В тяжкую пору

      - Любопытная книжица. Попалась в портфеле. Не силен в немецком, но кое-что разобрал. Характеристики всех наших командиров, начиная от командира полка, и всех приграничных частей. Про Дмитрия Ивановича указали, что он в тридцать девятом году разгромил кавалерийскую группу Андерса. Васильева называют выдающимся русским полковником. Есть и о том, кто насчет выпить, а кто насчет женщин. Поразительная осведомленность.
      Я передал эти слова вместе с книгой в сером переплете "выдающемуся полковнику". Он полистал ее и вернул Оксену.
      - Вынюхивать умеют... Но сегодня мы им все равно дадим прикурить. Характеристика обязывает...
      Чего немцы совершенно не ожидали - это появления в своем тылу полка Болховитина. О, как заюлили по полю жуки-танки, как забегали муравьи-пехотинцы! А тем временем в атаку перешел и волковский полк. С флангов ударили мотоциклисты.
      И тут, скрытый до той минуты высокой рожью, поднялся в воздух легкий немецкий самолет - "костыль". Это, как мы узнали ночью от пленных, бросил свои войска генерал Мильче, командир 11-й танковой дивизии.
      Нас не особенно тревожил взлетевший "костыль". Мы, не отрывая от глаз биноклей, следили за головным танком,. ворвавшимся с запада в расположение немцев. Танк был подожжен, но продолжал разить врагов. Из тоненького ствола пушки короткими вспышками вылетало пламя. Экипаж не хотел сдаваться, он дрался до того мгновения, пока черно-оранжевый столб не поднялся на месте, где стоял танк. А часом позже нам стало известно, что именно в этом танке находился командир полка Николай Дмитриевич Болховитин...
      К ночи с окруженной группировкой противника было покончено. Пехота прочесывала поле, извлекая из ржи то начальника штаба 11-й танковой дивизии, то начальника разведки, то еще кого-нибудь.
      Когда мы входили в Дубно, было совсем темно. Тучи заволокли молодую луну. Ни звездочки на небе, ни огонька в окнах, ни живой души на тротуарах. По ночным улицам, по безжизненным домам молотили снаряды, мины. С северо-востока, где, судя по карте, находилось кладбище, доносился неутихающий треск пулеметов.
      Отряды, высланные вперед Болховитиным и Волковым, вели бой с зажатым в тиски противником. Мы поспешили на помощь товарищам.
      ...А в Берлине генерал Гальдер записывал у себя в дневнике: "На правом фланге первой танковой группы 8-й русский танковый корпус глубоко вклинился в наше расположение и вышел в тыл 11-й танковой дивизии...".
      Полковник Васильев, сунув руки в карманы плаща, стоял в воротах. Ворота уцелели, а дом нет. Тяжелый снаряд угодил в переднюю стену - пролом соединил два окна. Сверху и снизу косыми брызгами царапины от осколков. Васильев следил за кошкой, которая, мягко ступая, шла по обнажившимся кирпичам. Она привыкла сидеть на подоконнике и теперь исследовала площадку, неожиданно появившуюся на том месте, где некогда была стена.
      - Надо бы послать людей по подвалам разыскивать местных жителей, а то такое начнется... - сказал Васильев, показав глазами в сторону улицы.
      На мостовой, на сиденьях и крыльях дымящихся машин, в тележках разбитых мотоциклов - трупы. Даже на деревьях куски тел, окровавленные серо-зеленые лоскутья.
      Порой в этом чудовищном месиве раздается стон, звучат едва различимые нерусские слова. Наши санитары в шинелях, пропитанных кровью, извлекают раненых.
      Ночью мы предлагали немцам сдаться. Те отказались, хотя и знали, что окружены. Дрались яростно, до последнего, не в силах понять, что же произошло, как они, солдаты фюрера, самим провидением предназначенные на роль триумфаторов, зажаты на узких улочках какого-то городка.
      Тогда пушки ударили шрапнелью и пошли танки.
      Сейчас на эти танки страшно смотреть. Трудно поверить, что настоящая их окраска - защитная, а не красно-бурая, которую не может смыть мелко моросящий дождик...
      Бой еще не кончился. Из крепости доносится стрельба. Да и здесь, на кладбище, из-за склепов и замысловатых надгробных памятников бьют танковые пулеметы.
      - Ни одного не выпущу! - цедит сквозь зубы Сытник. Со вчерашнего вечера он командует полком Болховитина. Всегда-то худой, Сытник теперь совсем высох. Глубоко ввалились блестящие хитроватые глаза. Мослами торчат скулы. Под острым подбородком, натягивая кожу на жилистой шее, ходит кадык.
      - Я же им говорил: сдавайтесь, мать вашу... Лейтенант Родинов охрип, всю ночь орал в рупор по-немецки. Не послушались, пусть пеняют на себя. Им тут дид Мазай даст перцу...
      Разговаривая с Сытником, я незаметно для самого себя перехожу на украинский язык.
      - Якый дид?
      - Це Моташ.
      Ничего не понимаю. Сытник лукаво щурится, не спеша выговаривает по слогам:
      - Мо-таш Хом-зат-ха-но-вич, капитан Мазаев.
      - Капитан Мазаев в госпитале...
      - Да ну? Це ж быть того не может. А що це за тыква? Сытник биноклем ткнул в сторону одного из танков, над башней которого торчала забинтованная голова.
      Это был капитан Мазаев. Двое суток назад его, раненного в ногу, обожженного, экипаж вынес из горящего танка. Вчера утром замполит батальона заехал проститься с капитаном.
      - Одна просьба на прощанье, - жалостливо вымолвил Мазаев. - Дайте, братцы, посидеть в танке. Когда-то теперь придется...
      Кто откажет в такой просьбе командиру? Танкисты помогли раненому комбату влезть в машину. И тут, по словам Сытника, дид Мазай проявил "азиатское коварство".
      - Я - командир батальона, слушать мою команду... На исходном рубеже Мазаев предусмотрительно не выглядывал из своего Т-35. Распоряжался через замполита. Только когда Болховитин дал батальону самостоятельную задачу - прорваться на северо-восточную окраину Дубно, Мазаев счел, что можно "выйти из подполья".
      Я подошел к Т-35. Командир батальона приложил руку к забинтованной голове. В свободном от бинтов четырехугольнике рот, нос, щелки глаз.
      - Своевольничаете, Мазаев?
      - Никак нет, воюю. Прошу разрешить остаться в строю.
      - До каких же пор остаться?
      - До конца войны.
      - Разделаетесь на берегу с противником, отправляйтесь в медсанбат. Войны на ваш век хватит...
      Сытнику приказываю представить капитана Мазаева к награде.
      - Мазаев что ж? Мазаев меня не удивляет, - рассуждал Васильев, когда мы возвращались в центр города.- Я считаю, что героизм для наших людей дело естественное, норма. А трусость или что-нибудь в этом роде - отклонение от нормы. Но фашисты... Почему фашисты так сопротивлялись? Стойко ведь держались?
      - Очень стойко.
      - Позавчера разведчики принесли какое-то воззвание их командования к солдатам. Каждому обещана земля, поместье. Русские будут вроде крепостных. Неужели верят? Ведь перед нами металлисты, учителя, печатники, доценты. Небось, Тельмана слушали... В чем тут дело - никак не могу до конца в толк взять. Может, страх перед пленом: думают, что большевики будут иголки под ногти загонять. Или уж настолько уверовали в свое расовое величие? А дисциплина какая! В плену солдат при ефрейторе без разрешения не закурит... Худо будет, если с первых дней не оценим германскую армию.
      - Пожалуй, один из "секретов" стойкости сейчас откроем, - перебил я Васильева.
      Мы шли вдоль колонны легковых машин, брошенных гитлеровцами. Некоторые подбиты, у иных спущены скаты, но большинство, кажется, на ходу. Открываю багажник. В нем чемодан. Наш, советский чемодан. Щелкаю замком. В чемодане проложенный тряпками сервиз. Блюдце к блюдцу, чашка к чашке. Сервиз нашего, советского производства. А то, что приняли за тряпки, - новенькое женское белье.
      - Чертовщина какая-то. Невероятно, - Васильев разводит руками.- Да и откуда вы знали? Подошли - и нате, пожалуйста, фокус-покус.
      - Без всяких фокусов. Я уже утром в два или три багажника заглянул.
      - Не представлял себе, что современная армия может хапать сервизы и дамские сорочки! Ну, там махновцы или Маруся... Читал когда-то. Но регулярные части...
      - Мне тоже еще не все ясно. Но начинаю представлять себе, что значит годами внушать людям мысль: вам все дозволено, вы - высшая раса. А потом дать возможность на практике применить эту идею... Мы старались вытравить из людей звериное, что веками развивало в них эксплуататорское общество, а фашизм культивировал в человеке зверя, играл на низменных инстинктах.
      Васильев был так поражен чемоданом, что не мог отойти от колонны. В глаза лезли предметы и вещи, которые никак не примешь за военное снаряжение. В легковых машинах немецких полковников, майоров и капитанов лежали детские ботинки, кружева, платья, туфли, настольные часы, письменные приборы, статуэтки. В штабных портфелях - обручальные кольца, броши, серьги.
      В небольшом с закругленными углами чемоданчике, обтянутом блестящей черной клеенкой,- целая парфюмерная коллекция: баночки, склянки, флаконы, тюбики. Этикетки французские, немецкие, русские. А в кармане из розового шелка на обратной стороне крышки - собрание порнографических фотоснимков.
      Вообще порнографии, самой мерзкой, самой грязной, - пропасть. Альбомы, наборы открыток, раскладывающиеся книжечки, штуковины наподобие наших детских калейдоскопов.
      Множество журналов, газет, брошюр. Богато иллюстрированных и наспех отпечатанных в полевых типографиях. Потом мы привыкли - вокруг разгромленной немецкой колонны непременно пестрит пропущенная через ротации бумага.
      А вот книжек нет. Ни классиков, ни известных современных писателей.
      Я облазил десятки машин и танков. Нагляделся на всевозможные полиграфические изделия, от листовок с патетическими обращениями к солдатам до массивных фотоальбомов. Но нигде не обнаружил даже следа того, что принято считать литературой.
      Мы постигали противника, мы разгадывали механизм, который приводил в действие вражеских солдат, заставлял их водить танки, нажимать на гашетки, делать перебежки, рыть окопы, неистово наступать и яростно обороняться.
      У меня мелькнула мысль - а не покажется ли кому-нибудь из наших бойцов заманчивым этот нехитрый способ обогащения на войне? Присмотрелся - нет. Никому и в голову не приходит сунуть в вещевой мешок лакированные штиблеты или в карман - позолоченный браслет.
      У одного только заметил подозрительно набитый "сидор". Странный предмет торчал из мешка трубой наружу. Я окликнул бойца.
      - Красноармеец Барышев по вашему приказанию... Круглые голубые глаза спокойно уставились на меня. Пухлая физиономия, короткий с редкими веснушками нос. Что-то от озорного паренька. "Неужели ты, миляга, поддался грязному соблазну?".
      - Что у вас в вещевом мешке, товарищ Барышев? Красноармеец едва заметно улыбнулся.
      - Самовар.
      - Личные трофеи?
      Барышев держался с достоинством, не испытывая ни малейшего беспокойства.
      - Не личные и не трофеи. Обыкновенный одноведерный русский самовар. Клеймо тульское. Взял в фашистском танке и передам в медсанбат. Для раненого человека чай из самовара - не последнее дело.
      От этой спокойной, обстоятельной речи мне стало немного не по себе. Чуть не заподозрил парня.
      - Разрешите быть свободным? - спросил Барышев.
      - Да. А если в медсанбате не захотят брать, скажите я приказал. Ясно?
      Опять та же едва приметная улыбка.
      - Ясно.
      К Васильеву щеголеватым строевым шагом - так ходят сверхсрочники - подошел старшина в плащ-палатке, с грязной повязкой на голове. В левой руке узелок из носового платка.
      -- Товарищ полковник, личный состав третьей роты обследовал трофейный транспорт, собрал золотишко, драгоценности. Не такое время, чтобы добром бросаться. Разрешите передать начфину.
      Все это хорошо. Только почему бойцы бродят по городу? Кто разрешил экскурсии?
      Тем и опасна победа, что рождает самообольщение. Сутки назад враг представлялся страшным, а сегодня, после того, как он потерпел поражение, кажется пустяковым. Иной, вчера с круглыми глазами вопивший: "У него танков тыщи", - нынче презрительно усмехается: "Нам его танки - тьфу...".
      А положение наше никак не плевое. От Рябышева никаких известий. Где они, обещанные членом Военного совета корпуса, что должны прийти к нам на помощь?
      Мы одни, совсем одни, без соседей, связи, информации, без соприкосновения с противником (остатки гитлеровцев в крепости - не в счет). Даже неясно, откуда можно ждать врага, как строить оборону...
      Неочиненным концом карандаша Васильев раздумчиво водил по карте и мурлыкал.
      - Если появятся гости, то все же с севера и с востока. Как вам кажется?
      Вероятно, полковник прав. Луцк несколько дней у фашистов, через Дубно двое суток шли гитлеровские войска. Член Военного совета сказал, что немецкие танки уже в Остроге.
      Васильев повернул карандаш остро заточенным грифелем и прочертил две красные дужки, полукольцом охватывающие город. От дужек короткие штрихи-волосики.
      Оборона. Жесткая оборона. Принцип ее прост, стоять насмерть.
      Тебя засыпают бомбами - фугасными, осколочными, зажигательными. А ты стоишь. В тебя бьют из пушек, пулеметов, автоматов, винтовок. А ты стоишь. Тебе зашли во фланг, в тебя уже целят с тыла. А ты стоишь. Погибли твои товарищи, нет в живых командира. Ты стоишь. Не просто стоишь. Ты бьешь врага. Стреляешь из пулемета, винтовки, пистолета, бросаешь гранаты, идешь в штыковую. Ты можешь драться чем угодно - прикладом, камнем, сапогом, финкой. Только не имеешь права отойти. Отойти хотя бы на шаг!..
      Первую неделю войны командиры, политработники, агитаторы, партийные и комсомольские активисты внушали бойцам корпуса одну мысль - мы обязаны наступать. Что бы ни было, как бы ни было - только не останавливаться, только вперед.
      "Не мешкать!" - властно повторял Волков, ведя свой полк на Лешнев. "Темпы! Темпы!" - звучал в наушниках голос Васильева, когда дивизия рвалась на Дубно.
      Теперь всем известна цена стремительности. Вот он, город, отбитый у врага. Бойцы гуляют по улицам, рассматривают дома, пробоины на танковой броне, балагурят с вылезшими из подвалов "паненками".
      Денек хмурый. Немецкая авиация не появляется. Фронт неведомо где, даже канонады не слышно. Какая тут еще оборона!
      Надо было пересилить это беззаботное победное опьянение, преодолеть эту психологическую неподготовленность к жесткой обороне. Политработники, командиры, коммунисты, комсомольцы, агитаторы - вся сила воспитательного воздействия должна перестроить сознание бойца, внушить ему одну непререкаемую истину: успех даст стойкая оборона.
      Канаву надо превратить в противотанковый ров, каменные глыбы - в надолбы, куски рельсов - в ежи, дома - в опорные пункты. Деревья станут ориентирами, столбы - точками наводки.
      Ценность каждого здания, предмета, любого бугра и любой выбоины сегодня определяется одним - пригодностью к обороне.
      Оборона - тяжкий физический труд, мозоли на руках. Изрытая земля - союзник бойца, отбивающего атаку.
      Но люди не спали несколько суток, иные по десять-пятнадцать часон не вылезали из танков, не сходили с мотоциклов. С Васильевым и Немцовым мы решаем: пусть те, кто непосредственно вел бои, ложатся спать. А в это время технический и обслуживающий персонал, ремонтники, писаря и кладовщики будут оборудовать окопы, долговременные огневые точки, охранять сон отдыхающих товарищей.
      Я знакомлю Немцова с новой задачей. Он сосет трубку, крутит выбившийся из-под суконной пилотки черный вихор и словно не слушает. Я уже привык к этой манере Немцева, которому можно советовать, но навязывать свои соображения не надо. Он должен сосредоточиться, сам все продумать. Импровизировать Немцев не охотник.
      Когда я кончаю, полковой комиссар решительно встает, выбивает о каблук сапога трубку, сует ее в карман.
      - Все ясно.
      Он подходит к политотдельцам, сидящим на бревнах в углу просторного, поросшего высокой травой двора. Жестом предупреждает их намерение встать. Сам устраивается рядом.
      - С этого часа отдел политпропаганды и каждый из нас работает на оборону. Сейчас доложу обстановку, потом каждый запишет задание. В нашем распоряжении максимум тридцать минут...
      В штабе Васильев нарезает по карте участки обороны, распределяет огневые средства, танки, боеприпасы. Из штаба приказания поступают в полки, потом, уточняясь и конкретизируясь, в батальоны, роты, взводы.
      А из отдела политпропаганды в части и подразделения идут доводы, разъясняющие новый приказ, мысли, которые будят отвагу, стойкость, делают зорче глаз и тверже руку.
      Там, в роте, взводе, экипаже, эти два потока сольются, чтобы дать сплав высокой прочности.
      Неподалеку от кладбища старший политрук Гуров собирает агитаторов. Пока суть да дело, красноармейцы и младшие командиры забрались в две свалившиеся в кювет полуторки.
      Несколько дней назад подбили эти машины, на которых эвакуировалась городская библиотека. Бойцы набросились на книги.
      - Я доложил Немцову, - рассказывает Гуров.- Он велел распределить по полковым библиотекам. Обещал сам прийти посмотреть...
      В наклонившейся набок полуторке размахивает длинными руками высокий худой сержант:
      Умом Россию не понять,
      Аршином общим не измерить:
      У ней особенная стать
      В Россию можно только верить.
      Стараюсь оставаться незамеченным, смотрю и слушаю. Сержант декламирует с "подвывом", как заправский поэт. В книгу не заглядывает, Тютчева знает наизусть.
      Едва кончил, заказывают еще.
      - Про войну что-нибудь, товарищ сержант.
      - Давай-ка Блока, Лева.
      Сержант, как видно, привык к таким просьбам, не куражится:
      И вечный бой! Покой нам только снится.
      Сквозь кровь и пыль
      Летит, летит степная кобылица
      И мнет ковыль...
      Бойцы слушают задумчиво, с отрешенными лицами.
      - Знаете что, - предлагает чтец, - пусть каждый выберет одну книгу, только одну, которую ему хочется иметь с собой. Начальство, думаю, разрешит.
      Я выхожу из своего укрытия.
      - Начальство разрешает.
      Сержант немного смутился. Он не подозревал, что я его слушаю.
      - При одном условии... Как ваша фамилия?.. Тимашевский? Только, товарищ Тимашевский, при условии, что и начальству разрешается взять одну книгу.
      Я залезаю в машину и вместе со всеми роюсь в ящиках. Милое дело - копаться в книгах. Можно, кажется, забыть обо всем на свете...
      Малорослый красноармеец в желтой от глины шинели извлек здоровенный том в сером переплете.
      - Я свое нашел. Четыре книги "Тихого Дона" вместе. Кто-то взял Некрасова, кто-то раскопал тоненькую, изданную библиотечкой "Огонька" книжку Есенина.
      - А вы чем разжились, сержант Тимашевский?
      - Да вот, товарищ бригадный комиссар...
      В руках у сержанта "Верноподданный" Генриха Манна.
      - Кое-что объясняющая книга. Беспощадно написана...
      - Вы филолог?
      - Нет, физик. Недоучившийся физик. Еще точнее, едва начавший учиться физик. Три месяца на первом курсе и - ать-два. Призывник тридцать девятого года.
      Я помню парней, которых пришлось сорвать со студенческой скамьи. Многим мучительно дался призыв. Но почти все стали со временем толковыми бойцами и сержантами.
      Наверно, длиннорукий и длинноногий Тимашевский нелегко овладел этим "ать-два". "Заправочка" и сейчас неважнецкая. Вид не лихой. Гимнастерка пузырем выбилась из-под ремня, сухопарым ногам просторно в широких кирзовых голенищах. Да и вообще не красавец сержант Тимашевский. Красное обветренное лицо, глаза навыкате, нос, будто срезанный снизу. При разговоре верхняя губа поднимается, обнажая розовые десны и длинные зубы.
      Если полюбят тебя, сержант Тимашевский, девчата, то уж никак не за красоту. За ум твой полюбят, за высокую душу.
      - ... Сейчас книга столько сказать может. И о немцах и о нас. Вон как Блока и Тютчева слушают. А сегодня ночью я в танке подряд Маяковского на память читал. Помните вот это:
      На землю, которую завоевал и полуживую вынянчил...
      - ...Я прежде и не подозревал, что столько наизусть знаю. По наитию вспомнил. Как иной раз на экзаменах.
      Подошедший Немцев залез в машину и тоже принялся рыться в ящиках. Мне было любопытно, что выберет замкомдив. Полковой комиссар долго не находил книгу по душе. Наконец достал одну небольшого формата, в пестром библиотечном переплете. На лице Немцова отразились удивление, радость, сомнение. Никому ничего не говоря, он сунул книгу в карман плаща.
      Подбежал Гуров (ходить ему было несвойственно).
      - Товарищ бригадный комиссар, разрешите начинать. - И, не дожидаясь разрешения, повернулся к агитаторам: - прошу из читального зала на лоно природы.
      Шагая вслед за агитаторами, я тихо спросил у Немцева:
      - Что же вы выбрали?
      - Так, пустяки...
      Полковому комиссару не хотелось отвечать.
      - А все-таки?
      - Книга подлежит изъятию. Каким-то чудом в провинциальной библиотеке сохранилась.
      Он посмотрел на меня и задиристо улыбнулся. Эту улыбку, подумал я, Васильев и считает "одесской жилкой".
      - Николай Кириллыч, я выбрал "Одесские рассказы" Бабеля. А вы, разрешите полюбопытствовать?
      - Я всех хитрее. Однотомник Пушкина.
      Этот однотомник прошел со мной всю войну. Он и сейчас у меня в книжном шкафу. Истрепанный, с трехзначным библиотечным номером, с фиолетовыми кляксами печати на титульном листе и семнадцатой странице...
      Пока агитаторы рассаживались, я спросил у Гурова, о чем он будет вести речь. Старший политрук протянул мне листок. Почти все вопросы так или иначе связаны с обороной. Один пункт мне показался оригинальным:
      "У Дубно Тарас Бульба расстрелял за измену сына Анд-рия. О долге и преданности".
      Начался инструктаж несколько необычно: каждому агитатору Гуров предложил открыть ячейку.
      Мы с Немцевым отошли в сторону. Я машинально посмотрел на часы. В который уже раз! Жду не дождусь, когда появится, наконец, Рябышев с двумя дивизиями. Меня все сильнее тревожит судьба корпуса. Да за дубненский гарнизон неспокойно. Разведка Сытника натолкнулась на фашистов южнее Млынова и около Демидовки. Противник охватывал нас полукольцом. Правда, это еще просторное, не сжавшееся полукольцо, с широким проходом на юго-западе. Но с часу на час противник может закрыть ворота.
      Я был един в двух лицах: и командир подвижной группы, захватившей Дубно, и замполит корпуса, оставшегося в районе Броды - Ситно. Для тревоги оснований более, чем достаточно.
      Стали готовиться к обороне, уповая только на себя. Из тридцати исправных немецких танков создали новый батальон, поставив во главе его капитана Михальчука. "Безмашинных" танкистов и экипажей подбитых машин у нас хватало. Новому комбату и его зампотеху инженеру 2 ранга Зыкову приказано: "Обеспечить, чтобы к вечеру люди владели немецкими танками не хуже, чем своими". И артиллеристам, которым досталось до полусотни брошенных гитлеровцами орудий, вменено в обязанность стрелять из них, как из отечественных.
      Отдав эти распоряжения, я поехал в тылы, которые расположились в деревушке Птыча, примерно на полпути между Дубно и рубежом, с которого вчера началось наше наступление. Тылы надо тоже перестраивать на оборону. А кроме того, буду поближе к корпусу, может узнаю, наконец, что-нибудь о нем.
      На шоссе, что служит центральной улицей Птычи, встречаю два бронеавтомобиля. Выхожу из танка и вижу перед собой выпрыгнувшего из броневика, радостно улыбающегося Зарубина.
      - Товарищ бригадный комиссар, головной батальон прибыл. Со мной также артдивизион. Остальные части на подходе.
      Гора с плеч. Расспрашивать Зарубина нет времени. Ставлю задачу: занять оборону но высотам западнее Подлуже, быстрее освободить шоссе. С минуты на минуту могут подойти остальные полки, не ровен час - появится фашистская авиация.
      Еще утром Немцев прислал в тылы своего заместителя Новикова. Старший батальонный комиссар Новиков в корпусе недавно. Я мало с ним знаком. Помню по первой беседе:
      родом с Орловщины, прошел все ступени политработы в пол- ку, воевал в Финляндии. Сведений не густо. Спрашивал у Немцева: "Грамотен, серьезен, даже, пожалуй, суров, а там - поживем - увидим, до аттестаций еще далеко". Немцев верен себе, с выводами не спешит.
      Из немногословных толковых ответов старшего батальонного комиссара я узнал все, что мне нужно, о тылах.
      - Займитесь, пожалуйста, ремонтно-восстановительным батальоном, предложил я, - объясните, что немецкие танки тоже необходимо починять. Они нам пригодятся. А я в медсанбат, посмотрю, как там наши раненые, поговорю с немцами. Да и голову пусть доктора помажут чем-нибудь - ноют царапины.
      Кусочки бинта, привязанные к столбам, деревьям, заборам, указывали дорогу к медсанбату. Я шел, думая о том, куда поставить дивизии Герасимова и Мишанина, каким образом установить контакт с соседями.
      Впереди забелела палатка приемного отделения. Около нее - две защитного цвета санитарные машины с яркими красными крестами на бортах.
      Сзади раздалась пулеметная очередь. Я даже не обернулся:
      ремонтники, наверное, пробуют оружие. Но мгновенно в сплошной грохот слились десятки очередей. К этому грохоту примешался треск мотоциклов со снятыми глушителями. Из кабины санитарной машины выскочил шофер, опустился на колени, склонил голову и медленно лег на землю, раскинув руки.
      Я с маузером вбежал в избу, где размещался штаб медсанбата.
      - В ружье!
      Несколько человек, хватая винтовки и гранаты, выскочили за мной. Мы залегли в канаву и стали отстреливаться. Подполз начальник штаба батальона Шевченко:
      - Пойду подыму легкораненых.
      - Давай.
      Шевченко, пригнувшись, побежал к палаткам. Сделал шагов двадцать и упал. В тот же момент к нам в канаву свалился мотоцикл с убитым гитлеровцем. Колеса вертелись, мотор оглушительно тарахтел.
      Особенно напряженная пальба шла километрах в полутора южнее. Там, где находился ремонтно-восстановительный батальон.
      Новиков вывел вооруженных чем придется ремонтников на шоссе и перекрыл противнику путь отхода. Немногие оставшиеся в живых гитлеровцы оказались в наших руках. То была разведка новой для нас 16-й танковой дивизии. Дивизия двигалась по тому же шоссе, но которому полчаса - минут сорок назад шел батальон Зарубина. Немцы, сами того не подозревая, вклинились в совершавший марш полк Плешакова, оторвав его от головного батальона.
      Я спешно вызвал по рации роту из разведбата и послал в сторону Ситно. В районе Вербы рота натолкнулась на фашистов. Наше прикрытие около Грановки было смято с ходу, так же, как мы вчера у той же Грановки смяли заслон гитлеровцев.
      Что теперь будет с полком Плешакова? Что с корпусом? Каково наше положение?..
      Мы строили оборону фронтом на север и северо-восток. А враг, вот он, уже подошел с юго-запада. Но и для немцев встреча с нами оказалась столь же неожиданной. Они были уверены, что Дубно в их руках, и двигались в походных колоннах.
      Мешкать было нельзя. Мы отчетливо понимали, что спасение наше в темпах, решают минуты, секунды...
      Разведбатальон и подошедший с Зарубиным артдивизион выдвинулись вперед, к Вербе. В оборону встал быстро подтянувшийся полк Смирнова. На закрытых позициях, повернув жерла в сторону Вербы, обосновались гаубицы. Все уцелевшие и отремонтированные немецкие противотанковые пушки приготовились вести огонь прямой наводкой.
      Пока в штабах противника уясняли что к чему, мы не теряли понапрасну времени. И хотя против нас были брошены значительные силы, хотя атаки врага непрерывно следовали одна за другой в течение двух часов, оборона наша выстояла. В бою, организованном экспромтом, немцы не мастера:
      напор не тот, интенсивность не та.
      Прорвавшиеся в наше расположение танки врага (а их было пятнадцать) стали нашими. Правда, экипажи двух дрались до тех пор, пока машины не были разбиты. Но тринадцать танков оказались вполне исправными, и это натолкнуло меня на одну мысль.
      Получив по носу, немцы вряд ли станут предпринимать что-нибудь до утра. Но к утру обязательно подтянут артиллерию, вызовут авиацию, договорятся с соседями. Неужто сидеть и ждать..
      Посоветовавшись с Васильевым (его командный пункт уже был перенесен в Птычу), вызываю из Дубно замполита и зампотеха полка Сытника. Зыков докладывает, что задание мое выполнено, экипажи освоили трофейную матчасть.
      - Хорошо?
      - Ручаюсь.
      - Ручаться не надо, вы с ними пойдете на специальное задание. Отберите тринадцать экипажей. Самых надежных во всех отношениях.
      Я беседовал с Зыковым, а Гуров изнывал от нетерпения. В прошлом во время боевых действий в Финляндии ему приходилось участвовать в диверсиях.
      Прав Васильев: старший политрук Гуров сумеет возглавить задуманную нами операцию. Он опытен в таких делах, быстр в решениях, отлично водит танк, безупречно смел.
      Объявляю ему свое решение. Гуров просветлел, возбужденно потирает залысины. Но совершенно неожиданно для меня у окна встал молчаливо возившийся там с какими-то бумагами батальонный комиссар Новиков:
      - Прошу разрешить и мне участвовать в диверсии под началом старшего политрука Гурова.
      Это не входило в мои планы. Однако в ту же секунду я удовлетворил просьбу Новикова.
      Методичный, неторопливый Новиков, из тех, что семь раз отмерят, прежде чем отрезать, был как нельзя более кстати рядом с постоянно бурлящим Гуровым. Новиков и по званию и по должности старше Гурова. Но он сразу же, во избежание всяких недомолвок, определил свое место "под началом старшего политрука".
      Весь вечер мы готовили операцию, которую между собой называли "чудом". Кое-кого из числа отобранных Зыковым танкистов пришлось заменить. Двое отказались сами.
      На поле в темноте разворачивались трофейные Рz.III и Рz.IV. Подымались и опускались пушки, били в черное небо пулеметы. Наконец небольшая колонна вышла на шоссе, миновала деревню, мост и свернула вправо.
      Мы с Васильевым не мешкая направились к высоте 278,4.
      Рощами танки должны были по одному проникнуть в расположение гитлеровцев. (Человека окликнут, но кто станет проверять свой танк?) Потом надо также по одному, с интервалами, "втереться" в колонну, вытянувшуюся на дороге, и ждать. Ждать красную ракету, которую даст в двадцать четыре ноль-ноль Гуров. По этому сигналу каждый танк расстреливает впереди стоящие машины и в суматохе исчезает.
      Высота с отметкой 278,4 - господствующая. Днем с нее просматривается местность километров на пятнадцать вперед. Но сейчас ночь, глухая, беззвездная, с уныло моросящим дождиком, всполохами далеких зарниц, лениво взмывающими ввысь ракетами. Немцы - мы уже убедились - большие любители ракет...