"Нисяво-о-о!" Надо не исправляться ей - поздновато это, а просто вспомнить себя. Элементарно. Именно такой стать, как раньше, и никакой другой. Слабость ее - это и сила ее. Именно трогательная беспомощность ее и вдохновляла многих вокруг, вызывала у них, людей обычно жестоких, такой прилив доброты, что и мне порой перепадало. И, ее полюбив, все и себя начинали любить: вот, оказывается, мы какие хорошие с хорошими-то людьми! Праздник.
      Помню, жили мы с ней в Доме творчества в Ереване. Решил однажды в ярости в горы ее погнать. Накануне напилась она с коллегами моими - я, значит, работал, а она пила!.. Начало воспоминаний этих - злобное, не спорю, но зато потом! Ранним утром я поднял ее, а заодно еще и ту парочку, с которой она напилась. "В горы, в горы! Здоровая жизнь!" Те двое, муж и жена, поднялись покорно, еще не понимая толком, куда их ведут. Нонна, конечно, заплакала, слезы размазывая тощим кулачком. "Я не могу, Веча! Лучше убей меня здесь!" - "А-а! Не любишь?! А напиваться, душу мне рвать можно?" Выпихнул их на шоссе. Побрели, покачиваясь. Шоссе извилисто в горы поднималось, наверху терялось, в утренней мгле. Там, по слухам, как некий град Китеж, сказочная "олимпийская деревня" была. Но из обитателей Дома творчества (с их-то образом жизни) никто не видел ее - только смутные легенды доходили до нас. Но мы достигнем ее. Хватит дури... А кто будет сомневаться - убью!
      Уныло склонясь вперед, шли по извилистому шоссе... настолько извилистому! С отчаянием, после часа виляний, увидел рядом совсем брошенную канистру, от которой, думал, мы уже дико высоко поднялись. А она - рядом, можно наклониться и взять. Дорога - специально для страданий, не только физических, но и моральных, для демонстрации тщеты всех усилий, всех надежд чего-либо достичь. Нонна, как слабое существо, первая этим прониклась, села на пень возле шоссе, заявив, что не пойдет дальше.
      Сырость насквозь проникала: бр-р-р! "Ну оставайся, если хочешь замерзнуть!" - "Хочу!" - "...Нет, пошли!" - "Веча!.." - воинственно вскочила, челюсть, выставленная вперед, задрожала, вскинула кулачки (большой пальчик почему-то всегда внутрь зажимает). "Сколько злобы..." "...в этом маленьком тельце", - была у нас с ней такая присказка на двоих, часто спасала нас, снимала напряг. Но в тот момент - вряд ли. Злоба ее от слабости шла, яростно слабость свою защищала, чтобы не делать ничего такого, что не нравится ей. И такой злобы в этой защите больше ни у кого не встречал. "Оставайся!" - я заорал. И чтобы не петлять больше тут, чтобы опять после часа ходьбы скорбную Нонну рядом не увидать, решил резко в гору пойти - и пару друзей, ни в чем не повинных, перед собою пихал. Те испуганно переглядывались: "Во влипли!" Лезли на четвереньках по скользким камням. Нонна исчезла внизу. В сырое непроглядное облако попали. И вдруг круглые камни, "лбы", тонким льдом покрылись. Как лезть? Падали, катились, мордою тормозя. Но отступать еще опаснее стало, чем наступать: перестанешь карабкаться - покатишься вниз. И когда вылезли мы наконец наверх, ободранные, окровавленные, - увидели этот "град Китеж" во мгле. Ринулись в бар, светящийся вывеской, - и первое, что увидели, войдя внутрь, - это Нонну! Сидела розовенькая, румяненькая, аккуратненькая, в одной руке у нее была чашка кофе - красная, армянская, керамическая, в другой - фужер коньяка и, судя по радостному ее настроению, уже не первый. "Венчик!" закричала, сияя. Да, зла она не помнила. Особенно - своего. Что тоже, если вникнуть, прелестно. Как она опередила нас?! Кто-то пожалел ее, сиротинушку, подкинул на авто? Нас, измученных, окровавленных, честных, никто не жалел. Вокруг нее, сочувственно и озабоченно, местные женщины сновали - на нас, наоборот, поглядывали, как на злодеев, испачканных в крови. В своей кровинушке-то!.. Никому не интересно. Вообще выгнать нас хотели - "санитарный час"! "Санитарный час" нам, окровавленным, был нужен, но выгоняли нас. Спасибо, Нонна нас выручила, сказала радостно: "Это со мной!" Неужто счастье ее не сработает больше?
      От меня зависит - сколько сил вложу. Сколько наших слов вспомню!
      Глава 10
      Перед рассветом - самый тревожный сон. Или просто - самый запоминающийся? А этот сон, который я вижу сейчас, тревожит еще и своей повторяемостью. Может, и вправду что-то значит он, если так упорно приходит? Мы - в другой квартире. То ли я так глупо обменял, то ли мы вынуждены были переселиться. Смертельная тоска! Во сне я просыпаюсь, выныриваю из глухой темноты и вижу перед глазами чужие, аляповато-нищенские обои, которые теперь - с отчаянием понимаю - мои. Стенка кривая, пузатая, явно - картонная, в лучшем случае - фанерная, делит жизнь на клетушки. К тому же, я чувствую, не все клетушки - мои. Кто-то - так ясно, словно перегородок нет, - включает, выключает дребезжащее радио, кто-то надсадно кашляет - бедная, убогая жизнь. Как же я так вляпался? Ведь вроде бы поднялся куда-то в процессе жизни?.. Упал? С отчаянием вспоминаю прежние наши светлые, достающие до высокого потолка окна... счастливчик - раньше каждое утро видел их, просыпаясь! Теперь, открываю глаза, - какой-то мутный "бычий пузырь" вместо окошка, приплюснутый низким серым, неровным потолком. Городские трущобы. Это не новостройки даже - там гораздо радостней и светлей. Это - столетний центр убожества, несчастий и нищеты. И все правильно, понимаю я, - это убежище соответствует нашей жизни - жизни нищих стариков, им так и положено жить, в соседстве и постоянных бессильных ссорах с такими же, как они. Прежняя красивая квартира - и, может быть, даже красивее, чем была, - появится только в грезах перед рассветом. А вот пузатая эта, залосненная чьими-то грязными головами стенка - теперешняя твоя реальность, и сколько ни таращь глаза (мол, может, ты не совсем еще проснулся...) - вот! Надо шаркать на кухню с кривым кафельным полом, нелепой дровяной плитой, множеством столиков по углам, накрытых чужими пахучими клеенками. Реальность. Грезить о прежней просторной квартире перестань: ты потерял ее безвозвратно. Вот проснешься окончательно, освежишь себя из медного крана на кухне - и, может быть, вспомнишь, как ты все потерял, в том числе и последнее - любимую квартиру, где ты был счастлив когда-то. А теперь что ж - какое счастье, такая и квартира. Вставай. Нет, еще немножко погрезить, будто я там, в прежнем любимом доме. Вот бы проснуться однажды там! Я тыкаю в стенку перед глазами, фанера пружинит. Все? Я с отчаянием зажмуриваюсь... медленно развожу веки... О, счастье! Брезжут прежние высокие окна. Неужели я по-настоящему просыпаюсь? Здесь? Распахиваю глаза... Да! Лежу счастливый, но обессиленный. И где-то с краю еще тревога - может, еще проснешься там и не вырвешься. Будь начеку. Но пока - о, блаженство! - еще хватает сил просыпаться здесь.
      Лежу плашмя, наполняясь звуками счастья. Вот отец шаркает по коридору, шарканье обрывается, наступает пауза. Остановился у двери, склонил сюда свой огромный лысый "котел" и, отчаянно жмурясь, вглядывается: на месте ли я, не загулял ли? С вами загуляешь! Тут я, тут. Но полежу в блаженстве еще - в последние годы оно только и есть, пока не встанешь.
      Сейчас Нонна на кухне забрякает... Тишина. Не забрякает! Но, может, вернется и это, раз "квартира вернулась"? Прежней ее даже и в больнице уже нет! Прежней она лишь здесь может стать. А там? Там вылепят нечто "для отчета", а не для меня.
      Работай. Вставай.
      Отец прервал лирические размышления мои резкой трелью в штанах. Пр-р-равильная р-р-реакция! Раздраженно зашаркал дальше по коридору. Щелкнул выключатель. Потом - щеколда. Значит, можно лежать еще минимум полчаса. Отец там капитально устроился. К этому делу, как и ко всему прочему, подходит азартно, напористо, обстоятельно. Глубокий научный подход. И торопить его там, дергать дверь - в высшей степени бестактно!
      Щеколда наконец отщелкнулась. Вперед!
      Глава 11
      - ...Что это за возраст такой? - вещал батя. - В шестьдесят я еще был... конь! Волгу переплывал!
      Зазвонил телефон. Боб!
      - В Москву едем.
      - Как?!
      - Бабки нужны тебе?
      Все-таки хочет капитализм меня схавать, загубить мое дарование! Это хорошо.
      - Что делаем? - я поинтересовался.
      - Сучья будем втюхивать. В смысле - таблетки уже, из опилок спрессованные. Отлично горят!
      - Там это что... экологическая комиссия опять собирается?
      - Ну.
      - Когда едем?
      - Через сорок минут.
      Вот это ритм!
      - Извини, отец! - (Пшенной кашей его кормил). - В сберкассу не могу сегодня с тобой пойти. Срочно уезжаю.
      - Ну? Куда? - удивился и даже обрадовался, похоже, больше меня.
      - Ты уж как-нибудь тут... Ладно? - Я озабоченно несколько раз дверь холодильника открыл и захлопнул.
      - Ладно, ладно. Езжай! - махнул своей огромной ладонью.
      - Если Нонна будет звонить, - пробормотал (что сейчас с ней там, лучше не думать), - ...скажи, я в Москве, скоро приеду.
      И у меня, выходит, бывают дела!
      - Езжай, езжай! Все тут будет в порядке, - почему-то подмигнул. Радость его и мне передалась. Вернусь - возьмусь!
      Боб забибикал внизу.
      - О! Вот это машина! - отец одобрил. - Я в такой точно ездил по полям.
      Ну, не совсем, конечно. Ну - пусть.
      - Бывай, батя! - Мы обнялись. Молодец Боб: и наши с отцом отношения взбодрил.
      Смена ужасов - лучший отдых! Я спустился. И с Бобом обнялись тоже раз уж такая пьянка пошла! Я поднял взгляд - батя сияющим кумполом светился в окошке.
      - Кто это?
      - Батя мой. - Я помахал ему, он ответил.
      - Ну? - Боб глянул с удивлением, но почему-то на меня. - Ладно, все. Хоп! - Он поставил в кабину ногу, и тут вдруг из флигеля донеслось ржанье.
      - Что это? - застыл Боб.
      - Да... тут, - произнес я нетерпеливо.
      - Ну, хоп! - Он закинул себя в машину, я уселся с другой стороны.
      Вместе хлопнули дверцами. И - рванули. Брякнули люком.
      - Тут сейчас заедем еще - печку подцепим! - крикнул он мне, когда мы проезжали под аркой.
      Печка на колдобинах издавала дребезжанье, похожее на ржанье, и с торчащей спереди изогнутой самоварной трубой походила на железного коня с раздутым брюхом.
      Боб то и дело влюбленно оглядывался, особенно когда "ржанье" становилось нестерпимым - но то для меня, а не для хозяина.
      В промежутках он поглядывал еще на мешки, сваленные на заднем сиденье, дробленые сучья, спрессованные в таблетки, похожие на игральные шашки. Выиграем ли? Конечно, хотелось бы попросить Боба пореже оглядываться, ведь все-таки едем через трудные места, нерегулируемые перекрестки, где надо глядеть в оба! Но - если страсть!.. Других лирических порывов, кроме любви к печке, не наблюдалось у нас. Даже когда проезжали родные его места, Боб разве что на минуту тормознул - справить нужду. От струек шел пар, лопухи с бордовым отливом, трепеща, что-то лопотали. Долина казалась пустой, строения любимого его хутора - безжизненными. Амазонки в вуалях не скакали к нам. Все, видно, в город подались, под руководящую длань Александра Невского. Горизонт окаймлял лес, сплошь уже черный, лишь кое-где взблескивали березки, как седые волоски. Вот мельница. Она уж развалилась. Быстро это у нас. Когда ехали в прошлый раз, она почти целой казалась... В промежутке целая грустная жизнь прошла.
      - Ты небось поливаешь меня? - вдруг произнес Боб.
      Я чуть буквально его не понял, в испуге отдернул струю.
      - В каком смысле? - пробормотал я.
      - Ну, в смысле - в своих сочинениях? "Новый русский", тупой?
      - Да нет, - сконфуженно произнес я.
      Еще и не приступал, если честно. Какое, однако, самомнение у него! Почему-то думает, что перед глазами у меня ничего больше нет, кроме его персоны. Не будем разочаровывать. Ведь кроме него вряд ли мне кто поможет: деньги в больницу надо в месячный срок. Так что личность, безусловно, выдающаяся.
      - Я - просто русский! - гордо выпрямился Боб. Спохватившись, убрал "инструмент", и я тоже, соответственно моменту. Молча постояв, мы пошли назад. Он потрепал любовно по холке своего "стального коня", и мы, слегка замерзшие, сели в машину. Больше мы с ним не говорили почти, лишь звучала местная "музыка" - Яжел-бицы, Ми-ронушка, Миро-неги!
      - А чего это я к тебе так прилип? - вдруг он удивился.
      Я и сам удивлен!
      О "самоварной дороге" с трудом вспомнил я - напомнили деревянные двухэтажные дома, но обочины были пусты - видно, холодно уже людям стоять. Грусть и печаль. Но я ими наслаждался. Просто прекрасными были они - по сравнению с ужасом, что оставил я за кормой. Для того я, впрочем, и ехал, чтоб забыть о своем. Ну хотя бы как-то рассредоточить беду в этой печали вдоль дороги... Помогло!
      А Москва - всегда как-то бодрит, даже чумазыми заводскими строениями. Лишь в Москве видел такие надписи: "Строение 4", "Строение 5". Какая-то энергия скрыта в этих надписях! А как замирает душа на старинных центральных улицах перед скоплением темных лимузинов с нетерпеливыми мигалками! И понимаешь вроде, что не сидеть тебе в таких, не решать глобальных проблем, - но сердце сладко щемит: а вдруг? Приятно просто представить - поэтому я так люблю ездить в Москву. Боб, - глянул на него, похоже, не так счастлив и беззаботен: сейчас дергается в пробке, а дальше, похоже, будет еще трудней. Во всяком случае, я заметил несколько насмешливых взглядов из роскошных лимузинов в сторону нашего "железного коня" с его грубыми, чуть извилистыми сварными швами, отливающими фиолетовым. Легкая брезгливость во взглядах читалась примерно так: нужны, наверное, такие страшилища, как этот "троянский конь", и даже где-то, наверное, приносят пользу - но зачем надо было гнать его сюда, портить благолепие? Если польза от него есть - то шлите ее сюда прямо уже в виде денег, желательно - иностранных. А зачем же это переть? Боб, тонкая душа, чувствовал это.
      - Ничего... сожрете! - неуверенно бормотал он.
      И у отеля, где парковались мы, чувствовалась та же самая брезгливость.
      Перед комиссией Боб, волнуясь, ко мне в номер зашел:
      - Глянь-ка: носки вроде не в тон?
      - Не - вроде в тон, - пытался взбодрить его я.
      Боб подошел к зеркалу, в глаза себе глянул:
      - Ну что? Бздишь, суколюб?
      Доложили на комиссии. И - выгнали нас. "Для принятия решения". Никто даже не захотел выйти на печку нашу взглянуть!
      - Из золота им, что ли, - бормотал Боб, - печку надо было сварить?
      Шведам отдали наши сучья! У них даже и печки такой нет! Через пару лет сляпают только. А пока наши сучья в наших реках гнить будут, воду отравлять. Зато печка у них будет - тип-топ, не стыдно в любую виллу поставить. Хоть в Швеции, как сказал Боб, и нет вилл: дурным тоном это считается, признаком воровства. Едешь и едешь по Швеции, и сплошь скромные деревянные домики, оставшиеся им к тому же от предков. И им это в самый раз. Это наши стараются, для своих вилл - чтобы шведская печка у них стояла.
      Горе просто! А как волновался-то Боб, готовился! Носки-то, может, оказались и в тон, но вот мы оказались "не в тон". Вечером разбрелись по номерам. Часов в девять я позвонил ему. Боялся - вдруг он опять устроит побоище в кабаке, как тогда, когда мы с ним из Африки добирались. "Ура, мы ломим! Гнутся шведы"?
      - ...Алло, - тихий, словно не его голос ответил.
      Теперь еще миллионер у меня на руках!
      - Ну как настроение? - бодро произнес я. - Может, того?..
      - А, это ты, - произнес он тускло. - А я думал, это бляди опять.
      Да, с этим здесь хорошо. И накануне всю ночь звонили без передыху - но тогда мы волновались, готовились, сочиняли доклад. "Плакала Саша, как лес вырубали!" - с этого Боб, по моему совету, сообщение начинал. А мое эссе "Сучья" и не дослушали даже! Так что той ночью не до этих было. А теперь уже не до них! Только мы с ним пожелали друг другу спокойной ночи - сразу звонок.
      - Можно к вам зайти?
      - А вы кто?
      - А я Люба. - (Смешок.) - Любовь.
      Любовь нечаянно нагрянет! И некстати, как всегда. Была уже у меня любовь - теперь надо разбираться с ней в нервной клинике.
      - Извини, Люба. Нет настроения, - в трубку сказал.
      - Так, может, появится? - Снова какой-то странный смешок.
      Марихуаны, что ль, накурилась?
      - Нет! - Я злобно кинул трубку.
      Тут же - снова звонок. Выходит, не обиделась? Или - то новая уже, еще не обиженная?
      - Алло.
      - Ты чего там? - Голос женский, но грубый. - Залупаешься? Сейчас огребешь!
      Выселять будут? Или так убьют? Трубку повесил. Снова звонок!.. Соглашаться? Представил вдруг, как Нонна лежит, в душном пенале.
      Стал розетку искать, чтобы выдернуть. Но где же она? Столом, умники, задвинули. Встав на колени, яростно дергал стол. На третий дерг он вдруг поддался легко и чмокнул прямо углом мне в зубы. Сразу кинул туда язык... Шатается! Во, плата за честь - переднего зуба лишился! Но выдернул провод, как герой-связист! Укутал зуб в кошелек. И задремал спокойно. Пусть теперь только сунутся! Зуб за зуб!
      Раньше бы обязательно вляпался в историю!
      В чем сила несчастья - начисто выжигает всю дрянь.
      Из Москвы не могли выбраться три часа, на выезде - пробки. Работают сотни машин, воздух аж сизый от бензина! Вздыхали с Бобом. Мы тоже, увы, вносим свою грязную лепту. Но мы хоть пытались что-то изменить!
      Вырвались наконец на простор. Чуть вздохнули. Перелески, холмы. Ныряли с горы на гору, и наш железный коняга сзади ржал.
      Ничего! Пока мы его тащим - а там, глядишь, он нас повезет!
      - А денег я тебе все равно дам! - произнес Боб упрямо.
      ...Впервые заметил вдруг, что в больницу как-то уверенно иду. В одной из первых бесед доктор Стас высказал мнение, что нет у меня "морального веса", чтобы Нонну спасти. Есть у меня моральный вес! И к тому же материальный! - пощупал карман.
      Переобулся у входа в тапочки, повесил пальто, не спеша по коридору пошел. Самодовольно дыркой от зуба что-то насвистывал. Ранение как-никак! Стас с удивлением на меня посмотрел: так я еще тут не ходил. Я поклонился спокойно. "Зайдите... попозже", - Стас пролепетал. Я кивнул с достоинством. Хорошо с весом-то!
      Глава 12
      И дальше по коридору пошел. "Сколько можно белье вам менять?" кому-то нянечка кричала. Тепло. Уютно. Последнее, в общем-то, на земле место, где ты еще можешь достойно себя показать. Не устраивать скандалов мол, я не такой, как все! - а достойно все это принять. Чтоб сопалатники сказали: "Нормальный был мужик!"
      Помню, когда я лежал... пошел однажды в туалет. Окна белым закрашены. На подоконнике больничные банки с намалеванными номерами. Посередине почему-то стремянка стоит. Мужики возле нее толкутся, как у стойки бара, на ступени ставят баночки-пепельницы. Дым - не продохнуть. Но тут дым как проявление их последней радости принимается. Последний уют. "Накурили, черти! - нянечка заглянула. - Поспелов! Ты тут?" Маленький, скособоченный мужичок неторопливо окурок о стремянку загасил, положил в баночку. Знал он, что это последний его окурок? Наверное, знал. "Тут я", - спокойно ответил. "Что тебя черти носят? На операцию иди!" - "Ну что, Поспелов? Поспел?" сосед его усмехнулся. "Точно", - Поспелов сказал. И просто, обыденно вышел. И больше уже никогда никуда не входил. Нормальный был мужик! Такими, впрочем, полна курилка. В том числе и тут - из приоткрывшейся двери вместе с клубами дыма вырвался оживленный гвалт. Словно не больница, а дом отдыха.
      Дальше - треск бильярдных шаров, стук костяшек домино. Хохот. Не ломаются люди. Женщины - вяжут, сплетничают, хихикают. Вот уж не думал раньше, что именно в больнице начну так человечество уважать.
      Шел, вдыхая запахи. Полюби их. Может, и удастся еще и свежим воздухом подышать, недолго. Но последний твой воздух - вот. Третье дыхание. Дыши. Это - вполне достойное место.
      О! Нонна навстречу идет, улыбается. Здесь не видел ее такой. Выслужил?
      - Венечка!
      Обнялись. Ощутил родные ее косточки. Отпрянула. Румяное, сияющее личико.
      - Я сейчас, - как-то таинственно-радостно улыбнулась. Кивая - сейчас, сейчас! - скрылась в столовой. Ловко пронырнула в толпе больных - любовался ею, - вынырнула, в тоненькой ручке тарелку держала, с пюре и землистой котлетой. Начала наконец есть? Отлично! Значит, выберемся.
      - Вкусно? - я на тарелку кивнул.
      - А? - Она весело глянула на меня. - Тут у одной женщины собачка маленькая - ей несу!
      Господи! Упала душа. Откуда тут - собачка-то? Сама она - маленькая собачка... до старости щенок.
      Просто светилась счастьем! В палату вошли. Кивнула на мой тяжелый пакет с продуктами, сказала, улыбаясь:
      - Став сюды.
      Вспомнила любимую нашу присказку, ожила!
      Однако появление ее в палате с тарелкой было нерадостно встречено. На койке у входа толстая девка повернулась к стене. На койке напротив седая аристократка тактично вздохнула, но все же, не удержавшись, сказала ей:
      - Вы хотя бы старое выносили!
      Да-а. Тумбочка и подоконник были заставлены тарелками с засохшей, протухшей едой. Ожила, стала двигаться - и вот!
      - Ну хавашо, хава-шо! - весело дурачась, откликнулась Нонна. - Вот это, - сняла с подоконника одну тарелку, - сейчас унесу! - Все так же сияя, подошла к девушке у входа: - Скажите, это у вас собачка?
      - Нет у меня никакой собачки! - рявкнула та.
      - Извините, - доброжелательно произнесла Нонна. - Я вспомнила - это в другой палате! - Убежденно кивая, вышла с тарелкой.
      - Ну, ты понял, нет?! - яростно повернулась ко мне девка.
      - Надеюсь, вы поняли? - смягчила ее грубость дама. - Ваша жена... это ваша жена - или мама?.. Извините. Мы, конечно, уважаем ее возраст... и ее доброе сердце... и болезнь, но она делает наше пребывание здесь фактически невозможным. Вы чувствуете? - Ее ноздри затрепетали.
      - ...Да, - произнес я и стал, слегка отворачиваясь, составлять тарелки одну на другую. Но тут вошла Нонна.
      - Оставь, Веча! - сияя все так же и даже больше, сказала она. - Сейчас я эту женщину встретила, у которой собачка, она скоро зайдет!
      За ее спиной я встретился взглядом с дамой. Боюсь, что я смотрел умоляюще: только Нонна начала что-то чувствовать! Нельзя же это сразу давить? Дама вздохнула. Я обещающе поднял ладонь, что должно было, видимо, означать: уладим! Потом взял Нонну за руку:
      - Пойдем.
      - Ты уже уходишь? Я понимаю, понимаю! - закивала. - Если женщина та зайдет без меня - попросите ее подождать, - улыбнулась она соседкам. - Я ей все сама покажу! - произнесла она не без гордости.
      Я кивнул соседкам, не глядя на них, и вывел ее за сухую, горячую ладошку. Нет, про собачку ей сказать я не в силах. Вон как радуется она. Мы шли за руку по коридору, встречая порой насмешливые улыбки: разнежились старички!
      - Ну как вы живете-то там с отцом? - Она как бы сурово наморщила лоб, потом снова разулыбалась. Уж не огорчу я ее!
      - Да ничего так... справляемся, - произнес я.
      Она закивала:
      - Ну конечно. Сейчас ведь все есть! - не без гордости проговорила она. - А вот когда мы еще в Купчине жили, ведь ни-чего не было! - Она покачала головой. - Помню, я Рикашке нашему мясо в столовой брала, какое-нибудь второе. Садилась за стол и незаметно так вытряхивала из тарелки в пакетик. Потом выдавальщицы заметили, прогнали меня.
      Она тяжко вздохнула.
      Да не только в Купчине мы жили так - и когда в центр переехали, тоже было нелегко. Помню прогулку с песиком первого января тысяча девятьсот девяносто какого-то года. Странно пустые, словно после атомной войны, центральные улицы. Ледяные тротуары, песик испуганно скользит, скребет коготками по льду. Ощущение конца жизни: все витрины абсолютно пусты, магазины закрыты. Тревога: ведь не сможем мы дальше жить! Каким образом? Денег нет, и неоткуда им взяться - старые издательства кончились, новые не берут. А все, чего еще нет в пустых магазинах, подорожает, как нам благожелательно было объявлено, в сто раз! Кажется, что улицы теперь всегда будут такими пустыми! И это мы с ней пережили! Возвращаюсь с собачкой домой, сопя в тепле носом. Нонна бодро говорит: "Нисяво-о-о!" И как-то все устраивается - благодаря ее легкомыслию, неприятию трудностей, - и так и не воспринятые нами, они отступают. Сколько "темных полос" весело проскакивали с ней. Эту - проскочим?
      Мы доходим до двери.
      - ...Давай теперь я тебя провожу.
      Мы идем обратно, к ее палате.
      - Ну... - Я встряхиваю ее, как бы шутливо впихиваю туда, заглядываю сам и, сделав дамам прощально-успокоительный жест, исчезаю.
      Медленно иду по коридору обратно. Конечно, тяжко ей здесь! Но... окажись она дома - быстро какая-нибудь "собачка" заведется и у нас. Она и сама "собачка", я вздыхаю. Маленькая собачка до старости щенок.
      Я протягиваю руку к пальто на вешалке, и тут кто-то дергает меня сзади. Я быстро оборачиваюсь. Она. Прилив счастья: сегодня еще раз увидел ее! Лицо ее вдруг сморщивается беззвучным плачем.
      - Они меня все время ругают! Я не могу больше. Забери меня отсюда! Я хочу домой!
      Я прячу ее в объятьях, глажу жиденькие волосики на голове. Слезинки ее жгут сквозь рубашку.
      - Ну что ты? Что ты? Конечно, скоро я тебя заберу! А ты как думала, а? Что я здесь тебя, что ли, оставлю? Отвечай! Ну? - отстранив, шутливо встряхиваю ее за плечи.
      - Пра-д-ва? - согласно нашему семейному жаргону переставляя буквы, доверчиво спрашивает она.
      - Ну! - Я встряхиваю ее еще сильнее. - Давай! - шутливо отпихиваю. В слезинках уже светится улыбка. Сжав и разжав поднятый кулак, я выхожу.
      Троллейбус словно заблудился - за окнами, кроме пушистых белых хлопьев, не видно ничего. Первый снег в эту осень - и сразу такой! Сколько же их, этих нежных снежинок? Покрыли чистым, пушистым снегом все пространство и летят, и летят, словно показывая нам неисчерпаемость высшей милости, которой хватит на всех и на всё. Да, похоже, я сильно ослаб за последнее время, если обычный снег доводит меня до слез.
      Растрогавшись, я даже проехал мимо дома. Спохватясь, разжал уже сомкнутые челюсти троллейбуса и выскочил у Эрмитажа. Челюсти, брякнув, снова сомкнулись за моей спиной. Не было видно ни широкой Дворцовой площади, ни темной Невы - лишь высокий снежный шатер вокруг. Я поднял к снегу лицо. Оно стало мокрым и, как ни странно, горячим. После долгого отчаяния и пустоты - вдруг такая белая милость, легкая, очевидная и щедрая связь с небесами. Сквозь снежинки я разглядел золотого ангела, летящего над Петропавловкой. Потом справа стало проступать что-то светлое и широкое. Откуда это свечение? А! Это Эрмитаж, освещенный прожекторами, вделанными прямо в мостовую. Вот первый прожектор. Светящийся и даже теплый квадрат под слоем прозрачного снега. Я протянул руку - она осветилась, ладонь почувствовала поднимающееся тепло. Ну вот. Я слегка задохнулся. ...Сейчас! Я встал на краю свечения, потом, присев, зачем-то смел снег с уголка толстого квадратного стекла. Потом, воровато оглянувшись, стал коленом на теплое стекло и, глядя на ангела в небесах, быстро перекрестился. "Господи! Помоги ей! Ведь она же хороший человек. Ты же знаешь! Клянусь - больше не обращусь к тебе ни с одной просьбой, но буду помнить тебя всегда!" Постояв на колене, перекрестился еще раз. Потом неуверенно поднялся. Стряхнув снег с брючины, поглядел в небо. Может быть, мало? Снова опустился и перекрестился еще раз. "Хорошо?" - глянул вверх, потом поднялся, повернулся, пошел. Я шел через большой снежный дом к нашему дому. У арки остановился. Медлил уходить. Такого больше уже не будет. А что я сделал? Попросил: "Помоги!" Какое-то бесконечное задание - даже неловко. Надо как-то сузить, облегчить Ему - у Него столько всего! Я глубоко вдохнул, глянул вверх. "Помоги... оказаться ей дома! Все остальное - я сам. Хорошо?" Постояв, ушел в арку.
      Дома я откинул подушку, взял ее аккуратно сложенную старенькую ночную рубашку, быстро поцеловал. Наши очки, обнявшись, лежали на подоконнике.
      Глава 13
      Давно не было такого глухого утра. Все словно заложено ватой. Вспомнил, проснувшись: такой выпал вчера снег! И не просто выпал: я стоял на коленях под ним, глядя в небо, словно пытаясь по нитке с белыми узелками подняться туда. "Помоги оказаться ей дома! Все остальное - я сам!" Погорячился под снегом! Что "остальное - я сам"? Сам-то в порядке ты? Дом-то - в порядке? Не сойдет ли тут она снова с ума?
      Вдев ноги в тапки, кряхтя, прошаркал на кухню. Холодильник. Первый бастион. Оставить все так, как при ней лежало? Все эти крохотные скомканные целлофановые мешочки, которые она, озабоченно что-то нашептывая, складывала-перекладывала? Некоторые из них уже вздулись, несмотря на холод. Представляю, сколько там киснет всего!
      При всей ее как бы тщательности, она выкидывала в ведро или забывала на прилавке шикарную свежую еду, а эту - перекладывала и с обидой - до слез - выкидывать запрещала! Честно говоря, "собачка" у нее уже тут завелась. "Ты, Нонна, гений гниений!" - весело ей говорил. Смеялась сначала: "Ты, Веча, мне льстишь!" Потом - плакала. Теперь ее "собачка" там. Триста у. е., что отвалил мне Боб за безуспешное воспевание сучьев, целиком почти на ее лекарства ушли. Есть толк? Вообще, если вглядеться, то есть... На мой пакет с передачей посмотрела и сказала: "Став сюды!" Заклинание наше. А в заклинаниях этих - наша жизнь. Как жизнь Кащея в иголке, спрятанной в яйце.
      Жили мы тогда еще в Купчине, на болоте. Пустые прилавки. Жуткие времена. Но самое отвратительное было дело - бутылки сдавать. Стояли по многу часов. Сырость, туман. Измученная, плохо одетая толпа. Сколько перенесли издевательств! Почему сделано было так, что полдня надо было мучиться за эти копейки? И не денешься никуда. Хоть вой! По длинной очереди вдруг слух проносился: молочные не берут! Почему, как? Без комментариев. Некоторые только с молочными три часа тут и стояли. И снова - удар: винные по ноль семьдесят пять не берут! Стон волной проходил. Кто же так издевался над нами? За что? Окончательно продрогнув, сломавшись, медленно спускались по осклизлым ступенькам в подвал. Ступенька - полчаса. Вместе с Нонной обычно стояли, морально поддерживали друг друга. И - наконец-то! Приемное помещение. Желанный подвал. Кислый запах опивок в бутылках. Лужи на полу почему под крышей-то лужи?! Без комментариев - как и прочее все! На весу тяжеленную сумку держать? Не в лужи ведь ставить. И вдруг однажды - как раз день моего рождения прошел - тяжелую сумку доволок. И старушка обтрепанная, в углу, с жалкой кошелкой, засуетилась. И засияла вся! "Да ты ня дяржи, ня дяржи! Став сюды!" - освободила сухой островок, сама вся в стенку вжалась. Заботливо так и радостно на нас глядела, рот сухою ладошкою вытирая. С тех пор, стоило нам сказать где-то "Став сюды!", сразу же легче становилось. Вспомнила она! Размечтался я...