- Конечно, не зря. Человека спасли. Теперь у нас одним фельдшером больше.
      - Можно будет снова в разведку?
      - Поживем - увидим. Сейчас на очереди иное дело.
      Разведчик Никонов пробрался в небольшую деревушку по ту сторону леса и принес любопытные новости.
      Вчера туда вернулся помещик. Потребовал, чтобы в течение 24 часов крестьяне возвратили все его имущество, иначе будут повешены десять заложников. С помещиком прибыли чины немецкой полевой жандармерии.
      Мы надумали совершить днем нападение на эту лесную деревушку. На площадь, где уже стояла виселица, пробрались наши товарищи в гражданском. Командирская рота Сытника подошла к деревне огородами, с двух сторон.
      Помещик в крагах, черном плаще и зеленой фетровой шляпе, жестикулируя, произносил речь перед согнанными на площадь крестьянами.
      Дело даже не дошло до стрельбы. Связанные по рукам жандармы уже стояли в стороне. А помещик, пять минут назад грозивший крестьянам, сам болтался в петле, подготовленном для заложников. Желтые начищенные краги покачивались перед толпой. Зеленая шляпа с пером валялась на земле.
      Харченко взбежал на крыльцо.
      - Товарищи, власть Советов существует! Красная Армия существует. Не верьте гадам - фашистам и их холуям. На советской земле не бывать помещикам.
      Позднее Харченко уверял, что он тогда без подготовки и без листка произнес самую сильную в своей жизни речь. Наглядным пособием к ней служил вздернутый помещик.
      Ночью мы попытались форсировать Вилию у деревни Заньки, но потерпели неудачу. Противник обнаружил передовую роту. Полная луна заливала отлогий берег и поверхность реки. Рвавшиеся в воде мины поднимали золотые фонтаны. Едва бойцы вскакивали, по ним били пулеметы и опять укладывали на землю.
      Сделали еще одну попытку и, когда она не удалась, отвели взводы в лес. Но на прежнее место возвращаться нельзя было. Прошли километра четыре на север и остановились. Требовалось хорошенько продумать и разобраться в том, что произошло и как действовать дальше. Река неглубокая. Но без моста ее не одолеть, раненым не перебраться вброд или вплавь.
      В следующую ночь луну прикрыли облака. Одна группа демонстративно начала двигаться к Занькам. Немцы сразу же открыли пулеметно-минометный огонь. Тем временем приступили к форсированию реки севернее и южнее Заньков.
      Я находился с северной группой. Первым переправился на правый берег взвод разведчиков, который вел Петренко. С ходу бойцы ворвались в ближнюю хату. Не дали проснуться солдатам противника. В темноте действовали штыками, ножами.
      Но гитлеровцы уже выскакивали из соседнего дома. Один наш боец убит, двое ранено. Петренко сгоряча вскочил в избу. Там - ни души. Бросился обратно, навстречу немцы. Захлопнул дверь, прижал ее. Гитлеровцы стали слать пули наугад. Две из них угодили Петренко в мягкое место. Не подоспей тут наши, участь майора была бы решена.
      Однако, прежде чем добраться до деревни, нам пришлось пережить неприятные минуты. Едва мы, мокрые до нитки, оказались на берегу, как прямо в лоб хлестнули пулеметные очереди. Знаешь - надо вперед, хочешь встать, но... лежишь распластавшись, прижав голову к земле, стараешься не дышать, чтобы не поднималась спина.
      Подаю команду:
      - Справа и слева по одному - вперед!
      Однако ни справа, ни слева никто не поднимается.
      Вражеские пули то взбивают пыль перед носом, то с легким присвистом уходят в воду.
      Вдруг рывком вскакивает Коровкин. Я, как в тумане, за ним. Падаю. Слышу тяжелый топот сзади. Справа кто-то плюхается в мокрой одежде. Коровкин снова бежит вперед. Поле ожило.
      Но форсировали реку мы на фронте в двести метров, а сейчас перебегаем едва не змейкой, один за другим...
      Выручив Петренко, поворачиваем на Заньки. Наш совместный с южной группой удар должен обеспечить захват деревни и моста.
      В Заньках беспорядочная стрельба, рукопашные схватки, стоны, проклятья. В темноте не разберешь - где свои, где чужие. Кто-то с руганью налетает на меня. У самых глаз - дуло пистолета.
      - Карапетян!
      - Ай, не узнал!
      Карапетян командует арьергардом. Значит, арьергард к раненые уже по эту сторону Вилии? Нет, ничего не значит. В темноте Карапетян потерял управление. Часть людей здесь, часть - на том берегу.
      Раздается треск мотоциклов. Сразу не сообразишь, откуда. Но уже слышишь: в треск этот влились пулеметные трели и захлестнули его.
      Мы отходим к лесу, что начинается за узкой безымянной речушкой. Вилия позади. Далась она нам нелегко и не дешево. Людей в отряде стало меньше: одни погибли в бою, других просто растеряли. Особенно поредел арьергард. В лесу опять придется собирать бойцов.
      В пути меня нагоняет Боженко. После того памятного разговора мы не встречались. Подполковник тяжело дышит. Мокрые седые волосы падают на лицо.
      - Не прав я, пожалуй, был... Все время об этом думаю... Нельзя отряд распускать.
      Он ждет моего ответа. Я молчу. Прошли десяток шагов Боженко не выдерживает:
      - Прошу забыть о том случае. Нервы, видно, сдали.
      - Постараюсь.
      Но знаю: о таком не забудешь. Боженко это тоже понимает. Ссутулился, постепенно отстает.
      Еще не успели обосноваться в лесу, как к лагерю вначале небольшими группами, а потом толпами потянулись колхозники. Появились подводы с хлебом, мясом, молоком.
      Мы глотали слезы, глядя на этот обоз. Харченко пытался что-то сказать, но его оборвал маленький, щуплый старик.
      - Не треба, сынку.
      Беспокоился только доктор Калинин. Он бегал от одного взвода к другому.
      - Товарищи, не ешьте сразу помногу. Пусть хлеб хоть немного зачерствеет.
      Бойцы отшучивались.
      На лужайке, где остановился штаб, сидел бригадир, члены правления, колхозные деды. Бригадир в выходном черном костюме, на лацкане медаль Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Посасывая трубку с самосадом, он не спеша рассказывает:
      - За хлеб будьте спокойны. Бабы еще напекут... Немцы не распустили колхоз. Велели сообща убирать хлеб. Распределять будут сами. Привезли с собой "старосту колхоза". Но народ с каждым делом бегает к бригадиру. Гитлеровцы назначили и старосту села. Из "обиженных" местных, в прошлом кулака. Но и этот староста не спешит выполнять распоряжения комендатуры. Чуть что, тоже советуется с бригадиром.
      Совсем неподалеку, в помещении сельсовета, разместилась германская комендатура. Фашистские бронечасти и мотопехота ушли вперед в восточном направлении на многие десятки километров. А здесь, в лесу у старой границы, во вражеском тылу, шел неторопливый разговор о колхозных делах, о судьбе страны, о третьеиюльской речи Сталина, о повешенном помещике, о причинах наших военных поражений.
      - Хиба ж мы для того свою Червону Армию кормили, растили, чтобы вона, як заяц, тикала...- рассуждал один из стариков.
      - Мы прежде на границе жили,- продолжал бригадир,- но в уме не держали, чтобы враг сюда заявился. Теперь граница - вона где и пожалте-здрасте, фашист на пироги пришел. Чего-то проглядели, проспали видать... За ум треба браться. Всих, от хлопцив до дидов на Гитлера подымать. Боятся нас фашисты. Как боятся! Даже библиотеку запечатали. Кто книгу возьмет - расстрел.- Бригадир достал из кармана газетку. Я посмотрел название - "Вильно слово". Передовая под заголовком "Самостийна Украина". И замелькали "вильни" слова, которые я не привык не только видеть напечатанными, но даже слышать: "кацапы", "москали", "жиды".
      Бригадир снисходительно улыбнулся:
      - По дешевке, за рупь двадцать, хотят народ купить...
      В небе появились "фокке-вульфы". Они кружили над лесом, кого-то выискивая. Дозоры сообщили о колоннах мотопехоты, подходивших с северо-востока. Надо было сниматься, чтобы опять не попасть в кольцо. Пехота нас еще не обнаружила. Однако самолеты могли заметить. Лес был редкий.
      После непривычно сытного завтрака усталыми людьми овладела сонная одурь. Бойцы бродили, как осенние мухи.
      Колхозники не спешили уходить. Бригадир велел собрать со всей деревни салазки, на которых зимой возили хворост. На них можно было волоком тащить появившиеся теперь запасы продовольствия.
      На прощанье мы советовали колхозникам всячески вредить врагу - жечь машины, склады, рвать провода, прокалывать скаты автомашин, уничтожать живую силу. Дали - на всякий случай - десяток винтовок.
      А дозорные меж тем уже доносили - по шоссе подтягивается артиллерия. Мешкать дальше было невозможно. И вот мы снова в высоких, густых хлебах. Над нами раскаленное солнце. Движемся тремя колоннами. Каждая колонна - гуськом. На север, в болота. Когда "фокке-вульфы" снижаются, ложимся и замираем. В ту же секунду наступает забытье. Потом снова: "Вперед, вперед!".
      Думалось, нет ничего тяжелее, чем в кромешной тьме месить болотную грязь. Но под жарким солнцем в полудреме после нескольких голодных дней, бессонных ночей и неожиданно сытного завтрака идти не легче.
      Вместе с арьергардом - группа Зиборова. На салазках - запасы хлеба, мяса, муки. Но как раз по этой группе немцы открывают огонь. Транспортеры устремляются по полю. Продовольственникам приходится бросить свои салазки и спасаться бегством.
      Ночью наша разведка из болот возвращается на это злополучное место: мятая пшеница, следы гусениц. Но ни одного каравая, ни одной туши, ни одного мешка с мукой...
      3
      Как немцы узнали направление нашего отхода, кто указал путь транспортерам, кому потребовались брошенные в поле продукты?
      Ясно, что кто-то "ворожит" гитлеровцам.
      Около нашего отряда в последние дни крутится немало людей в красноармейских гимнастерках и шинелях внакидку, но без оружия. Это - пленные бойцы, отпущенные "на милость победителей".
      Таких доброхотов "и нашим, и вашим" стало особенно много, когда в отряд приехали телеги с продовольствием.
      Надо определить отношение к ним. Об этом идет речь на нашем командирском совещании. Есть такое мнение: пленный - изменник Родине, с ним не может быть никаких дел, ему нельзя доверять.
      Но не опрометчиво ли зачислить в изменники тысячи советских людей, не по своей воле попавших в фашистские лапы, а потом всякими правдами и неправдами сумевших удрать из лагерей?
      Решаем так: если человек хочет вступить в отряд, он должен снова принять присягу и в бою добыть себе оружие. Пусть с новичком побеседуют политработники, пусть присмотрятся к нему коммунисты. Нужен глаз да глаз. Но после того, как красноармеец проявил себя, раздобыл оружие, он - равноправный член отряда.
      Просто попутчиков, спутников и вообще людей сомнительных не подпускать близко. Тому, кто не желает биться с врагом, а хочет лишь спасти себя, уцелеть - мы не станем ни доверять, ни помогать...
      Поднявшееся было после встречи с колхозниками настроение снова упало. Нечего есть. А ночью идти через болота, в район Хотень I и Хотень II, где прежде был УР. Если сейчас там нет немцев, возможно, удастся передохнуть, связаться с колхозниками. И опять - дальше на восток.
      Доктор Калинин извлек у Петренко из ягодиц пистолетные пули. Майору не до обычных шуток. Он беспомощно лежит на носилках вниз животом и сквозь зубы цедит ругательства.
      В разведку отправляется капитан Умненко из дивизии Васильева. С ним идут обычные спутники Петренко - сержанты Андреев, Осокин, Писаревский.
      К вечеру усталые сержанты возвращаются без капитана. Андреев достает из пилотки вчетверо сложенный листок и протягивает мне.
      "Я принял решение освободить вас от своего присутствия. Ставлю о том в известность. Больше не вернусь. Умненко".
      Верчу в руках этот листок из блокнота и не верю своим глазам. Как мог написать такое кадровый командир РККА, начальник разведки дивизии. "Больше не вернусь... Ставлю в известность". Что же он думает делать дальше? Пойдет служить фашистам? Или надеется пересидеть войну под подолом у какой-нибудь сердобольной вдовушки? Или раздобудет чужие документы и откроет лавчонку в селе? Но, как бы там ни было, в какую бы щель не забился Умненко, на нем останется клеймо предателя. Он предал товарищей, армию, Родину в самый тяжкий для них час. Это не прощается.
      - ...Когда мы уходили, он сказал: буду ждать.
      Я пропустил мимо ушей начало рассказа Андреева.
      - Кто сказал?
      - Капитан. Он зашел в хату и оделся в гражданское. Говорит, так надо.
      - Прочитайте записку, которую вы принесли. Видавшие виды разведчики молчат, как громом пораженные.
      - Разрешите, мы его найдем, - просит Писаревский.
      - Он уже далеко, не найдете...
      Вчера - люди в наших шинелях, указавшие путь фашистским транспортерам, сегодня - Умненко. Не укладывается в голове. Они жили вместе с нами, как говорится, одной жизнью. Одной ли? Может быть, у них была двойная жизнь? Одна - общая со всеми, другая, потаенная - только с самим собой.
      Или страх, отчаяние переродили людей, заглушили их веру в себя и в свой народ? Если так, то тут доля и нашей вины, не у всех воспитали стойкость, не всем привили мужество.
      Вспомнилось, как больше года тому назад в снегах Карелии пожилой майор, командовавший батальоном лыжников-добровольцев, однажды пожаловался мне: хороши ребята, да нетверды. Если бы сразу с музыкой вперед - пожалуйста, а вот когда оборона, да мороз, да жрать нечего, да вши - слабинку дают, сетуют: в кино и в книгах не так войну показывали.
      ...К ночи разразилась гроза. Грохот такой, будто бомбят одновременно сотни самолетов. Но вместо бомб с неба потоки воды. Наполовину высохшее болото превратилось в озеро, на котором островками торчат кочки, бугорки.
      В трепетном свете молний медленно движемся с кочки на кочку, с островка на островок. Идем час, второй, третий. Гроза не ослабевает. Болоту нет конца. Лишь с рассветом выходим на дорогу. Она напоминает бурную реку, зажатую узкими берегами.
      Отсюда до УРа не больше километра. Но прежде чем идти, надо туда отправить разведку. А кого? Весь отряд спит.
      Люди увидели не ушедшую под воду землю и повалились прямо на мокрую траву. Спят все - командиры и бойцы, раненые и носильщики. Нет ни охраны, ни дозоров, ни часовых. Над превратившейся в реку дорогой стоит храп.
      Вчетвером - Курепин, Сытник, Оксен и я - пытаемся разбудить штабников. Разбуженный ошалело смотрит на нас, что-то бормочет. Стоит только отойти, и он мешком валится на мокрую землю.
      Наконец кое-как собрали два десятка человек.
      Менее чем через час разведка возвращается. Немцев в УРе нет, сооружения взорваны.
      Идем сосняком. Не просохшие еще после ночного ливня стволы темны от влаги. Нелегко дается и этот марш по лесу. Многие босиком. Сапоги покоробились, не натянешь на опухшие ноги. Недолгий сон у дороги только разморил людей. Понуро бредем по устланной иглами тропе.
      Тропа пересекает песчаную лесную дорогу. Сегодня по ней никто еще не ездил. Поднимаемся вверх и на поросшей редкими соснами, залитой солнцем высотке располагаемся на дневку.
      Наш лагерь представляет собой удивительное зрелище. На ветках деревьев, на кустах, на земле мокрая одежда. Нижнее белье не отличишь от гимнастерок, шинелей и брюк - все одинаково черное после болотной грязи. От обмундирования поднимается пар. Кругом, куда ни глянешь, голые тела.
      Когда только еще начали подъем, Зиборов со своей группой отправился в колхоз Михайловка - не удастся ли раздобыть продуктов. Теперь от него поступило первое донесение: к 10 часам колхозники привезут вареное мясо, зарезали несколько быков и баранов.
      Припекает солнце, и бороться со сном становится невмоготу. Я запахиваюсь в накинутую на голое тело немецкую прорезиненную накидку, кладу поближе маузер.
      Засыпаю с неспокойным чувством. Надо, вероятно, проверить посты. Ведь и их тоже могло сморить. Но нет сил открыть глаза, шевельнуть рукой...
      Вдруг вижу немца. Вижу совершенно отчетливо. Он стоит ко мне боком. В поднятой руке граната, готов бросить ее в любой момент.
      Невольно зажмуриваюсь. Открываю глаза вновь. Немец на том же месте, в той же позе. Прежде чем он успевает ее сменить, я дважды бью из маузера. Вскакиваю с криком:
      - Немцы! В атаку!
      Голые, с винтовками и гранатами, охваченные яростью, ничего не различая под ногами, мы летим с высотки.
      - Бей их!
      Крики, брань, выстрелы.
      На дороге стоят машины с прицепленными пушками. Сытник размахивается, и граната рвется в кузове головной.
      Гитлеровцы в ужасе бегут от голых, грязных, заросших щетиной людей, напоминающих исчадья ада. Еще пять минут назад охваченный звенящей тишиной лес наполнен грохотом и шумом скоротечного боя. В руках у многих красноармейцев немецкие автоматы. Очереди доносятся с разных сторон.
      Около меня лежит раненный в бедро молоденький фельдфебель. Сквозь стон он отвечает на наши с Оксеном вопросы. Разбираем лишь отдельные фразы.
      Гитлеровцы заметили развешанное на деревьях обмундирование. Не поняли, чье оно. Тем более, что на ветках висели и немецкие кителя, брюки, шинели, так как у многих наших бойцов свое обмундирование истрепалось и они ходили в трофейном. Обер-лейтенант остановил колонну и послал солдата посмотреть, нет ли поблизости хозяев этого тряпья. Потом вдруг, словно с неба слетевшее, голое воинство. Очевидно, из той русской банды, с которой им приказано расправиться. Командование возмущено... и т. д.
      Это мы уже слышали. А вот - новость: сегодня утром отправились на поиски по различным маршрутам десять отрядов; каждый - пехотная рота, усиленная артиллерией...
      Случается же так на войне! Мы были не готовы к бою, весь лагерь представлял собою спящее царство голых. А поди ж ты, схватка выиграна и почти без потерь с нашей стороны. У нас только четверо раненых. Немцы же оставили нам четыре 37-миллиметровых орудия с запасом снарядов, несколько десятков килограммов взрывчатки, туши мяса. На машине командира роты в новеньком покрытом черной краской металлическом ящике приемо-передатчик. Рычажок влево работает от сети, вправо - от батарей. Чудо - да и только!
      Радиоприемник - предмет самых вожделенных наших мечтаний. Сколько раз мы повторяли: достать бы хоть плохонький приемничек, услышать бы Москву, Киев.
      Мы не ждем по радио приятных новостей. Ждем одного - истинной правды. Пусть горькой, обидной. Но правды. Правды о судьбе страны, о положении на фронтах. И вот стоит повернуть черный рычажок вправо, загорается разноцветная круглая шкала, по которой ходит тонкая серебристая стрелка.
      Сейчас для этого нет ни минуты. Но вечером мы услышим Москву!
      Коровкин остается ждать Зиборова, а мы, взорвав две машины и одну пушку, с тремя грузовиками и тремя орудиями идем дальше.
      Широкие скаты выдавливают елочки на влажном песке. Но вот начинается чернозем, превращенный ночной грозой в непролазную топь. Приходится сжечь все грузовики. Но орудия не бросаем. Мастерятся лямки, в которые впрягутся бойцы. Распределяется взрывчатка, лотки со снарядами, мясо, буханки хлеба.
      К вечеру Зиборов со своими продовольственниками нагоняет отряд. Каждую фразу будто клещами надо вытаскивать из молчаливого, мрачного, кусающего черный ус военинженера. Оказывается, в Михайловке, когда колхозники уже били скот и готовили для нас еду, появились фашисты. Крестьяне пытались уверить немцев, что у них престольный праздник. Те не поверили. Начали обыски. Наскочили на наших не успевших скрыться продовольственников. Отстреливаясь, группа Зиборова отходила к лесу. Двое погибли в перестрелке. Остальные, не солоно хлебавши, догнали отряд.
      - Что вам сказал Коровкин, где он сейчас? - поинтересовался я.
      - Коровкин показал куда двигаться, а сам с Шевченко и Андреевым решил наведаться в село.
      Отряд сделал еще километра два и остановился на отдых в густом кустарнике. Надо было прежде всего заняться батареей. Подобрать крепкого командира, надежные опытные расчеты.
      К тому времени у нас уже успели проявить себя люди не из 8-го танкового корпуса, новички, примкнувшие к нам в пути. Один из них - капитан Валиев, командовавший дивизионом в 124-й стрелковой дивизии. Коммунист, награжден за прошлые боевые дела орденом Ленина. Ему и поручили командовать всей артиллерией отряда. Тут же, в темноте, Валиев принялся проверять расчеты, тренировать их. Мы услышали забытую уже команду: "Орудия к бою!".
      Эта была необычная ночь. Сквозь атмосферные разряды до нас долетел то угасавший, то усиливавшийся, преодолевший линию фронта и сотни километров спокойный голос из столицы. На этот голос отовсюду бежали бойцы.
      Передавалась газетная статья, из которой мы поняли, что в Красной Армии введен институт комиссаров.
      Жердев с вьющейся, как у цыгана, бородой облапил своего невысокого голубоглазого политрука Сеника и крикнул:
      - Качать!
      К политруку бросились со всех сторон. Скромный тихий Сеник пользовался в отряде особой любовью. Двое суток он нес на себе раненого бойца.
      Да, это была необычная ночь. Обходя лагерь, я впервые за время марша услышал песню.
      Догорал маленький костерчик, и сидящие вокруг него бойцы, не сводя глаз с красных углей, медленно выводили:
      Живет моя отрада
      В высоком терему...
      Под утро меня разбудил взволнованный крик Харченко:
      - Федор Никонович! Федя! Майор Петренко!
      - Что стряслось? - спросил я.
      - О нем, о нем говорят... - повторял Харченко, указывая на черный ящик радиоприемника.
      Харченко не ложился спать. Всю ночь он провел около приемника, ловил Москву, Киев и только что услышал, как диктор начал читать газетную заметку "Патриотический поступок семьи Петренко".
      Петренко приковылял к приемнику, лег рядом, уставился на него, словно завороженный. Диктор рассказывал о том, как в первые дни войны жена кадрового командира Татьяна Ивановна Петренко вместе с четырнадцатилетней дочерью Галей добровольно пошла медсестрой в армию. Галя также добилась зачисления в медсанбат. В переходах, боях мать и дочь оказывали помощь раненым красноармейцам.
      Потрясенный Петренко не верил ушам своим. Наконец-то весть о семье!
      Откуда ему было знать, что корреспонденция устарела, пока шла в Москву. Сутки назад в ста с чем-то километрах к югу от нашей стоянки прямым попаданием снаряда была убита дочь его Галя. Осколком другого снаряда, будто бритвой, отрезало ногу Татьяне Ивановне.
      Всю ночь и сейчас утром, меня не покидала смутная тревога за Коровкина. Где он? Этот никогда не падавший духом парень с прямым взглядом широко расставленных серых глаз стал мне верным помощником и добрым другом. Я привык к его короткому: "Есть, товарищ бригадный!".
      Волновался не один я. Чуть свет появился Зиборов. Ничего не спросил, покусал черный ус и удалился в кусты. Я достаточно хорошо изучил инженера: так просто он не придет.
      Старшины раздавали куски сырого мяса. Неутомимый Валиев покрикивал на батарейцев. Уходили дозорные и возвращались сменившиеся с постов. Харченко крутил регулятор настройки. Чертил какие-то схемы Сытник.
      Лагерь жил своей жизнью. А Коровкина с товарищами не было. Только когда я заканчивал в роте Карапетяна беседу о положении на фронтах (теперь нам было известно это положение!), прибежал дежурный по штабу:
      - Коровкин прибыл!
      На "штабной" лужайке рядом с Сытником и Курепиным я увидел Коровкина и его спутников - Андреева и Шевченко. Они со смаком обгладывали кости, завершая завтрак.
      У меня отлегло от сердца. Коровкин принялся рассказывать о своих приключениях.
      После встречи с Зиборовым разведчики пошли в деревню. В первой же хате застали деда с бабкой. Разговорчивый дед суетился около разведчиков, бабка кудахтала на кухне:
      "Все бы ничего, да немец-ирод забрал яички, зарезал кур". Хозяева отправились к соседям раздобыть, как сказал дед, "провианту". Вскоре старуха вернулась с караваем хлеба и бутылью молока.
      Изголодавшиеся парни набросились на еду. Но доесть не успели. Прямо к дому говорливый дед вел фашистских солдат.
      Наши выбежали во двор. Однако немцы приближались и с огорода. Разведчики бросились в конюшню. Наверх, в сено. Гитлеровцы открыли по сеновалу огонь из парабеллумов. Пуля пробила Шевченко икру. Тот не издал ни звука. Но сверху закапала кровь.
      Тогда немцы залезли наверх, набросились, смяли, скрутили разведчиков.
      В сумерки трое конвоиров повели наших через речушку на северную окраину деревни. Там находилось какое-то фашистское начальство.
      В овраге Коровкин споткнулся и зачерпнул горсть песка. Повернулся, швырнул песок в лицо ближнему конвоиру. Андреев выхватил винтовку у другого. Шевченко бросился на третьего. Завязалась рукопашная. Труднее всего доставалось Коровкину. Его противник был мускулист, крепок.
      Зато конвоир, на которого набросился Шевченко, вел себя странно. Он сразу же выпустил из рук автомат, повалился на землю, закричал. Но вовсе не пытался сопротивляться. А когда Шевченко схватился за ремень, чтобы связать его, показал пальцем в сторону Коровкина, который катался с немцем по земле. Шевченко понял этот жест, размахнулся и опустил приклад автомата на голову гитлеровца, душившего Коровкина. Потом вызволили Андреева и пустились втроем наутек.
      - Сказка ложь, а в ней есть прок, добрым молодцам урок, - сонно улыбнулся Андреев.- Что же это за немец попался Сашке? Неужто антифашист? Может, даже коммунист. Выходит, есть там и такие... А наш-то дед, а?..
      Голенище ялового сапога у Шевченко разрезано, нога перевязана деревенским полотенцем.
      - Как себя чувствуете? - спросил я.
      - Как штык, товарищ бригадный! Кость цела.
      - Коль так, быть вам начальником нашей радиостанции, - я показал на черный ящик.- Беречь пуще глаза. Питание тоже. Приспособьте лямки для переноски.
      Радиоприемник должен был стать базой некоего подобия редакции и клуба. Начальник "комбината" - живой, смелый младший политрук Глуховский, бывший секретарь дивизионной многотиражки. В помощь ему выделены сержант Тимашевский и Саша Шевченко. Эта троица головой отвечает за приемник и питание. Каждое утро записывает и размножает сводку Совинформбюро, самые интересные новости. Если какие-нибудь важные сообщения не сумеют записать, перескажут устно.
      Будет достаточно сухих батарей, можно иной раз принести приемник и в роту, послушать хорошую музыку. Потом Тимашевский почитает стихи, Саша сыграет на балалайке, гитаре или гармошке. Он уверенно брал в руки любой инструмент и извлекал из него звуки. Не всегда удачно, но неизменно весело.
      Примерно так рисовалась мне деятельность нашего "газетно-клубного комбината". Глуховский схватил идею на лету и пошел раздобывать бумагу. Тимашевский выслушал меня и задумался.
      Он напоминал скелет, на который надели короткую с прожженной полой шинель. Перебинтованная грязной тряпкой рука уже не висела на ремне. Шинель подпоясана веревкой.
      - Потерял ремень, - смущенно признался сержант. Я на это не обратил внимания. Отряд был одет как попало, во что придется.
      Тимашевский вертел в руках конец веревки и не спешил с ответом.
      - Не по душе такое дело?
      - Как вам сказать... Меня еще до войны звали в редакцию дивизионной многотиражки. Но я отпросился. В газете, конечно, легче, чем в экипаже. Поэтому и нельзя себе позволить. Тем более на войне... Не знаю, как объяснить... А потом - привык к ребятам...
      Мог я, конечно, настоять на своем. Тимашевский был именно тем человеком, который нужен для "комбината". Но не стал этого делать. \ 228\
      Довольный Тимашевский улыбнулся, обнажив десны и длинные зубы.
      - А Маяковского читать - это я всегда готов...
      "Комбинат" начал работать. Теперь фашистской информации мы могли противопоставить свою, советскую.
      Почти ежедневно нам попадались немецкие листовки. Иногда - адресованные персонально отряду, иногда обращенные вообще к тем, кто находится в окружении. То несколько случайных занесенных к нам ветром издалека, то белым ковром устилавшие дороги и опушки леса. Однажды мне принесли листовку, на которой улыбалась смазливая женщина с тонкими черными бровями и умопомрачительных размеров бюстом. Женщину, вероятно, следовало считать украинкой, так как на ней была едва не лопающаяся вышитая кофточка. Под фотографией стихи:
      Будешь дома, будешь в хате
      И с женою на кровати.
      На обороте - "Passierschein" - пропуск для добровольной сдачи в плен или явки в любую комендатуру.
      Поражало убожество фантазии и доводов. Это было циничное саморазоблачение фашизма. Так гитлеровцы понимали людей. Они писали, что тот, кто в плену, "сыт, пьян и нос в табаке", и были уверены, что после этого если не все, то уж по крайней мере половина красноармейцев поднимет руки.
      Фашистская пропаганда делала ставку на человека-животное. Людей, читавших Пушкина, Некрасова, Тютчева, Блока и Маяковского, она хотела пронять виршами о "кровати".
      Но были листовки более опасного действия. Изо дня в день немцы писали о своих победах, помещали цифры трофеев и пленных, печатали схемы, карты, фотографии.
      Чем опровергнуть каждое такое сообщение, если тебе не известно действительное положение на фронте? А в том, что оккупанты наступали, захватывали территорию, технику, пленных, не приходилось сомневаться. И яд неверия капля за каплей проникал в слабые или тронутые червоточиной души. Не фашистские ли "пропуска" надоумили дезертировать капитана Умненко и тех бойцов, что получали от гитлеровцев бумажки "не задерживать"?
      Теперь у нас был радиоприемник, и мы могли активно опровергать фашистскую пропаганду, укреплять веру в победу советского оружия.
      Однако гитлеровцы не ограничивались листовками.
      Днем в лагере появился старик. Прослышал, дескать, про красных бойцов, зашел навестить.
      Мы привыкли к таким визитам. Дед как дед. Мятая борода до глаз. Поношенная кепчонка. Пиджачишко с заплатами на локтях.
      Попал он в роту Жердева. Командира не было. Сеник спал. Сквозь сон услышал старческий голос. Что-то странное почудилось ему в словах старика. Насторожился. Дед жалел бойцов.
      - На кого вы, касатики, похожи! Краше в гроб кладут. Махорочки и той нет. Коммуния теперь за Урал подалась. Не дойти вам дотуда. У германа сила, а у большевиков - один кукиш. Да и то без масла.
      Дед все больше увлекался.
      - У нас в деревне мужик дороже золота. Рук нема, да и бабы сохнут. А бабы медовые...
      Сеник встал, подошел к старику, взял его за плечо.