Иногда, затосковав в номере, выходил один. Бродил в узких улицах средневекового крохотного Висбю, столицы острова Готланд. Стены оставались чужими, не узнавали меня.
      Наконец-то я нашел на земле место, где не нужен абсолютно никому!
      Выходил за крепостную стену к морю. У стены, на скользком камне, всегда одна уточка стояла, на одной тоненькой лапке, другую лапку поджав. Чем-то она меня волновала!.. Вспомнил - чем! Однажды жена вернулась домой с работы, рыдая: посылали их институт убирать картошку под снегом, как это принято у нас. Заснула, отрыдав. Я заглянул в холодильник. Захохотал. Уже и курочку в дорогу купила. Такую же тощенькую, как она, с такими же жалкими лапками!.. Умела ими за душу взять!.. "Быстрокрылой зегзицею" прилетела сюда?
      И в ресторан, и в кафе, и даже на общую нашу кухню, где хохот, смешение языков, трубочный дым, ходить стеснялся. В номере ел. Пищу в пакетике за окном держал, прижав рамой. Однажды ночью налетел шторм. Дом наш трясся от ветра! Утром глянул: пакетика на подоконнике нет! Оторвало. Унесло. Распахнул окно, выглянул наружу. И увидал - на газоне, прижатый штормовым мусором, мой пакетик лежал! Кинулся вниз, ухватил пакетик, стал жадно есть... И - застыл. Увидел, что сквозь широкое окно нашей кухни писатели всего мира с изумлением смотрят на меня: что это? Русский прозаик мусор ест? Я стал на пакет показывать, подняв его в левой руке, правой стучал себя по груди: мол, это все мое, нажитое! "Унесенные ветром" харчи.
      "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон"... то... "меж людей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он".
      Все! Хватит! Аполлон требует! Пошел в старинный магазин с деревянными прилавками, ручку купил. Принес ее в номер, к бумаге прижал... пошли буквы: "Ну что, сука? Не ожидала, что по-русски будешь писать?"
      Заглянула Элен:
      - Про сучья пишешь?
      - А то!
      Ручка наконец расписалась. А не хотела сперва!
      ...Сучья как следует я разглядел только в больнице, лежа у высокого сводчатого окна. Серые, с зеленым налетом тополиные ветки с острыми розовыми почками, набухшими, как женские соски, стучали в пыльные стекла. Жадно в них вглядывался: может, последний с воли привет? С тоской ждал операции грыжи, фамильной нашей болезни, выведшей нас, по преданию, в интеллигенты (перестали таскать тяжести, стали грамоту знать). Отец часто это вспоминал. Операция повторная, сложная. Первый раз по слабоволию своему разрешил попрактиковаться студенту - и вот результат. Но мягкость, уступчивость - это, наверное, хорошо? Для интеллигента-то? Зато второй раз, говорят, будет резать профессор: хотя обычно они грыжу не режут, но у меня там сложности, спайки какие-то... Разберется профессор-то!
      И на сучья смотрел. Какую-то надежду они вселяли в меня, распуская почки. Так взглядом впивался в них... что даже белые точки запомнил на коре, следы птичьих посиделок.
      И только зазеленели ветки - пильщики появились. Это слегка головокружительно было - люди за окном, на высоте четвертого этажа, оседлали ветки. И зажужжали пилы. Огромные сучья, падая, царапали стекла, словно пытаясь удержаться за них. Соскальзывали - и исчезали. И вот остались лишь ровные обрезки внизу окна и серое небо. Все! Кончилась жизнь. Не за что больше держаться.
      Я лежал на операционном столе. Перед лицом моим повесили белую занавесочку, чтоб я не видел, как там шуруют во мне, под местным наркозом. Только вбок можно было смотреть, в огромное окно. Но - совершенно пустое. Что-то там профессора удивило во мне. Тревожные переговоры. Окно расплывалось.
      - Эй! Как вы там? - крикнул профессор за занавеской, но очень издалека, как мне показалось.
      - ...Эй, - тихо отозвался я, уплывая.
      И вдруг я увидел, что по окну снизу вверх летит что-то белое. Померещилось? Но - сознание вернулось, я внимательно глядел в окно, ожидая от него хоть чего-нибудь, хоть какого-то знака. И - какие-то кружева поднимаются, все ощутимей, все уверенней, веселей! Дым! Кто-то жжет костер во дворе. Сигналит кому-то? Господи, обрадовался я. Да это же мои сучья, сгорая, шлют мне привет. Отчаянно дымят - чтобы я о них помнил, а потом рассказал!
      - Эй! Что там у вас? - бодро крикнул я сквозь занавеску...
      Дописав, стал стучаться к Элен.
      - Что случилось? - испугалась она.
      Оказалось, была глубокая ночь.
      Утром прочла, сказала, что постарается перевести и передаст энергетикам - для включения в буклет, посвященный сучьям. Гонорар выдала пятьсот крон! - и улетела к барону. Покинула меня местная муза!
      Но дело-то сделано. Я бутылку купил и гордо уже на кухню явился, как равный. Чокнулись, со звонким шведским восклицанием: "Сколь!"
      Литовский поэт, с могучей бородой, по-русски спросил - почему я раньше не приходил?
      - Работал, - скромно ответил я.
      Теперь ездил на велосипеде один. Передохнуть остановился на высокой горе. Море голубым куполом поднималось. И, вдыхая свежесть и простор, на самом краю в полотняном кресле старик сидел. Сзади дом его стоял - старый, но крепкий. Вот это - старость. Вот это - третье дыхание!
      Осторожно вниз заглянул. В прозрачной, золотой от солнца воде лебеди плавали. Иногда опускали в воду головки, щипали травку на круглых камнях. Выпрямляли гордые шеи свои и казались рассерженными, поскольку возле клювов у них воинственные зеленые усики заворачивались.
      Поглядел вдаль, на готический Висбю, с башенками, петушками-флюгерами. Вдохнул пространство. Зажмурясь, постоял. И почувствовал как бы кровью: все! Отдохнул! Можно возвращаться.
      Уточку навестил. Она так же на камешке стояла, на тоненькой ножке одной, какая-то еще более тощенькая и растрепанная, чем всегда, единственное близкое мне существо на всем острове. И увидел вдруг - или мне это почудилось - белое облачко возле головки поднялось. Что это в правой поднятой лапке у нее? Никак - курит? Разнервничалась небось после шторма, бедненькая моя? Ничего - покури, подумай: всегда ли ты правильно ведешь себя?
      В аэропорту ждал я свой летающий гробик, и в это время мимо прошествовал экипаж - ослепительные стюардессы в оранжевых жилетках, статные, элегантные летчики. С ними полететь? Билеты на этот рейс знаменитой компании САС есть еще. Заработал я покоя себе чуть-чуть?
      Не заработал!
      Какой покой! На обратном пути, когда мы падали уже на родную страну, даже линолеум на полу вспучился от дикой вибрации. Какой покой?
      Наконец грохнулись. Поскакали. Остановились. Прилетел!
      Глава 17
      Выбрался через кордоны в зал прилета и увидел, что кто-то машет мне... Кузя! Друг!
      Выехали на шоссе. Вот и вернулся я. С некоторой грустью смотрел вперед, вдоль строя облысевших дерев... Унылая пора. Очей разочарованье.
      Кроме всего еще одна неприятность встретила нас. Когда мы давеча ехали в аэропорт, перед очами то и дело плакаты Кузи мелькали, со встрепанной бородой и скорбным взглядом: "Доколе?" А теперь, когда ехали, на обратной стороне тех же щитов - плакаты Боба, Кузиного врага, - не только на предстоящих выборах, но и вообще. "Взрастил гада!" - это явственно в Кузином взгляде читалось. Прилизанный Боб в расшитой косоворотке стоял, за ним юные амазонки гарцевали верхом. Надпись: "Будущее России". Неужели оно? И толково так сделано было: плакаты Кузи мелькали перед глазами тех, кто улетал. А если, мол, ты в Россию возвращаешься - значит, Боб.
      - Всадницы Апокалипсиса! - стонал Кузя. - Твой Боб конно-спортивный центр им открыл. Весь город засрали уже!
      - Но, говорят, - произнес я несколько отстраненно, - он вроде собирается из навоза кизяки делать. Печки топить... При повышении тарифов... для бедных людей...
      - Из всего деньги делает! - Кузя сказал злобно.
      Не помирить их. Хотя обоих люблю. Но меня сейчас другое глодало.
      И наконец, не выдержав (мы уже среди каменных громад мчались), Кузю спросил:
      - Ко мне ты не заходил случайно?
      И замер.
      Кузя не отвечал - видно, сердится на меня из-за Боба... но не могу я так - человека забыть!
      - ...Заходил, - после долгой паузы Кузя буркнул.
      - Ну... и как там? - вскользь поинтересовался я.
      - Фифти-фифти, - сухо Кузя сказал. Потом вдруг заулыбался: - Она что у тебя - в бюсте Толстого шкалики прячет?
      - Заметил?! - Я тоже обрадовался почему-то, хотя вроде особо нечему тут радоваться.
      К дому подъехали.
      - Ну... звони, - сказал Кузя миролюбиво.
      "На ее почве" помирились. На что-то, оказывается, годится она.
      Кузя умчался, а я тупо стоял. Вдохнул. Выдохнул. На витрину смотрел. "Мир кожи и меха". "Мир рожи и смеха"! Не зайти туда уже никогда? Нет нас уже на свете? Как молодежь говорит - "отстой"? На витрине шинель шикарная, в которую я все "войти" мечтал, как Акакий Акакиевич, - под руку с пышной дубленкой шла. Иногда я Нонне показывал: "Вот это мы с тобой идем!" - "В прошлом?" - усмехалась она. "Нет. В будущем!" - говорил я. Вошел! Валюту в кармане нащупал. Вот так. Все равно деньги Толстому достанутся. А так - с какой-то радостью к ней войду!
      Вышел с дублом в пакете. Оглянулся на витрину. Шинель там осиротела моя... Ну ничего. Главное - как в жизни, а не как на витрине!
      Поднялся по лестнице. Отпер дверь, жадно втянул запах... Как в пепельнице! Курит, значит?.. Но это, наверно, хорошо? Закрыл, брякнув, дверь. Тишина.
      - Венчик! - вдруг раздался радостный крик.
      Ставя ножки носками в стороны, прибежала, уточка моя! Боднула головкой в грудь. Обнялись. Потом подняла счастливые глазки.
      - Венчик! Наконец-то! Где ж ты так долго был?
      Я глядел на нее: плачет. И сияет. Вот оно, счастье, - не было такого ни после Парижа, ни после Африки! "Заслужил?" - мелькнуло робкое предположение. Впрочем, причина счастья скоро открылась: Настя вышла.
      - Привет, отец!
      - О! И ты здесь! - воскликнул я радостно.
      Настя усмехнулась: а где же ей в такой ситуации еще быть?
      - Дорогие вы мои! - обхватил их за плечи, стукнул шутливо лбами. Причем Настя, поскольку на голову выше была, торопливо пригнулась.
      - К сожалению, я не сразу приехала, - выпрямляясь, сказала Настя. - По телефону она вроде нормально разговаривала.
      - А... так? - спросил я.
      Настя, вздохнув, махнула рукой.
      - Что ты, Настя, несешь? Мы же договаривались! - Нонна, блеснув слезой, попыталась вырваться из-под моей руки.
      - Ну все теперь нормально, нормально! - Я поволок их вместе на кухню, хотя каждая уже, злясь на другую, пыталась вырваться. Однако доволок. - Ну? Чайку?
      Глядели в разные стороны. Чаек, боюсь, придется делать мне самому. Причем - из их слез: вон как обильно потекли у обеих. Хотя Настя, закидывая голову, пытается их удержать. Видимо, отдала все силы матери, больше не осталось. Ну что же, пора приступать. Никакого чуда без тебя, ясное дело, не произошло. Чудо надо делать. Так что - считай себя отлично отдохнувшим и полным сил.
      - О! Так у меня подарок для тебя! - Я встряхнул Нонну.
      - Да? - шмыгнув носом, проговорила она. - А какой, Веч?
      Я гордо внес дубленку в мешке.
      - О! - сказал я и начал вынимать ее, вытащил только рукав, как Настя отчаянно замотала ладонью: нельзя!
      Поглядев на нее, я медленно запихнул рукав обратно... Нельзя? Видимо, Настя имеет в виду, что в новой дубленке та сразу умчится, а потом ее не найдешь? А я-то хотел!.. Не подумал? Кинуть в сундук? Я так и сделал. И пускай! Нонна, кстати, между тем тоже мало проявила интереса к предмету: глянула на пакет вскользь и равнодушно отвернулась.
      Всегда я так: лечу радостно - и мордой об столб!
      Отряхнемся. И начнем веселье сначала.
      - Ну что тут у нас? - лихо распахнул холодильник. Лучше бы я этого не делал. Пахнуло гнильцой. "Ты, Нонна, гений гниений!" - шутил я, когда мог еще об этом шутить. "Ну ты, Веча, мне льстишь!" - отвечала она весело, пока могла еще веселиться.
      - Ну, так... Значит, в магазин мне идти, ждранькать готовить вам? проговорила Нонна зловеще. Настя за ее спиной замахала рукой: ни в коем случае!
      - Ну, давай я схожу! - произнес я оживленно.
      - Нет уж, не надо одолжений таких! - злобно проговорила она и закрылась в уборной.
      Мы с Настей переглянулись в отчаянии: неужто все наши усилия напрасны?
      - Ты пойми, - губы у Насти дрожали, - одну я не могу оставить ее: дед никакого внимания не обращает. А с ней идти - убегает, потом лови ее!
      - Спасибо тебе! - подержал ее за плечо.
      В коридоре стало шарканье нарастать. Отец приближается. Вошел. Любой напряженный момент под его цепким взглядом из-за кустистых бровей в десять раз напряженней становится. Мог бы что-то сделать тут, пока не было меня, как-то посодействовать порядку! Никакого внимания! Весь в высоких мыслях погряз! В реальность с кислой миной выходит.
      - Привет, отец! - произнес я бодро. Как-то он не прореагировал на мой приезд. Значимости этот факт не обрел.
      Он посмотрел на пустой стол. Повернулся. Мол, нечего зря время терять!
      - Погоди, отец, - положил ему на плечо ладошку. - Сейчас мы сварганим что-нибудь.
      Кивнул криво. Глаз не поднимал. О господи. Неужели теперь его проблемы пойдут? Одни еще не решил - хватают другие? Ну а как? Так что лучше тебе считать отлично отдохнувшим себя, полным здоровья и сил. Так и условимся.
      - Сейчас какой месяц? - наконец сипло он произнес.
      - Ноябрь. А ты не помнишь, что ли? - я несколько раздраженно спросил. Боюсь, что сил и здоровья у меня не так много, как хотелось бы.
      - Это какой месяц считается? Зимний? - произнес он.
      Решил покуражиться? Всю жизнь высчитывал сроки сева с точностью до дня и не знает - какой зимний месяц, какой осенний?
      - А что? - сдерживаясь, спросил: его долгие паузы невозможно терпеть!
      - Да надо бы в сберкассу сходить, разобраться там, - произнес упрямо. - ...Вдвое пенсию урезали у меня!
      Господи. Опять он за свое! Удачно вернулся я. Словно не уезжал.
      - Ну мы же ездили с тобой в собес - разве не помнишь? Ты просто одну строчку в сберкнижке рассмотрел - а пенсия твоя в две строчки печатается почему-то. Суммируются они!
      Не реагирует. Его не собьешь. Если упрется - хоть трактором тяни!
      - ...помнишь, еще Надя, аспирантка твоя, по новой все бумаги твои собирала. А оказалось - зря. Пенсия у тебя и так напечатана нормальная... только в две строки!
      Мне бы такую пенсию.
      Молчит!
      - Эта Надя! - проговорил наконец. - Очки навесила, а не видит ничего!
      - Это ты ничего не видишь! - я наконец сорвался. - Верней - и не хочешь видеть! Чтобы всем нервы пилить!
      Он усмехнулся торжествующе.
      - Книжку принеси! - я рухнул на табуретку. "Опять двадцать пять!"
      Ушел. Долго не было его.
      - Это он специально делает, чтобы брюзжать! - проговорила Нонна дрожащим голосом. Раздавит он нас?
      Медленно шаркая, он возвратился.
      - На! Гляди! - гневно свою сберкнижку передо мной распахнул.
      - Ну вот - смотри, - произнес я почти спокойно (в гневе не разберемся). - Две строки. Но в один день записаны. В одной строке записано - тысяча пятьсот, а в другой - тысяча пятьсот тридцать два. Больше трех тысяч пенсия у тебя! Понял? Нет?
      Долго глядел, потом молча, так ошибки и не признав, сунул книжку в карман рубахи - мол, раз так, нечего тут больше обсуждать. Пустяк. Но от пустяков этих можно с ума сойти!
      - Надюшка эта... напутает вечно! - он упрямо пробормотал.
      - Да ты ей спасибо должен сказать...
      Ну ладно... Устал я. Напрасно надеялся на передышку. С какой стати? Передышка теперь только будет... известно где. Так что - дыши!
      - Так, может, сходим тогда в кассу? - отец произнес.
      Я снова взял у него книжку, пролистнул. Два года не берет деньги - с тех пор, как переехал сюда. "Непрактичный" якобы!
      - Ну пошли.
      А куда денешься? Это не просто повторяется все. Это я все утаптываю, постепенно.
      - Только у меня, - он вдруг отчаянно сморщился, - просьба к тебе.
      А в сберкассу сходить - это не просьба? Пустяк? Вторая, видно, покрепче будет?
      - ...Ну говори же! Время идет.
      С каким-то даже задором глянул на меня. Сюрприз?
      - ...Давай лучше в мою комнату пойдем, - таинственно произнес.
      Это обнадеживает.
      - Ну... вы пока тут... - сделал неопределенный жест девушкам, побрел за отцом.
      Сели в его комнате. Он стул придвинул. Шепнул, дыханием обдав:
      - У меня дело к тебе.
      - Слушаю. - Я отодвинулся слегка. В совсем интимные его тайны не хотелось бы входить... но куда денешься?
      Снова придвинулся он с виноватой улыбкой:
      - Понимаешь, не могу уже никак ногти на ногах постричь. И так и этак пытался!.. Постриги, я прошу тебя... Сам понимаешь - кроме тебя, мне обратиться не к кому.
      - ...Сделаем! - я бодро ответил. - Давай. Значит, так... - Я задумчиво прижал палец к носу. - Сейчас таз принесу.
      - Зачем таз-то? - он мрачно удивился, густые брови взметнул. Ясное дело, есть у него своя теория и на то, как ногти на ногах стричь. Но теории его не всегда к практике подходят.
      - Таз, - я сказал, - это для того... чтобы ногти твои разлетались не шибко.
      Он хмуро кивнул. Мол, дожил! Даже ногти твои стригут не по твоей теории!
      Я загремел в ванной тазом. Ножницы взял. Девочки дружно дымили на кухне, недоуменно глянули на меня. Я, держа таз в левой руке, как щит, ножницы к губам приложил: знать о предстоящем таинстве им ни к чему. Внес к нему таз, бросил звонко:
      - Ну давай... Разувайся.
      Это еще ничего. Это еще, может быть, только начало предстоящих нам испытаний! Главное - впереди. Вздохнув, он слегка стыдливо стянул носки. После чего, взяв себя в руки, в глаза мне, твердо смотрел. Мол, нам стыдиться нечего. Честная жизнь.
      Это только я тут немножко вздрогнул. Вот это да! Вот это открытие! Грибок. Точно как у меня. Ногти белые, непрозрачные, крошатся, усыпая носки. И к тому ж - впиваются, врастают в мясо, не подобраться к краям. А я-то считал, что где-то подцепил, в аморальном общении. Надеялся излечимое. А вон оно что! Поднял на него очи. Он невозмутимо глядел.
      - Вот это да! - произнес я.
      - Что именно? - поинтересовался он.
      Отличный сюрприз он мне подготовил! Не зря я так рвался домой!
      - Ну... грибок у тебя. Точно как у меня! А ты говоришь, что наследственность - не главное! Пишешь тут! - Я кивнул на стол его, заваленный бумагою.
      - Наследственность ни при чем тут! - он упрямо проскрипел. - Оба заразились где-то!
      Мол, отец за сына не ответчик! Сам тогда и стриги! Измучил меня своим упрямством! На нем и ехал всю жизнь. И если чего добился, то упрямством своим.
      - Ну давай,- мстительно проговорил я, щелкнув ножницами. - Ноги в таз клади.
      Огромные расхоженные лапы. Твердые. По земле находил, намозолил, набил.
      - Вот так вот поверни! Та-ак!
      Я хищно впился ножницами в крайний ноготь.
      - Ой-ой-ой! - сморщившись, завопил он.
      Что такое? Зачем расстраиваться так? Если это заболевание случайное так скоро пройдет. Чего ж так расстраиваться-то?
      На следующий ноготь наехал.
      - Ой-ой-ой! - он еще громче завопил. Трогательная картина: отец отвечает за сына. Ну а куда ж нам деться друг от друга. Еще и грыжа у нас!
      Та-ак. Под ногтями остриженными кровь пошла. Картина мне знакомая. Оказывается - и не только мне! Выдернул таз из-под ног его, подложил газету.
      - Что ты делаешь?! - отец завопил.
      Ничего. Придется по моей теории пока пожить - на долгие научные споры времени нет.
      Пошел снова в ванную (девушек поприветствовав на ходу), в таз теплой воды набуровил, принес отцу.
      - Клади ноги в воду.
      - Нет!
      Под пытками не ломается!
      - Клади, говорю.
      Нет! Пришлось мне каждую его ногу брать руками, класть в таз. Он обиженно в сторону смотрел - мол, бессилен, но не согласен!
      Зазмеились кровавые ленточки. Омыл раны. Почти библейская сцена: омовение ног. Залепил раны пластырем. Пошел вылил в унитаз воды с кровью, спустил. Поставил таз на место... Теперь лишь такая у нас жизнь.
      И только хотел я расслабиться чуток... Кряхтя и согнувшись, отец вошел.
      - Пошли, - прохрипел батя.
      - К-куда? - Я даже поперхнулся.
      - В сберкассу! Ты ж предлагал! - он произнес почти гневно.
      Я?.. Ну конечно! Только вот как Нонну оставить? Такая роскошная возможность ныне отпала. Взять с собой? Напоминает мне это все головоломку про волка, козу и капусту, которых надо через реку перевезти. Главное Нонну не оставить с Львом Толстым тет-а-тет!
      - У тебя какие планы? - вскользь у Насти спросил.
      - Жду звонка Вадика - и уезжаю! - бодро ответила она.
      Козу, значит, надо брать с собой!
      - Может, прогуляемся? - легкомысленно жене предложил.
      Глянула уже враждебно. Мол, что ж это за каторга опять? А кто эту каторгу устроил? Я?
      - Не пожалеешь! - лихо ей подмигнул. Боюсь, неправильно меня поняла. Но наедине с Толстым ее никак нельзя оставлять!
      - Ну... - Насте сказал, - если уже не застанем тебя... Счастливо. Спасибо тебе.
      Звонко расцеловались.
      Более сложную прогулку трудно вообразить. Отец медленно идет, назидательно! С постриженными ногтями мог бы и быстрее идти. Нонна нетерпеливо убегала вперед, возвращалась, рассыпая искры от сигареты на ветру. Сейчас, нервничал я, искра в рукав залетит, и сгорит ее ветхое пальтишко. Был такой случай в школе у меня, когда я курить учился, пытаясь слиться с массами. Не научился. Зато она дымит за двоих. Так и летят искры. Не хватает еще ей обгорелой ходить. И так выглядит почти бомжихой... А "праздник дубленки" не скоро придет. Если вообще когда-то придет. По настроению - не похоже.
      Подбежала, вся на нерве уже, щечки надувая, потом шумно выдыхая:
      - Веча! Я пойду, а? Я больше так не могу, в таком темпе! Неужели мы тоже когда-то будем так же ходить?!
      Обязательно. Если, конечно, доживем.
      - Зачем тебе? - устало ее спросил.
      - Мне надо срочно купить... кое-что.
      - Что тебе надо купить?
      - ...Сигареты!
      - Сигарета у тебя в зубах.
      Вынула, с некоторым удивлением осмотрела:
      - Последняя, Веч! Я пойду? - рванулась.
      - Нет!
      Забегала кругами. Отец медленно шел, основательно, весело поглядывая из-под кустистых бровей.
      - Здесь давай пойдем. - Я свел его с тротуара на проезжую часть.
      Каменные плиты тротуара перестилаются уже третий раз. Деньги, выделенные на трехсотлетие Петербурга, "осваивают"! А люди по мостовой прутся. Нормально. Главное - история. Для истории и людей не жалко. Батя обычно на эту тему ворчал: "Наворотили ч-черт-те что! Вся Дворцовая площадь раскопана!" - "А зачем ты прешься туда?" Но в этот раз глаза его почему-то весело поблескивали: видно, очередное открытие сделал, сейчас обнародует. Прям не дождусь!
      Часть дороги была отделена для прохожих какими-то плоскими металлическими баллонами вроде батарей отопления. "Специально, что ли, где-то выломали?" - подумал я. Отец медленно подошел к одному, покачал могучей своей лапищей, удовлетворенно кивнул. Нонна отчаянный взгляд на меня кинула: так мы никогда не дойдем!
      - Что, отец? - спросил я заботливо.
      - Запасные топливные баки от трактора, - он уверенно произнес.
      - Какие тут тракторные баки, отец? - сказал я с отчаянием. - Это Невский проспект!
      Он кивал своим мыслям, не слыша меня. С его "открытиями" мы точно никогда не дойдем! Не оторвать его теперь от этого. Если только опровергнуть! Я кинулся к тому баллону... Действительно - сверху какая-то отвинчивающаяся крышка. Победа! - отец торжествующе глянул на меня. Счастлив? И ладно! Пусть хоть повсюду будут его "боевые друзья трактора"!
      Усмехаясь, отец медленно двинулся дальше. Нонна металась туда-сюда, как "раскидай" на резиночке. "В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань". Да и трактор еще. Но для меня это - запросто!
      - Я пойду, Веч?
      - Погоди. Сейчас мы деньги получим! - подмигнул ей. Но вряд ли "мы" это она.
      В сберкассу вошли - под башней Думы, недавно обгоревшей от восстановительных лесов.
      Отец входил медленно, раскорячась, тяжко вздыхая. "Изображает немощь, - думал я злобно, - чтоб у меня больше было проблем!"
      Войдя, он огляделся, дико сморщась, словно я его на помойку привел! А между тем - вокруг мрамор, кожаные диваны, никелированные рамы окошек. Разве такие раньше сберкассы были? Да и народ уже весь аккуратный, нормально одетый. Меняется жизнь! Подвел за оттопыренный локоть к окошку его.
      - Вот сюда тебе, - взял листок. - Сколько выписать?
      Поглядел на меня, еще больше сморщась:
      - Я сам!
      Растопырясь, всех отодвигая от окошка, долго писал, от нас спиной прикрывая тайну вклада своего. Жалуется, что видит плохо, - но это, видимо, на второй план отошло.
      Другая проблема у меня теперь на первый план вышла. Нонна, по залу мечась, нервно закурила новую сигарету. К ней величественный охранник подошел, вежливо попросил удалиться. Что она - минуты без сигареты не может?!
      - Ладно... выйдем, - взял за локоть теперь ее, вывел на воздух.
      Постоим тут: пусть отец тайной своего вклада неторопливо насладится.
      - Я не могу так, Веч, - на цепи жить, - вся дрожала.
      - Но пойми: я тоже разорваться не могу: лучше за вас вместе волноваться, чем в отдельности.
      - А ты не волнуйся, Веча!
      - Как?
      - Я немножко побегаю - и приду.
      - Какая ты придешь?
      Блеснули слезы.
      Молча стояли с ней. Вдруг крупный снег повалил. Под таким же снегом, я вспомнил, молился я. На колени вставал. Счастлив? Что я тогда просил? Глупо просить нереального - как-то неловко перед Ним, в двадцать первом веке-то. Просил я возможного: чтобы она вернулась, была со мной. Счастлив? А чтобы жить без забот - это глупо просить. С тобой то, что ты вымолил. На фоне серого неба - светлые снежинки, сцепляются на лету, еще крупнее становятся.
      Вышел отец, дико озираясь. Руку, раз за разом, за пазуху совал. Сейчас мимо кармана вложит свои сбережения! Кинулся к нему. Направил его руку с бумажником в карман: опаньки!
      Оглянулся. Нонна, слава богу, не сбегла. Двинулись обратно. Отец, вперед склонившись, как пеший сокол, еле уже брел: видно, последние свои силы на сохранение тайны вклада истратил.
      Остановились у перехода Казанской улицы - батя испуганно вцепился в мой локоть перед потоком машин.
      - Я пойду, Веча? - Нонна произнесла. - Я обещаю, Веч!
      А что Настя мне дома скажет? Все ее усилия - долой? У нее тоже нервы на пределе.
      - Н-нет, - выдавил я.
      Нонна быстро закинула голову - чтобы слезы удержать. Снежинки на лицо ее падали, таяли и текли.
      Тут зажегся зеленый, и я ее за локоть схватил. И так, распятый между ними, через улицу их поволок.
      И лишь когда прошли уже под аркой - выпустил их. Доберутся. Мне тоже надо набраться сил на этом коротком пространстве - от арки до дверей. И только подошли к железной двери (за железной дверью спокойней уже), как оттуда вдруг соседка вышла, из верхней квартиры, - подружка ее, бывшая актриса.
      - Ой, Нонночка! - расцеловались, защебетали.
      Пошли дальше с отцом - душить их счастье я не хотел... Сбежит?
      Сейчас Настя мне врежет. Решил сам напасть на нее:
      - Что, не звонил еще твой Вадим? Что он думает вообще?
      Настя только открыла рот, чтобы рявкнуть: "Где мать?" - возмущенно поперхнулась. Характер бойцовский, отцовский. Но тут, к счастью, со двора донесся звонкий хохоток нашей общей любимицы.
      - Иди посмотри, - Настя все же скомандовала. Тем более, что голосок Нонны оборвался вдруг. Убежала? Но тут - бывают же сладостные звуки - ключ зашкрябал в замке! Вошла веселая, разрумянившаяся.
      И что б потом ни случилось... Был такой счастливый момент! Правда, измотала она всех ближних, но это уже пустяк.
      - О, Настя! - сказала она радостно. - Ты приехала? Как я рада-то!
      Батя сокрушенно головой покачал. Сочувствует? Сделал бы что-то!
      Настя сурово на меня глянула: ты понял, отец? Ничего не помнит. Ни в коем случае нельзя ее отпускать!.. Характер бойцовский, отцовский: непременно ее воля соблюдаться должна!
      Я подмигнул ей лихо: мол, все о'кей. Но такое легкомысленное пренебрежение разъярило ее - в глазу засветился мстительный, торжествующий огонек:
      - Да, кстати, отец: тебе снова звонил твой Боб! Ты что, денег должен ему?
      - Да, кажется. Никто больше не звонил? - Я пытался увести разговор в сторону. Опять рухнет хрупкое счастье!
      - Спрашивал, - продолжила Настя упрямо. - Что, у вас окна из пуленепробиваемого стекла?
      Тишина повисла. И общий ужас. А ведь только что счастье было! Неужели нельзя было его поддержать? Я один должен стараться?
      - Кто это - Боб? - проговорила Нонна надменно. Королева контролирует своего дворецкого!
      - Это твой скорее Боб! - ответил я в ярости. - Из-за тебя он возник деньги на твое лечение нужны были! Пора отдавать!
      - Но я же не знала, Веч! - проговорила Нонна испуганно.
      Моей ярости испугалась - или Боба? Хотелось бы, чтобы моей ярости.
      - Теперь пулю жду из-за этого!
      - И что ж делать, Веч?
      Спохватилась!
      - Работать на него заставляет! Дерьмо воспевать.
      - Тебя?! - воскликнула Нонна.
      - Да, представь себе. Меня. Бывшего певца тонких материй! Заставляют теперь воспевать дерьмо... Материал, наиболее трудный для воспевания. Вот так!
      - Ну нет уж! - Нонна твердо губы сомкнула. Засверкали глаза. Можно подумать - на баррикады пойдет! Или по крайней мере - на работу. Или последняя надежда - в кладовку не пойдет.
      Ничего! И это утопчем!
      ...Аппарат зазвонил. Настя раньше меня трубку схватила. Молодость, азарт!