Куда я завербовался, это был главный для нее вопрос, в то, что я побрился просто так, он не верила (да я и сам начал сомневаться).
      Глядя на разволновавшуюся мать, я решил хотя бы как-то уравновесить ее волнение вторым событием, случившимся в этот день, - показать ей напечатанную в газете мою статью, убедить ее, что я не такой уж пропащий человек, раз печатаюсь в газете, органе обкома!
      Но газеты этой мы не получали - надо было шастать по ларькам, покупать экземпляры (да и для других некоторых родственников не мешало бы купить). Крикнув маме: "Сейчас!" - я выскочил на улицу.
      Когда я лихорадочно скупал у киоскерш сразу по несколько экземпляров, я замечал, что они взирают на меня с ужасом, но как-то не думал в тот момент, что это из-за моей бритой головы. Второе происшествие заслонило первое, до последнего часа я сомневался - напечатают или нет? - и вот напечатали! Второе происшествие, радостное, заслонило первое, нелепое, опровергая закон, что плюс на минус дает минус. Но оказалось, что закон этот верен, что два происшествия, вроде бы разрозненных, соединившись, дали минус, да еще какой! Но пока что я был счастлив и, засунув за пазуху пачку газет, сжав в руке одну, я, не разбирая дороги, брел по направлению к дому и читал:
      Потерянный город
      Где, спросите вы, расположен такой город? Да у меня под окном! Можно выйти и долго шататься по нему (слово "гулять" тут как-то не подходит), можно шляться хоть несколько лет - и не увидеть ничего, что бы хоть как-то порадовало глаз, чтобы можно было воскликнуть от души: "Вот здорово!" - или хотя бы: "Неплохо, неплохо!"
      На протяжении десятков квадратных верст здесь нет ничего, что бы было связано с искусством или архитектурой (природа здесь также уничтожена). На протяжении десятков километров не имеется не только музея, но даже какой-нибудь выставки или галереи, в которой местный одичавший абориген, случайно забредший туда от дождя, мог бы с изумлением и непониманием спросить: "А это что?" - и услышать непонятный ответ: "Искусство".
      Не только предметов искусства, но даже обычного кино, даже бани нет тут в пределах видимости. Единственный клуб на все пространство - винный магазин, и там и формируется жизнь. Может ли человек, родившийся художником, стать им среди этих ровных серых кубов? Уверен, что нет - его воспитает магазин!
      Между тем во всех цивилизованных странах люди помнят свой город, столетиями неизменно ведется: вот здесь живу т художники, здесь моряки... детям есть, кому подражать. У нас они видят лишь спекулянтов, столпившихся у Гостиного. Кто покоряет молодежь уверенностью, независимостью? Лишь иностранцы, выходящие из отелей. Идеал: стать иностранцем! Даже таблички на дверях исчезли - не стало имен и профессий, осталась толпа. Не знаю я, кто живет на моей лестнице, да и не хочется узнавать.
      Почему, как раньше, не шагают ребята куда-то любознательной группой? Некуда им шагать!
      Спотыкаясь, обливаясь от возбуждения потом, я шел, не глядя под ноги, спотыкаясь, - споткнулся и упал! Встав, потирая ушибленную ногу, автоматически складывая за пазуху помятую газету, я разглядел, что за препятствие (без каких-либо объяснений и извинений) воздвигнуто на проходе.
      Ясно! Огромные цилиндры вара, обклеенные ободранной бумагой, запросто свалены, перекрывая тротуар. Чуть сбоку, на газоне, склеив и навсегда загубив несколько метров травы расплавленным и снова застывшим черным варом, стояла, как троянский конь, огромная ржавая чугунная печка с трубой. Так! Неподалеку была маленькая - тоже ржавая - лебедка, и от нее шел трос на крышу, за пределы видимости... Для чего эта полоса препятствий? Просто так? Задрав голову, я посмотрел на дом, увидел одну-единственную густо черную вертикальную полосу. А, ясно - собирались замазывать варом щели между блоками, через них безумно тянет зимой... Но работа эта давно остановилась, техника заржавела - я вспомнил, что давно уже хожу, спотыкаясь, через черные эти цилиндры, в задумчивости не замечая их, не ставя задачи понять: зачем они? Препятствия в нашей жизни привычней, чем отсутствие их, мы уже не задумываемся - зачем, просто знаем: так надо и так будет всегда! И эта работа явно не движется - зачем кому-то за рублевку ползать по стене, когда, присоединясь к Бобу, он может стричь червонцы? Ясно...
      Вдруг я увидел, что ко мне, сильно раскачиваясь, приближается абсолютно пьяный участковый Казачонок, одетый, правда, в штатское, с подрагивающей между пальцами незажженной папиросой. Во гуляет, орел, изумился я. Впрочем, не в форме, в выходной - имеет, наверное, право?
      Казачонок, словно бы напоказ раскачиваясь, приблизился вплотную ко мне.
      - П-парень, д-дай-ка закурить, - сбивчиво проговорил он, но запаха я почему-то не почувствовал.
      - Извините... не курю! - резко отстраняясь, проговорил я, но в то же мгновение стальные пальцы сжали мне локоть, и я увидел перед собой жесткие и абсолютно трезвые глаза участкового. - Что такое? В чем дело? проговорил я, пытаясь вырваться, но безуспешно.
      - Ничего, парень, ничего, - ласково-успокоительно заговорил Казачонок. - Пойдем тут неподалеку, поговорим - и отпустим.
      Что еще за бред? Я рванулся вперед, но Казачонок подставил мне ногу и свалил на асфальт, накрутив одновременно часть моей куртки на кулак. Глаза его яростно налились.
      - Ну! - Рывком поднимая меня, рявкнул он.
      Вокруг собралась уже любопытная толпа. Среднее выражение глаз было почтительно-восхищенное: вот молодец Казачонок, и в выходные дни работает не покладая рук, пластает каких-то амбалов! Я выпрямился и, стараясь держаться с достоинством, пошел. Главное, понял я, чтоб не увидел никто из знакомых: увидят, зафиксируют тебя в беде - так будут воспринимать и дальше.
      - Руку-то отпустите, - проговорил я.
      - Все нормально... отлично! - прерывисто дыша, проговорил Казачонок, но не отпустил.
      Мы вошли в опорный пункт общественного порядка... Впервые я увидел наш двор через решетку... Большой успех!
      - Садись вот сюда... не волнуйся. Все будет путем, - сказал мне Казачонок, бросив при этом многозначительный взгляд дежурному в штатском.
      Тот мгновенно подвинул телефон, набрал цифры.
      - Егорыч? Здорово, это Федька! - стараясь представить все дурашливым трепом, заговорил дежурный. - Нам бы маленькую машинку, да... Да, прокатиться хотим... - И, видимо, поняв, что треп не подействует на абонента, кинув на меня быстрый взгляд и прикрыв трубку рукой, переменил тон. - Да... Да... крупный лещ... прикидывается шлангом! По розыску, да... Ну, хоп!
      Я вдруг сообразил, что крупный лещ - это я! Быстро повернувшись, разглядел себя в зеркале, увидел сияющую лысую голову... Понятно!
      - Послушайте, - заговорил я, - полный же бред! Только что побрился... абсолютно случайно! Сами подумайте - будет беглый заново голову брить? На фига ему это! А я вот - только что! Смотрите... попробуйте! - Я провел ладошкой по гладкой коже.
      - Ничего, спокойно... сейчас все будет в порядке! - успокаивающе (дождаться бы машины!) проговорил Казачонок.
      - Но я же в этом доме живу... Неужели вы не помните меня?
      - Да нет... таких не встречал, - с усмешкой сказал Казачонок дежурному, и они, довольные, засмеялись: черт его знает, а вдруг повезет, вдруг действительно попадется крупный "лещ"!
      - Да честно - я в этом доме живу! - Я приподнялся.
      В глазах Казачонка шевельнулось сомнение - вряд ли преступник будет ссылаться на этот дом.
      - Телефон есть? - Казачонок подвинул аппарат. Мама поднимает трубку... "Звонят из милиции". С ее сердцем такие пассажи ни к чему.
      - Нет телефона... - пробормотал я
      - Ну, тогда сиди. - Казачонок снова с надеждой взглянул на партнера.
      - Да нет, честно. Живу... вот видите - Даже в газеты пишу... в сегодняшней вот моя статья! - Я вытащил мятую газету, протянул Казачонку.
      Он недоверчиво взял.
      - Которая тут твоя?
      - Вот... "Потерянный город". - я показал.
      - Чем же это он потерянный?
      Казачонок начал читать. Читал он долго, потом поднял на меня глаза... Вряд ли он после этого чтения проникся любовью ко мне: раньше за такую статью давали статью, а теперь распустили, говорил его взгляд. Он стоял, глядя на меня (машина, к счастью моему, все не ехала и не ехала), потом сделал шаг в сторону, открыл дверь в соседнюю комнату. Там Боб со своими опричниками, сидя вокруг стола, играли в коробок.
      - Боренька! - проговорил Казачонок.
      Боб лениво вышел сюда, за ним, оправляя модные одежки, надеясь хоть на какое-то развлечение, вышли остальные.
      - Знаешь у нас... вот такого? - Казачонок кивнул на меня.
      - Уж тут я как-нибудь каждого зайца знаю, - снисходительно произнес Боря. - Такого не встречал!
      Неужели он не помнит меня? Сколько раз я проходил мимо него! Но, видимо, он запоминает лишь тех, кто представляет для него интерес.
      - Говорит - в нашем доме живет... в газетах вот пишет. - Казачонок показал.
      - Нет... такого у нас не водится, - усмехнулся Боб.
      Да, видимо, я совершил большую ошибку, что не стремился войти в это общество, не подсаживался с подобострастными разговорами к ним на скамейку... Ошибка! Но - поздно исправлять!
      - Из какой, говоришь, квартиры? - сощурился, входя в роль сыщика, Боб.
      - Да из триста шестой! Из последней парадной! - воскликнул я.
      - Так, кто там у нас? Валька вроде в триста первой живет? - Боб повернулся к подручным.
      - На рыбалку уехал, - ответили ему.
      - Так... что же нам делать? - Боб, поигрывая каким-то ключом, по-хозяйски расселся на скамье, но Казачонку это не слишком понравилось, у него, видно, были и другие важные дела.
      - Так, слушай сюда! - легким нажимом тона давая все же понять кто тут главный, произнес Казачонок. - Сходи с клиентом, куда он покажет... и если окажется - врет, веди обратно!
      Борис, слегка оскорбленный, лениво встал, пихнул меня в плечо: пошел!
      Он вывел меня на улицу. Еще двое подручных последовали за нами. Да, жалко, что мы с ним не сдружились - сейчас бы шли, непринужденно беседуя. А так меня явно вели - прохожие оборачивались, смотрели вслед. Да, предел падения - идти под конвоем Боба, который - что самое жуткое - чувствует свое право командовать мной! А если мы так войдем к маме! Я рванулся... Боб сделал подсечку почти так же четко, как Казачонок, и так же попытался накрутить мою куртку на кулак, но то ли из-за моего отчаяния, то ли из-за ветхости ткани я вырвался, оставив клок в его кулаке. Пока я поднимался, оскальзываясь на осколках вара, они окружили меня с трех сторон. Сюда, на грязь, в своей модной обуви они не шли, но как только я выходил с этого пятачка, они били. Лениво и, я бы сказал, беззлобно - просто разминались после долгого сидения, показывали права.
      Небольшая толпа с интересом наблюдала.
      - Чего это тут? - спросил тощий с сеткой у солидного с портфелем.
      - Да вот., ребятки диссидента бьют, - лениво пояснил толстый.
      - А ты почему знаешь, что диссидента? - въедливо спросил тощий, оценив очередной удар.
      - Да кого же еще? - пояснил тот. - Видишь - он обороняться совсем не может. Был преступник бы или хулиган - он бы им наддал!
      - А... ну да, - удовлетворенно проговорил тощий. - А Боря-боец красиво работает, что ни говори!
      ... Именно это я почему-то вспомнил, преследуемый по пыльной пустой улице пьяным рыбаком. Воспоминания распалили меня, нервы разыгрались.
      - Эй! Профсоюсс!
      ... Ну, все! Я развернулся и пошел к нему. Мы сходились все ближе, вплотную остановились. Смотрели друг на друга. Вдруг, безжизненно повесив татуированные мощные руки вдоль тела, он стал бить чечетку о дощатый тротуар. Я посмотрел на него, повернулся и пошел. Шагов за спиной не было только чечетка. Но вот и она затихла. Я шел и думал: как сложится, интересно, жизнь этого человека? Победит ли в нем разум - или ярость затопит все?
      Я свернул, вышел на шоссе, подошел к остановке. В этот момент как раз с шоссе на ухабистую улицу съезжала, раскачиваясь, желтая, огромная "хмелеуборочная" машина. Я поглядел ей вслед... не за ним ли едут? Наверное, кто-то уже вызвал? Или просто так?
      Я простоял на остановке не больше, наверное, десяти минут "хмелеуборочная", переваливаясь, уже выезжала обратно. Ну, ясно профилактический заезд, просто на всякий случай, с облегчением подумал я.
      И тут же в закрытом кузове ударила гулкая чечетка.
      - Эй! Профсоюсс! - послышался крик.
      ... Как он увидел меня?
      ЛЮБОВЬ ТИГРА
      Я выскочил из лифта с ключом наперевес и в ужасе застыл: двери не было! Вернее - она была мощным ударом вбита внутрь и безвольно висела, припав к двери ванной. Я бросился ее поднимать, как человека, потерявшего сознание. Она прогнулась в моих руках, как женщина: чей-то молодецкий удар сделал ее гибкой.
      - Так... видать, грабанули! Хорошо хоть, не гроба-нули!
      Пол в прихожей был усыпан известкой, влетевшей вместе с дверью. Оставляя белые следы, я быстро вошел в кабинет, со скрипом вытянул ящик стола... Бумажник лежал наверху, распластав крылья, как раненая птица... Так ли я его оставлял? Дрожащей рукой я распахнул его... Деньги на месте. Ф-фу!
      Я медленно опустился на стул, утер запястьем лоб, потом слегка уже насмешливо оглянулся на выбитую дверь: что ж это за гости меня посетили, не сообразившие, где деньги лежат?
      Я, уже не спеша, пошел на кухню. Фанерная дверка возле умывальника была зверски выдрана, в полутьме маячили ржавые трубы и вентили, вокруг валялись клочья пеньки. Ну, ясно: опять прорвало этот проклятый вентиль, хлынула вода, и водопроводчики, ненавидящие воду больше всего на свете, таким вот образом выразили свою ярость: надо было перекрыть воду, а они заодно еще и разгромили квартиру. Я открыл кран - вода булькнула перекрученной струйкой и иссякла. Все ясно! И ничего не докажешь и не объяснишь: можно только, если есть желание, обменяться несколькими ударами по лицу, но такого желания у меня не было.
      Вздыхая, я собрал с пола мусор и отнес его в мусоропровод - доступ к нему теперь был свободен, дверь не мешала. Потом я сел к телефону - благо, он остался цел и невредим, и позвонил своему деловому другу.
      - Ясно... тут тебе нужен Фил! - проговорил мой друг.
      - Фил?.. Что-то такое помню...
      - Ну... тогда еще... вместе с Крохой ходил!
      - Но они вроде... тогда же еще... вместе и загремели?
      - Ну да, и он все Крохины дела на себя взял - у Крохи уже сын тогда был!
      - Мгм...
      - Да сейчас он уже крепко стоит - зам по капстроительству одного крупного объединения!.. Да он отлично помнит тебя: недавно керосинили с ним - он все расспрашивал! Все тебе сделает.
      Заманчиво, конечно, сделать все - но какою ценой?
      - А больше никого у тебя нет? - поинтересовался я.
      - У меня есть кто угодно, - усмехнулся друг. - И скрипачи, и оперативники, и даже могильщики... но сейчас тебе нужен именно Фил!
      - Ладно... диктуй координаты, - сломался я.
      ... В приемной стоял стол с машинкой, за ним сидела роскошная блондинка с горделивой прической... такая могла сидеть в приемной любой конторы... впрочем, без удивления я встречал теперь таких и среди учителей, и в учреждениях, управляющих искусством... названия места в наши дни не имеют решающего значения; дело в возможностях - не так существенно, в какой сфере.
      - Простите, нельзя ли вас попросить... - начал я.
      - Нельзя, - мгновенно отрезала она.
      - Но... будьте все же так любезны... - настаивал я.
      - Я буду к вам любезна в другом месте! - произнесла она грубую, но довольно таинственную фразу и, резко встав, с треском вывинтила из машинки лист и, покачивая бедрами, пошла к главной двери.
      Я втиснулся вслед за ней. В большой пустоватой комнате в конце длинного стола под портретом сидел человек с бледным покатым лбом, заканчивающимся на затылке седым пушком. Вдруг на лице его, сильно выдвинутом вперед, появилась улыбка - полумесяц из железных зубов.
      - Ну что, зверюга, и ты, наконец, обо мне вспомнил? - ласково-сипло проговорил он.
      Я решительно не помнил его - сколько всего за последние годы произошло! - но он, видно, все помнил ясно... говорят, что у людей, находящихся там, память консервируется - им все ярче и милее представляются все подробности жизни их дотюремного существования. Такой же дорогой подробностью оказался, видно, и я.
      - Ну, здорово... - не совсем уверенно поприветствовал я его.
      - Помнишь, как у Боба ураганили с тобою? - Улыбка его стала еще шире. - Да-а... нехорош ты стал... но джазмен джазмена через полвека узнает!
      - Ну! - воскликнул я.
      Его я, честно, не помнил, но "ураганы" у Боба - как можно их забыть? Отличное было времечко - уже лет тридцать тому назад, когда мы все вместе играли джаз и называли друг друга сокращенно на заграничный манер: Ник, Фред, Боб. Все исчезло, развеялось, в хозяева жизни вышли совсем другие люди... но что делать? Хотя бы ностальгия теперь связывает нас!
      - Ну, ты знаешь, конечно, - доверительно тихо проговорил он, - Вэл снова сел, Джага уехал...
      Я почувствовал ностальгическую связь и с севшим Вэлом, и уехавшим Джагой, хотя конкретно не помнил их.
      - А за тобой я давно слежу, - имея в виду, очевидно, мои литературные опыты, произнес Фил, растроганно глядя мне в глаза.
      - Да ну... ерунда! - Я смущенно отмахнулся.
      Спрашивать, как он, я пока что стеснялся: во-первых, при его трудной жизни вопрос может быть неприятным, во-вторых, он может тут усечь намек на дела, с которыми я к нему пришел.
      Мы, не отрываясь, смотрели друг на друга - наверное, от долгого напряжения глаза наши стали слезиться.
      - Может, Филипп Клементьич, вы все же взглянете на бумаги? - ревниво произнесла секретарша.
      - Да не тренди ты - видишь, друг пришел! - отмахнулся он.
      Он явно досадовал на присутствие здесь человека из чуждого нам поколения и даже - чуждого пола. Но она решила, видно, что если друг, так и не стоит с ним церемониться!
      - Слушай, Фил, ты совсем, что ли, озверел? - Она глянула на часики. Нам полчаса уже у Зойки надо быть!
      - ... Тафайте, тафайте! - Фил холодно, даже несколько враждебно помахал ей ручкой.
      - Разорвать бы тебя на части и выбросить! - резко проговорила она и, повернувшись, направилась к выходу.
      Такой накал чувств - тем более из-за меня - несколько смущал.
      - Ко мне можно пойти, - неожиданно для себя пробормотал я.
      Она, повернувшись, застыла у двери, но не глядела ни на меня, ни на него, а в сторону окна.
      Фил, словно не слыша моей последней реплики, продолжал с застывшей улыбкой глядеть на меня. Немая эта сцена тянулась довольно долго, потом он вдруг медленно пошел к вешалке в углу, надел плоскую клетчатую кепочку, которая как бы еще крепче вдавила его огромную птичью голову в грудь, потом он надел длинный черный плащ и направился к выходу. Мы в некоторой растерянности следили за ним... Видимо, следовало считать, что мое приглашение принято: объяснять что-то дополнительно он считал явно излишним.
      На улице я сделал движение к винному магазину.
      - Взять что-нибудь?
      - Ну, возьми конины, что ли? - небрежно проговорил он.
      ..."Конины"? Это значит - коньяка... Да - круто начинается это дело, но хорошо, что хоть как-то начинается!
      От моей выбитой двери он почему-то пришел в полное восхищение.
      - Вот так вот, Ирина Евгеньевна, настоящие люди живут! - поучающе обратился он к подруге. - Не то что вы, нынешние жлобы, понаставили дверей!
      Она презрительно дернула плечом... черт! Вряд ли после этого она особенно будет меня любить, а от женщин на практике зависит очень много.
      Фил вошел в мою пустую, слегка ободранную квартиру (давно я собирался сделать ремонт!) и то ли изумленно, то ли восхищенно покачал головой.
      - Вот так вот! - снова обратился он к Ирише. - Никаких тебе стенок-гарнитуров, ковров и прочей лабуды! У людей все дела здесь! - Он шлепнул себя по бледному покатому лбу.
      - Мне как раз не очень нравится моя квартира, - слегка смущенный таким успехом, проговорил я. - Она такая не специально у меня! А дверь вообще только сегодня, наверное, выбита или вчера...
      - Ясно? - Он снова строго обратился к ней. - Человек даже не знает, сколько дней без двери живет! - Для него я был дорогим воспоминанием о давних, святых временах бескорыстной дружбы. В глазах Ирины я явно становился все большим идиотом, но в оценке Фила все поднимался - во всяком случае, на этот вечер.
      Он взялся за ручку ванной, но я с испугом удержал его:
      - Постой... там, понимаешь... раковина разбита!
      Дело в том, что мне на день рождения один приятель подарил пузатый пузырек английского одеколона, и это проклятое орудие империализма, выскользнув у меня из рук, стукнулось о раковину. С ужасом я сожмурился... услышал треск... все, накрылся подарочек! Когда я наконец решился разожмуриться, изумлению моему не было предела - пузырек лежал целый и невредимый, раковина же была расколота на крупные куски!
      Я рассказал это Филу - он посмотрел на меня со снисходительной усмешкой.
      - Ну, ладно - ты лучше историю эту в какой-нибудь рассказ свой вставь, а мне мозги не пудри - я все же инженер!
      Я давно уже замечал, что люди, сами живущие по фантастическим законам, от искусства требуют строгости и поучительности - так же и мой друг.
      - Ну, хорошо! - Я вытащил на середину комнаты мой "журнальный столик" - старый испорченный приемник, расставил рюмочки.
      - Ну, у тебя кайф, - усмехнулся Фил. - Как в монгольской юрте.
      - Ну, прям уж! - непонятно обидевшись, сказала Ирина, словно она всю жизнь провела в монгольской юрте и знает ее.
      - К ним входишь, - не реагируя на ее реплику, продолжил Фил, - на стенах юрты полки, и на каждой стоит наш старый ламповый приемник "Рекорд"! Батарейки кончаются - монгол едет в улус, везет новый приемник!
      Он явно предпочитал, чтобы истории звучали его, а не чьи-то другие.
      - Ну, прям уж! - проговорила Ирина.
      - На кухню! - приказал ей Фил.
      Ирина, взмахнув хвостом, ушла, куда ее послали...
      - А когда ж ты... в Монголии был? - пытаясь нащупать основные вехи бурной его жизни, вскользь спросил я.
      - Ну, как... - спокойно ответил Фил. - Оттрубил, потом в Сибири работал - я же строитель! - а потом в Монголии прорабом уже.
      - Да... неслабо! - восхищенно произнес я. - Так сколько же тебе? - Я пригляделся к его выдвинутому вперед, словно обсыпанному мукой лицу.
      - А сколько дадите? - Он гордо-шутливо задрал над плечом свой наполеоновский профиль, застыл с дурашливой важностью, как мраморный бюст.
      - Ну... давай!
      Мы торжественно выпили.
      - Мне про тебя первая еще Полинка сказала - помнишь Полинку? - мол, есть такой замечательный человек! - расвспоминался он.
      Полинка! Ну, как же можно не помнить Полинку - мою первую, самую отчаянную любовь!
      - А ты... откуда с ней?! - ревниво воскликнул я.
      - Сахадка! - Он пошевелил в воздухе пальцами. - Так мы же с ней до второго курса вместе учились!
      - С Полинкрй? - воскликнул я.
      Тут я вдруг увидал, что он склонился к моему столику-приемнику и, покряхтывая, снял заднюю картонную стенку.
      - Да не надо! - со страстью, совершенно не соответствующей предмету, воскликнул я. - Не надо! - Я отодвинул приемник. - Давно уже не работает Бог с ним!
      - Ладно... так и ходи! - сурово произнес Фил свою любимую, видно, присказку, властно отстранил меня, засунул свою маленькую белую ручку внутрь, по очереди покачал лампы в гнездах, потом воткнул вилку в сеть, нажал клавишу... Сочный, ритмичный джаз потряс мою душу, и стекла, и стены!
      - Потрясающе! Как это ты?
      - ... Сахадка! - усмехнулся он.
      Единственное, что смущало меня, что он по-прежнему игнорировал свою даму - видно, вымещал ей за какой-то прокол, но сколько же можно?! Вот она гордо появилась с кухни с подносом, холодно расставила чашки, разлила чай.
      - Смотрите, пар танцует под музыку! - воскликнул я, но они продолжали держаться отчужденно. - Ребята! - обнимая их за шеи, воскликнул я (в одной руке плескалась рюмка с коньяком). - Ну, не ссорьтесь - я вас прошу! Так хорошо все, ей-Богу! - Я стал сдвигать их головы, они с натугой сдвинулись...
      Проснулся я почему-то в кабинете, на диване, абсолютно одетый. Окно было настежь распахнуто, и высоко-высоко в небе параллельно шли два невидимых самолетика, оставляя белую пушистую "лыжню".
      Потом вдруг - явно у меня в квартире! - бухнула дверь. Прошел холодный сквознячок, осушая мгновенно выступивший едкий пот на лбу. Вдруг стали приближаться быстрые дребезжащие шаги. Сердце испуганно отступилось. Я попытался подняться, но почувствовал такую слабость и тошноту, что снова сполз.
      Кто ж это ходит по моей квартире?.. Так у меня и двери же нет, с ужасом вспомнил я. Сколько же там человек? - Я напряженно прислушался... Один? Шаги продребезжали на кухню, послышалось сипенье крана. Странный грабитель - решил побаловаться чайком!? Я усмехнулся, и сразу же голову стянула боль. Потом вдруг шаги стремительно приблизились. Сердце остановилось.
      Дверь кабинета со скрипом поехала... Я героически поднялся навстречу опасности. В щель просунулся серебристо-грязный надувной сапог, потом колено в из-желтевших джинсах, потом поднос с чашками и, наконец, сияя железом зубов и лучась глазками, знакомая голова. Со стоном я рухнул обратно.
      - Ну, ты, зверюга беспартийная! - ласково просипел он. - Жив еще? Сейчас врежем чайку!
      - Чайку? - пробулькал я. - ... А кофе нельзя? Там... кофе с молоком в банке было.
      - А кофе с молотком ты не хочешь? - оскалился он. - Ты вчера так тут ураганил! Удивительно, что стены стоят!
      - ... Я?
      - Ну, а кто - я, что ли?.. Всем девчонкам по четвертаку!
      Как - девчонкам? Я снова упал.
      - Не помнишь? - Он усмехнулся. - Ну, так и ходи!.. Ничего - я в свое время тоже ураганил как зверь! Всю Сибирь заблевал, пока пить выучился. Но нам, строителям, без этого дела ни шагу!
      На кухне засвистел чайник, и он, развернувшись, ушел туда. С колотящимся сердцем я кинулся к столу, выдвинул ящик - бумажник лежал сверху, вывернутый, пустой... Снова нашла слабость. Услышав приближающиеся шаги, я торопливо задвинул ящик.
      - Ну, ты, зверюга, - появляясь с чайником, произнес Фил. - Подниматься собираешься, нет? Придерживаясь за стенку, я сел.
      - Скажи, - сделав мизерный хлебок чая, решился я. - А ты, случайно, деньги мои из ящика не брал? Некоторое время он неподвижно смотрел на меня.
      - Взял! - сурово сказа! он. - Ты так ураганил вчера, что все бы приговорил!
      - Да понимаешь вот... на ремонт копил. - Я обвел рукой обшарпанные стены.
      - Ладно, сделаю я тебе ремонт! - хмуро произнес он. - Что я могу уж то могу. Что не могу - говорю сразу! Сделаем в один удар. Я так хочу тебе сделать, как недавно в Москве у одного видал.
      - А во что... это встанет? - Хоть таким хитрым образом я попытался выведать, сколько моих денег у моего сурового друга.
      - Что ты дергаешься, как вор на ярмарке?! - рявкнул он. - Не бойся на тебе не поднимусь! Без тебя есть на чем подняться, а уж на друзьях последнее дело! - презрительно проговорил он.
      Пот тек с меня ручьем. Получилось, я допускал мысль о такой гнусной возможности - подниматься на своих друзьях!
      С тревогой я чувствовал: он почему-то усиленно внушает идею о старинной нашей дружбе, о неразлучной компании, все входящие в которую до сих пор связаны святыми узами... Зачем-то это нужно ему... или просто для самоподъема?
      - ... Да - и раковину бы, раковину! - вскричал я.
      - ... Ты как японец - все кроишь! - презрительно произнес Фил.
      Действительно, стыдно: человек с дружбой, а я с сантехникой! Позор!
      - А скажи... очень плохо я вчера себя вел? - От весьма мучительной темы я перешел к другой, менее мучительной.
      - Что значит - плохо? - сурово сказал Фил. - Как хотел, так себя и вел! Ты ж дома у себя, а не у тещи в гостях!
      - Правильно! - воскликнул я, резко поднимаясь.
      Тут стукнула дверь - из ванной в моем халате выплыла королева, роскошным движением закинула влажные волосы за плечо, уселась с нами.
      - У Фила что нехорошо? - Уже доверительно, как к своему, обратилась она ко мне. - Друзей никого нет - всех презирает! Теперь хоть, слава Богу...
      "... Кто?!" - испуганным взглядом спросил я.
      - Как - кто? Ты же, дурачок? - ласковой улыбкой ответила она.
      - Вам бы, Ирина Евгеньевна, на рабочем месте давно пора быть! прохрипел Фил.
      - Алкаш ты чумовой! - Она, как на пружине, оскорбленно вскочила, мгновенно оделась, подошла к двери, вернее, к месту отсутствия ее. - Ну, ты об этом пожалеешь! - мстительно проговорила она.
      - Так и ходи! - рубанув ладошкой, произнес Фил.
      Ирина выскочила. Для чего же я тратился, покупал коньяк, отравлял себя - если все кончилось еще хуже, чем начиналось?! Фил даже не глянул в сторону выхода, сидел абсолютно неподвижно, потом медленной, шаркающей походкой подошел к телефону, набрал номер.
      - Здравствуйте... - отрывисто произнес он, потом долго слушал какой-то крикливый голос, не умещающийся в трубке. - Какие-то хадости вы ховорите... - брезгливо произнес он, двумя пальцами положил трубку. Уже фактически забыв обо мне, он хмуро наматывал шарф.
      - Ты в контору сейчас? - поинтересовался я. Он долго мрачно смотрел на меня.
      - Пойдем, если не противно, - усмехнулся он, пожав плечом.
      Как это мне может быть противно?! Мы пешком двинулись к его управлению... словно полководцам, приближающимся к линии фронта, нам все чаще попадались следы сражения: разбитые дома, костры, перевернутые фуры. Какие-то люди подбегали к нам и что-то кричали. Фил шел медленно, опустив свой наполеоновский профиль, не реагируя.
      По мосткам над канавой мы вошли в сырой колодец-двор разрушенного дома - без стекол, дверей и перекрытий. Откуда-то издалека шли звонкие удары. Во втором дворе, возле маленького двухэтажного флигелька, где пахло гнилью из оставленного без крыши помещения, из разрытой канализационной канавы, я увидел зрелище, поразившее меня в самое сердце. Небритый человек в берете и землистой робе огромной кувалдой разбивал белые фаянсовые раковины. Он ставил раковину вверх дном и звонким ударом разносил ее на крупные куски. Рядом была уже высокая груда черепков. Молотобоец швырнул туда вновь полученные осколки, подтянул к себе новую раковину в упаковке, ломиком оторвал доски, поставил раковину в позицию и нанес зверский удар. Это совершенно необъяснимое, на мой взгляд, занятие, Фила, наоборот, совершенно не удивило. Он сухо кивнул молотобойцу и, пружиня мостками над канавой, вошел во флигель.
      - Детсадик тут делаем! - счел нужным объяснить он.
      Молотобоец шел за нами, скребя молотом по земле.
      На каком-то сооружении, похожем на покосившуюся столовскую раздачу, стоял черный мутный телефон.
      - Завтра пойдешь к нему! - Прижав трубку ухом к плечу, Фил кивнул на меня и стал щелкать диском, набирая цифры. Молотобоец не среагировал. И Фил, что характерно, моего адреса не назвал. Может, он считает, что я так популярен, что адрес не нужен?
      - Аппликациями все обклеить хотим, - обводя рукой голые стены, произнес молотобоец.
      - Лучше - облигациями, - продолжая накручивать диск, усмехнулся Фил.
      Молотобоец побрел обратно, и скоро опять послышались зверские удары. Фил снова накручивал диск. Я вдруг почувствовал, что причина всех наших блужданий в том, что Филу просто неохота появляться у ее на рабочем месте, где уже ждут, свернувшись, как змеи, груды надоевших проблем, а также несколько новы заботливо приготовленных Иришкой.
      Брякнув трубкой, Фил двинулся прочь. Я, как верный секундант, следовал за ним. Фил все больше мрачнел - видно, какие-то мысли все крепче одолевали его.
      - Тысячу рам привезли, и все кривые! - с каким-то торжеством прокаркал бросившийся к Филу тип плетеном строительном шлеме.
      - Так и ходите! - прохрипел Фил.
      Вестник, явно ликуя, удалился. Удивительное свойство, которое, наверное, можно встретить только у нас: упоение масштабами разрухи. Поразительное злорадство, обращенное на себя - пусть нам хуже, а в равно приятно! "... Что твои пятьсот миллионов! Тьфу! Вот у нас строили комбинат - девятьсот миллион коту под хвост!" Рассказчик застывает в мрачном упоении, а собеседник буквально дрожит от нетерпения, что выпалить данные об убытках гораздо более мощные. Да, трудно при таких настроениях быть созидателем.
      Мы вошли в контору.
      - Филиппа Клементьича нет!.. Понятия не имею! звонко-торжествующе отчеканила Ирина, и торжество ее было понятно: да, мол, нет уважаемого начальника на рабочем месте, и где он находится, неизвестно, вряд ли по делу!
      Когда мы приблизились, Ирина вскрывала почту нетерпеливо вспоров большой конверт с каким-то официальным грифом, быстро прочла бумагу, мстительно удовлетворенно произнесла "мгм" и тут увидела нас. Фил молча и неподвижно смотрел на нее, она же поднимала голову все более независимо и надменно. Господи, на что уходят силы!
      Повернувшись, мы пошли по коридору - как сквозь строй: вдоль стен почему-то стояли женщины, причём исключительно с детьми, и ели нас глазами, как врагов.
      - Дружок его, - услышал я сзади зловещий шепот. - С ним все средства и просаживают!
      Я невольно дернулся. Мое какое-то слишком стремительное восхождение до ближайших друзей Фила несколько смущало меня. Сам шел молча, не реагируя. Ира с полученным письмом в руке скромно шла сзади. У самых дверей кабинета, положив руки на папку кожзаменителя, сидел милиционер - судя по очкам с выпуклыми стеклами, из ОБХСС. С ним Фил поздоровался, но крайне сухо и зайти не пригласил.
      - Еще в апреле должен был детсадик сдать, а у него там конь не валялся, знай только керосинит со своими дружками! - Видимо, не в первый уже раз, но сейчас специально для нас прокричала здоровенная бабища с усами.
      Отрубив гвалт тяжелой обитой дверью, мы вошли в кабинет.
      Фил медленно прошаркал к своему столу, мрачно сел. Ирина торжествующей, почти танцующей походкой подошла к столу и пришлепнула свежеполученную депешу прямо перед носом шефа - видно, в ней содержалась какая-то крепкая плюха моему другу! Да, видно, он немного пережал, и победительная его наглость, всегда приносившая ему успех, наконец вызвала бунт особенно страшный - женский: когда дело касается детишек, детсадика, тут тигрицы обретают невиданную отвагу!
      Дверь со скрипом отворилась, а за ней показалась группа, опять же состоящая, в основном, из женщин, но с агрессивным старичком во главе.
      - Комиссию вы вызывали? - обратился старичок к Ирине.
      Ирина с некоторой опаской глянула на Фила, но потом надменно проговорила:
      - Я!
      Фил с ослепительной улыбкой поднялся из-за стола, и направился к ним, как бы желая прямо на пороге обнять долгожданных гостей. Дойдя до двери, он взялся за ручку и яростно захлопнул дверь прямо перед носом комиссии. Комиссия, что интересно, больше не возникала - видно, с ходу направилась в вышестоящие нстанции.
      - Спасибо, Ирина Евгеньевна! - усмехнулся Фил. - За мной не пропадет!
      Ириша, оставшись без поддержки, чуть дрогнула, но заговорила еще более надменно:
      - Скажите, Филипп Клементьич, а когда будут материалы для детского садика?
      - ... Сегодня, - безжизненно обронил Фил.
      - Вы уже полгода говорите - сегодня!
      - Я сказал. Сегодня, - еще более безжизненно произнес он.
      Он медленно застегнулся - плаща он так и не снял - и уверенно двинулся к двери. Я неуверенно двинулся за ним... Видно, наступит когда-то этап, когда он займется и моими делами?
      Баб в коридоре уже не было: видимо, вслед за комиссией умчались в верха. Остался только недвижный милиционер.
      - До свидания, - сказал ему Фил.
      Не оборачиваясь, Фил (и я за ним), вышел прочь. У подъезда стоял синенький пикапчик. Из задней дверцы высунулся молотобоец.
      - Я нужен, Филипп Клементьич?
      - Кому ты нужен? - мрачно пошутил Фил.
      Молотобоец оскалился. Фил, сгорбившись, полез внутрь. Я тоже забрался... Наверное, на этом пути мне не светит ничего, но на других-то тем более!!
      - Куда, Филипп Клементьич? - оборачиваясь с переднего сиденья, спросил шофер.
      - На склад, - веско обронил Фил.
      - М-м-м! - радостно-удивленно произнес шофер и захрустел рычагами. Видно, эта поездка была радостной неожиданностью, я смутно чувствовал, что происходящее как-то связано со мной, но как именно - не мог сообразить.
      - Филипп Клементьич! - вежливо обратился к шефу молотобоец. - Японец звонил, завтра бой заберет, но ему нужно целых восемьдесят тонн!
      - Так делай! - яростно рявкнул Фил.
      Я вроде бы разгадал эту хитрую шараду: какой-то японец, как это теперь модно, скупает у нас всяческий бой и строймусор - и Фил со своими помощничками усердно поставляет его. Я только испугался, что Фил с его неукротимым упорством превратит в строймусор все окружающее!
      Примерно так оно и выходило. По обеим сторонам дороги шла абсолютно разоренная жизнь: разрушенные дома, какие-то задранные кверху ржавые конструкции - ну просто мечта японца, любителя утиля!
      Вот мелькнул красивый, отдельно стоящий дом - может быть, в прошлом даже вилла. Сейчас у нее не было стекол и крыши, а на крыльце красовался транспарант: "Опасная зона". Что значит - опасная? Кто сделал бывшую зону комфорта и отдыха опасной? Для чего? Для того, может, чтобы скрыть от глаз все, что там происходит?
      - Да... надеюсь... с японцем этим... официально все сделано? - выйдя из задумчивости, проговорил я.
      - А наш шеф не любит официально! - проговорил молотобоец и гулко захохотал.
      - Сниму с пробега! - сурово оборвал его Фил.
      Мы зарулили в какой-то глухой двор. Спустились по лесенке под ржавым навесом к двери, обитой светлой жестью. Фил морзянкой застучал по звонку. Дверь тяжело отъехала, и мы вошли в подземелье. Тут было все: импортные цветные газовые плиты, во тьме маняще белела сантехника, на грубо сколоченных стеллажах сверкали целлофановой оберткой невиданные обои. Был ли у этого подземелья другой вход, официальный? Очень сомневаюсь. Нас встретила тучная женщина в халате.
      - Ну, что, все худеешь? - дружески прохрипел Фил.
      Они похохотали, потом скрылись в конторке, пошуршали какими-то бумагами, потом вышли, и Фил сказал:
      - Грузите!
      Сам он, что характерно, не грузил, дружески зубоскалил с хозяйкой - но и это, наверное, тоже важная деятельность, может быть, даже самая важная?
      Мы погрузили восемь раковин, четыре унитаза, шесть рулонов линолеума, двадцать рулонов обоев, десять пачек дефицитного клея. Тут было много такого, что бы нужно было мне, но никакого обнадеживающего намека я не получил. Более того (и это очень встревожило меня), во время прощания хозяйка подошла ко мне и сказала с признательностью:
      - Ну, спасибо вам, хоть детишкам садик будет теперь!
      Странно!.. При чем здесь я? Что она хочет этим сказать? Ведь, надеюсь, все это сделано по безналичному или как это там? А вдруг, черт возьми, по безналичному для них - по наличному для меня - за мои денюжки? Я яростно глядел на Фила, но он сидел абсолютно непроницаемый.
      Неужто я кроме других глупостей в жизни сделался еще и спонсором чем-то это слово было мне неприятно.
      Раковины ездили по кузову, били по ногам - я принципиально убирал ноги: не такой уж я друг детей, чтоб ради них еще и ноги ломать!
      С какой-то незнакомой стороны мы неожиданно въехали в знакомый двор и остановились у флигелька, в котором, надо понимать, скоро зазвенят звонкие детские голоса. Я вылез из кузова и увидел, что засада переместилась сюда: тут были и исстрадавшиеся женщины с детьми, и члены комиссии во главе со старичком, и с виду неподвижный обэхээсэсник, который, однако, как в известной сказке про ежика, оказался тут раньше нас.
      Фил молча, не реагируя, вылез из пикапчика, потом мы стали вытаскивать наши богатства и, пружиня мостками над канавой, как волжские грузчики, понесли груз в помещение.
      Гвалт, поднявшийся в толпе, по мере все новых и новых наших ходок менялся со злобно-презрительного на восторженный. Первым ко мне (когда я стоял, тяжело отдыхиваясь) подошел обэхээсэсник:
      - Спасибо вам! Вы настоящий друг! - Он стиснул мою руку, сел в свой зеленый, как кузнечик, "москвич" и с облегчением умчался.
      Я был в растерянности... Чей я друг?.. Детей?
      И тут нахлынули женщины.
      - Ну, спасибо вам... хоть один хороший человек! Может, я и хороший человек, но как они-то об этом догадались?
      - Федя! Дай дяденьке конфетку!
      Федя, поколебавшись, залез в ротик и протянул мне обсосанный леденец. Я, растрогавшись, взял, положил в карман. Радостно гомоня, женщины со старичком во главе покинули двор. Было ясно, что в их жизни произошло нечто радостное и неожиданное, во что они уже не верили и устали ждать.
      Фил деловито ходил над привезенным и записывал в блокнот.
      - За что это... все меня благодарят? - спросил я его.
      - Да это все лабуда! Мы тебе все финское зарядим! - Уходя от прямого ответа, Фил презрительно махнул на привезенные изделия рукой.
      - А разве это... не по безналичному куплено? - все яснее понимая горемычную свою судьбину, поинтересовался я.
      - По безналичному ты себе... и гроба не купишь! - уже победно усмехнулся Фил. - Тут нужен счет по капстроительству, а зверюги эти открыли по капремонту - приходится кроить! - Он слегка виновато взял меня за рукав.
      - А это все, разве нельзя было... за валюту купить... которую вам японец дает?
      - Валюта наверх вся уходит! - прохрипел Фил. - Зверюги эти уважают валютку!
      - А зачем... им давать?
      Фил, чувствуя уже полную моральную победу, улыбнулся совсем широко.
      - Ты говоришь - зачем? А ты думаешь, они хоть одну бумажку тебе подпишут просто так?
      - Ну, неужели ничего на свете нельзя уже по-честному сделать?!
      - По-честному? - Фил оскалился, чувствовалось, я его своими наивными вопросами довел наконец. - По-честному хочешь? Тогда бери! На твои деньги все куплено! - Он, тяжело дыша, стал вдруг швырять прямо в грязную лужу передо мной рулоны сверкающих обоев, раковины, унитазы, один раскололся. Бери!.. Детишки обождут!
      - ... Да ладно уж... - вздохнул я.
      - Валерки-ин!.. - Он радостно сделал "козу". - Да не дергайся ты, как вор на ярмарке! - Он перешел на суровый дружеский тон. - Все финское поставим тебе, сделаем в один удар!
      ... Да, здорово они раскалывают меня, как говорится, "в один удар"! Моментально, главное, вычисляют, на лету! Порой даже на огромном расстоянии! Помню, прошлой весной мне позвонил режиссер аж из Ташкента и с комплиментами и уверениями пригласил приехать для совершения, как он сказал, "одной деликатной миссии". Наслышанный о восточном гостеприимстве и к тому же находясь на нуле, я тут же приехал. Миссия действительно оказалась весьма деликатная - я должен был написать сценарий уже снятого фильма! То есть они снимали три года трехсерийный фильм - не имея сценария, рассчитывая, что "сообразят на ходу", и так досоображались, что в конце концов сами перестали понимать, что сняли! Кроме того, все эти годы они, видимо, очень неплохо жили - фильм без всякой на то суровой необходимости снимался на Черном море, в кадре было бешеное количество красивых баб, никоим образом не связанных с сюжетом, которого, кстати, и не было... Теперь на этом режиссере висело несколько миллионов, а предъявить что-нибудь связное худсовету он не мог. Неприятности светили ему крупные и спасти его мог только я! И тут он абсолютно был прав - ни в одном из городов нашей необъятной страны такого идиота не нашлось, пришлось выписывать из далекого Питера! Я в ужасе просмотрел показанный мне материал... Кто-то - абсолютно неизвестно кто - входил в какие-то роскошные комнаты, выходил, танцевали какие-то пары... причем ничего нельзя было ни доснимать, ни выкидывать - делать надо было из этого, разве что меняя порядок эпизодов и придумывая слова под снятую мимику. Не скрою, такая сверхсуровая проверка моего воображения возбудила меня. Два месяца я сидел в плохоньком номере, оскорбляемый горничными, абсолютно, кстати, не сталкиваясь ни с каким восточным гостеприимством, и в конце концов сложил из этой мозаики довольно складную картину. Я был доволен и горд. В день моего отлета растроганный режиссер сообщил мне, что, к сожалению, сберкасса в этот день закрыта, поэтому он, увы, не может дать мне обещанных денег. "Так, может быть, мне остаться?" - уже обреченно, все уже поняв, пробормотал я. "Зачем?! - возмущенно закричал он. - Ты прилетишь - деньги будут уже лежать! Телеграфом пошлю!" Думаю, не надо объяснять, что деньги еще идут. Но - надо отдать должное ташкентцу - он хоть моих денег не отбирал, как Фил! А в принципе, все удивительно повторяется - какой характер, такая и жизнь! И если мир делится на две части - на обманщиков и обманутых, то мне все равно как-то приятней быть среди вторых!
      - ...таварищ таракой, - вывел меня из прострации говорок Фила. - Фее рапотаете, рапотаете, нато и от-тыхать! - Он пихал меня в пикап.
      - Да нет, я пойду... Я уже как-то устал отдыхать.
      - Да встряхнемся давай. К Ирише заедем. Хочу с ней крепко потолковать - пора на уши ее поставить!
      - Не надо! - Я метнулся в пикапчик.
      - В контору! - захлопывая за мной дверцу, скомандовал Фил.
      Снова нас мотало на поворотах. Я как-то боялся, что отдых с Филом окажется еще тяжелей, чем работа. Фил гнусавил под нос лихой джазик, время от времени дружелюбно подмигивая мне - он был абсолютно уверен, что купил мою привязанность навсегда (причем, что характерно, за мои же деньги!).
      Мы подъехали к конторе, стали вылезать. Все как раз дружными толпами выходили на обед.
      - Мадам что-то не видать! - сказал Филу молотобоец.
      - Видимо, говеет! - усмехнулся Фил.
      Уйти?.. Но мне кажется - когда я с ним, что-то все же сдерживает его!
      И тут появилась наша Ириша - она шла с гордо поднятой головой, игнорируя нас. Рядом с ней крутился какой-то чернявый парень на высоких каблуках. Фил стоял неподвижно, глядя в землю, и у меня мелькнула безумная надежда, что он не видит ее. Но по той абсолютной неподвижности, с которой он стоял, было ясно, что он видел. Взяв себя в руки, она хотела было проплыть мимо, но в последний момент сломалась и резко подошла.
      - Филипп Клементьич, я вам зачем-либо срочно нужна? - подчеркнуто официально проговорила она.
      Он продолжал стоять абсолютно молча и неподвижно. Ситуация явно становилась напряженной. Это молчание и неподвижность пугали даже больше, чем шум и скандал. Проходящие мимо стали умолкать, останавливаться, с изумлением смотреть.
      - Русланчик! Подожди меня, я сейчас! - ласково сказала она своему спутнику, несколько демонстративно прикоснувшись к его плечу.
      Русланчик сделал несколько шагов и, не оборачиваясь, стоял.
      - Ну? - прошипела она.
      - На рабочее место, пожалуйста, - безжизненно проговорил Фил, указав рукой.
      Ирина довольно явственно выругалась и, повернувшись, пошла в контору. Фил абсолютно без всякого выражения на лице, шаркая надувными пимами, медленно прошел в свой кабинет, уселся за стол. Ирина, явно куражась, с блокнотом и ручкой подошла к нему. Фил молчал, не обращая на нее никакого внимания.
      - Может быть, я все-таки могу пойти пообедать? - наконец, не выдержав, проговорила она.
      - Будешь выступать - сниму с пробега! - еле слышно проговорил Фил.
      - А что я такого сделала? - уже явно сдаваясь, проговорила она.
      - Слушай, ты... Если бы не этот... слишком нежный паренек, - кивнул он на меня, - я бы сказал тебе - что!
      Ну что ж, хоть в качестве "нежного паренька" пригодился, подумал я.
      Открылась дверь, и появился взъерошенный Русланчик.
      - Иди, Русланчик, у нас с Филиппом Клементьичем важные дела! капризно проговорила Ириша.
      - О! - привстав, радостно завопил Фил. - Вот кто сбегает нам за водкой! Пришлите червончик, - вскользь сказал он мне.
      С какой это стати я еще должен оплачивать его дурь?.. Но я не мог больше видеть стоящего, как столб, Руслана - я протянул последний червонец.
      - Ну, вы даете, Филипп Клементьич! - вдруг расплылся в улыбке Руслан и, топоча, выбежал.
      - Коз-зел! - вслед ему презрительно произнес Фил.
      - А ты - человеческий поросенок! - кокетливо ударяя его карандашом по носу, проговорила Ирина.
      Вскоре вбежал запыхавшийся Руслан, радостно отдал бутылку шефу. Шеф зубами сорвал жестяную крышечку, сплюнул, разлили по стаканам.
      - Я не буду, - сказал я, но он не среагировал.
      - Филипп Клементьич! - деликатно прихлебнув водки, произнес Руслан. У меня к вам производственный вопрос!
      - Ты бы лучше о них на производстве думал! - усмехнулся Фил.
      - Но можно?
      - Ну?
      - Мы сейчас дом отдыха по новой технологии мажем...
      - Знаю, представь...
      - Ну, и многие отдыхающие от краски отекают, их рвет... одному даже "скорую" вызывали...
      - Это их личное дело. Дальше!
      - ... Так мазать?
      - Тебя конкретно не тошнит?
      - Да нет... я уж как-то привык...
      - Так иди и работай!
      С ним все ясно! Там, где нормальный человек засовестился бы, заколебался, задергался - этот рубит с плеча: "Так иди и работай!" И все проблемы, которые других бы свели с ума, им решаются с ходу, "в один удар". С ним ясно. За это его и держат на высоком посту, и будут держать, сколько бы нареканий на него ни поступало - именно за то, что он сделает все, даже то, чего делать нельзя! Появился молотобоец.
      - Филипп Клементьич... - Он столкнулся со мной взглядом и слегка запнулся. - Так делать... для японца? - он смотрел то на Фила, то на меня.
      - Иди и работай! - хрипло произнес Фил.
      Молотобоец вышел.
      Вскоре послышались звонкие удары - рушилось мое состояние. Фил был мрачен и невозмутим.
      Ну все - я вроде был больше не нужен. Круг на моих глазах четко замкнулся. С чего начиналось все - с разбивания раковин, - к этому и пришло. По пути я сумел успокоить Фила, матерей с детишками, обэхээсэсника, теперь обрадую ненасытного японца, а что я сам немного расстроился - это несущественно!
      - Швыряло давай! - Фил кивнул на Иркин стакан.
      - Поросенок! - Она игриво плеснула в него остатками водки.
      Больше я находиться здесь не мог. И даже, как "нежный паренек" я уже абсолютно был не нужен: нежность и так хлестала тут через край!
      - Чао!
      Я двинулся к выходу.
      Фил даже не повернулся в мою сторону. Может, ему был безразличен мой уход? Но тогда, наверное, он бы рассеянно кивнул мне вслед и даже бросил какую-то малозначащую фразу, но в этой полной его неподвижности, абсолютном безмолвии читались огромная трагедия, неслыханное оскорбление!.. Он ввел меня в святая святых, распахнул душу (пусть не совсем стерильную), раскрыл методы работы (пусть не совсем идеальные), а я свысока плюнул на все это и ушел. Как говорится: такое смывается только кровью! Ириша четко уловила состояние шефа.
      - Конечно, когда не о его делах речь, ему неинтересно! - бросила она мне вслед.
      Как это - речь не о моих делах? Ведь именно мои раковины сейчас в угоду японцу звонко разлетаются вдребезги! Парадокс в том, что Фил отдает их японцу, а если бы я отнял их - я отнял бы их у детей! Но - хватит! Еще помогать матерям с детишками я хоть со скрипом, но согласен, но поднимать своими скромными средствами и без того высокий уровень японской промышленности - пардон!
      Я взялся за дверь.
      - Да куда он денется! - хлестнула меня на выходе вскользь брошенная реплика Фила.
      ... Как это - куда я денусь?! Да хоть куда!
      Я вышел на улицу, в слепящий день. Водитель пикапа бибикнул мне. Я подошел.
      - Садись, подвезу!
      - Денег нет! - Я сокрушенно развел руками. Опричники Фила мне тоже были как-то ни к чему.
      - Да садись! - горячо сказал водитель. Я понял, что это зачем-то нужно ему, и сел. Поехали.
      - А если шеф позовет?
      - А! Он сейчас с места не стронется, будет пить до посинения - но зато на посту! Вечером другое дело - вози его!
      - А куда - вечером-то?
      - По ресторанам - куда же еще? Сперва объедем, всех зверей соберем, а после - в кабак. Но все - мне надоело уже: столик в салоне я отвинтил. - Он кивнул назад, на пустое пространство между креслами. - Тут у меня они пить больше не будут! Сказал, что крепления не держат! Они нешто разберутся? И убрал. А то сиди жди их, пока они с кабака выберутся, потом заберутся сюда и на столик все вынимают из сумок! Раньше двух ночи домой не прихожу - жена уже разговаривать перестала. И главное: хоть что-то бы имел, хоть раз угостили бы чем, предложили - попробуй. Я, может, тоже хочу рыбкой красненькой или икорочкой дочку угостить!.. Никогда! Сожрут, выпьют все, расшвыряют - "Вези!" После каждого еще до дому волоки! Все - распивочная закрыта! - Он снова кивнул назад.
      - И с кем... он тут? - поинтересовался я.
      - С кем! Понятно, с кем - у кого все в руках! А им такой, как Фил, позарез нужен: при случае и посадить можно, а потом вытащить! Исполкомовские да еще покруче кто. Вот уж действительно - нагляделся я на них в упор: свиньи свиньями! Нажрутся до усеру да еще баб норовят затащить! - Он сплюнул. - А те раковины, что вы оплатили, Гриня наш расфуячил уже, японцам отдадут - те из них какой-то редкоземельный элемент берут. А нашим - плевать! Но у меня тут больше они пить не будут - конец!
      Мы свернули.
      - А жена дочку в садик через весь город таскает, к ее заводу трехлетку в полшестого приходится поднимать! А детсада нашего как десять лет не было, так нет и сейчас... Дай им волю - они все разнесут! "Так уже дали им волю", - подумал я.
      - И в общежитии нашем до сих пор раковин нет на третьем-четвертом этажах!
      - И у меня нет раковины! - сказал я.
      - И у тебя нет? - Он обернулся.
      ... Ремонт, который сделали мне ребята, встал мне ровно вдвое дешевле той суммы, которую у меня взял и не собирался, видимо, возвращать мой в буквальном смысле драгоценный друг.
      Хоть мы теперь и не виделись с ним, я, как ни странно, все четче видел его. Водитель Николай, появляясь у меня по делам ремонта, каждый раз рычал, что опять до глубокой ночи развозил пьяных клиентов. Все они, и особенно рьяно Фил, требовали обязательной доставки их домой, в каком бы состоянии они не находились. Дом, оказывается, для них - это святое!.. Выходит тогда, заночевав у меня, Фил сделал редкое исключение?.. Как трогательно! По словам Коли, дома у Фила был полный порядок: квартира отлично отделана, три сына-спортсмена, красотка жена. Значит - дом его держит на плаву, там он отдыхает душой? Но я как-то не верю, что жизнь можно поделить перегородкой на два совершенно разных куска.
      ... Сейчас он исчез, как бы смертельно обидевшись, что я бросил его, пренебрег духовной его жизнью (если можно назвать духовной жизнью то, что происходило тогда в конторе)... Одновременно, как бы вспылив из-за обиды, можно было не отдавать и деньги... очень удобно! Но главное тут, несомненно, его оскорбленная душа! Мол - как только мои корыстные интересы не подтвердились, я тут же немедленно ушел, наплевав на узы товарищества. Примерно так он объясняет это себе... Версия, конечно, весьма хлипкая, и чтобы Филу поверить самому, что все рухнуло из-за поруганной дружбы, а не из-за украденных денег, ему все время приходится держать себя в состоянии агрессивной истерики: все сволочи, зверюги, к ним с открытой душой, а они!.. Жить в таком состоянии нелегко - я сочувствовал ему.
      Только в невероятном напряге, раскалив до полного ослепления все чувства, можно проделывать такие безобразные операции, как он проделал со мной, и при этом считать себя правым и даже оскорбленным! Легко ли? И все для того, чтобы потом в грязном пикапчике глушить с крепкими ребятками водку, снова накаляя себя до состояния правоты?
      Ежедневное преодоление непреодолимого, перепрыгивание всех устоев, может, и позволяет ему чувствовать себя человеком исключительным... но к чему это ведет? Может, и мелькнуло в день нашей встречи с ним что-то светлое - и тут же было разбито вдребезги, как раковина. Окупится ли?
      А теперь ему особенно нелегко. Раньше он имел хотя бы утешение марать меня: мол, знаем мы этих идеалистов... но теперь и этого (как и столика в пикапчике) он лишен.
      Казалось бы, при его образе жизни всякого рода переживания давно должны были бы исчезнуть, но он явно не был уверен, что взял надо мною верх, и фанатично продолжал разыскивать доказательства своего морального (или аморального?) превосходства.
      Одним из таких доказательств должен был быть довольно поздний его звонок, примерно через полгода после того, как мы расстались.
      - Слушай, ты! - прохрипел он даже без тени прежней теплоты, словно я все эти месяцы непрерывно оскорблял его (а я и действительно, наверное, его оскорблял, даже не пытаясь требовать с него деньги, ясно давая понять, что с такого и требовать бесполезно). Мог ли он это простить? - Слушай, ты...
      Далее следовало сообщение: все, что он обещал мне, он достал, причем финское, все ждет на базе, а сейчас мне надлежит привезти в ресторан "полторы тонны", а завтра безвылазно ждать дома. Я не сомневался, что судьба этих денег будет такая же, как у предыдущих... Но что его снова толкало ко мне?.. Неужели только ощущение безнаказанности? Да нет, наверняка его скребли сомнения, что я не уверен в абсолютной его честности, в абсолютной его верности дружбе, и это бесило его. Желание доказать свое совершенство в сочетании с привычной необходимостью воровать и составляло главную трагедию его жизни.
      Но все-таки хорошая закваска в нем была, раз он еще что-то пытался доказывать. И именно мне-то и стремился доказать свою честность - всех остальных в его окружении не занимал этот вопрос, и тут вдруг - я. Может, я и был его последним шансом на спасение? Полярной звездой на фоне тьмы? Наверняка в общении со мной он тайно надеялся обогатиться духовно, а я обогатил его лишь материально и на этом успокоился!
      Конечно же, с виду он суров - на любое подозрение ответит оскорблением, на нападение - зверским ударом, на обвинение - обвинениями гораздо более тяжкими... Неужто уже нет хода в его душу? Похоже, единственный крючок, которым еще можно его поднять, - это крючок "верной дружбы", "дружбы, не знающей пределов"... Правда, этим крючком он тянет, в основном, вниз, на себя, но может, еще можно его поднять этим самым крючком наверх?
      Что-то, наверное, все-таки сосало его, если уже больше чем через год он вдруг остановил у тротуара рядом со мной свой "жигуль".
      - Ну, ты, зверюга, куда пропал? - распахнув дверцу, оскалился он.
      Все зубы уже золотые... молодец!
      На заднем сиденье маялся мужик, одетый добротно, но без претензии.
      - Клим! - пробасил он, сжимая руку.
      - Из Сибири пожаловал! - усмехнулся Фил.
      Значит, была у него потребность: показать, какие у него друзья? Выходит, не успокоился он, иначе зачем нужно было ему останавливаться, а не ехать мимо?
      - Зарядил тут ему отель, приезжаем - болт на рыло! - прохрипел Фил.
      - Да чего уж там... уеду, если так! - пробасил Клим.
      - Может, ко мне? - неожиданно проговорил я.
      - Валер-кин! - Фил потряс меня за плечо. Неужели все повторится?
      БОЖЬЯ ПОМОЩЬ
      Несчастен человек, не получающий от Бога подарков! Бог вовсе не задабривает нас, он просто скромно показывает, что он есть.
      Когда мы благодаря своей злобе и нерадению падаем со стула на пол и удар, по всем законам физики, должен быть жестким - Бог обязательно подстелит матрасик. Нужно совсем не любить себя и ничего вообще, чтобы не заметить матрасика и грохнуться мимо, на голый бетонный пол. А между тем есть немало людей, что не замечают - и не хотят замечать - руки помощи, простирающейся к ним. И, пожалуй, именно по этому признаку люди и делятся на счастливых и несчастных. Одни учатся понимать помощь, которая приходит к ним в отчаянные моменты непонятно откуда, другие всю эту "иррациональность" злобно отметают и если уж грохаются, то в кровь - не по законам добра, но уж зато по законам физики!
      А ведь нужно лишь не быть заряженным злобой и неверием, уметь чувствовать "веяния воздуха" - и помощь почувствуется очень скоро. Я давно уже замечаю, что нечто всегда поддерживает - почти в самом низу: обнаружится пятачок в кармане, в который ты многократно и безуспешно заглядывал, и на этот пятачок ты доедешь в то единственное место, где тебе могут помочь. Другое дело, что ты уж будь любезен подумать, куда тебе нужно на этот пятачок поехать... Если ж ты придумаешь лишь поехать в пивную, украсть бутылку и потом подраться... ну что же - сам дурак и не говори потом, что тебе никогда не было в жизни никакой поддержки!
      Думаю, что при всей своей бесконечной милости Бог тоже имеет самолюбие и охотнее делает подарки тем, кто их любит и ждет, а не тем, кто их использует во зло или не замечает.
      С детства я как-то плохо воспринимал банальности, разговоры о неминучих суровостях жизни, о неизбежных и жестоких законах - больше мой взгляд был направлен куда-то туда... в туманность, неопределенность... Законы я понял сразу, но ждал чего-то и сверх. И почувствовал почти сразу ветерок оттуда. И самые тяжелые периоды моей жизни - когда я под ударами реальности забывал про тот ветерок, не ждал его и поэтому не ощущал. Надо уметь выбраться из-под обломков, выйти в чистое поле, радостно открыть душу и ждать!
      Пожалуй, первая поддержка, почувствованная мной... ниоткуда, была связана еще со школой. Вспомните свою жизнь - возьмем жизнь обычную, не обремененную тюрьмами, но и не богатую особыми внешними событиями... Что есть тяжелей школы? Потом ты хотя бы выбираешь место, где тебе быть, а тут жестко сказано: будь только здесь! Сиди, и слушай, что тебе говорят, и повторяй слово в слово - как бы ты ни был с этим не согласен! И всегда чувствуй за спиной взвинченного, больного Гену Астапова, который в любой момент может опрокинуть тебе на голову чернильницу, но сиди и не смей поворачиваться! И, держа все это в душе, каждый день, тем не менее поднимайся в предрассветную фиолетовую рань, прощайся под холодным краном с последним своим сонным теплом... Но это еще ничего, это все еще дома, среди своих, но вот выходить на ледяную улицу и на своих собственных ногах нести себя навстречу мукам, которые - можешь быть уверен - ждут тебя в классе!.. Что бывает тяжелей?! Ясно, что выход из теплого дома под всяческими предлогами затягивался до последнего возможного предела и с чувством запретной сладости - за возможный предел.
      Наконец я выходил, поворачивая тяжелую дверь парадной, в холодный звонкий Саперный переулок, медленно шел к широкой Маяковской - здесь обязательно ударял порыв ветра с мокрым снегом или дождем, выбивающим слезы. Тусклый свет фонарей усиливал отчаяние... Неужели же так будет всю жизнь?!
      И, опаздывая, точно опаздывая - вышел на пять минут после предельного срока! - я не мог заставить себя идти быстро - кто же может заставить себя быстро идти навстречу мукам?
      Я сворачивал на узкую, темную между высокими домами улицу Рылеева. Часов у меня не было, но я знал, что опаздываю... А это значило, что к издевательствам, идущим с парт, прибавляются издевательства сверху, с учительского пьедестала. Учителя тех лет находили простую и надежную платформу для контактов со школьными бандитами: вместе с ними - как бы в воспитательных целях - издевались над слабыми. Это объединяло их сильнее всего, позволяло им найти общий язык. Объединенная экзекуция была намного страшнее раздельной, но тем не менее я не мог себя заставить ускорить шаги! Впереди во мгле начинала проступать белая гора Спасо-Преображенского собора, и вот я уже шел мимо ограды из свисающих тяжелых целей и черных морозных стволов пушек. Ограда вела меня по плавному полукругу. Шаги учащались, сердце начинало биться в радостном предчувствии чуда. И вот я выходил к фасаду церкви и нетерпеливо поднимал голову вверх, к белой массивной колокольне, где под нежно-зеленым куполом летел на фоне светлых облаков белый циферблат с черными цифрами и стрелками. Всегда в это время спереди, со стороны улицы Пестеля, через Литейный шел радостный утренний свет и всегда на торжественном циферблате было начертано мое спасение стрелки всегда показывали на пять минут меньше, чем должно быть! Я успевал, хотя никак, по реальным законам, успеть не мог! Ликуя, я перебегал дорогу, вбегал в школу... и к этому моему состоянию, ясное дело, гораздо хуже липли издевательства и несчастья - так постепенно с Божьей помощью они и отлипли! Откуда вдруг у меня при входе в класс прорезались улыбка, загадочное веселье в лице, озадачивающее врагов?.. Ясно откуда - от того циферблата! Так я встал на ноги благодаря ему!
      И, конечно (как это ни пытались вдолбить атеисты тех лет), Бог никогда не опускался до мелкого, утешительного обмана - мол, на циферблате покажу тебе, утешу, а в школе вдарит по тебе настоящее, московское время! Разумеется, время и было настоящим - я успевал войти, весело сопя, вытереть ноги, не спеша раздеться в гардеробе, неторопливо подняться в утренний класс, уютно усесться, разложиться - и лишь тогда ударял звонок.
      Куда как приятнее было жить, ощущая поддержку! "А мне вот не было никакой поддержки, никогда не было!" - с отчаянием скажет кто-то, и скажет правду. И я мог вполне лишиться ее тогда, начав проводить, например, злобные эксперименты, издевательски пытаясь "выжать" из циферблата сначала десять минут, потом двадцать, полчаса... Ответ мог быть только однозначным и по-русски откровенным: "А иди-ка ты! Не будет тебе в жизни добра!"
      Но надо же иметь совесть и чутье - не ссориться с Богом спозаранку, не тянуть из него жилы, не издеваться, ведь он же старичок. Кто издевается то же получает в ответ!
      Вспоминаю те годы - ведь именно тогда уже полностью складываются твои дела с окружающей тебя бесконечностью: как сложишь сам - так и пойдет, уже тогда надо все сбалансировать и понять.
      Однажды в конце уроков, уже когда за окнами темнело, за мной вдруг прислали гонца от завуча. Его все знали очень хорошо, и вызов от него, да еще экстренный, не сулил ничего доброго. Класс замер. Я медленно вышел. В коридоре я старался вспомнить свои грехи - грехи по отношению к школе, но ничего, кроме тайных, невысказанных мыслей, припомнить не мог... В кабинете меня ждала молчаливая и мрачная группа учителей. Настрой - такие вещи ощущаются и в детстве - был нехороший. Чувствовалось, что они долго и бесплодно сидели тут, в духоте, взаимно раздражая друг друга, бродили, как брага в бочке, с натугой соображая, как же все вокруг резко исправить (такие думы, все более тяжкие, сопровождают всю нашу историю), бубнили, бурлили, закипали - и вдруг возник случайный выплеск, случайно направленный в меня, и все за неимением прочего стали радостно раздувать язычок.
      - Так... может, ты расскажешь все сам? - сладострастно проговорил тучный, весь в черных родинках завуч.
      Все от нетерпения заскрипели стульями - наверняка этот пугливый мальчишка, не участвующий во всем понятной жизни, а постоянно погруженный в какую-то отвлеченность, знает что-то еще, кроме фактов, известных им, вдруг расколется?
      - А что я сделал-то? - уныло проговорил я, с тоской понимая, что что-нибудь да найдется.
      - Что ты делал сегодня до школы? - спросил завуч.
      - А что я делал? Шел сюда! - с некоторым уже облегчением произнес я, достаточно четко уже понимая, что ни о каких чудесах, подобных чуду циферблата, им знать не дано, такое они давно уничтожили в себе... Так о чем же речь? Наверняка о какой-нибудь нелепости, ерунде, клевете! Я взбодрился.
      - Так ты не помнишь? - произнесла классная воспитательница. Все они взглядами проницали меня, вольно или невольно подражая работникам того учреждения, которое поднималось на Литейном совсем неподалеку. Такой стиль общения был тогда в моде, а кто может устоять против моды? Это мало кому дано. Не устояли и они...
      - ... Не можешь или не хочешь сказать? - подхватила "химия". И эту практику - допрос всеми по очереди - тоже они впитали из воздуха: такой был воздух тогда. Но я был спокоен. Главной тайны им не понять, даже узнав ее, они не поймут, отвергнут, не поверят... Чего ж мне бояться? Так, пустяки, какая-нибудь чушь!
      Я весело посмотрел в окно, на высокий циферблат.
      - Да-да! - как бы наконец уличая, цепко ловя меня на признании, вскричал завуч. - Ты правильно смотришь, правильно! Ну, расскажи, кто тебя научил этому, откуда это берешь? - ласково продолжил он.
      Я понимал, что я мог порадовать их только доносом... но на кого? На Бога? Да нет, это невозможно, так на кого?!
      - Я давно говорила твоим родителям, - вспылила воспитательница, - что ты парень не наш, парень чужой, оторванный от нашей жизни!.. Они не хотели понимать, подтверждений хотели - что же такого в тебе плохого... И вот пожалуйста! Курил! На виду всей школы, перед окнами всей школы нагло курил и даже не прятался в подворотню, как это делают другие мальчики, у которых все-таки есть стыд!
      Они торжествующе переглянулись - разоблачили тайного шпиона, особенно приятно, что очень тайного, скрывающего свою шпионскую сущность за хорошими отметками и тихим поведением! Открытые бандиты - это все-таки наши. Да, они невыдержанны, но они всем понятны... а этот... особенно опасен... и вот пойман за диверсией! Огромный успех!
      - Курил? - Я был поражен. У меня, наверное, как и у всякого, были грехи, я даже пропустил недавно урок, ушел тихо домой, и никто вроде не заметил, но - курил?!
      - Но вы ведь знаете, я же не курю, - забормотал я. - Ведь вы же видели, наверное... знаете... я же не курю! - Я посмотрел на Илью Зосимовича, нашего математика. Время от времени он, как коршун, врывался в уборную для ребят и там, ликуя, вырывал папиросы и выкрикивал фамилии: "Федотов! Я тебя узнал, узнал! Можешь не закрываться в кабине! Надо было думать раньше!"
      И другие учителя-мужчины тоже нередко врывались в уборную с внезапной облавой, да и учительницы, честно говоря, не особенно стеснялись врываться. При этом они, правда, возмущенно демонстративно отворачивали головы от писсуаров, как бы подчеркивая, что ради истины вынуждены пойти на нарушение морали, но и это нарушение приплюсовывалось ребятам, их преступление становилось двойным. Поэтому вопреки созревающим половым чувствам все-таки мы чувствовали себя лучше, когда в уборную врывались учителя-мужчины, моральное наказание в этом случае было как-то легче, поэтому учителей-мужчин ненавидели меньше - они не заваривали такого стыда, как бесстрашные и принципиальные наши учительницы. Поэтому я и обратил свой взор в сторону Зоей мыча. К тому же и вообще он был мужик неплохой. Под моим вопрошающим взглядом он сначала было потупился, но потом, согласно общему настою, гордо поднял голову - мол, ваши уловки бесполезны!
      - Но, Илья Зосимыч, - заныл я, понимая, что общее мнение уже создано и его не поколебать. - Ведь вы же... бываете... у нас... видите... видели меня хоть раз?
      Учительницы снова надменно выпрямились - зона обсуждения была вопиюще неприличной, и вина за это, как тогда было принято, вешалась не на них, а на меня, словно я завел этот разговор. И тем более все было оскорбительным, что я запирался: другие быстро признавались, чувствуя, что это порок не страшный, а свойски и - многие учителя тоже курили, было как бы тайное соглашение, сочувствие... признайся, простим! А я скрывал истину, запирался... Но что делать, если я действительно не курил?!
      - Да когда ж я курил?.. Кто видел?!
      - Видели, не беспокойся! - Завуч при всей своей выдержке не мог вскользь не обласкать взглядом осведомительницу. Учительница химии смущенно потупилась под поощрительным взглядом... Я понял, кто видел и кто родил это собрание. Но что она видела?
      - Что она видела?
      - Ты шел... от ограды (наверное, чуть не сорвалось - "церкви")... шел от ограды к школе... и нагло курил!
      Я вспомнил солнечное морозное утро, свое состояние... Еще в такое утро - курить!
      - ... Да это пар! Пар шел изо рта! - воскликнул я.
      Странно - у других не увидели, а у меня увидели. Может, потому, что шел позже и попал на солнце лишь я? Или, может, вообще я был под тайным прицелом давно. Преступление подозревалось и вот - какая удача! подтвердилось.
      - ... Пар это... честное слово! - Уже почти спокойно я посмотрел на всех.
      - Пар... не может так валить! - сосредоточившись, проговорила химичка.
      Все удовлетворенно закивали. Все правильно! Не может так быть, и даже думать такое вредно - чтоб один наглый ученик мог быть умней - и, главное, честней - педагогического коллектива.
      Господи, сколько ненависти скопилось в людях - причем, что поразительно, в учителях!
      - Ну... хотите... - Я посмотрел в окно, но там было уже темно. - Но хотите... завтра посмотрите... я буду переходить, а вы посмотрите!
      Все вопросительно повернулись к завучу - достойно ли педагогическому коллективу участвовать в таких возмутительных, унижающих их коллективное мнение экспериментах? Да и нужны ли какие-то еще доказательства в этом абсолютно ясном деле?
      - Давайте, давайте убедимся, правду он говорит или лжет, - произнес Илья Зосимович как бы осуждающе, но на самом деле, я думаю, дав ход своим сомнениям. - Мы же будем завтра утром в учительской? - Он оглядел коллег.
      - Я не буду, у меня с одиннадцати! - оскорбленным тоном произнесла химичка, как бы подчеркивая свою незаменимость: мол, без нее результаты могут быть и ошибочны.
      - Ну, ничего, Зоя Александровна, мы как-нибудь разберемся! - весело произнес Илья Зосимыч. Та метнула на него гневный взгляд. Я почувствовал, что вообще могу пасть жертвой в междоусобной войне среди учителей, и понял, что мне желательно стушеваться.
      - Ну все, Попов, ты можешь идти, - произнес завуч (ясно, мне нельзя было присутствовать при ссорах взрослых), - иди и не думай, что ты оправдался, наше мнение по этому делу однозначно! Я думаю, достаточно, что мы тебя предупредили! Иди!
      Со строгими лицами они проводили меня. Подразумевалось, что, конечно же, они не намерены на следующее утро торчать у окна... Конечно же, нет. Они сделали предупреждение - и приличному школьнику этого хватит! Вина моя как бы была уже доказана. И в то же время я понимал, что они не пройдут завтра мимо окна и непременно, тайно или явно, будут смотреть, как я прохожу булыжную площадь от церковной ограды до школы, - и мне важно, чтобы пар шел!
      Сосредоточенный, я пришел домой, сделал уроки и, как боксер перед ответственным матчем, пораньше лег спать. Но без драм не бывает - перед самым уже сном бабушка сказала мне:
      - Ой, как все болит, сердце ломит - прямо такое предчувствие, что не проснусь!
      - Что же такое, бабушка, с тобой? - всполошился я.
      - Да оттепель, видно, идет! - заохала бабушка. - Давление меняется вот и болит.
      Я стал уже засыпать и вдруг вскочил как ужаленный.
      - Что значит... оттепель? Это значит - воздух потеплеет... и пар не будет идти изо рта?
      Тяжело, с какими-то черными провалами-обмороками я засыпал... Что же это... значит (по имени я никого не называл и даже не подразумевал, это было неназванным чувством)... значит, никому... нет никакого дела?! И пусть бабушке плохо, и я так и останусь в глазах моих торжествующих врагов преступником - пусть? Значит, ничего нет?
      Проснулся я собранный, решительный, говоря себе: нет, что-то же должно быть!
      Поев супу, я выскочил на улицу, прошел Саперный, замедлил шаг... Ну, что? Морозец вроде бы есть - щеки пощипывает, но в темноте как-то плохо ориентируешься, вот появится солнце - все будет понятнее! Я шел быстро к решительной точке... Не могу соврать, что я не боялся, больше того, скажу, что я все не делал полного выдоха, боясь неудачи. Мелко, часто дышал - ну, этот выдох не в счет, этот - тоже не в счет, можно даже и не смотреть - ну, какой уж тут пар?! Я думал так: если мне светит удача, зачем заранее расходовать ее?
      И только когда я вышел на простор, к ослепительно белой колокольне, освещенной светом через темный еще Литейный, я набрал полную грудь колкого, холодного воздуха, подержал его некоторое время в раздутой груди и выдохнул. Толстая, курчавая струя пара, просвеченная солнцем, вырвалась изо рта! Вот так вот, ликуя, подумал я, а ты решил - помощи нет! Вот она, помощь, - холодное утро вопреки тяжелым предчувствиям!
      Не скрою - я метнул взгляд вверх! Учителя бросились от стекла врассыпную... скажем так... Во всяком случае, тогда мне этого хотелось.
      После этого - и, хочу думать, в связи с этим - дальнейшая жизнь моя в школе сделалась лучезарна и легка. Возможно, я просто так стал ее воспринимать. И, может, думаю я, с этого моего радостного выдоха и начались в стране чудесные перемены?.. Шучу, шучу!
      Позже, в моменты упадка, я ворчливо-скептически анализировал этот случай... Ну и что? Было ли чудо? Мало ли у кого по утрам изо рта вырывается теплый пар? Но у них - просто так, а у меня - не просто так, я помню!.. Но, может, не воздух в то утро был специально холодный, а я горячий? Может, и это сыграло какую-то роль? Конечно, чудо состоит из девяноста девяти процентов твоего ожидания, и лишь чуть-чуть, еле заметно помощь проявляет себя... чтобы грубые люди не навалились: "Давай, давай!" А умному человеку достаточно и дуновения, чтобы почувствовать: ты любим! И будет помощь, когда она действительно необходима тебе!
      Но о зыбкости ее надо все время помнить! Немножко грубого нажима, немножко хамства, и все исчезнет, улитка спрячется в панцирь... Хочешь быть грубым реалистом - пожалуйста! Только не надо потом рыдать над кружкой пива: "Никто не любит меня!" Ты бы мог быть любим!
      Конечно, всю эту кассету я не прокручиваю в себе каждый день или тем более каждый час. Просто: надо соответствовать свету - и свет придет. Надо быть немножко светлей, чем велят обстоятельства, - и обстоятельства посветлеют!
      Однако, не скрою, с годами жить так становится трудней, все чаще в темноте теряешь свет, все чаще с тоской задумываешься: а существует ли вообще что-то?
      Уже далеки те блаженные времена, когда я был первым в школе и купался во всеобщей расположенности и любви. Уже в институте я не был любимым вернее, таких любимых было много, и не случайно так оказалось: конкурс прошли! Но то, что вокруг оказалось много похожих на тебя, здорово бодрило, казалось - уже все, пришли наши времена, кругом свои! Но исчезли - не без давления сверху - и те святые времена, когда вполне достаточно было и одного свитера на шестерых и всем было весело! Сейчас, если просишь у знакомого поносить дубленку, то за это надо платить! Протестуя против столь отвратительной жизни, я принципиально оторвал рукава у своего пиджака, дал их на время поносить своим друзьям, один рукав - Острову, а другой Майофису. Но оба они - художники, называется! - через некоторое время сконфуженно вернули мне мои рукава, пробормотав, что нынче не принято ходить в одних рукавах!
      Да, прохудилась наша прослойка, ее собственные мысли никому уже не нужны - ценят ее лишь тогда, когда она служит массам. Да и я перестал что-то замечать, что кто-то видит меня персонально, помогает мне... Одобрение я получаю только тогда, когда бодро сливаюсь с каким-либо общим направлением. А как же я сам? Было ли время, когда чей-то высокий взгляд был направлен лично на меня? Была ли - хотя бы в далеком прошлом - какая-то личная помощь? Что-то я начал в этом сомневаться! Все, чего я в жизни добился, - исключительно благодаря самому себе, благодаря своему резкому характеру и такому же уму! И, конечно же, нелепо надеяться на возвращение тех прежних трогательных обстоятельств, когда я извергал - зимой! - струю пара и был счастлив. Да и я уже не тот поминутно краснеющий школьник - даже если бы кто и захотел найти меня по тем, прежним признакам, то наверняка бы не нашел!.. Нет, немножко прежней застенчивости я сохранил, но исключительно уже для своих наглых целей! Но даже и на застенчивость уже сил не хватает.
      Особенно отчаялся я, когда в этом году после долгих трудов вознамерился чуть-чуть отдохнуть. Мы с моим другом на машине покрутились немножко в наших местах, но нигде ничего, кроме хамства и безумных цен, мы не нашли. Поразил один только случай. Мы вошли в загородный ресторан, и друг мой, бодрый после пробега, спросил официанта:
      - Ну, куда вы нас посадите?
      - А никуда. Разве что на кол! - равнодушно ответил тот.
      В эти дни мы поняли истину, которая раньше до нас, людей занятых, как-то не доходила: давно уже сфера, как бы призванная холить нас, существует исключительно для самой себя, и именно в ней делаются самые большие дела. Мы с другом со свойственным нам умом тут же резко попытались вклиниться в эту сферу: достали отличные швейцарские костюмы - черные, с желтыми галунами - и такие же фуражки и встали у подъезда нашего дома. Сначала мы хотели по-доброму - радостно встречали каждого, хмуро топающего с работы, хлебом-солью, низкими поклонами, распахивали входную дверь. Ясное дело - в глубине души мы, конечно, рассчитывали на чаевые, но чаевых никто не давал! Даже слова доброго никто не сказал, зато было много слов, которых я не решаюсь тут привести!.. Тогда мы решили не по-хорошему: грудью встали в наших дверях и кричали, отталкивая: "Закрыто, закрыто! Сказано вам - мест нет! Идите в другие дома!" Ясное дело, в глубине души мы рассчитывали на чаевые и тут, но уже на гораздо более большие, чем в первый раз. Но кончилось все еще хуже; все вопили: "Что это еще значит - мест нет? В доме, где с рождения живем, и то уже мест нет?! Сейчас бошки вам оторвем!" И мы (наверное, единственные из этой сферы) были смяты, отброшены, наши золоченые фуражки были растоптаны... Я отнес их к знакомому фуражечнику, но тот отказался их чинить.
      Мы стали лихорадочно соображать: как же нам практически без денег провести отпуск? Сплавляться по реке в виде бревна, как мы это любили делать в студенческие годы? В нашем возрасте плюс с нашим положением - уже не солидно. Тогда, поняв, что при всех обычных вариантах ничего, кроме мучений, нас не ждет, я вдруг почувствовал, что мне надо поехать в те благословенные места, откуда пошел наш род, до сих пор поражающий меня энергией и душевным здоровьем в лице, например, отца, который при встрече гоняет меня вслед за собой по бескрайним своим опытным полям и даже не чувствует усталости, когда я еле-еле уже волокусь... Да, там наверняка колоссальный какой-то заряд, если отец до сих пор так заряжен, а я, родившийся не там, практически уже разряжен. Я поехал к отцу, расспросил все подробности. Отец горячо это дело одобрил, однако сказал, что сам поехать не может: у него уборочная, но я делаю абсолютно правильно, ибо лучше тех мест и тех людей не существует на свете.
      Сначала мы с другом вообще не могли достать денег на поездку, потом достали, но слишком много. Пришлось на некоторое время задержаться, чтобы истратить излишки... Когда мы с этой задачей наконец справились, друг окончательно впал в депрессию и сказал, что никуда со мной не поедет и вообще считает, что жизнь кончена, дальше ехать некуда! Я с ним все-таки не согласился, вернее согласился не полностью и поехал один, хотя в машине лучше ехать вдвоем.
      По дороге, уже в Москве, я решил заехать к другу-москвичу: вдруг он соблазнится?!
      - Он в Сочи. Сочиняет, - почему-то с ненавистью глядя на меня, сказала его жена.
      "Представляю, что он насочиняет в Сочи!" - подумал я. И поехал один.
      Дорогу я опускаю - подробности излишни. Могу сказать только, что все шло складно и ладно и ко мне вновь вернулось ощущение везения, какого я не чувствовал уже давно. Может, кое-кто снова повернул ко мне свой лик, мелькнула мысль.
      Короче: чудесный теплый вечер, низкое солнце рельефно освещает сначала предгорье, потом - горы. Потом солнце гаснет, наступает тьма, однако я азартно проскакиваю мое село, доезжаю до берега моря (но другого моря, не того, на котором живет и сочиняет мой московский друг). Сейчас моря не было видно, но зрелище впечатляло: черная, как тушь, темнота, иногда оттуда с шипением приходила волна, вскипая на камнях. Такое было впечатление, что кто-то время от времени растягивает в темноте белую резинку и снова дает ей стянуться, исчезнуть.
      Я вылез из машины, дохнул морского воздуха и уехал с берега - все-таки в пределах приличного времени надо было добраться до моей цели, не будить же людей. На дороге тьма была рассеяна тусклыми, но частыми фонарями. Наконец я увидел указатель и свернул. При свете лунного серпа огляделся. Когда-то, говорят, я здесь был, но если и вспомню что-нибудь, то, наверное, не сразу. По мере того как я приближался к месту и все определеннее ощущал его пейзаж, настроение мое падало: местность была не ахти - это были не горы, и не предгорья, и не берег моря... так, что-то ровное и незаметное. Проезжая по стране и разглядывая из окон разные дома, я иногда думаю с удивлением: как вот мог человек поставить свой дом между рельсами двух железных дорог и все последующие поколения (вон бегают маленькие дети!) не постарались отсюда сдвинуться? Почему люди спокойно живут здесь, когда есть море, берега над просторной Волгой? Такие мысли у меня возникали и по мере приближения к родному селу. Почему получилось так, что они стали жить в этой ничем не примечательной местности - такие яркие, значительные люди, и не сдвинулись хотя бы на двадцать километров, к морю? Так и не получив ответа, я въехал на тускло освещенную центральную улицу, остановился. Полная неподвижность и тишина. Да, вот цикады тут звенят здорово, надо признать. Все-таки довольно далеко я заехал, сумел - и это на почти сломанной машине!
      Отец, провожая меня, радостно и возбужденно говорил:
      "Как увидишь на главной улице самый большой дом, так езжай туда, и не ошибешься - то будет друг мой Платон!"
      Разглядев без труда именно такой, я радостно порулил туда. Ожидание какого-то чуда - в отрыве от привычных тяжелых обстоятельств - снова пришло ко мне. Вроде как можно начать жизнь сначала, хоть я и понимал логически, что чувство это странное.
      Дом, белый, массивный, стоял в глубине сада, к нему вела очень аккуратная асфальтовая дорожка. По ней я шел, естественно, уже пешком, оставив машину у ограды, чуть в стороне. Можно сказать, что я летел в лунном свете. Сейчас меня встретят наконец-то люди, которые любят меня, всплеснут руками, воскликнут: "Ну, вылитый Егор!"
      Егор - это мой отец, и, воскликнув так, они как бы увидят в этот момент все самое лучшее во мне, откинув наносное, ведь самое лучшее во мне - от отца.
      Я тщательно, но торопливо вытер ноги о фигурный железный скребок у крыльца (чувствуется, здесь не лишены художественной фантазии!), поднялся на бетонное крыльцо и постучал в массивную деревянную дверь.
      Не дождавшись никакого ответа - хотя какой-то голос глухо доносился, я открыл дверь, с бьющимся сердцем вошел в прихожую с большим зеркалом, потом - на голос, - еще раз безрезультатно постучав, открыл дверь и увидел большую комнату, тускло освещенную телевизором, и трех людей, молча сидевших в "гарнитурных" креслах (разговаривал телевизор). Все в комнате было "как у людей" - толстый ковер, горка, стенка, огромный цветной телевизор. Сидели - худая чернявая молодуха, длинный парень, видимо, ее муж, и сухонькая старушка. Я молча постоял. Никто не восклицал "Вылитый Егор!" и даже не оборачивался.
      - Здрасьте! - наконец выговорил я.
      - Здрасьте! - абсолютно безжизненно ответили они, даже не повернувшись ко мне.
      Правда, старушка мельком проговорила: "Присаживайтесь!" - и я присел.
      Некоторое время я молча вместе со всеми слушал все о тех же неразрешимых проблемах - я прекрасно мог слушать это и дома!
      - Скажите... а Платон Самсонович далеко? - спросил я.
      - Скоро будет... Вы насчет пчел? - не оборачиваясь, проговорила молодайка.
      Я обиделся: неужели я похож на человека, который пришел насчет пчел? Я же за тысячу километров приехал... Неужели не видно?
      - Пчелы кончились у него! - с сочувствием промолвила старушка, видно, супруга его, видно, самая добродушная здесь.
      - Ничего, я подожду.
      Я решил не объясняться пока, не тратить эмоциональные заряды, их и было-то не так много, - поберечь до Платона.
      После долгого неподвижного сидения (и диктор в телевизоре, кажется, задремал) вдруг послышалось шелестение шин, рябой свет фар прошел по темной комнате, потом хлопнула дверь машины.
      - Приехал! - обрадованно проговорила старушка и вышла. - Сидите, сейчас. - Движением ладошки она оставила меня в кресле.
      Некоторое время не происходило ничего, потом старушка вошла, улыбаясь, и сказала мне:
      - Пыльный, с пасеки-то... умывается... - и снова вышла.
      Прошло еще довольно долгое время. Старушка опять вошла и, ничего не объясняя, села к телевизору. Раз пять или шесть я вопросительно посмотрел на нее, наконец она заметила мой взгляд и произнесла радостно:
      - Ужинает!
      - Как ужинает? - Я был потрясен. А как же я? Все-таки я проехал немаленькое расстояние сюда! - Понимаете... - Я решил внести ясность, резко поднялся. - Я из Ленинграда...
      - Да уж он понял, - опережая мое движение к двери и как бы укорачивая меня, проговорила старушка. - Говорит, только глянул на тебя, сразу увидал: вылитый Егор!
      И все? Я понял, что на этом как бы поставлена точка: ну, да, вылитый Егор... ну и что? Может, если бы появился сам Егор, еще бы что-то и было, а так - всего лишь "вылитый"... Потом, посидев некоторое время без движения, я по своей привычке постарался прийти к гуманному разъяснению: может, он, наоборот, от стеснения не появляется - пыльный после пасеки, усталый... стесняется просто появиться перед сыном любимого своего друга, ждет утра?
      Но версию о стеснительности пришлось отбросить --почти тут же хозяйка вышла, снова вошла и произнесла решительно:
      - Платон сказал, чтобы ты машину свою куда отогнал. Он еле в ворота въехал, говорит!
      "Да-а-а, - подумал я, - версия насчет стеснительности недолго прожила!"
      - А... куда отогнать? - поинтересовался я.
      - Да куда-нибудь! - видимо, заражаясь холодностью от своего мужа Платона, проговорила старушка, и в ответе ее явно звучало: "Да хоть к себе домой!" Правда, через некоторое время она же вошла с грудой белья, стала стелить на диване (молодые встали и, так ни слова не сказав, ушли). Платон спрашивает: проездом? - вскользь поинтересовалась она.
      Да, круто тут обращаются. Проездом?! Но что делать - сдержанность губит чувства, я сам-то, честно, не продемонстрировал тут особых чувств так что все, увы, нормально!
      Но неужели я так и не увижу его и ко мне будут лишь доноситься его команды, как к бедной Настеньке со стороны чудовища в сказке "Аленький цветочек"?
      Правда, уже перед самым сном мне - как Настеньке - был подан ужин: кусок пирога и рюмка мутной жидкости... Надо так понимать, что это был привет от Платона - невидимое чудище начинает понемножку окружать меня своими дарами...
      Самое интересное, что именно "Аленький цветочек" мне и приснился правда, в какой-то дикой интерпретации... Но - просыпаться в незнакомом помещении, когда не вспомнить, где ты оказался и зачем... вот ужас! Тьма была полная - видимо, ощущение склепа, помещения, из которого уже не выйти, охватывает в таких случаях всегда... Тьма, кругом преграды... Если я еще на поверхности, то где же окно?.. Нет... и тут нет. Ах, вот оно... ф-фу! Тускло лиловеет... Но дверь... Где же выход отсюда? Выйти обязательно надо - не только по физиологическим причинам, но и по другим, более важным: надо же разобраться, где я. От ужасов сна я понемножку отходил, но куда отходил?! О, какая-то дверь под моей рукой поехала, заскрипела... и я, пройдя через нее, оказался в еще большей тьме. Искательно оглядывался назад, но и там уже ничего не светило, значит - только вперед! Физиология торопила. Вот еще какая-то дверь... Со скрипом потянул на себя... полная тьма! Что открыты глаза, что нет - никакой разницы! Стал щупать руками... и на что-то наткнулся. Чье-то плечо... толстая неподвижная рука... Я рванул в бок, нащупал стену, стал шарить по ней. Под рукой что-то нажалось, щелкнуло... Яркий свет залил помещение. Я зажмурился, потом открыл немного свои очи... О, да у них тут настоящий холл - зеркала, настенные переливающиеся бра, светлые заграничные обои! Теперь я наконец-то вспомнил, куда приехал... Вот тебе и село! А то, куда я пытался только что войти и где нащупал чьи-то плечи и руки, были полированный платяной шкаф, пальто и шубы. Хорош бы я был, если бы хозяева, включив свет, увидели бы меня, роющимся в шкафу. Хорош, подумали бы они, гусь. Вот тебе и "вылитый Егор"! Рядом была еще одна дверь, но эта уж явно вела на воздух, оттуда тянуло холодом... Ну что ж - на воздух все же надежнее, там можно не особенно мучиться, а то тут, пока шаришь по стенам, можешь не стерпеть. За этой дверью была вторая, совсем уже наружная, между этими дверьми висела грязная рабочая одежда, стояли измазанные глиной сапоги... Как тут все четко у них, мелькнула отрывистая мысль... Я распахнул последнюю дверь и вышел на невысокое, боковое, не главное крыльцо. Прямо перед ним стояли скособоченные, частично облетевшие, частично почерневшие от мороза астры, а дальше - покрытые толстым инеем, чуть ли не снегом, соблазнительные лопухи. Но оказалось, что на улице уже светло, все видно и прямо вдоль длинного нашего палисадника идут какие-то женщины в ватниках и платках, с вилами на плечах, с любопытством поглядывают на меня... Отменяется! Я быстро обогнул угол дома - где-то должен же быть у них сортир?! Вот главное крыльцо типа террасы, со стеклами. А вон в дальнем углу, среди других дощатых строений, великолепная будочка, скворечник! Я домчался туда, рванул дверцу... проклятие! Закрыто изнутри! И идея лопухов тоже уже не годится, потому что там явно кто-то засел и через щелку наблюдает! Я с безразличным видом стал прогуливаться... Шел длинный дощатый сарай, и оттуда неслись аппетитное похрюкиванье, и козье меканье, и низкое коровье мычание... Чувствовалось, что человек в будке засел основательный, капитальный...
      Таинственная тьма, так волнующая меня вчера, полностью теперь рассеялась, и в тусклом фиолетовом свете утра открылся огромный плоский участок с высохшими тыквенными плетьми, дальше ряды парников в земле, с прорванной пленкой, тоже покрытой серебряной изморозью, - "утренник" был крепкий!
      И тут наконец визгнул на гвозде запор и из темноты будки вышел хозяин. Плотный, основательный, но маленький, в каком-то темном рубище, в меховой безрукавке, в галошах на серые шерстяные носки. Главной примечательностью его облика была огромная голова - "котел", я бы сказал, и почти без шеи! А в лице его выделялся нос, формой и размером напоминающий кабачок, но слегка подмороженный, рыжеватый, с крупными оспинами. Глазки были примерно как у налима - маленькие, черненькие, веселенькие, прямо по бокам носа.
      - Ну, привет тебе, привет! - Он протянул ко мне миниатюрные руки (сразу две!). - Ну, я вчера Варваре сказал - вылитый Егор!
      "Чего же ты мне-то этого вчера не сказал?" - подумал я, но усмешку сдержал.
      - Чего - я слышал - плохо заводится у тебя? - Он кивнул на мою машину в конце ограды, всю покрытую небывало крупными каплями росы.
      "А что, пора уже заводиться?" - хотел съязвить я, но сдержался, тем более что заводилось вчера, когда я отгонял машину от ворот, действительно очень хреново. Озабоченность вытеснила всякую иронию.
      - Ты ж, наверное, искупаться хочешь поехать? - вдруг радушно проговорил он.
      "Странно, - я не сдержал удивления, - почему это он думает, что в такой заморозок я хочу именно искупаться?" Куражится, надо думать, ведь отец радостно предупреждал меня, что его друг Платон - мастер ядовитых проделок с абсолютно тупым и добродушным лицом! Видимо, это и происходило!
      - Да вот чего-то зажигание барахлит, - солидно сказал я, - сначала бы надо разобраться.
      - А-а-а, ну смотри, - равнодушно произнес он и побрел куда-то в сторону. Видимо, единственный интерес я представлял для него как предмет утонченных его розыгрышей. - А то хочешь, на своей тебя довезу? - Азарт в нем, видимо, побеждал все прочие чувства.
      Я понял, что сейчас единственный способ продолжить общение с ним (а значит, и со всеми остальными) - это участвовать в том, что он предлагает, а для выигрыша делать вид, что делаешь это с колоссальным энтузиазмом!
      - Да искупаться неплохо бы вообще! - весело воскликнул я. - Сейчас, только шмотки возьму! - Я заскочил сперва все же в будку, потом в дом - за плавками и полотенцем.
      "Ну что ж, раз так - пускай!" - тоже с азартом подумал я.
      Утро действительно было отличное, капли начинали светиться желтым в лучах, идущих между туч, пахло дымком и полынью. Я вошел под навес, где стоял его серый драндулет типа "нивы", сел вперед и активно заговорил, не давая этому интригану особенно развернуться:
      - Я, наверное, перебудил всех у вас - темно было, а я выход искал!
      - Кого ж ты разбудил? - насмешливо проговорил он. - Жена еще с ночи к сестре ушла - у той корова рожает. Дочь уж три часа как на ферме, а зять вон он сидит!
      Через стекло я увидел фигуру, словно прилипшую к толстому осветительному столбу за оградой. До столба провода были туго натянуты, дальше свисали, от действий зятя слегка покачиваясь.
      - Трехфазку тянет к нашему амбару. - Платон кивнул на могучее бетонное строение без окон. - Циркульную пилу хотим сделать. Он главный энергетик колхоза у нас.
      - Ну что ж, дело хорошее! - откликнулся я.
      Мы поехали. Изредка Платон медленно кланялся встречным через стекло, некоторых пропускал.
      Меланхолично он начал рассказывать, что с этого года, как ушел с работы, все стало валиться из рук, ни к чему серьезному не лежит душа, а все дела со скотиной и участком (грандиозным, я бы сказал) он презрительно называл "баловство".
      "Сразу же дурить тебя начнет - моментально! - с восторгом предварял нашу встречу отец. - И то плохо у него, и это никуда, а на самом деле все у него кипит. Любит прибедняться - и тебя будет дурить!"
      Так и было.
      Мы как-то без дороги, прямо и непосредственно, выехали в серую ровную степь. Платон словно и не смотрел на дорогу, плакался, какие у него ленивые дочка и зять (ничего себе ленивые - с шести утра на столбе!). Потом, уже, ближе к морю, начался небольшой склон, изрезанный оврагами и речками, приходилось делать петли, объезжать, понемногу спускаясь вниз. Да, довольно-таки заковыристая получилась шутка - отвезти меня искупаться: дорога головоломная, а ведь примерно где-то тут я проезжал вчера в темноте!
      Теплело, крупные капли на листах наливались желтым. Потом все пространство вокруг нас, от края до края, сделалось красным - весной так широко цветут в степи маки, но это были не маки, это были помидоры, маленькие, остренькие, яркие, - я внимательно разглядывал их гирлянды у самой дороги, порой вылезающие почти на дорогу.
      - Красиво! - не удержавшись, воскликнул я.
      - А, все гниль! - махнув короткой ручкой, проговорил Платон.
      - Как гниль? - удивился я. - Все это?!
      - А что ж ты хочешь? - усмехнулся Платон. - Второй уже такой "утренник" за три дня! А помидоры - нежный продукт! Там в них такие капилляры, - растопырил он пальцы, - с водой, ну, и когда вода в лед переходит, лед, сам понимаешь, шире воды и капилляры эти рвет. Тут же все загнивает. Теперь, - он оглядел бескрайние поля, - разве свиньям на корм, и то если руки дойдут!
      - Как же, столько погибло?! Что же смотрели-то?
      - Да почему смотрели? Работали. Убрали, сколько могли, план выполнили, да и все, кому не лень, себе набирали, а все равно вон сколько осталось!
      - Да у нас... из-за такой одной помидорины шикарной... любой с ума сойдет! - воскликнул я.
      Платон молча пожал плечом. Мы спустились к воде, остановились на пляже. Море было еще какое-то не проснувшееся, абсолютно ровное и серое. Я быстро искупался, вытерся. Потом мы сидели в машине, молча глядели на неподвижное море, ан светлый и тоже вроде бы неподвижный кораблик на самой кромке.
      Я вспомнил: отец говорил, что колхоз этот довольно лихой и, кроме скота, овощей, имеет рыболовный флот, который ловит всюду, чуть ли не у Новой Зеландии, и Платон занимался как раз этим, был на сейнере то ли механиком, то ли тралмейстером, точно отец не помнил, но главное - повидал свет. На эту тему я попытался деликатно его разговорить - не молчать же тупо, сидя в машине, и потом так же тупо молчать, когда отец станет расспрашивать, что и как.
      - Как, вспоминаете море-то теперь? - спросил я.
      - Да, мерэшыцца порой! - неохотно проговорил он. - Да и то: бывало, выйдешь ночью на мостик, от берега тыщи миль, а вокруг светло, от горизонта до горизонта лампы сияют, что твой Невский проспект!
      - А что же это? - изумился я.
      - Так тралят же! - довольно равнодушно пояснил он.
      - А-а-а!
      - Знаешь, сколько в ту пору я весил?
      - Мало? - догадался я, имея в виду тяготы морской жизни.
      Он кинул на меня презрительный взгляд - видимо, любимым занятием его было показывать людскую глупость и свой ум.
      - Мало? - скептически переспросил он. - Сто сорок кило!
      - Почему же так много? - пробормотал я.
      - Так не двигался почти, - пояснил он, - с вахты в каюту, с каюты - на вахту, да и все!
      Такие неожиданные сведения о рыбацкой жизни поразили меня, но именно этого и добивался мой собеседник.
      - Да! Так со мною в каюте почти полгода командированный с Ленинграда жил! Инжэнэр, - солидно проговорил Платон. - Соображал помаленьку, как локацией рыбу искать... Да, инжэнэр... С Ленинграда, да... - Платон немножко застопорился. - Мы ж с ним друзья сделались в конце! - Платон несколько оживился. - Ты зайди к нему в Питере, я адрес тебе дам! Он тебе все, что хочешь, сделает!
      Опять он что-то крутит, хитрит, подумал я. Почему это какой-то инженер в Ленинграде, с которым он плавал когда-то давно, должен мне делать все, а вот этот, друг моего отца, находящийся в непосредственной близи, не хочет мне сделать ничего, даже не покормит завтраком, а держит зачем-то на берегу пустого и неуютного моря?
      - Тянет... в море-то? - пытаясь развивать беседу в лирическом направлении, спросил я.
      - Та нет! - усмехнулся Платон. - Я на море люблю больше с берега смотреть!
      На этом мы закончили с ним задушевную нашу беседу. Он завелся, и мы порулили обратно.
      Теперь мы, видимо, для разнообразия ехали немножко другим путем. Остановились над обрывом, над узкой стремительной речушкой. Тот берег уходил вдаль все более высокими холмами.
      - Сколько уже потопано тут! - вздохнул Платон. - Помню еще, как вот на этом самом холме монастырь стоял, монахи на лодках плавали. Потом, сам понимаешь, закрыли монастырь, но все сначала там оставалось как есть. Помню, наша ячейка ставила спектакль антирелигиозный, и нам с Егором, твоим отцом, поручили из монастыря того иконы для декорации привезти. Переплыли на лодке туда, вошли... Темнота, таинственность, святые со всех стен смотрят на нас. Быстро схватили со стены две самые большие иконы - в полный рост - и быстро выскочили с ними на свет, на воздух. К лодке спустились, обратно поплыли... Тут совсем уже солнце, жара! Сбросили те иконы с лодки в воду и стали купаться с ними, как с досками! Заберешься на иконы, встанешь - и в воду прыгаешь! - Платон вздохнул. - Вот и допрыгались! мрачно закончил он.
      Дальше мы молчали и молча доехали обратно. Вообще-то Платон, судя по количеству парников за домом, по размаху массивного амбара, был не так уж беден, но жаловаться, прибедняться, причислять себя якобы к последним дуракам - это постоянный его стиль, об этом меня предупреждал отец. Сейчас он был бы рад, что характер его друга абсолютно не изменился.
      Машина, въезжая во двор, проехала по нескольким клокам сена, разнесенным из-под навеса сеновала завихрениями ветра, и Платон, поставив машину, сразу же стал собирать сено вилами обратно на огромную колючую гору, потом, перекрутив отполированную палку в руках, стал плотно пристукивать клочки к общей массе обратной, выгнутой стороной вил. Я от нечего делать принялся ему помогать. Где-то там, в городах, я что-то значил, мог важно и веско говорить, и это что-то значило, но здесь все это не значило ничего. Здесь я снова превратился в мальчика, в сына старого друга, и соответственно себя вел - и более ничего. Уже почти все забыв, здесь я вдруг вспомнил себя в детстве - робкого, вечно краснеющего мальчишку.
      За оградой тянулось широкое поле с раскоряченными сухими плетьми, среди них, тяжелые, как ядра, темнели мокрые тыквы.
      - И тыквы все померзли - не могли убрать! - махнул туда рукою Платон. - Хоть я своего зятя с этой лентяйкой заставил свои тыквы убрать! Он кивнул на амбар.
      Раздался треск, легкий шум выхлопов. Платон распахнул ворота, и на бескрайний его двор въехал коричневый трактор - "шассик" - с небольшим железным кузовом перед стеклянной кабинкой. Платон постелил широкую рогожу, и тракторист вывалил из кузова гору зелено-серого перемешанного комбикорма. Все это, конечно, включая трактор, было колхозное, но Платон обращался со всем этим абсолютно уверенно. Он нанизывал корм на вилы и раскладывал в корыта-кормушки - радостно замычавшей корове, серо-розовым хрякам в соседнем отсеке, а за следующей перегородкой уже выскакивали и стучали в доски копытцами черные пуховые козы.
      В свином деревянном корыте я успел увидеть присохшие ко дну скукоженные чехольчики помидоров - и тут он успел! Интересно - до заморозка или после?
      Потом я смотрел на слоистые загривки торопливо жующих хряков и думал: в нашей жизни во всех хитросплетениях все равно не разберешься! И самое верное - самое примитивное рассуждение: человек, выкармливающий скотину, хотя бы даже для прикорма себя, наверное, прав, а те, кто как-то ограничивает его, тоже, может, правы, но уже меньше! И я так чувствую, что помогать-то, наверное, надо ему, а не другим - которые абсолютно спокойно оставляют поля помидоров, превращая их в гниль!
      Тракторист уселся на приступку кабины, закурил и чего-то ждал, стеснительно - и в то же время явно - поглядывая на меня. Платон, недовольный заминкой, замедлил движение вил и остановил на нем тяжелый взгляд.
      - Гала просила передать, - как бы оправдывая свое присутствие, проговорил тракторист, - шо к обеду она не придет - у нас Вятка рожает!
      Платон мрачно кивнул и продолжил работу. Видимо, посчитал, что это сообщение как-то объясняет небольшую задержку тракториста. Стало быть, понял я, эти комбикорма - привет от Галы, дочки Платона, посланный с фермы... Вроде бы это нехорошо, но ведь больше взять-то неоткуда, да и сколько его на любой ферме валяется под ногами, под тракторами!
      Тракторист вдруг преодолел свою нерешительность, встал с подножки маленький, румяный - и слегка приседающей походкой направился ко мне. Платон хмуро посмотрел на него, потом махнул рукой, заранее, видно, зная, что собирается сказать тракторист, и оценивая это как ненужную пустяковину.
      Тракторист подошел ко мне вплотную и выбросил пятерню. Мы взялись за руки, пожали, но тракторист не выпускал моих пальцев. Глаза его загадочно блестели. Он выдержал длинную паузу и наконец эффектно произнес:
      - Попов Леонид Георгиевич! В смысле произведенного впечатления он не просчитался.
      - Как? Попов? И Георгиевич? - изумился я. - Так я же Валерий Георгиевич Попов!
      Тракторист довольно улыбнулся и, ни слова больше не говоря (видимо, он сделал все, что хотел), еще раз тряхнул мне руку, сел в стеклянную свою кабину и урулил.
      Единственный, на кого я мог выплеснуть свои эмоции, был Платон, хотя, судя по меланхолическому его выражению, особого сопереживания я от него не ждал.
      - Попов!.. И - Георгиевич! - все же воскликнул радостно я.
      - Да много тут всяких! - пренебрежительно произнес Платон (я подумал, что он имеет в виду нерадивого тракториста). - Што ж удивительного - родное ведь село.
      Действительно... родное! Я с умилением посмотрел вокруг, но ничего умилительного больше не заметил.
      - Ты, чем филологией заниматься, - уже по-свойски предложил Платон, лучше бы съездил в поле, памадор привез! Вон старые ящики у ограды валяются - загрузил бы!
      - Мерзлых, что ли?
      - Так сойдет... для скота... Через три дня вовсе сгниют.
      Конечно, по абстрактным законам он не прав: помидоры не его... Но по здравому смыслу... А есть ли что-нибудь важнее его?
      - Да чего-то машина моя барахлит, - проговорил я.
      - А чего там у тебя с ней? - Тут он проявил интерес.
      Мы подошли к моей машине (крыша и бока уже высохли), открыли и сели. Я повернул ключ зажигания, стартер крутился, завывал, но мотор не подхватывал. Мы подняли крышку, проверили бензин в карбюраторе, искру на свечах - искры не было... Почистили свечи, снова повторили - стартер крутился, мотор молчал!
      - Ну, ясно все - электронное зажигание полетело у тебя! И зачем это только ставят его, за Западом гонятся?.. Это в наших-то условиях!
      Платон вынес свой суровый приговор. Как будто сам он ездит на волах! У самого стоит "нива"!
      - А транзистор, что сгорел, у нас тут за сто километров не сыщешь... Ну, ладно уж, поспрошаю ради тебя! - подытожил Платон
      "Все ясно! Теперь он сможет держать меня в рабстве, сколько захочет!" - подумал я.
      - Так, может, на моей съездишь? Ящики вон лежат! - Как на самую важную деталь, он снова указал на сваленные ящики.
      - Да смогу ли я... на вашей-то? - пробормотал я.
      Платон вдруг не стал меня уговаривать, а отвлекся, вылез, пошел к воротам - к ним как раз подъезжала мрачная закрытая машина. Она въехала во двор, и из нее вышли трое молчаливых, на чем-то сосредоточенных крепких ребят в черных комбинезонах. В руках они держали какие-то уздечки. Из отсека, где жили хряки, донеслись отчаянные, душераздирающие визги. Да, это пришел их последний день на земле, но откуда они-то заранее знали, что это выглядит именно так, если считать, что они живут на свете только первую свою жизнь?!
      Один из приехавших отмахнул калитку, вошел к хрякам, загнал самого крупного в угол, затянул на нем уздечку и поволок - на скользком деревянном полу осталось четыре колеи. Он добуксировал хряка до машины и кинул его в кузов. Второй стремительно проделал то же самое. Третий, самый молодой из них, замешкался. По отсеку с душераздирающим визгом метались два оставшихся борова.
      - Какого... этого... или того? - спрашивал парень у Платона, сам, видимо, не в силах скрутить ни этого, ни того.
      Платон молча выхватил у него уздечку, напялил на одного из оставшихся, что был покрупнее, и стремительно отволок его в машину. Оставшийся боров визжал за четверых. Машина, покачиваясь, выехала.
      Сцена эта длилась, наверное, несколько секунд, но произвела впечатление очень тяжелое. Даже железный Платон присел на секунду на крыльцо, и папироска в его пальцах дрожала.
      Конечно, можно романтично мечтать, чтоб свиньи были живы и люди сыты, можно в ослепительно белом фраке кушать свинину на серебряном блюде, полностью отстранившись от того, как она здесь оказалась... Но честно ли это?
      Я посмотрел на оставшегося хряка (который вдруг резко прервал свой визг, шлепнулся на пол и лежал неподвижно, словно разбитый параличом), потом повернулся к Платону.
      - Ну, ладно, съезжу... Где у вас ключ? Платон снял с гвоздя на террасе ключ и молча протянул мне.
      Я стал кидать в заднюю часть салона ящики.
      - Доедешь, где мы спускались, - прокашливаясь, произнес он. - Там увидишь вдали будку, свернешь туда... Там Николай. Думаю, договоритесь. На всякий бякий - стеклянный пропуск возьми!
      - Стеклянный? - не сразу сообразил я, потом, сообразив, пошел в дом, вынул из сумки бутылку.
      Я спускался петлями вниз... Еду на чужой машине, за чужим кормом, для чужого хряка!.. Да, истончилась моя собственная жизнь!.. Но в данной ситуации, надо понимать, - это самое полезное, что я могу сделать.
      И вот я снова увидел с двух сторон бескрайнее помидорное поле, точнее - это были уже не помидоры!.. А что? Вдали, над крутым морским обрывом, я увидел и домик-будку. Но как проехать туда? Шла лишь узкая, гораздо уже машины, тропка... Что было делать? Я свернул туда, поехал... Замерзшие помидоры звонко лопались под шинами, впечатление было ужасное... словно едешь по цыплятам... Я старался ехать медленней, будто это что-то меняло.
      Я подъехал к будке, заглянул внутрь. Там было темно, затхло. Никого не было. Приглядевшись, с удивлением увидел, что с дальнего конца поля быстро плывет над помидорными кустами белый, перевернутый кверху ножками стол. Потом разглядел под ним хрупкую фигурку. Она, слегка хромая, приблизилась... Худой, как мальчик, старичок с седой щетиной снял с головы стол, поставил. Отдышавшись, вдруг протянул руку:
      - Поцелуев... Николай Петрович!.. Платона Самсоныча племянник?
      Видно, слухи тут распространялись довольно быстро, хотя и не совсем точно.
      - Да... сын... его друга. Старичок умильно кивнул.
      - А я на тот край поля ходил! Был там у нас... небольшой брифинг! - Он довольно утер губы.
      - Понятно, - проговорил я. - Вот Платон Самсонович, - кивнул я на пустые ящики, - просил передать...
      Обращаться к сторожу с более конкретными требованиями все-таки было неловко.
      - Ясно! - сказал он. Мы выкинули пустые ящики и загрузили до края заднего стекла салона полные, с помидорами. - Мерзлые! - пояснил он. - А так - нельзя!.. Нет, конечно, для начальства можно!.. Эти черные "волги", как грачи, слетаются каждое лето - и доверху их загрузи. А об оплате, ясное дело, и речи нету! Глядишь иной раз - жир с него каплями каплет... Думаешь: ну, дай ты червонец, не позорься!.. Никогда!.. А так-то - нельзя! Нельзя!
      Мы возмущенно с ним выпили водки.
      - А что работает по-настоящему один Платон да дочь его Галя, великая труженица, с десятью старухами - это им не важно! Вот запретить - это они любят! - Старичок Поцелуев раздухарился. Мы выпили еще. Провожая, он горячо жал мне руку, словно главному проводнику прогресса.
      Зигзагами я выехал на дорогу. Я возмущенно ехал вдоль бескрайнего погубленного поля... Действительно - все нельзя, можно только самое ужасное: чтобы все вокруг погибало! И вполне логичным, хоть и противным завершением этой картины стал милицейский газик, круто обогнавший меня, с неторопливо высунувшейся форменной рукой, помахивающей жезлом по направлению к обочине. Я злобно остановился. Газик некоторые время стоял безжизненно, потом из него показалась нога в сапоге, потом все тело маленький румяный милиционер крайне медленно, совершенно не глядя в мою сторону, двинулся ко мне. Меняются города, климатические зоны, но одинаковость поведения одинаковых людей поразительна - климат почему-то совершенно не влияет на это! Эта милицейская медленная походка постоянна везде - именно от этой медленности, по их мнению, клиент должен заранее цепенеть и холодеть! Один только раз в жизни милиционер подошел к моей машине нормальной, быстрой человеческой походкой, и то, как выяснилось, он попросил меня довезти его до дома. Фараон (в данном случае это величественное слово полностью подходило к нему) наконец приблизился и сел рядом со мной, не произнеся ни звука. Газик перед нами медленно тронулся... Надо полагать, мне надлежало теперь следовать вслед за газиком... Новый хозяин моей жизни даже не счел нужным открыть рта!
      Мы долго ехали лениво и как бы сонно. Вслед за газиком я въехал во дворик милиции. Хозяин мой вылез, потоптался, зевнул, потом тускло посмотрел на меня.
      - Выгружай! - отрывисто скомандовал он.
      Я посмотрел на него... Кого-то он мне колоссально напоминал!.. Но, как я смутно чувствовал, на ситуацию это не повлияет. Сгибаясь, словно я был уже каторжником, я стал выгружать ящики из машины и складывать их штабелем.
      Полосатой палкой - видимо, любимым своим на свете предметом - он пересчитал ящики сверху вниз.
      - Ну, что ж! - довольно усмехнулся он. - Мало тебе не будет!
      - Так ведь мерзлые же! - вскричал я.
      - А это уже никого не колышет! - ухмыльнулся он.
      Я похолодел. В лице его я не видел ничего, кроме упоения властью и еще - любви к тем благам, которые с нею связаны. Я не обнаружил в его лице ничего, за что бы мог зацепиться, что бы могло меня спасти. Все будет так, как он захочет, а хочет он так.
      Мой ужас усилился еще более, когда он молча повернулся и пошел в здание - видимо, считал даже излишним приказывать: его мысли должны читаться и так! Человек явно был в упоении, а тому, кто находится в упоении, трудно и даже невозможно что-нибудь возразить.
      Мы вошли в полутемное помещение и сели - он за стол, я на жесткую табуретку. Я почувствовал, что в эти вот секунды жизнь моя переходит в другое состояние. Беда, которая смутно предчувствовалась всегда, стала грозно проясняться.
      Я лихорадочно вспоминал, какие впечатления у людей, знакомых и незнакомых, о жизни за колючей проволокой больше всего угнетали меня. Пожалуй что - это не нужда, не холод, не тяготы, хотя переносить их будет мучительно. Главное, что отвращало меня, - дух, победное торжество глупости, тупых устоев! Один мой знакомый, вернувшийся оттуда совершенно беззубым и сломленным, говорил мне, что именно эта торжествующая глупость есть самое невыносимое. Он рассказывал, например, что человек, оказавшийся в койке с весьма опытной девицей, которой, к его удивлению, не оказалось еще и семнадцати, человек этот был всеми презираемым, преследуемым, избиваемым: как же - он нарушил принятую мораль! Другой же, шофер такси, увидев на улице свою жену с каким-то мужчиной, въехал на тротуар, расплющил их и еще изувечил немало ни в чем не повинных людей... Этот в тех местах считался, наоборот, героем - так именно, по их законам, и следует вершить жизнь! Вот что самое жуткое там и вот что мне, уж точно, будет не выдержать!
      - Паспорт! - Милиционер скучающе протянул руку.
      Страшные галлюцинации, что снятся и мерещатся всем нам, просто и буднично превращались в реальность. Неужели уже никогда больше я не смогу идти в ту сторону, в какую захочу, и столько времени, сколько захочу?
      В теперешней жизни как-то все перепутано, неясно, где черное, где белое, иногда делаешь вопреки и чувствуешь, что делаешь верно, и иногда вроде и правильно, а тошнит... Как тут разберешься, где верх, где низ, где зло и откуда ждать помощи. Неоткуда, похоже, ее ждать!
      Я вспомнил вдруг давнее школьное утро, когда меня обвинили в курении и я должен был на следующее утро доказать, что это шел пар, а не дым. Я ведь был пионер, атеист - и в то же время как азартно я ждал, как верил, что какая-то помощь должна прийти! Как горячо я этим дышал - и выдышал, кстати, горячую струю... Способен ли я на такое теперь?
      Дежурный вдруг оцепенел с ручкой на весу. Я тоже застыл... я вдруг почувствовал... происходит!
      Он вскинул на меня глаза... Ну что, что - торопил его я. Но он молчал. Потом вдруг снял жесткую фуражку, перерезавшую лоб красной вмятиной, вытер пот... Потом перевернул протокол ко мне, чтобы я смог его прочитать. Чудо росло на моих глазах, легко отменяя привычное: задержавший дает посмотреть протокол задержанному, как бы советуется!
      Я начал читать - и чуть не подпрыгнул:
      "Одиннадцатого сентября сего года я, патрульный Вязовского отдела милиции Попов Валерий Георгиевич, задержал Попова Валерия Георгиевича..."
      Мы захохотали. Да, чудо было немудреным, но зачем мудреные-то чудеса в таком месте?
      - Да-а... фокус! - Он тоже растрогался. Потом скомкал протокол. Потом расправил, положил в стол. - Ребятам эту хохму покажу - обхохочутся!
      Не удержавшись, я подошел и чмокнул его - все же не часто бывает такое! В моей жизни в первый и, наверное, в последний раз.
      - Но-но! - испуганно отстраняясь, рявкнул он. Действительно... "при исполнении"! Пока чудо не растаяло, надо "таять" самому.
      - Спасибо! - уже на пороге сказал я... Но - кому?!
      Потом, покидая эти места - увы, на поезде, а не на машине - и слегка уже приустав, я размышлял о происшедшем: а было ли что-то? Что же необыкновенного в том, что в этих местах, где бродили еще наши гены, встретился мой "буквальный" близнец?.. Да - но в какой момент!
      Потом, уже ночью, в вагоне, я думал: какой все-таки ехидный старикашка - этот Всевышний! Зачем ему нужно было показывать свой светлый лик именно в кутузке, неужто не мог уж подобрать более симпатичную ситуацию?
      ... Да нет, уже под утро понял я, все правильно! Чудеса не бывают неточными - и это точное. Я бы сам морщился от пошлости и ненатуральности, если бы, скажем, умильные пейзане встречали меня на границе области сочными дарами. Я бы узлом завязался от стыда! А так все правильно - получил помощь в несколько иронической, издевательской форме, - в духе моего теперешнего характера! Не целлулоидного же мишку класть в изголовье моей постели?
      А так ясно, - он меня видит, причем именно меня, а не кого-то вообще!
      ... Но до этих благостных размышлений в поезде произошло немало мытарств.
      Транзистора для моего электронного зажигания Платон, конечно же, не достал (да и мог ли и, главное, пытался ли достать? Большой вопрос!). И вообще все оставшееся время он был со мной крайне суров, даже не поблагодарил за гнилые помидоры, которые я добыл с таким трудом. Ну и правильно, наверное... А что бы я хотел? Чтобы он носил меня в сортир на руках? Я бы и сам не согласился!
      Зато он охотно отбуксировал на своей "ниве" мою колымагу до железнодорожной станции - это я, думаю, важнее сладких слов и слезливых объятий.
      В товарном тупике по наклонным рельсам мы вкатили мой драндулет на открытую платформу. Распорядителем почему-то был заика, от которого невозможно было даже добиться: точно ли в Ленинград пойдет эта платформа?
      - В Л-Ленинград, а к-куда же ее? - несколько неуверенно говорил он.
      Как будто бы мало у нас городов
      Безуспешными были и мои попытки хоть как-то прикрыть машину каким-то брезентом - такие речи всеми встречались просто с изумлением: что значит это слово - брезент?
      - А они нарошно так сделали, шоб нихде ничего не було! - усмехнулся Платон. После чего, крепко пожав мне руку, он убыл.
      Осталось ли у меня о нем плохое впечатление? Да я бы не сказал. Все-таки какой-то блеск разума в общем море хаоса его украшал.
      Полоса безумия и бесчеловечности началась позже. Когда должна была поехать моя машина (на платформе), никто не знал. Да и двинется ли она отсюда вообще? Какая-то квитанция, размером с трамвайный билет, которую мне выдали вместо машины и уплаченных денег, беспокоила меня. Выдадут ли мне по ней машину? Не очень что-то похоже!
      Билет для себя я достал лишь на послезавтра... Не возвращаться же на это время к Платону! Придется ночевать на вокзале. Но оказалось, что и эта фраза, как бы проникнутая унылым пессимизмом, на самом деле полна необыкновенной бодрости... Ночевать на вокзале? Ишь, чего захотел! Вечером, когда я пытался задремать на скамейке, я вдруг увидел, что под напором женщины в горделивой железнодорожной форме целые ряды пассажиров снимаются и уходят из зала. Может, наивно подумал я, она заботливо провожает их на поезд? Но такого уже не будет в нашей жизни никогда! Чем ближе она подходила, тем ясней по ее лицу я понимал, что она просто гонит людей!
      - Но почему же?! - воскликнул я, когда она "срезала" наш ряд.
      - Позвольте не вступать с вами в полемику, - проговорила она. - Это вокзал! Учреждение, а не ночлежный дом! У себя же в учреждении вы не остаетесь ночевать?
      Одна не особенно крупная женщина выгнала в ночь, на холод несколько сот человек!
      Новый, элегантный, стеклянный и, главное, абсолютно пустой и чистый вокзал сверкал перед нами, как хрустальная люстра. С дорожной свалки, из зарослей полыни мы смотрели на это сияние, как волки на костер, и почти что выли. От холода, от комаров и, главное, от отчаяния! Неужели же теперь всегда будет только так?!
      Часов в семь утра, потеряв все человеческое, мы, отталкивая друг друга, ломились в милостиво открытые двери. Главное было - захватить кресло, "не заметив" или оттолкнув устремившуюся на это же место старушку. Когда наконец все, кто сумел, расселись по сиденьям и попытались погрузиться в сладкую дремоту, из кабинета вышла та же неумолимая женщина и начала, методично обходя ряды, поочередно встряхивать задремавших:
      - Просыпайтесь! Спать на вокзале не полагается! Сидите, пожалуйста, прямо!
      Я, не отрываясь, смотрел на нее: может, я все же заснул и это ужасный сон? Да нет... уж больно это похоже на нынешнюю реальность! Ну, а где же хотя бы дуновение разума, доброты? Неужели это исчезло навсегда и Всевышний навсегда прекратил свою деятельность? Видимо, так!
      Все же, не выдержав, я вскочил (безнадежно, конечно, потеряв свое место!) и пошел куда-то по длинным служебным коридорам... Вот дверь с табличкой "Начальник вокзала". Может, он поймет или хотя бы что-то почувствует?!
      - Ну, подумайте сами, вы же интеллигентный человек, - что будет, если оставлять ночевать? Тут же будут жить неделями!
      - А выгонять в ночь на холод?!
      - Таковы инструкции.
      "Зачем все они? По-моему, достаточно лишь одной инструкции - не быть сволочью и идиотом!"
      ... Это я лишь подумал, глядя в его оловянные глаза, но, конечно же, не сказал!
      - А не скажете, как ваша фамилия? - вместо этого проговорил я.
      - Она написана на дверях кабинета, - холодно (вопрос был характерен для неинтеллигентного посетителя!) произнес он и склонился над бумагами, в которых, видимо, было сказано, как окончательно довести все дело до ручки.
      Я вышел и стал таращиться на дверь - никакой фамилии там не было! Было лишь написано "Начальник вокзала" - и все, больше ни буквы! Кто из нас сумасшедший - я или он?! Или это был способ избавиться от меня? Какое это имеет значение?.. Авдеев? Пучков? Какое это имеет значение?
      Я брел по бесконечным служебным коридорам - вон, оказывается, сколько их тут! И вдруг за полуоткрытой казенной дверью я увидел рай, блаженство, мечту: в синеватом дрожащем свете дневных ламп там всюду были сложены матрасы - белые, с ржавыми потеками и синими полосами, они лежали кипами, поднимаясь до потолка, словно специальное ложе для изнеженной принцессы на горошине. Войти бы, взобраться на них, смежить веки и погрузиться в теплое блаженство... Нет?.. Ну, разумеется - нет! Плотная женщина в синем халате увидела голодный мой взгляд и не поленилась пройти через всю комнату и хлопнуть дверью перед моим носом!
      Все, понял я. Это конец! Эти люди победили Его и не просто указали на недопустимость, но и тщательно выкурили из мельчайших щелей всякий дух разума и добра!
      Я снова брел мимо двери начальника. Безумная идея - зайти?.. Вдруг... опять он окажется однофамильцем?! Ну и что? Да и снова надеяться на это уже наглость, о таком и мечтать-то некрасиво!
      Я вышел в зал... Мое место, как, впрочем, и все остальные, было занято. Единственное, к чему можно было как-то прислониться, это слегка отъехавший на подвижной консоли шершавый пожарный шланг, свернутый спиралью... Я направился к этой консоли, хотя, наверное, и это святыня, к которой простым смертным приближаться нельзя? Я все же приблизился - хотя бы мысленно подержаться...
      Рядом с консолью на стене была присобачена маленькая табличка с ржаво-красной схемой пользования шлангом в случае чего, а под ней была надпись: "Ответственный за пожарную безопасность - начальник вокзала Каюкин Х. Ф.".
      Вот, собственно, и все. Но и этого было достаточно. Я почуял, что Всевышний, который не в силах уже ничего сделать против грубой, бессмысленной силы, захватившей мир, тихо стоит рядом со мной и усмехается.
      ... Я вдруг ясно представил себе свой последний час. Не дай Бог знать этот год и месяц - нет ничего страшней этого знания... Но - час? Думаю, что в нынешней нашей жизни и он не принесет нам ничего необычного!
      ... Я выныриваю из океана боли - хоть за что-то, как за ветку над пропастью, зацепиться!.. Вот - за дребезжание тележки со шприцами, которую пожилая неуклюжая сестра ввозит в палату. Я слежу за ее долгими, но бесполезными приготовлениями и вдруг с надеждой - наверное, с последней надеждой! - выговариваю:
      - Скажите... а как ваша фамилия? Она с недоумением смотрит на меня: и этот - еще жаловаться?
      - Пантелеюшкина... А что? - произносит она. И я улыбаюсь.
      ВАНЬКА-ВСТАНЬКА
      Ноу-хау
      Лучшее время вахты - с ночи на рассвет, потому как в эти часы, чтобы не заснуть, разрешается ловить рыбу. Свесив с борта голову, я смотрю, как на прозрачной глубине тычется в наживку бычок, развевая бурые перья, абсолютно знакомый, словно приплывший сюда за нами.
      Заглядевшись на него, я даже на минуту забываю, что яхта наша стоит на рейде Канн. Вот город, о котором мечтают, наверное, все - в эти часы еще тихий, пустой. Ряды яхт вдоль набережной, знаменитые белые отели, зеленые пальмы.
      Я счастливо вздыхаю. И вспоминаю, как это плавание началось.
      ... Мы выплыли из Ковша, вышли на Галерный фарватер. Будто весь дым из труб уселся на воду, даже Кронштадтский купол, сияющий всегда, растворился.
      Мы высадились в форте, разложили снедь на бетонном круге, оставшемся от поворотной платформы пушки.
      Высочанский, наш любимый гость, нежно радовался тому, что все тьфу-тьфу-тьфу - по-человечески. Он бодро вскарабкался на крепость и, оглядывая оттуда простор, всячески вдыхал полной грудью, внушая и нам: вот это жизнь! Вот это красота! Может, хватит вам уродоваться в ваших железных душегубках, пора зажить по-настоящему!
      Спустился он вовсе умиротворенный. Ласково выпил...
      - Ладно уж! - Он с веселым отчаянием махнул рукой. - Пока не имею права вам говорить, но по старой дружбе: на октябрь утверждена регата, и ваша "Венера" - в реестре!
      Он эффектно откинулся, огляделся. Все тихо молчали. Конечно, нам полагалось ошалеть, но только я вяло выкрикнул: "Неужели?" - остальные не реагировали.
      - Ладно уж! - окончательно расщедрившись, добавил гость. - От вас, старых пьяниц, не скроешь: регату эту организуют крупнейшие винные фирмы Европы. Как это вам?
      Все молчали еще более тупо.
      - Только сомневаюсь, - вдруг Гурьич прохрипел, - что нам хоть стакан нальют, если у нас не будет самых свежих военных тайн. Какой смысл?
      - Вы плохо думаете о наших партнерах! - воскликнул Высочанский.
      Уже укупоренная подводная лодка, стоящая на кильблоках, - не самое лучшее место на свете. Нагнешься к слабо сипящему под ногами шлангу, всосешь чего-то теплого, пахнущего резиной, - и живи!
      Но особенно тяжко, если лето и жара, и стоит едкий дым от сварки, а еще лучше - от резки металла, желательно - покрашенного! Стоишь, размазывая грязные слезы, и что-то пытаешься еще понять в едком дыму.
      Высочанский, приехавший, чтобы устроить красивое отпевание, был поражен - что тут, напротив, кипит такая жизнь! Работяги, теснясь в гальюне, прожигая искрами собственные штаны, вырезали из железного пола литой унитаз. Зачем? В знак протеста? В подарок гостю? Высочанский плакал вместе со всеми, но явно не понимал, почему.
      ... Унитаз - вообще один из самых коварных агрегатов на лодке. Чуть задумаешься, недосмотришь за шкалами, не довыровняешь давление - и даст золотой фонтан, и ты выйдешь из места уединения весь, с ног до головы, в говне. И, что греха таить, такие казусы с нашим гостем происходили. Но сейчас назревало что-то другое.
      Дышать становилось невозможно, концентрированные слезы буквально прожигали кожу. Высочанский не хотел выглядеть дураком, но и понять что-либо не мог... И тут наши пролетарии поднапряглись и низвергли с грохотом трон, как в семнадцатом, прямо к ногам отскочившего Высочанского. Зазубренный край железа хрипел и сипел, огненные пузыри медленно угасали, синели, слепли, словно глаза повергнутого дракона. Все повернулись и, едко кашляя, потянулись на выход. Никто ничего не объяснял.
      И только я, сжалившись над гостем, и предложил эту прогулку, оказавшуюся роковой.
      - Вы плохо думаете о наших партнерах! - воскликнул Высочанский. А что ж еще он, посвятивший сближению с Западом всю жизнь, отсидевший сначала в кочегарке, потом за решеткой, мог восклицать?
      - Напротив - о них-то я думаю хорошо! - презрительно обрубил Гурьич и ушел на яхту, показывая, что не видит смысла в продолжении всего этого блаженства!
      Обратно мы ползли еще медленнее. Лопотал лишь движок - все молчали. Находила тьма.
      - Я все-таки хочу сказать!.. - проговорил я в глухую темноту.
      - Что ты хочешь сказать? - напрягся Кошкин.
      - Все! - с отчаянием выкрикнул я.
      - Ты не скажешь ничего! - Он выдернул руку из кармана.
      Ослепило пламя - и я упал в темноту.
      Когда я пришел в себя, вокруг по-прежнему была тьма, из левой половины жилета с бульканьем выходил воздух. Я не стал зажигать лампочку, верещать в свисток, а быстро и тихо погреб в сторону - снова оказываться с Кошкиным мне вовсе не хотелось!
      Лишь через некоторое время и оглянулся. На яхте горели те же огни ходовые. Даже не остановились! Спасибо, друзья!
      Я не знал, сколько мне плыть, и на поверхности меня, покуда я плыл, поддерживали огни: я читал их и потому не впал в отчаяние: вот зеленый на невидимой мачте, и тихой стук оттуда - подводные работы. Дальше - два зеленых на мачте, один под другим, - водолазные работы; целый ряд красных вдоль воды - дноуглубительные по краю фарватера. Длинный ряд красных с белыми, высоко - целый невидимый состав судов с нефтью.
      Мачта с тремя белыми друг над другом - буксир с длиной троса более 200 метров.
      Читая огни, я и доплыл.
      Тяжело дыша, я выполз на мокрые блестящие камни недалеко от спасалки.
      Оттуда доносился радостный женский визг, видно, в основном, там занимаются спасением души!
      Я встал, пошатываясь, подошел. Стянул дырявый прожженный жилет и кинул им на крыльцо, как тяжкий немой укор: может, хоть утром что-то поймут! Я вломился в пыльные кусты, сохраняющие дневную духоту, не разбирая дороги, прорвался через них и вышел к даче.
      Темнота! Жена мирно спала, и пес с ней (в смысле наша собака).
      Я пошел на террасу, поставил чайник на плитку, обессиленно сел.
      Да - Кошкин всегда был сволочью... и однажды в меня уже стрелял. В тот раз, к счастью, неудачно. Не знаю, как ему покажется в этот раз!
      Да - Кошкин всегда был наглецом, еще когда я только узнал его, когда мы с ним из параллельных групп оба оказались на подводном Северном флоте, отчасти по горячему нашему желанию, отчасти вопреки ему.
      Я долго неподвижно сидел на террасе, тупо надеясь, что, может, хоть по телефону он позвонит, поинтересуется, извинится... Как же!
      Стояла абсолютная тишина. Интересно - даже у соседей сегодня не бузят. Обычно каждый вечер у них гульба, огромное стечение родственников, заканчивающееся, как правило, дикой дракой. Все в каких-то сложных родственных отношениях и все называют друг друга Сясей. "Сясь! Ну, скажи! Ну, что ж ты ляжишь?" Странный вопрос! Если он жахнул ему по башке - так что же он хочет? "Сясь! Ну, что ж ты молчишь!" Старший Сяся, владелец дома, иногда строго заходит ко мне: "Когда ж вы, демократы, порядок наведете?" Почему-то ярым демократом меня считает, но для него демократы все, кто когда-либо чему-либо учился. "Как же, - думаю, - с вами наведешь!" Но сейчас и там тишина.
      Оказавшись на флоте, Кошкин примерно полгода тупо тянул лейтенантскую лямку, потом вдруг дерзко явился к комбригу, капитану первого ранга Гурьеву, и заявил, что хочет создать духовой оркестр - на том основании, что в институте играл в джазе на трубе.
      Гурьич, конечно, прекрасно понял, что молодой офицер явно хочет из грязи в князи: руководить оркестром на северной базе лодок, где развлечений нуль, все равно что быть модным тенором в Неаполе.
      - Кру-гом!
      Музыки, как считалось тут, и так вполне достаточно: утро, в тумане темнеют туши подводных лодок и разносится - та-та, та-та-та-та! Что еще?
      Но Кошкин все-таки добил это дело! Как-то выпросился в Мурманск, где сводный оркестр, собранный, в основном, из штатских, встречал новобранцев, и, радостно надудевшись, исчез. Явившись через три дня, прямо с такси явился к Гурьичу: так, мол, и так, испытываю невыносимые муки совести! Позвольте, чтобы загладить свою вину, создать в нашем соединении духовой оркестр! Ну, если загладить - то как можно отказать?
      И с той поры нашу лодку на причале встречал не только традиционный жареный поросенок, но и непременно машина с директором ДОФа (дома отдыха офицеров): куда прикажете отвезти? На какое назначить танцы? Сколько пригласительных вам потребуется? Какие вообще пожелания? И обращались со всем этим не к командиру лодки, а к Кошкину!
      Еще одна история его. Однажды: ветер два. Оторвало от якорной "бочки" отжимной трос - и понесло лодку на пирс. Мы с Кошкиным на катере с двумя матросиками - туда. Покувыркались изрядно, вымокли, но закрепили конец, дрейф остановили.
      Вызывает Гурьич: что хотите за это?
      Естественно, что. На берег.
      - Но чтобы в восемь ноль-ноль на вахте!
      - Есть!
      - Колоссальные бабы, колоссальные бабы! - Кошкин бубнил, пока мы с базы в Североморск добирались.
      Колоссальные! Одна еще ничего: нос-кнопка. Зато другая! Просто вылитая молодая ведьма: нос фактически загибается к подбородку - может быть, пролезет тонкий бутерброд, но едва ли. Кошкин с порога говорит:
      - Эта - твоя!
      Или еще... Мы, как вчерашние студенты, проводники прогресса, пытались поначалу и среди льдов за новое бороться.
      Один старшина, списанный по психической линии, модернистом-художником себя объявил. Как же нам в стороне? Надо в политуправление идти, юному дарованию (неполных пятидесяти шести лет) дорогу пробивать! В восемьдесят втором году! На флоте! Где в каюте, как в камере тюремной, и только лишь в ленинской комнате чисто и светло!
      - Знаешь, - Кошкин говорит. - Пожалуй, двоим нет смысла собою жертвовать! Давай на спичках.
      Вытянул, естественно, я! Кошкин коротал время, купаясь в проруби. Возвращаюсь с набитой харей, Кошкин нежится в ледяной воде, и рядом лежит его спичка: тоже без головки, как и моя!
      Наконец-то немножко задремал сидя. Да, никаких радостных сообщений сегодня не светит - пошли спать. Посидел еще немного. Телефон в ночи молчит. Зато комар зазудел, зазудел над ухом, пока я снайперским ударом не оглушил его (или себя).
      Развесил мокрую одежду перед террасой, пошел в комнату. Тепло. Тихое сопение жены и пса! Не реагируют!
      Но в результате всех этих дел Гурьич не то что Кошкина невзлюбил, наоборот - как брата, приблизил. Однажды понял я, что уже давно они в общей связке химичат: командир соединения и придурок-лейтенант. Хорошо, что и я вовремя к ним присоседился: оказались втроем в военном представительстве в Абу-Даби: вилла, бассейн - это из полярных-то льдов!
      Походил по террасе...
      Ну что ж - для убиенного я не так уж плохо себя чувствую! Стукнула дверь уборной во дворе: Сяся пошел по-крупному. Тоже проблема. Прежние кадры этой промышленности разбежались - новые не пришли. Некому выкачивать! Полным-полно.
      Помню, в прошлый приезд сюда Кошкина с Высочанским Кошкин, слегка выпив, предлагал Высочанскому гениальный проект: использовать изобретенные мною с ним вакуумные балластные цистерны (которые нынче в связи с конверсией никому не нужны) для выкачивания данного содержимого. По прежней глупой нашей задумке они водою должны были заполняться, но кому это нужно? А тут ямы можно очищать - любую яму высосет за один всхлип!
      Помню, бешено преследовали Высочанского этой идеей - он на пляж от нас подался, потом в лес, а мы все за ним: раз конверсия пошла - давай наши цистерны на колеса, говнобусы делать!
      Еле тогда ноги унес. Потом еще в Москву звонили ему: как с идеей говнобуса? Искренне переживали! Но он же ничего не разведал, а нас винит!
      Что-то я тут разбушевался в ночи. Хватит! Глубокий освежающий сон!
      Потом, уже перед рассветом, наверное, проплыла вдруг в сознании, словно стайка облаков, гирлянда фамилий: Устенкин, Ойтанепотопитытато, Тымойродной, Куприянов, Ладневич, Голован, Жасний... Откуда? Куда? Даешь мозгу отдохнуть, а он вместо того какой-то непонятной деятельностью занимается...
      ... Проснулся, резко сел в темноте, отбросив шерстяное одеяло с зарницами. Встал, вышел на террасу и даже зажмурился: освещенная низким солнцем, жена с ведрами на коромысле плывет - ну прямо как лебедушка!
      - Ну, просто я залюбовался тобой - надо будет новое коромыслице справить тебе, полированное!
      - А не боишься, что я коромыслицем этим - по башке тебя? - Пощупала вещи мои, развешанные на веревке. - Вчера вплавь, что ли, добирался?
      Знала бы, насколько права!
      Тут телефон зазвонил. Голос смутно знакомый: "Ну, как дела?" Хотел было начать отвечать, что сложно все, неоднозначно, как слышу уже - голос мой: "Нормально все! Отлично!" "Что, - думаю, - он городит? Что отлично-то? А-а-а, - думаю потом, - ему видней!"
      Крякнув, облился из ведра, гикнув, выпил чашечку кофе.
      После отражением своим в зеркальце залюбовался: в лице кровь борется с молоком, уши чуть оттопырены попутным ветром, в быту - ровен, в выпивке стремителен. Морально уклончив.
      - Ну, все! Подай мне те портки, зеленые. Сказочные. Я понесся.
      - Когда будешь-то?
      - Видимо, к вечеру...
      - Значит - видимо или невидимо, но к вечеру будешь?
      - Да!
      За дом заскочил. Горячая струя треплет листья, серебряными узорами поднимается пар, просвеченный солнцем.
      Все! Рванулся вперед - и тут еще пес на меня набросился, вернувшийся с удачного утреннего рандеву. Прыгал на грудь, из ноздрей его закручивались струйки пара. Насобачился.
      - Ну, все, все! Для вас я слишком элегантно одет! Отвалите!
      Ласково его отшвырнул. Помчался.
      - Э, э! - Жена вслед кричит. - Сегодня же выходной! Ты куда?!
      - Я знаю, знаю!
      К морю бежал по темной наклонной улице, между высокими глухими заборами. Раньше были партийные, теперь не знаю чьи. Вдруг стукнула дверца, вылетела позолоченная струйка пацанов. И снова тьма.
      Пляж был еще туманный, жемчужно-серый.
      Перепрыгнул бурый, как чайная заварка, ручей. Из спасалки по-прежнему радостный женский визг раздавался. Рано начинают! Или поздно заканчивают? Мой рваный жилет - мой немой упрек - остался на крыльце без движения.
      Пошел по валунной гряде в мой катер, сел и, не оборачиваясь, приветственно сжал-разжал кулак. Может, хоть кто-то в щель смотрит за тем, что делается в хозяйстве?
      Никакой реакции! Крутанул за веревку мотор, тот, как припадочный, затрясся, зачихал. Потянул ручку газа по зубчикам назад - одновременно реверс плавно вперед. Шестеренки ударились, корпус встряхнуло, поволокло. Медленно набавляешь газ - и по широкой дуге в залив!
      Рыбаки, застывшие на резиновых лодках, выразительно поглядывали слегка их заколебал.
      Оставляем по борту Кронштадт с собором, форты. А вот уже и город вылезает из воды. На далекий высокий балкон мужик выскочил, схватил что-то быстро с веревки - и назад. Судя по торопливости - голый.
      ... А вот это уже ближе к делу! Качается понтон, по жестяному его борту играет золотая, отраженная от воды сеть, и два стройных ныряльщика с аквалангами, красиво выгнувшись, мечут себя в воду спиной вперед... Неужто меня ищут? Зачем? Хотел было тормознуть, крикнуть: да вот он я, но скромность не позволила. Добрые порывы нельзя опошлять.
      Да... далеко вчера меня шлепнул этот Кошкин, гад, - моего берега и не видать!
      Даже разволновался слегка, чуть поворот не пролетел. Тут надо держать ухо востро: Нева нанесла в устье песка, и слева в двух шагах от тебя стоят рыбаки в воде по чресла, а справа впритирку идет трехэтажный сухогруз!
      Дальше - к в глухом коридоре среди огромных, до неба, темных доков. Сворачиваешь - и уже как в надоевшей коммуналке среди привычного ржавого хлама - к плоскому мусорному мысу. Он слегка поднимается к завалившемуся светло-серому забору, и за ним - самое мое любимое место на земле: заросли, лопухи, словно на заднем дворе сумасшедшего дома. Островок свободы за двумя кордонами ВОХРа. Безветренно. Жара. После долгого давления на уши слух раскупоривается и входят треск пересыхающих стеблей, стрекот насекомых (как и все тут вокруг, строго засекреченных). Под старой кривой грушей стоит голая кровать со ржавым матрасом, рядом длинная ванна с дождевой водой. Сколько раз я безмятежно вытягивался на этом матрасе и, накалившись на солнце, скатывался в холодную воду. Удастся ли еще?
      Высочанский кинулся ко мне в пустом коридоре.
      - Вы?!
      Он явно был переполнен впечатлениями...
      После выстрела в меня яхта прошла минуты две безо всякого управления, заскребла килем о камни. Тут Кошкин вдруг приставил пистолет к своей груди и выстрелил. Покачнувшись, он упал, ударился головой о бакен и исчез. Гурьич бросил плавучий якорь, включил ревун, стал шарить прожектором, но в разыгравшихся к ночи волнах ничего не было видно. Их с Гурьичем там кидало почти всю ночь!
      - Могу я что-то сделать? - спросил Высочанский, когда уже на свету они причалили.
      - Исчезните! - рявкнул Гурьич. Теперь у Высочанского от волнения зуб на зуб не попадал, называется, прокатились!
      - Да-а-а! - произнес Высочанский, получив от меня новый удар, на этот раз полностью неожиданный.
      Мы стояли с ним в пивной "Трюм", где все дышало морем, особенно пиво.
      Я открыл ему тайну унитаза. После того как благодаря блистательному красноречию Высочанского нас перестало финансировать государство, на территории нашей верфи, построенной еще при Петре, пошли чудеса.
      Сначала все поросло лопухом и стало тихо, потом вдруг возник отвратительный АОЯПП, полностью соответствующий своему мерзкому звучанию; взяв все, что его интересовало, он якобы лопнул, потом появился какой-то загадочный финско-японский Ексель-Моксель, который тоже взял все лучшее и исчез. И, наконец, появился таинственный заказчик, которому очень нравятся наши лодки, акромя унитазов - это исчадие дьявола они не хотят видеть вообще. В припадке откровенности я признался Высочанскому, что мы уже кормились некоторое время, искореняя унитазы и продавая лодки без них, но то все было старье, с которым расстаться было - одно удовольствие... А тут они потребовали нашу любимую "Акулу" - ее "очищением" мы и занимались вчера!
      - Начинаю понимать, - пробормотал Высочанский. - Но я же встречался с официальными представителями этих стран... Мы поселили их в номера с унитазами... и ничего!
      - Дипломатическое коварство! - воскликнул я. - На самом деле их религия запрещает прикасаться плотью к общему унитазу. Коварство их не поддается описанию!
      - Значит, у них есть деньги? - вздохнул Высочанский.
      - А у вас?.. Думаете, нам легко отдавать им в гарем "любимую дочку"? А что делать? Теперь вы, может, понимаете срыв Кошкина?!
      - Срыв? - проговорил Высочанский. - Вы, едва не погибший, называете это срывом? По-моему, слишком мягкое слово!
      - Всем этим мы обязаны вам, поэтому слово выбирайте вы, какое вам нравится! - любезно сказал я.
      Мы умолкли. За открытой дверью тянулась улица Зольная, засыпанная золой, от нее отходило два крытых пролета, еще в прошлом веке названные Малый Сквозняк и Большой Сквозняк, сейчас своему названию не соответствующие: такая неподвижная там стоит жара!
      Конечно, Высочанский тоже не виноват - ему еще в ранней молодости больше удавалась борьба, нежели созидание, и каждый выбирает то, что ему удается. И все мы помогали ему. У нас в России уважают борцов. И я всегда уважал. И остальные. Ну, раскидал студент на территории верфи, где практику проходил, листовки, призывающие не праздновать день Великой Октябрьской революции. Ну, раскидал и раскидал. Так нет - сам директор завода лично занялся им, на суде обвинителем выступал! Главное, директор завода, крупный, талантливый кораблестроитель - и на суд пошел, время выкроил, тайно мечтая на один уровень значительности встать: ему, известному человеку, - со студентом-недоучкой, который сразу же выше нашего директора взлетел, заслуженного строителя, члена-корреспондента и т.д. Зачем это было нужно ему? Чтобы со студентом сравняться! Абсурд - только в России возможный! Сколько бы Высочанскому кряхтеть пришлось, чтобы все баллы набрать, как наш Ефименко? А так - бац - и он даже выше! Все революции от этого и проистекают: кому охота шестнадцать классов чиновничьих поочередно проходить, а так - бац - и ты губернатор! Ну, не праздновал бы годовщину Октябрьской - и все. ан нет!
      И главное - должен был Ефименко сообразить: у нас в России он эту борьбу проиграет стопроцентно! Директором, может, и останется (и остался!), но борец с ним все равно выше его взлетит, у нас в России иначе не бывает, так зачем надо было свое высокое плечо ему подставлять?! И вот результат приезжает закрывать нашу контору, с директорской плеши взлетев!
      Вся беда нашей жизни в том, что не хватает в России умных консерваторов. Не модно это. Борцом - моднее. Демократам легче - они вестники будущего, они обещают только "завтра" (а "завтра", как известно, не существует - только "сегодня"). А умному человеку, да еще о своей репутации заботящемуся, - вдруг консерватором стать, говорить, что "сегодня" можно что-то сделать? Зачем? Позорно даже. Ясное дело - кому может нынешняя реальная жизнь понравиться? Фи! Лучше немедленно отмежеваться от нее! В "завтра" звать!
      - ... Вы когда уезжаете?
      - Сегодня на "стреле"!
      - Сегодня? Странно! А я почему-то думал - завтра. - Вы думаете... с Кошкиным... самое плохое? - наконец выговорил он.
      - Да!
      ... Больше всего в этой истории мне не понравилось то, что Кошкин, падая, ударился о бакен головой. Случайность - самое опасное, что есть. Именно через случайности и прокрадывается все чуждое тебе, именно через случайности и смерть прокладывает свой путь, презрительно отвергая и как бы даже не замечая пути нашего. Плевать ей на наши сюжеты. Она сама - сюжет!
      Наивно думать, что можно использовать ее в своих целях, командовать ею и даже сказать с ее помощью что-то свое! Никогда! Играться - можно, пока ее нет, но, когда она есть, ты - в ее сценарии, как правило, никому не понятном! И все непонятные, неожиданные случайности на самом деле - ее твердая поступь!
      Все телефоны Кошкина, включая самые конспиративные, не отвечали. В связи с этим все больше как-то меня настораживало, что Гурьич на яхте до рассвета искал. Если бы думал, что Кошкин выплыл, - поиск только бы изобразил.
      Вообще не так давно было дело - Кошкин из-за одной несусветной красавицы стрелял в себя. Работала она в какой-то иностранной конторе... Керолайн! Трудно тут не потерять голову, вот Кошкин и потерял. И однажды, уходя от нее, забыл у нее кейс с тактико-техническими данными! Прибегает через час. Керолайн, нагло покуривая, говорит, что все листы уже по факсу передала куда надо. Кошкин тут же вышел в сквер под ее окнами и застрелился! И надо сказать, что наша "Пиранья" здорово после этого на международном рынке пошла. Из-за ерунды человек стреляться не станет! Потом, к сожалению, "Пиранья" не такая уж мощная оказалась, как написано было в тех бумагах. В каких, впрочем, тех?
      Через месяц мы с Керолайн случайно в "Клуб-дипломатик" зашли и буквально обомлели: Кошкин с какими-то мулатками отплясывает! Элементарная операция, называется "Ванька-встанька", - обычно все четко по плану шло. А сейчас?
      Неужели вопреки известной пословице сначала было фарсом, а повторилось - трагедией?
      Уж сколько раз доказывали ему: все кончено! Послушно ложится, а через секунду - стоит, покачиваясь: "Забыл - что кончено-то?"
      - Не бегите по эскалатору, не задерживайте отправления поезда!
      Выскочил на метро "Пионерская". Где-то тут чугунные пионеры стояли. Убрали?
      Если кто и мог его по-настоящему погубить - то только ОНА, чугунная пионерка!
      Помню период страстной его любви: мы стояли на базе Гаджиево, а она в Североморске библиотекаршей была. Отсюда и не понять вам, как это далеко. Но это и разжигало. Нашему человеку только и подай что-нибудь недоступное. Тут рядом - нормальные были. Так нет: "Иду к ней!" - "Как?" - "Вот так!" Надевает обычный армейский полушубок. "Первый же патруль заберет!" - "Мне сказали - вездеходный!" - Кошкин с гонором говорит... И потом рассказывал, как шел. Полярная ночь. Северное сияние. Вдруг - патруль, озверевший от мороза. "С-стой!" Кошкин протягивает им свое скромное удостоверение. Те даже повеселели от такой наглости: "И все?" Вдруг начальник патруля лезет в карман кошкинского полушубка, выворачивает его - там какой-то черный штемпель. Цифры какие-то, буквы, к тому же размазанные. Начальник патруля вгляделся - и буквально оцепенел. Потом откозырял. "Ради Бога, простите!" И так Кошкин и шел. Навстречу новому патрулю прямо заранее выворачивал карман: "Смир-рна!" Потом даже самосвал карманом остановил.
      Такой был человек!.. Неужто - "был"? Так. Улица Степана Уткина. Тормози!
      Я подошел к дому, поднялся по лестнице, позвонил.
      Валя, бывшая первая красавица гарнизона, стояла в дверях.
      Помню, как все возвышенно было у них. Может - излишне возвышенно? Дом их поначалу задуман был, как островок свободы, как место без вранья. Страшный эксперимент!
      - Свобода приходит нагая! - с упоением Кошкин декламировал.
      Д-а-а... "Свобода приходит нагая". Но уходит - одетая!
      "Давай поглядим друг другу в глаза!"
      Долго с ним пытались это сделать, но не смогли.
      После Севера и Абу-Даби мы вместе три года на Ладоге служили, жили в одной деревянной избе, в двух больших, почти без мебели комнатах, топили печь...
      Почему-то осталась в памяти картинка: низкое красное солнце светит в большую кухню. Их маленькая дочка, нажимая ручонкой, топит в тазу обрывки газеты. Почему-то любимое ее занятие было тогда. Где теперь та кухня и где дочь?
      Странная была тогда жизнь, вроде бы переходная откуда-то куда-то, но теперь вдруг вспоминается как самая счастливая.
      Ладога! Пора надежд! В июле - снег. Вьюга помыла окна.
      Первая фраза их дочки: "Какое снежное лето!"
      А сколько друзей было там! Больше так не было никогда... Друзья-коллеги, агрономы-луководы, колхоз "Легкий путь", великий селекционер Клыхнин: "Я на пороге открытия! Мои ученые бараны (с мешком под хвостом) срут больше, чем жрут!"
      Наша секретная база, на которую то и дело забредали ягодники, грибники.
      Скромные трибунки в глухом лесу, с которых партийные руководители уговаривали лосей, кабанов и прочную живность сдаться им...
      Дело мы имели, в основном, с металлом, но неожиданно из нашей суровой повседневной работы явилась вдруг абсолютно неучтенная белоснежная яхта "Венера" из стеклопластика!
      Кошкин на партийном собрании:
      - ... Как я мог? Как я мог?!
      По тайной нашей договоренности с ним я против него общественным обвинителем выступал. Голос общественности всегда для меня был как родной.
      - Как ты мог?! Кошкин:
      - Как я мог? Как я мог?!
      В конце концов даже наш главный коммунист Се-роштан не сдюжил.
      - Ладно, - гаркнул, - значит, мог, коли сделал!
      В это время уже гуманизм начинался, всяческая перестройка, разрядка. Американские врачи приглашали к себе в центр по излечению от алкоголизма: вся разнарядка почему-то, минуя штатских, к нам была спущена. Сероштан Кошкина вызвал (универсальный кандидат):
      - Эт-та... ты за месяц от пьянки сможешь излечиться?
      - А за сколько надо?
      - Я т-тя спрашиваю: не за скока надо, а за скока можешь?
      - За скока нада, за стока и смогу! Тут даже Сероштан вспылил:
      - Есть у тебя вообще что-то святое? Кошкин резонно ответил:
      - Ну, не пьянка же?
      - Отвечай - алкоголик аль нет? - Сероштан, потерявший терпение, по-партийному кулаком грохнул.
      - Как потребуется! - четко Кошкин отвечал.
      В таких вот задушевных беседах годы и шли. Кошкин подрабатывал еще подпаском, на звероферме шкуры сдирал. Однажды в пьяном угаре накинулся на кабана.
      Но почему-то не нравилось ему все это, решил боксом оттуда выбиться провел двести боев, и все неудачно.
      - Надо бороться, вырываться отсюда! Ты что?!
      - ... Да я даже смотреть на тебя устал, не то что бороться!
      Помню, как однажды в дикий шторм подвсплыли на лодке: мотало чей-то катер, потерял управление. Двое, старик и молодой, в каюте по колено в воде, деликатно сделали вид, что не удивились нашему появлению, и вежливо попросили у нас медную проволочку - от всего остального отказались, что мы ни предлагали. С того раза интеллигентность я представляю именно так.
      Помню, как наконец уплывали оттуда - ночью, на нашей яхте, молчаливо представляя себе, на скольких сразу экранах мы светимся: на ракетных планшетках ПВО, на инфракрасном ночном прицеле танков, в перископах, на экранах охраны дач...
      Зачем уехал оттуда? Отлично бы жил, вторую корову уже менял!
      Но для Вали, жены Кошкина, там, точно, была лучшая пора - местной суперинтеллигенткой была!
      ... Желтый теплый свет, отраженный от неподвижной воды, греет кожу. Голоса, долетающие по воде с невидимого берега. Вот оттуда пришли две волны, уютно хлюпнули под мостками: кто-то там, садясь в лодку, качнул ее.
      - Ты, наверное, пришел звать его на очередную гулянку? Должна разочаровать тебя: по крайней мере один из вас свое уже отгулял!
      Как?! Даже качнуло! И это она спокойно называет - разочаровать? Потом мелькнула дикая надежда: может, она меня имеет в виду, может, это я отгулял?.. Но почему?
      Неужели смерть мужа вызывает в ней такое торжество? Вообще есть такие люди! Принципы - важней. Она - такая!
      - Считаю, что он достойно ушел из жизни! Не понимаю - как он раньше-то с нею жил?
      - Достойно - это как?
      - Действительно... Откуда тебе знать, что такое "достойно"?
      Сделала свое дело - могла бы отдохнуть немножко, не оскорблять! За десять минут устал! Представляю - каково ему десять лет! Неужели действительно сломался?
      - Сказал, что устал обманывать и уходит из жизни!
      - Как?
      - Это уже меня не интересует! Странно! Могла бы помочь...
      - Он что - звонил?
      - ... Да.
      Врешь, косая, не возьмешь!
      Никогда он ничего заранее не решал: "Откуда я могу знать, какое настроение там появится?" Умно.
      - Впрочем, я его похоронила уже давно!
      - Как?!
      - С тех пор, как он начал лгать!
      Ну, тогда можно считать, что он вообще не рождался!
      Потом я ехал на трамвае и вспоминал, как мы однажды тут с Кошкиным ехали, смотрели в окно на запорошенные пустыри и говорили друг с другом: "Это Невский, что ли? Ну да - вон же Казанский собор. А вот Исаакиевский..." Пока кто-нибудь из соседей, потеряв терпение, не начинал орать: "Какой Невский! Что вы городите?.." Но то посторонние люди, а то жена!
      Потом на цоколе сидел у метро, возле чугунных пионеров... Чугунная пионерка! "...похоронила... давно!"
      Совершенно обессиленный тут сидел... Что такое, ё-мое? Не принять ли мумие?
      ... Помню, оказались мы с ним в разлуке: я на солнечной Кубе лодки сдавал, он, как более ловкий, в солнечной Монголии. Переписывались. И тут придумал он мыльную марку! Наклеиваешь марку, осторожно намыливаешь, на нее ставят штамп - на том конце связи стираешь штамп вместе с мылом, снова намыливаешь марку, отправляешь.
      Может, и жизнь можно намылить - чтоб много раз?
      Ну что? На дачу? Сутуло попить чайку, после - глубокий освежающий сон?
      Нет!
      - Здравствуйте.
      - О! Давно у нас не были!
      Даже и этих заведений перемены коснулись. Раньше сами красавицы были строго одеты, а теперь даже кассирша-диспетчерша сидит нагишом.
      - Друга моего нет?
      - Давно уже не было. Раздевайтесь.
      - ... Попозже зайду.
      Потом еще в баню заглянул, где мафия смывает грехи. Однажды было с ними дело: начальник их наше учреждение в карты выиграл. Договорились делать "ванек-встанек" на валюту. Наполнитель: по документам - свинец, а на самом деле - титан. Поставили сто тысяч штук, валюту огребли. Оказалось по документам - свинец, а на самом деле - чугун! Русская игрушка "ванька-встанька"! Какая разница - как, главное, чтобы стоял! Обиделись почему-то, честность взыграла! С автоматами на нас пошли. Пришлось дыхнуть на них пламенем, чтобы поняли, что к чему!
      - Ванька не заходил?
      - Не было.
      Где же этот сатрап режима, теперь неизвестно уже какого?
      ... Не хотел сюда заходить, напоследок оттягивал. Но что делать? В студенческие годы халтурили тут, обмывали привезенных после несчастных случаев - со всего города свозили сюда. Работы хватало! С тех пор шутили, мол, в морге блат. Иногда заходили.
      - Типа этого... не было тут? Наш друг, теперь кандидат наук, как-то косо смотрел.
      - Да давно вас жду!
      - В каком смысле?
      - В прямом! Хана вам пришла, как и всем нам! Давайте, пока еще на пол не кладу! Давно нас могила ждет! Пользуйтесь, пока я тут, недолго осталось!
      Да - мрачно. Но несколько общо.
      - Значит, пока не было его?
      Молчит. Гляжу - и глазам своим не верю: два знаменитых артиста Юсупов и Харламов, - знаменитые и к тому же живые!
      - Нам куда? Хозяин мрачно:
      - Пройдите в тот зал!
      Ушли - и оттуда сразу же выстрелы, вопли донеслись.
      - Что это?! - говорю.
      - Дожили! - он говорит. - Зал один сдаем под дубляж фильмов!
      Ну, это неплохо, наверное. Искусство и смерть. И когда я уходил, оттуда дикий хохот раздавался. Это посильнее, чем "Фауст" Гете.
      У орлов спрашиваю - "Не было". У девиц-красавиц - "Нет!". Значит, одному мне тянуть лямку вампира? Прихожу на вокзал. Появление Кошкина с зеленоватым лицом эффектней бы было, но этого гада и на том свете работать не заставишь! По вокзалу метался, успокаивал себя: "Умо-ляю, ты же в хол-ле! Я апеллирую к твоему интеллекту!" Уговорил.
      Наконец подали поезд. А вот и Высочанский движется, размышляя о судьбах страны. Встал у него на пути.
      - О! И вы здесь? - вздрогнул. - Откуда?
      - Из морга, - глухо проговорил.
      Он деликатно не стал выспрашивать, как там. Явно, что хорошего ничего. Скорбно помолчали - пока время не стало поджимать.
      - Ну так вот, - торопливо Высочанский говорит. - Вашу лодку, конечно, мы никому не отдадим! Сами доделаем! Так что можете унитаз обратно приваривать! - Улыбнуться попытался, но я не поддержал.
      Хотел он хотя бы шаг ускорить, но я не поддержал. Медленно шли.
      - И на регату мы с вами пойдем. - Он меня взбадривает. - Только, конечно, без этого солдафона вашего! Я метнул на него взгляд. Он осекся.
      - Впрочем, сами решайте! - торопливо заговорил. Все что угодно уже мог обещать, лишь бы из этого цепенящего Царства Смерти ноги унести! Не сдержавшись, глянул на башенные часы.
      - Год уже стоят! - мрачно выговорил я. Он вздрогнул.
      Но поезд все же ушел.
      Кого это он солдафоном назвал? Гурьича нашего? Чушь! Вот первый командир наш, Пигасов, - вот это был солдафон! Входишь - лежит, грязными носками к тебе.
      - Разрешите доложить?
      - Докладывайте!
      - Извольте встать!
      - Что-о-о-о?! Пять суток ареста.
      Ну, арест на подводной лодке - значит, не обедаешь со всеми в кают-компании, а на вахту исправно ходишь и на занятия.
      Через пять суток являемся оба.
      - Разрешите доложить.
      - Докладывайте.
      - Извольте встать.
      - Десять суток!
      Являемся через десять суток.
      - Разрешите доложить.
      - Докладывайте.
      - Извольте встать.
      - ... Пятнадцать суток!
      Весь флот уже следил за нашей титанической борьбой - только о нас в кают-компаниях и говорили. Вдруг является на лодку комбриг, капитан первого ранга Гурьев.
      - Почему отсутствуют в кают-компании офицеры Кошкин и Петров?
      - Находятся под арестом!
      - Ясно.
      В очередной раз являемся к Пигасову.
      - Разрешите обратиться?
      - Обращайтесь.
      - Извольте встать.
      - Двадцать суток.
      И это продолжается почти год. Но служим четко.
      И вот однажды - сидим с Кошкиным верхом на торпеде, и вдруг взмыленный командир нашей Б4-4 с очень подходящей для подводника фамилией Непийвода.
      - Там от Гурьича вестовой. Вас спрашивает.
      Сверкая шевронами, вестовой, слегка брезгуя, сажает нас на белый комбриговский катер, мчит.
      Предстаем перед Гурьичем. Тот встает, здоровается за руку, предлагает нам садиться. Каюта красного дерева, бюро, кресла - Гурьич сидит с чуть приспущенным галстуком, курит тонкую папиросу, сверкают золотые запонки. Дружески расспрашивает нас - как служится, входит ли в наши намерения стать в ближайшее время вахтенными офицерами. Рубим: так точно!
      Потом вдруг Гурьич говорит нам:
      - Сегодня в нашем театре открываются гастроли казанской оперетты "Фиалкой Монмартра". Хочу вас пригласить!
      Мы цепенеем. Тупо бормочем - мол, как же так, в промасленных комбинезонах? Гурьич чуть поворачивается к вестовому.
      - Съездите, голубчик, за их парадной формой!
      И вот весь рейд видит, как мимо всех кораблей летит наша парадная форма! К пирсу подается автомобиль. Едем.
      Кончается "Фиалка". Зал аплодирует. Мы, стоя в царской ложе, тоже хлопаем белыми перчатками. Овации нарастают, и вдруг в зале постепенно все поворачиваются - и аплодируют нам!.. Что нужно в жизни еще?
      Я взял в гараже машину и мчал по шоссе к Гурьичу на мызу. Там разберемся.
      Нашли реакционера! Когда плавали уже вместе, сколько они с Кошкиным набирали брошюр: религия, мистика, забытые цивилизации, НЛО! По очереди среди ночи врывались ко мне в каюту то один, то другой: "Что несет этот мракобес!" - "Успокойтесь, дайте хоть немножко поспать!" Глубина - сто двадцать, цистерны не продуть, а у них проблема - кто и откуда на Землю прилетел!
      Конечно, с Высочанским у них с ходу не сложилось: когда тот еще местным депутатом был, но уже пытался нас красивой жизнью от суровых трудовых будней отвлечь.
      Помню, устраивал прием во дворце Белогривских, великие князья из-за границы пожаловали. Гурьич нацепил свой иконостас - на нем, ясное дело, и знакомые профили мелькали. Высочанский слегка поморщился. Гурьич посуровел.
      Высочанский говорит:
      - Вот затеваем тут парусную регату под девизом "Великая Россия". Цель - восстановить порванные нити, возродить генеалогические древа. Вам, как прямому потомку графского рода, я думаю, это интересно?
      Посмотрел я вокруг - фраки, чопорная речь. Интересно, до чего быстро демократы монархистами оказались!
      Гурьич:
      - К сожалению, еще в сороковом написал, что родственников за границей не имею!
      Высочанский кинул возмущенный взгляд: "Как он мог!"
      - Но тем не менее, разумеется, - Высочанский спасательный круг ему кинул, - вам близки идеалы дворянства, старинных русских родов?
      - Идеалы? - Гурьич говорит. - Даже не знаю. Все ведь не однозначно, знаете. Вот мой отец преподавал в артиллерийском Михайловском училище. Негласно, конечно, но брали туда представителей только самых древних родов - Черкасские, Оболенские...
      Услышав магические имена, вся "чистая публика" около нас стала собираться с бокалами, удовлетворенно кивая. Но я - то Гурьича знал, поэтому продолжения ждал с опаской.
      - Интересно! - Высочанский удовлетворенно кивал, из бокала прихлебывал.
      - А поскольку мы уже были крайне бедны в те годы, - Гурьич продолжил, - то отец брал в офицерской столовой обеды на семью и в судках приносил. А среди аристократии это позором считалось - обеды полагались, но никто не брал. И отца все эти знаменитые фамилии на офицерский суд чести вызвали: или перестань брать обеды, или уходи. И он ушел.
      Все застыли высокомерно, потом, фыркая, стали расходиться. Они, конечно же, казенных обедов никогда не брали!
      Поэтому не было у них с Высочанским любви. А Гурьичей таких отпихивая, "новые аристократы" и просчитались! Как и старые.
      Он, впрочем, и не обиделся. Сказал: "Какая разница - паруса-то все равно нам поднимать. Как и при коммунистах".
      Нашли солдафона! Помню, на День Военно-Морского Флота Гурьич на дачу ко мне приехал разряженный, как петух. Джинсы, курточка, кепочка. "Ну как?" Тут мгновенно и Сяся подтянулся, как вечный немой укор, одетый, как и положено - какие-то опорки на ногах, летние кальсоны, сальная гимнастерка.
      - Кто ж вы будете, интересно? - На Гурьича уставился.
      - Да так, - Гурьич отвечает.
      - Вот я, к примеру, - почесываясь, Сяся говорит, - двадцать третьего года - к войне мне только шестнадцать было, участвовать не успел, но, если кто славу нашу затронет, глотку перегрызу!
      Вслед ему глядя, Гурьич говорит:
      - Странно. Я тоже в двадцать третьем году родился, но мне почему-то к началу войны было восемнадцать, и я всю ее прошел от звонка до звонка!
      Господи! Нашли врага!
      Помню, когда в очередной раз отдел наш разогнали (чтобы через два года снова согнать), Кошкин рванул в какую-то китобойную флотилию, плавал на судне-самке, добывал крайне ценную сперму кита; я устроился в редакцию "Катера и яхты" (Высочанский был главным редактором), а Гурьич оказался начальником курсов усовершенствования гостиничного персонала! Горничных усовершенствовал, официантов, барменов. А главное - с бандитами разобрался, с ходу те почтением прониклись к нему. Год всего проработал на курсах назначили заместителем городского головы по хозяйственной части! Я говорил Гурьичу: "Не понимаешь? Слетит скоро голова, все события к этому идут!" "Мне это безразлично, - Гурьич отрубил. - Бачки при всех системах должны работать!" Ну и, конечно, был вместе с головой сметен гневом демократических масс, ну, то есть, конечно, не совсем сметен, точнее даже, был оставлен на прежнем месте, пока новые власти еще не разобрались (что долго длится), но с официальной должности был как бы снят как осколок реакции.
      Помню заседание городской комиссии по распределению помещений, новое начальство за длинным столом, просители по стенам (мы с Высочанским новое помещение для редакции просили), а сбоку, за каким-то обшарпанным столиком, Гурьич сидит, как бы разжалованный: мол, потерпите немножко этого солдафона, вот только с делами разберемся, его уберем. Обычно Гурьич всегда выглядел щегольски, особенно тщательно кудри свои укладывал (на ночь даже сеточку надевал), а тут он сидел почему-то непричесанный, с воротом открытым и даже без галстука (как бы теперь не полагался ему галстук).
      Выступает очередной проситель, просит помещение, обосновывает. Новый городской голова, Шелбанов, как бы сам принимает решение, долго молча что-то пишет (или чертиков рисует) и в конце уже как бы вскользь обращается к Гурьичу: "Имеете что-то добавить?" И Гурьич спокойно, без тени обиды, наоборот, с ласковой улыбкой "добавляет" все: дом такой-то и такой-то, построен в таком-то году, не работает третий стояк, нуждается в ремонте, требуемое помещение занимает пуговичный магазин, нужен ли он городу решайте сами.
      Другой проситель. Красивая задумчивая пауза "головы", потом как бы вскользь, из чистой вежливости, - к Гурьичу: что можете добавить?.. Нашли врага!
      Чуть было поворот на Рамбов не проскочил - еле вывернул!
      Высокопарно звучит, но держал он жизнь на плаву, без него бы... Помню - ехали на автобусе из Мурманска в Североморск, на одной остановке штурмуют освобожденные зэки, завербовавшиеся. С улюлюканьем раскидывают толпу, рвутся ко входу - человек двенадцать, морды убойные! Главный, с белыми глазами, отпихивает беременную женщину, лезет сам. Гурьич, не спеша, встает с места и ногой в начищенном ботинке прямо в морду бандита выпихивает! Тот вскакивает, выхватывает нож... Гурьич спокойно смотрит на него.
      Даже не понимал, как может моряк на что-то пожаловаться, на минуту опоздать или на секунду не доработать, но зато и не понимал, как может моряк, оказавшись на берегу, минимум через десять минут не оказаться в шикарном будуаре у роскошной красавицы. Если встречал нас с Кошкиным на бульваре, недоуменно бровь поднимал: "Как?" А где взять роскошный этот будуар, если вокруг сопки да олений мох? Но он - находил! Или так считал... Помню, когда я от "страшенной" прежде времени сбежал - Гурьич усек, сразу же к себе вызвал: "Стыдись, моряк!"
      Помню, в городе уже, когда на время раскидало нас - Кошкин по сперме, я в говне, - загулял как-то дней на пять, дома все расхерачил, в вытрезвиловку попал. Не получилась жизнь! Повеситься, что ли? Брел, словно на плаху, к себе домой. Мгла, мороз. И как последняя надежда - мимо Гурьича решил пройти. Горит окошко! Мемуары пишет! Пришел. Сразу же чай поставил (он один уже тогда жил), бутыль коньяку: "Не куксись никогда, не винись! Сами же бабы этого не любят!" И действительно, жена моя, к какой-то жуткой сцене приготовясь, страшно благодарна была, что я бодрый, веселый пришел! "Мол-чать!" Сразу поняла, от кого!
      Поэтому, ясное дело, мы сразу же ринулись назад, как только восстановили отдел, Кошкин всю ценную сперму забыл, моментально примчался!
      На темной пустой дороге бесшумно обогнал мощный "мерседес" с непрозрачными стеклами. Вот это жизнь!
      И вдруг, по-детски как-то запищав, к обочине свернул, дверца распахнулась, выскочил водитель и, расстегивая на ходу ширинку, кинулся в кусты... У всех свои сложности.
      И сейчас последняя надежда - что у Гурьича Кошкин. Можем, конечно, с ним долго куражиться, гоношиться, но когда нигде уже нету жизни - подавайся к Гурьичу.
      На булыжники свернул, затрясло. Машина какими-то рывками пошла видно, свечи закидало... Ну, дохлая!
      Конечно, Кошкин - это фрукт! Помню, как он меня со спичками обвел, когда решали, кому к замполиту насчет абстракционизма идти. Вокруг пальца, можно сказать обвел!.. Но разве трудно - обойти вокруг пальца, если человеку это приятно?
      Конечно, нельзя не учитывать того, что Кошкин в меня уже не в первый раз стрелял! Во второй
      Когда мы под руководством Гурьича в Абу-Даби оказались, на известной военной ярмарке, это и произошло. Как бы я, вырвавшись из суровой жизни подо льдом в сказочную реальность, сорвался, загулял. Кошкин сварливо требовал эту роль себе, доказывая, что у него в Вятской губернии четыре поколения предков-алкоголиков, так почему же роль пьяницы поручена не ему?
      - Именно поэтому! - Гурьич отрубил.
      Но Кошкину тоже хорошая досталась роль: порывисто он вошел в грязный бар, где я, окончательно уже опустившись, "выбалтывал тайны" за стакан виски (а также джина, а также вермута, а также коньяка), и, сверкая праведным челом, всадил в меня обойму "макарова"!
      После он не раз говорил, что с огромным наслаждением это сделал!
      А мне что? Свинцовый гроб... Потом - отпуск. Потом - награда нашла героя. А Кошкину - шиш!
      А вот и мыза Гурьича на мысу. Шикарное место. Как Гурьич говорит: "Положено, как ветеринару войны".
      Дом темный весь, словно бы сливается с темным морем, нет ничего, только в небе уже висит освещенное окно, и в нем - Гурьич.
      Долго неподвижно смотрел, не шевельнув даже трубкой в зубах, как я останавливаюсь, вылезаю... Потом спустился.
      - Этот - у тебя?
      - ... Нет.
      Ну, все. Коли и здесь его нет! Даже из машины не стал вылезать.
      - Ладно. В баню иди погрейся. Обсудим!
      Разлегся в сауне, размечтался.
      Вспомнил, как на Ладоге еще, сидя на рыбалке в резиновой лодке, мы с Кошкиным одновременно увидели красавицу нашу - будущую "Акулу". Причем висела она в воздухе ровно посередине между нами, и чего не видел один, то видел другой.
      - Тупица! - поочередно радостно кричали мы и били друг друга ладошками в лоб.
      И главное - ведь добрый был человек. Помню, как волновался: "Как там страшенные наши? К страшенным-то пойдем?"
      Я выскочил из сауны, плюхнулся в туманную речку, и, когда вбежал назад, в предбаннике за тесаным столом сидели двое шейхов в бурнусах, разливая водку.
      От возмущения я выскочил в уборную - там стоял унитаз, тот самый!
      Даже струей его противно касаться!
      Когда я вернулся и заметил, что негоже им распивать, младший, не поднимая балахона, сказал:
      - Но водка же прозрачная, и стаканы прозрачные. Никто и не увидит, что мы пьем.
      Глупо? Но чего можно ждать от людей столь низкого интеллектуального уровня?!
      Лишь человек, совсем далекий от нас, не знает, что у каждой лодки своя душа. Откуда слетает она? Неизвестно. Но появляется раньше, чем хребет. И когда она вдруг оказывается легкая и прелестная (что случается почему-то гораздо чаще, чем мы этого заслуживаем) - все идет легко, все любят друг друга, комплектующие приходят вовремя и как бы сами сплетаются между собой. И ты где-нибудь на бегу вдруг останавливаешься и замираешь: Господи! За что такая милость?
      И вот - спуск! Отдаешь любимую дочку! Впервые за полмесяца мы с Кошкиным бреемся. Каждый час звоним в гидрометеослужбу... Минус сорок... Минус сорок пять! Имеется в виду - уровень воды в Неве по сравнению с ординаром. Вас бы, абсолютно беспомощного, с такой высоты! Директор, все отлично понимая, тем не менее жмет: когда? Тут еще одна деталь: мэр, с которым в другое время нас мало что связывает, в субботу улетает в Италию. Италия нам тоже далека, но главное понятно: значит, в пятницу!
      В спусковой эллинг, продуваемый ледяным ветром насквозь (несмотря на клеенчатый занавес), набирается народ. Занавес хлещет, бьется, завивается, будто не весит несколько пудов. За ним слышится стук: трутся друг о друга ледяные осколки в темной воде. На щитах, положенных на козлы в конце эллинга, - мэр, Высочанский (крестный), другие крупные "звезды" (не эстрады, разумеется). Хотел прийти священник, но Гурьич отказал: "Хватит Высочанского".
      Толпа - на трехъярусной эстакаде вдоль стены. На наклонных спусковых полозьях - она, наша красавица. Я отвожу взгляд (глаза слезятся) в сторону и наверх... О, надо же - на самых высоких стеклах у почти поднебесной крыши висят, как пауки, два мойщика со швабрами... не успели кончить к приезду мэра?.. Или специально зависли: отличный вид!
      Невнятные речи, отдуваемые ветром, потом мэр берет привязанную фалом бутылку шампанского... хлопок! Оркестр дует марш. Ураганный ветер, залетая под занавес, надутый почти горизонтально, ломает звук. И вот - тишина. Лучший газорезчик с медлительностью церемониймейстера (или палача?) подходит к задержнику - железному пруту, удерживающему лодку за самый кончик. Это палач опытный: он щегольски режет задержник не насквозь, оставляет струнку, которую лодка, порываясь в море, должна порвать сама! Или?.. Затяжная пауза... Порвала! Радостный рев... обрывается... Прыжок! Стук ледышек о корпус...
      Только что звонили в гидрометеослужбу - минус сорок пять!
      Я зажмуриваюсь... Мы уже ориентировочно прикинули, что в легком корпусе сломается, как латать. Снова рев! Я открываю глаза: Кошкин, уже успевший обежать все внутри, пляшет на носу с двумя поднятыми большими пальцами: обошлось! Объятия, вопли! Все ликуют. Я поднимаю глаза - два "паука" под крышей радостно трясут швабрами.
      И это все, что мы имеем... Но кто имеет больше?
      Снова рев - это Кошкин уже решил добавить от себя и словно бы случайно сверзился в черную воду!
      Хохот, овации!
      У нас любят не тех, кто служит тихо, а тех, кто служит лихо!
      ... Когда больше месяца уже не сходишь с лодки, начинается жуткое: ничего уже не хочется! К обеду всегда пол-литра "каберне", в кают-компании всегда коньяк, но не хочется ничего. Кок уже буквально стоит на голове - то подаст солененькую рыбку, то еще что-то остренькое, чтобы хоть как-то разбудить организм. Но не хочется ничего - второй месяц ты почти без движения!
      Хлеб и булка хранятся в спирту - кладут в печку, спирт испаряется, хлеб и булка всегда как бы свежие, - но не хочется ничего.
      С момента выхода в море тебе начисляется валюта, но тут как-то перестаешь это воспринимать... Зачем? И главное - перестает играть какую-либо роль время. Смотришь - четыре часа: утра или вечера, - тебе безразлично. Знаешь, что через час - на вахту, но что там наверху - темно или светло, тебе наплевать. Снова засыпая, слышишь, как при новом заглублении трещат "варыши" - будто хрустят под землей твои ребра... но тебе все равно.
      Стук. Гурьич:
      - Прошу в кают-компанию. Задумчиво скребешь подбородок, идешь. Почему-то битком - все свободны от вахты.
      - Где этот Кошкин опять?
      Все, как всегда, ищут Кошкина.
      - А в рундучной смотрели?
      Гурьич, как фокусник, распахивает торт.
      - Ну... с днем рождения тебя!
      Появляется Кошкин и его менестрели - такие же бледные, пухлые, как и все мы. И тут, на страшной это глубине, дудит оркестр.
      У нас любят не тех, кто служит тихо, а кто служит лихо!
      Лицо Гурьича, похожее на терку, скребет по моей щеке.
      - Какой-то вы сегодня утомительно нежный, - бормочу я.
      Бычок барабанит по леске, словно телеграфирует. - Спим на вахте? хрипит над моим ухом Гурьич.
      - Никак нет!..
      Рядом, разбив лазурь, плюхается Кошкин - видно, все же решил покончить с постылой жизнью! Из каюты выполз Высочанский, огляделся хмуро, словно перед ним и не Канны. Поднимает бинокль.
      Увы, все всегда немножко не так, как мечталось! Он - автор регаты "Моря - яхтам", Главный Носитель Идеи. Его знают правительства, одобряют мэрии. Пока идут официальные церемонии, все более-менее ничего... Но только официальная тощища заканчивается - все накидываются абсолютно случайно почему-то на нас. На него же смотрят как-то вскользь. Видно, всех по-прежнему интересуют не Великие Идеи, а разные мелкие гадкие подробности. Увы!
      И все надеются, напоив нас, выведать их. Ну что ж, дерзайте. Здоровье, скажу вам по секрету, уже не то. А еще по большему секрету скажу: то.
      Ну, ничего. Хоть сами напьются. Тоже хорошо.
      - Кока, дай-ка бинокль! - вылезая из воды, говорит Кошкин.
      С тех пор как Высочанский окрестил нашу "Акулу" "Камбалой" и спас ее, Кошкин его иначе как кокой (крестным) не зовет. Высочанский почему-то обиженно отдает бинокль. Чего обижаться-то? Кошкин обшаривает берег.
      - Ну, что? Есть там страшенные-то?
      - Е-есть!
      - Возьмем его к страшенным-то? - спрашиваю я Кошкина.
      Бычок, пользуясь моей мечтательностью, скушал наживку и ушел. Ну, ничего. Это мы можем себе позволить.
      ОСЕНЬ, ПЕРЕХОДЯЩАЯ В ЛЕТО
      Хроника
      Утро в газовой камере
      Только успели заснуть - тут же, как и всегда, проснулись от воплей и молча лежали в темноте. Нет! Безнадежно! Никогда это не кончится. И людям-то ничего не объяснить - не то что этому!
      Мы долго прислушивались к переливам воя.
      - А наш-то... солист! - проговорила жена, и по голосу было слышно, что она улыбается.
      Да. Замечательно! Опера "Кэтс"! Сколько раз я тыкал его грязной расцарапанной мордой в календарь: "Не март еще! Ноябрь! Рано вам выть!" Бесполезно.
      Я вышел на кухню, посмотрел на часы. Четыре! О Боже! Хотя бы перед таким днем, который нам предстоит, дали бы выспаться, но всем на все наплевать, акромя собственной блажи! А приблизительно через два часа начнется другая мука, более гнусная.
      В отчаянии я плюхнулся в жесткую кровать. "Ну, что за жизнь?!" Дикие голоса в гулком дворе тянулись, переливались, составляя что-то вроде грузинского хора, и теперь я уже ясно различал речитативы нашего гада. Действительно: солист!
      Одна наша подруга, поглаживая это чудовище, вернувшееся с помойки, ласково предложила нам его кастрировать, по дружбе за полцены: чик - и готово, он даже ничего не поймет. Но мы хотя бы не будем чувствовать моральных мук за то, что творится во дворе, и сможем наконец возмущаться, как благородные люди!
      Но - пожалели. И как правильно говорят: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Вкушаем плоды.
      В промежутках между двумя ужасами - вдруг прервавшимся и другим, надвигающимся - я вроде бы успел задремать в начавшей слегка светлеть комнате, но спал я весьма условно: все видя, все помня, все слыша и за все переживая.
      Где-то в половине шестого залаял пес, и мне показалось, что я слышу, как пришла дочь... второй уже месяц, однако, это кажется.
      Та-ак. Пошло!.. Завывание первого душегуба. Потом второго. И все их отдельные голоса я тоже уже различаю - сделался ценителем. Накупают своим "тойоты" на помойках, и каждое утро мы доплачиваем за это - совершенно невинные. Сипенье, надсадные хрип полусдохшего мотора. Часовая порция газа. Громкое захлопывание форточки на них не действует. И вот под окнами уже хрипит и дышит целое стадо - на этот раз не только рваное, но и ржавое!
      Некоторые, оставшиеся почему-то веселыми друзья нынче спрашивают меня: "Что случилось? Ведь ты же был самым светлым из нас - почему же так потемнел?" Тут потемнеешь!
      "Утро в газовой камере". Записки оптимиста.
      Когда-то в квартире под нами жил милиционер с двумя пацанами, потом его убили бандиты. И (надо же, какое благородство!) самый главный бандит женился на вдове, усыновил пацанов и теперь любовно ерошит их короткие бандитские стрижки. И весь двор теперь, естественно, их - бандитская стоянка. Правда, и их окна тоже выходят сюда. Слабое утешение!
      Снова проснулся я от собачьего лая - жена, как-то сохраняющая в таких условиях остатки бодрости, выходила с псом.
      Еще пару минут полупрозрачного, призрачного сна...
      Народные мстители
      Печально понимать осенью, что лета фактически и не было! Чтобы увидеть лето, надо было поехать на дачу, а чтобы в этом году снять дачу, нужно было сдать кому-то свою квартиру. А кому сдать? Естественно, иностранцу - кому еще?
      Еще в апреле я начал звонить. Обидно, конечно, будет - проходить мимо своего дома, приезжая в город... но что делать?
      Ничего! Хлебнут горя! Они и не догадываются еще ни о чем! "Наш ответ Чемберлену"... Комары! Они и не догадываются еще, насколько это серьезно...
      Пока что мы проверяли это оружие на себе. И наш неугомонный кот помогал. Марля, натянутая на форточки, слегка спасала, и даже удавалось иногда заснуть... но он был начеку! Тут же с диким воем его морда вдавливалась в марлю снаружи - ему непременно нужно было проникнуть домой, видимо, чтобы сообщить о своих победах и поражениях. После пятиминутного воя марля освобождалась от кнопок, угол ее приподнимался... и вместе с котом врывались комары!
      Но этого десанта было мало - через минуту он начинал рваться обратно, и снова отстегивалась марля - и навстречу коту снова летели комары!
      Мы лежали в отчаянии... вроде бы тишина... и - нарастающий звон: вот и авиация!
      И тут же в марлю вдавливалась морда кота: ему нужно было домой, попить водички и заодно впустить новую стаю кровопийц!
      Бледные, в желваках, сидели мы по утрам на кухне.
      - Ничего! Скоро эти тут будут жить! Тогда посмотрим! Только марлю надо пока снять, чтобы не догадались.
      - Боюсь, что по нам догадаются, - говорила жена.
      Но беда пришла с другой стороны.
      Замок в нашем подъезде был разбит, что многие принимали за приглашение, а когда замок чинили - его снова разбивали. Интересная шкала человеческих слабостей предстала перед нами! Как раз под нашей кухней была ниша с мусорными баками, и, казалось бы, проще всего было облегчиться там, но некоторые оказывались настолько стеснительными, что входили для этого на нашу лестницу, а некоторые, наиболее застенчивые, поднимались до второго этажа, до наших дверей.
      - Опять застенчивый пришел! - говорила жена, как только внизу стукала дверь. Неудобно прерывать! Но - к приходу иностранцев...
      Уже перед приходом агента жена вымыла лестницу, и все сияло.
      - Нам нравится, что вы интеллигенты! - сказала агент.
      - А он, надеемся, тоже приличный? - поинтересовались мы.
      - Он англичанин! - сказала она. - И, конечно, интеллигент.
      - Профессор?
      - Почему? Бригадир грузчиков. Он приезжает сюда, чтобы учить наших грузчиков работать.
      - Великолепно. Действительно, замечательно. А когда он придет?
      Она посмотрела на изящный циферблат.
      - Через час.
      Только бы эти народные мстители не устроили засаду, не возвели баррикады! Пятьдесят минут я дежурил на площадке... Все спокойно! Но не бывает же такой прухи, чтоб именно сейчас! Обнаглев, я даже поставил чай.
      Жена глядела во двор, под арку, расплющив о стекло половину лица.
      - Идут! - воскликнула она.
      - Где? - Я подошел к ней.
      О! Она не сказала, что он негр! Впрочем - замечательно!
      Агентша плавно обводила рукой наш двор, памятник архитектуры. Негр одобрительно кивал.
      Вот - счастье!
      Стукнула дверь... они вошли на лестницу... сердце заколотилось... и тут же они вышли. Не оборачиваясь, они пошли со двора... Что такое? Впрочем, я уже понял - что! Я выглянул на лестницу. Эти народные мстители, борющиеся против иностранного нашествия, возвели баррикады из самого доступного материала - напрудили пруды! Как они оказались на лестнице, ведь никто не входил! Сидели в засаде? Проникли через чердак? Какая разница! И бессмысленно с ними бороться! Комары будут кушать нас, а не классовых врагов!
      Временно исчерпав свои ресурсы, мстители исчезли - мы ходили по лестнице почти свободно, но больше гостей не приглашали...
      Грустное лето - под лозунгом: но зато хоть посмотрим наш город. Одинокие блуждания. Город и вправду красивый, но запущенный. Ржавые баржи, бомжи... им мы, наверное, и обязаны тем, что в это лето сохранили свободу.
      Волнующие, но давно знакомые истины: Фонтанка по-прежнему впадает туда же, а Мойка по-прежнему вытекает оттуда же.
      Наполненный светлой грустью, я вернулся после одной из этих прогулок и обомлел... Снова изобилие! Но сейчас-то зачем? Ведь ясно же, что мы навеки порвали с иностранцами - теперь-то зачем?.. Нет ответа. Это было уже просто буйство красок, излишества гения, искусство ради искусства.
      Говорят, видеть много дерьма во мне - к богатству, но наяву - вовсе не обязательно.
      Звонок на двери зачем-то искорежен мощным ударом... тоже - излишество: кто же может добраться теперь до нашей двери и нажать звонок? Эх, не бережете вы своих талантов!.. Здравствуй, лето.
      Конец интеллигента
      Но и осень, увы, не принесла никакого оживления в мою жизнь. Обычно каждый сентябрь начинались суета в клубе, толкотня в издательствах. А теперь - словно этого и не было никогда - клуб сгорел, издательства исчезли. И именно мы все это смели заодно с ненавистным строем - так что жаловаться не на кого, увы!
      Писатель Грушин пригласил меня на свой юбилей, но проходило это далеко уже не в ресторане, а почему-то в Доме санитарного просвещения.
      - А вот и наш классик! - воскликнул Грушин, только я появился в конце практически пустого зала... Делать нечего, радостно улыбаясь, я направился к сцене, и вдруг Грушин сказал: - Он болен, очень болен. И приехал издалека! Он болен, но нашел-таки силы прийти! Поприветствуем его!
      Я так и застыл с ногой - поднятой, чтобы войти на сцену... Почему это я "очень болен", черт возьми?! И почему это я "приехал издалека"? Так надо Грушину, чтобы показать, что даже очень больные люди буквально приползают на его юбилей! Черт знает что нынче делается для того, чтобы удержаться на поверхности, - и все, зная мое слабоволие, пользуются этим. Ну, ладно уж. Я болезненно закашлялся, лишь бы Грушину было хорошо. Даже когда приезжал с друзьями на юг, и там чувствовал неловкость, что горы не такие уж высокие, а море не такое уж синее - словно я в этом виноват!
      - К сожалению, ему надо идти! - вдруг объявил Грушин, только я взялся за скромный бутерброд.
      Куда это мне "надо идти"? Видимо, в могилу. И, судя по окружающей меня жизни, - верный адрес. Словно исчезло все, что я за жизнь свою сделал. Хочешь - начинай все сначала!.. Но хотел ли этого я?
      Я зашел к критику Ширшовичу - пусть объяснит.
      - Читал "Флаги на башнях"? - вдруг спросил Ширшович, выслушав жалобы.
      - "Флаги на башнях"? - Видимо, он тоже считает, что мне надо начинать образование сначала. - Конечно, читал. Но только в детстве. А что такое?
      - Критик Примаренков блистательно доказал, что колония трудных подростков, о которой пишет Макаренко, якобы педагог, на самом деле была притоном гомосексуалистов для высших правителей страны!
      - Как? - Я даже подскочил. - Но Макаренко же их перевоспитывал!..
      - В правильном ключе!
      Вот как развивается сейчас литературоведение - семимильными шагами!
      - М-да... И кто же... гомосексуалист... туда приезжал?
      - Буквально все! Калинин! Бухарин! Без сомнения - Ежов. Конечно же, Максим Горький, ну, это подтверждается даже документально. Вот так.
      - И... что?
      - И то! Поэтому книги Макаренко выходили миллионным тиражом!
      - М-да. А мы-то здесь при чем?
      - При том же! Те же самые флаги на тех же башнях!
      - То есть - что?
      - То есть - то. Вся мировая политика, ну, и, разумеется, культура контролируются ими!
      - Давно?
      - Всегда.
      - Но как же раньше было? Я и не знал!
      - Только не надо считать меня за идиота! - вскричал Ширшович. - Все было - только тайно. И ты прекрасно это знаешь!
      - Я?..
      - Сколько ты выпустил книг? И помалкивай! Не надо строить из себя наивного идиота!
      - ...каким я, видимо, и являюсь.
      То-то последнее время у меня на глазах происходили непонятные взлеты непонятных людей, вчерашние приготовишки объявлялись гениями, объезжали мир, а ты как числился, скромным середнячком, так и остался... Спасибо Ширшовичу - открыл глаза!
      - Но ведь Горький - известный бабник!
      - Сам ты бабник, - презрительно проговорил он. - А, надеюсь, известно тебе, что Радищев был сифилитиком?
      - Примаренков установил?
      - Да нет! В книге написано. "Путешествие из Петербурга в Москву" называется.
      - Мда-а...
      Словно ошпаренный, я вышел от него.
      Делиться больше не с кем - рассказал все жене.
      - Ну что ж... раз так надо... - безжалостно произнесла она.
      - И... как Радищев - тоже?
      - До Радищева тебе далеко!
      Да, человеку обычному в наши дни ничего не светит! И никогда не светило!
      - Но ты уверена, что если бы... удалось, я, точно бы, стал преуспевающим автором?
      - С тобой - ни в чем нельзя быть уверенным! - вскричала жена.
      Через два дня, когда я вернулся с прогулки, она встретила меня радостно:
      - Тебе звонили... из этой самой... колонии подростков!
      - Как?! И что?
      - Просили выступить.
      - В качестве кого?
      - Сказали, что ты сам все знаешь. Ты что, никогда не выступал?
      - В колонии - нет. А кто звонил?
      - Воспитатель Савчук. Голос молодой, ломкий. Сказал, что заплатят.
      - Да? И когда?
      - Завтра. В семь выступление, потом - танцы.
      - Замечательно!
      Утром перелистал "Флаги на башнях". Врет все Примаренков. Не может быть! И что я - Максим Горький? Зачем я им?
      К вечеру стал собираться. Непонятно даже, какой галстук надеть.
      - Ладно уж, не ходи, - вздохнула жена.
      За убогого меня считает! Нет уж, пойду! Я им их "флаги на башнях" поотрываю, а там хоть трава не расти!
      ... Поздней ночью, прикрыв спящего завуча одеялом, я вышел в канцелярию, позвонил жене.
      - Ну что? - проговорила глухо она.
      - Ничего страшного. В смысле, воспитатель Сав-чук - обычная женщина. Причем неплохая.
      - Идиот! Опять за старое! - Жена бросила трубку Так что не удалось повторить путь Максима Горького - если, конечно, это был его путь. Насчет Радищева пока не зарекаюсь, но откуда ж знать - повезет, не повезет?
      Стакан горя
      Под эти воспоминания я снова задремал, но тут дунуло холодом, хлопнула дверь, и ко мне, бодро цокая, приблизился пес - свежий, холодный после прогулки, с ярким веселым взглядом. Хоть кому-то везет!
      - Эта... не звонила? - вскользь поинтересовалась жена. Имелась в виду дочь.
      - Нет, не звонила.
      - В такой-то хоть день могла бы позвонить!
      - Да она и не знает!
      - Ну что ж... поехали.
      И потянулся этот грустный маршрут.
      Когда-то мы этим маршрутом отвозили-привозили дочь, на выходные забирая у деда с бабкой. В воскресенье отвозили - не до нее. Своя жизнь слишком радовала. Дорадовались! Вот - результат!
      Впрочем, надо добавить, что и к деду с бабкой, вырастившим ее, она тоже не прониклась особой нежностью: не в воспитании тут дело!
      Помню, как она, толстая, неуклюжая, сидела напротив меня на таком же толстом, надутом автобусном сиденье. Не могу сказать, что было особенно спокойно каждое воскресенье увозить ее: совесть в нас, видимо, начинала уже пробуждаться... но так, видимо, и не пробудилась. Помню, как рвало сердце, когда она говорила серьезно и вдумчиво: "Нет, не буду телевизор смотреть: так время очень быстро летит!" И после этого - все равно отвозили! Помню, как я вложил в рот сложенные автобусные билеты, закрывал и раскрывал губы с листиками, пытаясь ее развеселить. "Уточка!" - улыбнулась она. Помню, как вспыхнула радость: значит, мыслит образно, соображает, значит, все станет хорошо!.. Стало!
      Но, судя по последним мыслям, главное все-таки не воспитание? Все не главное - судя по последнему!
      Вот здесь мы как раз тогда и ехали...
      И в электричке в хмурый ноябрьский день оказалось битком! Неужто все на кладбище?!
      Пошли желтые вокзалы этой некогда царской линии - и вернулись снова мучения тех наших поездок. Только закоптились эти славные домики за это десятилетие до неузнаваемости - особая чернота под сводами, под архитектурными излишествами. Все движется к худшему!.. Или это день такой? Не просто - день похорон, но вообще тягостный. Не хотел бы я хорониться в такой день! Впрочем - в какой бы хотел?
      Выйдя из готического вокзала, мы втиснулись в автобус... что ли, специально еще надо мучить - в день похорон одного мало, что ли?
      Мы ехали молча, глядя в разные стекла автобуса, но думая об одном.
      - Наверное... уж сразу в морг? - с трудом выговорила жена. - Потом уже домой?
      Я молча кивнул. Мы пошли через больничный двор. Хорошо, что хотя бы морг старый, красивый... Хорошо?
      Думал ли он, въезжая в этот дом, что морг совсем рядом? Думал, когда вселялся: мол, морг совсем рядом? Думал, конечно, но исключительно как о шутке, не веря, конечно, что будет лежать здесь... но где же еще?
      Надо сосредоточиться, собраться, слегка окаменеть. Мы уже видели его мертвым... Вызвала теща. Сидели молча. Потом раздался звонок. Вошли двое "носильщиков" - один наглый, пьяный, как и положено, другой почему-то стеснительный, как бы суперинтеллигент...
      - Ой, боюсь, я вам тут наслежу! Теща посмотрела на него.
      - Ладно, хозяйка, давай две простыни! - просипел наглый.
      - Почему же две? - встрепенулась теща.
      - Сейчас увидишь.
      Интеллигент как бы смущался. Одну простыню они постелили на пол, свалили его с дивана, второй простыней накрыли, слегка их перекрутили, затянули, подняли. Вот и вся человеческая жизнь - между двумя простынями.
      ... Все почему-то толпились на пороге морга, внутрь никто не хотел уже нагляделись!
      - Почему же еще простыня? - Теща уже начала приходить в обычную норму. - Я дала ведь уже две простыни!
      - Но надо же накрыть! - увещевала ее сестра.
      - А где же те простыни?
      Молча поздоровавшись, мы вошли внутрь. Он лежал, всеми оставленный, абсолютно один. Почему в сандалетах-то - ведь ноябрь!
      Мы стояли, хотя подмывало выйти. Мой брат, патологоанатом, рассказывал мне, что, казалось бы, повидал уже все, но когда ему в благодарность за быстрое вскрытие преподнесли кремовый торт, почувствовал, что возможности рвоты безграничны! Сладковатый запах... Да... была жизнь. И начиналась ведь не хуже другой и даже лучше - в красивом дворянском доме. После... и после ничего! Вот он, красивый, мускулистый, щегольски расчесанный, сидит, хохоча, в каком-то декоративном курортном водопаде, в воротничке на голое тело и в галстуке, и среди этих же бурных струй красивые друзья и подруги... Молодой специалист! Видел ли он оттуда, тогда эти своды?
      Потом, конечно, работа, армия... тусклые воспоминания... "И помню были стрельбы на шестьсот метров... на шестьсот и на восемьсот... нет... на шестьсот не было... только на восемьсот... Точно! Ну, не важно".
      Потом - в рваной шерстяной жилетке сшивает картонный абажур вместо разбившегося, что-то бормоча под нос. Неужели каждая жизнь так печальна?
      На кладбище автобус остановился посередине дороги - вокруг была непролазная грязь. Богатыри лопаты стояли в отдалении, насмешливо поглядывая: ну что - сами будете таранить или поговорим конкретно? К водителю всунулась какая-то старая пигалица, злобно пискнула: "Рапорточек будет!"
      Да, всюду жизнь... Но - какая?
      Дальше все было как-то просто... потом - жена присела, приложила ладошку к холмику, подержала... и все.
      - Эта так и не появилась! - возвращаясь ко мне, прошептала она.
      Да, жизнь продолжается... Но - какая?
      Обратно я ехал один, все еще оставались там, но я больше не мог: срочная работа, срочная работа!
      Впрочем, и дома ждет ад... Единственная радость и отдохновение проезд по уже пустынному Невскому. Чисто, красиво, и почти уже никого! Бело-зеленый магазин "Ив роша", величественный, сдержанно освещенный подъезд "Невского паласа", охраняемый полицией неизвестно какого государства в серо-мышиной форме. Да - теперь туда уже не войдешь. Как же мы проехали мимо ярмарки? Ведь все начиналось хорошо! Талант! Та-ла-лант! Как же получилось так, что единственное денежное поступление, на которое я конкретно надеюсь, - крохотный гонорар за составление сборника похабных частушек? Остальное - нэ трэба! Только это. "Мою милую... только серьги брякают!"
      Вздрогнул, увидав у метро грязную толку этих хиппи... И эта дура с такими, смотрит сейчас на какое-нибудь раздувшееся, немытое ничтожество, задыхаясь от восторга! О-хо-хо!
      Двор, как всегда, был забит бывшими "мерседесами", переванивающимися между собой... А в чем им, собственно, сомневаться? Их пора!
      И как тут прикажете пробираться? Боком? "Твои дела!" Хозяева снуло глядели из-за тонированных стекол... "Это еще кто?" Я их не интересовал даже как субъект убийства. На лестнице сунул руку в ящик. Вытащил конверт... Не деньги, увы, и даже - не напоминание о них! Какой-то текст... Я тупо смотрел... "Нравится - не нравится, спи, моя красавица!" И все? Как это понимать?.. Корректура? Да нет! Это ответ на мои отчаянные просьбы выслать хоть какие-то деньги!.. Ответ! "Спи, моя красавица!" И ответ абсолютно в жанре - не сборник же трубадуров ты составлял, и вспоминать о благородстве тут даже глупо... "Спи, моя красавица!" Я выбросил бумажку.
      Войдя, я долго сидел в кресле в прихожей. Может, хоть сейчас позвонит?.. Тихо! И пес как-то придавленно спит, и на него давит!
      И главное, чего я боюсь, - чтобы не позвонил мой лучший, единственный друг! Удивительное, конечно, желание, но я уже больше не могу с ним разговаривать бодро, как будто бы все отлично и просто у меня нет времени вернуть ему сорок тысяч, и притом я будто бы легкомысленно не понимаю, что те сорок тысяч - это уже не теперешние сорок! Тишина. И за это спасибо ему.
      Звонок! Праздничный гул в трубке - и голос известной светской львицы:
      - Ну, где же ты?
      - А что?
      - Ты же обещал!.. День рождения!
      Ах, да!
      При разъезде гостей мне досталась одинокая красавица - теперь уже одинокая! - о которой я когда-то мечтал... Теперь я вздрогнул, провожая ее, лишь тогда, когда почувствовал, что в кармане всего одна перчатка вместо двух! Так... этого еще не хватало! Ползти обратно? А как же красавица? Ладно, так и быть, благородно доведу ее до стоянки - и помчусь обратно, искать перчатушку! А как же?
      "... Прости, ты не сердишься, что я не приглашаю тебя домой?" Не сержусь? Да я бы ее убил, если бы пригласила!
      Часа, наверное полтора я ползал по бульвару... Ничего! Ну, почему, почему так надо, чтобы все сразу?.. Сам все делаешь! Ослабел.
      Во дворе стоял единственный "мерседес", но зато самый омерзительный с темными стеклами, как бы глухой, как подводная лодка, с тусклым зеленоватым светом внутри. Газует прямо мне в нос! И не протиснуться! И не шелохнется!
      Я жахнул в переднее стекло ключами. Существо подняло голову. Я приподнял кепочку и прошел.
      Ну, что? Можно наконец ложиться - или подождем?
      Звонок. Та-ак... Я огляделся, взял старую, пятидесятых годов, настольную лампу... Недавно кинул ее в жену - с тех пор не горит. Не жалко. Я выдернул ее из штепселя и вынес в прихожую.
      Гость темнел в темноте... вытянул руку.
      - Ну, ты...
      - Я! Я! - Я дважды жахнул его лампой, потом захлопнул перед его носом дверь. Тишина... видимо, думает. Я включил лампу - и неожиданно она загорелась... Вот и чудо!
      Я решил лечь спать и, почти заснув, услышал, как уезжает машина.
      Осень, переходящая в лето
      Но друг все-таки позвонил!
      "Ах так! - услышав наконец его голос, взбеленился я. - Мало ему? Ну, что же! Попрошу у него сейчас в долг еще полторы сотни тысяч рублей, чтобы он понял, что такое настоящая дружба!"
      Но он сказал:
      - Слышал, организуется круиз по Эгейскому морю?
      - Слышал. И что?
      - Тебя нет в списке.
      - Так я и думал. И что?
      - Ну и что думаешь делать?
      ... А что? Раньше надо было думать, когда давали места! Каких мест только не было! "Смелый писатель"! "Смелый писатель - этот тот, который смело говорит то, что и так всем уже известно".
      Вот и дошутился!
      ... Писатель-прогрессист, верящий в будущее, - тем более считалось, оно наступило... ведь ясно было указано: "Прикоснуться к мечте!" Прикоснулся?.. Побрезговал? Ну, о чем же жалеть теперь? Отдыхай, любимец валидола! Спи, на радость людям!
      ... Правда, когда приезжал организатор круиза, Урман, он заходил, и я даже, напившись, подарил ему мне не нужный баян, тоже мне подаренный. Повеселились! Но помню и свой холодный расчет. "Сыграй, мой баян!"... Но, похоже, - не сыграл!
      - Перезвоню! - не дождавшись вразумительной моей речи, рявкнул мой друг и повесил трубку.
      Не то что поверить - я даже представить не мог, что где-то сейчас существует лето и имеет какое-то отношение ко мне. Сидя в валенках, душегрейке, я тупо смотрел в заледенелый двор. Снова задребезжал звонок. Я медленно поднял трубку.
      - Собирайся! - рявкнул мой друг.
      Новые, незнакомые города, о которых столько слышал и мечтал, любят появляться неожиданно, как бы ни с того ни с сего выскакивать из холодной мглы, причем в неожиданном ракурсе, как бы раскинувшись домиками по вертикальной стене, - самолет заходил на посадку, ложился на крыло.
      У москвича, сидящего передо мной, вдруг пронзило лучом солнца ухо, оно стало рубиновым и прозрачным.
      - Афины! - выдохнул обладатель уха, прилипнув лбом к иллюминатору. Афины!
      Как всегда после приземления, все казалось фильмом без звука: уши после посадки еще не откупорились.
      Утыканный мачтами яхт берег от Афин до Пирея. Плоские, как ступени, крыши, поднимающиеся на холмы. Серое небо и - вдоль шоссе - сплошные деревца с темно-зелеными глянцевыми листьями и ярко-желтыми мандаринами их едва ли не больше, чем листьев.
      Наш теплоход - "Мир ренессанса". Греческая команда и писатели более чем из ста стран вылезают из автобусов, поднимаются вдоль борта по наклонному трапу, выкрашенному в сине-желтые греческие цвета. Маршрут: из Афин по Эгейскому морю, через Дарданеллы, Босфор в Черное, в Одессу, обратно в Стамбул, потом в Измир, в Салоники, в Афины, из Афин - в Дельфы.
      Нам с другом досталась шикарная каюта наверху, с огромным окном на палубу... "Досталась"! Ему - досталась! Мой друг честно завоевал высокое свое нынешнее положение: он был и смелым писателем, и писателем-победителем, торжествующим победу... моих циничных сомнений он не признавал и лавры свои выстрадал честно. А я, как всегда, подсуетился, оказался в лучшем месте в лучшее время - это приспособленчество еще скажется на моем даровании, скажется... но значительно позже.
      - Давай. Быстро! - проговорил мой друг, чувствуя себя, естественно, главным.
      - Счас. - Я расстегнул свой чемоданчик. Чемоданчик-то был крохотный, но в нем удалось создать давление около десяти атмосфер. Вещи как бы взрывом раскидало по всей каюте.
      - На полюс, что ли, собрался? - пробурчал мой друг.
      Он честно заслужил свои лавры. Он верил, что будет жара!
      Главный салон оказался, естественно, возле нас. Под его уходящими вдаль зеркальными сводами уже бурлила толпа. Заграница узнается по запахам, и я с наслаждением погрузился в них: сладковатая пахучая жвачка, медовейший табак, тонкие, словно серебряные, пряди дыма уже струились по салону. Я рухнул в огромнейшее кресло. Порядок!
      Я благожелательно осматривал толпу... Иностранцы и есть иностранцы. Постоянное радостное возбуждение, красивая громкая речь, уверенные жесты (лучше всего с дымящейся трубкой в руке), высокий, лысеющий лоб, очки в тонкой оправе. Как бы небрежная, но дорогая одежда... Думаю, заплатки на локтях этого пиджака стоят дороже всего моего гардероба... Ну что ж!.. Зато у нас - самобытность! Я, конечно же, взял, что положено для самобытности: складень, сбитень, - но пока что не вынимал. Погодь!
      Тем временем определилось неторопливое движение к длинному столу поперек салона - вносили еду. Небольшая элегантная очередуха. Еду несут и несут! Хрустящие на жаровне тонкие листики грудинки... скользкие шестеренки ананаса... покрытые сверху дымкой небывалые сыры... Кто последний?
      Прослушивалась всюду и русская речь, но я деликатно не встревал в нее, понимая: это по-русски они общаются между собой, и разоблачать их, встревая в разговор, не совсем будет ловко. Русский язык - это у них для отдыха: на официальных встречах они будут говорить с нами по-эстонски, по-грузински, по-белорусски... А как же?! Для этого и приехали - преодолевать рознь, но, чтобы преодолевать, надо эту рознь обозначить... Для того и круиз. Кто бы вкладывал деньги, если бы розни не было? Придется поработать. Где мои сбитень и складень? А пока что - "шерше ля харч"!
      Все явственнее обозначалась дрожь - машины разгонялись. Завибрировали, звеня, бокалы. Между огромным стеклом салона и берегом стал расширяться треугольник: мы отходили кормой вперед.
      Все высыпали на верхнюю палубу... Берег отходил... Вот она, знаменитая "пятерня Пелопоннеса" - неожиданно суровая, каменистая!
      Радостные восклицания, хохот, плоские фляжки в руках... Путешествие началось. Один грузин (или абхазец, или грек? В этом еще предстояло разобраться) отстегнул сетку, закрывающую пустой бассейн, и прыгнул туда, и стал изображать, что он купается. Всеобщее оживление, аплодисменты!.. Отличное начало!
      Тем временем берег скрывался в дымке, солнце вопреки уверенности моего друга в лучшем так и не появлялось. Все спускались в салон. Продолжились объятия, поцелуи - все почти оказались знакомы, может быть, не так уж глубоко... но хорошим тоном, как я уловил, считалось уж лучше расцеловаться лишний раз с незнакомым, чем кого-то обидеть. Для поцелуев и плывем!
      Я тоже наметил одного: вот этого финна я, точно, знаю! И он раскинул объятия. Тут палубу накренило крутой волной - он помчался ко мне, но неожиданно промчался мимо и впился поцелуем совсем в другого! Да, не все так однозначно... Поэтому и плывем!
      Уже довольно четко обозначились главные проблемы: грузины и абхазы летели с нами вместе, но здесь, в салоне, сидели подчеркнуто отдельно. Проблема! Для этого и плывем. Правда, каждые по отдельности вели себя мило - оживленно переговаривались, смеялись, веселили своих дам, - всячески показывая, что они-то как раз нормальные, дело не в них... И темные курды пока еще держались отдельно от русых шведов, хотя и жили на одной территории... Для этого и плывем!
      Но главное, честно говоря, расстройство - это полная изолированность наших. На грузин и абхазов хотя бы все смотрят, а на нас - ноль. И как вошли мы сюда, так и держимся настороженной стайкой - и никто к нам не стремится. Увы! Все как-то притерлись уже, а мы отдельно, стоим, как гордые глыбы, и нас не видят. Ведь не пустое же мы место, ведь каждый сделал кое-что - с десяток книг... Но все сугубо наше, свое... Неконвертиру-е-мое!
      Стеклянные стены уже сделались темными. Качало все круче. Ленч плавно перетек в "капитанский коктейль", но то один, то другой из пассажиров вдруг посреди речи озадаченно замолкал, прислушивался.
      - Однако! Как сильно раскачивает! Все нормально?
      Я пошел было в каюту, но коридор мой поднялся передо мной, на меня налетел толстый эстонец, стриженный ежиком, пробормотал:
      - Там ужасноват-то!
      И мы вернулись.
      В толпе у бара я заметил знакомую по имени Хелена: однажды на книжной ярмарке мы сплясали, с ней быстрый танец. Но сейчас я лишь приветливо пошевелил пальчиками и промчался мимо... Знаю себя: истратишь всю валюту в первый же день!.. Обождем! Рано еще! Побережем силы для финиша...
      Все понемножку задремывали в салоне. Залезать при такой волне в свои узкие гробики никому не хотелось...
      Тусклый рассвет... и лупит сплошной дождь!
      - Пошли. - Друг растолкал меня. Мы надели куртки и вышли.
      Слева за пеленой дождя из наклонного берега торчал целый лес минаретов.
      - Турция?
      - Стамбул!
      Дождь аж отпрыгивал от палубы. Однако внизу, прямо под нами, раскачивались на изогнутых фелюгах рыбаки, время от времени вытаскивая гирлянды серебристых рыбок. Да, тут сурово, как и везде!
      Берега с обеих сторон сходились. Плоскими ступнями поднимались по склонам крыши, припадая к мечетям с круглыми приплюснутыми куполами. По бокам торчали минареты. Качка на время прошла, все стояли на воздухе.
      - Это Айя-София?
      - Нет. Айя-София отсюда не видна.
      - Почему это?
      Мы уворачивали от Стамбула вправо.
      - Гляди!
      Высоко в сером небе тянулась черная нитка птиц - она надувалась ветром, как парус, потом порвалась.
      - Гляди - еще!
      Вторая нитка... третья... четвертая... Как высоко! Куда это они?
      Мы прошли под высокими, натянутыми в небе мостами - один, потом второй... берега расходились. Плоские домики на склонах становились все мельче.
      Все стали собираться у рубки. Там сейчас стоял сам капитан, и рядом с ним главный из нас - Урман, организатор круиза. Обычно хохочущий, как бы легкомысленный, сейчас он был хмур, неподвижен... иногда они о чем-то переговаривались с капитаном.
      Чем дальше мы шли, тем больше было по бокам кораблей, стоящих на якоре.
      - Черное море штормит... Но решили идти! - передавалось друг другу.
      Берега удалялись. Все сильнее раскачиваясь, мы выходили в шторм.
      Обгоняя нас, в море выходил длинный серый сухогруз, раскачиваясь все больше, пролетая сквозь брызги.
      - Наш! "Волго-Балт"! - вдруг раздался крик. Мы кинулись на тот борт.
      - Наш! - воскликнул украинец, стоящий рядом, радостно переглянувшись со мной, забыв на это время о проблемах круиза.
      Все мы стояли вдоль борта - и украинцы, и белорусы, и эстонцы - и со слезами смотрели, как наш сухогруз, единственный, кто вышел в море с нами, ныряет в волнах!
      Тут нечего было обсуждать... Любим мы Родину, любим все!
      Потом мы разошлись.
      А это что за хмурый город встает из тяжелого тумана?
      ... Одесса! Господи, Одесса!
      Впервые как иностранцы вплываем в нее!
      Хмурые улицы, мрачная толпа... Господи! Одесса!
      Мы высадились из автобусов у Дюка, у знаменитой лестницы, спускающейся к морю.
      Дюк здорово что-то позеленел. У его подножия стояла старушка в панамке и что-то дребезжащим голосом пела. Что-то в этом было такое, на что и смотреть было невыносимо, не то что помогать! То ли дело нищие в Италии!
      А здесь все стояли, поеживаясь, позевывая, вежливо время от времени поглядывая на экскурсовода... Ну?.. Все?
      Тут вдруг откуда-то рядом с нами появилась толпа роскошных красавиц в богатых шубах, с накрученными кудрями... Особенно вот эта хороша!.. Скромно потупила взгляд.
      Да это же члены делегации, одесские поэтессы, ударило вдруг меня. С нами поплывут! Вот это да!
      Уж с ними-то мы найдем общий язык! Я снова глянул... На этот раз красавица стеснительно улыбнулась. Улыбайся! А как же? Принимай гостей!.. Но лучше это продолжить на элегантном теплоходе! Получив еще один взгляд-аванс, я отложил это дело до вечера. Скорее в комфорт!
      В салоне было тепло, уютно, замечательно пахло. Многие, как я понял, и не покидали его.
      - Ну... как Одесса? - встретил я наконец знакомого шведа переводчика.
      - Проспал! - Он сокрушенно развел руками. Что делать? Не всех так волнует Одесса, как нас.
      - Быстро переодеваться! - сурово одернул меня друг. - Через полчаса украинский вечер!
      Ага-а!
      Горячий душ, потом - холодный, снова - горячий, снова холодный... растираясь, я вышел в каюту... даже и это зеркало запотело - друг его протирал.
      - Ну? - проговорил он. - Ты видал, какие шикарные были проститутки?
      - Проститутки? Где?..
      - Ты что - ослеп?.. Еще бабником считаешь себя! Около Дюка подходили!
      - Около Дюка? Так это же были поэтессы! - Я захохотал.
      - В таких шубах - поэтессы? Ну, ты и идиот! Действительно... Я тупо молчал.
      - Москвичи интересовались... Пятьдесят долларов!
      Пятьдесят! Господи! Сколько дней и ночей я бродил по душной, сочной Одессе, пялясь на роскошных ее красавиц!.. И вот!.. Пятьдесят долларов! Я метнулся к окну.
      По стеклу текли крупные слезы. Далеко на горизонте еле брезжила цепь огоньков... Прощай, счастье!
      Вечер был не очень удачный. Чего только не выслушали мы! И что триста лет пьем из Малороссии кровь - и кончая тем, что это мы украли золото Шлимана из Трои!
      Я вышел на палубу, пошел на корму к длинному ряду белых шезлонгов, вытянутых во тьме.
      Темно - и за кормой пустота. Только чайки. Мрачные существа. Неподвижно, не шевельнув ни косточкой, висят в темноте - и при этом ни на метр не отстают от корабля, идущего полным ходом. Иногда вдруг только вздрагивают, словно поправляясь, и снова висят. И вдруг так же бесшумно, ничем не пошевельнув, обгоняют и исчезают за рубкой.
      В тумане скрылась милая Одесса.
      ... Снова висят. Невдалеке сидят на шезлонгах какие-то англичане и, переговариваясь, тоже глядят на чаек.
      И вдруг - видимо, сбросили помои из камбуза - чайки с воплями кинулись вниз.
      - Фром Раша! - указывая на них, проговорил кто-то, и все слегка засмеялись.
      ... Вот теперь Стамбул так Стамбул!
      Наш теплоход еле втискивается в узкий отросток воды среди нагромождения домов. Бьет мокрый снег, и капитан, как и швартовая команда, в оранжевой накидке. Все! Встали!
      Тесные улочки, по которым еле проходит наш автобус. Через мост - и все выше и выше в гору!
      Дворец шаха. Бесконечный восточный лабиринт. Гарем. Роскошные залы все как один похожие на конференц-зал Дома архитектора. Все? Нет, еще несколько... Помещение, где хранится волосок Аллаха. Слепящее сияние золотого ларца за стеклом и сдавленные, равномерные выкрики муллы, сопровождаемые поклонами. Так он молится, не сбиваясь, ровно сутки, потом сменяется. Кинжал с сотнями алмазов. А выйти побыстрее отсюда нельзя? Хочется увидеть живую жизнь, но экскурсоводша, как бы соглашаясь с нами, кивая, ведет нас все дальше и дальше... Вот с террасы видно Мраморное море, бухта Золотой рог, но мы далеко, высоко. Интересно, если бы я понял, что меня отсюда не выпустят никогда, смог бы я разбить себе голову о мраморную стену? Запросто бы мог!
      Огромное количество янычар с радиотелефонами, в европейских костюмах, с непривычно внимательными глазами. К тому же, как манекены, всюду стоят, расставив ноги в галифе, неподвижные полицейские в надвинутых касках, положив руки на автомат.
      А мы еще думали, что живем в несвободе! Посмотреть бы на это раньше! Говорят, что самый лучший для развивающихся стран путь - это турецкий. Значит - столько же полицейских?
      Наконец мы получаем свободу в узкой улочке под бортом теплохода. Какие-то сплошные механические мастерские, и люди в них пьют чай, но почему-то не из чашек, а из одинаковых приталенных рюмочек с торчащей ложечкой... "На рюмку чая"? А где же нега?
      Вот по улице, дребезжа, едет рваный человек на велоколяске - из кузова впереди вздымается, пылит ржавый хлам. Он явно счастлив. Это - светлое капиталистическое будущее, которое ждет всех нас? Нормально! Впрочем, достань еще такую велоколяску сперва!
      Следующее пробуждение - в огромной морской чаше среди меловых гор, слегка заросших, с прошибленными в них белыми тропинками.
      Измир. Турецкая Ницца... И бывшая Смирна. Поплавав тут, видишь, что все не очень просто, что один народ, бывает, теснит другой.
      Экскурсия в древнегреческий Эфес, потом ставший римской колонией и оказавшийся наконец в Турции. Спускается улица из полированных плит с древними насечками, чтобы не скользила нога. Составленные из кусков колонны, слева - шершавая стена, справа - тоже, и от левой стены до правой больше тысячи лет!
      Наш экскурсовод-татарин, воевавший, как он говорит, в Крыму, правда не уточняющий, на чьей стороне, ведет нас в старинный общественный туалет с рядом отверстий и протекающей вдоль них освежающей канавкой. Неужели люди в тогах сидели здесь?
      Экскурсовод наконец выпускает нас на набережной: "Погуляйте! До теплохода примерно двадцать минут". Мы разбредаемся... Да - такие товары уже не покупают даже у нас! Господи! Где же рай? Пора на борт!
      Но где же он? Вдоль берега бухты нас мчит извилистая набережная с шуршащими, стучащими пальмами, но нашего теплохода нигде не видно! Может быть, там, где бухта загибается? Oro-ro! Какие тут "двадцать минут"? Тут и за час не добежишь, а через десять минут отплытие! Хрипя, мы мчимся по набережной, вдоль роскошных отелей, автомобилей... Да, отомстил нам "крымский воин"! А может быть, все получилось случайно?
      Мы оказываемся в "связке" с литовцем... "Давай! Давай!" - повторяет он. Все литовцы, как на подбор, огромные, крепкие, но и он задыхается... все же выходит вперед, удаляется... Кто-то окликает меня из такси, но там наших битком!
      Вдали - поворот, за которым или стоит наш теплоход... или?
      На повороте, перед тем как исчезнуть, литовец на секунду замедляется, оборачивается и машет мне рукой: "Сюда!"
      Сипя, но уже сдерживая бег, отдыхиваясь, я подхожу к трапу - с него смотрят на меня эстонцы, видно, вместо экскурсии отметившие на борту какой-то свой национальный праздник. Я приближаюсь.
      - Не спешит-те! - благожелательно, но слегка ехидно произносит их главный. - Т-теплоход не уходит-т - на море бу-уря!
      Все еще приходя в себя, я развалился в кресле на палубе... Фу! Знали бы, что так тяжело! Подходит друг.
      - Не уходим!
      - Я знаю.
      - Выходит - не успеем ни в Салоники, ни в Дельфы... ни в Афины толком.
      - Что делать?!
      - Главное - один украинец исчез!
      - Как?
      - Не появился вовремя, и вот уже час - ни слуху, ни духу. Такой круглолицый - в бакенбардах, в очках!
      - Помню! Куда же он делся?
      - Где-то отстал!
      - Да-а... дружба народов!
      - Тут - не только народов, вообще дружба... оказалась не на высоте. Обзвонили участки, морги... Ничего!.. Но сказали, что приезжих иногда убивают - вполне вероятно.
      - Но какие ж у него деньги?!
      - То-то и оно!
      И на три дня нам в подарок Измир - то ли из-за шторма, то ли из-за украинца. Подходит друг.
      - Сейчас... с комиссией... осматривали его чемодан Никаких намеков! Интересно - множество наглаженных носовых платков. Видно, жена собирала.
      ... И, может быть, приговаривала ласково: "Смотри - ежели с бабой какой!" Знала бы, что ждет... согласилась бы и на бабу!
      - Ну что... пойдем?
      Мы в который уже раз сходим по трапу на пирс.
      Нет, оказывается, ничего еще, неплохо мы живем: стоящих рядом ливийцев под зеленым флагом вообще не выпускают на берег - закупорили на корабле, в железе, нет даже рядом трапа, и они таращатся из иллюминаторов на нас, завидуя свободе!
      Да, как-то туго наша осень переходит в их лето! Холодно, ветрено. Знаменитый рынок. Колом висит знаменитая кожа, которую у нас сейчас не наденет даже умный председатель колхоза, не говоря уж о фермере. Когда мы, вяло поглазев, вытекаем из очередной лавки, яростный продавец выскакивает в гулкий каменный коридор рынка и почему-то четко и аритмично хлопает в ладоши - видно, сигналя своим: особенно не старайтесь, надвигаются мудаки. Наконец все мы стекаемся в большом маркете... или шопе? И украинцы, и латыши торгуются с продавцами по-русски... Все мы в шопе!
      И наконец, так не найдя украинца и не дождавшись окончания шторма, мы покидаем Измир. Теперь, если не потонем, только-только успеем в Афины - и на самолет! Другие, впрочем, могут и задержаться - жесткое расписание лишь для нас. Зато мы сможем потом всю жизнь гордиться: единственные в мире люди, побывавшие в Афинах и не увидевшие Акрополя!
      Эгейское море встречает нас свистом. Поначалу нас прикрывают еще два высоких острова. Лесбос! И Хиос (где была еще знаменитая хиосская резня). Они еще прикрывают нас. "Лесбос спасает" - простая шутка, но все, нервничая, повторяют ее.
      Я укутываюсь в шезлонге, достаю тетрадку. Ведь взял же работу - обещал сам себе написать статью "Литературные шампиньоны", но здесь, посреди волн, тема эта кажется почему-то не важной. Сам ты шампиньон!
      И когда уходят острова - тут-то и начинается! Рев!
      Антенна на рубке изгибается, как спиннинг, словивший совершенно непомерную рыбу. Резиновый провод с лампочками, предназначенный для прощального карнавала, крутится, как скакалка!
      Эге-гейское море! Прощай!
      Уже темнеет. Я спускаюсь в салон. Седой и мудрый грузинский поэт походит вдруг к столу, где сидят абхазы, и что-то долго им говорит. Я замедляюсь в отдалении... Наконец один из абхазов поднимает свою лысую голову и что-то, улыбаясь, отвечает. Слава Богу! Может - плавали не зря?
      Совсем уже недоуменно смотрит Хелена: "Так когда же?" - "Рано, сказано же тебе!"
      ... Выползла Гаага, Амстердам, потом пополз Гамбург... а где же мы? Потом пошел Ханой, Пекин!
      - А где же наши вещи?
      - Ваши вещи не пришли! - сухо говорит амбал за стойкой, даже не глянув на нас. Здравствуй, Родина!
      - А где: же они?
      - Видимо, остались в Афинах.
      - Как же так?!
      - "Аэрофлот"! - усмехается он, словно не имеет с этой позорной фирмой ничего общего.
      - Когда же... могут появиться?
      - Может быть... со следующим рейсом?
      - Может быть?! - уже возвращаясь в почти забытое состояние, восклицаем мы. - Что значит - "может быть"? А когда этот следующий рейс?
      - Послезавтра, - роняет он и, совсем уже потеряв с нами терпение, уходит.
      Без теплых вещей, ночующих в далекой стране, прикрыв одной ладонью горло, другой темечко, мы выходим на холод, в темноту... Где тут что? Везде - ничего! Ничего не меняется у нас в стране! "Осень, переходящая в лето", - но так и не перешедшая!
      Возвращение в рай
      И наконец самый волнующий момент путешествия - я вбегаю под арку во двор и кидаю взгляд наверх, на окна! Светятся! Значит, кто-то жив! О! И даже постукивает машинка - это не дочурка ли вернулась из своих странствий и занимается переводами?
      Родные лестничные запахи. Как-то по-новому искуроченный звонок: лишь маленький кусок пластмассы прикрывает сложную электротехнику... Не важно!
      Первым бросается на шею пес...
      Новости: временно нашлась дочурка, но зато, видимо, окончательно потерялся кот - этот огненно-рыжий некастрированный бандит.
      Находки и потери.
      Жена заглядывает в ванную.
      - О! Никак засос! Поздравляю!
      - Поцелуй Иуды, - хмуро поясняю я.
      Не спится уже как-то по-новому... Несомненные шаги прогресса: все дворовые бандиты оборудовали свои рыдваны сигналами угона - и всю ночь завывает то один, то другой, причем воют, даже меняя тон и ритм, подолгу, видно, хозяевам лень подниматься из теплой постели ради такой ерунды.
      Маленькая ночная серенада для семи сигналов угона с котами!
      Ночь глухая неспешно идет.
      Лишь машины во тьме завывают...
      То ли правда, что их угоняют,
      То ли просто душа их поет?!
      Жизнь пошла, словно и не уезжал, только обозначился вдруг резкий интерес к помойке - раньше его не замечал. То и дело восторженно вбегал домой с замечательными трофеями в руках. "Смотри!"
      Жена и дочь переглядывались.
      ... А что? Эти инофирмы, расплодившиеся вокруг, иногда выбрасывают почти целые вещи!
      В одну из ночей проснулся от удушья: вся комната была заполнена дымом, пес, цокая когтями, носился по коридору, но почему-то не лаял. Я подскочил к водогрею - не горит, потом свесился в форточку: так и есть, из хранилища мусорных баков под нашей кухней валил дым! Был и огонь - на стене напротив дрожала тень решетки.
      Я стал лихорадочно одеваться. Эти гении помойки, разыскивая сокровища, швыряют в баки окурки... форменный пожар!
      - Ты куда? - проснулась жена.
      - На помойку! - Она презрительно отвернулась к стене.
      Огонь уже бушевал вовсю, сразу в трех баках!
      А ведь сама же она говорила, что нижние соседи весь день через окна загружали канистры с бензином!
      Я стал стучать им в окно... Тень моей фигуры довольно красноречиво металась по дому, доставая до крыши... Но хозяин... или хозяйка абсолютно невыразительно глядела на меня... потом задернула занавеску. Поразительно! Никакой реакции! И ведь дети у них! Ну и что? Видно, выросли люди, которым пожары, тюрьмы кажутся уже чем-то вполне правомерным, привычным... "Ну и что?"
      Лишь Бог о нас заботится: выпал снег!
      Я набивал его в ведро, опрокидывал в баки - сначала снег таял еще на лету, потом стал оставаться - пока я бежал за новой порцией, пробивалось пламя. Наконец я утрамбовал все баки снегом, победно вытер пот, огляделся... Кое-где засветились в доме окна, но, в общем-то, паники никакой. А может ли быть у нас паника вообще? Думаю, что с нашей закалкой навряд ли!
      Гордясь силой нашего духа, я лег.
      Под Новый год принято подбивать итоги... А чего подбивать? Все, что было у нас, смели вместе с ненавистным строем, а то, что пробивается по новой, как-то растет мимо нас. Был самиздат, за который преследовали нас... теперь хамиздат, который нас, увы, не преследует!.. Что еще? Статьи "Литературные шампиньоны" - о новой литературе - так и не написал. И абсолютно правильно сделал. Себе дороже! Что еще? Более ничего! "Дэтс олл!" - как говорят англичане.
      Но на елку, может быть, хватит - пересчитал бумажки, все время меняется их значимость, не успеваю привыкнуть!
      Толкучка Сенной площади уже притихла - лишь самые отчаянные ханыги толкались здесь, но торговали лишь ветками. Как всегда - опоздал! Спрячь свои бумажки - не пригодятся!
      На всякий случай я обошел площадь и в дальнем закутке, в темноте, нашел елки: они стояли в изобилии, прислоненные к стене. Я выбрал одну скромную, но прекрасную, - постоял, задумчиво встряхивая ее в руке... Потом с нетерпением поглядел на двух ханыг, спорящих чуть в стороне о чем-то высоком. "Ваша?" - крикнул я. Но ближний ханыга только отмахнулся - люди о важном говорят, а ты лезешь с ерундой! Я пошел, сначала оглядываясь... Давайте, догоняйте же! Я не убегаю! Но они не реагировали!.. Новогодний подарок.
      Радостный, я распахнул дверь на лестницу, взлетел к своей площади и обомлел - прямо перед моей дверью сидел какой-то восточный человек кореец, китаец? - в каком-то странном оцепенении. Я обомлел... Что же это? Новогодний подарок?
      - Ты что же это? - выговорил наконец я.
      - Не могу! Живот прихватило! - с натугой выговорил он. - Да я по-умному, на газету! Не беспокойся - уберу!
      Странный Дед Мороз! Таиландец? Малаец?.. Не елкой же его бить!
      Тут я заметил, что из-под него действительно торчит угол газеты... Прогрессивная? Реакционная? Незнакомая какая-то верстка!
      - Ну, смотри, - абсолютно безвольно пробормотал я и бочком пробрался в квартиру. Прикрыв дверь, я стоял за ней с колотящимся сердцем... Что же это? Выждав, сколько требовали приличия, я приоткрыл дверь... Лестница пуста! Не обманул малаец! И звонок уже месяц не курочили: видно, беспощадные лестничные дизайнеры достигли наконец идеала, удовлетворены его теперешним видом... И это - вместе с благородным поступком непальца - и будем считать главными успехами прошедшего года.
      Почти уже перед полночью позвонил, рыдая, Ширшович:
      - Что же он делает? Мы же так верили ему! Всю душу ему отдали!
      - А вот это напрасно! - Я грубо захохотал. - Всю душу не надо было отдавать - надо было частичку оставить!
      Ширшович грохнул трубкой.
      - Что значит - нечего надеть, ничего нового? Ожерелье из пробок надень! Продали его? Это когда же?
      Во дворе в отличие от обыденных выстрелов грохнул фейерверк, и весь двор подошел к окнам - и мы тоже махали. Завыли сигналы угона, но без них уже и праздник - не праздник!
      ... Проснулся я в уголке прихожей, почему-то сидя на сундуке. Видимо, зашел сюда, чтобы разбежаться отсюда для выпивания заключительной, сто шестнадцатой рюмочки - и внезапно уснул! Бывает.
      Пес, не признавая никаких компромиссов, горячо задышал мне в ухо... У этого одно на уме! Но найти трудовую одежду среди этой свалки нелегко, кругом - одна роскошь... Ага!
      Мы вышли на пустую улицу. Такая же пустота, мне вспомнилось, была в один из предыдущих, первых дней года... какого же? Уже и не упомнишь столько было всего. Помню только, что с этого дня разрешили поднимать цены во сколько угодно раз, и было почему-то страшно... А счас - нет. Хотя абсолютно все может быть, но как-то уже не волнует... После пожара возле бензиновых баков как-то успокоился... На углу у нас намечался было росток капитализма: появилась тележка "Макдоналдса", и абсолютно трезвый парень в козырьке продавал гамбургеры. Но в последнее время почему-то появилась старуха в валенках с галошами и вместо гамбургеров всем давала землистые котлеты за ту же цену. Что? И в капитализме уже разочаровались? У нас надо держать ухо востро! У нас это быстро.
      - Вот! - Старуха с каким-то мрачным удовлетворением кивнула на котлеты. - Бьют и плакать не дают!
      Как это понимать? Чему радуется? Ясно только одно - как бы мы пережили все повороты нашей истории, не будучи мазохистами?!
      Пес вдруг дернул налево. Ого! В Александровский сад? Не слишком ли жирно будет?.. Впрочем, хотя бы ему можно сделать новогодний подарок?
      Невский был пуст. Мы с псом почти бежали. Вот некогда любимый журнал "Нева", сдавший свое помещение почти полностью фирме камней и теперь слегка погибающий от голода среди драгоценностей.
      У закругленного здания на углу - "Стройтреста", куда перекочевали теперь все обкомовские машины, сегодня пусто, только старушка таращится из-за стекла. В тепле! И чайник закипает! И главное - при деле! Я вдруг почувствовал зависть.
      Но пес тянул дальше. Обычно тут не перейдешь, но сегодня пусто. В Александровский сад только что залетел завиток ветра с Невы, и снежная пыль медленно оседала. И все хмуро, неподвижно. Бывает ли солнце?
      Я вдруг заметил, что, чуть возвышаясь над стрижеными кустами, движется странная голова, без лица, при этом почти прозрачная... Что это? Образ смерти?.. Фу! Целлофановый пакет, поднятый легким завихрением и чуть-чуть пролетевший!
      Счастия, как прежде, нет...
      Но зима уже стоит.
      Нежно-вкрадчиво летит
      Целлофановый пакет.
      В снегу были уже пропаханы темные зеркальные каточки. Прокатиться? Не упаду?
      Мы не любим тяжелых пальто.
      Нам зима, словно смерть. Но зато
      Как приятно погладить ногой
      Шелковистый каток ледяной!
      Возвращался я промороженный, бодрый и, войдя на лестницу, снова не мог не восхититься благороднейшим поступком корейца. Ведь можно жить хорошо!
      Навстречу спускалась жена с мусорным ведром.
      С Новым годом!
      Где мусор - там жизнь!
      Дома было тепло, сухо. Ну, все! Изнуряющий труд! И аскетизм. Молоко и ко-ко-ко!
      Вошла радостная жена.
      - Ты знаешь, кого я сейчас видела на помойке?
      - Кота?
      - Кой-чего получше!
      - Что может быть лучше?
      - Пятерых котят! И все абсолютно такие же рыжие, как он!
      Еще один большой успех прошедшего года!
      Жена вдруг выдернула из холодильника гирлянду сосисок.
      - Э! Куда?
      - Но они же наши!
      Замечательно! Значит, семья увеличилась еще на пять ртов!
      От машинки меня отвлек знакомый, уже привычный шум: завывание мотора, скрип, потом гулкий удар опрокинутого бака.
      Вот это да! И в выходные работают!
      Очередной бак вывалил мусор внутрь машины, она заурчала, поглощая дозу, и тут же сверху на эту гору коршуном обрушился человек в комбинезоне. Он прыгал на мусоре, почти плясал, страстно утрамбовывая его - и при этом уходя в медленную мусорную воронку все глубже, успевая одновременно рвать в клочья огромные картонные коробки, ломать с треском доски. Он погрузился уже почти по шейку, как настоящий виртуоз, довел свое действо до последней грани - и в самое последнее мгновение успел выскочить, вывинтить себя, но почему-то не поднял победно руки, хотя и мог бы, - только затопал своими бахилами по гулкой крыше цистерны, стряхивая прах.
      Надеюсь, я такой же.
      Стремясь вслед за ним к совершенству, я направился в ванную, чтобы побриться, и невольно залюбовался прыщом во лбу, удивительным по мощи и красоте... Значит - есть еще силы в организме?
      ... И наконец пришло солнце - но, как всегда, с дикими морозами.
      ЛУЧШИЙ ИЗ ХУДШИХ
      Повесть
      Путь к саркофагу
      Все трое в штатском, с ног до головы в белом, мы вышли из ворот дружественной нам воинской части. Тормознувший таксист-египтянин, однако, мгновенно сообразил, что к чему, и стал на бойком русском говорить, как он любит русских военных, что с ними вместе воевал в семьдесят втором на Суэцком канале и что у него есть русский друг, летчик Карапетян, который научил его летать и сбивать.
      И, несмотря на эту пылкую дружбу, нагрел нас по-черному. Под его болтовню мы проехали темный душный город с нависшей над ним мусульманской цитаделью, с людьми в белых бурнусах, отрешенно-сомнамбулически шагающими из темноты под фары, и оказались вдруг - вместо заказанных нами пирамид среди какой-то современной разрухи: ржавые трубы, корыта с засохшим цементом.
      - Пирамиды? - строго спросил Грунин.
      - Да-да! Пирамиды! Здесь, здесь! - К нам спешил, масляно улыбаясь, толстяк в белом бурнусе. - Здесь - всего за десять долларов с человека - вы увидите все. Там, - он пренебрежительно указал рукой куда-то вдаль, - за двадцать долларов вы не увидите ничего!
      В результате мы смотрели ночную феерию у пирамид из его двора, повиснув на заборе, как мальчишки в кинотеатре, видя лишь самые вершины вспыхивающих таинственным светом пирамид, лишь слыша глухой голос рябого сфинкса, рассказывающего историю Египта, но не видя его.
      Когда сфинкс глухо рассказывал о завоевании Египта гиксосами, сзади как раз послышался нарастающий клекот копыт - мы обернулись: арабские тачанки возвращались из города, где весь день катали туристов, однако ночью в этом нарастающем топоте было что-то грозное.
      Наконец пирамиды погасли, голос сфинкса затих. На огромное поле перед пирамидами опустилась тьма, завыли собаки. Раскорячась, расправляя затекшие члены, сползли с забора, и тут же подкатил наш друг таксист, усадил, умчал на бешеной скорости. Мы были обобраны, обмануты - он же сиял, ликовал, как и его толстый друг, провожавший нас торжествующей усмешкой: для них нет более святого дела, чем надуть неверных.
      Однако тут они просчитались: скоро мы снова нагрянули к ним в гости. Мелкий хищник попался в лапы большому. В результате - мы ходили по ночам в пирамиды именно этой дорогой. И мое последнее погружение шло так же: я простился с нашими и перелез через забор...
      Оказывается, полная тьма тоже бывает разной. Такой тяжелой, глухой, безразличной к тебе темноты, как в этом самом большом сооружении человеческих рук, не было никогда.
      Вытянувшись, я стал нащупывать ногой первую ступеньку... Нету! А ведь была на свету! Но глупо думать, что во тьме то же, что на свету: тьма расставляет все свое! И все громче пел во мне ее голос.
      ... Божественная энергия нисходит от богов на вершину пирамиды, которая обозначает собой перевернутое дерево.
      Это не обсерватория, а первый храм мистерий, хранилище тайн. Через мистические проходы и камеры великой пирамиды проходили инициированные они входили как люди, а выходили как боги!
      ... Да... неплохой тут холодильничек после долгой жары!
      Конечно, перед уходом сюда я погулял как следует, упорством командировочного требуя наслаждений.
      - Эй, девчонки! Откуда такие шапки?
      - Ведите себя сдержанней! - цедил Алехин.
      - Тормози! Отличная вроде блондинка!
      - То не блондинка - то старушка в платочке! - Геныч хохотал.
      - Ну, тогда ладно! - Я вдруг загрустил.
      Как страшно лезть в эту, самую глубокую в мире могилу!
      Глухой камень уже трет и слева, и справа и давит сверху!
      "Лишь тот, кто прошел перед этим три ступени инициации, допускался к этому обряду!"
      ... Имеем стаж! Удостоверение показать?
      "Способ, которым инициируемый лишается в пирамиде земной жизни, составляет одну из глубочайших ее тайн!"
      С трудом уже пролезаю, хотя неделю не ел! Пора уже, пора быть развилке: лаз вниз - в камеру Царицы, вверх - в камеру Царя!
      Вот наконец забрезжила. И тут еще больший ужас пронзил меня! Оказывается, и ужас имеет оттенки! Вижу! Значит - тут Свет? Кто же там встречает меня?!
      Да Геныч, конечно, кто же еще? Небось в шубе своей в этой холодрыге! "Нашли тайну!" Я рванулся вперед - и жахнулся головой о выступ!
      ... Постепенно, "выплывая", я разглядел, что свет идет снизу, из камеры Царицы!.. Она?!
      Свет вдруг начал удаляться.
      "...в то время когда тело неофита лежит в гробу, душа его парит, как человек с головой сокола в небесных просторах, открывая для себя вечность Жизни, Света и Истины и иллюзорность Смерти, Мрака и Греха!"
      ... Надеюсь - последнее испытание, надеюсь, на солнце, бля, не пошлют?!
      Чтобы не умереть тут от страха прежде времени, стал перебирать, как четки, дорогу, что привела меня сюда...
      Саркофаг
      Сначала мы на советского "фараона" работали...
      Вагон спецсвязи, Саркофаг, как мы звали его, имел семь слоев обшивки и, в принципе, должен был спасать от ядерного взрыва, любого холода и любой жары. На солнце мог бы лететь!
      И предназначен он был на случай Конца Света, тогда наш советский Фараон должен был появиться здесь и указать всем Путь к Спасению, послав отсюда сигнал. А пока Конец Света испытывали на нас: терпимо ли?
      Подгоняли вагон вплотную к Столовой горе, и она на наших глазах поднималась метров на пять - и снова опускалась, "переварив" атомную бомбу.
      Потом, конечно, тщательное медицинское обследование. Интересно им было: а не опасен ли Конец Света? Как мне, рядовому Сане Познанскому, все эти радости?
      Кстати, пикантная деталь: поскольку я "временно заменял" какого-то члена Политбюро, то мне полагался и личный врач... Ромка Долбин, как и я, вылетевший из вуза, только медицинского.
      Развлекались с ним:
      - Посмотги-ка, гогубчик, что-то у меня чешется между лопаток - не пгыщик ли?
      - Никак нет, ваше высокопревосходительство, - у вас там десантный нож всажен, по самую рукоятку!
      - А-а.
      А после ядерного взрыва интересно им стало - смогут ли они возвестить Путь к Спасению в песчаную бурю, когда песок всюду проникает, даже в мозг? Сработает ли связь?
      Основной принцип был у нас: умри, но связь сделай!
      Не случайно над пультом у нас висел плакат с портретом рядового Пермитина и описанием его подвига: умирая, сжал зубами разорванный провод и восстановил связь. Ромка, наш главный насмешник, "взволнованно" спрашивал у Геныча: почему же тогда у рядового Пермитина на портрете провода изо рта не торчат? Геныч в ответ лишь катал по крутой своей морде желваки. Начальство! При нем такие разговоры были чреваты!
      Единственное, что во время дежурства было можно: забраться на часок в тень, под вагон, и покемарить там на овечьей шкурке. На нее ни фаланга, ни каракурт не лезли - боялись овечьего запаха: овцы их хрумкают почем зря!
      Наш конкретный вагончик был закреплен за каким-то определенным членом Политбюро, но за каким - пока тайна. И не раз, вглядываясь в их ровные лица на плакате, думал с волнением: который - мой? Хотелось бы поближе познакомиться уже сейчас! И спросить: а как остальным жить после Конца Света?
      Кстати, все наши испытания на потенцию пока никак не влияли неоднократно удавалось в этом убедиться. За горой поселок был, где бурлила веселая жизнь, хотя все там работали "в горе". Отличные девахи, высланные. В магазинах - товары за бесценок из всех стран, от голландских до китайских. Геныч однажды по пьянке лисью шубу купил до пят и в торжественных случаях ее надевал.
      А после пустыни нас, чтобы проветриться, - на Сахалин. Проверить, дойдет ли Божий глас оттуда? Доходит, оказывается, но все же - не далековато ли страной руководить? И не скучновато ли будет? Единственная отдушина - на "вертушке" за продуктами на базу и, пока загружают все, кроссец по пересеченке до рыбозавода, к шкерщицам. Чтобы те были нежные красавицы - я бы не сказал.
      Помню - сели в засолочном цехе. Два литра спирта, и мы двое с Генычем. Откровенный разговор. Закусь, нежнейшую кету, прямо из бочек берем.
      И - простор перед нами до самой Америки! На берег штормом баржа выкинута, и интересный получился эффект: с подветренной стороны затишье, солнцепек, загорают люди, а с наветренной стороны - ветер, лед!
      - Скажи, - захмелев, Геныча спрашиваю. - Зачем все это?
      Конечно, мы с ним оба из знаменитой флюговой шпаны, что славится своей спаянностью, - против нас ни лиговская, ни нейшлотская не шла. С другой стороны: школу с медалью закончил, три курса в Институте связи отлично шел... и вдруг - явился Геныч, как бы на побывку, и сказал, что мы должны грабануть ларек!
      Должны - значит, должны. Причем - почти в открытую!
      Из КПЗ Геныч меня в армию вытащил.
      - Знаешь теперь, как это делается! Исчезает человек, чтобы концов никаких не было, а потом уже - к нам!
      Большая честь!
      Два года крепился, стиснув зубы, хи-хи да ха-ха. А тут вдруг разморило от спирта, спросил: зачем это надо было делать? В "свиту фараона" самых главных головорезов набирать? Может, я полезнее был бы где-то в другом месте?
      Геныч молчит. Неоднократно уже шкерщицы подходили в клеенчатых фартуках, с острыми ножами в руках, которыми они рыбу пластают. Интересовались: нужны ли нам наши штуковины между ног или можно отрезать на память?
      Молчит Геныч. Сквозь стекла доносится гвалт: прямо под нами из трубы хлещут отходы с комбината, и там бомжи местные выстроились, строго по чинам: кто ближе к трубе, кто дальше. Каждый пятый рыбий скелет - с мясом, каждый десятый - с икрой. Чайки горланят.
      - Твои способности нужны нам! - просто и мужественно сказал Геныч.
      Поднялись с Генычем, чтобы наконец к шкерщицам пойти. И тут вдруг вертолет в отдалении на пригорке дико завыл: что-то срочное! Вперед!
      А я на ногах не стою: нажрался на нервной почве. Геныч, выматерившись, поднимает меня на руки и вперед!
      И тут - три километра до вертолета - цунами пошло: обрушилась водяная стена, дальше умчалась! По горло в воде, подняв меня, как штангу, Геныч рулил!
      Вертолет уже винты завертел - тут и мы появляемся!
      Ну!
      И когда мы в части из вертолета вывалились, полкаш наш Антипов отличный был мужик - только выговорил:
      - Ну, ребяты!..
      Сразу нас в медчасть, Ромка вкатил стимулирующий укол, и тут сирена завыла прерывисто: готовность номер ноль!
      Как был в трусах, только запрыгнув в сапоги, лечу в вагончик, врубаю пульт, выщелкиваю тумблеры:
      - Одиннадцатый к связи готов!
      И тут вдруг распахивается дверка, и я буквально слепну от звезд на погонах: командующий спецсвязью Грунин, командующий округом генерал-майор Латыпов, за ними еще какой-то лысый тип в штатском, в золотых очках. А у меня, как назло, в трусах "утренний фактор", как мы называли его.
      - Готов, значит? - Грунин усмехается.
      - Так точно!
      Засмеялись, захлопнули дверь. Через час примерно приказ: меня направляют на какие-то хитрые курсы (естественно, с моим личным врачом). А Геныча с командой тоже переводят. Куда - не говорится, но все уже тают откуда-то: к Самому! К главному советскому Фараону!
      - Объявляется той! - Геныч командует. - По-азиатски это значит "пир".
      - Но я, сам понимаешь, пить не буду, - говорю.
      - Ну, что-нибудь легкое... типа водки, - Геныч говорит.
      Последний кадр: взлетает наш вертолет, Геныча ветром и пьянью мотает внизу. Струйки от винта пробегают по знаменитой шубе - и Геныч, все уменьшаясь, радостно бьет ладонью по сгибу локтя.
      Секретная молодость
      Вздымая ввысь
      Свой аппарат послушный!
      Это мы с Ромкой, печатая шаг, на ночевку в женское общежитие идем. Плавно изгибается Мойка, вдоль желтых фасадов падает снежок.
      При подходе к зданию мы, взявшись за руки, начинаем приплясывать:
      - Красотки, красотки, красотки КГБ!
      Женское училище КГБ. Женщин, естественно, нельзя подпускать к главным секретам, поэтому готовят тут поварих, портных, медсестер, массажисток... В общем, учат всему, что может помочь усталому офицеру.
      - Здравия желаем! - приветствует нас вахтер. - А Нелли нету!
      ... Нелли - ногастая, стройная азиатка с дикими глазами!..
      - Жаль.
      Обычно с нами вместе просился Мбахву, бывший африканский царь. Но брали его с собой лишь за отличные оценки по боевой и политической подготовке.
      - ... Проверка блока!
      - ... При высвечивании сигнала активности ПГПГ отключается АПП и продувается повышенным расходом воздуха...
      - ... Правильно, чертяка! Ну, ладно, пошли!
      В общем, если получали в результате долгой, изнурительной борьбы полный отлуп, иногда даже с побоями, не особенно огорчались. Выскакивали утром на воздух... И говорили любимую свою фразу: "Да-а... Не удалось Артему устроить своего брата в депо!"
      Откуда эта фраза, точно непомню, кажется, из "Как закалялась сталь", но, произнося ее после мрачной ночи, сразу начинали радостно хохотать вместе с Мбахву. "Не удалось Артему устроить своего брата в депо!"
      Хрустя ледком, мчались на автобус, ждущий нас у нашей Академии тыла и транспорта. Очень тыла и очень транспорта, как шутили мы, - желтого флигеля Юсу-повского дворца, где кончали Распутина.
      Автобус, дребезжа, ехал мимо высокой кирпичной арки Новой Голландии, потом - мимо старых петербургских трущоб, покосившихся домиков...
      - Да-а... Не удалось Артему устроить своего брата в депо!
      Снова хохот.
      Поднимаются стеклянные корпуса у воды, поднебесные краны. Через ворота, по территории - в огромный гулкий ангар. На высоком стапеле длинная "акула", обтянутая черной резиной, кроме голой "звучащей" части под подбородком.
      Заказ "Саркофаг-2". Подводная лодка спецсвязи. Снова для Фараона на случай исчезновения жизни с лица Земли в час "Икс". И это они испытывают на нас! Тема все та же: разбегание начальства, но если раньше оно планировалось в пределах нашей страны, то теперь уже - в пределах земного шара!.. Растем! С кем вот только они разговаривать собираются? Друг с другом, видимо.
      Кстати, генеральный конструктор "Саркофага-2" - Алехин! Тот самый змей, что на Сахалине нас высмотрел. На хрена?
      Особо мы с Ромкой куражились над предметом, который он нам в академии читал: "Футурология войны". Теперь об этом во всех Домах культуры бубнят, но тогда это было "сов. секретно": развитие интуиции, биолокация, ориентация своей энергии по меридианам, подключение к информационному полю.
      - Отключились?
      - Отключились!
      Так мы с Ромкой говорили, с алехинских лекций выходя.
      И что совсем уже приятно - старого знакомого здесь встретил. Маркел! Мы с маман в коммуналке жили, правда, был у нас один-единственный сосед, но зато какой! И так упорно в нашу жизнь лез, что я однажды не выдержал: "Простите, маман, но не мой ли это отец?"
      "Как вы могли подумать? (Мы с маман исключительно на "вы" были аристократическое воспитание!) Ваш отец - инжэнэр!"
      Портрет "инженера" этого, покойного Петра Васильевича Познанского, в форме капитана первого ранга в рамке стоял у нас, но как-то я его не ощущал. А Маркел - вот он тут! Буквально каждый праздник нажирался и босой - особенно по снегу любил - с баяном по нашей улице шел. Но при этом, что интересно, был строгий моралист. Все разговоры вел исключительно об этом - но только с осуждающих позиций.
      - Вхожу я к ей - а ее собака сзади жарит, сенбернар ее!
      - Кого? Анну Ермоловну?
      - Ну, а кого еще-т?
      - Не может этого быть! Анна Ермоловна...
      - Много ты в жизни видел! Да за такое к стенке надо прислонять! А у нас - семь лет дают, больше не дают!
      Где он и эти семь лет надыбал, тоже неясно: может, в статье "Издевательство над животными" - но стоял крепко.
      Вот такой "отчим"! Но при этом, что интересно, благодаря исключительной своей злобности лучшим сдаточным мастером был на верфи: кому попало "Саркофаг" не доверят!
      Другая его страсть: искусство! Сколько десятилетий он подводные лодки выпускал - все это время считалось необходимым малевать в кают-компаниях родные пейзажи для усиления тоски по Родине. Грустные осенние рощи, разливы рек ее, подобные морям... Маркел и тут мастером был. Конкурентов всех доносами загрыз - за "формализьм" и прочие грехи. Меня с малых лет на натуру брал. Поэтому и вырос я таким меланхоликом, очевидно.
      Перед самой сдачей "Саркофага-2" Маркел вдруг обнародовал сенсацию: издана статья в кодексе - тому, кто с другой стороны подойдет к бабе, даже к жене... "семь лет дают - больше не дают"!
      Ромка, наш главный борец за права человека, дико завелся:
      - Что за чушь вы городите? В стране демократизация полным ходом идет, а тут!..
      - Вот ее и надо остановить, твою демократизацию! - Маркел говорит.
      - Ну, знаете!
      Тут я неожиданно для себя тоже сторону Маркела принял... Ромка только что как раз о своих подвигах в общежитии рассказывал - и вдруг!
      - Надо будет новый кодекс найти, - озабоченно говорю.
      - Да что вы городите?!
      И когда мы лодку буксиром выводили с завода, Ромка метался между леерами надстройки, а мы застыли, как изваяния, на корме буксира, и я пальцами цифру "семь" показывал, а Маркел - решетку.
      Где-то на траверсе островов Зеленого Мыса вызывает меня Алехин в свою каюту. Прихожу.
      - Прибыл по вашему приказанию!
      - Садитесь... Хотите коньякнуть?
      - Здесь?
      - К сожалению, на завтрак у Тиффани не могу вас сейчас пригласить.
      Тонко улыбаемся. Сажусь.
      - Ну... за вашу первую звездочку...
      - Служу Советскому Союзу!
      - Ладно... здесь этого не будем... Скажите лучше (?!?), как умерла ваша мать.
      Неслабый вопрос. Меня так и кинуло, без всякой качки. Как умерла? Как жила, значит, не интересуется, - как умерла?
      - А вы... знали ее?
      - ... Н-немного.
      Тоже - неслабый ответ. Рассказал. Последние три месяца не могла лежать, могла только сидеть, обнимая спинку стула. Так и умерла. И особой толпы из прежних многочисленных ее поклонников вокруг не наблюдалось. Только Маркел.
      - ... М-да. Ну хорошо (?!?). Вы свободны.
      Однажды у берегов Африки выкинули буй с телеантенной. Судьбоносный момент для всего человечества: прибытие Генерального секретаря ЦК КПСС, генералиссимуса Леонида Ильича Брежнева в Лгону, столицу недавно освобожденного африканского государства. Смотрим на экран. Спускается наш Ильич с трапа самолета, даже изображение от испуга слегка трепещет. Белозубо улыбаясь, его встречает теперешний правитель, известный людоед-демократ. Наш Мбахву, свергнутый царь, сидя с нами в лодке, изрыгает хулу перед экраном на древнем языке.
      Потом изображение исчезает. Следующий кадр - колонна черных лимузинов, в первом - людоед, во втором - наш Ильич, стоя, вяло машет рукой. Черные лица по обочинам... поворот. И тут - колоссальный ляп местного оператора: мы видим внутренность машины, и под Самим, раскорячась, стоит на карачках наш Геныч, подпирая его зад лысой головой, с трудом удерживает на крутом повороте!
      - Геныч! Геныч наш! - заорали.
      С Лениным в башке и Брежневым на голове!
      Убыл наш вождь и учитель из Африки, но нам почему-то было велено стоять.
      Потом поняли, почему!
      Завывание сирены, мигание синей лампочки; сваливаешься с койки и ногами вперед из отсека в отсек!
      Врубаешь пульт:
      - К связи готов!
      Сколько готовым быть - неизвестно. Из-за щита вытягивается колода карт - я, Ромка, старшина системы Загорулько. И вот - первое счастье за много лет:
      - Мизер!
      Ромка подскакивает, как ужаленный.
      - Не может быть!
      Прячу карты на груди, тут снова мигание.
      - Пожарная тревога!
      В отчаянии бросаю карты, натягиваю из ранца ИДА - индивидуальный дыхательный аппарат. Снова хватаю карты - все семерки заменены девятками! Обвал! Поднимается дым, заволакивает, хватаю за грудки Ромку - он за стеклами честно таращит глаза! Ну, падла!
      Невпротык учебная эта тревога - первое счастье за столько лет поломали!
      "Покинуть лодку!"
      Да, суровые условия их жизни испытывают они на нас! Нацепляешь всю амуницию - и в торпедный аппарат. В пятки тебе дышит Ромка. Задраивают сзади: нормальная жизнь, прощай, если то было нормальной жизнью! Резину обжимает вода. Выравнивают давление с забортным... вылезаешь на приступочку, в свете прожектора клубится грязь. Выпускаешь вверх на буе шкентель с мусингами, трос с узелками, и аккуратными прыжочками, как паучок. Сорвешься - "об верх разобьешься", как говорят моряки, - азот в крови закипит, сосуды порвутся. Не зря старых подводников, кто не раз через трубу выходил, по щекам ошибочно за пьяниц принимают! Дорога жизни уходит вверх, от узелка к узелку, у каждого - выжди, терпи!
      Отчаяние нарастает... Да нет - навряд ли учебная, вряд ли такое готовят они себе... так "руководить" они вряд ли захотят! Боевая это тревога!
      Буй относит прибоем, плыву уже над кораллами - белыми елочками с качающейся солнечной сеткой. И - стаи рыб: белых с отпечатками на спине двух розовых пальцев... Рыба Христа! Желтые, в черных жилетках. Огромные, темно-зеленые, на изгибе вдруг слепящие красным. Висит целая бездна радужных "клякс" - дернувшись, как по команде, исчезли! Почти прозрачная рыба-шнурок висит неподвижно, тараща глазки. Золотая солнечная сеть уже под пузом. Я сипло хохочу в трубку. И - встаю, сливая с себя лазурную воду. В обе стороны уходит сияющий пляж: розовые раковины, роскошно-развратно вывернутые. Раньше такие видел лишь на "осназовских" кораблях, под разными "шляпами" - геология, гидрография, экология, - "приколотых" в нужных точках мирового океана. Набираю раковины в руки, бросаю, набираю более роскошные. Рядом выползает с плеском чудовище, стягивает с лица резину... Ромка! Стоим, тяжко мотая головами: ну!..
      Переползаем через шуршащую розовую гору - и дружный мат вырывается из наших грудей: оказывается, все-таки учебная тревога! Вдаль уходят волнистые холмы, из них торчат растения, похожие на огромную репу, и среди них скромно - то, что больше всего нам нужно сейчас: вагончик связи.
      Да-а! Не удалось Артему устроить своего брата в депо!
      В данном ракурсе эта фраза логического смысла не имеет и означает лишь ликование!
      Последний оплот
      Однако через месяц жизни там ликование как-то исчезло. Смотришь в пыльное оконце вагончика: глиняные хибары уходят улицей вверх, к монастырю и дворцу. Когда-то монастырь был, христианский, остался даже колокол, привезенный из Новгорода. А теперь - казарма.
      Последний оплот социализма! И самый прочный в этом меняющемся мире. Потому как здесь навсегда решена главная проблема социализма - еда! С помощью людоедства. Правда, сейчас это решалось исключительно цивилизованно: одни племена пожирали другие, своих же - никогда! Именно на этом Леонид Ильич Брежнев и настаивал во время своего последнего визита: чтобы только пленных! А то мировая общественность косо уже смотрела на этот оплот, а Леонид Ильич полюбил уже мировую общественность и слушал ее.
      Холмы. Баобабы. И наш скромный вагончик недалеко от Дворца Главного Людоеда. Он гостеприимно и не раз приглашал нас пожить во дворце, но мы скромно отказывались: прихлопнут в момент! Потому что слухи уже шли: русские против людоедства настроены, снова приплыли христианство (?!) здесь насаждать. Как говорится - спасибо за комплимент, но тучи явно сгущались. А вождь, тем более демократический, мог по пожеланиям своего народа на все пойти.
      Так что - лучше в сторонке. Поэтому жили мы скромно, пока наша группа "Сокол" не ворвалась во дворец и не пристрелила нашего людоеда к чертовой матери: все-таки мировая общественность есть мировая общественность!.. Но зачем нам этот пыльный пейзаж? Господи, неужели отсюда собираются они планетой руководить?
      Царем стал теперь наш Мбахву, выпущенный наконец из подводной лодки. Жить вроде спокойней стало, но все равно нам, испытателям социализма, домой хотелось. Потому что Мбахва тоже склонялся принять людоедство. Тем более что массы уже штурмовали дворец. Прежний - и демократ был, и людоед, а этот - ни то ни се!
      Отстреливались до последнего патрона. Но это так образно говорится, потому как я свою пулю раньше словил!
      Высокое светлое окно монастырской трапезной, и я откуда-то из-под потолка вижу, что лежу на операционном столе, и Ромка с черным его ассистентом запускают руки в мое тело до самого плеча.
      Каким-то неощутимым ветром меня несет к свету, и я, как Жихарка на лопате перед печкой, пытаюсь упереться ручками-ножками в края окна, но не ощущаю их и легко вылетаю.
      Да. Странные испытания проводят они! С того света, что ли, собираются руководить?
      И от всего, что когда-то было мной, в пространстве тает лишь эта усмешка.
      Трон Генсека
      Катер вылетает из тьмы на свет, на перламутровый простор. Сзади остается темный грот-ангар, удаляется наш берег с военным госпиталем со звездочками на железных воротах: отель "Пять звездочек", как шутят больные.
      Мы огибаем высокий мыс, проткнутый темным тоннелем. Солнце выпрыгивает из воды, как поплавок, и все становится ярким, цветным!
      Вынув самую главную пулю, Ромка доставил меня сюда - нужно было уже ломать ребра, чтобы достать пулю из задней стенки. И теперь!
      Мы заруливаем в бухту, похожую на рай. Тоннель и железная дорога с этой стороны высоко-высоко, а от берега вверх поднимаются террасы цветов. Белая мраморная лестница поднимается к дому с круглой ротондой. Мы подруливаем к ступеням.
      - Ну? Понял теперь, под кем ходим?! - не сдержав восторга и гордости, восклицает Геныч.
      - Ну! - восторженно отвечаю я.
      - Знали бы вы, сколько я народу утрамбовал, чтобы вас сюда! - гордо произносит Геныч.
      Ромка надменно морщит нос: он-то уверен абсолютно, что он-то сюда попал исключительно благодаря своим талантам!
      Катер мягко стукается, мы молодцевато выпрыгиваем на ступеньки.
      - Главный для тебя сюрприз еще впереди! - шепчет Геныч.
      И хоть я знаю уже, что за сюрприз, но сердце прыгает: "Неужели?"
      ... На "курсах койки и житья" мы с Ромкой обзавелись снобистским хобби - меняли книги на баб. И так их и оценивали: "Ну это Плиний Старший девятьсот четырнадцатого года!" Многие из них почему-то обижались.
      Однажды Ромка небрежно сказал мне:
      - Кстати, отдай-ка мне твою Нелли... что хочешь? Что я хочу... ничего не хочу! Но - дружба.
      - Библию с иллюстрациями Дорэ! Держала она меня какой-то восточной силой!
      - Ну, это ты загнул! - хохочет Ромка.
      А потом приезжает Геныч на побывку - и увозит Нелли сюда без всякой книги!
      И знаю, что увижу ее, но сердце колотится! Мы садимся за стол в ротонде, и издали приближается ровное цоканье каблуков - сердце выпрыгивает!
      Она останавливается вблизи от нас - буквально можно дотронуться рукой, но невозможно! Азиатски бесстрастное лицо, длинные гладкие ноги, чуть вывернутые носки блестящих туфель.
      - Меня зовут Нелли, - абсолютно отстранение произносит она. - Что желаете на завтрак?
      Геныч ликующе смотрит на меня: понял, какой класс? В порыве дружбы он даже забывает, что когда-то она была моей!.. Он дарит ее мне!
      - Тебя желаем на завтрак! - ликующе кричит Геныч, радостно поворачивается ко мне. - Хочешь ее? Хочу ли я ее? Еще как!.. Но не так!
      - Ладно, - произносит счастливый Геныч. - Иди! Мы не бабники, мы алкоголики (любимая заповедь нашей дружбы)! Принеси нам всего! Все испытания его ты прошел, теперь должен наслаждения пройти! - поворачивается ко мне он.
      - Проверить - не смертельно ли, - вставляет язвительный Ромка.
      - Ну, все? - Из шикарного завтрака лишь немного поклевав икры, Геныч, словно пружина, распрямляется. - Хочу тебя еще познакомить кое с кем!
      Он буквально дрожит от возбуждения: сколько приготовил сюрпризов!
      По крутым дорожкам, скользким от крупных бордовых иголок, мы карабкаемся наверх и входим в длинный одноэтажный дом, в коридор, залитый солнцем.
      - Смир-р-рна-а! - орет Геныч, и в коридор вылетают и выстраиваются "соколы" - Ваня Нечитайло, Петя Скобцов, Дима Орлов, Джалмо Узун!
      Тут я действительно чувствую, что душат слезы!
      Ребята, радостно лыбясь, громоздятся, как шкафы. Как это мы, когда пили, все набивались в наш вагончик? Я поворачиваюсь к сияющему Генычу.
      - А где же Маракулин, Панков, Зинченко?
      - В наряде, где же еще? - произносит Геныч. - Вас охраняют, ваша светлость!
      Всех наших до единого перетащил сюда! Похоже, и вправду - всесилен!
      - В-вольно! - ору я.
      Крепко же жучат по спине мои ребята - не расхерачили бы ребра по новой! То ли от боли, то ли от счастья слезы так и катятся из глаз.
      ... Пока Леонид Ильич лежал в госпитале, я "испытывал" его апартаменты: гостиную, спальню, кабинет.
      - Менее вонючей краской не могли рамы намазать? - куражился я.
      - Так точно - не могли! - радостно докладывал Ваня, мой личный ординарец.
      Утро я обычно встречал на террасе, смотрел, как загорается море. Потом раздавался привычный уже далекий треск - именно он как-то меня успокаивал и вводил в русло: где-то идет все же нормальная жизнь.
      Треск становился все четче, и с той стороны мыса, отгораживающего нас, вползал на гребень крохотный бульдозер, пихая перед собой груду глины и камней выше его. Сгребал оползень от тоннеля - без этой тихой работы оползень давно бы закупорил тоннель, и жизнь прекратилась бы. Тоннель этот необычный: в нем исчезает половина поездов, особенно по ночам, и по ночам же выходят пустые. Вся гора эта, поднимающаяся склонами до тонкой бледной луны с мирными козами на лугах, сплошь начинена железом до самого верха разве что козы не знают про это, однако и люди довольно спокойно тут живут.
      Каждый вечер мои охранники (свободные от наряда) уходят в поселок за хребтом и возвращаются на рассвете, счастливо окровавленные: дерутся то с местными казаками, то с местными греками, то с греками против казаков, то с казаками против греков - и, честно говоря, эта легкость мне нравится: значит, долго зла не таят.
      Умоляю их взять меня с собой, но Геныч грубо отказывает:
      - Твоя харя тебе не принадлежит!
      Тихо брякая, экскаватор черпает глиняную гору, кидает ее в крохотный самосвал, и тот беззвучно отъезжает.
      Я вздыхаю. Мою Нелли здесь не узнать. После того как еще до моего появления здесь ее "мощный Арей посетил и таинственно с нею сопрягся", она ходит, как королева. Хотя формально выполняет все, но кому это нужно формально? Помню, раньше после этого дела ее холодной водой приходилось отливать, теряла сознание, а теперь она словно бы окатывала тебя ледяной водой - еще до того. Кстати, тут я впервые фамилию ее узнал: И. Короткая, как наш радиосигнал. Нелли И. И эта резкая фамилия как бы обрубила все меж нами окончательно.
      Ромка (на харю, кстати, абсолютный итальянский красавец) рассеянно трахнул ее на бегу, но большого впечатления на них это не произвело.
      Временами ликование охватывало меня: никто не замечает ее по-настоящему, только я!
      Ромке не до того было: он явно решил тут плотно окопаться, пустить корни. И действительно, если вдуматься: где же еще?
      В аду мы с ним уже побывали, пора пожить и в раю. Ромка, кстати, особенно на свои лишения напирал - считалось почему-то, что он гораздо больше страдал, чем я.
      А дело тут затевалось действительно грандиозное - Трон Генсека! Все новые разработки ВПК, Института медицинской техники из Ленинграда, лаборатории сверхчистых веществ из Костромы. Все дно унитаза устилалось сверхчистыми элементами, которые на малейшее изменение химии резко реагировали. Свои ощущения они тут же давали на маленький компьютер, утопленный в бачке, а тот уже посылал сигналы в программный зал, где программисты с медиками писали программы: колит, гастрит, язва, острый энтероколит, хронический энтерит, глютеновая энтеропатия, стеноз кишок. Медики и программисты отличный корпус заняли в глубине, где раньше спичрайтеры жили, составители речей, но теперь уже не речи, а другая информация была важней.
      Унитаз и его детали: вентиль, муфта, отстойник - вот что теперь меня по-настоящему влекло!
      Дальше полегче стало: приехал Маркел и прижучил всех волынщиков. А в свободные от работы часы всех своим трофейным баяном терроризировал.
      Техническое совещание. У меня. Веду я - как дублер Самого. И как ответственный за проект.
      Грунин - командующий спецсвязью, Кульнев - командир погранзаставы, Алехин - таинственный, как всегда.
      - Когда кончите? - вопрос Грунина ко мне. - Вы же знаете, девятнадцатого он из госпиталя - и сразу сюда. Сами понимаете - концами кабеля не совсем удобно ему будет подтираться!
      - На какие расстояния эта информация будет распространяться? заинтересовался Кульнев.
      - Ну, по всем параметрам наша система совместима с международной системой информации.
      - Так что - при желании хоть с американским президентом может переваниваться! - дерзит Ромка.
      Неожиданно все ухмыляются: ох, не любят они своего Зайчика! Кого же любят?!
      - Мне нужны абсолютно убойные анализы - иначе я пас! - хрипит Кульнев.
      - Ты всегда - пас! - ворчит Грунин. Что же - и друг друга они не любят?
      - Аркадий Сергеевич абсолютно прав, - мягко говорит Алехин. - Иначе мировая общественность нас не поймет.
      Ясно. Снова такое задумали, что мировая общественность с трудом может понять.
      Лирическую паузу обрывает появление Маркела - в самом живописном его виде: волосы всклокочены, в глазах гной, с рваной одежды капает ржавая вода.
      - Может, хватит х...ню молоть - поработаем маленько?
      В свободные часы гуляли с Ромкою высоко в горах, спорили до хрипоты ни до чего другого доспорить не удавалось.
      Всем, до последней посудомойки, было известно: совсем другие люди собираются взять власть из ослабевших рук Зайчика. Как гордо говорил Геныч: Цека цыкает, Чека чикает!
      - А тебе не жалко его? - спросил я у Геныча.
      - Хватит! Нанюхался! - сказал на это свободолюбивый Геныч.
      Но, как сказал какой-то умный человек, может быть, даже я: кто борется за свободу, никогда ее не получает. Она может появиться лишь просто так.
      - Уж я угощу нашего Зайчика! - усмехается Нелли. - По всем параметрам будет "готов"!
      - Ты-то за что его?
      - Ни разу после этого даже не поздоровался! Господи! Сколько злобы в этом маленьком тельце!
      - Ну, а не можешь ты его, - лепечу я, - творогом накормить? Спасти?
      - Сам ты творог! - презрительно говорит она и резко уходит.
      Последнюю ночь мы с Генычем и Ромкой провели вместе: все-таки кое-что связывало нас. И как в дальнейшем нас кинет - все было туманно.
      Вероятно, плохо все кончится, как при заговорах и положено.
      Геныч, с виду булыжник, кирпич, мог, слегка дунувши, часами Гомера лудить! И многие из нас, "соколов", тоже Гомера уважали - про нашего брата человек писал:
      Ложе покинул тогда и возлюбленный сын Одисеев;
      Платьев надев, изощренный свой меч на плечо он повесил...
      Уходя в увольнительную, часто шутили: "Изощренный меч свой взял?"
      После, подошвы красивые к светлым ногам привязавши,
      Вышел из спальни, лицом лучезарному Богу подобный.
      Всю ночь Гомера читали, пока не
      Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос!
      - Все! - Геныч резко поднялся, скинул махровый халат. Под левым соском у него открылась надпись, которую он сделал, когда во французский иностранный легион заслан был: "Эль сон тут шосон софт маман!" - "Все суки, кроме маман!" Надо будет и себе сделать такую же, если будет на чем! Все! - Геныч оделся в хаки. - Цезаря сегодня не станет! Внезапная смерть на унитазе. Анализы соответствуют. А кто захочет вдруг этому помешать, взгляд на меня, - отправится за ним!
      Вышел. Мы с Ромкой еще допивали.
      По белому известковому серпантину на горе ползли, как гусеницы, длинные черные машины.
      - О! Похоронная процессия! - проговорил пьяный Ромка.
      И уже из темного окна аппаратной я вижу, как Зайчика из трапезной бережно под руки ведут на "электрический стул". Не терпится! На мраморном крыльце, как богиня мщения, застыла Нелли.
      Верещит зуммер.
      - Дальнюю врубай! - хрипит в трубке Грунин.
      - Есть!
      Гудение изменилось - пошла дальняя!
      На горизонте полупрозрачные, как рыбы, рисуются военные суда. И в других странах и континентах тоже загудело: застыли в ожидании биржи, министерства, подводные лодки. Ждут сигнала с нашего унитаза! Свои делишки под наш грохот тоже хотят провернуть!
      Зайчик останавливается, тяжело дышит. Потом, улыбаясь, говорит что-то Генычу - тот, укоризненно качая головой, протягивает ему сигарету. Дым плывет в солнечном луче. Последнее, можно сказать, желание - перед "электрическим стулом", сделанным мной!
      "Ты помнишь? В нашей бухте сонной спала зеленая вода, когда кильватерной колонной вошли военные суда". Любимое наше стихотворение с Ромкой. Сейчас Зайчика шлепнут "с чувством глубокого удовлетворения".
      Я вдруг выскакиваю из окна прямо на заросший склон, лезу, цепляясь окровянившимися руками за острые плети ежевики, долезаю в тени до Тронного Зала, карабкаюсь в окно. Солнечный коридор с торжественной дорожкой. Дверь с художественной резьбой - Маркел не удержался. Солнце, тишина. От крыльца - веселые голоса, летит дым.
      Распахиваю дверь, запахиваю. Расстегиваю бляху, опускаюсь на Трон, засовываю задвижку! Все-таки хорошие работники у нас - сделали задвижку, как будто к Генеральному кто-то может рваться во время этого!
      Ну!.. Не получается! Робею! Ну, спокойно же, возьми себя в руки! Разнобоем приближаются шаги. Дверь дергается. Изумленная пауза...
      Ну же... не робей!
      Дверь дергается посильнее.
      - Занято! - сдавленным голосом кричу я.
      Долгое изумление в зале. Занято? Здесь?
      Ну же! Я поднимаю голову и не удерживаюсь от хохота - все-таки Маркел намалевал пейзаж. Но где! На потолке! Уходящие в синеву пики гор и парящий маленький сокол. Я хохочу, и сотрясение всего организма дает результат: шипят подо мною "сверхчистые", засвистел компьютер в бачке! Отбой! "Здоров! Практически здоров Генеральный! На весь мир здоров!" Я гляжу на улетающего сокола и хохочу. Оказывается - мой аппарат и спасать может, не только губить!
      Я гляжу, откинувшись, в небо, - из двери вылетает щепка, и пуля чиркает мне по лбу.
      Я лечу все выше в небо. Маленький, в сущности, этот Тронный Зал закрыт фактически весь одним платаном! И платан - тоже маленький!
      И вся Земля - небольшая.
      ... Я задыхаюсь. Чувствую, что на мое лицо натянута горячая влажная маска. Из последних сил поворачиваю голову, маска с чмоканьем отлипает... я втягиваю воздух. Пахучий, больничный! Открываю глаза. Надо мной тяжелое, пористое, но умиленное лицо Зайчика. Из переполненных его глаз катятся слезы. Его большой влажный рот еще полуоткрыт после поцелуя и прерывисто дышит. Да и я сам после поцелуя тяжело дышу. Надо же, какие страсти в больнице! На лоб мне капает его горячая слеза и прожигает меня насквозь, до самого сердца. Оценил все-таки!
      Чувствую, что и мои собственные слезы пробивают горячие, извилистые, щиплющие дорожки по моим щекам. Всхлипнув, я поднимаю голову, вижу белую просторную палату, за окном среди упругих зеленых листьев - цветок магнолии, похожий на разрезанное крутое яйцо. Все-таки не пропадает добро!
      Но, оказывается, не пропадает и зло! Всех, кто хотел упечь Зайчика на "электрический унитаз", Зайчик сам упек!
      Сажать не стал, а тем более расстреливать - не те времена.
      Просто подарил всех заговорщиков Мбахву во время его дружеского визита сюда: Геныча - в охрану, Ромку - личным хирургом... Грунина - военным консультантом!
      Ну, просто царские подарки! От подарков не принято отказываться, а тем более - когда-либо их возвращать. Не уверен, правда, что подарки так уж понравились самому царю. Особенно - Грунин, который жить не может, чтобы не затеять переворот!
      А где Нелли? От страха буквально холодею. Конечно, я и не надеялся, что она меня посетит, но почему-то я даже и не чувствую, что она здесь.
      - А... где?..
      В царском гареме!
      Решив, что я окреп уже достаточно, раз выдерживаю подобные известия, мне передают и последние слова Геныча: обещал прислать мне весточку в виде пули!
      За что?
      Окончательно выздоровев, я понимаю, за что. Карьера моя делает бешеный скачок! Теперь я занимаю место Геныча на дне лимузина. Теперь я - Трон Генсека!
      Может - для теперешней моей головы это самое то: удерживать его зад на крутых поворотах? После контузии не шибко стал соображать!
      Порой сквозь пуговичную дырочку в его плаще вижу Колизей или там Нотр-Дам... Ни фига особенного!
      Геныч на этом месте взбунтовался. Но я терплю: следующий "седок" может быть потяжелее!
      И все было бы терпимо. Если бы не!..
      Не мелькнул знакомый пыльный пейзаж! Холмы, баобабы. Вот уж не представлял раньше, что эта картина будет так душу рвать!
      На ступени дворца выходит Мбахву. Как-то он раздался, потяжелел. Его ноша тоже нелегкая - взять тот же поцелуй с Зайчиком!
      Душно. Окна в офицерской столовой затянуты металлической сеткой - как бы от мух. На самом деле от людей: местное население стоит у окон и жадно смотрит, как мы едим.
      Все время озираюсь: где же мои друзья? Не встретили!
      Подходит щеголь вестовой:
      - Не могли бы вы встретиться с Романом Юрьичем? Он ждет вас у себя в кабинете.
      Наконец-то!
      Идем по больничным коридорам. Много лежит местных, но есть и наши: за границей, в пяти километрах отсюда, идет война.
      Входим в кабинет с витражами: бывшая комната настоятеля монастыря. Навстречу поднимается Ромка - гладкий, вальяжный. Снисходительно обнимает меня, хлопает по спине - словно Пушкин в ссылке какого-нибудь заезжего Кюхельбекера. Смотрим друг на друга.
      - Вот - бровь вчера сжег: электропилой кость пилил! - усмехается Ромка. Да... жизнь!
      - Тебя тут один клиент хочет видеть.
      Геныч! Наконец-то!
      Идем по коридорам, проходим стеклянную солнечную галерею, дальше просторные залы, больных нет. Во Геныч устроился!
      - ... Что с ним?
      - Да - обычная местная штука: слоновье яйцо!
      - ... Слоновье?
      - Ну, да. Крохотная местная мошка, даже без крыльев, забирается в мошонку по струе и вьет в яйце гнездо. Предпочитает правое.
      Геныч! Прости меня! Это ж я тебя сюда упек!
      У высоких стеклянных ворот - охранники: в темных масках с узкими прорезями, не поймешь даже, местные или наши.
      Ромка произносит гортанную фразу - и они отстраняются.
      Геныч!..
      С кресла тяжело поднимается Мбахву. Мы обнимаемся.
      - А помнишь, как в общагу ходили, - улыбается он с натугой. - И ничего! А тут!.. Хочешь, покажу яйцо?
      Выражаю нетерпеливое желание...
      Да, курсантская дружба не ржавеет. Вспоминаем, кстати, одно посещение общаги "с вытекающими последствиями". Было дело!
      Оба понимаем, что от общаги разговор пойдет к самому главному, но Мбахву начинает издалека:
      - Ты знаешь, кто я?
      - А хули не знать? Ты - царь!
      - Нет, я не царь. Я блад.
      - Кто?
      - Блад!
      Не совсем понял его, но больного царя переспрашивать неудобно.
      - Почему? - вежливо спрашиваю.
      - Потому что я поступил как блад! Знал, что ты Нелли любишь, но взял ее сюда! Политика, блад!.. Теперь она убежала от меня. Я знаю, где она... но не трогаю. Бладом работает!
      - Слушай. Ты все говоришь: блад. Это что, английское слово?
      - Нет. Это русское слово!
      - Хочешь увидеть ее? Поехали!
      Мы выходим через низкую дверку в грязный хозяйственный двор. Здесь стоит два тарантаса, таких, как возят туристов - сплошь в кисточках и бубенчиках. Лошадки, светлеющие от коричневого хребта к желтому паху, хватают из кучи длинную ярко-зеленую траву. На козлах сидят грязные темнокожие мальчишки.
      И это все! Тарантас, скрипнув, скособочивается под Мбахву - мы с Ромкой кое-как уравновешиваем его. Мбахву опускает бурнус на лицо неофициальный выезд.
      Задребезжав, трогаемся. На втором тарантасе - единственный охранник с узкой прорезью для глаз.
      Мы враскачку катимся по узкой глинобитной улочке, и взгляд сзади прожигает мне спину - столько ненависти в нем!
      Кто здесь может так ненавидеть меня? За что?..
      Геныч!!
      Я вскакиваю. Ромка мгновенно усаживает меня.
      - Тихо ты! Он шуток не понимает!
      Мы проваливаемся в яму и с трудом выползаем из нее.
      Геныч! Я оборачиваюсь, но с опаской. Он сидит, как изваяние, поставив автомат на колено.
      Мы выезжаем на набережную. Серое слепящее море. У всех причалов стоят огромные наши рудовозы, высотою до неба. Удивительная советская ханжеская привычка - называть огромные океанские корабли именами городков и поселков, никогда не видевших моря, с населением наверняка меньше, чем на этих кораблях! Воробьевск, Кратовск, Устюжна, Соть! Но сердце все равно сжимается.
      Огромные краны гребут из вагонов руду, уносят в небо.
      - Я блад! - снова с отчаянием произносит Мбахву, но сейчас он имеет в виду другое.
      Едем. Гляжу по сторонам. За портом начинаются совсем жуткие улицы. Глинобитные мазанки. Дети в язвах кидаются с криками к повозке, хватают за обитые медью спицы, ямщик радостно бьет их кнутом.
      На грязной площади останавливаемся.
      - Все! Дальше не могу! - произносит Мбахву. - Давайте пешком!
      Колесницы, звеня, разворачиваются и уезжают. Геныч с поднятым автоматом остается на улице, но не приближается ни на шаг. Безвольно, безуспешно машу ему рукой - и следуем дальше.
      - Понял, где она живет? - говорит Ромка. - Я, конечно, пользую ее... по старой дружбе.
      Я останавливаюсь... Что значит - пользую?.. Как врач или?..
      - Здесь! - показывает Ромка.
      Маленькая глинобитная хатка с отбитым углом: солома торчит из стены, сделанной из засохшего навоза. Двери нет! Только темный проем, прикрытый оборванной занавеской!
      Я зажмуриваюсь. Вот и собралась опять наша команда! Но как!!
      Я резко оборачиваюсь. Ненависть бьет из глаз Ге-ныча - даже, кажется, расширяя прорезь!
      - Геныч! - Я кидаюсь к нему.
      - Стой! - кричит Ромка, но тормознуть я не успеваю.
      Автомат начинает дергаться. Горячие спицы прожигают меня.
      Геныч!
      Я падаю на него... и вижу, что кожа возле глаз - черная!
      Это не Геныч! Вот так! Не удалось Артему устроить своего брата в депо!
      Душа моя с ликованием взлетает.
      Свет без конца и без края, далекое, но приближающееся пение флейты... Неужели увидимся?
      ... Я поднимаюсь с подушки. За окном - широкий серо-гранитный простор Невы.
      Покашливание. У постели, почему-то наклонной (я почти стою), звездопад на погонах: они настолько крупные, что сияют сквозь тонкий больничный халат.
      Грунин! Алехин!
      - Ну, наконец-то! - произносит, улыбаясь, Алехин, и в богатом его голосе слышно многое: и наконец-то я открыл глаза, и наконец-то есть, что увидеть: новое время!
      Портрет Зайчика еще висит на стенке, но уже запыленный, забытый.
      - Ну, все! - хрипит Грунин. - Хватит тебе под задом сидеть! Освободитель!
      - Он прав! - улыбается Алехин. - Ваша голова занимала явно не соответствующее ей место. Такими людьми, как вы, теперь никто не позволит нам разбрасываться!
      Чуть было не разбросались! Слезы умиления душат меня, но я все же трезво пытаюсь понять: по какому случаю такой парад? Неужто только ради меня? Ну, соображал вроде что-то... называли меня то "цифроед", то "шифроед"... дураков на ту технику и не брали!
      - Поправляйтесь! - улыбается Алехин, и они уходят.
      Потом так же торжественно, с целым консилиумом появляется Ромка. На петлицах у них, медицинские значки - змея над чашей, а не колесики с крылышками, как у нас.
      - Ну, что, пузырь? - Ромка светится самодовольством.
      Везет мне: выстрел в меня послужил сигналом к перевороту. И в больнице, уже под обстрелом, когда рушился последний Оплот Социализма, Ромка сделал мне уникальную операцию, извлекая пули, и теперь рассказывает коллегам о ней.
      - ... Повернись! Нашел куклу!
      - Все!
      Консилиум удаляется с прохладным ветром.
      ... Больше желающих нет?
      Неожиданно приходит Маркел. Под халатом у него - уже не тело, а словно бы мощи. Но по-прежнему полон злобы!
      - ... Ну, как там наша установка? Фурычит? - спрашиваю я.
      - "Наша"! Наша - тюрьма да параша! - злобно говорит Маркел, и я внутренне соглашаюсь с ним.
      Лестница мертвых
      И когда я выхожу из больницы, оказывается, что "тюрьма да параша" еще не самое страшное.
      Сонькина Губа. База Стратегических Вооружений. Черная вода с торчащими мертвыми деревьями. Кто по своей воле попрется сюда? Думаю, даже шпиону, крепко получающему в валюте, и то надо всю волю собрать, чтобы продержаться здесь!
      Скромную подводную лодку лепят на Адмиралтейской верфи, оттуда она, поскольку Балтийское море торжественно объявлено безъядерным, медленно плывет через Неву, Ладогу, Свирь - за обычным буксиром, замаскированная под сарай, скользит среди лугов и стогов. Так мы и плыли.
      И, наконец, скрылись в темной Сонькиной Губе. Здесь мне предстояло ставить на лодку новую связь - какую, я даже сам еще не знал... У нас это принято: о том, что делаешь, узнавать в конце.
      Алехин только намекал, что такого еще не было... Это уж точно!
      Пока мы плыли, Грунин только говорил мне, что я законспирироваться должен - якобы поругаться с начальством, запить, загулять.
      Запросто!
      Для конспирации мне даже и жилья не дали, чтобы не заподозрил никто, как меня ценит начальство.
      Ночевал в каюте на лодке, а в свободное время с моим новым другом Колей-Толей ездили на моем ржавом "москвиче", у него же и купленном, по пыльным проселкам, искали жилье.
      Много повидал я развалюх, да и почти целых домов, но, в основном, в деревнях, где жизнь была убогая, но сердитая... еще и тут мне справедливость наводить?
      Коля-Толя куражился:
      - Ты шале, что ли, хочешь найти?
      Ехали из одной деревни в другую - и вдруг за кустами мелькнул длинный деревянный дом с заколоченными ржавым железом окнами.
      Сердце екнуло: то! Не скажу, чтобы радостное было чувство, скорее наоборот... Тишина. Зной. Мухи бубнят. Паутина светится на кладбищенских крестах.
      - Выходим.
      Бывший дом попа, как Коля-Толя объяснил. Поп сбежал отсюда лет десять назад - и не по политическим там мотивам, а просто семья не захотела здесь жить... И епархия почему-то отказалась от этой церкви. Уже полуразрушенная - в глубине, в зарослях, краснеет кирпичом. Вокруг нее витые чугунные кресты в крапиве. Ближе к дому сменяются современными деревянными, простыми, обходят дом с флангов. Тишина. Зной.
      Здесь!
      Что - здесь?
      ... С сельсоветом по поводу дома не возникло проблем...
      Однако часто не приходилось там бывать: проклятая работа - заказ Щ-427, "Нырок". Замаскированная под обычный шельфоразведчик. Но обладающая одним неожиданным свойством: умением нырять на шестьсот метров. И "рогом", которым берет пробы грунта, нечаянно зацепляться за трансатлантический корабль. Любопытно все же: о чем они там говорят?
      Все просто вроде бы, если не считать, что прошлая, Щ-426, зацепилась "рогом" за кабель, да так и не отцепилась. А вклиниваться в разговоры по кабелю, просить помощи - нет такого приказа.
      Обычной лодке проще: выкинул на кабеле радиобуй, и пошел через спутник на гигагерцах! А с шестисот метров не выкинешь!
      Так и задохнулись!
      Какую же связь им поставить? Нет такой связи!
      Ночью, вернувшись, сидел на крыльце, смотрел на темную долину, волнами спускающуюся к далекому поселку Плодовому. Вдруг оттуда замаячил зеленый огонек и, то исчезая, то появляясь, стал вроде бы ко мне приближаться.
      Печень екнула... Кто бы это ко мне?
      Она?
      Кто-то круто едет - таксисту велел не мелочиться, счетчик не включать, и видно - из города едет: у нас тут нет такси...
      Она?
      Вывернув из-за последнего бугра, такси осветило фарами дом...
      Геныч!
      Геныч пожаловал!
      После крушения Последнего Оплота Социализма - все сюда! Ромка тут уже давно, хирургом.
      Обнялись с Генычем.
      - Ты, говорят, шале купил? - Геныч хмуро спрашивает.
      - Смотри!
      - Рухнуть есть где?
      - Найдем!
      Таксист, недовольный, уехал. А Геныч действительно рухнул.
      На следующий день была пыльная, скучная суббота. Покидали в автоприцеп гулкие бидоны, поехали на реку за водой. Геныч долго удивлялся моей жизни, потом сказал:
      - Ну ты, Санчо, даешь! Пыль! Слепни! Глухомань! Кладбище! Только такой толстокожий, как ты, здесь может жить!
      Всегда бесчувственным меня считал. Он - чувственный!
      Привезли, естественно, не только воду. Тут и пошел душевный разговор.
      Про то, как в Африке на пули напоролся, я рассказал.
      - И ты мог подумать, что это я?! - Геныч вспылил. - Что я могу своего друга... - Вскочил, забегал по избе. - Видеть тебя действительно не хотел. Специально в горы уехал! Но чтобы...
      - Ну, извини.
      - Надо же - с нефом перепутал! - все повторял.
      Чтобы Геныча успокоить, раз пять гонял машину в лабаз за новыми порциями. Все казалось, этого-то хватит?! Но не хватало!
      - Ты мог подумать, что я могу?! - Снова поехало. - В друга стрелять!..
      - Ну... один-то раз было... вроде бы... - не выдержал я.
      - Когда?! - Геныч взвился.
      - Ну... на Троне Генсека...
      - ... Ты мог подумать?! Эта сука бешеная в тебя палила! Еле потом обезоружил ее! Как гремучая змея - всех ненавидит!.. Кстати, тут видел ее!
      - Где?
      - На станции - где же еще? На поезд садилась! Вся расфуфыренная - не узнает! Спросил, как к тебе проехать, и не ответила!
      - Так она ж и не знает! - радостно вскричал я.
      - Да... - Геныч презрительно на меня поглядел. - Она тебя таких подлянок накидала...
      - Когда?!
      - А ты все к ней неровно дышишь!
      - Погоди.
      Выскочил в темные сени и там бешеный танец сплясал: все-таки никто на этом свете так ее не чувствует, как я!
      Потом снова на станцию помчался... видимо, за выпивкой? Или зачем?
      Душа как-то летела впереди машины, мысли все были о Ней... опомнился вдруг над самым обрывом, вдарил по тормозам. Тело удержал на самом краю, а душа от страха улетела. Высота... простор... далекое сипенье флейты... Приближается...
      Стоп! Мне туда не надо! Она - здесь!
      С высоты вижу лучики: такие же пьяницы, как я, едут в Плодовое за вином. Рывком возвращаюсь. Понимаю, что снова на земле, потому что слышу, как забытая бутылка, скатившись с заднего сиденья, разбилась и теперь, булькая, льется.
      Фу!
      Потом услышал, как тихо камешки струятся с обрыва из-под колеса. Медленно, осторожно попятился, развернулся... Во! На краю ходим!
      На бешеной скорости ворвался в Плодовое. Встречный грузовик мне фарами помигал: мол, сбавь скоростянку! Засада! ГАИ!
      Дикое ликование охватило меня. Жизнь идет!
      В общем, укушались с Генычем крепко! И воскресенье под тем же флагом прошло...
      В понедельник утром Геныч заходит ко мне наверх.
      - Слушай, Санчо, не обижайся, но только такой толстокожий, как ты, может среди покойников жить! Я лучше на базе в общагу попрошусь!
      - Ладно.
      Вывел свой драндулет, поехали на базу. На площадке у стадиона работяги демонтируют какой-то ангар: много чего пришло в ветхость в связи с конверсией. Сдирают тонкие, светлые, словно поющие листы меркурина и швыряют в канаву, в грязь! Не выдержал, подошел.
      - Мужики!
      Отличная кровля на мою избу!
      - Договоримся! - говорит бригадир. - А лестница не нужна тебе?
      - Какая лестница?
      - Винтовая. Из того же материала. На второй этаж.
      - Покажите!
      Геныч, махнув рукой, убыл.
      А я с помощью товарищей начал грузить.
      Стали с Колей-Толей крыть дом. После работы - и до темноты. Какая-то кулацкая жилка у меня все же оказалась! И лестницу установили: точно из прихожей на второй этаж, в будуар!
      Но этим наша дружба с Колей-Толей не ограничилась.
      В субботу - только вздремнул после обеда - радостный голос:
      - Принимай, хозяин, гостей!
      Выхожу на крыльцо. Коля-Толя в строгом костюме. За ним торжественно одетые люди стягивают с кузова грузовика гроб!
      Странно как-то вышло: словно я, поселившись тут, сам священником сделался и кладбище заработало. Но я - то чем виноват? Открыл, конечно, окно, поставил им Бетховена.
      Все родственники покойного оказались, естественно, у меня - и постепенно нажрался я с ними так, что ничего не помню!
      Проснулся среди ночи от ужаса. Выхожу в сени и вижу, как ступени винтовой лестницы проседают по очереди: Он поднимается!
      Просыпаюсь - снова солнце. Тишина. В избе - никого. Выползаю на крыльцо, и вдруг - с пыльной дороги сворачивает черная "волга". Алехин вылезает. Сам пожаловал!
      Загорелый, в белом костюме. Смеется:
      - Вы что - и отпевать уже начали? Оборачиваюсь - и цепенею: гроб с покойником стоит на козлах! Так отметили - похоронить забыли.
      - Извините, - говорю, - мелкие погрешности. Заходите, если есть время.
      Стоит, щурится. Любуется моей крышей.
      - Должен вас порадовать: ваша крыша во всех сводках иностранных разведок уже числится как военный объект!
      Развел я ручонками: а что делать? Объясняю ему: разбирали на базе огромный ангар из меркурина, мужики прямо бросают листы в полынь - и тут подхожу я, весь в белом!..
      - Ясно, - улыбается. Заходим внутрь.
      - О! Винтовая лестница оттуда же!
      - Может быть, вы скажете... - С похмелья злоба колотит. - Где в наших краях можно добыть что-нибудь не стратегическое?
      - Полностью с вами согласен, - смеется. - Но не беспокойтесь: я не из ОБХСС.
      "А откуда же ты? - думаю. - ГРУ? КГБ? Да нет, как-то они мелкими сошками перед собою выглядят! С чем приехал?"
      Ого! С коньяком!
      - У меня к вам серьезный разговор...
      Ну что ж, самое время! И обстановка подходящая...
      - Надеюсь, вы понимаете, что все, что было прежде, - лишь подход к настоящему вашему предназначению? Даже не увертюра?
      - Да знаете ли... мне как-то и предыдущего вполне хватило!
      Шутливо махнул рукой.
      - Да нет, то все было несерьезно.
      - Да?
      Вдруг вспомнил свое недавнее "состояние клинической смерти", когда чуть не гробанулся с обрыва. Не они ли начали "настоящую работу"?
      Пронзительная догадка! И чувствую - верная!
      Алехин только усмехается.
      - Вас не проведешь!
      - Так чем... мы занимаемся?
      - Пока еще рано об этом говорить... вдруг не получится.
      Ну! Мастер замечательных фраз этот Алехин! Чем-то мы уже занимаемся на грани смерти моей, но говорить об этом еще рано! После смерти, что ли, будет пора?
      - Кстати, вы знаете, что это кладбище самоубийц?
      Так! Удар обухом по голове! И в то же время, как бы тонкий намек мол, не случайно я на кладбище оказался, часть их сложного плана, о котором рано еще пока говорить!
      - Самоубийц?
      Тонкий намек? Действительно - вспомнил я, что особой любви и сожаления родственники недохороненного не выражали. Говорили, более того: явился с отсидки, тут же, нажравшись, стал гоняться за родичами с ружьем, потом, видимо, обиделся и...
      - Значит - все это - конспирация? - оглядываю окружающий меня деревенский храм.
      - Вроде да, - улыбаясь, Алехин говорит. - Теперь уж, глядя на вас, никто не скажет, что вы гений!
      Подошел я к осколку зеркала на бревне, увидел свою физиономию, дико захохотал.
      - А я - гений?
      - Безусловно. Кто же еще три раза может вернуться с того света?
      Тишина. В углу двора, где он спускается к умывальнику, уже стало темнеть, комары полетели...
      - Надеюсь, вы понимаете, - Алехин говорит, - что мы с вами служим не войне, а Высшим Загадкам?
      Тишина. Он повернулся и вышел.
      А я остался.
      И в тот же день еще я встретил Ее!
      Поехал в Плодовое за продуктами... Идет народ с железнодорожной станции. И она! Сколько лет уже ее не видал! И не помнит меня.
      - Подвезти?
      Молча села, не глянув даже. Мыслями далеко.
      - Звероферма.
      Ах, звероферма! Понятно! Тогда еще, в общежитии когда жила, на портниху училась, училась и - выучилась! Говорили, она в Африке пропадает, а она уже здесь цветет! Звероферма! Там командует Хорь, известный своим гаремом из зверовщиц - без личной проверки никого не принимает! Ясно! Жены начальства - и тут, и в городе - ходили, ходят и будут ходить в шубах из его куниц! Хорь вечен! Значит - и она? Да, неплохо причалила!
      Молча едем. От нее - никакой реакции: не узнает. И мыслями далеко. Словно издалека мой голос доносится:
      - Слышала, лето дождливое будет сей год. От волнения даже перепутал свой пол! Нет ответа. Что же еще сказать? Очередную глупость: "Мы были с вами в предыдущей жизни?"
      Она молчит и задумчиво гладит свои дивные ноги.
      - А можно, я вам ноги поглажу? - вдруг говорю. Тут она вроде вырвалась из сна.
      - С какой стати? - удивилась.
      - Но вам же приятно?
      Молчит. Нет протеста. Вырубил скорость. От глянцевого ее колена рука неудержимо скользит все выше. Зажала мою ладошку ногами, застонала! Разжал.
      Страсть - и ярость: ведь это же она с кем попало, не узнала меня. А все - точно как когда-то со мною... вплоть до отключки в конце! Водой ее, помню, отливал!.. Сейчас, правда, сама очнулась. Посмотрела наконец на меня... Узнала?
      Неизвестно! Снова погрузилась в задумчивость. Молча доехали до ворот зверофермы - я от волнения не мог ничего сказать, она, видимо, не хотела. И, лишь выходя, потрогала меня рукой за плечо... словно на ощупь собиралась вспомнить!
      Умчался. Зачем-то опять приехал на станцию. Может, еще одного выгодного клиента подцеплю?
      И точно! Геныча встретил в магазине в его макси-шубе! Что-то меховщики меня обступили со всех сторон!
      И сразу после этого - словно пробило уши, забитые прежде водой - всюду стал слышать только про нее!
      В Доме офицеров, где кучковался бомонд:
      - Теперь лучше к ней и не суйтесь! После того, как она шила принцессе Анне, лучше и не суйтесь! В магазине:
      - Демьяныч мой ночь провел у нее. Еле вызволила его. Весь искусанный! Ай да Демьяныч!
      Старушки у магазина на завалинке одобрительными взглядами провожали ее:
      - Нелька-то у на вся точеная!
      Лучший друг - Коля-Толя с его партнерами, оказывается, в массовом порядке давно уже занимались добычей дикой нутрии для нее!
      - Трех штук не доловили до обещанного! Кимовна убьет!
      Она и убить может?.. Мне ли не знать!
      А еще, говорят, они с Ромкой какое-то хитрое дело затеяли...
      В воскресенье с какой-то тайной, даже мне смутно понятной целью ладил с Колей-Толей террасу... чаи распивать? Подпирал доски снизу, пол закрепляли - и Коля-Толя прямо мне в руку гвоздь вогнал! Пока что не был готов я к такой роли - реагировал неадекватно.
      Бесшумно подруливает "фольксваген", из-за темных стекол выныривает Ромка.
      Я пью из раны собственную кровь, с удивлением смотрю. Все это время Рома холоден был - и вдруг!
      - Здорово, пузырь!
      Неужто слух о моем таинственном предназначении и до него донесся? Да нет! Просто - сделал шаг! Хватит кукситься! Собрались мы наконец все вместе тут: пузырь, соломинка и лапоть!
      Улыбается таинственно. Сердце екнуло... Ну?!
      И вылезает из машины она! Все вылезает и вылезает с руками-ногами разобраться не может. Каким же клубочком она свернута была там! Толчок ревности.
      Смотрим с ней друг на друга. "Жизнь вернулась так же беспричинно, как когда-то странно прервалась". Пастернак. Помню, за его книжку Ромка чего мне только не предлагал! Возобновилось наше прежнее хобби - книги на баб?
      - Вот... приказала! - Ромка, как всегда, в обиде на всех. - Говорит, что в процессе вспомнила тебя. А признаться стесняется! А кто есть у вас для неблагодарной работы? Я - кто же еще? Привез.
      Она неожиданно вдруг зарделась. Большой успех!
      - Думаю, досадные мелочи не время вспоминать, - добавил Ромка.
      Конечно! Какие мелочи? Что, например, она палила в меня? Глядя на нее сейчас - не хочу верить!.. Так кто же тогда? А - какая разница!
      Да... Автора детективов из меня явно не получится - для этого надо мелочным быть.
      Ромка тогда стрелял? "Смерть врагам капитала?"
      Да какая разница - если он сейчас Ее ко мне привез?
      Она приникает ко мне, закрывает глаза, втягивает носом воздух из-под рубашки.
      - Не могу... Как ты пахнешь! Этот горький запах кинопленки. Откуда он у тебя?!
      - Как говорится, чем богаты!..
      - Ну, долго будете стоять, как засватанные? - Ромка куражится. Отведи даму в лесок. Говорят, грибки нонче! Награди даму грибком!
      Курсантский юмор! Гляжу на него, на нее... Как же я их люблю!
      - Ну... - сделал рукой неуверенный жест в сторону рощи. И только вошли в чахлые осины, наглая красная головка - гриб!
      - О! - Нелли присела, свои длинные ноги согнув, одной рукой заправила прядку за ушко, а другой ухватилась за гриб, вниз голой рукой по извилистому стволу повела, делая все более изумленные глаза... явно имея в виду, не гриб!.. Когда мы вернулись, Нелли, поту-пясь, стряхивала иголочки с юбки.
      Ромка, поглядев на нас, хлопнул дверцей - и стремительно унесся.
      Мы вошли в избу - и кинулись друг на друга! И потом - словно не рассветало. Не знаю, в какое время дня вдруг Коля-Толя закашлял под окном.
      - Петрович!
      - А?!
      - Тебе рыба нужна?
      - Какая рыба?
      - Живая, какая!!
      - Ладно...
      - Деньги давай!
      Так мы с ней впервые разлиплись за двое суток.
      Потом вдруг Ромка появился, слегка обиженный:
      - Друзей, значит, теперь не существует для тебя?
      Нелли таинственно молчала, положив ногу на ногу.
      Безвольно потащился за ним - на царскую, как он обещал, рыбалку. Тем более Коля-Толя, хоть и обещал, так ни с какой рыбой не появился - ни с живой, ни с мертвой.
      Царская рыбалка началась с того, что мы, два блестящих гвардейца, пятясь, осклизываясь, сползли в узкий овраг в Плетневке, куда все помои выплескивали. Та-ак? Это что? Выдернули из засохшей грязи спрессованный веками зипун. Отлично! Посмотрим теперь, что у них в Зазипунье... как в ближнем, так и дальнем. Тут оба в скелет дивана провалились, в острые пружины, засели, развесившись в стороны, как в капкане! Отлично. Давай теперь ту гнилую досочку отвалим! Отлично! Вот это черви! Возьми вот эту ржавую банку - кидай туда. Колоссально! Ничто не могло порушить наш восторг - даже когда баба выплеснула на нас сверху помои и картофельные очистки закачались у нас на ушах!
      Потом на его "резинке" выплыли на середину озера - по берегам уже сумрак, а гладь сияет!
      Ромка огляделся, счастливо сощурился.
      - Ну, как ты думаешь? Вроде перезимовали? Ясное дело, он не просто зиму имел в виду, а как бы тяжелое время!
      - Надеюсь, надеюсь!
      Ромка выдернул пестрого окунечка, отцепил! Вдруг видим - к нам красная кастрюля, дымясь супом, плывет на доске. Нелли не забыла про нас! Стало темнеть и на озере. Ромка вдруг говорит:
      - Кстати, что ты затемнился-то так: ничего не рассказываешь мне, чем занимаешься. Что, этих уж очень полюбил, с ними теперь? Мог бы хоть что-то рассказать другу!
      Та-ак! Так вот какая "книга на обмен" интересует его! Книга, которую сразу после работы я кладу в сейф, запечатываю, а ключ сдаю. И, выходя за КП, стараюсь забыть, что в ней написано. Так вот какая книга! Ясно, для чего и рыбалка эта!
      Интересно - по его "заданию" кастрюля приплыла?
      А Нелли - тоже по его?..
      Тут, к счастью, пошел дикий клев - и рассеял черные мысли!
      - Вот! Чисти! - бросил ей королевских окуньков.
      Даже не посмотрела!
      Сидит, сложив свои ноги, на тахте и смотрит телевизор - с крышей из меркурина отлично стало видно! Каналов уже в телеке не хватает - куча запретных станций: С-н-н, НТЛ... на экране какой-то африканский колдун (за свое пребывание в Африке полно таких повидал) прибыл в Шотландию. Его Дух ему сообщил, что где-то здесь череп его предка, великого колдуна. Приплясывая, какой-то метлой помахивая, по дорогам Шотландии идет: длинный, ногастый, с приплюснутым лицом, и целым лесом тугих косичек.
      - О! Это же ты! - Нелли говорю. Серьезно отвечает:
      - Может быть!
      Уже шептала мне в прошедшие ночи о борении в бездне высших сил мужского вихря Янь с женским Инь. Янь настойчиво входил в Инь, Инь яростно отвечала - и снова поехало: на всю ночь!
      Временами я, полностью уже себя забыв, слыша лишь ее шепот, ползал по болотам, ловил водяных крыс, приползал к ней, и тут же сдирали шкуры, тут же набрасывались друг на друга!
      Утро вообще наступит когда-то? Все длится ночь - и снова: крик раненой оленихи несется над озером!
      И - трусливая мысль во время полета где-то под потолком:
      "Что же это она делает? Рассекретит же базу!"
      И снова - крик.
      И снова шаманила, нашептывала о непонятном, но знакомом откуда-то: символизм человеческого тела, рыбий символ Христа, кабала, космогония, дерево Исирот!
      Еле вырвался на любимую работу из этой кабалы!
      Вхожу в проходную. Геныч мрачно кивает в сторону - пройди, надо поговорить. Сам же я в охрану и устроил его - вот он и "охраняет" теперь!
      Сели на железные стулья.
      - Есть тема, - Геныч сурово произносит.
      - Слушаю тебя.
      - Если этот твой дружок... Рома... будет продолжать интересоваться тем... что абсолютно его не касается... мы его с орлятами так отволохаем век не забудет! Так и передай.
      Подслушали наш разговор на озере?.. Как? Может - через кастрюлю, может - кастрюля была микрофоном? Дикие мысли.
      Потрясенно смотрю на Геныча. Потрясен.
      Во-первых - его жестокостью: отволохаем! Своего же друга!
      Во-вторых - его же мягкостью: отволохаем! За вражескую деятельность всего лишь?
      Все тут перевязаны между собой, надо понимать?
      - И вообще со своим окружением разберись! - поглядывая на экраны, Геныч говорит.
      - Ты... о ком?
      - Не понимаешь будто? А кто сейчас... особенно ногами, окружает тебя?
      - Думаешь?
      - Случайных тут не бывает! Обычной бабе позволят шкуры драть здесь, в центре укрепрайона?
      - Обычной я и не считаю ее...
      - И не считай! - Геныч усмехается.
      Вечером возвращаюсь домой - Ромкин "фольксваген" стоит! Может, и не только "фольксваген"?
      Врываюсь в избу: она сидит на диване, голые ноги сложив... Наездница! Задрыга!
      - Ну, что? Дружок твой проинструктировал тебя? - нагло спрашивает Ромка, развалясь в кресле.
      "Да-а!.. - Гляжу на них. - За такую ли свободу мы боролись?!"
      - Ну, что? Вернулся забрать ее? "Такая корова нужна самому"? Или "книга" важней? - начал я выступление.
      - Угадал - я уезжаю, - говорит Нелли. Срывает с распялок вонючие шкуры, запихивает в мешок.
      - Петрович! Принимай гостей! - Коля-Толя является с очередным покойником.
      Только он нас и "примирил"! Ромка сразу же брезгливо уехал.
      Она в светелку по лесенке поднялась, закрылась, а я после поминок рухнул внизу.
      Просыпаюсь в полной тьме - она трясет меня за плечо.
      - А?.. Что?!
      - Он ходит.
      - Кто он?
      - Он... По лесенке ко мне поднимался. Ступени прогибались.
      - Деформация металлов...
      - Они поочереди прогибаются! О! - схватила меня за плечо.
      И я вижу, как Он спускается по винтовой лестнице вниз: верхняя ступенька просела, за ней - вторая... ну... ну! С нетерпением уже ждешь... Третья! Не видно никого, лишь - ступеньки.
      Причем так медленно это происходит, что ясно - нечеловеческое это существо... и в то же время что-то еще явно человеческое в этой "походке"! Предпоследняя ступенька... последняя... и какой-то леденящий холод прошел сквозь нас - и ушел.
      Медленно - почти так же, как Он - поднялись по лестнице, осторожно легли. И только чуть пригрелись, успокоились, что-то громко брякнуло внизу! Сердце сразу оборвалось.
      - Лежи, - шепнул ей. - Я посмотрю.
      Осторожно выглянул из окна: сияние! В кухне на первом этаже свеча горит!
      Спускаюсь по винтовухе... так же медленно, как Он. Стою, затаив дыхание, потом резко распахиваю дверь в кухню.
      В качнувшемся свете свечи - тени прыгнули - сидят за столом двое: один знакомый, другой - вовсе незнакомый! Причем - иностранец! Объяснить это трудно, но отличить их легко! Ну, хотя бы по тому, как этот - высокий, рыжий - пружинисто вскочил, вежливо поклонился... Иностранец в центре укрепрайона! Ни фига себе! Вот они - шаги прогресса, разрядка! Второй, как и положено нашему, сидит, развалясь, и на мое появление практически не реагирует. Мальчик Богдан. Новый местный миллионер. Родители - агрономы, скромнейшие люди! Откуда взялось? Начал с того, что у местных старушек скупал лечебную траву пижму, увозил ее в город. Теперь построил каменный особняк и торгует уже не пижмой, а чем-то другим. Международные, стало быть, контакты?
      - Мистер Карпентер! - Рыжий вежливо представляется.
      ... Плотник, стало быть, по-нашему? Ну что же, плотники нам нужны!
      Богдан - будка, как кирпич - снисходительно мне объясняет, что мистер Карпентер - гинеколог, а поскольку Люська его беременна, привез гинеколога. Из Америки - ближе как-то ему уже неловко.
      Ясно. А теперь как бы развлекает его, показывает ночную местную жизнь на моем примере. Правда, как-то моего согласия забыл попросить, но это мелочь.
      - Я ему сказал, что ты стихов знаешь, кучу - прочти парочку! - Богдан говорит.
      Как-то такая смесь поэзии с гинекологией возмутила меня.
      - А может быть, все-таки лучше завтра утром? - говорю. - И желательно - предварительно договорившись.
      - Так уже, да? - Богдан даже приподнялся. - Ты знаешь, кому это говоришь?
      - Да приблизительно знаю. Так что - пойдите вон!.. Надеюсь, он не понимает по-русски?
      - Хи из крези! - Богдан, усмехаясь, Карпентеру говорит, и они выходят. Богдан с кривой улыбкой, мистер Карпентер - с абсолютно счастливой.
      Богдан подсаживает Карпентера в свой бандитский броневичок, забирается сам в кабину и оттуда кричит:
      - Учти, это тебе не пройдет! Я тебя достану! И блядь твою!
      Иллюминация на его кузове пару раз меняется, и он отъезжает.
      Я стою, оцепенев, медленно соображаю: кого же это он блядью назвал? Наконец, сообразив, прыгаю на своего "ослика", врубаю скорость, вылетаю на дорогу. Его задние огни далеко уже! Хорошая у него машина для труса! Я яростно хохочу.
      За горбом он вообще скрывается. Вылетаю на горб!.. Скрылся! Медленно еду... такого звездного неба давно не видал! Метеорит чиркнул, как спичкой.
      Ага! Вынырнул он! Лечу туда, на дикой скорости влетаю в Плодовое - и в упор ослепляет свет его фар. С выключенными поджидал! Желтые галогенные фары, одна яркая, другая чем-то залепленная, словно гноящаяся... уже не свернуть!
      Перед фарами тускло светится высокий бампер - как бы изогнутая никелированная толстая кроватная спинка.
      Бэмц!
      Последнее, что вижу в упор, - лбом моим окровавленные разбитые часы на щитке: 23.28. Совсем не поздно еще!
      Сияние. Простор. А где же флейта?.. Засипела наконец - на этот раз ближе! Сердце как бы заколотилось - хотя тела нету! Сипение будто бы приближается... Неужели встретимся?
      А как же она? Делаю резкий рывок, непонятно какими органами, и пикирую с какой-то страшной высоты к моей избушке, влетаю в сенцы. Что-то не то!..
      Понятно, что не то: не чувствую запахов! И еще мелочь - меня нет! Поднимаюсь наверх, меня нет - только тончайшие, чувствительнейшие ступени из меркурина слегка проседают по очереди... первая... вторая... третья... четвертая... Дверь. Дергаю. Закрыто! И явственно чувствую: за ней - ужас. Прохожу сквозь нее. Нелли нет. Вот - отскочив в ужасе, дрожит в углу, в коротенькой рубашке в горошек. И только губы шевелятся, и я чувствую произносят: "Ты?.." И последнее потрясение - на будильнике 23.25! На три минуты раньше.
      И - долгая тьма. Открываю глаза. В машине. Авто мое завалилось набок по тому чувствую, что голова моя налилась. С трудом поворачиваю ее, шевелю губами... осторожно сплевываю изо рта острые дребезги. Резко вверх перед глазами, как Александрийский столп в Питере, поднимается освещенная задранной фарой сосна. Вырулил?... Как? Когда?
      Вылезаю, ссыпаю с себя стекла... очухиваюсь. Соленый вкус на губе... Значит - жив!?
      Размотал, покачиваясь, трос, закинул на ствол - сам себя, как Мюнхгаузен, вытащил из болота.
      Еду обратно. Ветер полощет волосы - лобового стекла-то нет! Забираюсь на горку - работает только первая скорость. И вижу, как в сказке: избушка моя сияет, вся в огнях! Коля-Толя, наш Бог света, дизель свой выключает где-то около восьми - дальше лишь по спецзаказу. Иногда, где-то около шести, зловеще подмигивает: мол, хочешь нормально доужинать - неси бутыль, а не то погружу все в первозданную тьму на фиг! Сутенер-электрик, как я его зову.
      А такое вот ночное сияние он устраивает лишь в одном случае: когда покойник. Обмывание, похороны, поминки! Это - праздник его, не жалеет горючего. Электрик-некрофил.
      Кто же сейчас покойник, соображаю подруливая. И понимаю: как - кто? Чей дом сияет? Я это!
      Подруливаю к крыльцу, вбегаю. В кухне в собственном сиянии Коля-Толя. Изумленно смотрит на меня. Потом тычет дрожащим пальцем вверх.
      - ...а она... кричала... что ты...
      Успокаиваю его жестом руки, медленно поднимаюсь по винтовухе... ноги мои видны... но как-то смутно. Дверь заперта. Трясу.
      - Кто? - сиплый голос Нелли.
      - Я.
      Распахивает дверь. В той же рубашечке в горошек, но уже в джинсах.
      - А... кто... только что был, - дрожа, спрашивает, - и исчез?
      - Тоже я...
      То была лучшая ночь нашей любви!
      Коля-Толя, помаявшись внизу, убыл. И грянула тьма!
      Шепот, лепет, молчание и - крик раненой оленихи. И - отключка ее! Стала абсолютно ледяная! Теперь еще она умерла! Во тьме нащупал внизу пластмассовое ведро, побежал к колодцу - и... что-то тогда еще мне странным показалось... Но не до мелочей было! Наполнил, вбежал, плеснул на нее - она уже как-то оказалась на полу... Тишина... неподвижность... потом языком слизнула каплю с губы! Уф!.. Радостно швырнул ведро с лестницы вниз.
      Просыпаемся - бьет солнце! Снизу - гудок. Снова гости пожаловали? Надеюсь, в этот раз не покойник? Накидываю халат, спускаюсь.
      Алехин!
      И тут ужас, дуновение которого почувствовал вчера, пронзил до пяток. Ведро! Покарябанное пластмассовое ведро, с которым я ночью за водой бегал и тут бросил. Ведро! Всегда, сколько я тут прожил, синим было, а сейчас красное!.. Где я?
      Алехин молча глядит, и по одобрительному его взгляду чувствую: снова он меня хвалит за смекалку, снова я ухватил какую-то суть! Но какую?
      - Вы тоже, наверное, чувствуете, что надо поговорить? - Он мягко произносит. Тоже! Я! Это он - тоже!
      - Мы не разбудим вашу даму?.. Может быть, пройдем... в беседку?
      Железная беседка возле склепа, на краю кладбища... Хорошее место!
      С опаскою обхожу подальше от ведра, смотрю на Алехина... Он как бы сокрушенно разводит руками, выражая: тут нечто выше нас, тут мы не властны!
      Сели на железные скамьи. Паутина светится на крестах. Молчание.
      - Ну, с чего начнем? - Алехин улыбается.
      - Для простоты - лучше с конца! По вашей милости вчера гробанулся?
      - По своей, исключительно по своей.
      Снова пауза.
      Пытки, что ли, к нему применять?
      - Почему ведро другое?
      - ... Вот этот вопрос уже посложней. Знаете, что такое эфе гор?
      - Без понятия.
      - Ну, это как бы яблоня. Растет на кладбищах. Одно яблочко упало с нее - и сгнило. И все. Для большинства. Остальные яблочки мирно засыхают, так и не востребованные. Хотя и они есть! Эгрегор - это как бы информационный смерч, в котором сплетена вся информация о всех возможностях, которые могли бы быть... но не были! Душа, как червячок, обычно только одно яблочко успевает подточить.
      - Ясно. А я, значит, несколько? Почему? Алехин развел руками: если бы я знал!
      - Еще можно это сравнить с игрой в кости... - говорит он. - Как бы кубиком с точками от одной до шести... У кого какой гранью выпадет. А у вас он уже падает несколько раз.
      - И все время на двойку? Алехин улыбается.
      - Приблизительно да.
      - А как иначе? - спрашиваю.
      - Ну... как-то сильнее надо этот "кубик" боднуть. Мы даже приблизительно не представляем, как это выглядит физически...
      - Физически это выглядит вот так! - Я ткнул пальцем в себя.
      - Именно! - Алехин засмеялся.
      - А "боднуть" это можно...
      - Правильно! Только смертью... Вы, как всегда, гениальны! - Алехин промолвил.
      - Стало быть... "кинуть кости"? Алехин засмеялся.
      - И сколько же мне их "кидать"?
      Алехин недоуменно развел руками. Мол, мы только робкие наблюдатели вашей загадочной гениальности!
      Опять все - наблюдатели! Исполняю - я! Весь вечер на манеже!
      - Во всяком случае... наши антенны вчера, - тут Алехин хотя бы сжалился надо мной, кинул разъясняющий взгляд на крышу, - приняли очень интересный сигнал!
      Слава Богу, хоть в чем-то признался! Не один, стало быть, я бесчинствую!
      - Ваша, выходит, крыша? - в упор спрашиваю. Усмехнулся. Слава тебе, Господи!
      - А я думал, украл! - говорю.
      - Ну, что вы! - Он усмехнулся поощрительно. Старательных, но тупых работников надо поощрять!
      - И лестница ваша? - спрашиваю.
      - Грешен, - Алехин говорит.
      Обложили неплохо - емкостью и индукцией. Резонирующий контур! А я, стало быть, волна? Человек-волна! Неплохо звучит. Так что я - как изобретатель радио Попов, только лучше: и изобретатель и изобретение в одном лице!
      - Ну, и как? - Нервничая, самый трепетный вопрос задаю. - По-моему, вовремя сигнал прилетел?
      Алехин крепко задумался: на каком уровне со мной играть? Потом, видно, решил, что придуриваться не надо.
      - Он даже раньше времени прилетел!
      ... Так вот как будет сигналить "Нырок", если не вынырнет!
      ... Потом и Геныч, и Ромка выспрашивали меня, естественно, каждый по отдельности: что задела у меня с Алехиным? Не пропустили ли чего? Всполошились, грушник и црушник!
      - В свое время узнаете! - сурово сказал я.... А разговор тот с Алехиным совсем душевно закончился.
      - Так что вы сами понимаете - мы с вами тронули за горло самую важную вещь в мироздании: ВРЕМЯ!
      - Да-а... Надо же, как душа спешит к Богу в рай! Кстати, а почему я жив?
      - А это не вы!
      Успокоил! И действительно: стоит ли из-за одного эфе гор городить?
      - Тут, на кладбище, видимо, огромный эгрегор поднимается к небу вместе с душами: все вероятности, которые были у человека! А вы, как-то улетев, снова "выпадаете в осадок"!.. В другой вариант вашего существования - более благополучный.
      - Пач-чему?!
      - Если бы кто это знал. Американцы давно уже бьются над этой проблемой, но у них, чтобы одну веропность на другую заменить, уходит энергия примерно л а водородных бомб!
      - А я, значит, так. На одной русской лихости?
      Ай да я! Сколько, оказывается, водородных бомб сберегаю народному хозяйству!
      Изобретатель радио Попов и его грозоотметчик - в одном лице!
      - Но интересно, что в новом моем варианте... ничего и не изменилось, вроде... только ведро. Выходит, в эгрегоре моем... яблочко от яблони недалеко падает каждый раз? - Да! - Алехин сорвал, потянувшись, какой-то стебелек с зернышками, увлеченно стал жевать. - Именно! Еще один ваш феномен! Наш великий математик Рязанцев, специалист по теории вероятностей, называет это "шпротная упаковка"! - улыбнулся. - Видимо, у вашей мамы один какой-то чрезвычайно мощный ген!
      Ясно! Нашли шпрота! Чтобы далеко не улетал!
      - Так что... сами понимаете... жизнь перед вами открывается необыкновенная!
      - Ну, ясно... Пока не укокошите.
      - Ну, зачем же вы так!
      - Ну, хорошо... Назовем это Вознесением!
      - Хорошо, так и условимся, - вполне серьезно Алехин говорит.
      Тут и Магдалинка вышла на крыльцо, смотрит, прищурясь: все ли по плану идет?
      ... Нет уж, все по моему плану пойдет!
      Не на того шпрота напали!
      Вежливо простившись с ними, в лес ушел, переползал буреломы. Нет уж!
      На прощание Алехин мне сделал комплимент:
      - Кстати, с каждым разом вы все лучше!
      Сколько же их было - разов? Неужто с самого начала следят?
      Вспомнил, как в детстве в пруду тонул.
      Вдруг - резко оказался там... Тьма-свет, тьма-свет... волнистая граница, вода. Все глубже всхлипывания - тону в пруду в десять лет! Тьма.
      И вдруг оказываюсь в пустом мраморном фойе кинотеатра, мурашки по ногам в коротких штанишках. И ужас! В детстве за разъяснениями к кому обратишься: "Как я здесь оказался? Кто я?.." Помню это явственно. Вхожу в темный зал, чувствую запах курева (тогда курили?), смотрю назад, вижу круги света над головами зрителей, потом гляжу на экран. На нем дымится огромный вулкан. Вдруг сверху к нему свешивается огромная рука и опускает в "вулкан" окурок... Пепельница? Странный фильм! И почему я вдруг оказался здесь, в этом кино? Ничего не помню до этого. Откуда я здесь? Помню свой ужас в темноте... Первое в моей жизни "сальто"? И сколько их было всего?
      И что это за "разные вероятности жизни"... Разные отцы?! Капитан Познанский... Маркел? Алехин?! Сколько еще?
      "Эль сон тут шосон софт маман"? - "Все суки, кроме маман"?
      Сколько же еще у меня "шансов"? И когда этому будет конец? "Спроси у мамы!" Но спросить ее можно только там.
      Очнулся я на песчаном скате, видимо, я давно уже медленно сползал по мокрому песку к водной глади, как личинка, оставляя за собой борозду. По мелководью ходила маленькая цапля, тщательно выверяя следующий шаг, долго раздумывая, куда опустить поджатую ногу. Вот с кого надо брать пример!
      ... Интересно, через две тысячи лет будет вот так же стучать вдали электричка, то словно проваливаясь в глухую яму, то снова возникая?
      Цапля наконец взлетела.
      Евангелие от Александра
      Я шел по длинному светлому коридору в штабе главного морского начальника мимо белых бюстов знаменитых флотоводцев: Ушакова, Нахимова, Сенявина, - и ко мне то и дело, сияя погонами, подбегали мои кореша, бывшие курсанты, перепрыгнувшие меня по службе, работающие здесь.
      Каждый затаскивал меня за очередной бюст и переходил на шепот:
      - Поздравляю, поздравляю!
      - С чем?
      Вася бологое подмигнул весело: темнила! - и убежал.
      - Ни за что не соглашайся, слышишь? Нашли козла отпущения! возмущенно таращился Даня Корецкий.
      - Ты про что?
      - Ладно, твое дело!
      Несмотря на такой разброс мнений, я - то знал, зачем меня вызвали: вышибать!
      Наверно, на Крайнем Севере окажусь, куда не раз ездил вернувшиеся лодки ремонтировать, доводить их до ума. Подумаешь, испугали ежа! Приходить к семи утра? Каторга? На любой каторге для свободы место есть! Нужно к семи? А ты приходи к полседьмого! А в другое утро можно понежиться подольше: без четверти семь на службу прийти! И, совсем уже распоясавшись, без пяти семь! Свобода!
      Так что не фиг тешиться глупыми надеждами: вызвали вышибать! Жалко избу? Ну, ничего... ярангу построим!
      Честно сказать, есть за что вышибать! Накузьмил там неслабо!
      - Лейтенант Познанский явился по вызову контрадмирала Грунина!
      - Проходите.
      Кабинет у Грунина мрачный, - тяжелые шторы, тяжело нависают со стен картины в золотых рамах - старинные морские бои: палят пушки, валятся горящие реи с четырехпалубных парусников; на упавшие в воду реи, хоть они и продолжают гореть, карабкаются тонущие. В общем, наша славная история!.. Ничего, вылезем.
      - Лейтенант Познанский прибыл по вашему приказанию!
      Молчание в ответ.
      В щель между портьерами золотым лезвием лезет солнце, в нем - срез дыма, клубящиеся кружева. Поблескивает лысина Алехина, седина Дядькова, начальника АХЧ, как бы главного завхоза при Грунине. Отдельно, на местах для подчиненных - надменный Ромка в погонах каплея медицинской службы, перед ним разложены его изделия: протезы из меркурина. И рядом сидит Она, главная закройщица!
      Из-за них, в сущности, и загремел!
      ... Жизнь с Нелли пошла наперекосяк: совсем уже в шаманство она ударилась, снюхалась с местной колдуньей Секстиньей, одурманила меня бобровой струей, все выходные я шастал по болотам, ловил водяных крыс, откусывал им головы, чтобы не убежали, сплевывал головы, тушки гирляндами развешивал на поясе, приползал к ней. Холодно пересчитывала трупики должно быть не меньше тридцати, - лишь тогда отдавалась.
      И - крик раненой оленихи несется над озером. И трусливая мысль моя: "Что же она так? Рассекретит же базу!"
      Впрочем, это все реже стало происходить: количество требуемых крыс до сорока довела... а сама все больше пропадала у Ромки. Вот у того - шале!
      Он с благословения начальства коммерцией занялся. Сначала на нашем хозблоке делал стены для вилл. Новые веяния уже пошли: на берегу озер виллы одна за другой начали вырастать - это в секретной-то зоне! А что? Везде люди жить хотят!
      Стены Ромкины быстро пошли - наверное, и потому еще, что самые дешевые в мире оказались. Так и самому ему не стоили они ничего, все ведь государственное, дармовое: и песок, и галька, и оборудование, и давление, и труд! Благословенное это было время - переход между социализмом и капитализмом: все еще даром доставалось, но уже можно было продавать! И Ромка с высшим начальством, конечно, это быстро смекнули!
      Поскольку и секретный меркурин пошел теперь на продажу, Ромка наловчился протезы из него штамповать: самые лучшие в мире и - опять же самые дешевые! Пошел бизнес! Ромка первый "мерседес" в нашей глухомани купил! А главной модельершей этих протезов, главной закройщицей естественно, она была! С ее утонченным вкусом! Уже на многих международных выставках побывали - конверсию нашу весь мир поддерживал усиленно: разоружается империя зла! Естественно, во всех парижах Нелли была и главной манекенщицей этих протезов: уйма изящества!
      Несколько протезов Ромка уже блистательно вшил - в основном, бандитам.
      Так что у нас с ней все шло наперекосяк. Время от времени только появлялась она у меня, во всем французском, смотрела пренебрежительно на грязь и нищету и спрашивала брезгливо: почему я так мерзко живу?
      - Ты не понимаешь... конспирация! - горячился я.
      - А ничего, что ты с такой красавицей, как я, дело имеешь? Конспирацию не нарушаешь?
      - Вот я и думаю!
      - Ну, думай, думай! И снова уезжала.
      Ромка клялся, что у них чисто деловые отношения.
      - Меня ты гораздо больше волнуешь: что происходит с тобой? Если не как твой друг, то хотя бы как врач могу я знать, что они тут с тобой творят?! Ромка уже в психическую атаку пошел!
      А что такого особенного они творили? Крышу из меркурина уже на многие важные здания поставили и на штаб группы "Сокол"... Все дело теперь только во мне... "Пожалуйте бриться!"
      Правда, для кого это бритье, а для меня - перерезание горла! Полет моей души их интересует - больше ничего!
      Помню, утром всклокоченный Коля-Толя из кухни, где он спал, в комнату мою поднялся с бутылкой в руке.
      - Смотри-ка - таракан в водке утопился! Как ты думаешь - это хорошо?
      - Я думаю - отлично!
      Допили эту бутылку. И жажда вовсе уже невыносимой сделалась. Сели в машину, помчались - и гробанулись с обрыва!
      Да... "Не удалось Артему устроить своего брата в депо!"
      Дальше - все по нотам уже: простор... сиплое пение флейты... и снова тут!
      Вылезаем из перевернутой машины. Кости вроде целы! И у Коли-Толи тоже, что удивительно! Примазался, шельмец!
      Но скандал был, естественно, на весь округ! Местному начальству бессмысленно говорить что-то. А Алехин в Монреале был вместе с Ромкой.
      Но, видно, не бесследно это прошло, раз меня вызвали!
      Готов на все! Всегда готов!
      В кабинете - долгая тишина. Лишь слышны крики детишек в Адмиралтейском садике. Солнце золотым лезвием режет дым.
      - Ну так чем будем торговать? - к Алехину обращаясь, Грунин спрашивает.
      Тут я сообразил, что совещание это о продаже нашей техники за рубеж. И главное достижение нашей техники - это я!
      Алехин сидит в белом костюме, небрежно трубочкой попыхивает.
      - Ну, вы же знаете: заказ "Родина", заказ "Радуга", заказ "Ель".
      - Ясно, - Грунин говорит, - Все "цельнотянутое" у них же! Не стыдно вам ворованным торговать? Хоть бы название другое придумали! "Родина" - это же ихний "Пэтриот"! "Радуга" - "Рейнбоу", один к одному!
      - Но вы же не хотите... - Алехин на меня глянул, и осекся.
      И все взгляды повернулись ко мне. Не зря я, выходит, гробанулся?
      Грунин глянул на меня и аж крякнул: неужто совсем никак нельзя без этого фрукта обойтись? Грунин, старый честный служака с легкой склонностью к государственным переворотам, уж все, казалось бы, повидал, любые подлости видел и делал - но шоб такого, как я!.. Полный бред перед пенсией!
      - Испытания проводились? - просипел Дядьков, грунинский кореш. Эти деды будут стеной стоять, чтоб ничего такого не просочилось, чего классики марксизма-ленинизма не упоминают в своих трудах! А что сам Ленин бился над загадкой электрона - того не ведают! А уж о "неопределенности Гейнзенберга" вообще не слыхивали! Я даже слегка обиделся за себя!
      Алехин молча открыл красивую папку, начал читать:
      - "Двадцать шестого июля этого года лейтенант Познанский потерпел катастрофу на своем автомобиле ИЖ, упав с обрыва высотой четыре метра, в одиннадцать часов двадцать восемь минут вечера. В одиннадцать часов двадцать пять минут... того же вечера... - Алехин кинул на начальство торжествующий взгляд из-под пенсне. -...три антенны типа "Удод" приняли весьма необычный сигнал на частоте ноль-пять герца!"
      - ... Сигнал раньше пришел, что ли? - проговорил Дядьков настороженно. - Идеализьм! Алехин развел руками: таковы факты!
      - Ну, и долго мы его безобразия будем терпеть? Что вышло из этого, вы не знаете?! - Грунин прогремел.
      - В этом-то вся и суть, - бесстрашно Алехин сказал. - "Соколы" мгновенно в магазин прилетели, разгромили его, все выпили...
      - Что ж хорошего? - Дядьков, не удержавшись, сглотнул слюну.
      - Вы прекрасно же понимаете, - Алехин улыбнулся, - что не только сигнал, а желание его передалось! Не просто сигнал - а с наложением информации!
      Повисла долгая пауза.
      - ... Он уже один раз наложил информацию! - Грунин проворчал.
      Все не может мне простить шутки с Троном Генсека!
      Снова все задумались.
      - Ну, так чего ты? - Грунин поднял свои кустистые брови, на меня взглянул. - Интересуешься, нет - у нас в Связи работать?
      Связан ли я со связью? Да! И еще как! Помню, в Североморске, давно еще, подрался я в парке с одним матросом. Слово за слово - и руки замелькали. И не успел я опомниться, как был уже в крови - с такой скоростью он махал!
      - Стоп, стоп! - отскочил, кровянку вытирая. - Ты флажками, что ли, семафоришь?
      - Так точно! Лучший сигнальщик флота! Двести десять знаков в минуту!
      - Ясно, - говорю. - Прочел все!
      - Со связью, - Грунину говорю, - я кровно связан!
      - Ну ладно... выдь на минутку. Решим.
      И все! Я занырнул, причем так занырнул, что хуже не бывает!
      ... Завывание сирены, мигание синей лампочки. Сваливаешься с койки. Штаны, сапоги - и пошел. Тревога! Руками за "турничок" над люком - и ногами вперед из отсека в отсек!
      - По местам стоять!
      После этого иногда звучит: "С якоря сниматься!" Но сейчас этого нет с того "якоря", на котором мы стоим, так легко не снимешься!
      "Нырок-2"! "Случайно" занырнули на шестьсот метров, "случайно" проткнули "рогом" трансатлантический кабель. Ой, какие мы неловкие! Но уж заодно послушаем, чего они там говорят?
      И все! "Рога" не вытащить! Ждали они нас - с магнитной ловушкой! И не пожаловаться им по кабелю: нас нет! У "Нырка-2" "рог" может отстреливаться. Может, но не хочет. Начальство не велит: еще будем мы по всему миру "рога" оставлять!
      Ползаем за начхимом: дай кислород! "Где я его возьму? Все регенерационные патроны вышли! Дыши из своего рукава!"
      - Полный вперед!.. Полный назад!
      Дергаем трансконтинентальный кабель - "веревочку", соединяющую континенты, - того глядишь, Европу с Америкой жахнем лбами!
      Окончательно проснувшись, я с ужасом вспоминаю свой вчерашний разговор с Алехиным... могу ли я его теперь так называть?
      Поздно вечером вызвал в каюту, угостил коньяком.
      - Завтра у вас... сложный день. И, наверное, пора все же признаться, что я - ваш отец!
      Разродился! Давно я думал: откуда математическая шишка у меня?
      - Ясно... Насколько я понимаю - это прощальный разговор?
      - Вы хотите сделать мне больно? - Алехин говорит.
      С маман - на "вы", с папаном - тоже на "вы"! Чудесная жизнь!
      - Тронут вашими переживаниями. Но, насколько я понимаю, вы не последний мой отец? И, может быть, даже не первый?
      "Эль сон тут шосон фот маман"!
      Алехин молчит потупясь. Стесняется!
      Что ж, для него и это большой сдвиг!
      - Так... - Я поднялся, утер рукавом губы. - И когда мне... лететь?
      - Я же уже сказал - завтра, - вполне уже холодно Алехин говорит.
      Взял себя в руки. Но не до конца.
      - Может... еще когда... - пробормотал он. Да, недолго он пробыл моим отцом!
      - Приготовиться к эвакуации! Первым идет лейтенант Познанский! Некронавт-один!
      На меня нацепляют оборудование, засовываюсь в торпедную трубу. Выравнивают давление. В мутном свете прожекторов я вылезаю в обступающую тьму. Изо всех сил задираю голову... Да-а-а, неба отсюда не видать!
      Отпускаю буй. С катушки уносится вверх "дорога жизни" - шкентель с мусингами - трос с узелками, возле которых во время "вознесения" положено ждать, чтобы азот в крови не закипел.
      Гляжу наверх. Та-ак. Свистнул, если бы мог... Все подготовили: шкентель е, мусингов нема! Да и шкентель кончается в десяти метрах, а дальше - падай! Кипи! И уже никакая кессонная камера тебя не спасет нечего тебе будет делать в ней! Все продумано! Наше новое оружие с глубины шестисот метров бьет!
      Повисел я на кончике паутинки, как паучок, - и полетел! Свет все ярче. Об солнце разобьюсь!
      Свет летит мне навстречу!.. Вертолет?.. Никак нет!
      Дальше - странное видение: вид с большой высоты. Внизу - длинная глубокая дорога, прорубленная в черных прибрежных скалах, по ней - цепочка огоньков: в одну сторону - красные, с другой стороны - желтые.
      Иногда сбоку от дороги - двойные золотые воротца. Откуда-то знаю: въезд в закусочные "Макдоналдс".
      Яркий свет, белая палата. Лица, склонившиеся надо мной. А это что за "рыженосец"? Где я мог видеть его?! А-а! Мистер Карпентер!! Плотник-гинеколог!
      Ах, вот оно что! Жизнь моя, оказывается, заранее организована, продумана. Не случайно он мою бедную избушку посетил! Гинеколог, склонившийся надо мной! Ему, стало быть, подарили меня?
      Интересно, сохранился ли мой пол?
      Отключка.
      Потом - новое утро. Я сажусь на кровати. Потом резко встаю, щупаю лицо - все в шершавых бинтах! Ну, ясно - лопнули сосуды! Декомпрессия! Смотрю на пальцы. Они непривычно тонкие - и в веснушках! С ужасной мыслью я кидаюсь к зеркалу, лихорадочно разгребаю бинты и - выпрыгивает рыжий завиток!
      Ну, ясно! Отпустили меня в их тару!
      И входит мой рыжий папа.
      - Как прекрасна, как трогательна была ваша мать! Глядя на нее, невозможно было поверить, что она работает в такой ужасной организации.
      ... Ну, ясно. "Подвиг разведчицы"!
      И сколько же их было, таких "подвигов"?
      Только рыжим не хватало мне стать!
      Да, такого броска я еще не делал!
      Далеко шпрот заплыл!
      Нажимая на ветер, я вышел на берег океана.
      Вот он я, плод тонкой игры разведок, демонстратор невероятных возможностей теории вероятностей!
      Теперь, значит, я Соединенным Штатам Америки водородные бомбы экономлю?
      Я взобрался на дюну, и ветер сразу же надул меня, как резиновую игрушку.
      Бедная моя мама: умерла, сидя на стуле, кусая спинку! Где были все они?
      Лишь по напору ветра чувствуется беспредельная мощь, а перед глазами все утыкано каменистыми островками с мохнатым кустарником, будто океана и нет.
      Медленно, как водолаз, я перевалил через дюну. Казалось бы, после всего, что я узнал, трудно было меня удивить, но я удивился. В брызгах прибоя на коленях стояла девушка в футболке и шортах и, потрясая кулаками, кричала в океан что-то яростное. Даже не заметив меня, она вдруг упала ничком в песок и лежала неподвижно под накатывающимися волнами. Надо же - и у нее горе.
      Я, кстати, тоже рыдал: ну, что же это за жизнь?! Не успеваешь привыкнуть к одному батьке - появляется другой!
      Я перевалил еще через один песчаный холм и удивился еще больше: теперь у прибоя бегал парень и тоже орал на океан, вполне открыто угрожая ему. Что-то с ним связано?.. Подводник, браток?
      За следующим холмом был третий кричащий!
      Я как-то стал привыкать и успокаиваться... А чего, собственно? Несколько батек - чем плохо?
      Говорят, с каждым разом я становлюсь все лучше - надо стараться!
      Устав от борьбы с ветром, я вышел на шоссе. В длинной синей машине подъехал батя намбр сри, сказал, что испугался за меня, поехал разыскивать... отцовскому сердцу не прикажешь!
      С улыбкой он разъяснил мне, что буйные молодые люди на берегу океана студенты театральной школы имени Юджина О'Нила, расположенной вон в том деревянном домике... Ну, стараются!
      Мы въехали в чистенький городок с деревянной церковью.
      Батя сообщил мне, что теперь я ВАСП, по-английски это значит "оса". ВАСП расшифровывается: Байт - белый, АС - англосакс, П - пресвитерианского вероисповедания. В Америке как бы нет аристократии, но ВАСПы - как бы аристократы демократии.
      - После того, как ты из-за этой жуткой Дженни-фер (?!) чуть не погиб... надеюсь, теперь возьмешься за ум?
      Хотелось бы глянуть на эту Дженнифер хотя бы глазком!
      В общем, мне стало нравиться - быть ВАСПом.
      Тем более и русский не пришлось забывать - я преподавал его в академии стриженым курсантам.
      Этот шпионский центр выглядел вполне респектабельно: аккуратные деревянные домики, раскидистые дубы над стрижеными полянками, всегда пахнущими свежим сеном, ровно запаркованные автомобили курсантов и преподавателей, спокойные разговоры, тишина.
      По пятницам все дисциплинированно напивались в местном пабе, орали песни, в субботу снова - спокойное солнечное утро, тишина и улыбки.
      Знал ли батя Карпентер, когда под видом гинеколога заезжал ко мне в избу в прошлой жизни, что я его будущий сын?.. Конечно, знал. Но вел он себя вполне достойно. Того сентиментального коварства, которым отличался мой прежний батя Алехин, здесь я не замечал. ВАСП есть ВАСП! Благородство!
      Хотя, если учесть, что и для этих я тоже сэкономил, явившись к ним, стоимость сотни водородных бомб, которые бы они потратили на эксперименты... Где деньги?
      Много времени я проводил в архивах. В отличие от наших, они были доступны. И сколько страшного я там прочитал.
      1983 год - погибла наша ракетная дизельная лодка К-129, столкнувшись с их "Суордфиш" под Йокосукой. Американцы доползли до базы, наши погибли.
      1985 год - погибла такая же наша К-129: провал за предельную глубину вследствие поступления воды при движения лодки под РДП (работа дизеля под водой) через поплавковый клапан, широко известный как "шноркель". Приписка: сумели достать самое главное - ракеты и шифры.
      1986 год! Вот и про нас. Глубоководный разведчик "Нырок" (только трое это название знали, скорее даже прозвище), замаскированный под обычный шельфоразведчик, нырнул на шестьсот метров. Произошла авария, лодка не всплыла (кое-кто в этом помог!). Экипаж покинул лодку.
      Примечание: лодку поднять не удалось, лишь взят образец корпусного сплава... Умно.
      Обо мне ни слова!.. Как говорится - говори, да не заговаривайся!
      В конце тома был даже уголок юмора, парадоксы советского командования: например, все новые и новые приказы лодке, которая давно затонула, но почему-то из регистра не вычеркнута. Задание номер двадцать четыре! Задание номер двадцать шесть! И на всех - отметки о выполнении! Вот так!
      Следующий том... Новых аварий в самое последнее время, к счастью, нет, но наши лодки замечены в водах Норвегии... в водах Австралии! Как на флоте говорят - надраивание продолжается.
      Разрядка - это конечно... Но что она означает? Русские - пас?
      Услышал дружный вопль за окном. Выглянул. На ровно постриженном поле, окруженном хлопающими флагами, квадратные парни в шлемах сшибались друг с другом.
      Нет, и они - не пас.
      - Ну, что, задрыга, не подготовился к семинару? Получишь в следующий раз по рогам!
      Слыша такое, с гордостью вздрагиваю: все-таки удалось им преподать "великий и могучий", чтобы русские их воспринимали как своих... А когда все будут как свои, то и война не понадобится!
      Размечтался! А пока что учу их лишь одному. Фразой "Да-а, не удалось Артему устроить своего брата в депо!" обходиться во всех случаях жизни.
      - Все-таки я прошу вас - не преподавайте им русскую разболтанность! Англосаксу это чуждо! - мягко выговаривает мне полубатя Карпентер. Все-таки вы теперь в ВАСП!
      "Оса", хвать за волоса!
      Надолго ли?
      И в грусти и даже в слезах, иногда вдруг взблескивающих в его рыжих, как осы, глазах, я читаю свой приговор. Недолго, недолго! Кобыла должна везти, сокол должен летать!
      Ясно! И что за идея у меня - какой-то всеобщей гармонии, полного счастья? Откуда это во мне? Неужели от мамы?
      Уик-энд - и мы едем на пикник на дикий берег Океана с прицепным домиком сзади.
      Скромность и простота - стиль настоящего ВАСПа! Простые рубашки, футболки только одноцветные, без каких-либо аляповатых надписей и рисунков!
      Через ровные расстояния на шоссе стоят красивые голубые мусорные баки, куда сбрасывают отходы пикников, и время от времени с них спрыгивают огромные мохнатые звери и лениво отбегают чуть в сторону. Барсуки! Местная гордость! Каждый маленький поселок хвастается перед другим, как часто барсуки посещают их мусорные баки! До чего экология дошла!
      Огромные наглые твари!.. Моей Нелли на них нет! Она бы им сделала! Пугали: страна пороков, желтого дьявола... Где все это?
      Жажда душит безумно! Об алкоголе здесь вопрос как-то не встает. Когда пространно и сбивчиво завожу речь на эту тему, реакция у всех вежливо-недоуменная: "Ват?"
      Мы выгружаемся среди мшистых валунов на берегу океана. Вскоре к нам с таким же домиком-прицепом присоединяются друзья мистера Карпентера супруги Древодеел, костистые, лошадеобразные и тоже простые ВАСПы.
      Мы ползаем по воде, отваливаем камни, ловим маленьких крабов. В какой-то момент разговора проскальзывает, что супруги - из космического центра!
      Ну, ясно: в ракету решили меня запихнуть!
      Я, Джайлс Карпентер, недолгий гость на этой земле...
      Замудохали, мичуринцы проклятые!
      Потом я ходил между дюнами и рыдал, и студенты школы О'Нила, орущие в океан, с интересом на меня поглядывали... Откуда такой взялся? Способный паренек!
      Интересная моя особенность: всегда мои черные подозрения насчет моего будущего оказываются гораздо светлее, чем реальность. Ракету какую-то выдумал, уносящую меня в небеса. Все гораздо хуже... Но откуда во мне такой оптимизм?
      Скорбно постучавшись, мистер Карпентер вошел на рассвете. Пора?
      - Что бы... вы хотели? - кашлянув, спросил он. В английском не говорят "ты" - только "вы"! Какое, значит, последнее желание? Надо что-нибудь скромное, в духе ВАСПа...
      - Да вы знаете... я здесь давно... но Нью-Йорка так и не видал.
      Карпентер кивнул. Видно, глянулась ему моя скромность - может, он даже гордился ею!
      - Вещей, я полагаю, брать не надо?
      Карпентер грустно усмехнулся - спорить не стал.
      Что "пошлю" я людям, какую "наложу" информацию?.. Только грусть!
      Мы ехали по холмистой дороге... И это называется - штат Нью-Йорк? Какая-то тайга! Деревья и только деревья по всех холмам!
      Наконец мистер Карпентер протянул вдаль руку - из-за деревьев выглянули черные зубцы небоскребов.
      Обшарпанные дома с железными лестницами по фасадам, почти сплошь расписанные из пульверизатора яркими буквами. Какой-то пиратский райончик: косматые негры с намотанными на руки цепями, помахивают ими... разорвали, так сказать, оковы рабства!
      Карпентер вдруг остановил машину, повернулся ко мне... В глазах его сверкнули слезы... Так вот, значит, куда меня?
      Так что тебе от меня надо было? Может, список кораблей прочесть?.. До середины?
      Мы молча обнялись, и я вышел. В конце улицы горела перевернутая машина, оттуда стлался черный дым, и я размазывал по лицу грязные слезы... Да, нет рая на земле.
      Потом я в каком-то трансе стоял у витрины грязного магазинчика, слегка обалдев, на минутку даже забыв о своем горе: жестяная баночка кока-колы лихо отплясывала под джаз, рвущийся из магнитофона, кривлялась, переламывалась, вихлялась - точно в ритме! Во техника!
      Вдруг тяжелая рука опустилась мне сзади на плечо - и по тяжести ее я сразу усек: наши!
      Я резко обернулся.
      Геныч!
      - Ну что, - проговорил он, - выпить хочешь? Угадал!
      - Тут у хлопцев в торгпредстве есть отличный "Смирнов"... не отличишь от вкуса слюны! Поехали?
      Я хотел было гордо сказать, что вкус своей слюны знаю, а чужой не интересуюсь... но волнение душило меня. Я молча кивнул.
      Сели в торгпредстве на балконе над садиком. Единственное уютное место! Как-то я отвык уже от обстановки советского агитпункта с огромными портретами Родных и Любимых!
      - ... Когда приехал? - хрипло выговорил я.
      - Недавно, - сдержанно произнес Геныч. - Кстати - ты тоже приехал... Но немножко отдельно. Никто пока не видел тебя.
      - Ясно.
      - И Алехин тут! Шастает по новым знакомым...
      - Ясно.
      - Короче - тут с тобой должен несчастный случай произойти.
      - Ясно... Ты поможешь? Геныч покачал головой.
      - Нет, пузырь.
      Почему-то слегка пренебрежительно называл меня пузырем... Собрались наконец вместе старые друзья: пузырь и лапоть!
      - Время, сам знаешь, какое, - сурово Геныч сказал. - Оружие взаимно уничтожаем! Начать решили с самого опасного...
      - С меня?
      Геныч хмуро кивнул.
      - Готов в любой момент! Я поднялся. Геныч усадил.
      - Не егози! Сначала все увидеть должны, от чего мы отказываемся!
      - ...от какого ужаса...
      - Да, - сурово он сказал.
      Геныч вдруг лихо свистнул, и рука из темноты высунула на балкон тяжелый морской бинокль. Ну, ясное дело: как же в торгпредстве без бинокля? Геныч поглядел в него, покрутил, потом приложил к моим глазам. Среди прицельных делений и крестиков уходят в небо два высоченных стеклянных бруса. Ну, ясно: туда палить!
      - Нью-йоркский торговый центр. Самое высокое здание в мире - триста этажей. Там некроантенна установлена... тебя ждет. Все состыковано. Все услышат тебя!
      Ну, ясно... "А сейчас наш знаменитый трагик Егор Пучков обоссыт четырнадцатый ряд!"
      - ... Какую хочешь информацию можешь наложить! "Свобода слова", говоришь? Наложим! Наложим на весь Нью-Йорк!
      - Плесни-ка еще "слюны".
      - Больше нету.
      - Ну, тогда все ясно... Я нырнул.
      Чтобы родных до боли портретов не видеть, сковырнулся прямо с балкона. А поскольку до проходной далековато было, лень ходить - прямо через забор маханул. На самом уже частоколе почувствовал себя не слишком хорошо: там и лазеры работали, и психотронная пушечка, и просто ток. Грохнулся наземь, голове как-то сразу стало горячо. Приподнялся: вокруг ноги кишат, нависают сверху телекамеры - телевизионщики накручивают что-то свое. И - полетел. Цель: два высоких бруса торгового центра, как два стоячих золотых кирпича. Внизу - статуя Свободы, маленькая, на крохотном островке. Мой корпус правый, трехсотый этаж, в стеклянном зале скульптура из меркурина стоит неизвестного автора. "Он ударил в медный таз!.."
      И все почему-то сразу разбежались - зал опустел!
      А что там у нас делается? Не удержавшись, обратно полетел.
      Вижу с высоты - к торгпредству как раз подкатили одновременно скорая "амбуланс" и два шикарных "кадиллака", и из них мои бати вышли - Алехин с Карпентером: в визитках, бабочках, обнимаются, блицы щелкают! Торжественный прием, посвященный борьбе за мир и ликвидации самого страшного оружия меня.
      Вон тельце-то понесли сторонкой. Но отцовскому сердцу - не прикажешь, и оба бати мои по бокам носилок бежали, за руки меня держа.
      ... Какие разные у меня фазы, по-русски то есть - отцы!
      В этот раз я увидел ЕГО!
      Он сидел, закинув ногу на ногу, в рваных брюках, домашних тапочках и чуть постукивал флейтой по колену.
      - Пьян?
      - Так точно!
      - Чтобы в таком виде ко мне больше не являлся!
      - Слушаюсь!
      - Кру-гом!
      Друзья мои по палате висели на "вытяжках", но тут их начинал колотить смех. Свои воспоминания я старался приурочить к самому главному моменту: по приказу санитарки бабы Кати, а точнее даже, по ее команде мы все дружно "рожали слона". В нашем положении ничего не было важней - и дух соревнования тут крепко помогал.
      - О, отличный хобот у тебя пошел! А у меня не идет что-то!
      - П-п-пааай-дет!
      - Сейчас бы Трон Генсека ему!
      Байки мои разошлись уже по больнице, и сопровождающий их утробный хохот здорово помогал "рожать слонов".
      ... Тогда, отфутболенный Самим за появление в нетрезвом виде, летел высоко над океаном... Корабли крохотные были внизу... Ну, страшно!
      Потом стал снижаться над нашими суровыми северными краями...
      В мою избушку влетел... Нелли нету!
      Стал быстро метаться по комнатам - так при теле никогда не летал. Наконец догадался - метнулся в сарай. Она была там - в клеенчатом фартуке, в рукавицах, - жир соскребала со шкуры барсука.
      Увидев меня - невидимого - жутко побледнела.
      Потом вдруг жадно сглотнула: почувствовала мою жажду.
      Но нездешний ветер унес меня...
      ... Больница для героев-подводников на Обводном переполнена была героев у нас всегда навалом, поэтому "рожали" все вместе - так даже веселей.
      Однажды как раз во время этой процедуры увидел через окно: вышагивают через двор лысый и седой - Алехин и Грунин!
      Сердце заколотилось радостно. И тут в покое не оставят!
      Главврач в палату ворвался:
      - Заканчиваем, заканчиваем! Важные посетители! Всех, кроме меня, выкатили в коридор. Коньяк... конфеты. Ого!
      - Ты тут не расклеивайся, - Грунин хрипит. - А потом, если захочешь, к нам приезжай! Как это - если захочешь?!
      - Работу тебе найдем!
      Как это - найдем работу? А что же я - ее потерял?
      А я - то приготовился сопротивляться коварным их планам!
      Так что ж они?.. Неужто просто по-человечески зашли?
      - Ну... если что... - Грунин поднялся.
      Недолго побыли! Алехин вообще ни звука не проронил! Ушли. А я остался, как девушка, которая к долгому сопротивлению приготовилась, а никто, оказывается, и не домогался ее!
      Наутро Геныч с Ромкой пришли.
      - Твоя глупость просто изумительна! - Ромка говорит. - Неужели ты этому поверил? - На Геныча кивает. - Разведка... разрядка... Тьфу! Да просто для рекламы водки использовали тебя! Душа твоя, жаждущая водки, влетела в некроантенну, что в торговом центре установлена была, завибрировала она на водочной частоте, и резко усилился спрос на водку на какое-то время. Решили они такое попробовать. Но, насколько я знаю, теперь отказались.
      - И... что?
      - Ну как - что? - Геныч усмехнулся. - Алехин твой виллу купил на Кипре. У этого попроще вилла... Ромка обиженно отвернулся.
      - Да и этот твой, Маркони американский, тоже поднялся, я думаю! Геныч закончил. Да, мистер Карпентер!.. А еще ВАСП!
      - В общем... - Ромка меня добил: - Если вычесть их затраты на твое содержание и покупку, доход у них от всей этой операции - три процента!
      - Три процента всего? - Я был убит. - За... три процента?
      - У них на этот счет строго! - Ромка пояснил: - Доход выше пяти процентов вообще запрещен!
      Ромка явно маялся, уйти рвался. Что-то ему здесь не нравилось... "Рожание слонов"?
      - А ты что же?! - Я к Генычу обернулся.
      - Я выполнял свой долг! - мертвенно Геныч произнес.
      - ... Карточный! - Ромка усмехнулся. - В общем, выкинь всю эту дурь из головы - разведка, разрядка... чушь! Куда подаваться-то думаешь?
      Я промолчал. Хотел только спросить у них: как там Нелли? Но у кого спрашивать?!
      Выписался. По городу бродил. Увидел свое отражение в телефонной будке - в ужасе закричал. Потом все же взял себя в руки, сообразил: это не отражение вовсе - стекла нету; в будке... другой человек!
      Да-а... Думал - хотя бы на войну работаю, а оказалось - на водку! А ты бы лучше хотел за коммунистические (капиталистические) идеалы геройски погибать? "В жизни всегда есть место ангелам"?
      Приучили к этому наркотику! Время отвыкать.
      Конечно, Грунин мог бы сказать: "У нас зато были идеалы!" Да. Но какие?!
      Постепенно успокаивался.
      И три процента - чем плохо? Тоже деньги, хоть и не мои.
      В Сонькину Губу на поезде добирался. Сначала все заводил себя, что должен мстить, но постепенно разомлел, пригрелся... Кому мстить-то? Друзьям?
      Рядом со мной пышная, теплая женщина сидела, постепенно расстегивая вязаные кофты, одну за другой, все время что-то уютно говорила.
      - Вы вообще слышите меня?
      - Извините, задумался в тепле. Так что?
      - Так я и говорю вам: чистый кавалер. На станции каждый раз встречает меня! Расписание знает!
      - Кто, простите?
      - Да Дюша мой!
      - Какой, простите, Дюша?
      - Ну, Дюша!.. Индюк!
      А-а-а. Поглядел на нее.
      Да она и человеку может понравиться!
      - А где выходишь-то?
      Оказалось - далеко. Закемарил от тряски. Резко просыпаюсь - трогает за плечо.
      Сошли с ней на станции. Действительно! Стоит это тропическое чудо: индюк!
      Увидел меня, кровавую кишку надул под подбородком, зашипел. А на кишке еще кисточка трясется... Янычар!
      Остановился. Она кокетливо ко мне обернулась.
      - Ну, ты идешь - нет? Рюкзак тогда мой надень!
      И как всегда - обмишулился! В рюкзаке этом оказалась вся причина! Хоть индюк ее и кавалер, а рюкзаков не носит!
      Игриво болтала со мной, пока шли, я распалялся, как индюк, и как всегда - промахнулся! Думал, это она меня разжигает, а она - индюка!
      Маркела на них нету!
      Зашли в избу, сели на скамейку. Скинул рюкзак. Двигаюсь отодвигается!
      - Так ты чего?
      - А ты чего?
      - Так ведь приглашала!
      - И шо?
      - Ну как "шо"?
      - Да шобы я такому костлявому!
      - Да где же я костлявый? Шелковистый, как таракан!
      Тут стекла в окне вдребезги, этот бешеный индюк в горницу влетел, выгнал меня на улицу, мчался сзади, взлетал-клевал. В глухую чащу меня загнал. По урочищам, по болотам шастал я - еле к Сонькиной Губе выбрался, мокрый, грязный, ровно лешак какой!
      Передо мной спуск. Долина в тумане - и избушка моя! И от нее на все пространство стук разносится!
      Кто бы это там хозяйничал?
      Побежал!
      Врываюсь в избу... никого!
      Запахи какие-то знакомые, а никого нет.
      А стук идет!
      Вбегаю во двор!.. В дальнем, скатывающемся вниз углу, где роятся комары... Новая уборная! Желтая, как свечка! Сияет!
      Раньше в крапиву приходилось бегать...
      И стоят друзья: Геныч, Маркел, Коля-Толя!
      К моему приходу старались - позвонили, видно, в больницу, узнали!
      Геныч, как ответственный за бдительность, на всякий случай на клозетную дверь щеколду и снаружи приколачивает - отсюда на всю округу и стук!
      Опробовал Геныч: легко вертится, надежно запирает! После этого подошел ко мне. Обнялись.
      - Вот тебе Трон Генсека! - Маркел захихикал.
      - Давай... "рожай слона"! - Геныч говорит. Потом я, не в силах скрыть чувств, обернулся.
      - А...
      - Будет тебе А... - Коля-Толя захохотал.
      И тут - прямо, гнилые ворота повалив, въезжает во двор роскошный БМВ! И выходит Она! Молчим.
      - Тут я... кастрюлю у тебя оставила... заехала проведать.
      - Проведай.
      - И как вообще... она тут себя чувствует? - смущенно Нелли спрашивает.
      - Текеть! - отвечает Маркел.
      - Я и лудильщика с собой привезла! - смущается она.
      И вылезает в роскошном свитере лудильщик. Обнялись.
      - Ну что же, - лудильщик Рома произносит. - Пошли лудить!
      Стала она меня долечивать: травяные притирания, тихий массаж. Примерно месяц так было, потом - ухватила за ногу, по лесенке стащила, проволокла в пыли через двор, мордою об забор жахнула - все как рукой сняло!
      Алехин подтвердил прежнюю программу: опускаться, в глаза не бросаться. Должность - старший монтажа отсека.
      Объяснял ей про конспирацию, что на самом деле я - большой человек, но чувствую: не верила!
      Жили мы с ней неплохо. Но и не очень хорошо. Однажды услышал про нас в магазине:
      - Он сам электрик, она - шорница. Но не стирает, не варит ему - никто не видал, чтобы у них дым из трубы шел!
      Не без намека ей это пересказал. Усмехнулась.
      - Зато я сама время от времени вылетаю из трубы!
      ... Не сразу понял эти ее слова, но потом, к сожалению, понял. Сошлась она с бабкой Секстиньей, колдуньей местной, которая кроме прочего зелья варила и самогон.
      И Нелли в сарае, где у нее шкуры свисали, стала как-то подолгу пропадать. Выходила с каким-то странным блеском в глазах.
      А однажды вижу - выходит из сарая. Идет через двор. Вдруг начинает брести как-то по кругу - и валится, как подломленная!
      Бросаюсь к ней. Приподнимаю. Глаза полуоткрыты... Пьяна!
      Отнес ее в избу. И тем не менее ночью опять все произошло, с какой-то особой яростью на этот раз!
      Тишина. Потом спрашиваю:
      - Так что с тобой происходит?
      - А с тобой? Погляди на себя - ты же приехал совсем другой!
      После всех Метаморфоз Овидия - немудрено!
      Долго смотрел на себя в зеркало... Да-а!
      Ведь это же я, когда прилетал с Рекламой Водки, зазомбировал ее!
      Молча улегся. Она ко мне потянулась.
      - Единственное, что остается у тебя... всегда - запах! Горький запах кинопленки! Сводит с ума.
      ... Еще не хватает - начать пленку рекламировать!
      Наутро после пробежки решительно подошел к ней:
      - Все! Больше ты не будешь пить! Бутылки я твои перепрятал... сам буду давать.
      - Как вы безжалостны, - пробормотала она, еще полностью не проснувшись.
      Однажды рано утром - гудок. Выглядываю - Геныч, как истукан, сидит в своем уазике.
      - Ну что, может, хватит тебе тут с бабами, может, делом займемся?
      Гляжу - удочки и подсачник торчат.
      - Ну! Конечно!
      Приехали в Плетневку. Спустились в глубокий овраг, где якобы должны быть черви.
      Тут мы прошлый раз с Ромкой рыли. Теперь они вряд ли когда с Генычем помирятся! Разве что через меня!
      Пыль, сушь! Никаких червей! Сухая сажа летит в глотку - жители сбрасывают ее в овраг из печей. И снова я какую-то дикую вину свою чувствую, что червей не обеспечил! Друг мой как лучше сделать хотел, уладить сразу все прошлые и будущие конфликты, а черви где?
      - Давай дальше пролезем! - говорю.
      - Так там же помойка.
      - Зато, может, и черви там?
      Уже как бы я уговариваю! Геныч недовольно повел усом, но полез за мной.
      Помню, с Ромкой тут рыли... Вот тот спрессованный зипун... Ближнее Зазипунье... дальнее Зазипунье! Ну-ка, гнилую ту досочку отвалим... Е-есть! Полное счастье! А-атличные черви!
      В тот раз, помню, вылили на нас с Ромкой помои: картофельные очистки болтались на ушах... теперь другие пошли подарки: "маленькие", хрустально звеня, сверху на нас посыпались!
      "Маленькие" - это еще ничего: елочные игрушки. Вот есть еще в наших краях бутылки из-под "Плодового" - вот те да: огромный "фауст" со стеклянным дном в четыре сантиметра... Тяжче булыжника!
      О! Оно самое! Удар в макушку. Я падаю, пытаюсь цепляться, но не за что: я уже в Других Краях!..
      Тьма... нарастающий свет... сипение флейты...
      На этот раз Он принял меня! Он сидел и улыбался.
      - Ну что?.. Не удалось Артему устроить своего брата в депо?
      Евангелие от Геныча
      И снова - треск мотора, и по нему я, как по тросу с узелками, лезу из тьмы. И оказываюсь на страшной высоте.
      Отсюда кажется маленьким наш военный госпиталь на дне долины со звездочками на воротах - наш отель "Пять звездочек", как шутливо называем мы его. В центре с фигурными окнами и балкончиками - бывший особняк винного короля Георгиди, сейчас - главный корпус.
      Дальше долина клином поднимается вверх и вся кипит цветами и листьями. На высоте она каменеет, и оттуда хлещет узкий водопад. Дальше все более туманными уступами поднимаются горы - до пронзающих облака белых вершин.
      Ровной стеной уходит в море шершавый мыс, проткнутый у основания темным тоннелем с поблескивающими рельсами. От тоннеля вверх карабкается по вертикали отважный бульдозер, сгребая оползень, нависающий над тоннелем. Этот треск и "вытащил" меня.
      Все складно. Все хорошо... Если не считать одной мелочи: МЕНЯ НЕТ.
      Самая близкая от меня (несуществующего меня) - гора под названием Голова Маркса: огромный покатый лоб, курчавая растительность на макушке, мощный горбатый нос, трещина рта. И - роскошная раскидистая борода: знаменитый пелагейский виноградник, где прежде монахини, а ныне отнюдь не монахини делают знаменитое пелагейское вино типа хереса.
      "Процесс глубокого хересования в цистернах" - вот как называется этот процесс.
      Все складно. Все хорошо. Вместо меня - что-то легкое! Полетим к горе.
      Облетев круг, как сокол, я возвращаюсь все ж к больнице, хотя дел там особенных у меня теперь нет.
      Гулкий внутренний дворик, усыпанный скукоженными листьями, метет сутулый старик. Маркел! Вот где оказался! С высоты узнаю! Видать, после того, как выгорела стратегическая база, все сюда... Ладно, хватит тебе о земном - пора о возвышенном!
      Но вместо этого подслушиваю, как разговаривает по телефону пышная блондинка - старшая медсестра Тая... Тая еще Тая! Генералы у нее ходят по струнке! В сухом гулком дворике звучит, вылетая из окон, ее голосок:
      - Ой, Юлечка, я что-то совсем нехорошо тебя слышу, перезвони немножечко попозже, я сейчас чуточку занята!
      О Таисс!
      Разбежался!.. Поздно.
      Вместо меня какой-то прооперированный красавец в пижаме, приволакивая ногу, подкатил к Тае и стал любезничать - и вдруг из глубины темного коридора появился Геныч в шлепанцах и халате и поманил красавца пальцем к себе.
      - Прекрати, - прохрипел Геныч. - Она просила меня сделать, чтобы никто к ней не приставал. У нее серьезно.
      - С Ясоном, что ли? - недовольно проговорил прооперированный, рвущийся к активной жизни.
      ... Ясон, вспомнил я, это молодой грек, красавец бульдозерист, треском своего мотора и вытянувший меня из небытия...
      - Да нет! - Геныч устало отмахнулся. - С Ромкой у них! Серьезно вроде! - вздохнув, Геныч ушел.
      Господи! С Ромкой! Какие новости, к сожалению, с опозданием я узнаю! Ведь она невестой Ясона уже считалась, и даже семьи их согласились - и вдруг! Успокоишься тут навеки, как же! Обычно "серьезно" у Ромки бывает лишь в связи с каким-нибудь крупным общественным процессом в нашей стране "серьезное чувство" у него становится как бы Музой Перемен, этакой Свободой на баррикадах с открытой грудью, как на картине Делакруа!
      Француженка Аньес шла под его глубоко скрытое диссидентство (даже не переписывались, не то что не встречались), Варя, дочь директора института бывшего марксизма, ныне философии, "шла под перестройку" ("Как я мог раньше иначе жить?!")... Потом все, естественно, рушилось - притом с глубокими внутренними потрясениями ("Я столько в нее вложил!").
      Подо что же, интересно, он Таю захомутал? Хозяйкой Местной Горы тут ее зовут. Чем же ее Ромка скрутил? Только серьезностью - не иначе! Мол, у всех лишь легкий флирт, ну, в крайнем случае, любовь, а у него серьезное чувство, накрепко связанное с общественными процессами!
      Что же, в таком случае, затевается тут? Ну, никак прямо не улететь! Помню, меня Ромка всю жизнь донимал именно процессами, живительными процессами: почему я не принимаю в них деятельного участия?! Сначала, если не ошибаюсь, то был процесс освобождения марксизма-ленинизма от сталинизма. ("Неужели ты можешь терпеть это дальше?" - восклицал с болью он.) Потом вроде было очищение марксизма от Ленина ("Тебе все еще нравится этот сатрап?! Сколько можно?!"). Перед ним всегда себя чувствуешь туповатым и квелым: не то что возненавидеть сатрапа - даже полюбить его не успел! Потом, помню, было очищение марксизма от Маркса - и уже в конце, насколько я помню, от Энгельса, и всегда это было страстно, с отрыванием живой плоти...
      Чем же он саму Таю запугал?
      А-а-а, вспомнил я, он же религию в последнее время оседлал и разговоров ниже как об Иоанне Предтече не признавал. Такому не откажешь.
      Ну, ясно стало теперь! Я полетел над плоскогорьем. На подбородке Маркса что-то блестело. Сопля? Я приблизился. Господи! Да это же "Капсула-2"! С сидящими в ней хлопцами: группа "Сокол"! С некроантенной, что должна их поднять на подвиг!.. На какой? Почему-то я не в курсе и ничего не ведаю, как всегда? Уволен?
      Я пошел наверх... Господи, как страшно затеряться в пустоте, в этих мало кому понятных измерениях!
      Я рванулся вниз.
      Море было палевое, тихое. Выделялись только рябые пятачки, словно вдавленные дном бутылки, - медузы! Штиль. Я пошел по поверхности, перепрыгивая медуз. На каждой медузе расплывалась словно бы круглая чернильная печать: "Проверено!"
      На краю нагромождения камней стоял камень, "сунувшийся" к морю и, словно дракон, в трещинах чешуи. За ним шел ухоженный пляж. Из спасательного домика с обвисшим флажком на шпиле вышел грузный усатый спасатель, шел, накалывая мусор. Когда мы сблизились, я с удивлением увидел, что он в полной казачьей форме: пыльные сапоги, черные брюки с лампасами, гимнастерка с портупеей, меховая папаха, - а мусор он накалывал на шашку! Надо же, до чего политизация дошла!
      "А что, инородцев спасаем?" - хотел было съязвить я, но постеснялся. Не люблю понапрасну пугать мистикой людей. Зачем это? К тому же я с изумлением увидел - передо мной бывший секретарь обкома по идеологии Кныш, всегда раньше выступавший по праздникам. Надо же, как повернулась судьба! Но все равно мистика явно была ему чужда!
      Я с трудом втиснулся за ним мимо хлопнувшей двери спасалки. Весь пол в будке был устлан телами казаков! Они просыпались, потягивались, потягивали. Чувствовалось, что они уже тут не первый день и, чтобы поддержать боевой дух, спят не раздеваясь. С удивлением я увидел среди них в полной форме Колю-Толю - и этот здесь!
      Он вдруг прямо посмотрел в мою сторону.
      - А-а... дублер пожаловал! - растягивая мокрые губы, выговорил он. Я похолодел от такой наглости: я дублер? Я - его дублер? Ну, сволочь!
      Но постепенно я ощутил, что он смотрит через меня... Естественно! В дверях стоял Геныч - тоже в полной казачьей форме, папахе набекрень... Он дублер Коли-Толи?! Ну, события! То-то мне никак не улететь!
      - Так ты казак, что ли? - нагло уставился Коля-Толя на Геныча.
      - Ну! Урожденный гребенской! - лихо ответил Геныч.
      ... А мне-то казалось - мы выросли с ним вместе. Ладно, не лезь!
      Начались объятия, приветствия. Наших тут общих с ним друзей было немало.
      - Ну, здорово, Вогузочка! Да то, никак, ты, Вуздыряк?! А то, никак, Шило?
      Тут оказались два местных школьных учителя - физики и физкультуры, и знаменитый местный этнограф и гениальный гид старик Колояров, и, к моему ужасу, Дима-Динамит, бывший муж Таи... и, судя по взаимному их расположению с Колей-Толей, они были кореша. По взглядам, кидаемым в их сторону, я понял, что не один я опасаюсь их. Я сообразил наконец, почему они все в парадной казачьей форме: передо мной местный казачий хор в полном составе! Но шо за странная спевка?
      - Да шарахнуть по ним "Градом" - и все дела! - уже не в первый, видимо, раз восклицал Дима.
      Помню, как однажды утром с легкого бодуна Дима выскочил из дома в палисадник (тогда он еще жил у Таи) и пальнул из ракетницы... я как раз стоял на балконе и видел рассыпающую искрами дугу. Ракета пролетела над предгорьями и упала точно на ярко-желтую палатку на склоне. Палатка мгновенно вспыхнула, из нее выскочил толстый голый человек, за ним женщина. По ущельям пронесся дьявольский Димин хохот.
      Разразился жуткий скандал - человек из палатки оказался крупным московским чином.
      - Вы бы слышали, как он поет! - так я защищал Диму перед Груниным.
      - У тебя все поют! - отмахнулся тогда Грунин. Нынче, стало быть, Динамит снова в форме?
      - Об чем шум, станичники? - мрачно проговорил Геныч.
      Перебивая друг друга, станичники загомонили. Я с трудом и не сразу понял, в чем суть... Вместе с местным греческим хором летели на вертолете в Минеральные Воды на областной смотр хоров, где традиционно, как и положено, казаки заняли первое место, греки, как и положено, - второе, как и всегда... Но перед посадкой в вертолет получилась драка: греки вдруг оказались недовольны решением жюри.
      - Кто-то мутит их! - проговорил Кныш.
      Дальше, пока казаки бегали за примиряющим напитком, греки угнали вертолет, приземлили его на голове Маркса (я думал, что там - туман, а там - дым) и отказываются спускаться... говорят - охраняют какие-то свои древние захоронения, которые русские хотят разграбить, лишив их прошлого... М-да.
      - А какие требования-то у них? - спросил Геныч.
      - Да "Градом" шарахнуть их! - заорал Дима. - Эти старперы наши еще два года будут рожать!
      Соблазнительно пятясь, Тая втащила казан с кулешом.
      - Пожуйте горячего!
      - Явились тоже "аргонавты" на наши головы! - вздохнул Колояров. - Да тут всегда Россия была! Еще двести лет назад казачий генерал Иван Иваныч Герман разбил тут войско турецкого Батал-паши!
      Казаки крякнули, видно, смущенные какой-то не совсем казачьей фамилией атамана.
      - Да тут гипсовый завод уникальный! - заговорили казаки.
      - Низковольтная фабрика!
      - Тысяча семьсот видов трав!
      - Больше всего ионов кислорода на кубический сантиметр!
      - Что ж теперь - бросай все и уходи? - взъерошил пышные усы Кныш, запуская ложку в кулеш. Остальные последовали его примеру.
      - Да мы тут все знаем, - загомонили казаки. - Сколько веков живем вместе с ими! Греков знаем, ногайцев знаем, карачаевцев! В Канглы когда ездим грязь принимать, всегда ложимся в трусах, знаем, без трусов оскорбление у них! В курсе уже: Эбзеев - значит, князь, Эркенов - вдвойне, Урусов - втройне! Мы знаем!
      - Ну, подеремся порой по пьянке. Так и они нас! чего ж тут такого? Не воевать же?.. Но дружка твово Ромку нам отдай - погутарить треба! обратился вдруг к Генычу молодой казак.
      "Спокойно, Геныч! Держи себя!" - своим внефизическим путем старался я и - преуспел! Геныч резко уставился в мою сторону: отстанешь - нет?!
      - В общем, пока они там не разойдутся, мы не расходимся! - рявкнул Кныш.
      - Разберемся! - выговорил Геныч и резко вышел, спасаясь, как я предполагаю, не столько от казаков, сколько от меня!
      ... Забыл, за каким плечом должен лететь ангел: за левым или за правым?
      Геныч поддал - я за ним. Но при том, что характерно, я не порывал и с высшими сферами. Поспешая, я вдруг услышал тонкий ангельский голосок:
      - Извините, я тоже ангел, только что слетел с горних высей! Хотелось бы кого-то спасти, но все тут такие мерзкие! Что бы вы посоветовали?
      - Иди на!.. - посоветовал ему я.
      Неслабо для ангела? И устремился за Генычем.
      И вот он словно споткнулся... выпрямился... и я почувствовал бол ь в левой ноге! Вселился! Я запрыгал, задергался. Потом затих... неудобно, наверное, сразу так бузить?
      - Может, по рюмочке? - миролюбиво предложил я.
      - С кем это - по рюмочке? - Геныч дернулся.
      - Ну... на брудершафт.
      - Как это?!
      Между нами уже шла настоящая склока!
      - Все, все... умолкаю!
      Я стал смотреть наверх, где в лучах заката сияла капсула... Как раз на губе у Маркса... Губа не дура! Да, видать, упарились ребята за день - на головах друг у друга сидят! Нелепо нам и Западу воевать - мы всегда победим. За счет человеческого фактора! Они понимают его так: как бы создать условия людям - гальюн, сортир... Мы же - наоборот: как бы убрать сортир и поставить еще одну ракету. Поэтому мы и победим. Всегда.
      Капсула ярко отражала закатный луч.
      Конечно, можно сказать: засели там сатрапы, душители свободы, дуболомы безмозглые. Но все это можно лишь говорить, если не знаешь конкретно каждого, кто там сидит. Вообще, чтобы классово людей судить, надо никого конкретно не знать - тогда запросто!
      А я вижу, как Ваня Нечитайло там сгорбился - двухметровый "сатрап", таких, как он, конструкторы не предвидели: потолок метр восемьдесят. Конечно, ударом кулака Ваня свалит быка, но человек добрый, нежный. Капитан волейбольной нашей команды, жутко переживающий, главный наш "столб". Помню, играли с погранцами и продули по-глупому: Ваня две подачи промазал. Плакал в раздевалке, слезы размазывая!
      А Витя Маракулин, по прозвищу Короче? "Короче, прихожу к ней, она, короче..." Представляю, как своим "короче" всех достал!
      Сидят там, в этой кастрюле, яйца вкрутую! Куда же этих "дышащих боем абантов" мне девать? Маются ребята, "делу не видя конца, для которого шли к Илиону", как писал старик. Ничего! "С ними дядька Черномор", как другой писал. Черномор - это я! Выручим!
      ... Как скучна стала набережная без греков! Закрыта всегда прежде распахнутая парикмахерская папаши Поднавраки - там такой гогот стоял! Неужто и Поднавраки там, на военной позиции - на голове Маркса?.. Или теперь уже - Марса?
      Кофейная дяди Спиро. Как фокусник, по двадцать кофейных кувшинчиков в пальцах держал, в горячем песке их возил и поднимал за мгновение до закипания, чтобы не переливалось, - закипало уже в воздухе!
      И тут я окончательно понял, что сосет душу... Тишина! Бульдозер над тоннелем умолк, больше не тарахтит, не сгребает оползень - значит, скоро запечатает тут нас... Неужто Ясон на позиции? Ну, дела!
      Неужели мирно не рассосется?
      ... Но это уж мысль, скорее всего, моя, Сани, а не Геныча... тот даже глаза вытаращил от удивления! Как это - мирно?
      Ну что ж... это, наверное, хорошо: одна мысль его, вторая - моя. Одна голова - хорошо, две - лучше!
      Все сложно в это непростое время...
      "Опять плетешь?!" - Это уже злобный окрик Геныча.
      Хватит шляться! Люди ждут. И никаких больше "по рюмочке"!
      Геныч свернул в больничный сад.
      Штаб совместных учений для конспирации в Первом, старинном корпусе больницы - бывший Охотничий домик. Грунин тут лечится от геморроя и одновременно командует совместными учениями... И как эти Гиганты все успевают!?
      Грунин сидит за старинным резным столом со свисающими гроздьями. Напротив него, за столом поменьше, батя Карпентер, или, как я его зову иногда, старина Карп! Прибыл сюда со своими богатырями - для конспирации под видом археологов. Гинеколог-археолог-плотник! На все руки мастак.
      В углу в глубоком кожаном кресле скромно тонет Алехин - главный, конечно, затейник всей этой бузы, хотя держится отстраненно, как бы скучает.
      Как специалист по этой местности, по ее нравам и красотам, старик Колояров сидит, ученый-этнограф, разбросав седые волосы из ноздрей.
      Зысь, директор виносовхоза... Как же - на его территории произойдут бои!
      Маркел тут же сидит, всех ненавидя; при этом сдаточный мастер "летающей кастрюльки": что-то ему не понравится - все забракует!
      А где ж главный врач больницы - Гаврилиади, грек? Неужто же учения, как я и предполагал, до настоящей драки дошли, характер национальных столкновений приняли? Поэтому, что ли, Гаврилиади нет, которого еще обком от греческого населения в верхушку включил? Ну, дела! Всегда его как главного врача больницы запрашивали перед учениями о готовности - какое же учение без раненых!
      Вместо него скромно Ромка сияет... Главный врач?
      Что приятно в нашей стране - и даже в отдельно взятом населенном пункте, - не уследишь за событиями!
      - О! Вот и дядька Черномор прибыл! - добродушно Грунин пробасил, очевидно, имея в виду моих "тридцать рыцарей прекрасных", что сейчас в кастрюльке кипят. - Ну, что ж, начнем!
      Сколько уже таких учений было, хоть и не совместных: десантная "щука" брюхом выползала на берег, и мы из пасти ее летели, как горох! Ну, по ходу своего маршрута исправляли всяческие мелкие недостатки, немножко полемизировали с местными пограничниками и - вперед! Прорывались в горы, к монастырю, а туда уже привозили зечек из соседней зоны на сбор винограда. Небольшой праздник Вакха получался.
      Ясное дело, это вызывало как бы недовольство начальства, Грунин ворчал, но Зысь вполне открыто ему на совещании заявлял: "Если твои орлы моих курочек не потопчут, работать они не будут, а значит, не будет винограда и, стало быть, вина!" Знаменитого местного пелагейского вина типа хереса. Необходимый этап производства: "Процесс глубокого хересования в цистернах" - без этого никак. И все понимали, хоть ничего такого не было в Уставе, но не все же запишешь в Устав!
      Помню, три года назад смотрел процесс выгрузки из эшелона наших красавиц - все коренастые, разрисованные... Да-а. Одна выскочила и перед замом по режиму стала вихляться:
      Раньше был у нас режим:
      Пое... - и лежим,
      А теперь у нас режим
      Пое... - и бежим!
      Тот только усмехался - привык. Боялся я - как гвардейцы мои? Не подкачают? Оказалось - ничего! Не подвели своего батьку! Впрочем, тебя полгода в консервной банке подержи - любая покажется красоткой, тем более в темноте!
      - ... Ну, так чего решаем? - Грунин прохрипел. - События, как понимаете, вышли из-под нашего контроля, внезапно национальный характер приобрели! - И в упор смотрит на господина Карпа: явно не без твоего участия это содеялось.
      - Мне думается, - надменно Карп отвечает, - что национальные проблемы тут существовали всегда! Правда, подавлялись тоталитарной машиной, но это другое дело...
      Тоталитарная машина - это я.
      - ...запрещались народные обычаи, традиции, преподавание на родном языке!
      Ну, да! Есть тут за хребтом два совхоза: один греческий, другой корейский. Сунься туда попробуй, начни командовать - голову оторвут! Никто к ним и не суется.
      - По-моему, тебя особенно один национальный обычай волнует! - Грунин усмехается. - Говоришь, в седую древность уходит?
      Карп сделал гордую позу, потом кивнул ассистенту, и тот вытащил из мешка позеленевшую статуэтку, на стол поставил.
      Вот это да!
      Немая сцена.
      Вот так "седая старина"!
      Маркел аж позеленел!
      На небольшом изъеденном постаменте скульптурная группа: пузатый Вакх, расставив раскоряченные копытца, вдувает козе!
      Вот так праздник винограда!
      Все вдруг грохнули. Карпентер обиженно откинулся.
      - Вот оно - ваше отношение к традициям целого народа! Десятилетиями вы скрывали от народа его прошлое, запрещая раскопки!
      - И правильно запрещали! - Маркел прохрипел.
      - И не случайно лучшие представители этого народа кинулись сейчас на раскоп, защищать истоки древней культуры! - закончил Карпентер.
      Неожиданно раздались аплодисменты. Карпентер смутился.
      Я любовался Вакхом. Да, это шедевр! Изображен в момент "отката орудия" и производит сильный эффект. Такие "орудия" существуют лишь в легендах - в реальной жизни не приходилось встречать! Да и обычая такого, честно, у них не встречал. Дружил со многими семьями, бывал на свадьбах, похоронах, но такого не встречал!
      Но, как говорится, искусство выше жизни, ему видней!
      Конечно, такое наследие надо защищать! Не от этого ли наследия и главврач Гаврилиади скрылся? Неужели он тоже там?
      Из окна было видно, что из шевелюры Маркса шел дым, играя в закатных прожекторных лучах. "Партизаны" ужинали. Мечтали о доме, конечно, видели с высоты свои крыши... Но - "наследие", едри его корень! Против наследия не попрешь! Попали в "запендню", как говорил один мой приятель.
      - Просим убрать свою "капсулу" с дороги и восстановить нормальное сообщение с археологами! - потребовал Карпентер. - Иначе из нашего центра придет приказ о прекращении совместных учений!
      - Нет, ты шо? - нахмурил брови Грунин. - Мы разберемся. Иди!
      - Учтите, мы выступаем в роли просителей лишь потому, что вы захватили у нас заложницу!
      Это Тайку, что ли, вдруг осенило меня. Видел ее у казаков! Вот так "заложница"! Ну, все прям как по нотам!
      Карпентер с ассистентами, забрав шедевр, с достоинством удалились. Стало вроде свободнее. Все расслабились, расшумелись.
      - Еще дружбе народов приехали нас учить! - захрипел Грунин. - Мы уже семьдесят лет дружим! Приехали учить! Без них будто не понимаем! Помню, в пустыне тогда... где гора... С казахами рядом жили! И что! Жегентая помнишь? Бригадир скотоводов? Не любил, что ли, нас? Чуть час свободный сразу к нему! Пиалу кумыса примешь - и радиацию как рукой! А он плохо, что ли, жил? - Грунин разгорячился. - Полно приемников в юрте было у него! Чуть ручка отломается или даже батареи сядут - в поселок ехал, новый приемник покупал! Плохо разве? Холодильник у него был - из части специально кабель протянули! Не дружба это?.. Помню, с холодильником этим... - Грунин потеплел. - Отмечали как-то мы... декаду русско-казахской дружбы. Просыпаюсь, короче, в юрте у него. В голове, ясное дело, аврал, во рту кошки насрали. - Грунин разулыбался сладким воспоминаниям. - Гудок! И гудок этот ни с чем не перепутаешь! Аладьев, секретарь обкома, пожаловал - на охоту вести! - Грунин вообще расплылся, словно блин на сковороде. - Как молодой, прыгаю по юрте: мундир со всеми железками вот висит, а брюк с лампасами - нету! Сигнал еще настойчивей... Аладьев ждать не любил! И тут как осенило меня: распахиваю холодильник, дверку морозильника... клеши там! Аккуратно сложенные... флотский порядок! - Грунин сипло захохотал. Вытягиваю их оттуда: смерзлись, не развернуть! И снегом покрыты! - Грунин сипло захохотал. - Разжал их плоскогубцами. Залезаю, как в прорубь. Сверкая льдинками, выхожу. "На Северном полюсе, что ли, ночевал?" - Аладьев хохочет. Все понимал отлично... Хороший был мужик.
      Мечтательный взгляд Грунина устремился в славное прошлое.
      - Так вы... за те замороженные брюки войну начинаете? - раздался насмешливый голос Ромки.
      Грунин лишь отмахнулся, волнение мешало ему говорить.
      - Ну, ясно! Распоясались тут! Свободу почуяли! - просипел Кульнев.
      И этот туда же! Все мастера госпереворотов на месте!
      - На самом деле горячность их кажущаяся, - тонко улыбаясь, Алехин произнес. - На самом деле авторы всей этой оперетты холодны, как лед. Все эти сражения за свободу народов не более чем ширма. Единственное, что их интересует по-настоящему, - антигравитационный движок нашей кастрюльки! Алехин кинул влюбленный взгляд на склон горы. - Все остальное... - Он презрительно махнул рукой.
      Выходит, и я - все остальное? И на меня махнул?
      - Прошу сообщить мне мое задание! - Я холодно произнес.
      Старики переглянулись, Грунин кивнул - и Коло-яров вынул из шкафа точно такую же статуэтку, как была у Карпентера, только более покарябанную, и "откат орудия", как мне показалось, на этой значительно больше был, чем на той.
      - Вот, - Колояров гордо сказал, - к счастью, сумели им копию подсунуть, а подлинник удалось спасти!
      Все залюбовались шедевром.
      - А самое главное, - надуваясь гордостью, Колояров произнес, тщательными нашими исследованиями удалось установить, что этот... с козой вовсе не ихний Вакх, а наш древний языческий бог Волос!
      Все зааплодировали. Потом по одному все стали поворачиваться ко мне, и аплодисменты смолкли.
      Та-ак!
      "А сейчас наш знаменитый трагик Егор Пучков... изобразит нашего бога Волоса!"
      Ясно! Изобрели, значит, "троянскую козу"! А "входить в нее" - мне, восстанавливая древний обычай! За что и буду убит конкурирующим народом, которому это тоже на фиг не надо!.. И пошло, заполыхало!.. Крепко придумано! Козел-провокатор! Такого задания еще не было у меня!
      - Так каково же мое задание? - еще более холодно спросил я.
      - Так вы еще не поняли?! - рявкнул Грунин.
      - Понял! Разрешите идти?
      - Иди! - добродушно-ласково сказал Грунин. - Давай, дядька Черномор, пора соколов твоих выпускать из банки!
      Я вышел на крыльцо. Солнце садилось. Да-а... если раньше мы вылезали из консервной банки, чтобы вина попить, с девушками заняться, то теперь - я глянул наверх, шевелюра Маркса еще дымилась - нам предстоит археологией заняться, направить ее, так сказать, на правильный марксистский путь! Хлопцам-то полегче моим: они не знают в лицо тех греков, что окопались там, поэтому быстро с ними разберутся... А я - то дружил со многими... мне тяжелей! Впрочем, если политикой хочешь заниматься - а ничем другим тебе не дано, - всех любить никак не получится. Одну половину души оторви да выбрось!.. Какую? А ты не догадался?
      - Разрешите идти?
      Алехин, мой "крестный папа", даже проводил меня немного в последний путь... сколько уже дорог "крестный папа" усеял крестами!
      - К сожалению, более совершенного сигнала, чем некроволна, пока нет!..
      - Ясно! Все сделаем!
      Он отвалил. Потом я погнался за хорошенькой козочкой, но она юркнула в какой-то двор. О Боже, как скучна набережная без греков!
      Ничего!.. Скоро еще скучнее станет! Оторвем половинку души, плюнем и выбросим!
      Я вспомнил, что в далекой молодости мы стояли вон за тем перевалом: спортивный лагерь Министерства обороны на уровне мастеров. Мы с другом моим Костей шли по фехтованию, и однажды на тренировке у него съехала маска и моя рапира вошла прямо ему под глаз! Был поражен какой-то нервный центр, одним словом, Костя начал умирать. Последнее желание было у него - перейти через перевал и увидеть восход над морем. Вместе со мной. Это еще означало и то, что зла он на меня не держит. Вышли поздно вечером, шли всю ночь. Под ногами были круглые камни - курумник, они то и дело скатывались, и Костя падал. Но на меня опираться отказывался. Спортсмен! Наконец вышли на перевал - из моря выпрыгнуло солнце и все осветило. Костя посмотрел, улыбнулся - и упал. И покатился по камням вниз. Когда я подошел к нему, он был уже мертв. Я закрыл ему глаза, поднял на плечо. Осмотревшись, увидел внизу крышу. В этом одиноком доме жили грек Кекроп, его старая жена и веселый, красивый мальчик: Передохнув, я понес Костю вниз, в деревню Кекроп меня провожал. Когда мы спустились туда, нас торжественно встречала вся деревня! Откуда узнали? Я поглядел на мальчика - это и был Ясон - и по лицу его понял, что это он прибежал сюда короткой дорогой, через обвалы и пропасти, и всех предупредил.
      С тех пор мы дружили. Ясон рос. Превратился в красавца, а заодно - в местного "короля"! И при том скромно работал на бульдозере, был вежлив, никогда не хамил.
      Помню, мы стояли с ним на бульваре, тут подошел какой-то лихой отдыхающий с девушкой и стал цепляться к Ясону:
      - Да кто ты такой? Да я тебя одной левой!
      Я думал, что Ясон его разорвет, но он лишь загадочно улыбался, словно узнал какую-то тайну. Когда тот, подергавшись, убрался, Ясон доверительно сказал мне:
      - Я понял, он не злой! Просто перед девушкой бахвалится!
      Многим ли по плечу такое открытие?
      Я тоже старался быть на уровне.
      Недавно Ясон меня нашел и сказал, что отец его Кекроп очень болен: старческое воспаление железы, не может даже мочиться, а друг мой Рома берет теперь за операцию бешеные деньги. Я мягко поговорил с Ромой, и тот согласился. За бесплатно! Так что кой-чего еще могем!
      Хотя ясно: где начинаются национальные вопросы, все личное исчезает. Проходил уже!
      Да и не в нациях тут сейчас дело! Это просто предлог! Главное - пора! Были власть передержащие, теперь власть недержащие. Пора! Даже лично я так разворовался, что удержу нет! Разве же при твердой власти можно было такое? Даже бильярд из клуба загнал! Все! Хорош! Пора! И тут вдруг ветер донес до меня треск бульдозера!
      Значит, работает Ясон, не бастует? Ну, клево! Хоть один человек делом занят! Последней сукой буду, но Ясона я спасу... как смогу.
      Я поглядел наверх... Над тоннелем бульдозер в наклоне застыл неподвижно. Так кто же это шумит? Слуховая галллюцинация? Нет, тарахтит!
      О, все понял! Я кинулся туда. Под железнодорожным мостом раскинулась галька - река разливалась по ней только в паводок, а сейчас лишь булькала тонкой струйкой. Весной тут смерчи бывают - унесло грузовик! Туда понесся!
      Ага! Вся команда в сборе! Бульдозер с громким шорохом сгребает гальку, экскаватор грузит, самосвал увозит! Стало быть, у Ясона не вообще пропала охота к работе, а только к бесплатной! Ясно. "Бандитстрой"! И техника у них вся импортная, ярко-желтая - не нам чета! Засыпают гальку для какой-нибудь очередной виллы в горах! Ясон, вижу, за рычагами. Соображать начал мужик!
      Увидев приближающегося меня, Ясон вежливо вырубил двигатель. Потом виновато глянул наверх, где нависал оползень... Все соображает!
      - Извини, - пробормотал он. - Приходится! За операцию отца надо расплачиваться!
      - Ты что городишь-то? - заорал я. - Я ж бесплатную тебе операцию устроил! Именем отца начал спекулировать?
      Ну, молодежь! Сердце так и запрыгало.
      Ясон тоже позеленел. Честь, да еще и отца, - для них святое!
      - Бесплатная, да? - стиснув зубы, прошипел он. - Да такой "бесплатной" не надо нам больше!
      Помню, Ромка вышел к нам из операционной, весь заляпанный кровью до бровей.
      "Чтоб вы знали, - орал он, - железа эта не вырезается, а выщипывается! Вы-щи-пывается - ясно вам?"
      - Бесплатно! - Ясон теперь тоже кричал. - Вторую виллу строим ему! Бесплатно? Убить тебя велел - это как?
      Мы умолкли. После этих слов переходить снова на крик как-то неудобно.
      Убить?.. Ясону?.. Меня?
      Но зачем Ромке-то это нужно? Всю жизнь же были кореша, несмотря на разность во взглядах. Вот это да!
      "Наливайте, мама, щов, я привел товарищов!"
      А-а, ясно за что... Он же главврач теперь вместо Гаврилиади! А за это о "маленькой услуге" попросили его: друга убить! Так не своими же руками! Ничего страшного. Клиента попросить, тем более горцы ради родителей на все пойдут... Культурно!
      Ясон виновато вздыхал. Ничего, это лишь часть остроумно задуманной военной операции! Не переживай!
      - За коз, говорят, теперь принялись!? - все же не удержался я.
      И почувствовал, что наступил на мозоль!
      - Да, за коз! - завопил Ясон яростно. - Семьдесят лет вы не давали нам их разводить! Говорят, тайный циркуляр ЦК был об этом! О "нравственности" нашей беспокоились! Все! Хватит!.. Вот, почитай на досуге! - Он вытащил из джинсовой куртки брошюру, отдал мне.
      Князь Урусов. "Коза. Ее применение и размножение."
      - Ну, извини... - Я все-таки заставил себя успокоиться. - Так когда мы?..
      - Торопишься? - улыбнулся Ясон. - Еще козу не привели.
      - А чего тянуть-то? Не по-мужски! Солнце садится...
      - Понимаешь, работы еще много, - заюлил он.
      - Ясно. Как бульдозер твой затихнет, приду.
      ... Да-а. Ясон - это они здорово придумали!
      Тут действительно обида может вскипеть!
      Море, как всегда к ночи, разбушевалось. Транспортники лихо покачивало на рейде. В глыбах волнолома, возле ржавых крюков, дрожали от ветра мелкие лужицы, отражая закат.
      Честный парень этот Ясон. Был бы нечестный - была бы надежда!
      И Ромка, ясное дело, не просто так! Подкладка ему какая-то понадобилась против меня. Просто так, без всякого объяснения, никто не делает, и обида тут - незаменимый товар!
      Какая обида-то? Всю жизнь вместе! Помню, однажды в общежитие сходили с ним, и Санчо участвовал еще, и Мбахву-царь, и Ромка, ясное дело, куда же без него? Ну, и сходили не совсем удачно - "с вытекающими отсюда последствиями", как шутили мы. Ромка первый тревогу забил и всех нас к знакомому своему, доктору Гуревичу, повел. Тот нам вбухал в канал какую-то жидкость, велел держать! Напротив него кафе "Лакомка" было - заходили после Гуревича туда, чай брали, пирожные, спиртного ни грамма было нельзя. Буфетчица, интеллигентная старушка, нас любила:
      - Не пьете, не курите! Ну, просто ангелы вы мои!
      Не понимала, откуда ангелы-то? Так на что ж он обиделся-то?
      А-а! Вспомнил! Недавно тут выпивали с ним, и он обиду высказал. Оказывается: почему в некронавты не предлагают ему? Всем предлагают, а ему нет!
      "Так почему же не предлагают-то? - растерялся я. - Ты сам-то хоть предлагал?" - "А! Бесполезно!" - Ромка ответил. "Почему бесполезно-то? удивился я. "А ты не догадываешься?.. - он усмехнулся. - По анкетным данным никогда не пропустят меня!"
      Ну, дал! За всю жизнь пальца не порезал, улицу не там не перешел, а уверен, что в некронавты, где умирать по заказу требуется, по анкетным данным его не берут!.. И надо же - отомстил! Мол, раз по блату тебе - так "вперед"! Могу даже помочь чем могу!.. Делишки!!
      На краю поселка стояли пикетом казаки, вернее, лежали пикетом у санатория "Пикет" за памятником наркому Семашко, миролюбиво рассуждали, дымя махрой:
      - Да нет, навряд ли эти козодуи сейчас сунутся, разве что по домам... Ну, а там жены устроят им за этот "народный обычай"!
      Мне бы тоже хотелось, чтобы они сбежали оттуда скорей - в ужасе от своего "древнего обычая"!
      - Ну, жены им сделают "козью морду"! Спиро - особенно!
      Война еще не достигла того градуса, когда знакомые лица делаются незнакомыми... Достигнет!
      - ...во, вляпались! Хто их надоумил-то?
      - Хто-хто... Мировой капитал!
      Задумались. Над ними нежно склонилась толстая розовая "бесстыдница" на ее сдобный ствол словно была накинута с зелеными пятнами маскировочная сеть.
      В конце уходящей долины, словно в прорези, чернела гора Мушка... Сколько еще целиться-то?
      Всю конспирацию порушил Коля-Толя, внезапно появившийся перед казаками. Он, покачиваясь, стоял перед "пластунами", потом проговорил удивленно:
      - О... засада... Пьяных принимаете? Казаки, с облегчением чертыхаясь, разошлись - какая теперь засада?
      Вскипев, я подошел к Коле-Толе.
      - О... дублер! - проговорил он, улыбаясь.
      - Слушай... зверь! - сказал ему я. - Не подводи меня, а? У людей уже голова от тебя трещит! Резко повернувшись, я ушел.
      - Я как цтык, нацальнык, как цтык! - Коля-Толя семенил вслед за мной.
      - Ну... где твой "цтык"? - Я остановился.
      - Как "цтык"... Только я не хоцу - этим кофе рекламировать! Надо наши продукты продвигать...
      - Что значит - кофе? - Я остолбенел.
      - А ты цо, не знаешь, нацальнык? Это зе все - кофе рекламировать! Заваруху эту весь мир будет смотреть... тем более греки - древний народ! Это ж мифы Древней Греции! "Музественные воины пьют кофе!" Усек?
      - ... Усек.
      - А я сразу им сказал - валите! Кофе! За нашу водяру - другое дело, смерть приму! А за их кофе сраный...
      Да-а-а... Один я, как всегда, ничего не знаю! Ну, спасибо, батюшка Карп! А еще говорил возвышенно об идеалах своей великой страны!!. Сказал бы я тебе, как ВАСП ВАСПу!
      - Я как цтык, нацальнык!
      - Вали.
      Хотелось бы уединиться и предаться отчаянию. Но тут же, конечно, напоролся на Маркела - без него никак!
      - Ну шо? Готовисси? - Маркел захохотал.
      Обошел его, ничего не сказал. Нашли козла отпущения!
      Из камня-дракона, вылезшего в море, повылетали все треснувшие кубики, и он стал дикобразом.
      Надо успокоиться... Что я ненавижу-то всех? Обычная военная операция!
      Про Ромку тут говорят все: "Хороший хирург! Чем больше ему дашь - тем больше вырежет!" Ну, зачем клеветать-то? Он действительно хороший хирург, и не надо лгать. Чем больше ему принесешь - тем меньше вырежет! Вообще уникальную операцию сделать может!
      Вторую виллу строит? Ну, а сколько он протезов из меркурина настругал? Где-нибудь еще в мире есть такие? Цена, конечно, ого! Еще жаловался Ромка: бандиты наезжают! "Дайте развернуться, - Ромка говорит. - Вам же наверняка протезы понадобятся! При вашей работе!" - "Нет, деньги давай!" - бубнят свое.
      У всех жизнь не сахар!
      Тот наглый казачонок в спасалке сказал: "Ты дружка своего Ромку нам отдай - погутарить треба!" Да жидковат ты, я думаю, с Ромкой гутарить... в засаде, кстати, я тебя не видел. А мог бы ты, как Ромка, во время пожара в подводной лодке в карты играть? И не только играть, а еще и мухлевать?.. Жидковат будешь, я думаю! Обождать придется!
      От волнения я стал шерудить гальку на пляже, сверху сухая, потом мокрая идет, и оттуда какие-то прозрачные мокрицы выпрыгивают.
      Даже царь Мбахву его протез носит! И вообще что такого плохого реклама кофе? Кофе не водка!
      Ну, ясно, снова Санчо во мне запел! Уймешься - нет?
      Ему все Божья роса!
      ... Могу я хотя бы на прощание на баб поглядеть? Собирался тут заглянуть к одной сборщице - к сожалению, не винограда, а секретной аппаратуры - и так и не успел.
      Так что вот, мой старый друг, господин Познанских Себя: все работаем!
      Что это в кармане у меня? О! "Коза"! Ясон на прощание подарил! Почитаем, что ли?
      Князь Урусов! Коза, ее применение и размножение...
      ... Это успокаивает.
      Обработка И. Петрухина.
      Ясно! И тут цензура!
      Ну, что же. Раз подарили - надо читать. Спешить пока некуда бульдозер трещит. "Ярость благородную" еще успеем скопить.
      А пока - раз подарили - надо читать! Как говорила моя школьная учительница Марья Сергеевна: "Все-таки нет добросовестнее этого Познанского!"
      Стоп! Какого - Познанского? Санчо погиб давно! Геныч я, Геныч Павлов!
      Обессиленно сидел.
      Замудохали, мичуринцы проклятые!
      Да с тобой сам Мичурин сойдет с ума!
      Уже и перебранка пошла! Возьми себя в руки. И - его!
      Коза! Ее применение и размножение... Обработка Петрухина.
      Выпущено Министерством внутренних дел...
      Ясно, чья рука!
      В 1912 году.
      Вон когда спланировали!
      В 1911 году Министерство внутренних дел России приняло меры к завозу в Россию 20 тысяч особей знаменитой зааненской породы. Значение этого события трудно переоценить...
      Переоценим!
      Коза - полезное, неприхотливое животное, дающее относительно своего веса больше молока, нежели корова. Кроме того - козе требуется значительно меньше кормов...
      Не прихотливое. Но похотливое.
      Молчать!
      Ясно. Фирменное блюдо: "Кровь с молоком"!
      Геродот, Гомер, Аристотель воспевали козу... И эти туда же!
      Делают сафьян!.. На саван.
      Пух первой чески... пух второй чески.
      Дурно пахнущих коз надо выбраковывать из стада... Вот это умно!
      Баран никогда не садится на козу...
      Ну что же, надо отдать ему должное.
      Козел - тот садится на овцу!
      Ну, с этим все понятно.
      Французский садовод Лабулэ все работы исполняет на козе.
      Счастливчик!
      Интеллигентность коза проявляет лишь тогда, когда хочет чего-то добиться.
      Ясно! Троянская коза!
      Козьи сыры: мнедор, девру, касселаж, пикотт, рокфор...
      Вряд ли удастся полакомиться - треск бульдозера оборвался!
      Пора! Я встал и пошел, на ходу дочитывая: хоть какими-то знаниями обогатиться напоследок!
      Солнце рубилось с тучами сразу несколькими плоскими дымными мечами, но тучи побеждали.
      Молочная коза должна быть нежной конституции...
      Ого!
      ... Нежной конституции, иметь мягкую кожу, мягкий тонкий волос, хорошо развитые молочные железы (вымя), ляжки полные, хорошо развитый зад, ласково-кроткое выражение глаз. Козы, большие лакомки...
      Я вдруг остановился, почувствовав, что меня душат слезы. Все! Троянской войны не будет! И Троянской козы не будет! Дай Бог им счастья!
      Я резко повернул и пошел по заляпанным шпалам в обратную сторону.
      Капсула у Маркса на губе уже погрузилась в ночную тьму.
      Представляю, какая холодрыга начнется там!
      Ничего! Выручим! С вами дядька Черномор!
      Я пошел к станции. Только первый путь еще сиял бензиновым отливом, а второй путь, и третий, и четвертый, и пятый заржавели уже. Огромные буквы "СЛАВА ТРУДУ" на склоне горы почти полностью ежевикой заросли!
      Власть передержащие, власть недержащие... Ромка говорит: зато такие времена! Ну, какие особенные уж времена? Времена, как всегда: "Иван Грозный уже убил своего сына, Петр Первый еще только допрашивает..." Как всегда!
      О! Вон из товарного вагона свесила ноги прекрасная поселянка. Это тебе будет не коза! За ней во тьме вагона навалены прозрачные мешки с чем-то белым... Наркотик? Это бывает тут.
      - Что там у тебя? - подошел строго.
      - Та то селитра ж! - запела. - В Армению ее везла, так год уже жду, пока дорогу откроют!
      - Для пороха, что ли, селитра?
      - Та ж нет! Траву ею хорошо удобрить... или под яблоню положить!
      Тебя саму хорошо под яблоню положить!
      На первый путь, заскрипев, прибыл эшелон, со ступенек стали прыгать ребята в погонах МВД.
      Прибыли все-таки?
      Ребята! Не Москва ж за нами! Сколько ж можно? Снова операция "Уголек"?
      Хватит! Брошу все, перееду за тоннель, в санаторий ЦК. Открою там кооператив "Трон Генсека", богачей на него буду сажать за большие деньги! Там, правда, какие-то угрюки захватили все хозяйство, но ничего, мы с моими соколятами быстро разберемся!
      С волками жить - по-волчьи выть!
      О! Оказалось, это ребята зечек привезли, выпускают из вагонов! На праздник Вакха, как каждый год, но в этот раз без нас... почему-то. Кстати - почему?
      Любуюсь: отличные девахи! Не то что у нас в молодости были коренастые, разрисованные, с фиксами!
      Эти красавицы - как на подбор! Все выступает! А глазищами так и стригут! Ждут, что их тут "соколы" крепко встретят, как каждый год было.
      Но в этом году не будет!
      ... А собственно, почему?..
      Традиции не стоит разрушать!
      Помню, каждый год в это время на общем совещании Зысь мне говорил: "Если твои соколы этих курочек не потопчут - наутро не расшевелить их будет, квелые будут, еле-еле бродить!"
      Ну, помогали ему, и те летали наутро! Праздник винограда... а значит, и вина! И это кончилось?
      Почему?! Козоводство важнее? И виноделие важно!
      За рельсами сажают их на корточки, руки на затылке... Но глазищами они так и стригут! Смотришь на них, и кажется, что наша жизнь действительно лучше становится, не то что прежде! Раньше таких красавиц не было... по крайней мере - в тюрьме. Лучше жизнь становится?
      ... Запоздалый, впрочем, оптимизм!
      Вдруг я заметил, что одна из них, зыркая глазищами и не поднимаясь с корточек, медленно-медленно ногами перебирает и - уплывает! Спряталась за водокачку!
      Ого!.. В мои обязанности это не входит... но!
      И тут как раз электричка нагрянула, пропускает их еще тоннель напоследок.
      Всюду вокруг уже война кипит, кровь льется, а электрички ходят! И тут вдруг гром вдарил, ливень хлынул, и моя (моя?) молнией метнулась в электричку!
      Та-ак... Не моя это обязанность... но... Не успел опомниться, как сам непонятно зачем в электричке оказался, за две скамейки от нее! Она, ясное дело, увидела меня спиной, напряглась, но осталась неподвижной... Куда бежать?
      Электричка тронулась. Прогрохотала через темный тоннель.
      Все ясно... Прощай, Гульсары!
      Вынырнули на свет, и я зажмурился: не столько от света, сколько от счастья - она сидела там же, абсолютно неподвижно!
      Видно, попала не в поле страха, а в поле страсти, что я излучал... а кто уж тут уйдет?
      Я не успел разглядеть ее там, во тьме, не видел и сейчас, но зато как ее чувствовал! Видал лишь ухо (другое завешано волосами) и кончик ее ботинка, но по положению носка ботинка представлял ее всю... абсолютно точно... нога закинута на ногу... в сладком предвкушении свободы... или чего?
      И это сладкое оцепенение длилось; убегать ей нельзя было, но хотя бы пошевелиться?.. Нельзя! Я и она вдруг почувствовали, что порой движение на миллиметр гораздо слаще иных размашистых движений. Может, впервые с ней это почувствовали, но главное - вместе! Я вдруг увидел, что ее ухо все более наливается алым!
      Как чувствует!
      Я сидел, наливаясь блаженством, - сейчас выльется, толчками!
      Тебя, что ли, долго держали в заключении? Или ее?
      Обоих! Сто лет не видел ее! Несколько жизней пропустил!
      Окончательные свои содрогания удерживал лишь мыслью: возьми себя в руки! Подойди! Никогда же такой бабы, чтобы так чувствовала, не встречал! И не встретишь боле!
      Встань! Пошевелись немножко! Давай! Я встал... вернее, душа встала, а сам же оставался сидеть, закинув ногу на ногу... Сейчас!
      Вместо меня завибрировала вдруг электричка... Станция! Она с усилием поднялась и, не оборачиваясь - обернуться, это я чувствовал, выше ее сил ме-е-едле-енно стала уходить по проходу. А я сидел!
      И она исчезла! Все! Заскрипев, электричка тронулась. И ее профиль проплыл в окне. О! Точно такая, как я мечтал и представлял!
      Дубина!
      Она вдруг повернулась - и показала язык! Я просто был ослеплен этим блеском!
      Идиот! Я метнулся в тамбур. Электричка уже разогналась. Я прыгнул. На лету оглянулся. Увидел ее ласковые глаза и вдруг - ужас в них. Повернулся! Прямо на меня летела бетонная крестовина!
      Отлично!
      Как холодно в высоте!.. Ну, где тут моя капсула? Все уже спят?
      - Полундря-я-я-я! - заорал я, появляясь в кубрике. Хлопцы очумело вскакивали - и у каждого в трусах явно намечался "утренний фактор"! Это оружие нам и понадобится. Правильно приняли сигнал! По лестнице из меркурина - она же антенна - я побежал в блок управления.
      - Это ты? - крикнул, следуя за мной, Ваня Нечитайло, и слезы хлынули из моих уже несуществующих глаз!
      Тронулись!
      Ну что же... мне вверх, а вам, пока живы, вниз!
      Мягкий всеобнимающий свет. Тихое сипенье флейты.
      Здорово, батя!
      Как печален вид с высоты!
      Лунные южные холмы.
      Черные северные болота.
      ... Хочу в последний раз увидеть ее!
      Земля стала укрупняться... темные разливы в мертвых деревьях. Сонькина Губа! А вот и наша избушка. Резко спикировал. Пролетел по всем нашим комнатам... Нелли нигде нет!
      А-а-а! В сарае, наверно, как всегда? Полетел туда - она как раз вышла наружу... и покачнулась, ухватилась за ручку... Опять?!
      Хорошо, значит, живем? Сараи посещаем?
      Она вдруг присела на корточки, подняв лицо кверху... но не видя меня.
      Я напрягся всей душою. Но что такое душа? Лишь сгусток информации. Единственное, что я мог, завибрировав, - это электризовать капли в туманном небе, они стали слипаться, укрупняться и, став тяжелыми, летели вниз. Не открывая глаз, она ловила их ртом, размазывала языком по губам - снова была со мной. Золотой дождь!
      Потом вдруг застонала:
      - Ну скорее... змей!
      Обратно я летел в полной тьме. И наконец - запахи я чувствую! почувствовал море! Так... Но хотелось бы сориентироваться точнее. О! Вроде та длинная палка, чернеющая в темноте, - труба кочегарки Дачи Генсека. Точно! Зуб даю, золотой!
      ... Впрочем, как всегда, горячишься. Расшвырялся зубами!.. Тела не имеешь - не то что зубов!
      И тут как раз "встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос"!
      И осветила виноградный склон!
      Вот они, мои соколики: тесно сплетясь с вакханками, спали в виноградных разгородках. Я летел на бреющем, разглядывая их... Ваня Нечитайло, Петя Скобцев, Дима Орлов, Маракулин, Панков, Зинченко. Праздник Вакха удался: гроздья винограда лежат у них на устах и на других местах. О, и кое-кто из "партизан" примазался! Молодцы!
      Меня только тут нету!.. Много захотел.
      Зато передал свою программу, последнее желание, последнюю команду - и она выполнена!
      Ну я - прям как рядовой Пермитин, который, умирая, сжал зубами разорванный провод и передал сигнал!
      Маркс строго хмурится с высоты, а где ж та "железная таблетка", что на губе у него раньше была?
      Где, где! Смотреть надо лучше! У тебя на бороде!
      А кто это там бодрствует, торопится в отдалении? О-о, мистер Карпентер!
      - Не видать ли наших козз?
      - Оф козз!
      Евангелие от Маркела
      Очнулся, как от толчка, в белой палате, испуганно огляделся. Кто-то стонал неподалеку, весь утыканный трубками.
      О Господи!
      Геныч!
      Ничего страшней нельзя было увидеть!
      А кто же тогда - я?
      Снова - вне?
      ... Да не! Передо мной в некотором отдалении босая нога с резко выдающимся средним пальцем.
      Где-то я ее раньше видел!
      Моя?
      О Господи! Это когда Маркел с баяном по снегу шел босой - тогда видел!
      Теперь я - сын Маркела?
      Ужас!
      Сумел-таки приподняться на койке, посмотреться в зеркало над умывальником.
      И захохотал.
      Ты - сын Маркела?
      Надейся!..
      Сам Маркел! Скопив снова силы, поднялся, полюбовался.
      Во угораздило!.. Маркелло Мастроянни! Неожиданно сипло захохотал.
      - Ну, докладывай, как на койку-то угодил.
      - ... Я?
      - Ты, ты!
      - ... Чтой-то смутно припоминаю...
      - Давай!
      - Честно шел себе по набережной... Навстречу Ясон. С козой! Вымытая, кудрявая! Чистая картинка! На веревочке ее ведет, как невесту! На одном рогу - бант. А на поясе его - пистоль. И сам тоскливо озирается - мол, где тот, кто на невесту мою покусится? Надругается над старинным обычаем? И никого!
      Ну, ясно. У нас и постановления партии и правительства игнорировались порой, не то что это. Вон главный диверсант - за бабой погнался вместо козы, израненный лежит!
      Подошел к Ясону. Мирно его спрашиваю:
      - А коза - за?
      Тут зенки его окаянные злобой и налились.
      - Не нужна мне коза! Не нужна, понял?
      Стал пинать ее, та заблеяла.
      Картина ясная: издевательство над животными. Семь лет дают - больше не дают!
      Так... дальше.
      Ну, тут он взял себя в руки, пошел прочь. Ну, тут уж я не выдержал.
      - Эй, ты... коза-ностра! Тут он и кинулся ко мне!
      Видать, выстрелить, вражина, хотел, но вместо этого дал по зубам!
      Ну, я с набережной и рухнул...
      - И мало еще тебе!
      - Да-а-а! Святому Духу с его новым пристанищем крупно повезло!
      Белая дверь заскрипела... и Дева вошла!
      Что за Дева?
      Та-ак! К Генычу подошла! На молодых, значит, тянет? Ну-ну!
      А что он навряд ли вытянет - знает, нет? Я злобно захихикал.
      Она вдруг показала Генычу язык.
      О-о! Разулыбался, инвалид!
      И тут же вдруг захрипел.
      Дева испугалась, побегла - и скоро с ней Ромка вбежал, и Тайка с ним.
      Покатили Геныча в последнюю дорогу. Тайка, подняв руку, за ним капельницу несла. И Дева шла.
      А я один остался. Разволновалси сильно.
      И вспомнил вдруг, где я Деву видел! В электричке!.. В какой такой электричке?.. Или то был не я? Геныч там, что ли, загнулся и переселилси в меня?
      А скоро и ко мне кондратий пришел! Жму кнопку в стенке, жму... работает, как же!
      Явились наконец Ромка с Тайкой. И недовольные еще чем-то! Начали непрямой, закрытый массаж сердца делать, как подслушал их я. Ромка на грудь мощно жмет - как ребра не сломает? Потом Тайка два раза мне вдыхает рот в рот.
      Наконец-то я добрался до нее!
      Ромка вспотел весь, упарился, глаза бегают... А-а, не получается ничего?!
      Глядел я на его толстые волосатые руки, дышащую сипло грудь и понял вдруг: а вот куда я перескочу, ежели загнусь!
      Захихикал.
      - Отбой!.. Ожил! - шапочкой пот утирая, Ромка сказал.
      И просчиталси! Все-таки я вселился в него сутки спустя!
      Он даже вздрогнул тогда, к зеркалу метнулся...
      "Позняк метаться!" - как Геныч говорил. Ты у меня и на баяне будешь играть!
      ... Да, сподобился! "Великого старца" в себе приютил! Вместе с музыкальным талантом его! Теперь вместо того, чтоб операции делать, сижу и часами на баяне играю! И не могу остановиться! Рэкетиры приходят денег требовать - и в ужасе уходят: такого они не встречали еще!
      Вдруг секретарша всовывается. Ведь просил же не беспокоить!
      - К вам старичок какой-то рвется! Как? Еще старичок?
      - Ну, ладно, пусти. И входит Грунин. Вспомнили наконец-то!
      Так что, когда Ромка в Египет собрался, я тут же был. Еще прикрикнул, помню, на него:
      - А моя тормоза?
      Заскрипел зубами, но взвалил-таки на плечо!
      Так что в последний свой путь к пирамиде он, играя на баяне, шел, как русский человек!
      Да и мне тоже сладко было! А то я уж и не надеялся, что увижу чего-нибудь, а тут все-таки... Так что Египет я разбойницки урвал!
      И после всего нагромождения этого, эгрегоров и саркофагов, вознесений и воспарений, где, вы думаете, мы оказались? Обратно на земле. Туда, туда! Мол, там самое важное у вас! Стоило ли эгрегор городить?
      И снова Санчо у себя на кладбище оказался, но живой!
      Нашли то же венец творения!
      Из командировки, всем объяснял, вернулся. Знаем мы эти командировки!
      Но и мы, естественно, тоже свое место занимали в его душе. Включая баян. Нелька, конечно, зверем на это глядела, но что ж тут поделаешь: смерть есть смерть, жизнь есть жизнь!
      Закинешь ногу на ногу, баян на солнце переливается.
      "... Ты в ужасе глядела на меня". Старинный романс.
      Но не случайно, оказалось, от Саньки горькой кинопленкой пахло сценарий написал про все эти дела и про всех нас.
      Волновался все, на студию звонил: обязательно ли в трех экземплярах надо представлять али можно в одном? Ему на это отвечали, что обычно и одного экземпляра бывает много.
      Послал-таки. Переживал, конечно. Ну и, ясное дело, все зря. Вернули через два дня: почему-то надорванный с краю, а сверху - отпечаток подошвы.
      А на что рассчитывал-то? Кому эти штучки-дрючки нужны? Надо реалистицки писать! Умора, ей-Богу: ну кто ж может поверить, что я вот сейчас с вами говорю?
      - Это точно ты?
      - Точно.
      Ночью по нашей меркуриновой крыше зазвенел дождь. Счастье наконец-то! Значит, торф завтра не загорится, значит, можно не погибать.
      Бог - он тоже туповат слегка: все приходится повторять по несколько раз.
      ... Но все это после было. А мне больше нравится вспоминать момент может, самый лучший у меня, старика, - когда еще после первой одышки я в палате лежал, любовалси собой.
      И тут заскрипела дверь - и Грунин появился в полном параде.
      Что вместе с им росли, вместе воевали - последние полета лет не вспоминал как-то: разошлись путя! Даже и не здоровался. А тут явился! К одру. Да и то, видать, по казенной надобности.
      - Ну, ты... телолаз! Долго еще будешь нам карты мешать?
      - А долго вы мной еще будете, как пушинкой, играть?
      Обомлел, услышав его голос:
      - А чего вообще? Старого кореша нельзя навестить?
      - Ну ладно уж, садись! Тут снова дверь заскрипела, и Ясон вошел! Огляделся - и ко мне. Добивать, что ли, явился? Ну, давай! Давай! Души старика!
      Поднял мокрый пакет - и виноград высыпал. Во утопизм пошел!
      Ночью резко проснулся: чу! Приподнялся в койке - и увидел весь пейзаж. Бульдозер над тоннелем - крохотный, а тень вытянулась на весь склон. И еще какая-то лунная тень к нему крадется... Диверсант! Сыму с первой пули!
      В тумбочку полез. Грунин мне как раз туда маузер сунул: сгодится. И как в воду глядел!
      Но наткнулася рука на бинокль. Тоже подарок его - надо уважать. Навел окуляры на бульдозер, подкрутил маленько...
      Ясон! Взорвать, вражина, хочет свой бульдозер! Задрожала рука бойца...
      А с ним это еще кто? Стал подкручивать...
      Тайка!.. Ну! Оборачивается, хохочет! Ясон нежно под попку ее - и в бульдозер. И сам туда.
      От тяк! И гулко, на весь этот край, дверку захлопнул.
      Потом я лежал в темноте и думал: кто же, в сущности, я?
      Очнулся я от света и - треска бульдозера. Снова жизнь! Солнце! Море! Горы!.. А где тельце-то?