- Ценный, между прочим, продукт! - обидевшись на мое невнимание, назидательно батя произнес. Зря я брезгливость продемонстрировал к натуральному хозяйству. Будет теперь воспитывать меня. - В любом крестьянском доме, - голос свой возвысил, - ценили его!
      Ну, в нашем доме тоже хранят. Не убирают. И даже производят, с размахом. Теперь тут у нас наездницы проживают - так что с этим не будет проблем.
      Тут это как раз и подтвердилось - Анжелка свою лошадь вывела под уздцы. Конюшенная улица, где были когда-то Царские Конюшни, чуть в стороне, а у нас тут свое, нажитое. Сможем изучать.
      - Прокатимся? - Анжелка задорно мне крикнула.
      Я ей пальчик забинтованный показал, торчащий. Боюсь, неправильно меня поняла. Сделала неприличный жест - и в седло взметнулась, пришпорила лошадь - но тут же осадила. Из-под арки во двор, мягко, по навозной подстилке, знакомый джип въехал. Боб свинтил стекло, глядел на наездницу. Видно, напоминала "податливых валдаек" с хутора его.
      Батя на Анжелку тоже благожелательно глядел, чуя, что перебоев с продуктом не будет тут.
      - Между прочим, отличное топливо. - Отец бросил кругляк в снег с некоторым сожалением. - Кстати, экологически чистое! - усмехнувшись, добавил он. Вспомнил, видимо, мою историю про африканку, что жарила своему мальцу лепешки на верблюжьих какашках. Наше не хуже!
      - Растаптывали в проулке, сушили, потом резали. Всю зиму печку топили, - поведал батя.
      - Печку? - Боб даже вылез из тачки. - И тепло было?
      - Жарко! - сверкнул взглядом отец.
      Ну, надеюсь на их сотрудничество. А вот если я через полчаса в больнице не окажусь, будет действительно жарко! Я дернулся. Но батя слишком опытный лектор, слушателя никогда не выпустит, пока не внушит свое.
      - Кстати, - произнес он задумчиво, - из-за кизяков и род наш такой!
      Уже почти на бегу я тормознул возмущенно. Опять гнет свою теорию о влиянии условий на наследственность! Сколько спорили с ним, чуть не дрались - свое гнет упрямо.
      - Как? - произнес терпеливо я. Насчет истории рода хотелось бы узнать. Как конкретно повлияли условия на нашу семью? Грыжа - это гены. А что еще?
      Хотя в обрез времени, но это слишком важный вопрос.
      - А?! - Хитрый батя, нагнетая обстановку, прикинулся глухим. Теперь еще надо уговаривать его. Не дождется! - Так из-за кизяков все! - Долгая пауза. Я пошел? - ...Дед твой, отец мой, носил кизяки в дом. Отец его, прадед твой, такое устройство вешал ему через шею - ящик спереди, ящик сзади. Ну и надорвался он.
      Как, кстати, и я. У меня даже раньше грыжа вылезла, чем у отца. "Корень-то покрепче"! Год он насмехался, куражился - потом выскочила и у него. Так что грыжей мы навек обеспечены прадеду благодаря.
      - Ну, работать он не смог больше. Начал книжки читать.
      Аналогично.
      - Потом писарем стал. Я видал записи его: каллиграфический почерк! Отлично писал.
      Я тоже стараюсь.
      - Ну так с него все и пошли учиться и вот стали кем-то... - Он торжественно возложил руку мне на плечо. Мы постояли молча.
      - Кизяки-то научишь делать? - с волнением произнес Боб. У него свой азарт: альтернативное топливо, международный фурор. Прихоть эксцентричного миллионера.
      Но батю не так-то легко взять! Подержав еще свою руку на моем плече, он уронил ее и, полностью отключившись, пошел себе, даже не глянув на Боба. Да, родственница права: "Корень-то крепче будет!" В свою сторону его никто не согнет. Батя медленно удалялся под арку. Спокойно и даже величественно. Передал эстафету поколений мне. Продавил-таки свою навозную колею - через меня.
      - Тебя надо куда? - Боб открыл дверцу. Надеется, что навоз прочно вошел в мою кровь. А куда денешься? Если он успеет меня домчать, готов дерьмо утаптывать всю мою жизнь.
      - В больницу не подбросишь по-скорому? - произнес я. Он кивнул.
      Всадница под гулкой аркой с гиканьем обогнала отца, но он никак не среагировал, не ускорил свой медленный ход: лошадей он не видал, что ли? Медленно, ссутулясь и раскорячась, он вышел на улицу, вдумчиво постоял, определяя, куда дует ветер. Строго против ветра всегда идет. Считает - одна из теорий его, - что в наветренной стороне меньше газов автомобильных. Личная его экология, которую он блюдет тщательно, поэтому так крепко и долго живет.
      Наконец вправо свернул. И мы смогли вырулить.
      - Да-а, крепкий батя у тебя!
      Мы выехали на Невский.
      - Куда конкретно надо? - Боб спросил.
      - Да надо тут подскочить в Бехтеревку.
      Боб кивнул. Придется мне за батю отвечать. Осуществлять, так сказать, преемственность поколений. Дед, правда, начинал с кизяков, а я, похоже, ими закончу! Замкну собой круг.
      У одной из амазонок, скачущих перед нами, лошадь подняла хвост и насыпала "продукта"! С этим не будет проблем. Боб на меня радостно глянул. Все как у него на валдайском хуторе. Теперь у нас тут хутор.
      Кстати, если бы не любимая жена, я мог бы еще соскочить с этого дела. Но так, по дороге в Бехтеревку, не рыпнешься уже. Позаботилось мое семейство обо мне.
      - Да, крепкий у тебя батя! - растроганно Боб произнес. - Чем-то деда моего напомнил!
      - Чем?! - воскликнул я. Наше фамильное сходство теперь поддерживать надо.
      - Кизяки тоже делал! - вздохнул Боб.
      - Так ты умеешь, наверное?
      - Нет. Мне не передал.
      В мою сторону поглядел. "Передача", значит, может быть лишь через моего батю. Точнее, через меня. Таперича, благодаря бате и жене, я первый энтузиаст, умелец-говнодав. Спасибо. Приобщили к семейному ремеслу.
      - Помню, - разнежился Боб, - чуть лето - сразу делает замес. Добавляет мякину, труху.
      Значит, знает рецепт? Но перебивать сладкие его воспоминания я не стал.
      - А сам уже на какую ни есть красотку поглядывает. - Боб подмигнул.
      - А красотка-то тут при чем? - Я даже вздрогнул.
      - Ну как? - разлыбился Боб. - Утопчет, высушит. Штабелями их сложит... Кизяки, я имею в виду. Потом - продаст кизяки по хатам, деньги в шапку и идет.
      - ...К красотке?
      - Ну а к старухе, что ли? - Боб захохотал.
      Похоже, эту часть технологии он неплохо усвоил. Хоть сейчас в Париж! Но производство, видно, на мне. Усложнились отношения нынче: навряд ли у нас так же весело, как у его деда, дело пойдет!
      Мы ехали мимо старого кладбища.
      - ...А тут счас хоронят, интересно? - я спросил.
      Пытался как-то отвлечь Боба, на более возвышенную тему беседу перевести, но он, похоже, это дело крепко застолбил. Занял экологическую нишу. Снова смысл жизни появился у него.
      - Это ж теперь будет в мире "намбер ван"! - восклицал он восторженно, собираясь, видимо, на кизяках подняться, как наша семья, занять место в элите... Но насчет "всего мира" я бы не спешил: отнимут, как сучья отняли. Погодим! Я уже чувствовал, что тоже переживаю.
      - Эх! - Боб резко тормознул. Чуть не проехали. Лишь мечтали о "топливе будущего", а домчались в момент, словно мы в будущем уже!
      Я с тоской глядел на больницу: у меня тут красотка своя, кизяки я для нее теперь делаю. А куда деться?
      - Подожди тут... минуток дцать! - уже уверенно, как соавтор, сказал Бобу.
      Надеюсь, быстро не остынет его азарт в этом грустном пейзаже? Мы ж еще многое с ним должны обсудить!
      Я прошел по тусклому коридору, постоял перед засаленной занавеской, заменяющей дверь, отпахнул ее.
      - На комиссию ушла! - сказали соседки вместе и, как мне показалось, с волнением. Жалкая ее беспомощность, похоже, проняла и их, на всеобщей доброте, ощутимой особенно в больницах, и держится наша жизнь. Даже в самом конце. И как-то обыденно все происходит, без декорации и пафоса. И это, наверное, хорошо? Я вышел в закуток перед палатой: пыльное, с разводами грязи, огромное окно, пожелтевший, но с сильным запахом фикус. Вот тут примерно все и определится. Кончилась наша жизнь - или немножко еще осталось?
      Походив в закутке, я, не удержавшись, пошел все же по коридору к кабинету главного врача. Вряд ли я понадоблюсь комиссии, но - вдруг? В дальнем конце, у кабинетов начальства, царила роскошь: кресла из кожзаменителя, большой аквариум. Я с тоской вспомнил пахучий аквариум, который чистили у нас на глазах в баре на краю темного пустыря, холодную ее враждебность, когда мы сидели там. Изменилось ли что за месяц, стала ли она теплее?
      Вдруг кто-то дернул меня сзади за пиджак. Я обернулся. Нонна стояла, смущенно сияя.
      - Ве-еч! - проговорила она. - ...А сколько мне лет?
      Это она готовится к комиссии? Или уже была?!
      - Ну а ты думаешь - сколько? - опасливо проговорил я.
      Вот сейчас все и выяснится... где ей жить!
      - ...Сорок? - пролепетала она.
      Я в отчаянии швырнул шапку в стену! Все!.. Лишнее себе позволяете самому же придется и поднимать.
      - Шестьдесят тебе! Шесть-десят! Запомни!
      Зачем ей, собственно, уже это запоминать?
      - Ты... была уже на комиссии? - В последней надежде я уставился на нее.
      Не поднимая головы, своим костлявым подбородком виновато кивнула.
      - Ну ничего! - бодро взял ее за плечо. - Там тебя и подлечат!
      - Значит, я домой не поеду? - По щечкам ее в красных прожилках слезки побежали.
      - Но что ж ты не могла сосредоточиться?! - простонал я.
      Наверное, надо было туда ворваться! Отвечать за нее?
      Стараясь успокоиться, она надула дряблые щечки мячиком, потом шумно выдохнула, и они сразу обвисли.
      Распахнулась дверь, обитая кожей, и вышел Стас. Он шел мимо нас, не глядя. Замучили мы его! Он подошел к фигуристой медсестре, положил на ее стол бумажку. Она прочитала, изумленно глянула на Стаса, потом на нас.
      - Оформляйте! - буркнул ей Стас.
      Я выпустил руку Нонны. Ну все. Надо отвыкать!
      - ...На выписку. - Это было сказано хоть и без души, но - в нашу сторону.
      - Как? - воскликнул я. Мы с Нонной смотрели друг на друга.
      - ...А вы зайдите ко мне, - по-прежнему на меня не глядя, произнес он, - ...один.
      - Стой! - Я снова схватил Нонну за руку.
      - Я стою, Веч! - Она радостно кивнула.
      В кабинете Стас долго молчал.
      - Как я уговорил их?! - воскликнул он наконец, разведя руками. Боюсь, что я несколько преувеличил... ваши способности. Болезнь ее, похоже, сильней.
      Я сам, боюсь, их преувеличил... Я этого не сказал - но он прочел это в моем взгляде.
      - Комиссия, кстати, еще работает. - Он сделал движение к двери.
      Пойти с ним? Но она ждет там, робко улыбаясь. По ней не пройду.
      - Понял. - Стас снова сел. Помолчали. - Главное, - он шлепнул по столу ладонью, - дух противоречия в ней не удалось истребить. - Когда она говорила комиссии, что ей сорок лет, я заметил в ее глазах... веселые огоньки! Как вы думаете - это она нарочно могла говорить?
      - Могла. Из-за любви к веселью она и здесь оказалась, - вздохнул я. ...Когда ее "воспитываешь", в глазах ее тоже веселые огоньки загораются.
      "Ну как? Поняла, что я тебе говорил?" - "Нь-ня!" - весело восклицает она. Хочешь, чтобы другой она стала?.. "Нь-ня!" Такой она мне и нужна.
      - Сами разбирайтесь! - Стас ладонью махнул, потом подвинул бланки. Ну что... сильные лекарства выписываем? Будет тихая, но...
      Неузнаваемая. Другая.
      "Нь-ня!"
      - Слабые никакой гарантии вам не дадут... Да и не будет она их принимать! - сорвался Стас. Помолчал, успокаиваясь. - Значит, скоро снова пожалует к нам. Ну что ж... веселитесь. - Стас подал мне бланк, встал. - Я, кстати, тоже стою за сохранение личности, - грустно улыбнулся он.
      Мы вышли. "Личность" нетерпеливо ждала нас у входа. Боюсь, что у меня на лице не было того восторга, как у нее. Утвердительно ей кивнул.
      - Ур-ря! - она подпрыгнула.
      - Ну что ж... пошли собираться, - вздохнул я, обнял костлявые ее плечи, и мы двинулись по коридору.
      - Ну что... теперь будешь себя хорошо вести? - несколько запоздало, у самой палаты, попытался "воспитывать" ее. Она радостно на меня глянула.
      - Нь-ня! - откинув остренькую челюсть, воскликнула она.
      Мы спускались по лестнице. Сколько я мечтал об этом моменте! Но - "все бывает не так плохо - и не так хорошо, как мы ждем!". Хоть бы формально сказала: "Я, Венчик, буду слушаться тебя!" Вспорхнула, птичка. Ну ничего! Сейчас ее сдавят в троллейбусе... в метро!.. Обратно запросится! Только тут я вспомнил про Боба. Вряд ли он настолько загорелся идеей сушеного говна, что до сих пор не уехал?
      Стоял!
      С почтением я оглянулся на светящийся окнами бастион науки.
      - Помаши дяденькам ручкой!
      Стянув варежку, она помахала. Мы приблизились к джипу.
      - Ой, Веча! Это наша машина?
      - М-м-м-да.
      Высоко влазить, как на самолет. Боб, как и положено уважающему себя водителю, сидел истуканом.
      - Ой, здрасьте! - Она слегка удивилась. Серьезно думала - я сяду за руль? Серьезно вообще она никогда не думает!
      Боб "мое сокровище" невысоко оценил. Оно верно - на любителя. Лишь в моей голове - и душе - живет еще знание: как она прелестна!.. А так-то вообще трудновато объяснить...
      Нас закачало на выбоинах. Нонна не понимала пока, что кто-то может не разделять ее счастья, крутилась на тугом кожаном сиденье, сопя в тепле носиком, разглядывала салон, мигающую разноцветными лампочками приборную доску. Стянув шапочку, помотала головой, вольно раскидав по плечам жидкие грязненькие волосики.
      - Вы - друг Валеры? - радостно спросила она. Боб кивнул мрачно. У людей его круга присказка есть: "Таких друзей - за ... и в музей!"
      - Я рада! - просияла она.
      Знала бы она, что нас связывает! Впрочем, она мало что знает! Ее счастье. И еще меньше хочет знать. Лишь то, что ее интересует. А интересует ее... В кулачонке у нее появилась вдруг сигаретка.
      - Я закурю, да?! - явно собираясь нас этим осчастливить, проговорила она.
      Боб, поборник здоровья и экологии, красноречиво молчал. Но я-то молчать не мог. По новой все начинается - сперва беспорядочное, по первому позыву, курение, потом...
      - Остановись! - процедил я.
      - Вай? - уже с задором и вызовом произнесла она английское "почему".
      Я молча вывинтил из ее пальчиков сигарету, грубо сломав. Куда выкинуть теперь эту гадость? ...не всем нравится эта вонь.
      Я вдруг почувствовал, что уже дрожу. Может, повернем обратно, поторопились уезжать? Я, во всяком случае, там охотно останусь!
      В глазах ее кратко блеснули слезы. Потом ушли.
      - Ну ха-вашо, ха-вашо! - ласково проговорила она.
      Но дома, конечно же, задымит! Мы с отцом только-только отвыкли жить в пепельнице. И задымит, главное, против того окна!.. в котором вскоре увидит меня! Курением, ясно дело, не ограничится! Ей, видите ли, хочется! А что будет с нашей жизнью - ей наплевать.
      Похоже уже, твои нервы гораздо хуже, чем у нее. Но тебе же не кололи успокоители, а также витамины. Кроме виагры, ничего и не ел. Возбуждения, правда, не чувствую, только утомление.
      Да и она больше ни о чем уже не может думать: держит в кулачке новую сигарету, тяжко вздыхает. Главное - надышаться этой дрянью. Да, прихотливый характер ее - неизлечим. Сочетать свои желания с реальностью никогда не могла. Да и не пыталась!
      - Ладно, кури, - сказал Боб. Ему и десяти минут этих вздохов хватило, а мне их слушать всю жизнь. И скоро я окажусь во всем виноват!
      Она стала торопливо чиркать зажигалкой - я вынул ее из трясущихся ручонок. Слезы засверкали. Может, обратно повернуть? Комиссия, думаю, еще не закончила свою работу. Извините, сказать, ошибка вышла. Она вовсе и не собирается по-человечески жить - в интернат ее! Лучше один раз оказаться жестоким, чем потом мучиться всю жизнь нам обоим.
      Но тут мы как раз вывернули на Невский: шикарные витрины, красивая, веселая толпа. Сразу после больничных сумерек!
      - Ой, как я рада, Веч!
      Надо быть железным Феликсом, чтобы повернуть. Вот так жизнь и оплетает нас теплой паутиной, а потом, глядишь, - уже пальцем не шевельнуть. Кстати, насчет моего неподвижного пальчика не поинтересовалась она. Радость жизни ее захлестывает: мои тут страдания, муки отца Сергия, не интересны ей. Веселиться хочет! Глазки сияют, головка туда-сюда!
      Но пока не мучайся. Насладись. Давно ты уже Невским не любовался, тем более из такой шикарной машины. Любимую жену вытащил из больницы! Повернулись друг к другу.
      - Не сердись, Веч!
      Мы поцеловались. Вот уже и дом наш, угловой, самый красивый на Невском. Жизнь удалась! Помню, как мы стояли на углу, и я отковыривал ее пальцы от поручня, и она кидала отчаянные взгляды на дом, прощаясь. Вернулись же!
      - Ур-ря! - поглядев друг на друга, закричали мы.
      И въехали в арку. А вот и навоз! Материал, из которого теперь будет строиться наша жизнь. Да, не терял я времени. Целый табун тут развел. Автографы наездниц - Анжела, Саяна, - начертанные какой-то дьявольской копотью возле того окна. Саяна-то совсем ни при чем, ни разу даже в глаза ее не видел!.. Докажи. Посмотрел на свой забинтованный пальчик. Не подведи, родимый. В тебе вся моя сила. Моральный вес!
      И я решил уже: если не оценит, как я мучился тут, снова в окошке том меня будет наблюдать - пальцем этим глазки выколю ей! Имею право.
      Вылезли из машины.
      - Ну, до связи, - сверху, со своего трона, изрек Боб. - ...На вот тебе, - хмуро протянул две сотельных баксов.
      - Ладно. Только переобуюсь - и пойдем с тобой это дело топтать! откликнулся я. - Дело срочное, понимаю!
      Некоторые "конские яблоки" еще дымились.
      - Я разве сказал что-то? - обиделся Боб и, раскатав несколько сочных кругляков, вырулил на улицу.
      Он столько сделал мне, а я нападаю. Совсем, видно, ослаб! А кто же тут будет главным генератором счастья и тепла? Кроме тебя, некому! На Нонну поглядел. Счастливо сморщившись, двор озирала, в дверь не входила.
      - Волнуюсь, Веч!
      Мы подошли к железной двери.
      - Как открывать? Я забыла, Веч!
      Это забыла она! А вот то, что следовало бы забыть, скоро вспомнит!
      Сдвинули железную дверь, стали подниматься по лестнице. Она, шевеля носиком, жадно вдыхала. Понимаю ее: хочется еще до того, как квартира откроется, что-то ухватить! Помню, как я тут бежал, возвращаясь из Африки. И, как ни странно, хоть положение тогда было отчаянней, больше чувствовал сил. Но знаю, что и сейчас сил ровно столько окажется у меня, сколько понадобится!
      Отъехала дверь.
      - Ну, входи!
      Надула щечки в прожилках. Выдохнула. Шагнула через порог. Что бы потом ни было, вспомним: был такой счастливый момент!
      - Вот наша вешалка. Узнаешь?
      Кивнула. Не могла, видно, сразу говорить. Глядела на меня. И за этот взгляд, за этот миг я все готов вынести - и до, и после.
      Батя, конечно, не подвел, вышел с трехлитровой банкой золотистой мочи - шел по коридору медленно, вдумчиво, не замечая нас. Борется за свои права, за свое расписание, не уступает. По-прежнему тверд. И порой мне кажется - уступит в этом, сломается и в остальном. Может, даже перестанет в восемь вставать и садиться за рукопись. Но ей, душевно раненной, как объяснишь?
      Впрочем, вспомнил я, из больницы ей эта банка чуть не символом семейного счастья казалась, светлым воспоминанием. Точно!
      - Привет! - подкравшись сбоку к отцу, сказала Нонна.
      - А?! - Он озирался, почему-то не замечая ее.
      Вот - увидел.
      - Эх! - как-то лихо воскликнул. - Вот это да!
      Заметался в узком проеме с банкой, ища, куда бы поставить ее. Нонна смеялась. Потом выхватила у него банку, звонко чмокнула ее, поставила на сундук.
      - Ну, здравствуй, мила моя!
      Обнялись. Отец мощной своей ладонью растроганно похлопывал ее по тощей спине. Не могли расстаться!
      - Ну ладно! Иди. - Видимо, ревнуя, я взял с сундука банку, вручил ему. Он, снова погрузившись в глубины своего сознания, пошел медленно к туалету. Не много времени у него занял душевный порыв. Но больше не надо. Если еще и он начнет нервничать - совсем хана.
      Шутливо впихнул Нонну в спальню.
      - Садись! Будь как дома.
      Изможденная, бледная улыбка.
      "Как дома" - это как когда? Если - как перед больницей, то не дай бог.
      Да нет! Не зря же ей витамины кололи. Должна же она что-то понять? Второй раз пройти через это не хватит сил. Второго раза не будет, с таким счастливым концом.
      Сидела, радостно озираясь. Вся еще больничная, мятая, пахнущая лекарствами. Грязные космы-висюльки для больницы годились, но у нас все-таки элегантный дом. Эту больничную пассивность надо бы выдавить из нее!.. Горячишься.
      - Ну чего? В ванной помоешься?
      - ...Подожди, Веч!
      - Ну, я пока воду включу? - рванулся к ванной.
      Та-ак. У нее уже слезы блеснули. Поехали! По ее расписанию будем жить. Привык за это время куда-то мчаться!.. теперь бережно надо двигаться.
      - Ну, отдыхай.
      Осторожно уложил немытую головку ее на подушечку, вышел, дверку прикрыл.
      Сидел за столом, нетерпеливо скрипя стулом. Куда бежать? Некуда больше тебе бежать.
      Скрипнула дверь. По коридору прошаркала. Неужто ванну запустит? - ухо навострил. Нет! Туалетный водопадик. Прошаркала назад.
      Теперь ты - сиделка. Вот и сиди... Толстая пыль, абсолютно на всем, не волнует ее. Так же, как батю. Только тебя волнует. Вдыхай!
      Не знаю, сколько так просидел, свесив на кулаки щеки. Вдруг со скрипом дверь отъехала. Нонна явилась, виновато вздыхая. В пальтишке своем мятом, в пыльных кроссовках. Надо ей все покупать: бомжиха уже! Совсем об этом не думала, как, впрочем, и ни о чем. Но - сияла.
      - Веч! Я буду стараться! Я в магазин пойду. Да, - закивала головкой. Давай посмотрим - чего надо купить?
      - Давай... конечно! - радостно заметался.
      Оказались на кухне. Холодильник открыли.
      - Я, Веч, на рынок пойду! - сообщила гордо.
      Рынок, полный крынок. А деньги где? Наскребем. Главное, что желания появились у нее. Причем - здоровые.
      - Представляю, как капустница меня ждет! - сказала она. Молодец. Вспомнила еще одну нашу семейную радость (кроме отцовской банки).
      - Представляю, как она обрадуется! - Нонна говорила. - Замашет сразу: "Сюда иди!" Перед больницей говорила мне: "Не поддавайся, милая!"
      Слезки блеснули. Как бабушка говорила моя - слезки на колесках. Понял вдруг, почему я сейчас так ее люблю: бабушку мне напоминает, такой, как я помню ее. Тоже радостная за продуктами шла, полная впечатлений приходила. А у этой - капустницы любовь. Взаимная. Хоть и не бескорыстная. Возвращалась всегда счастливая от нее, смущенно улыбаясь, вытаскивала из мятой сумки своей очередной мутный пакетик с квашеной капустой.
      - Вот... купи-ва! - говорила, потупясь. Правда, та ей от любви всегда подкидывала в пакет то маринованный чесночок, то перчик. Это уж не от корысти - от любви. Так что мешать этой страсти нельзя. Хоть дальше пакетиков дело не шло. Чтобы сварить, например, щи - этого не было. Складывался пакетик в холодильник, где их воняло штук уже, наверное, двадцать. Но это ее счастье квашеное трогать нельзя. Пусть хоть чему-то радуется, все равно.
      - Ты, Нонна, гений гниений! - говорил я ей, пакетики перебирая: некоторые, кажется, за позапрошлый год.
      - Ну ты, Веча, мне льстишь. - Пока была бодрая, отвечала весело.
      Ничего! Некоторые жены, говорят, алмазы коллекционируют. Так что мне повезло.
      - Ну и чего ты думаешь там купить окромя капусты? - поинтересовался я.
      - Я забыла, Веч, что там продается. Капустницу только помню одну, улыбалась. - Но я вспомню, Веч! Ты мне де-нюх дай - и я вспомню.
      - Де-нюх? А давай лучше я напишу: "Выдать. Луначарский". Пойдет?
      - Не-е, Веч! - засмеялась.
      Валюту разменивать придется. Но за счастье такое - не жалко отдать. Правда, приглядывал я тут, возле дома, одну шинель. Но - уровня Акакия Акакиевича мне не достичь. Слабоват. Федот, да не тот, пальто, да не то, метод, да не этот! Пошли в обменник. Купюру разменял. Деньги в бумажник сунула. Кивнула: "Спасибо, Веч!"
      Долго смотрел ей вслед. Пока не свернула на Кирпичный. Потом по Мойке пойдет. Там, наверное, ветер дует, воду рябит. Красота, после больницы-то! По Гороховой, забитой машинами, дойдет до Садовой, по ней - к Сенной. Любит она дорогу эту! Ликовал вместе с ней.
      И дома улыбался еще. Телефон зазвонил. Говнодав меня требует? Ну и что? Это тебе не просроченная виагра: все свежее, натуральное! Да с чистой совестью, да по свежему воздуху. Красота! В Москву с товаром поедем, на международный рынок станем выходить!
      - Слушаю! - крикнул в трубку.
      После паузы:
      - Алло.
      Настя.
      - Привет, дорогая!
      - Ну как вы там?
      - Нормально.
      Какой-то тревогой из трубки повеяло.
      - А мать как держится?
      - ...Нормально. Ничего.
      - Позови-ка мне ее.
      - Она... в ванной сейчас.
      Улыбка моя, отражаясь в зеркале, уже глупой казалась.
      - ...В ванной? При ее-то водобоязни? - Она слегка напряженно хохотнула. Долгая пауза. - Ты что - отпустил ее, отец?
      Пауза еще более долгая.
      - Ну а что? Пусть свободе порадуется! - ответил я. - Счастье - лучшее лекарство.
      - Ты что?.. Рехнулся, отец? Стас разве не говорил тебе, что алкоголизм не излечивается?
      - При чем тут алкоголизм? Человек радуется!
      - Мы проходили уже ее "радости"! - Настя воскликнула.
      Всегда я так: лечу счастливо - и мордой об столб!
      - Да не волнуйся... придет она, - пробормотал я.
      - Да она, может, и адрес уже не помнит!
      - Так что же мне делать?
      - Беги, отец! И по пути во все шалманы заглядывай.
      - Да.
      "Кролик, беги!" Был такой любимый роман нашей молодости. Бежал по Кирпичному, по Мойке, по Гороховой, Садовой, ко всем стеклам, витринам прилипая. Прерывисто, тяжело дышал. Третье дыхание.
      На рынок вбежал, полный крынок. Нет. По рядам квашения промчался. Которая тут ее капустница? Не пойму. Я, к сожалению, в такие нежные отношения с посторонними не вступаю, как она.
      Заглянул в пивную на рынке, полную громко говорящих кавказцев, представил ее тут - как она просит прикурить вот у этого небритого кавказца, тянет к нему дрожащую ручонку с сигаретой... и это, наверное, счастье было бы - увидеть ее с ними, - радостно сел бы к ним и, может быть, выпил бы пива, расслабился наконец - сколько же можно за горло себя держать?
      Но рай этот только представил - и нужно было уже бежать.
      "Веч! - говорила она. - Если я пойму, что тебе мешаю, то уйду. Насовсем".
      И я ее отпустил!
      Потом я сидел на гранитном пеньке у нашей арки, сняв шапку и положив ее на колени. Прохожие вопросительно глядели на меня: подавать ли милостыню?.. Обождать!
      - Ве-еч! Ты чего здесь? - вдруг послышался ее голосок.
      Мерещится? Я поднял глаза. Она стояла передо мной - маленькая, тощенькая, с тяжелой, раздутой сумкой в руке. Как доволокла столько?
      Я поднялся.
      - Чего так долго ты?.. я уже извелся!
      - На рынок ходила, Веч!
      Не было тебя на рынке!.. Ну ничего. Главное, что вернулась.
      Личико, правда, как клюквинка, набухло. И явственно доносится некоторый "аромат степу". Но предупреждал же меня Стас, что алкоголизм не лечится. Я же сам подписался на этот вариант.
      - Ну, отлично. Пошли домой. Чего это ты приволокла? - потянулся к ее сумке.
      - Тайна! - отвела руку мою. - Но вы довольны будете!
      Даже облизала губки язычком, вкусно чмокнула.
      Что бы это могло быть такое? Как-то я привык бояться ее тайн! Впрочем, привыкай по новой. Как бы с новыми силами. Давай считать, что за время ее отсутствия ты отлично отдохнул, поднабрался сил и спокойно перенесешь по крайней мере первые испытания. Улыбайся, генерируй счастье. Когда оно есть, то и легкие недостатки друг другу можно простить. Бутылка, кстати, там не прощупывается - несколько раз ненавязчиво коснулся сумки ногой. Может, продержимся... до чего-нибудь?
      Мы вошли в квартиру - тепло здесь после уличной холодрыги.
      - Ну? Помочь?
      - Не ходи за мной! - улыбнулась таинственно, словно готовя мне радостный сюрприз. Боюсь я сюрпризов ее! Но - придется радоваться, иначе слезы. А после слез, чтобы успокоиться, придется напиться... Ей. А может, и мне? Когда-то я любил это дело. Вовремя остановился. Может, время опять пришло? Отлично будем жить, с разбитыми мордами "после совместного распития спиртных напитков". Зато - без напряжения, делаем что хотим!.. Нет. Пару раз я пытался опускаться, оказалось - тяжело. Гораздо тяжелее, чем жить нормально. Сразу куча проблем и хлопот, нервы - на пределе!.. Погодим. Нормально попробуем - скучной мещанской жизнью.
      Впрочем, скучной - навряд ли. Уши - торчком. Пытаюсь по тихим шорохам учуять опасность, как известный таежный охотник Дерсу Узала. Это чем-то она брякает в холодильнике? Полочку, что ли, вытаскивает? Зачем? Что-то огромное, видно, туда запихивает. "Большое, как любовь!" Была когда-то у нас такая песня и танец: "Зе биг эз лав!" - "Большое, как любовь!". Кружком, взявшись за руки, отплясывали в ресторане "Крыша", с друзьями и подругами. А в центре круга - лихо куролесит она. Недавно! Мне - сорок лет. И обошлось безумство это, как сейчас помню, в сорок рублей. Славно было. А сейчас я - таежный охотник Дерсу Узала. И - опасные шорохи... Вот - в кладовке уже странное постукивание. Место это отлично знаю. Там еще - Лев Толстой, и в полом бюсте его бутылку прятала. Ничего, блин, святого! Проверить пойти? Покончить с зыбким этим раем? Нет. Понадеемся еще!
      Что-то очень долго там брякает... но там же вся посуда у нее! "Формально все нормально", как шутили мы с ней. Сколько словечек всяких было у нас - держались благодаря им, не падали духом. Мол, это лишь шутим мы и ничуть не страдаем.
      После возвращения ее с покупками, помню, я выходил в прихожую, целовались, потом шумно принюхивались друг к другу: не пахнет ли чем? На этой шутке - держались: вовсе мы друг за другом не следим, а так, просто принюхиваемся, как собачки.
      Еще, помню, шутка была. Когда она уже явно была навеселе, подносил свой кулак ей к носику, грозно произносил: "Чем пахнет?" Она, с упоением как бы, втягивала запах, сладко зажмурясь. Держались. Веселились, как могли. Продержимся? Может, пойти дать ей понюхать кулак? Если сладко вдохнет, зажмурясь, вспомнит нашу шутку - значит, все хорошо. И, может, еще долго продержимся? А?