Форсировать Горынь не удалось. Когда до реки оставалось около двух километров, немцы открыли огонь. Повозки пустились врассыпную. Раненые лошади бились на поле. Крик, шум, неразбериха. А немцы кладут мину за миной, мину за миной.
      - Надо давать отбой, - посоветовал я Новикову. Полковник, напружинившись, сидит в повозке. Руками схватился за борта. Вздулись желваки на скулах, лихорадочно блестят глаза. Ветер растрепал давно не стриженные светлые волосы.
      - Правильно советует бригадный комиссар, - присоединяется ко мне Басаргин. - Кроме потерь, ничего не добьемся.
      Новиков словно не слышит. Подходит Петренко, с него ручьями стекает вода.
      - Был на том берегу. Там "Викинг". Взяли пленного. Но он помер. Противник ждал форсирования у Барбаровки. Новиков вытягивается на повозке.
      - Передайте, Басаргин, пусть отходят.
      Потом поворачивается на бок и как бы оправдываясь:
      - Разведка подвела. Не первый раз... Сукины сыны...
      - Случается. У нас на Вилии не лучше было. Тоже сунулись и схлопотали по шее... Теперь Петренко берег прощупает.
      Новиков молчит, не возражает.
      Капитан Шумячкин со своей группой развел костры там, где стоял отряд Новикова. Пусть немцы думают, что все вернулись на место прежней стоянки.
      Продовольственники подобрали убитых лошадей. Кроме того, выясняется, что Петренко сумел захватить не только пленного, но и машину с мукой. Несколько мешков переправили через реку. Значит, сегодня будет еда...
      Гитлеровцы бомбят костры. Тяжелая артиллерия кладет вокруг них снаряды, а мы моемся в Святом озере и прислушиваемся к далеким разрывам. Среди полуголых бойцов снует Маруся.
      - Шею тоже не грех помыть... А руки-то, руки!..
      - Так чем же, сестричка, помоешь? Я уж забыл, как мыло выглядит.
      - Песком три, да подольше...
      Санобработка - затея Маруси. Ей все подчиняются легко, безропотно. Замечания ее принимают как нечто должное, без обиды. Маруся добирается и до штабной роты.
      - А начальникам грязными ходить можно? Так, что ли, товарищ майор? обращается она к Сытнику. - Прикажите командирам пройти санобработку.
      - Та чего мне приказывать, они вас слухают лучше, чем меня... Ведь было, сестричка, время - каждое утро мылись и перед едой еще особо. Спать ляжешь простыня белая, свежая, складки после утюга, подушка мягкая, чистая, расчувствовался Сытник. - Не верится даже, что було такое время и наступит когда-нибудь снова...
      - Обязательно, товарищ майор, наступит, обязательно. Я в это так верю, так верю! - убежденно произносит Маруся, прижав руки к груди. - Ночью иду иногда, глаза закрыты, за кого-нибудь держусь, а сама думаю - как после войны будет. Вы не мечтаете об этом?
      - Мечтаю, - признается Сытник. - Ох, как мечтаю. Тильки времени мало остается, чтобы мечтать...
      Мои отношения с Новиковым постепенно налаживались. Он болезненно переживал неудачу при форсировании.
      - Нелегко с повозки командовать...
      Отряды сохранили самостоятельность. Продовольственники Новикова и наши действуют врозь. Но штабы работают сообща, исподволь готовятся к форсированию. Каждую ночь Петренко с Гартманом уходят на Горынь.
      Новиковцы ходят к нам в гости, мы - к ним. "Редакция" увеличила "тираж" сводок Совинформбюро в расчете на соседей.
      Как-то раз Басаргин спросил у меня - правда ли, что в нашем отряде есть гармонист с двухрядкой и чтец, который на память знает чуть не всего Маяковского. Я подтвердил.
      - Нельзя ли откомандировать их на один вечер к нам?
      - Отчего же?.. Можно.
      Гитлеровцы нас пока что оставили в покое. В отряде снова проводятся занятия, политинформации, иной раз в какой-нибудь из рот устраиваем нечто вроде вечера самодеятельности.
      Неожиданно мы стали обладателями некоторого количества муки. И опять благодаря Петренко. Он наткнулся на мельницу, куда немцы возили зерно. Разведчики вместе с продгруппой Зиборова совершили ночной налет.
      Печь хлеб негде. Его заменяет "болтушка" - еда не ахти какая, но все же силы поддерживает. Кто-то посоветовал печь чуреки. Вырыли яму, разложили в ней костер. Когда костер погас и стенки ямы накалились, стали бросать на них куски теста. Получилось сносно. Как-никак - хлеб.
      Но до чего же относительна эта "нормальная жизнь"! Среди ночи вдруг крик: "Немцы!" - и очереди из автомата.
      Все вскочили. А гитлеровцев и в помине нет. Просто кому-то из бойцов пригрезилось во сне, он и закричал, схватился за автомат. Калинин осмотрел бойца и забрал в команду выздоравливающих - нервное перенапряжение. По этой же причине пришлось забрать оружие и еще у нескольких человек.
      Отсиживаться в славутских лесах, на берегу Святого озера, не входило в наши планы. Мы стремились пробиться на восток. Однако форсировать здесь Горынь невозможно. На схеме Сытника номерами полков помечены гитлеровские гарнизоны вдоль всего правого берега к югу от Славуты.
      Ну а если форсировать реку за славутским изгибом в северном направлении, а уж потом повернуть на восток?
      Тихой звездной ночью идут отряды по лесу. Ни огонька, ни слова. Только скрипят подводы. С Т-26 пришлось расстаться.
      Я шагаю рядом с повозкой Новикова. Полковник нарушает молчание:
      - Чего вы все пешком и пешком? Подсаживайтесь. Тем более хромаете...
      Неслышно спускаемся к реке. Высоко подняв над головами камеры, по темной неподвижной воде идут кинооператоры.
      Несколько ночей назад нам никак не удавалось добраться до реки. А сейчас рота за ротой форсирует Горынь - и ни звука, ни выстрела. Мокрые лошади поднимаются на крутой берег и исчезают в темноте.
      Вот, наконец, и арьергард. Неизменно замыкающая рота Карапетяна. Прощай, Горынь.
      Но в тот момент, когда последний боец, отжимая полы шинели, выскочил на песок, где-то впереди одиноко прозвучал выстрел. И сразу же залились автоматы, застучали пулеметы. Сытник и Басаргин, следовавшие с передовым отрядом, наскочили на автоколонну противника. Завязался бой.
      Небо уже не бездонное, бархатное, каким было полчаса назад, а плоское, серое, с тусклыми звездами. Ночь на исходе, кругом - открытая местность. Где-то слева должен быть лес.
      Передаю со связным Сытнику: прижимайтесь влево, уходите в лес.
      Ездовой гонит повозку. Новиков при каждом толчке закусывает губу, стонет, не разжимая рта.
      Ездовой оборачивается:
      - Может, потише, товарищ полковник?
      - Гони.
      Тявкают наши пушчонки, рвутся гранаты. Справа - то ли из Славуты, то ли из деревни Перемышль, где по-прежнему стоит штаб пехотной дивизии, - нарастающее тарахтение моторов. Подходят транспортеры с пехотой. Ничего не скажешь, быстро сориентировались гитлеровцы.
      Впереди темным фонтаном взрывается мина. Лошадь на дыбы. Повозка набок. От удара Новиков теряет сознание. Коровкин ловит лошадь. Укладываем полковника.
      Подползает Петренко:
      - Славу богу, нашел. Нельзя в лес. Ни в коем разе. Танки там и артиллерия. Похоже на засаду.
      - Стреляют?
      - Пока молчат.
      - Отчего же молчат? Если засада, самое время бить в
      спину.
      Новиков, уже очнувшись, неожиданно вмешивается в разговор.
      - Не может быть здесь засады. Что-то не так. Плохо разведали.
      Петренко обижен. Ни слова не говоря, вместе с двумя разведчиками растворяется в предутреннем белесом мареве.
      Пока немцы не видят нас, еще можно держаться. Но рассветет - и мы окажемся как на ладони у противника - расстреливай на выбор...
      - Товарищ бригадный комиссар, товарищ комиссар... Снова Петренко.
      - В чем дело?
      - Не засада там. Валиева надо скорее. Там совсем другое.
      Коровкин убегает на поиски Валиева. Я с Петренко, пригибаясь, быстро иду к обозначившемуся уже лесу.
      В нос ударяет сладковатый смрад. Делаем шагов десять. Перед нами в ярких, пронизывающих лес лучах восходящего солнца недвижные глыбы немецких танков. Часть из них вырвалась на опушку и застыла, не дойдя считанных метров до 122-миллиметровых гаубиц.
      Орудия покорежены. Иные без колес, у других разворочены станины. Кругом, куда ни обернешься, - трупы в полуистлевших гимнастерках.
      Мертвое поле... Артиллеристы стояли насмерть... Не может быть, чтобы все гаубицы вышли из строя, не может быть!
      Разведчики уже повернули одно орудие. Когда прибегает Валиев, две гаубицы готовы вести огонь прямой наводкой. Цель отлично видна. Транспортеры и автомашины сгрудились на дороге.
      Немцы ждали чего угодно. Только не гаубичного огня в упор.
      Летят в воздух куски грузовиков. Дрожит земля. Стонет лес. Выстрел сливается с разрывом. Пылью и дымом подернулась дорога.
      Валиев командует: "Отбой".
      Я останавливаюсь и вижу у себя в руках гаубичный снаряд. Не заметил, как стал подносчиком. У соседнего орудия подносит снаряды Петренко, а за наводчика начальник штаба из отряда Новикова - подполковник Козлов.
      С дороги несется "Ура-а-а!". Впереди атакующих - в каждой руке по пистолету - Басаргин.
      Мы бросаемся на помощь товарищам.
      Но нельзя увлекаться. Пока к гитлеровцам не подошло подкрепление из Славуты, надо уйти подальше на север, в те края, которые на десятиверстке Новикова залиты зеленой краской и покрыты тонкой голубой штриховкой. На военном языке это называется: лесисто-болотистая местность.
      Как магнитом, тянуло нас все время на восток. Но восточнее проходила дорога Корец - Шепетовка, по которой день и ночь гудели машины. Здесь не пробьешься.
      - Путь нам один - на север, к Случи, - сказал молчавший на протяжении всего командирского совещания Новиков.
      Никто ему не возразил. Возражать было нечего. Но и согласиться нелегко. На север - это в болота, в глухие леса.
      И вот опять мы прыгаем с кочки на кочку. Начались дожди. Вокруг на десятки километров непролазные хляби. Кажется: преодолеем Случь и станет легче. Все время намечаешь себе какие-то рубежи, после которых должно стать легче. Сколько их, этих рубежей, позади? А где оно, облегчение?
      Двигаемся по-над Случью. Что ни день - стычки, перестрелки. Ночью налетаем на спящие гарнизоны, а к утру обратно в болотную топь.
      Рассчитывали передохнуть в лесах южнее Городницы. Не удалось. Разведка установила, что в Городнице большой гарнизон. Вдобавок гитлеровцы обнаружили нашу разведку, увязались за ней, открыли огонь по площадям.
      Весь день и всю ночь мы уходили от преследования. В рассветный час вышли к небольшой лесной деревушке. На обочине дороги, прижавшись к невысоким заборам, из-за которых свесились зеленые кроны, стоят машины с парусиновыми тентами, танки и транспортеры, покрытые для маскировки зелеными разводьями.
      Куда податься? Спереди и сзади противник.
      У Новикова жар. Он то приходит в себя, то забывается. Пересиливая слабость, полковник шепчет:
      - Надо форсировать Случь. На этом берегу нам места нет... Несколько суток не спавший Петренко привел в штаб колхозного бригадира из Боголюбовки. Бригадиру под тридцать, кандидат партии. Пожимает руку, смотрит в глаза.
      - Павлюк, Сел. Закурил самосад.
      - Мы своим помочь готовы. Говорите чем.
      - Нужно переправить отряд на правый берег.
      Павлюк делает такую затяжку, что потрескивает крупно нарезанный табак, вспыхивает голубым огоньком бумага. , Штабные смотрят на бригадира. Новиков, кряхтя, повернулся на бок.
      - Был мост. Наши, как уходили, взорвали. Одни быки торчат.
      - Тебя народ слушает? - спрашивает Новиков.
      - Вроде бы слушает... Четвертый год, считай, хожу в бригадирах...
      - Если дашь команду замостить мост?
      - Не мастер я по мостам-то.
      - Мастера мы тебе пришлем. Бойцов две сотни выделим. Ты колхозников обеспечь. Дело непростое. Узнают фашисты, твоя голова первая полетит, и мы тут костьми ляжем...
      - Такой разговор считай лишним... Перед уходом бригадир спросил у меня:
      - Наши-то где сейчас воюют? Темные слухи ходят. Я пересказал последние сводки Совинформбюро.
      - Это малость получше. Хотя тоже радоваться нечему.
      Он махнул рукой.
      Шумячкин подвел бойцов поближе к селу. Замерли в кустах. Ждут. Впереди поле с горохом. У людей вторые сутки ничего не было во рту. Особенно большая потребность в зелени. Кажется, можешь съесть мешок сочного сладкого гороха.
      Шумячкин достал пистолет, положил рядом на пенек.
      - Кто хоть шаг без команды сделает, пристрелю.
      В отряде не принят такой тон. Но сегодня - день исключительный. Обнаружь нас немцы возле Боголюбовки, плакали планы форсирования. А на этом берегу прав Новиков - нет сейчас места для наших отрядов.
      К вечеру бригадир прислал белобрысого паренька лет пятнадцати. Шумячкин со своими бойцами двинулся вперед. Место на окраине села заняла рота Петрова. Она прикрывает строительство моста.
      Ночь дождливая, ветреная. Луна то покажется, то снова скроется. Когда ее нет, спокойнее.
      Колхозники разбирают сараи, заборы. Все бросают на быки. Бойцы крепят настил.
      Чуть обозначился мост, рота Сытника с пулеметами и двумя пушками переправилась на северный берег.
      Я стою у моста и без конца повторяю:
      - Скорее! Шире шаг! Скорее!
      Как ни велика опасность, бойцы не удержались от соблазна. Гимнастерки набиты горохом. Крестьянки суют им в руки лук, чеснок...
      Закончить переход затемно не удалось.
      Немцы, размещавшиеся на восточной окраине села, почуяли неладное, зашевелились. Мы услышали шум моторов. Что делать? Ждать, пока гитлеровцы атакуют нас? Ни в коем случае!
      Рота Петрова первой открывает огонь по вражеским машинам.
      Тем временем ездовые погоняют заупрямившихся лошадей. Настил так и пляшет, так и скрипит под копытами.
      На прощанье я обнял бригадира.
      - Великое спасибо!
      Солнце поднялось из-за села. Самолет на бреющем полете мелькнул над головами, и тень его запрыгала по деревьям. Замыкающая рота скрылась в лесу.
      Однако отдыхать опять не пришлось. Со стороны Городницы уже двигалась немецкая пехота. Надо уносить ноги, искать убежище на севере, в Пинских болотах.
      Чтобы сохранить отряды, необходимо увеличить темпы. Но это невозможно физически. Голод, цинга, дизентерия, раны, нарывы обескровили, обессилили людей. Многие не в состоянии преодолеть сонливость. Пустяковая рана ведет к смерти. Не раз я видел Марусю, склонившуюся над бойцом: "Нельзя так, братишка, вставай, ну, обопрись на меня".
      На командирском совещании с согласия Новикова решаем ликвидировать обоз. Но много ли мяса на костях у одров?
      И ни одного дня - без боя. Особенно достается разведчикам. Петренко уже не читает нотации Гартману, и Петя уже не похож на лихого, беззаботного мальчишку.
      Политработники, командиры, получив ранение, не идут к доктору Калинину. Контуженный Курепин - правая рука Сытника. Боженко с простреленным плечом прикрывал отход группы бойцов, наскочившей на засаду.
      Чувство нарастающей опасности сплотило отряды. Особенно начальствующий состав.
      Но случались и неприятные эпизоды.
      У Маруси хранился последний НЗ для раненых - полведра меда. В один прекрасный день, когда дождь лил как из ведра, Маруся уснула на привале. Проснулась - меда нет.
      Вскоре обнаружили вора. Это был капельмейстер стрелкового полка. Я отказался с ним разговаривать. Новиков тоже не пожелал слушать слезливые объяснения - пусть решают раненые. Были разные предложения. Одни советовали расстрелять, другие - избить. В конечном счете все сошлись на одном: просить командование лишить капельмейстера звания.
      Так и поступили. Опозорившемуся музыканту пришлось публично вывинтить из петлиц "кубики" и маленькую золотую лиру...
      А идти становилось все труднее и труднее. Перед нами простиралось заросшее хвощом и камышом непроходимое болото.
      Был объявлен привал. Но я не представлял себе, когда и как он кончится. В ногах у меня лежала темная от воды, с налипшей тиной палка в рост человека. Ею Сытник мерил болото, к которому мы прижаты.
      Появился Петренко с древним, едва передвигающим ноги стариком.
      - Товарищ бригадный комиссар, знакомьтесь с папашей. В ту войну был ратником второго разряда и теперь родине послужить хочет.
      Старик зарос. Седые волосы, выбиваясь из-под картуза, переходят в бороду. Глаза прячутся под густыми бровями.
      - Какой из меня солдат? Стар. Вся жизнь в лесах и болотах прошла.
      - Работал в лесничестве, - поясняет Петренко. - Должен знать тут все тропинки.
      Не однажды выручали нас вот такие деды. Не поможет ли и этот? Неужели нет какого-нибудь пути через болота?
      - Пути-дороги нет. Это я как перед иконой говорю, - неторопливо рассуждает старик. - Но случай був.
      - Какой случай? - не терпится мне. Немцы могут появиться вот-вот.
      - А такой, - дед наклонил голову набок. - В тридцать шестом роци двое прошли. Поручательство дать не можу. Желаете, пойдем. Я свое так и так отжил...
      Старик поднял палку, которая валялась у меня в ногах. Травой вытер с нее тину.
      Сборы были недолги. Раненых положили на волокуши и тронулись.
      С арьергардной ротой Карапетяна остался и Боженко. Сам попросился. У роты две пушки. Третья - в голове, вместе со стариком.
      Как он находит дорогу, как выбирает кочки, непостижимо. Непроходимое по всем признакам болото мы преодолели легче, чем иные проходимые.
      Чем отблагодарить деда за все, что он для нас сделал? Заикнулись о деньгах, но старик замахал руками.
      Освободившись от преследователей, мы углубились в лесную глушь.
      На командирском совещании встал вопрос: что делать дальше? Басаргин считал, что нужно отказаться от мысли о соединении с Красной Армией.
      - Передохнем немного, наберемся сил и будем воевать как партизанский отряд.
      В этом были свои резоны. Однако не верилось, что фронт далеко,- ведь Киев в наших руках. Надо предпринять новые попытки связаться с войсками. Так считали мы с Новиковым, и большинство командиров склонялось на нашу сторону.
      Сошлись на том, что отправим разведчиков в Белокоровичи, до которых оставалось менее двадцати километров. Когда они вернутся, окончательно решим судьбу отрядов.
      Разведчиков ждали к вечеру. Но миновала ночь, они не появились. Больше всех нервничал Петренко.
      - Не иначе, Петька что-нибудь затеял... Около двенадцати прозвучало "Станови-и-и-сь!". Вдруг все насторожились. До слуха донесся конский топот. Мы отвыкли от лошадей. Последняя, которая запрягалась в повозку Новикова, была убита перед маршем через болота. Полковника с гноившейся раной тащили на волокуше.
      Из-за поворота на оседланной лошади выскочил сержант Андреев. Он что-то кричал, размахивал руками. Спрыгнул, достал кисет.
      - Махорка, братцы. Советская. Налетай, закуривай... Советская махорка, гладкий конь под седлом, сияющая физиономия - все это совершенно необычно для нас.
      - Может быть, все-таки доложите, товарищ сержант? - строго спрашивает Петренко.
      - Конечно, доложу, а как же... Да чего тут докладывать? Наши.
      - Где наши?
      - В Белокоровичах. Пограничники. Все чистые, красивые, ни одного с бородой. Нас задержали. Говорят: на бандитов похожи.
      - Где воентехник?
      - Сейчас приедет. На машине. С пограничным начальником.
      Вокруг счастливцев, которые успели закурить, толпа. Каждую цигарку тянет целый взвод.
      Подъезжает полуторка. Из кабины выходит майор в зеленой фуражке. Отутюжена гимнастерка, блестят сапоги, скрипят ремни. Рядом с ним выпрыгнувший из кузова оборванец Гартман. У Пети мальчишески азартно сверкают глаза...
      Как сквозь туман, проходят передо мной роты. Истрепанные гимнастерки, рваные комбинезоны, обгоревшие шинели, немецкие кителя без правого рукава. Кто с трехлинейкой, кто с автоматом, кто с парабеллумом. Многие опираются на палки и самодельные костыли. Артиллеристы тянут на .лямках, подталкивают за станины пушки.
      Отряд совершает последний марш. Марш на соединение и Красной Армией'.
      Два стареньких, отживших свой век паровозика, надрываясь, тянут состав. Усыпляя, стучат на стыках вагоны.
      Через Чернигов идем на Киев. Короткие остановки. Старшины забирают продукты. И снова гудят паровозики.
      В Нежине из-за воздушной тревоги нас задержали часа на два. Но мы не знали, что в это время в городе находился Рябышев со штабом корпуса.
      В Дарнице эшелон разгружается. Мне и Сытнику приказано немедленно явиться в Бровары: одному - в Военный совет, другому - в штаб фронта.
      ...Адъютант предупредительно открывает дверь. Навстречу поднимаются командующий фронтом генерал-полковник Кирпонос и член Военного совета Хрущев. Крепко, долго жмут руку.
      Подхожу к большому столу, на котором разложены листы топографической карты, начинаю официальный доклад.
      Кирпонос движением руки останавливает меня.
      - Садитесь, - показывает на кресло Никита Сергеевич. - Не торопясь докладывайте, с подробностями, с деталями. Побольше о людях.
      Командующий усаживается по одну сторону стола, Хрущев по другую, напротив меня. Приготовились слушать.
      Тогда все еще было свежо в памяти, и я старался ничего не пропустить. Это был не доклад, а беседа. Кирпонос и Хрущев задавали множество вопросов. Никита Сергеевич интересовался не только отрядными делами, но и жизнью крестьян на оккупированной земле.
      Звонил телефон. Кирпонос односложно отвечал, опускал трубку на зеленый ящик и кивал мне - продолжайте. Перед Хрущевым лежал раскрытый блокнот, Никита Сергеевич время от времени делал записи.
      В кабинет вошел адъютант, опустил широкие маскировочные шторы, зажег настольную лампу.
      - Мне бы хотелось, - закончил я свой рассказ, - чтобы люди отдохнули, окрепли, а потом, получив пополнение, - снова в тыл врага. Опыт у нас есть, если будет связь с фронтом, можно крепко насолить гитлеровцам.
      -Мысль неплохая,- сказал Хрущев,- Только сейчас не удастся ее осуществить. Надо за Киев драться. А сил маловато. Обстановка тяжелая. В Нежине формируется армия, командует ею Рябышев. Вы назначены членом Военного совета...
      Для меня это назначение было полной неожиданностью. Член Военного совета общевойсковой армии? Хорошо еще, что вместе с Дмитрием Ивановичем.
      Хрущев заметил мою растерянность.
      - Справитесь. С того, кто сотни километров по фашистским тылам с боями прошел, можно вдвойне спросить. Я имею в виду не только вас, товарищей Новикова и Сытника, но и всех участников марша.
      - За одного битого - двух небитых дают, - устало улыбнулся Кирпонос.- А вы и битые, и сами били...
      Зашел разговор о формирующейся армии, ее составе, командных кадрах. Когда он кончился, Хрущев неожиданно спросил:
      - Хотите знать о корпусном комиссаре, который тогда приказал немедленно взять Дубно?
      - Еще бы! Конечно, хочу.
      Никита Сергеевич, помолчав, сказал:
      - Потерял человек почву под ногами. Через пару дней после этого случая застрелился...
      Я ждал чего угодно, но не такого конца.
      - Не так уж парадоксально, как вам кажется, - заметил Хрущев.- Не верил людям... Без веры в людей, да еще в такие дни, выхода нет. Только пулю в лоб...
      Была уже ночь, теплая августовская ночь. Далекими всполохами обозначала себя линия фронта. Алело пожаром небо над угадывавшейся впереди темной громадой Киева.
      Войне шел второй месяц. Война еще только начиналась. Впереди были бои, которым предстояло решить судьбу Родины, Европы, человечества. К ним-то и надо было готовиться.
       
      Впереди - наступление
      1
      К домику на южной окраине Черкасс днем и ночью подходят бойцы. Иногда по два, по три человека, иногда сразу двадцать, тридцать, а то и полсотни.
      - Здесь пункт сбора? Принимайте. Разговор на пункте короток:
      - Какой части? Сколько времени были в окружении? Где оружие?
      На фотокарточках командирских удостоверений, партийных и комсомольских билетов выбритые, уверенные в себе люди в отутюженных гимнастерках. А предъявляет документы заросший человек с тусклыми глазами. Не сразу скажешь двадцать ему лет или сорок.
      Но хорошо еще, когда есть документы, не сорваны петлицы, не брошено оружие.
      Иной рассказывает такую историю своего выхода из окружения, что не знаешь - быль это или плод неуемной фантазии. Но посидишь сутки на пункте сбора, и наметанный глаз начинает отличать честного бойца от сомнительного. Только в самых сложных случаях отправляем человека в штаб фронта. Таких единицы. Все почти окруженцы остаются на пункте сбора. Ненадолго. Подзаправятся (кухня здесь дымит круглые сутки), прожарят обмундирование или получат новое, побреются, иногда вздремнут часок-другой в прибрежной траве, понежатся на песочке, опустив натруженные ноги в теплый ласковый Днепр, - и команда: "Взвод, становись!..".
      Так формируется армия. Уже создан семитысячный сводный полк, которым командует брат Дмитрия Ивановича майор Илья Рябышев. Полк держит оборону на черкасском плацдарме. Кроме него, в армию входят две дивизии. Одна - кадровая, свежая, с крепким командным составом, с артиллерией. Вторая - потрепанная в боях, в ней едва треть штатной численности и только четыре орудия. Есть у нас и танковая дивизия, в которой один-единственный танк БТ-7.
      У армии нет тылов, нет транспорта, нет складов... Вряд ли хватит одной страницы, чтобы перечислить все, чего у нас нет. Но тем не менее армии поручено держать фронт протяжением в 180 километров, до Ворсклы.
      Штаб фронта подбрасывает новые части. Рабочие Кременчуга организовали свою ополченскую дивизию, которая приняла оборону города.
      Нам придана авиационная дивизия полковника Демидова, стоявшая до войны во Львове и крепко пострадавшая от первого удара противника. Демидов, пытаясь спасти технику, приказывал тогда летчикам подниматься в воздух. Но спасти таким способом удалось немногое. Сейчас в дивизии новые самолеты. Они день и ночь бомбят немецкие тылы, прощупывают передний край.
      Пополняется армия и вовсе неожиданными способами.
      Как-то на Днепре появились корабли. Мы запросили - кто такие? Ответили: Днепровская флотилия. Дали приказ - причалить и навести орудия на берег, занятый противником.
      Вечером в редком тумане показался катерок. Всмотрелись - и не могли поверить глазам своим - на мачте болтался вражеский флаг. Ударили орудия флотилии и наземные батареи. Когда рассеялся дым и улеглись брызги, мы увидели плывущие по реке доски...
      На следующий день товарищ Хрущев позвонил Рябышеву: не знает ли он, часом, где Днепровская флотилия. Дмитрий Иванович смутился и как-то неуверенно стал докладывать о том, каким образом мы прибрали корабли к своим рукам.
      - И хорошо сделали,- одобрил Никита Сергеевич.- Пусть пока остаются у вас.
      Штаб и политотдел (отделы политпропаганды опять стали называться политотделами) обосновались на северной окраине Черкасс. Штаб - в школе, политотдел - в доме неподалеку.
      В прокуренных комнатах политотдела полно народу. Полковой комиссар Иван Семенович Калядин сжимает обеими руками гладко бритую голову, поднимает воспаленные глаза на вытянувшегося политработника.
      - Садитесь...
      Начинается обычный в таких случаях разговор.
      Мне вспомнился кабинет Немцева, стопка "личных дел" на столе, чернильница в виде танковой башни...
      Ивана Семеновича интересовало прежде всего, был ли товарищ на фронте. С фронтовиком разговор вдвое короче. Ему уже известно то, что новичку не объяснишь, - как танки утюжат окопы, как свистит и рвется мина, как воет пикирующий бомбардировщик и как в этом аду слово политрука и его подвиг могут порой решить исход боя.
      Организуется армейская газета. Кременчугский горком прислал наборщиков и кассы со шрифтами, политуправление фронта - печатную машину. Из Киева приезжают команда рованные в наше распоряжение писатели Иван Ле, Талалаев-ский, Кац. Редактором газеты назначен Жуков.
      . Моя первая встреча с литераторами не совсем удалась. В кукурузе возле дома политотдела грелись на солнышке незнакомые люди, одни - в гимнастерках, другие - в пиджаках, рубашках.
      - Кто такие? - спросил я.
      Черноволосый человек с густыми бровями не спеша поднялся и односложно ответил:
      -Ле.
      - Что значит "Ле"?
      - Ле значит Ле, и ничего сверх того.
      Только когда мы вошли в дом и разговорились, я понял, что передо мной украинский писатель Иван Ле, "Юхима Кудрю" которого я читал в молодости.
      В политотделе я бывал не часто. На мне, как члене Военного совета, лежала ответственность не только за политическую, но и за оперативную работу. У Ивана Семеновича Калядина, до войны замполита соседнего с нашим мехкорпуса, была репутация умного и знающего работника. Первые же дни в Черкассах убедили меня в обоснованности такой репутации. Своей хладнокровной обстоятельностью он напоминал Лисичкина. Но у Калядина был шире кругозор, побогаче опыт.
      Среди политотдельцев - мои прежние сотрудники и товарищи - Погодин, Ластов, Вахрушев, Сорокин, Федоренко. Лишь однажды нам удалось собраться всем вместе, не спеша поговорить по душам, как это было некогда заведено в отделе нолитпропаганды корпуса. Лишь однажды. И они, и я постоянно в разъездах, в частях.
      Помимо военных дел, приходилось заниматься и гражданскими.
      Ночные Черкассы встретили нас настороженной, глухой тишиной. Ни огонька. Вначале мы подумали, что это хорошо налаженная светомаскировка. Но вскоре убедились - не работает электростанция. К утру узнали - не действует водопровод, закрыты пекарни.
      Поехали с Дмитрием Ивановичем в горком партии. В одном из кабинетов двое сортировали бумаги:
      - Это - в печку, это - в сейф, это - в печку. Спросили, где можно видеть секретаря горкома.
      - Первого нет, второй в своем кабинете.
      Мы отыскали указанную дверь.
      За большим столом сидел человек в косоворотке и брился, глядя в круглое карманное зеркальце. Когда он встал, мы увидели, что косоворотка подпоясана солдатским ремнем, на котором висит кобура с наганом.
      В углу на клеенчатом диване подушка и демисезонное пальто.
      - Мне помощь нужна, людей мало. Вчера сюда один полковник с фельдфебельскими усами ввалился. Не разговаривает - рычит. Вы-де такие-разэтакие, а он - спаситель отечества. Накричал, хлопнул дверью и был таков. А у меня - кто в армии, кто эвакуировался.