- Зря, товарищ бригадный комиссар, один ходите. Мало ли что...
      Когда глаза привыкли к темноте, а уши к тишине, я убедился: полк вовсе не спит. В щелях между гусеницами танков мелькал свет: там при ручном фонарике писались письма. Дотошные механики-водители на ощупь ковырялись в моторах. Медленно поворачивались башни, опускались и поднимались стволы пушек: командиры машин и заряжающие тоже не знали покоя. На танки крепились бревна и фашины.
      Все делалось тихо, по возможности бесшумно. Люди разговаривали вполголоса, чтобы не нарушать особую атмосферу предбоевого ожидания. До меня доносились обрывки фраз:
      - Тут такое дело - либо ты германа первым, либо герман тебя...
      - У него на твою "бету" пять танков да десять пушек...
      - Интересно, братцы, сколько в нашей роте завтра к ужину на довольствии останется...
      И умолкли. Я шел дальше.
      - Полгода прожили - невмоготу больше. Что ни вечер, скандал: где был, с кем гулял...
      - Поезд тронулся. Она скок на подножку, поцеловала и обратно на перрон. Первый раз поцеловала. Теперь, может, и последний...
      - Ты бы лучше стихи про рощи почитал...
      - Стихи? Это можно:
      Брэнгельских рощ
      Прохладна тень,
      Незыблем сон лесной,
      Здесь тьма и лень,
      Здесь полон день
      Весной и тишиной...
      Так я дошел до оврага и по доносившемуся запаху понял: там стоит кухня. Почувствовал, что зверски, безудержно хочу есть. Во рту ничего не было с самого утра.
      Около кухни на брезенте сидело человек пять. Голос рассказчика и рассказ его мне показались знакомыми; Но фамилию я не мог припомнить.
      Меня заметили. Говоривший громко крикнул:
      - Кто идет?
      Я назвался.
      - Здравствуйте, товарищ бригадный комиссар. Пока суть да дело, с кухонным нарядом лясы точу.
      Теперь я узнал сержанта Степана Бородулина.В Финляндии он сумел то, что никому почти не удавалось, - захватил в плен офицера. Повара наградили орденом, назначили командиром орудия, сделали участником всех слетов и совещаний. Бородулин оказался неплохим оратором. Его посылали выступать в батальонах, полках. Однако ему вскоре надоело "сладкое бремя славы". Он явился к Вилкову и попросил опять назначить на кухню: "Это - мое дело, а командир орудия из меня, как простите, из пальца - панорама. Опытом делиться больше не желаю. Я не граммофонная пластинка. Поймал одного финна, а рассказываю сто раз".
      Так орденоносец Бородулин вернулся в свое первоначальное состояние - снова стал кашеваром. Но сейчас, накануне боя, в нем проснулся разведчик.
      - Может, задание есть, товарищ комиссар?
      - Задания нет. Одна просьба, и та личная. Дайте чего-нибудь поесть.
      Бородулин вручил мне дымящийся котелок с торчащей ложкой и кусок черного хлеба, покрытого ломтем сала.
      - Приказания какие будут? А то я тут молодежи случай один поучительный привожу.
      - Ну и приводите.
      Я присел с краю на брезент и занялся кашей. Случай был все тот же. Я ловил знакомые фразы.
      - Лида, провожая, говорит: не можешь быть, как Чапаев, будь, как Петька... Я обед командирам ношу и что ни день, одно слышу - "языка", "языка" надо... Прошусь в разведку раз, прошусь другой - не слушают. Личную жизнь, говорю, погубите. Лида меня без ордена до себя не допустит. Наконец, разрешили. План у меня верный был. Должен же кто-нибудь из дота ночью выйти, давление сбросить...
      Мне не раз приходилось слышать и про тщеславную Лиду, которая согласна была жить только с орденоносцем, и про "давление", и про то, что в доте - о чем не подозревал красноармеец - "теплый сортир имелся", из-за чего Бородулин двое суток в снегу "ждал мгновения". Но я слушал внимательно, слушал и думал: сегодня Бородулин не считал свою повесть "граммофонной записью". А ведь вряд ли кто-нибудь инструктировал его.
      Пока я расправлялся с кашей, а потом сам беседовал с красноармейцами, почти рассвело. В сплошной стене леса проступили деревья. С минуты на минуту яснее, четче. В овраге потянуло свежестью.
      Я простился с Бородулиным, с нарядом по кухне и пошел к штабу полка.
      У танков и автомашин сновали бойцы. Один батальон выдвигался из чащи на дорогу. С башен падали служившие маскировкой ветки. Обычная картина: дирижируя руками, спиной вперед идет командир, за ним осторожно движется танк. Голоса старшин перекрывают рев моторов, старшины зовут на завтрак. Лес живет шумной боевой жизнью, прогнавшей ночной покой.
      Захожу в палатку Крупникова. Никого нет. Надо хотя бы час поспать и мне. С этой мыслью ложусь на пустующую походную раскладушку.
      А через полтора часа я опять на дивизионном командном пункте. Узнаю ночные новости. Мишанин силами мотострелкового полка опрокинул прикрытие противника на южном берегу Слоновки и захватил небольшой плацдарм на северном. В плен попался один бестолковый солдат из 16-й механизированной дивизии. Сведения дал крайне скудные. Убежден, что с Красной Армией почти покончено, но, слышал, солдаты говорят между собой о каких-то остатках русских танковых частей, которые скрываются в лесах и могут причинить неприятности...
      Разведка Герасимова действовала всю ночь. Результаты ничтожны. Силы и огневую систему противника уточнить не удалось. Засечены лишь отдельные огневые точки.
      Поскольку цели не выявлены, Рябышев решил начать наступление без артиллерийской подготовки. Не будет, очевидно, и прикрытия с воздуха. Представитель истребительной авиации на КП не явился. Цинченко тщетно пытается связаться с летчиками по рации.
      У секретаря ОПП в коричневой папке "К докладу", в которую он обычно собирал для меня утреннюю почту, только что прибывшие политдонесения и свежие номера дивизионных газет. Просматриваю донесения. Вечером и ночью в частях прошли партийные собрания. Десятки красноармейцев и командиров вступили перед боем в партию.
      Вилков пишет, что инструктор политотдела корпуса старший политрук Ластов вместе с первой группой стрелков переправился на плацдарм.
      В конце донесения из дивизии Васильева после машинописного текста короткое добавление рукой Немцова:
      "25.06.1941 г. прибыли, самовольно убежав из госпиталя в одних халатах, члены ВЛКСМ мл. серж. Васильев В. П., кр-цы Гоцеридзе А. В., Будкин Б. И. Вышеупомянутые товарищи были ранены 22.06.1941 г. при бомбардировке. Раны не зажили. В госпиталь идти отказываются. Хотят участвовать в бою".
      Невольно подумалось: эх, господин берлинский рейхсканцлер, вы неплохо сосчитали танки, свои и чужие, вам известно количество артиллерийских стволов, но знаете ли вы о старшем политруке Ластове, о младшем сержанте Васильеве, красноармейцах Гоцеридзе и Будкине! Ни черта вы не знаете. А ведь им-то, в конечном счете, решать исход войны, которую вы затеяли пять дней назад на горе миллионам людей и на свою погибель...
      В начале девятого захожу за Рябышевым. Решили вместе направиться в дивизию Мишанина, которая наносит главный удар. Место наших танков - в голове атакующих полков...
      В тот час в наши души не закрадывалось никаких сомнений в правильности такого решения. Мы просто не представляли себе, где же еще могут быть командир и его заместитель но политчасти, если не впереди бойцов!
      В последнюю минуту, прежде чем занять места в своих танках, мы обмениваемся фразами, какими обмениваются обычно в каждом экипаже перед боем.
      - В случае чего сообщи моим.
      - Конечно. И ты.
      И тут вдруг резанула мысль: где-то вы сейчас, родные мои, в каком эшелоне, под каким небом?..
      Но есть сила, способная в иные минуты приглушить даже самые сокровенные чувства. Это - сила ответственности за судьбы вверенных и доверившихся тебе людей.
      Из открытого верхнего люка танка мне хорошо видны танкисты в замасленных комбинезонах, стрелки с карабинами, саперы, связисты. Я ловлю на себе их взгляды, испытующие, пристальные, верящие. Для них я сейчас представляю партию коммунистов, с которой навеки связаны их жизнь и их надежды. И я в свою очередь всем сердцем верю в этих людей.
       
      Огнем и гусеницами
      1
      С момента моего появления в танке обычный его командир старший сержант Коровкин становится заряжающим. Я занимаю его место. - Как у нас?
      - Порядок.
      Радисту Шевченко приказываю включиться в сеть командира полка подполковника Волкова. Надо слышать приказания, которые он получает и отдает, да и самому пользоваться его сетью.
      В наушниках лишь треск разрядов и однообразное: "Даю настройку. Один, два, три, четыре... четыре, три, два, один".
      Танк, покачиваясь, движется по опушке. Снаряды ложатся неподалеку. Немцы ведут огонь по площадям.
      Вот и машина командира полка. Волков лихо вскакивает на гусеницу, упершись руками в обод башни, перебрасывает в танк крепкое, ладное тело. Он заметил меня, дружески кивнул. Запоминаю номер его машины, жирными белыми цифрами выведенный на башне, - 50.
      С шиком взбирается на массивный КВ командир роты цыганистый старший лейтенант Жердев - любимец полка и, насколько мне известно, женской половины местного населения.
      С небольшой высотки, на которую поднялась наша машина, виден почти весь полк Волкова. В первом эшелоне вытянувшийся вдоль кромки леса первый батальон (рота КВ и две роты Т-34). Во втором эшелоне, скрытый деревьями, батальон БТ-7. На левом фланге, у дороги, нацеленная на Лешнев рота капитана Кочергина. Левее ее - но это уже не просматривается - полк майора Голойды, на участке которого наша пехота ночью захватила плацдарм.
      Нам предстоит форсировать Стырь, Сытеньку и Слонов-ку, овладеть Лешневом, выйти к Берестечко. Удастся выполнить задачу - южные коммуникации немцев на Дубно - Ровно окажутся перерезанными, и вырвавшаяся вперед вражеская группировка будет изолирована, отсечена от остальных сил и тылов.
      Напрягаю зрение. Хочется увидеть противотанковые пушки, скрытые в прибрежных кустах, разгадать численность лешневского гарнизона, понять, есть ли танки в окрестных лесах...
      Вдруг в наушниках резко, настойчиво: "Семь, семь, семь, семь..." Вперед! Десятки машин справа и слева, окутавшись выхлопными газами, устремляются под горку, к реке. На поросший свеже-зеленой травой луг ложатся широкие рубчатые борозды. Они сходятся, перекрещиваются, расходятся. Промелькнула башня с цифрой "50". В левой руке Волкова бинокль, в правой - флажки. Бинокль нацелен туда, где должны вот-вот появиться крыши Лешнева. Уже показались островерхие башни трех костелов, о которых предупреждала топографическая карта.
      И словно сигнал - "я вас вижу хорошо" - плотный ряд султанов, вырастающих впереди. Кто-то сбавил ход, кто-то замешкался. Но лишь на мгновение. Для танков неприцельный огонь с закрытых позиций не столь опасен. А противотанковые пушки, притаившиеся в кустах на правом берегу, молчат - ждут.
      Опасно другое. Вражеские наблюдатели видят нас и направление нашего движения, считают машины. Немецкие телефонисты с башен костела, наверно, уже кричат в трубки командирам батальонов и полков о русских, замысливших фланговый удар.
      О, если бы знать решение их генерала, выведать, где и что он готовит для нас. К сожалению, это стало известно лишь много лет спустя. Читая мемуары бывшего начальника генштаба Гальдера (того, который, по словам Гудериана, считал, что для разгрома России потребуется не более восьми - десяти недель), я нашел в них упоминание о нашем корпусе и наших действиях в первые дни войны. Судя по этим запискам, враг заметил наше сосредоточение еще 25 июня вечером. Таким образом, говорить о полной неожиданности предпринятой нами атаки не приходится. Но планы, силы, направление удара - все это немецкими генералами угадывалось лишь приблизительно.
      Однако мы в то тревожное утро не могли судить об осведомленности противника. Мы шли вперед, не зная, что нас ждет в прибрежных кустах, на окраине Лешнева, на скрытых садами улицах.
      Снаряды ложатся все ближе. Это не немцы довертывают прицел, а наши машины подходят к линии заградительного огня.
      В шлемофоне слышу голос Волкова. Он приказывает ударить по кустам на том берегу, прикрыть обгоняющий нас батальон БТ, который подвозит к реке части разборного моста. Говорит Волков нарочито спокойно, четко, будто на танкодроме. Командиры батальонов передали приказ в роты. Через несколько секунд из десятков жерл вылетели легкие белые облачка и быстро растворились в воздухе.
      Мы разбудили прибрежные кусты. Заработали орудия ПТО. Их немного, по крайней мере, тех, что ведут огонь. Не более десятка. И нервы у батарейцев не очень крепкие. Враг явно поспешил обнаружить себя: причинить нам какой-либо вред с такой дистанции он не мог.
      В триплексах сверкнула золотая от солнца полоска Слоновки. Коровкин потирает руки и лихо подмигивает мне. Повернувшись и задрав голову, улыбается до ушей Шевченко.
      Такое же, видимо, состояние во всех экипажах. Хорошее состояние, только... преждевременное. Все еще впереди.
      Луговая трава переходит в осоку. Я успеваю заметить на карте голубоватую штриховку и приказываю сбавить ход, под углом двигаться к мосту.
      Слежу за соседями. Одна, другая, третья машина с ходу врезаются в болото. Танкисты, как это не однажды удавалось на учениях, рассчитывали проскочить и заболоченный берег, и узенькую реку. А может, не рассчитывали, просто не могли удержаться в горячке.
      Но болото болоту рознь. Ночью саперы не разведали берег.
      Роты затормозили на виду у вражеских противотанковых расчетов. А в шлемофоне все такой же твердый голос Волкова:
      - Слева через мост поротно... Делай, как я.
      Потом поднялся из люка и трижды для тех, у кого нерадийные танки, повторил команду флажками.
      Колонна подходит к уцелевшему мосту на дороге Броды-Лешнев. После ночного боя фашистское командование не подорвало мост. Оно бережет коммуникации, уверенное, что наступать дано только гитлеровским войскам.
      Бьют комья земли из-под гусениц волковского танка. Пыль не дает ни дышать, ни смотреть. Снаряды рвутся между машинами.
      В который уже раз за этот день я глянул вверх. Бескрайняя, ни единым облачком не замутненная синева. Никаких признаков не только авиационной дивизии, обещанной нам в поддержку, но и даже полка или эскадрильи.
      Справа от меня и Волкова движутся такие же, как наши, машины. Номера их мне ничего не говорят. Я не знаю имен танкистов, подставляющих свои борта, чтобы прикрыть наш танк. И вот уже один экипаж горько расплачивается за благородство. Из идущей параллельно машины вырвалась вверх струя черного дыма. В перископ я вижу, как выпрыгивают танкисты, как пытаются затушить пламя...
      Местечко совсем близко. Окраина метрах в пятистах за кустами. Не больше. Но что уготовано нам на этой полукилометровой дистанции?
      Вражеская артиллерия сосредоточила огонь по мосту, на который вступил Волков. Головкин тоже чуть было не пустил наш танк на деревянный настил вслед за машиной командира полка. Я резко одернул его и машинально, словно у меня под сапогом тормоз, уперся ногами в подставку. Мост, по данным саперной разведки, не выдержит двух машин. Головкин, как и все механики-водители, предупрежден об этом. Но в бою память иногда отказывает.
      Наш танк замер на дороге перед мостом. Один. Ну что значит броня его перед десятками снарядов, поднимающих фонтаны воды и земли вокруг!..
      Замечаю неладное в ротах. Часть машин сгрудилась у самой дороги, другие маневрируют в сторону леса. Это отвлекает меня от неприятных мыслей об уязвимости танковой брони.
      Подношу к губам микрофон, называю себя и вхожу в связь с ротами. Волков сразу же присоединяется ко мне.
      Пробка у реки рассасывается. Поворачивают к берегу машины, зачем-то потянувшиеся обратно к лесу.
      Головкин, не ожидая команды, по освободившемуся мосту осторожно ведет танк. Настил прогибается под тридцатитонной махиной. Я не слышу, физически ощущаю, как поскрипывают опоры, уходят в грунт быки. А ведь еще КВ должны пройти по этому мирному деревянному мосту, на который не всякий день въезжал грузовик.
      Но вот две машины - Волкова и моя - на правом берегу. На нас сосредоточивается противотанковый огонь противника. Мы не можем ни на секунду остановиться.
      Едва хочу сменить направление, Головкин уже делает это. Даже для него, водителя высокого класса, имеющего боевой опыт, удивительно такое чувство машины, обстановки и командира. Я только успеваю крикнуть в микрофон:
      - Спасибо, Федор Иванович!
      К нам присоединяются еще три машины. Подходит четвертая. Немцы пристреляли мост, и прямо в лоб переправляющемуся танку врезается снаряд. Солнцу не затмить сноп красноватых искр. А танк, как ни в чем не бывало, сворачивает направо и направляется в нашу сторону. Выходит, противотанковые пушки немцев не берут лобовую броню. Каков же их калибр?
      Усилием воли я отсекаю себя от всего происходящего на плацдарме. Слежу лишь за разрывами снарядов. Настоящий артиллерист по разрыву определит калибр, а я, прослуживший столько лет при пушках, имею слабость считать себя артиллеристом.
      Немцы бьют из двух калибров. Один ясен - 37 миллиметров, второй... второй, пожалуй, немного побольше.
      Так это же знакомые мне калибры! В начале тридцатых годов у нас в стрелковых полках были 37- и 47-миллиметровые орудия. Эти же калибры предназначили немцы для борьбы с танками. БТ они возьмут, а лобовой броне "тридцатьчетверки" и уж, конечно, КВ не страшны.
      Полезное открытие. Оно поднимает дух наших людей, их гордость за свою боевую технику!
      Я передаю в сеть командира полка свои наблюдения над фашистской противотанковой артиллерией. В ответ слышу голос Волкова:
      - Спасибо за добрую весть. Учтем. И уже тоном приказа Волков добавляет для командиров батальонов:
      - Беречь борта. Жердеву подавить противотанковую артиллерию в ивняке.
      Три КВ прямо с моста устремляются на кусты. Проходят вперед, обратно, из-под широких гусениц летят камни, ветки, песок...
      Волков решил собрать роты вправо от моста, где кустарник переходит в рожь, а потом ворваться в Лешнев не с юга, как, вероятно, ждут немцы, а с востока. Голойда охватит местечко с запада.
      Вся трудность в том, чтобы с наименьшими потерями сосредоточить машины, принять боевой порядок.
      Теперь, когда с противотанковой батареей на берегу покончено, мы чувствуем себя спокойнее. Шевченко опять улыбается во весь рот. И опять преждевременно. Подают голос пушки с окраины Лешнева.
      Пыль, что поднимает за собой мчащаяся впереди "тридцатьчетверка", вдруг густеет. Машина, не сбавляя хода, резко отваливает в сторону, потом поворачивает вперед, опять в сторону. Когда в черном облаке мелькнул багровый хвост, стало ясно: экипаж пытается сбить пламя. Не выходит. Я успеваю заметить, как из переднего люка выскакивают радист и механик-водитель...
      Головкин становится на левом фланге затаившегося в высокой ржи перед атакой полка. Вернее, двух батальонов. Третий остался на том берегу.
      Комбаты докладывают о готовности. Но едва Волков начинает отдавать команду, я перебиваю его:
      - Отставить!
      Дважды повторяю это слово. Открываю люк и сигнализирую флажками: "Внимание!".
      - Что стряслось, товарищ замкомкор? Впервые за этот день я улавливаю в голосе Волкова недоумение, тревогу, даже недовольство.
      - Следить за опушкой леса северо-восточнее Лешнева!
      До этой минуты мы думали только о Лешневе, о его южной и восточной окраинах, откуда подожгли догорающую у всех на глазах "тридцатьчетверку". Я случайно глянул в сторону злополучного леса. Из него, по дороге, один за другим выскакивали танки врага.
      Так вот он, ответ фашистского командования на наш бросок через Слоновку. Эти машины должны с ходу атаковать нас, раздавить и остатки сбросить в реку.
      На нашей стороне лишь одно преимущество: мы видим танки противника, а они нас, укрытых рожью, не замечают. Как же лучше использовать это преимущество?
      И тут Волков, которому доводилось водить на действительного противника лишь кавалерийский взвод (да и то в далекие годы гражданской войны), не оплошал.
      - Атаку на Лешнев отставить, - услышал я в шлемофоне ставший снова ровным и спокойным голос командира полка. - Наблюдать за танками противника. Огонь без команды не открывать.
      Я еще раз посмотрел на небо. Вдруг бы сейчас появились наши тупоносые "ястребки". Но где там!..
      Немецких танков перед нами что-то около пятидесяти. У Волкова и комбатов получается примерно такая же цифра. Танки (это теперь видно) средние - Рz.III и Рz.IV.
      Хочется сразу собрать воедино все, что читал и слышал об этих системах. Каковы-то на деле их боевые свойства?
      В первую минуту интерес к малознакомым машинам сильнее других чувств. Но танки сами напоминают, что мы не на учениях. С дальней дистанции, с коротких остановок они открывают беглый огонь по берегу.
      Зачем это?
      Видимо, опять все та же ставка на испуг, тактика мотоцикла без глушителя и ночного марша с включенными фарами.
      - Не стрелять, себя не обнаруживать, - приказывает Волков.
      Не дождавшись нашего ответа, немцы продолжают марш. Потом снова останавливаются и снова бьют. Мы уже различаем поворот башни, обращенные в нашу сторону стволы. Врагу не откажешь в слаженности, четкости. Команды исполняются быстро, единообразно.
      Расстояние между нами и танками противника метров восемьсот. Гитлеровцы разворачиваются в боевые порядки и устремляются по полю на наш левый фланг. Кажется, именно на нашу "тридцатьчетверку" наползает лавина. От Головкина и Шевченко немецкие машины скрыты высокой рожью. Они ничего не видят, но чувствуют недоброе и волнуются. Коровкину, наоборот, все открыто. Он вопрошающе смотрит на меня, хватает за руку. В наушниках звучат обращенные к Волкову голоса комбатов:
      - Разрешите огонь!
      - Чего ждем? Волков неумолим:
      - Без приказа не стрелять!
      Я делаю запрещающий знак Коровкину. Вдруг в шлемофоне чей-то незнакомый голос с начальственно недовольной интонацией:
      - Волков! Почему застряли? Доложите обстановку.
      Догадываюсь, это генерал Мишанин. Ведь никто, кроме нас, не знает о немецких танках, не видит их. Зато мы уже ясно различаем черно-белые кресты и мелькающие траки движущихся гусениц.
      В перекрестье ловлю одну из вражеских машин и не выпускаю ее.
      Команда Волкова и грохот выстрелов сливаются воедино. Коровкин, не ожидая приказа, загоняет новый снаряд.
      Немецкие машины остановились. Мы бьем опять и опять. Но явственно, совершенно явственно я вижу, как наш снаряд чиркнул по лобовому щиту, подобно спичке об отсыревший коробок, высек искру, и только.
      Значит, и наши пушки бессильны против лобовой брони.
      - Бить по бортам, двигателю, корме! - кричу я в микрофон и слышу в наушники, как Волков дублирует меня.
      В этот момент противник как раз подставил борта под стволы наших правофланговых рот. И вот уже горит одна машина, другая... В раскаленном безветренном воздухе отвесно поднимаются столбы дыма и обесцвеченного солнцем пламени.
      Гитлеровцы меняют направление своей атаки. Но теперь мы, левофланговые, легко ловим на перекрестье телескопического прицела меченые крестами борта их танков.
      - Давай, Павел!
      Коровкин меня не слышит, его нет нужды подгонять. Но я не могу сдержаться:
      - Давай, Павел!
      Среди горящего впереди десятка ненавистных машин есть наверняка и подбитая нами. Ненавистны именно машины. Каждая из них воспринимается как нечто живое, индивидуальное. О людях, укрывшихся за броней, мы сейчас не думаем.
      Надо, чтобы горело не десять, а двадцать, тридцать машин.
      Меняем позицию и снова бьем.
      Немцы немного оправились от первых наших внезапных залпов. Им на помощь пришли орудия, стоящие на закрытых позициях где-то за лесом, а также противотанковые пушки с окраин Лешнева. Сотни черных султанов взмывают и исчезают над ржаным полем.
      Вдруг перехватило дыхание. Заложило уши. Так случается, когда самолет попадает в воздушную яму. "Тридцатьчетверка" словно поднялась на крыльях и плавно опустилась на землю. Чуть рассеялось облако, и на месте стоявшего рядом танка я увидел дымящийся корпус. Вражеский снаряд угодил в боекомплект...
      Нам помогает наша артиллерия. Наблюдатели из танков корректируют огонь гаубиц. Мишанин понял, где решается исход сегодняшнего боя. На нас работает целый гаубичный полк.
      И нет уже ни поля, ни земли, ни леса, ни неба. Только грохот и огонь, дым и пыль.
      Пытаюсь понять, у кого больше потерь. Пробую считать подбитые и горящие машины Не могу, сбиваюсь. Не вижу правого фланга. Нельзя оторваться от прицела.
      Ориентиром мне твердый голос Волкова.
      - Никитин! Жердева - вперед!
      То была минута равновесия. Рывок КВ нарушил его. Немцы дрогнули. Мы это поняли прежде, чем они развернулись и под прикрытием взвода Рz.IV пустились наутек. Когда рота Жердева, маневрируя, обходя подбитые машины, пошла вперед, сразу же спала активность фашистских танков. А еще через полминуты они бежали. Бежали откровенно, беспомощно, трусливо.
      Мы в азарте бросились было вслед. Но в наушниках снова зазвучал спокойный и властный голос Волкова:
      - Отставить! Преследует только Жердев. Остальным на Лешнев. Жердеву не зарываться, в лес не идти.
      Это, конечно, разумно. Тем более, что "тридцатьчетверкам" не проскочить запросто мимо орудий, бьющих прямой наводкой с восточной окраины Лешнева. Мы поворачиваем прямо на них. Так-то, пушкой вперед, оно вернее. Осколки, пулеметные очереди нетерпеливо барабанят по броне. К привычным уже звукам примешалось нечто новое. Заработал курсовой пулемет Шевченко.
      Я еще не разглядел орудийные расчеты. Огневые определяю по вспышкам, по взметнувшимся облакам пыли. В эти вспышки и шлет снаряды Коровкин.
      Впереди - ровные ряды деревьев. Парк или сад. В одном месте забор выломан. Немецкие артиллеристы расчищали себе обзор и сектор обстрела. Приказываю Головкину взять курс прямо на проем. Орудийная прислуга увидела наш танк, поняла, что грозит ей. Серо-зеленые мундиры бросились врассыпную. Поздно. Коровкии ударил из спаренного с пушкой пулемета. Шевченко бьет снизу. Танк задевает за забор, валит его.
      Тут я замечаю: один солдат все-таки остался у орудия, копошится за щитом. Ему нет спасения. Инстинктивно зажмуриваюсь. Танк наклоняется набок и снова выравнивается. Сзади осталось то, что секунду назад было противотанковым орудием и наводчиком либо командиром расчета.
      Хочется остановить машину, спрыгнуть на землю, осмотреть огневую. Но надо вперед, на мелькающую за деревьями улицу...
      Я не видел вспышки, не чувствовал удара... От резкой, неожиданной остановки подался вперед, утолщением шлема уперся в прицел:
      - Какого черта затормозил?
      - Гусеница перебита.
      Не успел открыть люк - в наушниках голос Волкова:
      - Что случилось, целы ли? Отвечаю.
      - Исправляйте, коль удастся. С пушкой, которая по вас пальнула, я рассчитался. На окраине с фашистами вроде покончено. Однако будьте осторожны. Иду в центр, к большому костелу. Давайте о себе знать по рации.
      Откидываю крышку люка, опираюсь о стенки башни и вдруг чувствую, что не могу подтянуться на руках. Слабость. Открытым ртом глотаю воздух.
      Коровкин не лучше меня. Кое-как, помогая друг другу, выбираемся из танка. Ложимся возле него на обочину. Рядом с Шевченко и Головкиным, которые вылезли через передний люк.
      У нас окровавленные лица. Когда немецкие снаряды делали вмятины на лобовой броне, внутри от нее отскакивали крупинки стали и впивались в лоб, в щеки.
      Мы оглушены, отравлены пороховыми газами, измотаны тряской. Наступила реакция на чудовищное нервное напряжение. Кажется, появись сейчас из-за угла вражеские танки, пушки, пехота - и мы не шевельнемся. Но проходит минута, другая, никто не появляется. Пошатываясь, встаем, осматриваем гусеницу. Надо менять два трака.
      Снимаю с головы шлем. Судя по доносящимся из центра звукам, там идет бой. Пушечные выстрелы редки. Стреляют пулеметы, винтовки и, видимо, автоматы.
      Неожиданно из сада выходит танк. Мы настораживаемся. Но нет, это наша "тридцатьчетверка". Только зачем она идет сюда, вместо того, чтобы к центру?
      Выхожу на мостовую, несколько раз поднимаю и опускаю руку. Гусеницы мелькают все медленнее. Танк останавливается. В открытой башне появляется командир:
      - Ну, что еще надо, зачем сигналили?
      - Куда идете?
      - Куда надо, туда и идем. Подбегает Коровкин.
      - Вовка, ты что, бригадного комиссара не узнаешь? Догадываюсь, что узнать меня сейчас действительно трудно. Когда рукавом комбинезона провел по лбу, на черной материи осталось кроваво-грязная полоса.
      Сразу сникший командир экипажа неуверенно объясняет что-то насчет БК.
      - Темнишь, Вовка, - наступает Коровкин и, прежде чем я успеваю сказать слово, поднимается на танк товарища, исчезает в люке.
      Командир экипажа стоит рядом со мной, мнет в руках шлем, молчит. Я тоже молчу.
      Наконец из башни вылезает Коровкин. Ни слова не говоря, спрыгивает на землю. Подходит к командиру остановленной машины.
      - Гад ты последний... Не будь здесь комиссара, я бы.. У тебя еще полсотни снарядов...
      Меня захлестывает негодование.
      - Коммунист?
      - Комсомолец.
      - Билет.
      Дрожащими пальцами парень расстегивает комбинезон, лезет в карман и там на мгновение задерживает руку, прижав билет к груди.
      Это движение охлаждает мой гнев. Но я знаю: благодушию так же вредно подчиняться, как и возмущению.
      - Билет.
      Он подает мне маленькую, обернутую целлофаном книжечку.
      - Останется билет у вас или нет, решат товарищи. Решат, надо полагать, в зависимости от того, как и в какую сторону будет наступать ваш танк...
      Машина разворачивается и уходит в центр, к большому костелу.
      За сегодняшний проступок старшина Владимир Костин по законам военного времени подлежит суду трибунала и, скорее всего, расстрелу. Но мне верится, что он будет честно и смело воевать. Почему? Трудно объяснить. Инстинктивный жест руки - заранее согласен - слабый довод...