В тяжкую пору

      У нас было заведено: Цыганов или я, отправляясь в дивизию, брали с собой небольшие посылочки для командира, комиссара, начальников штаба и политотдела. Военторг ни в какие времена не отличался гибкостью. В 1941 году до штаба армии еще кое-как добирались его автолавки, а уж дальше-как говорится, не взыщите. Мы с Виктором Викторовичем брали с собой несколько пакетов, в каждом бутылочка коньяка, пара пачек хороших папирос или доброго табака, коробка конфет.
      Растроганный командир дивизии с сожалением подкинул на ладони ереванские "три звездочки".
      - С вашего разрешения презентую комиссару Горбенко. Не думайте, что он страстный охотник до этого. Однако относится к закавказским "звездочкам" лучше, чем я.
      Разговорились. Комбриг судил о фронтовом положении самостоятельно, широко. Так, пожалуй, умел судить Васильев. Но Горбатов был старше погибшего полковника, ему легче было сравнивать, сопоставлять.
      - Ночью я вам не буду нужен? - спросил Горбатов. .
      - Нет.
      Я отправился к комиссару дивизии старшему батальонному комиссару Горбенко, у которого сидел Калядин. Если уж продолжать сравнения с людьми, с которыми мне довелось начинать войну и которые врезались в мою память на всю жизнь, то Горбенко несколько напоминал Гурова. Не внешне, конечно. Горбенко худенький, невысокий, черноволосый. Но тот же тип политработника-массовика, живого, деятельного, беспокойного.
      К концу беседы Горбенко тоже спросил, не потребуется ли он нам ночью. Нет, не требуется.
      Однако к ночи мы с Калядиным надумали поехать в один из полков дивизии. Не взять с собой Горбенко было бы бестактно. Туда-сюда - нет Горбенко. Может быть, командиру дивизии известно, куда девался комиссар? Но и командира дивизии нигде нет.
      Прошел добрый час, прежде чем начальник штаба нехотя выдал "секрет". Горбатов и Горбенко частенько отправлялись по ночам с истребительным отрядом в тыл к немцам.
      Завтракали вместе с командиром и комиссаром дивизии. О ночной вылазке - ни слова. Только уезжая из дивизии и прощаясь с комбригом, я сказал:
      - Пожалуй, не следует вам и Горбенко самим возглавлять ночные рейды по тылам врага.
      Горбатов вспыхнул так, словно его уличили в чем-то нехорошем. Потом рассмеялся:
      - Разумеется, не следует. Да руки чешутся...
      Военный совет армии принял решение об истребительных отрядах, об их укомплектовании, вооружении, опыте. А спустя некоторое время "Чапай" принес немецкий приказ, касавшийся действий наших и партизанских отрядов. Генерал-фельдмаршал фон Рейхенау негодовал: "Солдаты 6-й армии, вы должны вести организованную борьбу против беспринципной банды убийц. Вы должны перестать быть безразличными к этой коварной мести...
      Все партизаны в форме или гражданской одежде должны быть публично повешены...".
      На оккупированной земле стали появляться - это уже признавал и враг партизаны. Иногда наши отряды действовали совместно с ними. И, безусловно, истребители не сделали бы и трети того, что они сумели сделать, если бы им не помогали колхозники.
      Помощь населения армии была многообразной, норой - совершенно неожиданной.
      Когда штаб армии стоял в районном центре Коломаке, открылся новый источник информации о противнике, продвигавшемся вдоль нашего правого фланга.
      В маленьком домике, где помещалась почта и сберкасса, у телефонного коммутатора сидела Тоня - круглолицая, румяная, чернобровая женщина лет тридцати. Хохотушка и трещотка. Тоня знала телефонисток по всей округе. Она вызывала какую-нибудь деревню и спрашивала:
      - Марийка, до вас немец пришел? Нет? Даю отбой.
      - Пелагея Степановна, то я. Тоня. До вас немец пришел? Да ну?.. Одни мотоциклы? Скильки? Колы? Нехай Вовка сбегает посчитает...
      И так несколько раз в течение дня.
      Местная телефонная связь, как правило, не нарушалась. К ней обычно подключалась и наша, военная. Впрочем, немцы этим тоже пользовались.
      Как-то раз я услышал в телефонной трубке трудно различимый голос:
      - Докладывает Рогачевский. Ни справа, ни слева нет соседей. Прошу сообщить, где они.
      Просьба показалась мне странной. Что-то не похоже на опытного комдива Рогачевского. Вспомнились штучки немецкой разведки во время боев в Дубно.
      - Явитесь туда-то, там узнаете о соседях, - сказал я в трубку и тотчас же направил в названное место Петренко со . взводом разведчиков.
      Однако намерение немцев я не разгадал. Они, как видно, хотели только убедиться в том, что Военный совет находится именно в Коломаке. И, убедившись, послали бомбардировщики.: |
      Одна из бомб угодила в здание школы, в наш штаб. Цыганов был ранен. В мою многострадальную ногу тоже попал осколок. Беда усугублялась тем, что в штабе не оказалось медперсонала. Врача и сестру несколько дней назад отправили с тяжелыми ранениями в госпиталь. Утром из медсанбата прибыла новая сестра, жена прокурора дивизии. И надо же... Во время бомбежки у сестры начались преждевременные роды. Женщина корчилась от боли а кругом одни мужчины. Я крикнул Кучина. Прибежал никогда не терявший присутствия духа Миша, и притащил свою "походную поликлинику", выпроводил всех из комнаты и принял мертвого ребенка...
      Когда мы оставляли Коломак, Петренко договорился с Тоней о связи со штабом армии. Как это удавалось Тоне, трудно! понять. Видно, гитлеровцам и в голову не приходило, что круглолицая деревенская телефонистка аккуратно информирует! советское командование о движении немецких танков.
      Последнее сообщение от Тони мы получили в Мерефе. Петренко приказал ей немедленно пробираться к нам. И через несколько дней она появилась. Мы с Цыгановым подписал ли приказ о зачислении ее в армию...
      В оборонительных сражениях таяли дивизии и полки. Едва приходили новые части, их тут же бросали в бой.
      Танковая бригада подполковника Бунтмана лишилась почти всех машин. Я выехал навстречу новой бригаде полковника Юрченко. Назавтра танкисты должны были выступить на передовую.
      Как только Юрченко начал перечислять состав бригады, я вздрогнул:
      - Кто командует полком?
      - Майор Сытник.
      - Где он сейчас?
      - В полку.
      ...Как в первый день войны, новенькие танки прячутся под разлапистыми ветвями.
      - Где командир полка? - спрашиваю я у танкистов.
      - Вон,- показывают мне на торчащие из-под машины, облепленные грязью сапоги.
      - Товарищ майор, вас бригадный комиссар спрашивает.
      - Кто?
      Сытник не спеша вылезает из-под днища танка, оторопело смотрит на меня, бросает на землю тряпки.
      - Николай Кириллыч!..
      Бригада идет на правый фланг армии, в район Люботина. Туда, где дерется дивизия Меркулова.
      Немецкие танки колонной движутся по дороге. Эту колонну будет сейчас атаковать полк Сытника.
      Наши "тридцатьчетверки" рядом. В шлемофоне голос Сытника.
      Первый удар "тридцатьчетверок" и КВ разрубает вражескую колонну на три куска. Тремя очагами вспыхивает бой. С коротких дистанций машины расстреливают одна другую.
      Однако к немцам подмога приходит раньше, чем к нам. С грузовиков спрыгивают пехотинцы. Из леса выплывает новая волна Pz.III и Pz.IV. Но и к нам по целине спешит стрелковый батальон. Полы шинелей заткнуты за ремень. Сапоги в грязи.
      Из танка мне видно, как, размахивая руками, командир и комиссар увлекают бойцов вперед. Но по раскисшему чернозему нелегко идти в атаку. А тут еще пулеметы и минометы, установленные на машинах. Батальон залег. Двое впереди поднялись и тут же упали.
      Я слышу в наушниках задыхающийся голос Сытника:
      "Вперед!".
      Обе "тридцатьчетверки" срываются одновременно. Когда мы подходим к залегшей цепи, люк машины командира полка открывается. Сытник с наганом в руках спрыгивает на землю:
      - Вперед, братцы!
      И тут же падает как подкошенный. Подбегаю к нему. Он едва слышно шепчет:
      - Нога... нога...
      Вместе с танкистами я втаскиваю Сытника в "тридцатьчетверку".
      ...Бой этот не принес нам удачи. От Люботина мы отступили к Харькову.
      3
      Сквозь частую сетку второй день моросящего дождя видны люди с лопатами, кирками.
      - Знаете, сколько всего работает вокруг Харькова? - спрашивает начальник инженерной службы армии полковник Кулинич и сам отвечает: - сто тысяч!
      С обеих сторон в дорогу упираются противотанковые рвы, траншеи, на дне которых вода.
      В Дрогобыче мы жили с Кулиничем в одном доме, и сейчас оба рады возможности поговорить.
      - Ничего подобного мне не приходилось делать, - признается он.- Сто тысяч кирок и лопат...
      Разбрызгивая жидкую грязь, подскакивая на ухабах, наша машина въезжает в узкие ворота каменных баррикад. Улица ощетинилась противотанковыми ежами и надолбами. Из заложенных мешками с песком полуподвальных этажей торчат тупые рыла "максимов".
      Мое танкистское сердце замирает. Я вижу допотопные "рено", "виккерсы", танкетки "карден-лойд". Неуемные харьковчане извлекли откуда-то это старое бронированное барахло и превратили его в неподвижные огневые точки.
      Не Алексей ли Алексеевич Епишев, секретарь обкома партии, додумался до этого? Ведь он в прошлом танкист, учился в бронетанковой академии и, между прочим, стажировался в части, где я был комиссаром.
      В кабинете Епишева дверь не успевает закрываться. Стоя секретаря окружен людьми. Епишев отвечает одному, другому, снимает телефонные трубки.
      Кабинет пустеет лишь тогда, когда появляется председатель Президиума Верховного Совета Украинской Республики Михаил Сергеевич Гречуха. Мы остаемся втроем. Епишев развертывает на столе план города.
      Меня поражают цифры, названные Алексеем Алексеевичем: 9 тысяч коммунистов и комсомольцев Харькова добровольно ушли в армию, а в народном ополчении чуть не 90 тысяч харьковчан.
      Секретарь говорит о сотнях тысяч голов эвакуированного скота, сотнях тысяч тонн вывезенного хлеба. Всего будет отправлено на восток три тысячи эшелонов.
      Мне впервые столь осязаемо открываются масштабы невиданной переброски техники, продовольственных ресурсов, людей.
      - Армия продержится перед Харьковом еще десять дней? Вопрос Гречухи выводит меня из состояния задумчивости.
      - Армия продержится... Продержится больше.
      - Ишь ты, больше...
      Нам, военным, теперь не то, чтобы не верят. Но лишний раз переспрашивают. Очень уж часто в сводках Совинформбюро мелькают названия оставленных городов. Армия обещала не, отдавать ни пяди своей земли, а теперь отошла на сотни верст от границы...
      - Да, - повторяю я, - больше десяти дней. Мы еще нигде не имели таких заранее оборудованных позиций.
      - Харьковчане постарались,- соглашается Гречуха. Потом речь зашла о партийном и комсомольском подполье, об отобранных товарищах, базах оружия, продовольствия.
      - Кстати, секретарь подпольного обкома Бакулин сейчас здесь.
      - Что ж, рад буду познакомиться, - сказал Гречуха. В кабинет вошел высокий худощавый человек - Иван Иванович Бакулин.
      - Как подвигается дело?
      - Подбираем конспиративные квартиры, явки.
      - Сами где будете жить? - спросил Гречуха.
      - У профессора Михайловского.
      - Надежен?
      - Причин сомневаться нет.
      - Епишев глянул на часы:
      - Митинг на тракторном. Как вы, Михаил Сергеевич?
      - Обещал - поеду. Может, и член Военного совета с нами? По дороге Епишев, сидевший на переднем сидении, обернулся ко мне:
      - Чуть не забыл. На заводе оставили один цех специально для ремонта танков. Имейте это в виду
      На митинге выступали люди с ввалившимися щеками глазами, красными от бессонных ночей. Говорили об одном - об эвакуации. Когда митинг кончался, неожиданно слово попросила пожилая женщина, стоявшая подле трибуны. Она подошла к микрофону, развязала платок, опустила его на плечи. С первых же ее слов все насторожились.
      - Никуда я не поеду. Все тут говорили верно. Надо, чтобы и народ на Урал, и машины. А я останусь. У меня тут отец с матерью схоронены. Муж тоже. Мне отсюда хода нет. Свое дело, какое надо, и здесь сделаю.
      На обратном пути я сказал Епишеву:
      - Мобилизнула бабка-то... да не в ту сторону.
      - Интересно, что за дело она себе наметила? Секретарь парткома говорит: старая производственница, семья здешняя, хорошая семья, рабочая...
      Вечером мне пришлось побывать на вокзале. Все пути, насколько видел глаз, были забиты составами.
      У вагонов копошились дети. Из окон теплушек свешивались пеленки. Древний старик, задыхаясь и кряхтя, взбирался на высокую подножку.
      На соседнем пути разгружался воинский эшелон. В освободившиеся вагоны вносили ящики с оборудованием.
      Начиналась очередная бомбежка. В канаве, где я оказался, спорили - восьмая или девятая за день.
      Когда умолкли бомбовые разрывы и стихли тревожные гудки паровозов, завыли сирены "скорой помощи". А через полчаса - снова грохот: саперы подрывают разбитые при бомбежке паровозы и крошево вагонов - расчищают пути уцелевшим эшелонам.
      В одном из паровозов в еще дышащей жаром топке кочегар менял колосники. Вылез оттуда в дымящейся одежде. На него вылили ведро воды. Он набрал в легкие свежего воздуха и снова полез в пекло.
      - Танкистские шлемы для такого дела сгодились бы, - заметил сопровождавший меня военный комендант.
      - Сколько надо?
      - Да что вы, это я так...
      - Сколько?
      - Десять штук за глаза достаточно.
      Я написал бумажку и дал ее коменданту:
      - Завтра утром получите на вещевом складе. Мы видели, какие муки принимает народ, что выпадает на долю тех, кого армейцы называют "гражданскими"...
      С Холодной горы сквозь пелену мелкого дождя просматриваются западные окраины города. На них растут новые баррикады, появляются новые огневые точки. В казармах танкового училища расположилась наша опергруппа. На стенках памятные каждому танкисту таблицы пробивной силы снаряда танковой пушки. На фоне аккуратно подстриженных елочек наступают "грозные" БТ-7 и от них в панике с картинно перекошенными лицами бегут вражеские солдаты...
      А фронт все приближается к Харькову.
      По улицам, забитым обозами, госпиталями, подводами, еду в ремонтно-восстановительный батальон. На него много жалоб: никакой помощи линейным частям, летучки на поле не высылаются, людей не добьешься.
      То, что я увидел, превосходило самые худшие предположения. Батальон занимался чем угодно - даже за скромную мзду чинил самовары и керосинки только не ремонтом танков.
      - Где командир?
      - Отдыхает.
      - Где комиссар?
      - Болеет.
      "Болезнь" и "отдых" одного свойства - батальонное начальство перепилось.
      Надо снимать не только комбата и комиссара, но и их покровителя-собутыльника - начальника автобронетанковой. службы армии.
      - Есть кандидатура.
      Цыганов выжидательно улыбается:
      - Наверное, кто-нибудь из восьмого механизированного?
      - Так точно.
      - А еще вернее из дубненского отряда?
      - Как в воду глядели... Предлагаю Зиборова.
      - Подполковника Зиборова?.. Что ж, возражений нет... Большинство подбитых танков ремонтируется в цеху, оставленном Епишевым. На заводском дворе мелькают знакомые лица. Вдруг вижу Сеника с разводным ключом в руках. Мы не встречались с самого Нежина.
      - У нас здесь весь полк. Переквалифицировались в ремонтников.
      - Кто полком командует?
      - Да все он же, майор Сытник.
      - Неужто Сытник не в госпитале?
      - Убежал. Сейчас разыщу его.
      Сытник идет медленно. Тяжело опирается на палку. На нем новенький, только что со склада, комбинезон.
      - Как с госпиталя утек, во все новое обрядился, - широко улыбается Сытник. - Не мог больше в госпитале терпеть. Стал ночью ходить, тренироваться. А потом и вовсе ушел... Теперь здесь. Скоро технику получим и опять в бой. Заводские в полк просятся. Мы с ними занятия начали. Сеник старается. Он теперь, будь здоров, комиссар батальона...
      Фронт все ближе и ближе. Снаряды рвутся на топких берегах Уды. Но темп гитлеровского наступления не сравним с летним. Я не злоупотребляю цифрами. Приведу лишь несколько. В июне и начале июля германская группа армий "Юг" отмахивала в сутки 20-22 километра. Во второй половине июля и августа - 10-11 километров. В сентябре от силы - 8-9,а в октябре на харьковском направлении 3-4.
      Конечно, радоваться особенно нечему. Немцы, хоть и медленно, однако идут вперед, а мы отступаем. И все-таки в явном снижении запланированных германским генштабом тем- пов - предвестье катастрофы, нависшей над немецкими войсками в России.
      Надо держаться. Несмотря на нехватку артиллерии и снарядов. Несмотря на то, что ополчение приходит в дивизии без винтовок, и бойцы подбирают на поле боя оружие убитых.
      Харьковчане отрыли для нас глубоко эшелонированную оборону (если бы каждый город так готовился к встрече врага!). У нас впервые вдоволь противотанковых и противопехотных мин. Надо держаться!..
      В день первой атаки немцы сразу же угодили на подготовленные для них минные поля. Тут же ударила по заранее пристрелянным рубежам наша молчавшая до поры до времени артиллерия.
      Но не успела еще выдохнуться первая цепь атакующих, как пошли свежие роты. Немцы во что бы то ни стало хотели форсировать Уду.
      У дороги оборонялся один из самых надежных наших полков - полк Иванова. Подполковник Иванов - старый пехотинец, воевавший в 1940 году под Ленинградом, вынес свой НП к первой траншее. Он терпеливо наблюдал, а в самую трудную минуту бросал заму по строевой:
      - Остаешься за меня.
      И вместе с комиссаром Серебряниковым уходил в цепь.
      То была отличная пара - Иванов и Серебряников, особенно любимая Цыгановым за щепетильную честность и правдивость.
      Для меня Серебряников был, если можно так сказать, образцом солдатского комиссара. Впервые я увидел его, когда полк стоял в резерве. Окруженный бойцами Серебряников сам показывал, как надо ползти по-пластунски. Он не боялся запачкать гимнастерку...
      Немецкие танки прорвались через Уду, миновали нашу первую траншею, выскочили на огневые 76-миллиметровой батареи лейтенанта Лабуса и после первых же выстрелов оторопело остановились. На них сзади бросились стрелки с бутылками. Танки развернулись и подставили Лабусу свои меченые черно-белыми крестами борта.
      Тем временем через Уду вброд, задрав шинели, переправились немецкие пехотинцы. Ожившая первая траншея встретила их фланкирующим пулеметным огнем. Иванов и Серебряников подняли полк в контратаку.
      В грязи у самой реки завязалась рукопашная схватка. Артиллерия, наша и немецкая, умолкла. Затихли пулеметы. В огромном клубке на берегу не поймешь, где свои, где чужие. Только хрип, ругань, неожиданно громкие пистолетные выстрелы...
      Потом тишина, и все, как было утром: мы по левому берегу Уды, немцы - по правому.
      Тишина до восемнадцати часов. К этому времени закрывавшие небо тучи из синих стали серыми. Дождь кончился. Из-за туч вынырнули над передним краем нашей обороны немецкие бомбардировщики. Зенитный дивизион майора Калиновича, утром стрелявший по танкам, поднял стволы к небу. Легкой тенью пронеслись над рекой наши истребители.
      Севернее Харькова, в Дергачах, стоял резервный полк. Здесь же размещались курсы лейтенантов и курсы политруков. Людей немало, но всего 4 пушки, 6 минометов и одна винтовка на двоих, если не на троих. Сейчас даже странно вспомнить этот голод на винтовки. А все объяснялось очень просто: огромные оружейные склады находились вблизи границы и многие из них эвакуировать не удалось.
      В критические минуты мы разоружали своих тыловиков, подразделения, не находящиеся непосредственно на передовой. Может быть, поэтому тылы так болезненно реагировали на всякий слух об окружении или глубокой вылазке противника.
      У Дергачей, в междуречье Уды и Лопани, нанесли гитлеровцы свой очередной танковый удар. С севера, в обход нашей основной обороне, хотели они ворваться в Харьков.
      Об этой атаке мы узнали от Епишева. Он звонил из обкома.
      - Фашисты жмут танками на Дергачи.
      - Достоверно? Не паника? - спросил Виктор Викторович.
      - Абсолютно достоверно. Сообщили из райкома.
      - Ваш черед, - обратился Цыганов к подполковнику Бунтману.
      Немецкие танки быстро, не встречая сопротивления, двигались нам во фланг. И вдруг сами получили фланговый удар.
      Бригада Бунтмана, развернувшись, из-за леса ринулась в контратаку. Тяжелый батальон, который вел комиссар Галкин, навалился на транспортеры с пехотой и артиллерию, не дал противнику даже отцепить орудия от тягачей. Танки разбивали машины, сбрасывали их в реку, а бегущую пехоту расстреливали из пулеметов.
      Тем временем подошли два батальона, брошенные на север Меркуловым. Немецкая фланговая атака была сорвана. Но и недавно пополнившаяся бригада Бунтмана потеряла немало машин.
      Ночью мы с Калядиным поехали в дивизию Рогачевского, державшую оборону южнее Харькова, по левому берегу все той же Уды.
      Рогачевский и комиссар дивизии Ганиев, оба без ремней, распивали чаи. Мы присоединились к ним.
      Здесь тоже сорвалась немецкая попытка ворваться в город.
      - Удержали все, до последнего сантиметра, - рассказывал Рогачевский, наливая из самовара новый стакан.
      - Я, конечно, не считаю, - заметил всегда улыбающийся Ганиев, - но все-таки - восьмой.
      - Восьмой так восьмой, - миролюбиво согласился Рогачевский.- Вода жернова вертит...
      Особенно насолил немцам лейтенант Романюк. Еще накануне пробрался с хлопцами в тыл и поджег автомашины...
      - Где сейчас Романюк?
      - В госпитале. Тяжело ранен... Там ночью заваруха несусветная поднялась. Пуля Романюку в живот попала. Когда выносили, наскочили на какую-то землянку. Романюк велел бросить в окно бутылки с горючей смесью... Неуемный парень...
      - Ты про Салтыкова расскажи, - напомнил Ганиев. - "Чапай" в армии известен.
      - Теперь он капитан, батальоном командует. Но все время его в немецкий тыл тянет. Сегодня гитлеровцы нащупали стык между нашей дивизией и соседней. В стык они мастера бить. Пока подтягивали пехоту, Салтыков с двумя ротами на тот берег. Кустарником к огневым вышел. Забросали гранатами, на "ура" взяли. А потом из немецких пушек да по немцам.
      - А еще расскажи про Феклушина, - подсказывает Ганиев.
      Так мы сидим, гоняем чаи, слушаем рассказы комдива. Тихо, Спокойно. Неужели лишь несколько часов назад за этим подушкой заткнутым окном рвались снаряды и мины, шло кровопролитие?
      Ганиев смахивает пот с доброго, улыбчивого лица.
      - Мне пора к Попову. Товарищ член Военного совета, разрешите быть свободным.
      - Мы с вами.
      Попова находим в батальоне, отведенном во второй эшелон.
      В просторной хате полно бойцов. Осторожно перешагиваем через спящих на полу. Спят в сапогах, подняв воротники шинелей, опустив крылья пилоток. В углу прислонены винтовки, ручной пулемет.
      У стола, рассчитанного на большую крестьянскую семью, несколько бойцов и комиссар полка Попов. Неверный свет немецкой коптилки (картонная плошка, залитая парафином, из которого торчит фитиль) освещает в беспорядке сваленные на стол противогазные сумки, пайки хлеба, винтовочные обоймы, диски от ППШ, газеты.
      Наше появление смутило бойцов. Беседа возобновляется не сразу.
      Немолодой солдат в накинутой на плечи шинели, затягиваясь самокруткой, не спеша цедит сквозь желтые, прокуренные зубы:
      - В армии никогда не служил. Был освобожденный по болезни, белобилетник по-старому. А сейчас, раз такое дело, сам пошел... Только чудно мне в армии... Взять товарища комиссара нашего...
      Попов недоуменно смотрит на солдата.
      - Он, комиссар-то, мне начальник, а по годам в сыновья годится. Я иных начальников так прикидываю: взял бы в сыновья или нет. Вот комиссара нашего взял бы. Смелый...
      Попов покраснел, а боец, как ни в чем не бывало, продолжал:
      - Я ведь правду говорю. Расчета у меня на лесть или какую хитрость нет. Был я солдат и солдатом останусь. Ну, может, к концу войны в ефрейтора выйду на потеху внукам... Но не за одну смелость комиссара в сыны взял бы. Разные смельчаки бывают... За душевность...
      И вдруг, без всякого перехода:
      - Слушай, комиссар, приезжай после войны к нам в Орловскую. Председателем колхоза будешь, а то наш не дюже головаст. Захочешь, в семью свою приму...
      Не пришлось старшему политруку Георгию Попову приехать на Орловщину. Я знаю его лишь по этой короткой встрече, по рассказу старого солдата и по песне, которую сложил сержант Егор Гуров в память о погибшем под Харьковом комиссаре:
      Мы вместе с тобою в атаку ходили
      По пашням, лугам и лесам,
      И мы о тебе эту песню сложили,
      Любимый, родной комиссар...
      Ночевали в доме, где раньше помещалось какое-то учреждение. Столы с залитой чернилами канцелярской бумагой послужили нам ложем. В таких случаях на подушку у меня была старая кожаная тужурка, которую надо так свернуть, чтобы к щеке приходился бархатный воротник.
      Под утро меня и Калядина разбудил пробирающий до костей холод.
      Грязь затвердела и теперь слегка похрустывала под ногами.
      Миша возился у своего "транспорта". За северной стеной дома разжигали кухню.
      Туманно, дымно, зябко.
      Утро начиналось тихо. Только издалека доносились редкие разрывы.
      Навстречу нам в ходах сообщения попадаются поеживающиеся от холода, с темными лицами бойцы. Они жмутся к стенкам окопов, уступая дорогу, поднимают к пилоткам негнущиеся руки.
      Неожиданно до нашего слуха долетают звуки баяна. Идем на эти звуки.
      - Кто играет?
      - Комиссар товарищ Ганиев. Он всегда так утром. Подойти к Ганиеву невозможно. Окоп забит бойцами. Но
      лица их не так мрачны, как у тех, что попадались нам в начале
      пути. Их и холод вроде бы не так пронял.
      - Великая штука - баян, - говорит Калядин. - Ганиев - кладезь всевозможных добродетелей политработника. Кроме обычных, две уникальные: играет на баяне и знает татарский язык.
      - Знание родного языка трудно считать добродетелью, - возражаю я.
      - Это верно, - соглашается Калядин. - Я к тому сказал о татарском языке, что не хватает у нас политработников, которые могут дельно поговорить с бойцами - башкирами, татарами, азербайджанцами, узбеками...
      После завтрака гитлеровцы со свойственной им педантичностью начали артподготовку. Мы сидели на НП Рогачевского. Снаряды подбирались все ближе. Стереотрубу пришлось снять. Когда ее поставили вновь, Рогачевский поманил меня. Я приник к окулярам.
      На северной опушке рощи разгружались машины с тентами. Немецкая пехота, выпив свой утренний кофе, накапливалась для атаки. Одни машины уходили, новые выезжали на опушку.
      От стереотрубы было трудно оторваться.
      - Не пора ли? - Рогачевский посмотрел на единственною среди нас человека в ушанке - полкового комиссара Жукова.
      Не случайно на полкового комиссара поглядывали в это утро все находившиеся на наблюдательном пункте.
      - В самом деле, Жуков, не пора ли? - присоединился я к Рогачевскому. Уважь по старой дружбе, ведь мы с тобой десять лет тому назад вместе на курсах обучались.
      Жуков рассмеялся.
      - Чего не сделаешь для старого друга.
      Открыл зеленый ящик, покрутил ручку, поднял трубку. Земля задрожала. Гул вырвался из недр ее, поднялся в небо, и оно вспыхнуло огненными полосами от горизонта до горизонта. Гул перерос в грохот, несущийся с южного берега Уды, с опушки, на которой разгружались немецкие грузовики.
      Недавно к нам в армию прибыла группа РС - восемь установок. Мы уже наслышались былей и небылиц о сказочной "катюше". Но убедиться самим не приходилось. "Катюши" были без снарядов. Лишь пару дней назад они получили по два залпа, которые обрушили теперь на скопление вражеской пехоты.
      После их залпов ни в тот, ни в последующие дни немцы уже не наступали на Харьков с юга. Остатки двух разбежавшихся полков разнесли молву о "черной смерти", что караулит здесь каждого, кто только сунется.
      А "катюши" с укрытыми брезентом покатыми спинами, сделав свое дело, ушли. У них не было больше боеприпасов. Они не могли помочь истекающим кровью полкам Меркулова, что защищали северо-западную окраину города.
      Противник ворвался в Харьков с севера. Начались бои за дома, улицы, площади. Гранаты и пули летели из окон, с балконов, из-за углов. Разбрасывали испепеляющие струи ранцевые огнеметы.
      Ефрейтор Назаров с ручным пулеметом залег за подбитым немецким танком. Едва гитлеровцы поднимаются в атаку, он дает очередь. Поди, возьми его. Когда в магазинах не осталось ни одного патрона, залез в танк.
      Оттолкнул убитого танкиста в черной пилотке, приложился к пулемету действует. И опять к нему не подступишься.
      Истекало время, намеченное имперским штабом для покорения России, для выхода к Волге, а фашистские полчища, все еще топтались в Харькове. Западная часть города по Лопань - в руках гитлеровцев, на восточной клокочут бои.
      Харьков был оставлен нами по приказу Ставки. Измотанные в неравных сражениях, поредевшие полки откатывались к Северному Донцу.
      Однако и после ухода Красной Армии Харьков не стал мирным городом. Действовали группы диверсантов и разведчиков.
      В начале ноября разведчики, выполнив задания, стали возвращаться в армию. От них мы узнавали о судьбе оккупированного Харькова.
      Однажды мне рассказали о пожилой работнице с Харьковского тракторного завода, той, которая обещала "сделать свое дело" (никогда не прощу себе, что не записал ее фамилию).
      Когда немецкие части проходили по Холодной горе, она приоткрыла калитку своего дома, уперла приклад автомата в живот и отпустила указательный палец лишь после того, как диск ППШ опустел.
      Гитлеровцы растерзали женщину, и труп ее был выставлен на балконе с устрашающей надписью: "Так будет с каждым, кто поднимет руку на немецкого солдата".
      Но "руку поднимали". Не прекращались убийства фашистских офицеров, диверсии на дорогах.
      Вместе с одной из групп разведчиков вырвался из Харькова летчик Герой Советского Союза Николай Соболев. Ему и многим другим попавшим в плен товарищам спасли жизнь врач Полина Кузьминична Давиденко и фельдшерицы Протопопова и Поддубная. Женщины наладили "конвейер". Помогали пленным и заключенным бежать из лагеря, укрывали беглецов в городе, а потом на подводах с сеном отправляли к линии фронта.