В то же время замполиты сообщали о неясности боевой обстановки, о слабой увязке действий.
      Но дальше фактов и констатации дело не шло. Анализировать, обобщать мы еще, как видно, не умели.
      Из кармана комбинезона я достал книжку с письмами и фотографиями немецких девиц. Погодин вынул из полевой сумки розовый тюбик.
      - Французская зубная паста. Нашел в разбитом танке. Консервы вроде бы голландские.
      - Съели? - съехидничал Ластов. Погодин не счел нужным отвечать.
      - Похоже, Гитлер у всей Европы на довольствии стоит. Воюем, выходит, не с одной Германией...
      Но самым интересным и больше всего нас взволновавшим был тетрадный листок, который вынул из планшета Ластов. В левом углу простым карандашом: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!". В правом - красная пятиконечная звезда. В центре тоже красным карандашом короткий текст - несколько фамилий и приписка: "Будем биться бесстрашно и смело за советское наше дело".
      - Автора не нашел,- признался Ластов.- Листовка появилась после первого боя, ходила по рукам.
      Мы рассматривали мятый, захватанный перепачканными руками листок, смутно догадываясь, что рождается новая форма пропаганды подвига и прославления героя. Мы видели в листовке знамение духовной силы и инициативы наших бойцов, их готовности следовать примеру умелых и отважных.
      Я поднялся. Надо было переходить к "официальной части".
      4
      Ночь на 27 июня сорок первого года - с беснующимся пламенем лесных пожаров, медленно падающими фонарями осветительных бомб, трупами в развалинах Бродов, чудовищными слухами, приказами, сводившими на нет дневные успехи,одна из самых страшных ночей в моей жизни...
      "Тридцатьчетверку" подбили в открытом поле между Червоноармейском и Баранье. То ли в пятый, то ли в шестой налет "мессеров" на наши две машины мою и Рябышева.
      Нас заметили при выходе из Червоноармейска. Трижды танк подбрасывало воздушной волной. И вот разбиты два катка, порванная гусеница замерла позади, на дороге.
      Коровкин положил на борт дымовую шашку. Не ахти какая хитрость, но на немцев действует: решают, что танк горит.
      Коровкин побежал в Червоноармейск - не посчастливится ли найти ремлетучку. Мы остались в окутанном дымом танке - еще одна вышедшая из строя машина среди множества искалеченных танков, полуторок, "зисов", которые отчетливо видны, когда осветительные бомбы опускаются пониже.
      Шевченко пробует воспоминаниями поднять собственное настроение. В мае, попав по служебным делам во Львов, он познакомился с "паненкой". Даже опоздал на сутки.
      Довоенное нарушение дисциплины кажется теперь столь безобидным, что в нем можно признаться при заместителе командира корпуса. А ведь тогда - я отлично помню - Шевченко с негодованием расписывал непорядки на Львовском складе, из-за которых он будто бы опоздал в часть.
      - Иди ты со своей "паненкой"! - обрывает его Головкин. Через минуту под стальной крышей звучит храп. Головкин и Шевченко спят рядом на своих сиденьях. Шевченко положил голову на плечо товарища.
      Мне тоже хочется спать. Я прислоняюсь щекой к разогретой за день, еще не потерявшей тепло броне. Перед глазами мелькает какой-то сумбур. Сон не сон, бодрствование не бодрствование. Но ощущение времени исчезает. Не знаю, прошло полчаса или полтора часа, когда услышал раскатистые удары по металлу и голос Коровкина:
      - Кто в тереме живет?
      Около танка летучка, ремонтники прилаживают катки. Помогаю подтянуть гусеницу, заменить траки. Возиться с машиной - мое любимое занятие. Сейчас оно прогоняет сонную одурь.
      Катки поставили быстро. В мирное время, пожалуй, так бы не сумели.
      И опять лес. В соснах гудит пламя. Горящие кроны почти смыкаются над головой. Мчимся, словно в огненном тоннеле. Зацепившиеся за ветки и сучья лоскутья огня надают на дорогу, на броню. Люк приходится опустить. В танке жарко.
      Роща углом упирается в обрывистый берег Сытеньки. Здесь командный пункт Васильева. Пожар сюда не добрался. Можно вздохнуть полной грудью. Но душный предгрозовой да в придачу пропахший дымом воздух не освежает. Из-под повязки текут по вискам, по лбу струйки пота.
      Спускаюсь к реке, черпаю пригоршнями тепловатую воду - мою лицо и жадно пью.
      На Васильева не действуют ни бессонные ночи, ни напряжение боя, ни духота. Нисколько не изменился за последние дни. Так же деловит, тверд, чуть ироничен. Один из самых умных командиров, с какими мне доводилось встречаться за долгие годы армейской службы. Он лучше многих других в те дни понимал и чувствовал природу современного боя.
      Поэтому-то меня так укололи слова, которые я прочитал о Васильеве совсем недавно в дипломной работе слушателя, заканчивавшего, академию. Может быть, не стоило обращать на них внимания и уклоняться от рассказа об этой ночи. Велика важность, молодой офицер-дипломант поспешил с выводом.
      Но если бы это была только ошибка... Мне почудился в работе тон легкого снисхождения к командирам сорок первого года. Что, дескать, они, горемычные, понимали! Полковник Васильев, начиная наступление из района Баранье, не провел даже рекогносцировку, не подавил огневую систему противника, бросил на нее танки и живую силу...
      Мы не раз ошибались, горько, тяжело. Для всех нас, и живых, и павших в бою, погибших в лагерях для военнопленных, нужно, чтобы новые поколения офицеров учились на наших промахах и оплошностях. Но тон снисхождения сочувственного или высокомерного - может только помешать.
      Трудно, вероятно, человеку, который прибыл на фронт лейтенантом в 1944 году, представить себе ход мыслей командира дивизии в июле 1941 года и тогдашнюю оперативную обстановку.
      Все так, Васильев не провел рекогносцировку, не подавил огневую систему противника. А когда ему было проводить? Чем подавлять?
      Однако дивизия продвинулась на 15 километров, форсировала Пляшевку, перерезала дорогу Берестечко - Козин, добилась наибольшего в корпусе успеха, почти выполнила задачу дня. Тут есть над чем подумать.
      Но тогда, ночью, подъезжая к КП, я ничего не знал о действиях дивизии. Связи не было.
      - Наш начальник штаба подполковник Курепин оказался на редкость осторожным товарищем,- усмехаясь, объяснял Васильев,- запретил пользоваться штабной радиостанцией. Как бы противник не запеленговал. Теперь обдумываем, нельзя ли беззвучно стрелять из гаубиц и наступать на танках с выключенными моторами, чтобы фашисты не догадались о наших намерениях.
      Курепин стоял рядом. В темноте я не видел его лица.
      - Иван Васильевич, зачем же так. Ну, оплошал...
      - Если бы просто оплошали - и разговору бы не было. Прежде замечал: осторожничаете вы, страхуетесь. Падать-то нет причин, а вы уже соломку подкладываете. От чрезмерной осторожности в мирное время до трусости на войне один шаг. Идите, занимайтесь, пожалуйста, своими делами.
      Чтобы поговорить спокойно, мы опустились в землянку. Васильев выкрутил фитиль, снял фуражку, протер ее изнутри платком и положил на стол. Коротко подстриженные светлые прямые волосы отброшены расческой к затылку.
      - Минут сорок назад здесь был генерал Рябышев. Он спешил к Мишанину и не мог остаться на командирское совещание. Кое-что я успел ему сказать. Остальное хотел бы доложить вам.
      Я достал блокнот.
      - Для вас это, возможно, не открытие Америки. Но не могу не доложить. Наступление организовано отвратительно. Я не критикую командование. Только констатирую. Тем более, что "отвратительно" относится в полной мере и ко мне. Где обещанная по приказу истребительная авиация? Еще на марше у меня забрали зенитный дивизион, чтобы прикрыть Броды. Там он и стоит поныне, прикрывая город, в котором нет воинских частей и который сейчас не трогает авиация противника. Задача мне была поставлена наскоро, и я ее тоже ставил впопыхах. Наступление началось без разведки, без рекогносцировки, без артподготовки. Штаб корпуса нас не информировал ни о противнике, ни о соседях. Я знал, что у меня правый фланг открыт. Но только что выяснилось, что совсем неподалеку стоят наши части, пехота, кавалерия. Они и слыхом не слыхали о наступлении корпуса. А могли бы очень помочь. Прошу штаб корпуса связаться с соседями и через армию или фронт обязать их взаимодействовать...
      С беспощадной строгостью к себе и своему штабу анализировал Васильев действия частей. Он достал из-под целлулоидной крышки планшета карту, разгладил сгибы и показал положение полков. Я удивился:
      - Вы продвинулись местами на тринадцать-пятнадцать километров?
      - Дивизия могла продвинуться на тридцать и потерять вдвое меньше людей и техники.
      Васильев быстро сложил карту, резким движением сунул ее обратно в планшет.
      - Если бы я этого не понимал, меня бы, вероятно, радовало сегодняшнее продвижение. Курепин уже подсчитал, сколько суток потребуется, чтобы дойти до Берлина при условии ежедневного пятнадцатикилометрового марша. Он упустил из виду только одно обстоятельство: мы наступаем не на запад, а на северо-восток и задача наша пока что, увы, - как-то сдерживать натиск противника, который отмахивает в иной день поболее пятнадцати километров.
      Васильеву в эту минуту изменило его обычное спокойствие. Он говорил отрывисто, будто отдавал команды:
      - Еще не время думать о Берлине. Надо думать о том, как не пустить Гитлера в Киев. Вы не согласны? Вам мои взгляды кажутся пораженческими?
      - Согласен. Не кажутся. Смотреть в глаза правде - не значит трусить перед ней.
      - Спасибо. Я ни с кем не позволял себе делиться такими мыслями. Но не мог не сказать о них генералу Рябышеву и вам... После напряженного, взволновавшего нас обоих разговора Васильев широко улыбнулся.
      - Конечно, приятно, что дивизия рванула вперед. Но я не позволяю себе обольщаться. Ведь это частный, совсем частный успех. Сумеем ли развить его? Боюсь, что нет.
      Он уже не улыбался.
      - Мы били во фланг полкам, которые спешили к Дубно и дальше на запад. Угодили в хвост одиннадцатой танковой и в голову шестнадцатой. Тут я смекнул: решает темп. Не дать опомниться, развернуться, перегруппироваться. Жать и жать...
      Васильев сомкнутыми кулаками двигал по столу - "жать и жать".
      - Эту мысль на лету схватил Болховитин. Пустил пехоту впереди танков. Она сбила прикрытия, наступала и разведывала противника одновременно. Получилось неплохо. А Смирнов растерялся...
      - Смирнов? - переспросил я.
      - Да, да, Смирнов, лучший командир полка, герой учений и парадов. Его педантичность и исполнительность незаменимы в мирное время. А на войне этого маловато, оказывается. Человек учился и "переучился" на всевозможных курсах. Насчет битвы при Камбре дока, а когда надо решать самому, в обстановке, не предусмотренной лекциями и уставами, наступать без артподготовки, без явного превосходства на неразведанного противника, - сник, завял. Нажмешь на него наступает. Выпустил из виду - остановился...
      По-разному, подчас неожиданно раскрывались в бою командиры. Я ждал, что Васильев скажет о Немцеве, и дождался.
      - Никаких сюрпризов. И слава богу. Лучшего политрука не надобно. Нет, немножко и он изменился. Чересчур был сдержан, суховат. Сейчас стал общительнее, живее. Он ведь из одесских грузчиков, и одесская жилка в нем есть. Но вроде бы стеснялся ее, прятал. А сегодня прислушался, одесская интонация появилась, шуточки отпускает. Я обрадовался. Ненапускное веселое слово нынче на вес золота...
      Немцев легок на помине. И впрямь было что-то чуть легкомысленное в его облике: сбитая набок суконная пилотка и маслянисто-черный чуб, выбивавшийся из-под нее.
      - Не помешаю, товарищ бригадный комиссар?
      - А я, если разрешите, пойду. - Васильев надел фуражку. Немцев, как обычно, нетороплив, вдумчив. И эту внешнюю легкость, как я понимал, он себе разрешил умышленно. Она тоже в интересах дела.
      То, о чем я думал, уходя из медсанбата в дивизии Герасимова, не было, к счастью, моим лишь только открытием.
      Немцев послал в медсанбат замполита из батальона "безмашинных" танкистов. У раненых находился инструктор по информации дивизионного ОПП и один из сотрудников многотиражной газеты.
      - Для того, чтобы получить материал, побеседовать с людьми, этого, на худой конец, достаточно. А для постоянной серьезной работы маловато. Но ничего больше не могу придумать, - признавался Немцев.- Кроме того, беда с учетом. Старший политрук Харченко, инструктор по пропаганде, за целый день не мог установить ни в дивизии, ни в полках численность личного состава. Никто не знает, сколько человек было накануне боя, сколько осталось, сколько убито, ранено. Если и назывались цифры, то наобум. Какая дикость! В мирное время солдат опоздал на час из городского отпуска - уже чэпэ, а в бою - целый взвод отобьется, никто не заметит...
      И еще одна проблема, о которой мы в корпусе не думали, волновала Немцова. Охрана командира в бою. Тяжело раненого комбата капитана Мазаева бойцы вынесли из огня. Но так, на наш позор и нашу беду, случалось далеко не всегда...
      Договориться с Немцовым нам не пришлось. В землянку ввалился Оксен. Едва поздоровавшись, не извинившись, что было несвойственно уравновешенному, неизменно вежливому разведчику, он подошел ко мне.
      - Николай Кириллыч, у меня дурные сведения. Не уверен в их достоверности, но чувствую, что есть доля правды. Не знаю, какая. Вопреки обыкновению, докладываю не конечный результат, а первый материал...
      - Не слишком ли длинное предисловие?
      - В тылах дивизии задержано шестеро красноармейцев. Они утверждают, что дивизия Мишанина быстро отступает, два генерала сдались в плен.
      - Кто эти бойцы?
      - Пока не совсем ясно. Документов у них нет. Поэтому полагаю, что не засланные. Гитлеровцы снабдили бы своих, чем надо. Скорее всего, дезертиры. Один признался, что уже трое суток отсиживается в Бараньем. Выходит, не нашего корпуса. С остальными еще не разобрались. Важны не столько их личности, сколько сведения, которые сообщают. Божатся, что отход дивизии видели своими глазами, а о пленении генералов знают со слов. Дивизия, если им верить, стадом отходит через лес на юг.
      Оксен сел рядом, расстегнул ворог гимнастерки, рывком передвинул по ремню кобуру.
      - Боюсь, насчет отхода правда. Детали приводят такие, которые трудно придумать. Зачем, говорят, нам врать? В са мом деле, если просто дезертиры зачем? Насчет пленения - не знаю, ничего не могу сказать...
      - Где эти люди?
      - В землянке у разведчиков.
      - Занимайтесь ими. Я попробую связаться со штабом корпуса. ..
      Точно такая же радиомашина, как и та, в которой нас днем накрыла немецкая бомба. Только - я отметил про себя - зарыта в землю. Дежурный радист, круглолицый, веснушчатый боец, спит в наушниках.
      - Вызывайте штаб корпуса.
      Не соображая со сна, часто моргая, красноармеец бессмысленно уставился на меня.
      - Штаб корпуса!
      - Есть!
      Радист повернул рычажок и сонным еще голосом стал повторять вызов, привычно растягивая слова.
      - Не отвечают.
      - Вызывайте еще!
      Снова позывные, снова: "Перехожу на прием...". Кто-то поднялся в машину, встал за моей спиной. Оборачиваюсь - Курепин.
      - Еще вызывайте!
      - Товарищ бригадный комиссар, штаб корпуса не отвечает.
      - Вызывайте КП генерала Мишанина! Через две минуты радист докладывает:
      - КП не работает.
      Я приказываю Курепину каждые пятнадцать минут вызывать штаб корпуса.
      Подполковник вслед за мной выходит из машины.
      - Товарищ замкомкор, стряслось что-нибудь? В голосе тревога, если не страх.
      - Вы проявляете любопытство, недостойное командира.
      - Я... ничего... Слухи вот ползут разные...
      - Какие слухи?
      - Да кто ж на них сейчас внимание обращает... Чего только не наслышались за эти дни! То, говорят, фашисты к Киеву подходят, то - наши Берлин в порошок разбомбили!..
      - Какие слухи? Не виляйте.
      - Вроде левый сосед драпает...
      - Прав полковник Васильев: от осторожничанья в мирное время до трусости в военное - один шаг. Постарайтесь, товарищ Курепин, не сделать его...
      Говорю это твердо, а в душе тревога: неспроста молчит штаб корпуса и штаб Мишанина. Что-то произошло. Но что именно? Почему Мишанин должен отступать? Если бы противникмом деле, если просто дезертиры - зачем? Насчет пленения - не знаю, ничего не могу сказать...
      - Где эти люди?
      - В землянке у разведчиков.
      - Занимайтесь ими. Я попробую связаться со штабом корпуса. ..
      Точно такая же радиомашина, как и та, в которой нас днем накрыла немецкая бомба. Только - я отметил про себя - зарыта в землю. Дежурный радист, круглолицый, веснушчатый боец, спит в наушниках.
      - Вызывайте штаб корпуса.
      Не соображая со сна, часто моргая, красноармеец бессмысленно уставился на меня.
      - Штаб корпуса!
      - Есть!
      Радист повернул рычажок и сонным еще голосом стал повторять вызов, привычно растягивая слова.
      - Не отвечают.
      - Вызывайте еще!
      Снова позывные, снова: "Перехожу на прием...". Кто-то поднялся в машину, встал за моей спиной. Оборачиваюсь - Курепин.
      - Еще вызывайте!
      - Товарищ бригадный комиссар, штаб корпуса не отвечает.
      - Вызывайте КП генерала Мишанина! Через две минуты радист докладывает:
      - КП не работает.
      Я приказываю Курепину каждые пятнадцать минут вызывать штаб корпуса.
      Подполковник вслед за мной выходит из машины.
      - Товарищ замкомкор, стряслось что-нибудь? В голосе тревога, если не страх.
      - Вы проявляете любопытство, недостойное командира.
      - Я... ничего... Слухи вот ползут разные...
      - Какие слухи?
      - Да кто ж на них сейчас внимание обращает... Чего только не наслышались за эти дни! То, говорят, фашисты к Киеву подходят, то - наши Берлин в порошок разбомбили!..
      - Какие слухи? Не виляйте.
      - Вроде левый сосед драпает...
      - Прав полковник Васильев: от осторожничанья в мирное время до трусости в военное - один шаг. Постарайтесь, товарищ Курепин, не сделать его...
      Говорю это твердо, а в душе тревога: неспроста молчит штаб корпуса и штаб Мишанина. Что-то произошло. Но что именно? Почему Мишанин должен отступать? Если бы противник начал атаку, Васильев знал бы. Да и вообще мы уже убедились: ночью активничает только вражеская авиация.
      Надо немедленно возвращаться на КП корпуса.
      На предельной скорости, с включенными фарами, "тридцатьчетверка" мчится опять по горящему лесу. Раскаленный ветер бьет в лицо. Бегут мимо деревья, объятые пламенем. Прижатый низкими тучами дым стелется по земле. Видимость никуда. Надо быть Головкиным, чтобы вести сейчас танк с такой скоростью. Я не закрываю люк - черт с ним, с пожаром. Не проглядеть бы что-нибудь.
      Дорога почти вымерла. Редкие встречные грузовики жмутся к обочине.
      Каждые несколько минут опускаюсь вниз, трогаю рукой за плечо Шевченко. Он поворачивается: "Ничего нового, штаб не отвечает".
      Когда горящий лес остался позади, Головкин делает остановку. Над нами небольшими группами пролетают немецкие бомбардировщики. Летчики не обращают внимания на дорогу, не сбрасывают осветительные бомбы. Значит, у них другое задание. Какое? По звуку трудно разобрать направление. Особенно мне, контуженному.
      - Похоже, на юго-запад, - неуверенно замечает Коровкин.
      На юго-запад? За темнеющим впереди лесом словно вот-вот появится солнце. Небо красновато-светлое, как перед восходом в ветреный день. Но ведь это юго-запад, солнце там никак не может встать.
      Коровкин с фонариком склоняется над картой, которую я ориентирую с помощью компаса. Выходит, самолеты летят на Броды. Над Бродами поднимается озарившее полнеба пламя.
      Ничего нельзя понять. Васильев справедливо говорил: в Бродах нет войск, а ради случайных тыловых подразделений немцы не станут так неистово бомбить ночью. У них есть цели поважнее.
      Сверяемся еще раз с картой.
      - Броды, Коровкин?
      - Броды, товарищ бригадный комиссар...
      Улицы спящего Червоноармейска пусты. Укрытые брезентами машины спрятаны в тени раскидистых садов. В одном месте несколько легко раненных бойцов смотрят в сторону Брод.
      За рекой лес, в котором наш КП. Еще полчаса, от силы минут сорок - и все будет известно.
      В лесу не собьешься - наезженная просека ведет к штабу. Сейчас - поляна, поворот направо - и все.
      Вот белеет обращенный вправо указатель. Разворачиваемся, а штаба... нет. Ни души. Пустые землянки. Сняты служившие дверьми плащ-палатки. Ветер лениво гоняет обрывки бумаг. Подхожу к танку. Шевченко в который раз пытается связаться со штабом. Тщетно.
      Где искать своих? Что делать? Не ошибся ли я, уехав от Васильева?
      Коровкин смотрит на меня. Молчит.
      - Задумался?
      - В случае чего задаром не сдадимся.
      "Вот он о чем!". Неудивительно: мы вчетвером в лесу, не знающие обстановки, не связанные ни с кем.
      А немцы, не переставая, все бомбят и бомбят Броды. Одни самолеты улетают, другие прилетают. Натужно-прерывистый гул их едва различим в грохоте несмолкающйх разрывов.
      Вдруг совершенно явственный треск мотоциклов. Достаю маузер, Коровкин вытаскивает наган.
      Треск обрывается, мы слышим русскую речь. Отлегло. Прежде чем успеваем спрятать оружие, появляются мотоциклисты. Они заметили танк, потом нас.
      - Кто такие?
      - Свои. А вы кто?
      - Мы тоже свои.
      Командир мотоциклистов узнал меня по голосу.
      - Докладывает младший лейтенант Ефремов. Взвод был послан в распоряжение полковника Герасимова. Пробиться не сумел и вернулся обратно
      - Что значит "не сумел"?
      - Лес вдоль Стыри горит. Стена огня - не проскочишь. И так и этак пробовали.
      - Когда уезжали, штаб здесь стоял?
      - Здесь.
      - Готовился к передислокации?
      - Никак нет.
      На поляну медленно выезжает легковая. Фары закрыты чехлами. Только два узких лучика света. Они скользят по деревьям, пням, по брустверам опустевших окопов и упираются в "тридцатьчетверку".
      - Здравия желаю, товарищ бригадный комиссар.
      - Как узнали?
      - По номеру танка. Разведчику полагается все замечать. Передо мной майор Петренко, заместитель начальника разведки, человек веселый, лукавый, признанный в штабе остряк.
      - Откуда вы, Петренко?
      - От Герасимова. Я там с разведчиками весь день.
      - Как вернулись? Младший лейтенант уверяет, что нельзя пробиться, лес горит.
      - Правду доложил младший лейтенант. Я ехал кругом, через полосу Мишанина.
      - Мишанина?
      - Товарищ бригадный комиссар, может быть, пройдем в сторону.
      Мы сели под деревом.
      - Неладное происходит, - продолжал Петренко. - Дивизия Мишанина ушла с передовой.
      - Как ушла?
      - Вроде приказ был.
      - А Герасимов?
      - Герасимов на месте. Приказа на отход не получал. По дороге несколько раз натыкались на мишанинских бойцов. Бредут как попало. Командиров не видно. Говорят - всех побило. Уверяют, что генерал Мишанин приказал отступать на Броды, а сам вместе с командиром корпуса сдался в плен.
      - Вы, Петренко, верите этому?
      - Что отходит дивизия, не верить не могу. Своими глазами видел.
      - А насчет плена?
      - Разрешите закурить?
      Не спеша, склонившись набок, достает из кармана коробку, задумчиво мнет папиросу, стучит по крышке.
      - Чего молчите, Петренко?
      Пряча в ладонях огонек, майор закуривает.
      - Не знаю, - может правда, может - нет. Не видал, как сдавались. Но и на дороге тоже не встречал. А бойцы в один голос: генералы в плену...
      На поляне появлялись все новые и новые люди, из тех, что вчера утром, накануне атаки, были направлены из штаба в полки. Больше не приходилось сомневаться: дивизия Мишанина, которая днем вышла к Берестечко, оставила ночью свои позиции и откатилась к Бродам. Наконец-то ясно, почему немцы с неистовой яростью бомбят этот городок...
      Миновало примерно с час, и на опушке уже сотни полторы бойцов и командиров из штабных подразделений корпуса, из батальонов и полков дивизии Мишанина. В ночной суете люди сбивались с дороги, блуждали по лесу, натыкались на нас и, обрадованные, оставались на бывшем КП.
      Мы с Петренко организовывали оборону. Бойцы обживали старые окопы, рыли новые. Петренко покрикивал, ругался, гонял из конца в конец.
      - Не лепите окопы один к другому. Чтобы было как в том анекдоте: "Бедному человеку проехать негде".
      - Что за анекдот, товарищ майор? Рассказали бы... В такой просьбе Петренко никогда и никому отказать не может. Пусть самая неподходящая обстановка, пусть только что ругался на чем свет стоит...
      - Заснул мужик в телеге, на столб телеграфный наехал и заорал: наставили столбов, бедному человеку проехать негде.
      Петренко пробует извлечь из анекдота мораль и натужно подтягивает его к нашим обстоятельствам.
      - Как фашисты полезут - всюду окопы - негде бедному человеку проехать.
      - Послушайте, Петренко, - тихо говорю я, - ведь это совсем не из той оперы.
      - Да я и сам чую... Говорю так... для поднятия духа... Но у меня дух "не поднимается". Время идет, небо становится серым, а я по-прежнему ничего не знаю о положении корпуса, не знаю, где штаб, где Рябышев, Мишанин. Могу поверить в самое плохое и страшное, но не верю, что генералы сдались в плен. Если бы еще говорили, раненые попали, а то "сдались сами". Нет, это исключено.
      - Петренко, командуйте обороной. Я еду на дорогу, постараюсь узнать что-нибудь.
      Петренко смотрит на меня в упор.
      - Вы уверены: дорога свободна?
      - Не уверен, потому и еду.
      Ночь на исходе. Но рассвет приходит вяло, нерешительно. Солнцу не пробить толщу туч. И вдруг грянула накапливавшая всю ночь силы гроза. Капли, крупные, тяжелые, каждая с вишню, разбиваются о броню.
      Мы идем на север, параллельно дороге. В чаще настолько темно, что приходится включить фары.
      Начинается лес, в котором с вечера буйствовал пожар. Сейчас огонь ослаб. Дождь заливает его. Но ветер пытается оживить. В одних местах чернеют источающие удушливый дым головешки, недогоревшие стволы, кустарник, в других весело вьются по ветру оранжевые хвосты.
      Едкий дым заползает в танк. Через открытую башню хлещет вода. Шевченко, не переставая, кашляет. Но все понимают: люк нельзя опустить, надо смотреть и смотреть.
      Я промок до нитки. Повязка на голове, словно компресс. Да и что толку от этой грязной, пропитанной водой тряпки! Поднимаю руку поправить повязку и чувствую, что она совсем расползлась. Да пропади ты пропадом!
      Мокрый бинт повис на ветке...
      Чудится отдаленный шум моторов. Приказываю остановиться. Прислушиваемся. Коровкин не сомневается.
      - Танки, товарищ бригадный комиссар!
      Да, танки. Только чьи?
      Кожаные подметки скользят по влажной броне. Спрыгиваем на землю, делаем шагов сто, раздвигаем кусты и следим за дорогой. Бойцы небольшими группами бредут на юг. Не обращают внимания на нарастающий гул. Значит, танки наши.
      Вот и головная машина. Смотрю и не верю глазам своим. На башне жирная белая цифра - "50".
      Забыв обо всем, размахивая маузером, выбегаю на дорогу.
      - Стойте,стойте же!
      Танк резко, со скрежетом затормозил.
      Прошло менее суток с того часа, когда мы вместе с Волковым шли в атаку. Сейчас его нелегко узнать. Бледный, перепачканный, с запекшейся на щеке кровью, в рваном комбинезоне.
      - Прикрываем отход дивизии.
      Мимо нас, огибая "тридцатьчетверку" командира, проходят другие танки.
      Волков односложно, устало отвечает на мои вопросы. Трет ладонью широкий, с залысинами лоб.
      - В два с чем-то получили приказ командира дивизии немедленно начать отход на Броды - Почаев - Подкамень. К рассвету сосредоточиться в районе Подкамень.
      - Кто передал приказ?
      - Начальник штаба Попов, по радио. Сам слышал.
      - Генерала Мишанина видели?
      - Нет.
      - Генерала Рябышева?
      - Нет.
      - Где штаб дивизии?
      - Не знаю.
      - Штаб корпуса?
      - Не знаю. Связи ни с кем не имею.
      - Петр Ильич, тебе ясно, почему отходим? Волков глядит под ноги.
      - Товарищ бригадный комиссар...
      - Не хочешь отвечать.
      - Я привык исполнять приказы.
      - Ты не смотришь мне в глаза, потому что не веришь в обоснованность приказа.
      - Да, мне не все ясно. Зачем наступали, клали людей... Возможно, у фронтового командования есть свои соображения...
      - А ты знаешь, что Васильев и Герасимов на старом месте?
      - Не может быть!
      От вялой подавленности Волкова не осталось и следа.
      - Так мы же их на съедение Гитлеру отдаем...
      - Товарищ Волков, приказываю прекратить отход, занять оборону. На юго-западной окраине леса, на месте КП корпуса, держит оборону группа майора Петренко. Свяжитесь с ней.
      - Есть! - Волков ожил, потом раздумчиво произнес: - Как бы вам, Николай Кириллыч, не вмазали за это... Приказ-то как будто фронтовой.
      - Поживем, увидим. Я еду в Броды... В случае чего - держите дорогу до последнего...
      Рассвет взял свое. Все усиливавшийся ливень оборвался неожиданно, как разговор на полуслове. Миновав кладбище, танк вошел в Броды. Дождь прибил пыль, потушил пожары. Лишь кое-где с шипеньем догорали куски бревен и досок. Улицами не проедешь. Воронки, кирпич, балки и трупы. Трупы - на мостовой, на тротуарах...
      - Давайте попробуем огородами, - советует Коровкин, - нельзя же по своим...
      Но поди угадай, где огороды, где улицы. Бомбовые удары смазали очертания города. Когда Головкин затормозил и мы вылезли наружу, то оказалось, что стоим в... комнате. Три стены разрушены. Уцелела четвертая. На ней под нетреснувшим стеклом святая Мария, красивая, скорбно-томная.
      Немногие уцелевшие жители среди гряд и клумб, в воронках и погребах разыскивают близких. По только им доступным приметам опознают тела.
      В здании, у которого словно топором обрублен угол, судя по вывеске, размещался горсовет. Двери распахнуты. Сквозняк кружит по коридорам бумаги, поднимает к потолку пепел. Ящики столов выдвинуты, шкафы открыты. Ни души...