Валерий Попов
      Третье дыхание
      повесть
      Попов Валерий Георгиевич родился в 1939 году в Казани. В 1963 году закончил Ленинградский электротехнический институт, в 1970-м - сценарный факультет ВГИКа. Печатается с 1965 года, автор многих книг. Живет в Петербурге. Лауреат премий "Золотой Остап", "Северная Пальмира", имени С. Довлатова. Постоянный автор "Нового мира".
      Глава 1
      забыл: пузыри на лужах - это к долгому дождю или к короткому? Криво отражая окна, кружатся возле люка. Но все равно - к короткому или длинному, вечно стоять под аркой не удается, надо идти домой. Я гляжу на наши окна. Лишь у отца окно светится: все пишет свое "последнее сказанье", как, усмехаясь, говорит он... но мне туда, в темноту, где ждет меня все... все, что я заслужил. Весь ужас. Вперед!
      Теперь еще какая-то "острая стадия" наступила у нее! Значит, все, что было до этого, "тупой" можно назвать? Последняя шутка твоя - кстати, неудачная. Иди. Прошел через мокрый, хлюпающий двор, воткнул ключ-пластинку, открыл железную дверь. На темной лестнице жадно втянул запах - будто запах может чем-то утешить. Глупая надежда. Обычно пахнет. Хорошо, что не пахнет бедой - гарью, например. Но беда не обязательно пахнет. Так что - хватит принюхиваться. Иди. Все возможные задержки ты использовал уже, скоро все увидишь сам, все успехи за неделю, пока не было тебя.
      А вдруг все нормально? А? Любимая моя французская пословица: "Никогда не бывает так хорошо - и так плохо, как ждешь". Но это больше во Франции, наверно. Последнее время мне стало казаться, что так плохо, как ждешь, все же бывает. Особенно у нас. Уж у меня - так точно. Особенно - с ее помощью. Жди беды - и не ошибешься... Готовь амбар под новый кошмар. Пословица средней полосы и Северо-Запада... Шутка вскользь. Хватит тебе изгаляться на лестнице: у тебя, между прочим, квартира тут. В бомжи не удастся выбиться в ближайшее время - пока что это только мечта. Отворяй ворота! Дверь со скрипом отъехала. Темнота - и вновь втянул запахи. Вся надежда на нос вдруг он подарит что-то? Глаза пусть пока отдыхают - им много работы предстоит. Уши тоже не радуют - зловещая тишина. Горелым попахивает - но, слава богу, не пепелищем, а сгоревшей едой. Это уже - родное!!! Эйфелеву башню из сумки достал - как-никак из Парижа приехал! - но это, похоже, тут никого не волнует... засунь ее куда-нибудь!
      По коридору тихо пошел. Полоска света под дверью отца. Но - пока не надо туда, с ним мы окончательно запутаемся. Давайте - по одному? Медленно, со скрипом, дверь в спальню открыл... Спящая жена - лучший подарок, тогда бы и я рухнул, до утра. Но - подарки кончились. Нету ее! Впрочем - мысли запрыгали, - одеяло откинуто, синеет в лунном свете пододеяльник, как сугроб. Значит, все же ложилась? Потом - встала и ушла? Вопрос: когда это было? Сегодня, вчера, сразу после моего отъезда? Отец вряд ли даст четкий ответ: удивится, потом как бы задумается - на это много времени уйдет, он не любит спешить вообще, а тут, может быть, следует поторопиться.
      Говорила, давно уже: "Когда я пойму, Венчик, что я совсем уже в тягость тебе, я уйду. Уйду - и не вернусь. А тебе скажу, что в магазин пошла. А денежки оставлю, оставлю - вот сюда положу!" - кивала своей головкой-огуречиком. Сбылось? К выходу метнулся, остановился, решил все-таки на кухню глянуть... Стоит! Ореол луны вокруг ее головенки, потом вдруг дым ее окутал. Стоит! И как всегда в последнее время, смотрит туда в абсолютно темное окошко напротив: там, по ее мнению, я все свое время провожу, даже когда в Париже. Реальное пребывание мое - скрипнул половицей - похоже, мало волнует ее, хоть развались я тут реально на части - будет смотреть туда! Там я жутко себя веду - как ей, видимо, хочется. Под это дело можно и пить - уважительная причина. Удобную наблюдательную точку подобрала - не отходя от холодильника. Правда, когда я несколько ее бутылок разбил, стала выбирать более потаенные ниши, но сюжеты черпает - только в окне. Так удобнее ей. Главное - быстро. Считала информацию, налила - хлоп! Даже если это не просто окно, даже если - Вселенский компьютер, все равно нет там столько на меня, чтобы ей так уж горевать, а главное - столько пить!
      Стоял, скрипел полом. Похоже - во плоти я ее нисколько не интересую. Пока весь дым не развеялся - ни разу не обернулась. Уйти? Глубокий, освежающий сон? Но тут медленно повернулась она... Все ясно. Ледяной, ненавидящий взгляд - вот негодяй, только что выползший оттуда... там действительно когда-то молодая дворничиха жила. И что? Сколько ни объяснял ей, поначалу шутливо... все внимание ее на этом окошке сосредоточилось! Главное - чтобы не выходя из кухни. Когда-то мы еще весело с ней говорили, и сейчас так же пытался... "Пойми - женщины без высшего образования вообще почему-то не видят меня. Не считают за человека! Странно, но факт!" Не проходило уже это! Тяжелый взгляд... "Значит, зато с высшим образованием все в порядке?" Тьфу!
      Стояли молча, смотрели.
      - Скажи мне... ну зачем ты пьешь? - Вопрос этот от частого употребления стерся, блекло прозвучал. Ответ был не менее традиционен.
      - А ты... зачем был там? - махнула синеньким пальчиком за тоненькое плечико.
      Все! Глубокий, освежающий сон! Пошел рухнул. Закрыл глаза.
      Воспоминание первое.
      Сияющий зал ресторана "Европейской", прекрасный витраж над оркестром Аполлон мчится на тройке в розовых облаках. На сцене - наш общий любимец, красавец усач Саня Колпашников с оркестром. И - общий пляс. Но смотрят все на нее, как она пляшет - легко, чуть дурачась, сияя. И все мы счастливы: ну что может взять нас, веселых, красивых, и - юных, но уже - знаменитых, любимых всеми тут, даже милиционерами?
      Приплясывая, она движется к выходу. Танец обрывается. Мы падаем к столу.
      - Ну и девушка у вас! - восхищенно говорит элегантная дама, "заметенная" общим восторженным танцем к нашему столу, - такую скинь с десятого этажа - отряхнется, пойдет!
      Тогда казалось, что все мы бессмертны! В зале вдруг появляется гардеробщик Михеич, наш преданный друг - не поленился на протезе подняться сюда:
      - Нонку там замели!
      О господи! Сердце уже предчувствовало это.
      Оказалось - спускаясь с мраморной лестницы, загремела с нее, смела нескольких японцев с дорогой фотоаппаратурой - вот и они тут же, в пикете под лестницей стоят, продолжая, впрочем, вежливо улыбаться.
      - Аккуратней, ребята, надо! - говорит нам опер Коля, наш друг. - Ведь интуристовская все же гостиница - надо понимать!
      Пока все еще мирно, но... В глазах ее уже набирается та муть, которая теперь все загородила!
      - Найн! - вдруг почему-то по-немецки произносит она (видно, в полной уже почти отключке решив, раз ресторан интуристовский, немку изображать?).
      Коля смотрит на меня вопросительно: мы друзья или нет?
      - Что вы от меня хотите? - вдруг на чисто русском, но надменно произносит она.
      - Что она... огрести хочет? - В Коле тут закипает профессиональная злость. Он отрывисто набирает номер, ждет. Ситуация выходит из-под контроля.
      - Найн! - Наша красавица вдруг жмет тоненьким пальчиком на рычаг.
      - Ну все! Нарисуем тебе! - звереет Коля (да и я, честно говоря, тоже). Коля выводит слово "Протокол".
      - Найн! - произносит она с холодной улыбкой и размазывает чернила. Все!
      - Ну, ты по максимуму получишь, как Муму! - восклицает Коля.
      Это она умела уже тогда!
      Воспоминание второе.
      Праздник закончился. Все, отплясав, делом занялись. Лишь она гуляет! Преуспевающие наши друзья интересуются ею все более отрывисто, лицемерно восхищаются: "Молодец! Поддерживает боевой дух!" Но лучше бы она его не поддерживала, дороговато это уже обходится - и ей, и мне!
      Тягостная ночь уже на середине - а ее все нет. Внизу хлопает дверка такси, я вздрагиваю, по этому лихому звуку чуя сразу все. Теперь (с тоской сжимаюсь под одеялом) надо ждать продолжения... как долго она по лестнице идет! Тягуче скрипит входная дверь... в руках людей трезвых она так долго не скрипит. В отчаянии я приподнимаюсь - вставать? Потом снова падаю: может, обойдется? На работу ведь завтра - и ей, и мне!
      - Вен-чен-ко! - звонкий ее голосок (дурацкое прозвище придумала). Смотри, кого я привела!
      Представляю!
      - Сейчас, сейчас! - бодро откликаюсь.
      "Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!" Сам же когда-то это начертал! Теперь - отвечаем. Волокем эту фразу - хотя уже тяжело!
      Воспоминание третье.
      Юбилей. Серебряная наша свадьба - двадцать пять лет, хотя серебра еще нет ни в волосах, ни в карманах. Ахинея - есть, уже неуместная в нашем возрасте, все более раздражающая!.. а серебра - нет. И что-то надо с ахинеей делать - утянет на дно. Может быть, подскажут друзья: на юбилей-то они точно явятся - быть может, в последний раз! Все-таки не полное я фуфло, выпустил за эти десятилетия немало книг, в настоящий момент проживаю в Доме творчества писателей в Комарове! "Формально все нормально", как говорили мы с ней. Но держаться уже нету сил! Приехала она в Дом творчества уже сильно подшофе - другой она просто и не бывала теперь. И эту встречу, на которую я еще надеюсь, завалит, как заваливает теперь все, - и друзья разъедутся, оскорбленные или - еще хуже - снисходительно посмеиваясь: "Ну, эти как всегда!.. супруга, как всегда, упруга!.." Но встречу уже не отменить. На что я, идиот, надеюсь, на какую подмогу?
      Ну что же - надо идти! Поднял ее, поправил одежки, повел через холл Дома творчества... Позор!
      Сели в автобус. Молча, чтобы не тратить последних сил, дотащились до Репина. Ослепительно улыбаясь, вошли в гостиницу "Репинская", где нас радостно встретили уже слегка потертые, но все еще элегантные друзья. Мы опять все вместе, а значит, все хорошо, как раньше! Смутный отрезок (длиной в двадцать пять лет) можно забыть, вернуться в яркую молодость.
      Правда, юбилей тот, помню, пришелся на очередной провал экономики, как раз была пора дефицита, так что праздничный стол в конце зала слегка удивлял: белый, жирный соленый палтус - и густое, сладкое темно-красное вино. Но и мы - уже не прежние! Или как? С каждым глотком молодость вроде возвращалась, мы отплясывали наш твист, который и музыканты (наши ровесники) тоже любили... но она двигалась все неуверенней, плюхнулась мимо стула - и это на виду у всех! Когда-то это было весело, но сейчас! Эх! Я поднял ее на стул, глядел в ее ледяные, отсутствующие очи... Зачем мы затеяли этот юбилей? Я придвинулся к ней, обнял за плечи, нежно шепнул: "А ведь ты загубила мне жизнь!"
      В суровом ее лице ничто не дрогнуло. Даже не повернувшись ко мне, она наполнила свой фужер густым красным вином. Сейчас хрипло произнесет: "Так давай же выпьем за это?" Не угадал! Так и не повернувшись, небрежным жестом через плечо, словно помои, плеснула мне в харю вином! И что - харя! Главное - белый ангорский свитер, на юбилей впервые его надел, сам себе его в Риге купил - не она же! Все! Пропал свитерок! Весь залит красным! Уж не она будет его отстирывать! Все я! Быстро посыпать солью его - или дать сдачи?.. предпочел соль. Стал осыпать свитер солью под ее презрительным взглядом... надо бы заорать или лучше бы - зарыдать! Но все время делишки отвлекают. Сколько ж я сэкономил слез! Трагедия моя еще и в том, что даже не могу дать волю эмоциям, поскольку поддержание порядка - тоже на мне! Улыбаясь, кинулся в танец: "Господа, господа!" Под презрительным взглядом ее праздник дотянул, временами цепенея у зеркала: "Все! Пропал свитерок!"
      Но чувств своих полностью не смог задушить, поэтому, когда прозвучал вальс-финал, и официальная часть была, так сказать, закончена, и мы высыпали, приплясывая, на темное шоссе, окаймленное белым пушистым снегом, и друзья, радостно гомоня, уехали, - тут я дал себе волю! Вернее, попытался себе ее дать... но дал - ей! Поскольку - лишь размахнулся - тут же получил четко костлявым ее кулачком в нос! Кровь хлынула на многострадальный свитер. "Проклятье! - мелькнуло в сознании. - Теперь уж его точно не отстирать!" Кровь с вином - коктейль замечательный. И соли, чтобы посыпать, нет - если не считать той, которую машины перемешивают с грязью на дороге. Мы перешли на ту сторону и там дрались, хотя "дрались" - это сказано слишком обобщенно. "Вес мухи" против "веса быка"! Легко представить, на чьей стороне были симпатии толпы! Она приплясывала, зверски ощерясь (кой-какие зубы у нее тогда еще были), и неожиданно ударяла мне то в губы, то в нос - сама же, будучи маленького роста, была практически недосягаема для моих кулаков. Народ буквально неистовствовал! Все ставки были сделаны на нее! Свитер не отстирать уже никогда! Представьте мое отчаяние: кто же из нас прав? Судя по народу - целиком она! А что же я? Сколько раз я делал для нее хорошее - спасал, вытягивал, а теперь она бьет - и все ликуют. Так как же тогда надо жить? Попробуй разгадай душу народа! Сойдешь с ума! Этого не случилось лишь потому, что подошел автобус, временно все прикрыл, как занавес в бурной пьесе. В автобусе, стиснутые людьми, азартно болеющими за нее, мы не смогли, однако, продолжать эту столь полюбившуюся им драку только плевались. Юбилейный праздник, в общем-то, удался - в основном, правда, для зрителей. Потом мы вывалились на шоссе, у белеющего во тьме залива, и мне пришлось толкать ее вверх, в ледяную гору, по улице Кавалерийской, ведущей к Дому творчества, - для драки не было рук, так что драки опять не было - может, сказывалось отсутствие болельщиков, нездорового угара? Добравшись наконец до номера, мы рухнули спать, и во сне злоба и отчаяние как-то выветрились, все вылетело, видно, в форточку, открытую в чистый сосновый лес.
      - Вен-чик! - утром послышался ее звонкий голосок.
      - ...Ну что? - Я согнулся у раковины над свитером, пытаясь отстирать... Пропала вещь!
      - А пив-ко есть у нас? - С подушки смотрело ее свежее, выспавшееся, веселое личико. Ну что делать с ней?
      Я выдержал паузу... сколько смог... но смог я недолго.
      - ...Е-есть!
      - Так дай же его скорее мне! - сияя, воскликнула она.
      Значит, могли мы с ней добывать благодать и в такой ситуации? Значит, объединяло что-то нас и помимо пива? Видать... Кончилось?
      Я лежал с закрытыми глазами... долго еще там она? Наконец гулко хлопнула форточка. Пауза. Зашелестели шаги. Я сдавил веки еще плотнее. Не хочу! Шаги ее рядом со мною затихли... Глядит? Сейчас, наверное, зарежет! Ну и пусть!
      Упала рядом со мной, со вздохом прижалась. Едкие слезы - ее или мои? защипали скулы. Потом - отпихнулась ладошками, встала и ушла.
      Глава 2
      Ночью разбудил меня громкий звонок. Вскочил, заметался в темноте, пытаясь понять, где я. Если в гостинице - то где здесь телефон? Потом понял, что дома, и нашел аппарат.
      - Алло.
      - Ты дома? - после паузы хриплый, обиженный голос дочери.
      - Я?.. Да.
      - Приехал?
      - ...Вроде.
      - А почему не позвонил?
      Отбился:
      - А почему ты так поздно звонишь?
      - Я? Поздно? Половины одиннадцатого еще нет.
      - Как? - глянул на часы. - Да... Действительно.
      Измученный перелетом, а также теплым приемом, рухнул, уснул. Поэтому кажется, что сейчас глубокая ночь.
      - Да... Так и чего ты звонишь?
      - ...Мне не нравится мать!
      - Но матерей, знаешь, не выбирают, - пытался все в шутку перевести.
      - Напрасно смеешься - все очень серьезно! - Настя одернула меня.
      Помолчал, осознавая серьезность.
      - Ей уже слышались голоса. Теперь добавились зрительные галлюцинации. Все это время она уверена была, что ты не во Франции, а в окошке напротив сидишь! Видела там тебя!
      - Да... От такого варианта, особенно по сравнению с Парижем, в восторг не могу прийти. Насколько я знаю - там нежилой фонд?
      Пытался еще удержаться за легкомысленный тон. Может, так все оно и рассосется?
      - Ее надо срочно в больницу! Пока... разрушения личности, как я надеюсь, обратимы еще!
      - В больницу? В... эту?
      - Ну а в какую еще?
      Наслаждается своей решительностью? А ты со своей мягкостью куда все привел? Настя права - с каждой неделей тут хуже. И - тебя за это надо благодарить. Ее в ту клинику определили еще когда? Но ты - проявил мягкость. Зато - целое лето ей подарил. Подзагорела, окрепла. И?
      - Да. Ты, пожалуй, права. Надо подумать.
      - Не думать надо, а действовать. Ты помнишь - там мой приятель работает, Стас Николаев? Он ждет. У тебя есть его телефон?
      - Но сейчас-то, наверно, он спит? - пытался все же концовку смягчить улыбкой.
      - Ну, сейчас, может, и спит. - Дочурка наконец-то смягчилась, улыбнулась. - Но завтра утром ты ему позвони.
      - Слушаюсь! - вытянулся у аппарата. Аккуратненько трубку положил. Потом на жену поглядел, мирно спящую. Ну просто ангел. Так бы и всегда!
      Конечно, все мои поблажки ей губительны - но с другой стороны, кроме этих поблажек, какие еще радости жизни остались у нее? Бутылки, по углам запрятанные? В них давно уже не праздник, а чистый ужас разлит. А праздник - лишь я могу ей устроить. Чем-то надо радовать ее? Показывать, что жизнь еще не кончена?
      Этой весной у нее глюки начались - стала слышать вдруг, как я разговариваю под нашей аркой, причем - с бабой. И о любви! Странное вообще место для подобных дел - под нашими окнами... Но ей - удобнее так. Да и дело вообще-то малопочтенное, учитывая возраст наш: за шестьдесят! Бреду, увы, не прикажешь! Встречала слезами меня:
      - Ну что?.. Наговорился?
      - Ну слушай... Ни с кем я не говорил!
      Галлюцинации - убедительней жизни. По ночам разговоры мои слышала, даже когда я рядом с ней спал. Это ей несущественным уже казалось: притворяется! В конце концов появился этот Стас Николаев, Настин дружок. Приговор произнес: немедленно! Пока еще можно те голоса заглушить.
      Сходили тогда с ней на собеседование, в дом скорби. Печальное зрелище. Вышли - пока?
      - По-моему, нормально, - бодро заговорил я, - и врачи люди приятные, и... обитатели мне, в общем, понравились. Видела - там один по мобильнику говорил? Привилегированное местечко!
      Не разделяла мой восторг, слезы глотала.
      Потом был последний день перед ее уходом. Собирались вяло. Главное, не сказать бы - "сбираться"... как говорила ее мать... что как раз в подобном заведении дни закончила. И тут мне Саша Рубашкин позвонил, прямо из Литфонда, сказал, что дача освобождается и что если я приду сразу, то она моя! Сбегал, вернулся.
      - Порядок! - жене бодро сказал. - Сходишь на месяцок в больницу, а оттуда - на дачу. Запахи!.. представляешь? Все лето там проживем!
      В слезках на ее ресницах засверкали огоньки. Обрадовалась.
      - Давай, - расщедрился я, - на рынок сейчас с тобой сходим, одежду на лето купим тебе.
      - Давай! - радостно встала. Как легко праздник-то ей устроить!
      А когда летние свои увидит одежды!.. легче ей будет уже в больницу идти. Представлять уже можно, в чем она станет по заливу гулять!
      На Апраксин рынок ее повел, где, раскинувшись на раскладушках, сиял и пах секонд хэнд. Вполне удачные вещи попадались там!.. особенно для дачи. А в тот день нам особенно везло, отличную летнюю одежку мы ей нашли - легкое платье цвета хаки, белые шорты, сандалии с веревочной подошвой. Хоть сейчас на курорт! Неужто это Бог нам с насмешкой подал перед заточением ее в темницу? Не может быть. Было тепло, с луж на асфальте пар поднимался и поднимал наш дух. Умели в счастье жить, пропуская беды, забывая про них... а что, если попробовать еще раз? Ведь явный шанс нам подкидывают - даже глупый поймет. Остановились вдруг, глянули в глаза. Совпадение полное. Поняли, ничего еще не сказав.
      - А можно я не пойду в больницу, а? - проговорила она. - Я справлюсь, справлюсь! Честно говорю! - для убедительности кивала продолговатой своей головкой.
      Я смотрел на нее. Так легко сделать ее сейчас счастливой, неужто я скажу - "нет"? Что думать тут? Теплая площадь с паром над лужами - или затхлый больничный коридор?
      - А давай! - махнул рукой я.
      Неприятности никуда не денутся - а пока... Мы поцеловались. Стояли, счастливые, в теплом пару. Что - лучше бы этого не было? Ну уж нет! Только это и запоминается в жизни. А что всех нас ждет печальная участь - ясно и так. Но лучше - не сразу! И лето - жаркое вышло, и она действительно не пила, и все вокруг на дачах любили ее, часа два в магазин ходила - у всех калиток останавливали ее. Летний рай.
      Но сейчас-то уже осень. Все беды вернулись. И тоже, выходит, окрепли? Раньше она голоса только слышала - теперь добавился видеоряд. Теперь она меня еще видит, напротив в окне, в какой-то "мыльной опере", в запутанных отношениях. Якобы я сижу с какой-то бабой на подоконнике (отличное место!) и восклицаю, хватаясь за виски: "Это ужасно, ужасно!" Я?! Хоть бы книги мои уважила: где-нибудь у меня написана подобная чушь? Двадцать книг выпущено, и такого - нигде! Наплевать ей теперь на это. У бреда - свой вкус, и чем хуже, тем лучше, тем чаще можно водку хлестать!.. Но было же - лето? Или я и с этим был не прав? Может, ее бы уже вылечили? А это мы проверим сейчас. Осень - время тоскливое, можно и в больницу пойти. А может, утром опять выход придумается, как тогда? Но тогда - лето начиналось. А теперь кончилось. Дождь по железу гремит. Встал, на кухню пошел. Пока чисто поле боя, надо диверсию совершить какую-нибудь. Заглянул в ее шкафчик, в углу. Батарея бутылок. Последняя - чуть начатая. С отчаянием в умывальник вылил ее. Вот так вот! И шкафчик к холодильнику придвинул, чтоб дверку не открыть.
      Слишком часто идет этот сон, и всегда почему-то поутру. Что я обменялся почему-то на другую квартиру и просыпаюсь - явственно просыпаюсь - в унылой, другой. Вместо своих высоких окон с отчаянием вижу перед собою какие-то мутные "бычьи пузыри", за тощими стенками с драными обоями слышу соседей: кто-то кран на общей кухне открыл, радио дребезжит... Одно ясно это из-за нее, связано с нею. Беда - она затопляет все, прежнего не оставляет. Долгое отчаяние. И удивительная достоверность. Сдираю клочки обоев, от них - сухое белое облачко, собираю острые куски отлупившейся белой краски меж окнами. Это не сон! И последним усилием как-то выдергиваю себя оттуда, пролетаю через какую-то тьму и открываю глаза. Высокие сводчатые окна, красивый потолок. Господи - я дома у себя! Какое счастье! Значит, беда только маячит, но еще не пришла. Счастливое это пробужденье подарено еще раз. Сладкое оцепенение, наполнение сначала звуками нашего двора - тихого, солнечного, высокого. И первый - я уже привык - звук: поскребыванье какой-то пустой коробочки по шершавому асфальту, кто-то осторожно ее волокет - сам примерно такого же размера, как и она. Алчный карлик - так я его назвал. Звук этот не нарушает тишину, наоборот, как-то ее подчеркивает, обрисовывает ее своды, размеры двора. И после этого опять тишина, самая сладкая, самая драгоценная - до первого гулкого хлопка автомобильной дверцы. Столько счастья - а я еще не вставал. Вот бы и дальше так день пошел! С этой мечтой я обычно задремываю, и следующие звуки блаженства - мерное поскрипывание пола в коридоре под шагами отца, тихое, деликатное бряканье посуды на кухне: жена уже что-то делает... будем думать еще десять минут, пока готовит завтрак. Но ухо уже различает каждый звук недолго тебе осталось отлеживаться: к блаженным звукам добавляются тревожные. Стук дверки о холодильник - специально подвинул, с натугой, холодильник к пустому шкафчику, где она выпивон свой таила, - теперь из-за близости холодильника его дверку не открыть - но уже бьется, пытается. Долгая пауза, мучительное размышление. Нет, не о завтраке она думает! И во дворе уже - бой, бомжи грохочут баками, опрокидывая их, разбрасывают требуху по двору в надежде найти там жемчужные зерна. Блаженство кончилось, надо вставать. Но вставать надо бодро - с любой минуты, в принципе, можно начать новую, счастливую жизнь - все зависит от слова, которым начнешь. Закидываю ноги к подбородку, выпрыгиваю с тахты. "Жизнь удалась, хата богата, супруга упруга!" На кухню иду.
      А вот и любимая!
      Острый подбородок ее высунулся вперед, крупно дрожит. Ходуном ходят большие пальцы. Глаза ее полны слез, глубокими вздохами она удерживает их. В общем - идиллия.
      - Мо-р-нинг! - бодро произношу я.
      - ...морнинг, - тихо отвечает она, но смотрит мимо.
      Разблюдовка ясна: зачем я испортил ей день, порушив маленькую ее тайну, сделав невозможным открывание заветной дверцы? Что она плохого мне сделала? Да практически ничего - если не считать того, что полностью разрушила наши жизни - и свою, и мою, а теперь добивает нашу, совместную. Сколько это можно терпеть? Но стоит ли начинать с этой темы утро? Тем более - отец уже нетерпеливо полом скрипит, и ему кушать нашу драму на завтрак неинтересно, ему геркулесовую кашу подай! Может, вспомнит хотя бы он, что я из Парижу накануне приехал? Задаст вопрос. А я на него отвечу. И так, слово за слово, и выстроится день? На фиг я, как таежный следопыт Дерсу Узала, с утра к разным подозрительным шорохам прислушиваюсь? Плевать мне на них! Даже демонстративно из кухни в кабинет свой ушел - пусть все само собой катится! Легче надо! Как французские товарищи: "Где ваша жена?" "Ха-ха-ха, она в больнице!" Когда-то я так умел. Даже когда сам в больницу попал, не терялся. "Где ты так загорел?" - все потом удивлялись. "В больнице!" - искренне отвечал. Но никто не верил. В больнице, честно, у большого окна в конце длинного коридора, кое-кого обняв, щурился на солнце. И загорел. Теперь - даже из Парижа бледный вернулся. Тупо сидючи за столом, ждал, когда из кухни любимый возглас услышу:
      - Все гэ!
      Так раньше радостно докладывала она - "все готово"!.. Тишина. Не удержался, пошел. Тем более и отец своими скрипами в коридоре меня извел. Не может потерпеть?
      - Дай намажу! - выдернул из ее дрожащих рук нож. С этими ее дрожаниями завтрак не настанет никогда! Да-а... теперь губы ее стали дрожать. Свои глупые надежды на счастье оставь навсегда! И даже - на элементарный порядок и какой-то покой: кроме корок от сыра, ничего в холодильнике нет. Так она тебя ждала-встречала - хотя денег оставил ей миллион!
      Спокойно, улыбайся. Это же твой батя пришел, свесил свой огромный сияющий кумпол через порог - то ли здороваясь с тобой, то ли приглядываясь.
      - Сейчас, батя!.. Ну ладно - садись!
      Гонять еще по коридорам его, в девяносто два года, как-то нехорошо. Он-то не виноват: честно овдовев, продал свою квартиру, переехал к нам. "Завтрак как трагедия" - тема не его диссертации, он всю свою жизнь селекцией больше увлекался, кормил сперва всю страну, теперь - нас. Поэтому и не будем отвлекать в сторону его с капитальной дороги в мелкие тупики. Поставил кашу перед ним, к жене повернулся.
      - Да у тебя же газ опять не горит! - не удержался, рявкнул на нее. И тут же исправился: - Вот спички проклятые! Кто выпускает их только? А-а! Хабаровская фабрика! Ну, тогда все ясно - пока едут, обсыпятся! - весело шлепнул ее по спине, она робко улыбнулась: "Спасибо".
      Может, вылезем? Но тут батя вступил. Аккуратно кашу доел, отодвинул плошку, губы утер.
      - Хоть и не хочется поднимать эту тему...
      Ну так и не поднимай!
      - ...но все же придется!
      Зачем? Раз я уже вернулся и пытаюсь как-то раз наладить жизнь - зачем делать заявления, тем более если не хочется?.. Назло?
      - ...должен сделать заявление! - упрямо повторил.
      Ясно - уже из чистого упрямства, чтобы продемонстрировать, что он еще кремень, а мы все - тряпочки рваные, не годимся никуда.
      - За все время твоего отсутствия...
      Чайник поставил перед ним! Пей, отец, чай и не круши нашу зыбкую платформу!.. Помолчал, потрогал ладонью чайник, удовлетворенно кивнул, однако продолжил:
      - ...за все время твоего отсутствия... она ни разу не давала мне есть!
      Гордо выпрямился: мне рот не заткнешь! Нонна стояла у раковины, ложка в ее руке колотилась о чашку... Договорил-таки!
      - Ну зачем, отец, сейчас-то вспоминать?
      - Я только констатирую факт! - проскрипел упрямо.
      "Не все факты обязательно констатировать!" - неоднократно ему говорил. Но... в девяносто два я тоже, наверное, буду за своим питанием так же следить.
      Ну что? А я-то мечтал поделиться парижскими впечатлениями! Никто и не вспомнил о них. Губы Нонны тряслись.
      - Я что... ни разу не кормила тебя?
      - Нет! - Он вскинул подбородок.
      Мне, может, уйти? Мне кажется, они мало интересуются мной, тем, что я сейчас ощущаю. Ощущаю себя булыжником, который они швыряют друг в друга.
      - Ни разу? - Она яростно сощурилась.
      - Ни разу! - Отец даже топнул ногой. - И ты, Валерий, учти: если ты опять уедешь - я не останусь здесь!
      - И уходи! - Нонна швырнула в гулкую раковину ложку, ушла. Батя, что интересно, спокойно налил себе чаю. Порой, даже в минуту отчаяния, восхищаюсь им.
      - Сахару дай, - приказал мне сурово, указав пальцем на сахарницу.
      Протянул ему ее.
      - Спасибо.- Батя кивнул.
      Отец, шумно прихлебывая, пьет чай. Нонна, наверное, плачет.
      Так начался трудовой день.
      Глава 3
      Отец прошел мимо меня с длинной оглушительной трелью в портках: поел, стало быть, все-таки хорошо, одобрил появление сына в своеобразной манере тут, стало быть, можно быть спокойным.
      Займемся инвентаризацией. Парижские сыры. Эйфелева башня в натуральную величину. Сейчас это явно не прозвучит: у бати вызовет осуждение (бросил отца), у Нонны, наверное, ярость: "Хватит врать, ни в каком Париже ты не был!" Спрятать все это? Но обидно как-то. Все-таки в Париже я был и блестящий доклад, говорят, произнес, на стыке этики с экономикой... Лишь здесь я не нужен никому. Положим в кладовку - до лучших времен. Которые вряд ли наступят. Со скрипом дверь в кладовку открыл. Когда-то я просыпался, аж в глубокой ночи, от этого скрипа. Одно время свой выпивон она в кладовке скрывала, справедливо полагая, что в этом хаосе какая-то сотня бутылок ее останется незамеченной, но потом они стали падать на голову, как только дверь открывал. Из-за избытка тары пункт этот пришлось закрыть. Теперь я свое тута спрячу - она сюда не сунется, здесь она уже была. Со слезами дары свои прятал! Обрадовать хотел, но, чувствую, кроме обид и оскорблений, ничего не буду иметь. Пусть Лев Толстой за ними присматривает - белеет тут его бюст. Друзья как-то в шутку приволокли, какое-то время честно я на рабочем столе его держал, но яростное его выражение достало меня: работаем как можем, нечего так глядеть! Сослал его в кладовку, хотя и уважаю; вот сейчас исполняю низкий поклон. Пожалуй, спрячу даже все в него (внутри у него полость) - доверяю ему самое мое ценное на сегодняшний день! И прикрыл бережно дверку.