В тяжкую пору

      Гестапо неистовствовало. На фонарях и балконах Сумской улицы были повешены десятки харьковчан.
      Мы старались поддержать моральный дух населения.
      По утрам на крышах домов, на тротуарах, во дворах люди неизменно находили сброшенные с самолетов листовки.
      "Бейте оккупантов, не давайте им покоя! Мы с вами, мы к вам вернемся, дорогие братья!".
      Под каждой такой листовкой, обращенной к жителям города, стояли две подписи: обкома партии и Военного совета нашей армии.
      4
      Мне хорошо запомнился путь от Харькова: залитые водой колеи, накренившиеся, севшие на дифер машины. Перемазанные шоферы суют под колеса доски, ветки, снопы соломы. Мотор натужно воет, веером летит грязь, а машина ни с места.
      Тощие лошаденки, упрямо опустив морды, тащат повозки, пушки. Они, эти жалкие, с ребрами наружу крестьянские лошади да волы - единственная наша надежда.
      Если бы противник обрушился на нас, быть беде. Но немцы и сами в отчаянном положении. Они бросили на Харьков девять дивизий, от которых ничего почти не осталось.
      Разведчики приносят плаксивые письма и горестные дневники немецких солдат, в которых перечни убитых и первые признаки разочарования: "Могли ли мы полагать, что русский поход будет стоить таких жертв!".
      Обескровленные германские дивизии тащатся по нашим следам. Их машины и пушки буксуют в тех же размытых колеях, что и наши.
      Фронт замер по Северному Донцу. В мокрую, вязкую землю вонзаются лопаты.
      Надо сосредоточиться, подвести черту под боями, которые вела армия от Днепра до Северного Донца, понять, чему мы научились и о чем забыли. Надо найти то, что в политической работе называют основным звеном.
      Приказ 270, как полагали некоторые, делал ставку на принуждение, суд быстрый и крутой.
      Из нас - комиссаров - иные не сразу поняли, что значит замена терпеливой воспитательной работы грубым окриком, скорой расправой. Не поняли, хотя эта замена по существу лишала смысла нашу деятельность.
      Спросят: почему не поняли?
      Я бы ответил так: недостаточно подготовили себя к войне, потребовавшей отказа от многих привычных форм. Военные неудачи были так велики и горьки, что иногда казалось: разве здесь словом поможешь?..
      Партия обратила внимание на эту нашу ошибку. Она потребовала от нас: "Восстановить в правах воспитательную работу, широко используя метод убеждения. Не подменять повседневную разъяснительную работу администрированием и репрессиями... Широко разъяснять начальствующему составу, что самосуды, рукоприкладство, площадная брань, унижающие звание воина Красной Армии, ведут не к укреплению дисциплины, а к подрыву дисциплины и авторитета командира...".
      На Северном Донце мы впервые с начала войны всерьез принялись за агитационную работу.
      Ротный агитатор - не начальник, у него нет никаких преимуществ и особых прав по сравнению с товарищами. Он вооружен такой же, как и все, винтовкой, так же, как и все, идет в атаку и в трудном переходе тащит на себе не меньше, чем остальные. Но он стреляет лучше других, он первый поднимается в атаку и не отстанет на марше. Это, только это, дает ему право агитировать, по-товарищески учить других. Конечно, хорошо, если агитатор грамотен, может вслух прочитать газету, толково объяснить события. Но главное, я и поныне убежден, иметь моральное право быть наставником. Мне не раз доводилось наблюдать, как внимательно прислушивались бойцы к тому, что говорили красноармеец Паршин и замполитрука Бульба, которые сами воевали, не щадя себя. В полку всем было известно, что однажды Бульба вынес из-под огня девять раненых товарищей.
      Таких людей - достойных и способных вести агитацию - в ротах было немало. За героизм в харьковских боях несколько сот человек получили ордена и медали. Появились первые гвардейские части.
      К этому времени в армии появился второй член Военного совета тов. Лайок. Тылы и снабжение отошли в его ведение. На мне оставалась воспитательная работа и оперативная. Но и тылам, разумеется, тоже приходилось уделять немало внимания. Бездорожье, распутица, приближение зимы - все это несказанно усложнило материальное обеспечение войск.
      Никита Сергеевич прислал нам в помощь десять местных партийных работников. Они занялись заготовкой продуктов, сбором теплой одежды, налаживали в деревнях пошив полушубков и ватников.
      Всем, чем мог, пособлял старый наш друг - харьковский обком, обосновавшийся в Купянске. Епишев приезжал в штаб, бывал в частях, 24-ю годовщину Октября праздновали совместно: обкомовцы, командование, лучшие бойцы.
      К середине ноября, когда дали себя знать холода, армия укрылась под накатами блиндажей и землянок.
      фронт не всюду проходил по Северному Донцу. Кое-где немцы перебрались на наш берег и старались удержать, а то и расширить свои плацдармы. Особенно беспокойно вела себя 297-я пехотная дивизия гитлеровцев. Противостоящая ей дивизия Давыдова хлебнула немало горя.
      Цыганов просидел три дня на НП Давыдова, облазал, несмотря на свои габариты, передний край и, вернувшись в штаб армии, решил:
      - Будем немцам капкан ставить...
      Правее Давыдова стояла дивизия Пухова, левее - Рогачевского. Соседи должны были сосредоточить основные силы на флангах, соприкасающихся с Давыдовым.
      На рассвете дивизия Давыдова двумя батальонами начала наступление. Немцы ответили сильными огневыми налетами, а затем перешли в контратаку. Наши батальоны отступили. Немцы начали их преследовать.
      Все разыгрывалось, как предполагал Цыганов.
      Грузному командарму тесно в узкой щели наблюдательного пункта. Несмотря на порывистый ветер, его лицо лоснится от пота. Цыганов опустил бинокль, достал из планшета карту и приказал радисту:
      - Вызвать Рогачевского и Пухова!..
      Капкан захлопнулся с удивительной легкостью. Немцы о флангах не думали. Им и в голову не приходило, что мы отважимся на такое дело.
      Но когда дивизии Рогачевского и Пухова встретились, выяснился и наш просчет. Мы не знали, насколько у гитлеровцев первый эшелон удален от второго, и зажали кольцо прежде, чем в его горловину втянулся третий полк немецкой дивизии. Однако два пехотных полка и один артиллерийский были прочно окружены.
      Ночью фашисты пытались выскочить из котла. Они поднатужились, собрали в кулак артиллерию. Но наскочили на твердый, не желавший отступать заслон.
      Пухов доложил, что в кольцо попал и штаб немецкой дивизии. Кто-то сообщил, что пленен ее командир. Цыганов тут же дал телеграмму Военному совету фронта.
      К исходу второго дня Тимошенко и Хрущев вызвали Цыганова и меня к прямому проводу. Выслушали наш доклад, а потом спросили, - где же немецкий генерал?
      Цыганов замялся:
      - Еще не доставлен в штаб армии.
      - Поторопитесь...
      Виктор Викторович встревожился. Телефонисты вызывали дивизию Пухова, туда же помчался офицер связи.
      - Где генерал?
      Из дивизии ответили:
      - Генерал убит.
      - Пришлите тело и документы.
      - Не можем ночью разыскать.
      Утром начальник дивизионной разведки принес в комнату Цыганова роскошный мундир, сплошь покрытый орденами, словно рыба чешуей. Но Цыганов лучше, чем разведчик, знал немецкий язык и знаки отличия германской армии. Добрую половину "наград" на генеральском мундире составляли значки и жетоны всевозможных обществ, вплоть до лесоводческого и туристского. В довершение всего мундир, как выяснилось, принадлежал полковому врачу.
      Без всякого подъема Цыганов докладывал во фронт итоги операции. Как на змею, смотрел он на белую ленту, тянувшуюся из аппарата. Ждал опять вопроса о генерале. И дождался.
      Пришлось признаться в недостоверности первого доклада и через минуту прочитать на ленте гневные слова командующего и члена Военного совета фронта.
      Однако, если не считать генерала, остальные сведения не вызывали сомнений. Два пехотных полка и один артиллерийский были уничтожены в районе Граково Булациловка. Остатки их взяты в плен.
      Через несколько дней наша армейская газета напечатала телеграмму товарищей Тимошенко и Хрущева:
      "Доблестные войска части Цыганова с большим искусством и самоотверженностью провели в ноябре ряд успешных частных операций по уничтожению немецких оккупантов.
      Под ударами наших славных полков и дивизий пала не одна тысяча фашистских гадин и мародеров. Военный совет Юго-Западного направления поздравляет с достигнутой победой мужественных бойцов, командиров и политработников части Цыганова".
      В ноябрьских боях армия узнала имена новых героев. О коммунисте Дурдиеве писали не только военные газеты. О его подвиге услышали и в тылу.
      Вместе с красноармейцем Фролковым в разведке Дурдиев наскочил на вражеский дзот. Пуля разбила приклад винтовки. Дурдиев метнул гранаты. Кончились гранаты, вырвал винтовку из рук гитлеровца.
      Все подробности этого боя никому не известны: Дурдиев - не охотник до рассказов, Фролков был ранен. Но ре- зультат известен всем: дзот захвачен, уцелевшие немцы сдались в плен.
      В армейской типографии отпечатали листовку, на одной стороне которой было письмо Дурдиеву от родственников, на другой - стихи в его честь...
      Иногда о подвигах мы узнавали совершенно случайно. Как-то вечером возвращаемся с Цыгановым в железнодорожную будку, служившую нам ночным пристанищем. В темноте догоняют трое бойцов. Ищут штаб дивизии.
      - Зачем вам штадив? - спросил Цыганов. Бойцы узнали командующего.
      - Просьба одна имеется.
      - Какая?
      - Желательно, чтобы командиром нашей роты назначили медсестру Антонину Шевченко.
      Имя Антонины Шевченко несколько раз попадалось мне в донесениях. Она вынесла с поля боя многих раненых, и ее представили к награде. Но почему надо было назначить Антонину Шевченко командиром роты?
      - У нас сегодня всех командиров побило,- объяснил один из красноармейцев. - Лежим, всё, думаем, хана. Вдруг Тоня (откуда она и когда пришла - никто не видел) как закричит: "Что же вы землю носом пашете? А ну, за мной, вперед!". Не станешь женщине свой страх показывать. Пошли... Потом решили: пусть она у нас командует. Тоня обходительная, душевная. В случае чего сама перевяжет, от простуды вылечит. А что безобразий никаких не будет, ручаемся...
      Операция у Граково - Булациловки позволила поближе познакомиться с настроениями германских солдат. Нет, немцы еще не кричали "Гитлер капут". Но они были заметно растеряны и удивлены. В их оглушенные трескучей демагогией головы уже закрадывалось сомнение.
      Захваченный в плен ефрейтор из 297-й дивизии, маленький, короткорукий, щуривший зеленые глазки (очки где-то потерял), убедившись, что его не собираются приканчивать, разговорился:
      - Фюрер ошибся. Надо было нападать на Англию... С Россией очень трудно справиться. Конечно, армия выполнит свой долг. Но будет ли от этого польза отечеству?..
      Гитлеровская пропаганда сумела вбить в солдатские головы несколько догматов. Один из самых стойких: в русском плену немца ждут пытки, Сибирь, смерть.
      - О, если бы мы знали, что плен - это не мучительная гибель...
      - Тогда что?
      - Многое выглядело бы иначе... - уклончиво ответил ефрейтор.
      Спустя неделю он согласился обратиться по радио к немецким солдатам. В течение пяти минут, пока усиленный громкоговорителем голос ефрейтора звучал над окопами, немцы молчали.
      - Может быть, не слышат? - спросил я у инструктора по работе среди войск противника.
      - Отлично слышат. Сейчас начнут отвечать. И действительно, как только ефрейтор замолчал и мы запустили по радио пластинку с "Лунной сонатой", стала рваться немецкие мины, ударили пулеметы.
      - Обычная картина последнего времени,- сказал инструктор. - Слушают терпеливо, а потом такое устраивают, только держись...
      На Северном Донце мы настойчиво занимались пропагандой среди немецких солдат. По ночам работали радиоустановки. У микрофонов выступали инструкторы политотдела, перебежчики, пленные. Отправляясь во вражеский тыл, разведчики брали с собой кипы листовок...
      За годы армейской службы я привык: войдешь в работу, сдружишься с людьми и вдруг - получай предписание на новое место.
      Так случилось и в этот раз. Закрывая совещание во фронте;;
      Никита Сергеевич сказал:|
      - Товарищ Попель пусть останется.
      Разговор недолгий - меня посылают членом Военного совета в соседнюю армию, которой командует генерал Гордов,
      На сборы мало времени. Завтра надо выезжать. Вернувшись, я узнал, что Цыганов в бане. Это надолго. Баня - страсть Виктора Викторовича. Он забирается наверх и там, окутанный паром, нещадно хлещет себя веником.
      После бани - самовар. Самовар - вторая страсть Виктора Викторовича. Сверкающий двухведерный самовар повсюду возят за командующим и разводят на каждой стоянке.
      Как-то вскоре после Полтавы мы пили чай у самой дороги. Прорвались немецкие танки. Из лесу в панике выбежали бойцы без винтовок и в нерешительности остановились перед самоваром командующего.
      - Ну, кто чаю хочет? - дружелюбно опросил Цыганов. На всех хватит.
      Бойцы вежливо отказались и повернули назад.
      ...Наш прощальный разговор с Цыгановым тоже происходил за чаем. По красному, распаренному лицу Виктора Викторовича катились капли пота.
      Таким и остался в моей памяти этот своеобразный человек, умный полководец и добрый товарищ. Виктор Викторович умер от тяжелого недуга прежде, чем наши войска ворвались в Берлин.
      Через двое суток, часов в двенадцать ночи, я сидел за столом с другим командармом - генералом Горловым.
      - Завтра хотите в дивизии? - рассматривая меня, спрашивает Гордов. - К чему так спешить? Впрочем, дело хозяйское.
      Я тоже рассматриваю Гордова. Острый нос, острый подбородок, узкие губы, маленькие кустики бровей над глазами, коротко острижены под бобрик черные с проседью волосы.
      Держится ровно, но отдаленно.
      - Завтра собрали бы Военный совет, уточнили обязанности каждого.
      - Обязанности каждого определены. Стоит ли на это время терять?..
      - Как знаете, товарищ член Военного совета. Я опять чувствую на себе внимательный, ощупывающий взгляд командующего.
      - Может быть, поужинаем? Соглашаюсь.
      - Вот и отлично. Пригласим члена Военного совета Сердюка, начальника штаба...
      - И начальника политотдела, - подсказываю я. Гордов хмурится.
      - У нас это не заведено...
      Начальника политотдела бригадного комиссара Михальчука я разыскал только после ужина. Как и подозревал, командующий не жалует политотдел. Отношения натянутые, порой неприязненные.
      Но больше всего меня встревожило то, что Михальчук рассказал о жизни войск: перебои со снабжением, холодные землянки, вши, болезни...
      Этой ночью я плохо спал. Заснул лишь под утро. Разбудил громкий голос за окном. Прислушался - женщина. Вслушался внимательнее - ругань.
      Встал, помылся. А ругань за окном не стихала. Изредка, неуверенно пробивались мужские голоса, но их быстро перекрывал женский.
      Я попросил Балыкова узнать, в чем дело. Тот вернулся вместе с женщиной в военной форме с петлицами капитана.
      Женщина приложила руку к кубанке и лихо представилась:
      - Начальник узла связи капитан Невзорова. Я не верил ушам и глазам своим. Неужели эта молодая женщина с раскрасневшимися на морозе щеками, блестящими глазами, локоном, кокегливо выбивающимся из-под кубанки, ругалась так, как сумел бы не каждый одесский биндюжник?
      Я показал капитану на стул.
      - Это вы?..
      - Так точно, товарищ бригадный комиссар, я. Разве с ними, с мужиками, иначе можно? Чуть что, на голову садятся. Думают, раз женщина начальник, чего церемониться. А шибанешь хорошенько - и порядок.
      - До войны тоже шибали?
      - За кого вы меня принимаете?
      - А после войны как будете?
      - Война все спишет.
      - Ой ли? Боюсь, не все. Да что там о послевоенном времени говорить. Вы сейчас со своими словечками лишь наполовину женщина...
      Это пришлось по больному месту. Капитан потеряла бойкость.
      - С меня спрашивают за связь. А как я ее обеспечиваю
      с руганью или без нее - никого не касается. На эту тему мне
      проповеди читать не стоит, а о моей женственности беспокоиться - тем более.
      Она встала.
      - Разрешите быть свободной?
      - Идите, но помните: это никого бы не касалось лишь в том случае, если бы вы ругались про себя...
      От ночных разговоров, от бессонницы, от красавицы с бойким языком на душе было скверно.
      Я дождался Сердюка, начальников служб, которые должны были ехать со мной, и двинулся на передовую.
      Ранний снег перемел дороги, высокими шапками накрыл застрявшие еще в осеннюю распутицу автомашины, повозки, брошенные орудия. Нам приходилось вылезать из легковых и расчищать дорогу. От штаба армии до переднего края около ста километров. К обеду проделали полпути - добрались только до Корочи. Секретарь райкома партии Домна Петровна Еременко жаловалась, что немцы ночами ловят в соседних деревнях кур. Сплошного фронта не было.
      К вечеру добрались наконец до передовых позиций. Михальчук не преувеличивал, когда говорил о плохих землянках, вшах, болезнях. В низкой, холодной норе пожилые солдаты военного времени ужинали, зажав котелки между колен.
      Я задал традиционный вопрос:
      - Как питание?
      Солдат протянул мятый, закопченный котелок.
      - На собаку плеснешь, с нее шкура слезет. Я отхлебнул пару ложек и передал замкомдиву по тылу.
      Боец ошибся. От слабо присоленной воды шкура с собаки никогда не слезет.
      Но виноват в этом был не замкомдив. Станции снабжения находились в Острогожске и Коротояке, более чем в ста километрах от передовой. Дороги заметены, машин почти нет, лошадей мало...
      Ночью я вернулся в Корочу, разыскал квартиру Домны Петровны.
      - Поможете?
      - Все, что в силах, сделаем.
      - Дорогу надо расчистить.
      - Что еще?
      - Теплые вещи собрать.
      - Боже мой, так ведь бабы последнее с себя отдадут.
      - Ну, и соломы подбросить для матов... Домна Петровна только успевала писать, изредка посматривая на меня.
      - Давай, комиссар, не стесняйся. Я не стеснялся.
      - Халаты бы из белого материала пошить разведчикам... Железные печки поделать...
      Через несколько дней были созданы гуже-транспортные батальоны. В каждый направили боевого командира и крепкого комиссара. День и ночь тянутся обозы. Крестьяне в тулупах перебирают вожжи, покрикивают на лошадей.
      По дорогам идет не только материальное снабжение. Приезжает со щедрыми подарками делегация из Башкирии. И до нашей армии добираются, наконец, фронтовые бригады артистов.
      За какое бы дело мы ни принимались, нам всегда помогали коммунисты и комсомольцы Корочи. Райком комсомола организовал курсы медсестер и сандружинниц. Секретарь райкома Александра Мишустина сколотила из молодежи несколько самодеятельных бригад, которые дневали и ночевали на переднем крае. Многие девушки просились в армию. Я нередко присутствовал на беседах с вчерашними школьницами и колхозницами. Во время разговора в военкомате я обратил внимание на круглолицую девушку с большими печальными глазами. Одета она была скромно, держалась в стороне и не спешила вставить слово в общую беседу.
      Девушку звали Клавой Кобелевой. Отца у нее не было. Вместе с матерью, школьной уборщицей, она снимала комнату. Штопанный на локтях свитер был, вероятно, лучшей одеждой Клавы.
      На вопрос, который военком задавал каждой из присутствовавших, - что умеете делать? - Клава ответила сдержанно:
      - Кончила курсы медсестер, могу по хозяйству...
      Кто-то из девушек прибавил:
      - Клавка у нас артистка, стихи читает...
      Та досадливо отмахнулась.
      В 1943 году, после освобождения Корочи, я встретил мать Клавы - Марфу Ивановну. От нее я узнал печальную историю.
      Когда в Корочу пришли немцы, Клава поступила работать в их госпиталь. Оттуда приносила домой лекарства, прятала их за печкой и передавала какому-то парню, который являлся раз в неделю.
      Потом загорелась немецкая комендатура, расположенная в здании школы. Потом произошло отравление немцев в госпитале...
      В августе 1942 года Клава была арестована и через несколько дней расстреляна...
      После московского наступления зимой 1941 года зашевелился и наш фронт. Мы несколько улучшили свои позиции, вышибли гитлеровцев из нескольких деревень. Особенно отдичились Рогачевский и Горбатов, которые также перешли со своими дивизиями в армию Гордова.
      В последних числах декабря я повез Горбатову генеральские петлицы и звездочки. Он получил новое звание.
      Провел у Горбатова несколько дней. И каково же было мое удивление, когда узнал, что Горбатов и Горбенко по-прежнему ходят ночью в тыл противника и громят немецкие гарнизоны. Но теперь у них не маленький истребительный отряд, а умно подобранный, хорошо натренированный батальон в полтысячи человек.
      Зима не принесла врагу вожделенного отдыха. Гитлеровцам уже не удавалось охотиться за курами на нашей стороне фронта.
      Фронт уплотнялся. Старые дивизии сжимались, чтобы дать место новым. Позади них рыли неподатливую промерзшую землю вторые эшелоны.
      По накатанным зимним дорогам, оттесняя на обочины лошадей и волов, шли тяжело груженные машины, пехота, артиллерия, танки. Предвесенние ветры сулили наступление.
      Весна 1942 года была весной наших надежд. Зимой немцы получили удары под Москвой, Ростовом, Тихвином, Керчью. Инициатива в наших руках.
      Теперь в армии не две потрепанные танковые бригады, а несколько свежих, полнокровных соединений с новенькими "тридцатьчетверками". Где-то в тылу - до нас дошли сведения - формируются танковые корпуса.
      Стало больше истребительной артиллерии. Появились роты и батальоны, вооруженные специальными противотанковыми ружьями...
      На совещании в Военном совете Юго-Западного направления я сижу рядом с Рябышевым. Дмитрий Иванович недолго командовал фронтом и вернулся в армию.
      Сейчас ему поручено наносить удар на главном направлении. Часть его армии стоит в обороне, часть подходит из тыловых районов.
      Дмитрий Иванович многозначительно поглядывает на меня, скупо улыбается.
      - Ты что? - недоумеваю я.
      - Так, ничего...
      Но когда Тимошенко после совещания говорит мне о новом назначении, я понимаю, почему улыбался Рябышев.
      - Значит, снова к старому дружку? - спрашивает маршал.
      - Только помните, что вам с дружком не по грибы идти, а Харьков освобождать,- добавляет Никита Сергеевич Хрущев.- Харьков, понимаете?..
      Из Купянска я еду, как в прежние времена, в одной машине с Рябышевым. В планшете предписание. Мне даже не разрешили заехать проститься с Гордовым.
      - На прощанья-расставанья времени нет, - сказал Тимошенко. - Не то, что день, час дорог. Готовиться к наступлению надо...
      И мы готовимся. Батальоны "атакуют" расположенные в нашем тылу деревни. Командиры дивизий и полков "врываются" в Харьков, который раскинул свои игрушечные кварталы в плоском ящике с песком. До поздней ночи чертят в штабах схемы, графики, разрабатывают планы.
      Интенданты подсчитывают запасы горючего, разведчики - численность вражеских гарнизонов, артиллеристы - огневые точки. Все считают, пересчитывают, придирчиво сверяют результаты.
      После того как все уже, кажется, предусмотрели, прибывает на передний край новая немецкая дивизия, и расчеты начинаются сызнова.
      Бригадный комиссар Николай Антонович Радецкий напутствует политотдельцев:
      - Главное - воспитание наступательного порыва. Когда я звоню в политотдел, мне обычно отвечают, что 105 (позывной Радецкого) в частях. Там же проводят почти все свое время политотдельцы, корреспондеты армейской газеты.
      Части охвачены преднаступательным возбуждением. В каждом полку есть свои трофейные танки, уже превращенные в решета. На них тренируются истребители, по ним бьют пэтээровцы. Снайпера бронебойными пулями "выводят из строя" их пулеметы и пушки.
      Фанерный танк, прицепленный к двуколке, живет и того меньше. Он предназначен для гранат и бутылок с горючей смесью.
      По примеру дивизии Горбатова (она по-прежнему входит в нашу армию, но сам Горбатов уже назначен в штаб фронта) создаются отряды пластунов. Для того, чтобы неслышно проползти рядом с вражеским часовым, без шума расправиться с ним, нужны выдержка, выносливость, ловкость, то есть то, что дается длительной тренировкой.
      На нашем участке дивизия генерала Руссиянова, которая первой в Советской Армии была переименована в гвардейскую. Генерал Руссиянов посылает гвардейцев в соседние полки для обмена опытом.
      Перед самым наступлением прибыло второе гвардейское соединение - танковая бригада полковника Хасина. По установившейся традиции либо Рябышев, либо я обязательно встречали новую часть и лично провожали ее в район расположения. На этот раз был мой черед.
      Когда я спросил у Хасина, кто в его бригаде смог бы пойти в стрелковые полки, чтобы толковым рассказом укрепите веру пехотинцев в наши танки, полковник, не задумываясь, назвал политрука Шашло.
      - Есть, конечно, и другие. Но Шашло и рассказать умеет - как-никак учитель. И сам вроде наглядного пособия как-никак Герой Советского Союза.
      Мы сидели с Хасиным и Радецким в полуразрушенной бомбой хате. Заднюю стенку заменяли кусок плетня и снопы соломы. Хасин, не дожидаясь моих расспросов, сам повел рассказ о Шашло.
      - ...Жмет Шашло вперед. Вдруг трах - гусеница перебита. Снова трах - танк горит. Дело - табак. Механик-водитель Шипов высказывается: спасенья нет, предлагаю стреляться пока не изжарились. "Отставить,- приказывает Шашло, будем биться". Стали по одному выскакивать из "тридцатьчетверки". Шашло последним, уже еле дыша от жары. Легли за танк. Спереди немцы, позади наша пехота. Но пехота, будь она неладна, залегла и лежит, словно пузом к земле приросла. Шашло говорит своим: прикрывайте меня огнем, я пехоту подниму. А Шипов ему: раньше на том свете будешь, чем до пехоты доползешь. Шашло все-таки пополз. Ранен был, но не остановился. Добрался до пехоты. Видит, людей мало, командир лежит убитый. Бойцы в растерянности. Тут Шашло на хитрость пошел: не бойтесь, ребята, там наши танкисты поддержат (а танкистов всего двое). Поднял пехоту и повел. К
      концу того же дня заменил убитого политрука. Теперь Герой Советского Союза...
      Конечно, слово таких людей, как Тимофей Максимович Шашло, многое значило для наших пехотинцев. Танкисты вроде Шашло не отстанут, не будут отсиживаться в балке, когда ты с винтовкой пойдешь в атаку...
      Вскоре части получили приказ: "Войскам Юго-Западного направления перейти в решительное наступление на нашего злейшего врага - немецко-фашистскую армию. Уничтожить ее живую силу, боевую технику и водрузить наше славное советское знамя над освобожденными городами и селами".
      Приказ зачитывался ночью, в той особой тишине, какая предшествует буре наступления. Все приглушено надвигающимся боем - разговоры, шаги, движение машин. В темноте лишь изредка мелькнет фонарик артиллерийской наводки.
      С бригадным комиссаром Кириченко, вторым членом Военного совета фронта, идем по окопам, в которых разместилась дивизия Родимцева. В окопах среди бойцов люди в невоенной одежде - харьковчане, присланные Епишевым. Они будут проводниками.
      - На площади Дзержинского можно, говоришь, целой дивизией с танками наступать? - недоверчиво переспрашивает боец.
      - Можно, - подтверждает человек в кепке и широком брезентовом плаще. Такую площадь поискать...
      - Что ж, поглядим, какая она из себя, ваша Дзержинская площадь...
      - Верят люди, что увидят Харьков... - задумчиво произносит Кириченко.
      Алексей Илларионович прибыл в нашу армию несколько дней назад, чтобы проверить, как обеспечены войска всем, что потребуется в наступлении. Как инженера-механизатора, его тянет к машинам. Предлагает сходить к танкистам. Меня не надо долго убеждать. Я и сам стремлюсь туда, где притаились замаскированные ветками танки.
      Здесь тоже люди не спят. Тихо возятся у машин и под машинами.
      Нет той торжественности ожидания, какая была в первые дни войны перед боем за Лешнев. Война теперь - дело обыденное. Но она осталась войной - постоянной угрозой смерти и мучений. А к этому не привыкнешь. Приглушенная тревога звучит в коротких фразах, которыми нехотя обмениваются бойцы.
      Еще не рассвело, когда передовая ожила залпами и вспышками батарей. В желто-сером предутреннем небе проплыли на запад бомбардировщики.
      По тем временам это была довольно основательная артиллерийская подготовка - 16 стволов на километр фронта. Но она не могла полностью обработать весь передний край. Перед дивизией Родимцева лежала деревня Непокрытая. Ее не задевала (так было предусмотрено планом) артподготовка. Деревней должны были овладеть пластуны.
      К началу атаки мы с Кириченко были на НП рогачевского.
      Перекатывающееся "ура", с которым поднялись стрелки долетело до нас протяжным "а-а-а".
      Соотношение по пехоте на переднем крае 2 к 1 в нашу пользу. Но опасны сразу ожившие огневые точки, опасны танки, три немецких на один наш.
      Начались контратаки. Батальон старшего лейтенанта Шепренева залег в невысокой траве. По нему из траншей били минометы. Поле покрылось воронками с почерневшей по краям травой.
      Из деревни выскочили фашистские танки.
      Сопровождавшая батальон батарея лейтенанта Харазии только успела выйти из рощицы. Сухой, черный Харазия хрипло крикнул:
      - Орудия, к бою!
      Пушки развернулись на открытом месте. Танки метрах в семистах, медлить нельзя...
      И вот уже горят пятнистые машины. Но гибнут и наши артиллеристы.
      Из траншей, опоясывающих деревню, с криками выскакивают немецкие солдаты. А навстречу им из рощи, подминая тонкие деревца, идут широкой цепью гвардейские танки Хасина.
      Медленно, теряя людей и технику, дивизия Рогачевского продвигается вперед. До того часа, пока на ее пути не встает деревня Терновая.
      Наша артиллерия во время артподготовки не достала до Терновой. Здесь укрылось не менее двух полков вражеской пехоты, танки, тяжелые орудия.