Еще во времена нашей жизни в овраге (теперь она представляется спокойной, мирной, даже уютной) мы установили, что в Дубно расположен не только штаб, но и аэродром. Горячие головы советовали разгромить то и другое. Идея, что и говорить, заманчивая. Но у нас не было сил, чтобы осуществить ее.
      Только перед тем как покинуть здешние места, мы решили все же рискнуть. Лежа во ржи, разработали план нападения, отобрали людей, установили место сбора. И едва солнце стало клониться к горизонту, диверсионная группа отправилась на задание.
      Не задержались и остальные. С наступлением темноты двинулась вся колонна.
      Самое опасное - дорога. Ночью, правда, движение по ней меньше. Но совсем оно не затихает.
      Справа и слева стали заслоны с пулеметами и гранатами. Роты перебегали шоссе повзводно. Одиночные машины не трогали. Давали им проехать, и снова отделение за отделением выскакивали из ржи.
      Почти сразу за шоссе болото, а там - Иква. Когда Иква останется позади, будет легче. Так, по крайней мере, казалось.
      По времени уже должны выйти к реке. А все еще месим болотную грязь.
      Вызываю командира разведки:
      - Где Иква?
      - Так ведет проводник...
      К черту проводника, ориентируемся по компасу, по звездам. Проверяем снова и снова. Выходит, поляк ведет нас вдоль реки, на северо-восток.
      Недоразумение или предательство?
      Роты поворачивают направо.
      Скоро рассвет. Появится авиация, транспортеры. Никуда не денешься, верная гибель.
      Накрапывает дождь. Квакают лягушки. Чавкает грязь под сапогами. Вынуть ногу, поднять ее - величайший труд.
      Но вот, наконец, Иква, рядом с которой бродим уже полтора часа. Пловцы переплыли реку, натянули канаты. Теперь - быстрее форсировать ее. Но для этого нужны силы. А их-то как раз у нас нет.
      Кто-то кричит высоким, срывающимся голосом:
      - Добейте, братцы, застрелите, не пойду дальше!.. Достаю из кармана кусок пакли, чтобы вытереть лицо. Нащупываю в пакле что-то твердое. Разворачиваю два кусочка сахара. Первое, инстинктивное движение - отправить в рот. Но глотаю слюну, сжимаю зубы.
      - Доктор Калинин, передайте самым слабым раненым. Калинин в первый момент не понимает, что я сую ему в руку. Потом разглядел:
      - А... кстати... Большое спасибо.
      Словно ему сделали подарок.
      Едва выходим на правый берег, откуда-то с севера доносятся глухие взрывы. Прислушиваемся. Да, это в Дубно разведчики взрывают самолеты и цистерны с бензином.
      Бойцы ободрились. Держатся увереннее, тверже. Тем более, что начинается лес. В предрассветном полумраке он кажется могучим, безбрежным. На самом деле - жиденький, легко просматриваемый. Настоящие леса за дорогой Дубно Кременец. Но через нее сейчас не перевалить. Светлеет с каждой минутой. Куда же спрятать людей? Куда девать раненых?
      Кто-то командует:
      - В клуни!
      Место, конечно, не самое надежное. Рядом, совсем рядом, по дороге идут транспортеры, преследуя нашу диверсионную группу. Бьют по лесу, по окрестным хуторам. Над клунями свистят пули, завывают мины.
      По окраине рощи, у самого шоссе, в кустах - секреты из коммунистов-добровольцев. Если какой-нибудь гитлеровец пойдет к клуням, убивать без выстрела - штыком, ножом, душить руками.
      В клуне полно старой соломы. Мы затаились в ней. Вдруг короткий вскрик. Высокий боец в плащ-палатке схватился рукой за плечо: ранила шальная пуля. Но его голос утонул в лихорадочной пальбе немцев.
      Боец с серым лицом, с мелкими капельками пота, сразу выступившими на лбу, прижался к стене. Закусил зубами рукав гимнастерки. Только бы не стонать, не выдать себя и товарищей.
      Транспортеры дали еще несколько длинных очередей и удалились. Наступила тишина. Не теряя времени, капитан Кривошеев с двумя десятками красноармейцев направился на восток разведать лес до деревни Буша.
      Сквозь щели отлично видна дорога на Кременец. Не прошло и получаса, как она снова ожила. И надо же, именно здесь, у рощицы, остановилась колонна машин. Кухни свернули на обочину, поближе к клуням. До нас доносится дразнящий запах кофе и жареного мяса.
      Мы сидим в западне: позади - река и болото; впереди - вставшая на привал колонна. Сжимаем длинные деревянные рукоятки немецких гранат...
      В нашей клуне пятнадцать раненых. Некоторые уснули и стонут во сне. Будим их, обкладываем соломой. Боец с раздробленным плечом потерял сознание.
      Становится все жарче. Пробивающиеся сквозь щели солнечные лучи рассекают клуню. Эти лучи сотканы из миллионов мельчайших, медленно плывущих в пространстве пылинок.
      Но сколько же можно наблюдать за слепящими лучами! Опять прижимаюсь к щели и вижу: прямо к нашей стоящей чуть на отшибе клуне неторопливой старческой походкой идет человек. С каждой минутой он виден все лучше. Серый пиджак, черные брюки, заправленные в разношенные сапоги.
      Я толкаю задремавшего Оксена. Он вскакивает и машинально хватается за пистолет.
      - Смотри.
      Теперь старика видят все находящиеся в клуне.
      Шепотом приказываю:
      - Не стрелять, брать живым.
      С протяжным скрипом открывается широкая дверь. Старик жмурится, моргает и, ничего не подозревая, идет по узкому проходу между грудами прошлогодней соломы.
      Прямо в лицо ему упираются два пистолета.
      - Руки вверх! Молчать!
      Опешивший старик нерешительно поднимает дрожащие руки. В одной веревка.
      Так он стоит, растерянный, перепуганный, ничегошеньки не понимающий. Оксен выворачивает карманы пиджака, брюк. Мятый платок, кисет, трубка, монеты, пуговица.
      - Садись к нам, дедушка, будем разговаривать. Дед не может прийти в себя. Струйки пота стекают с морщинистого темного лица на реденькую седую бороду.
      - Кто таков, откуда?
      - Как скажу, так и убивать станете?
      - Нет, дед, мы с мирными людьми не воюем, против своих не идем.
      Старик прикрыл один глаз, другим посмотрел на меня.
      - Откуда же это вам известно, что я - свой? Непрост дед. Освоился, глядит вокруг по-хозяйски.
      - Кто у вас тут главный? Нехай жолнежам велит, чтоб не курили. До греха недалеко. Мне ущерб, да и вам беда.
      Заприметил в углу проводника с завязанными полотенцем глазами.
      - То не ваш, не русский?
      Старик уже сам допрашивал. Я усмехнулся.
      - Ваш. Из Турковиче Ческе.
      - Угу. Мне потом тоже так...
      Показал руками, как ему завяжут глаза.
      - Будэ, дид, попусту розмовляты, - вмешался Сытник. Старик повернулся к нему:
      - Украинец?
      - Украинец. И вин тоже.
      Сытник ткнул пальцем на меня.
      Этот повышенный интерес к национальности настораживал. Я помнил о бандеровской болезни, которой болели многие в здешних селах.
      - А ты, дед, только с украинцами дела имеешь?
      - Зачем только. Украинец всякий бывает. Я вон грызь от одного украинца нажил...
      - Ну так будешь отвечать?
      Дед показал пальцем на лежащего в углу с повязкой на глазах проводника, потом похлопал себя но ушам.
      Проводника подняли. Он решил, что ведут кончать, забормотал, заныл. Оксен успокоил его.
      Когда поляк был в другом конце клуни, старик шепотом сказал:
      - Я из Новы Носовицы. Звать Василём. С вас того хватит. Три сына ушли с Советами. Мне оставили трех снох и дюжину внучат. Так-то. Пятьдесят лет батрачил. С того и грызь. А Советы землю дали. Теперь, небось, Гитлер заберет?..
      - А ты, дид, не брешешь? - перебил Сытник.
      - Може, и брешу. Тебе грызь показать?
      Нет, старик не походил на подосланного. Да и зачем было подсылать? Если бы гитлеровцы знали, что мы в клунях, обошлись бы без старика. Но где гарантия, что он не выдаст нас, если его выпустим? А с другой стороны, коль это честный трудовой человек, не может ли он нам помочь?
      - Когда пришла колонна?
      - Не знаю. Встал, она уж здесь.
      - Длинная?
      - Не считал, ни к чему было. Слышь, ваши ночью аэродром в Дубно трах-тарарах...
      Дед Василь улыбнулся, и глубокие морщинки стянулись к глазам.
      - До неба, люди говорят, огонь долетел. Теперь ищут, нюхают.
      Он засопел, показывая, как немцы "нюхают". Оксен кивнул в сторону захваченного нами франта:
      - А с этим паном не знаком? Старик насупился.
      - Он тут всем знакомый. Сучий сын. Куркуль. Пилсудчик. С тридцать девятого года не был, а теперь заявился. Видать, землю заберут у нас.
      - Заберут,- подтвердил я.- Особенно, если станете перед Гитлером на пузе ползать.
      - То нам ни к чему.
      - Надо Красной Армии помогать. Когда она вернется, земля опять будет вашей.
      Старик скорбно покачал головой:
      - Плохи, стало быть, дела у Червоной Армии, если ей диды наподобие меня помогать должны. Посмотрел на нас с сожалением.
      - Когда-то ваша армия вернется... Пока солнце взойдет, роса очи выест... Ну, чего вам треба?
      - Хлеб и молоко для раненых. Узнаешь, есть ли фашисты на станции Смыга и сколько их? Не собирается ли колонна уходить?
      Дед сполз с соломы. Тихо спросил у меня:
      - Не боишься, сынку, что продам вас?
      - Не боюсь, дид.
      - На том спасибо.
      Он поклонился. Не спеша прикрыл заскрипевшую дверь и расслабленной старческой походкой заковылял к дороге.
      И все-таки мы не были спокойны. Кто-то раздумчиво сказал:
      - Приведет старик гостей...
      - Не приведет! - зло оборвал Сытник.
      Мы молчали и ждали. Липкие пальцы сжимали деревянные рукоятки гранат. Зудело тело: в придачу ко всем невзгодам в клуне оказалось великое множество блох, которые, казалось, только и ждали нас.
      Через полтора часа по сараю пронесся шепот:
      - Идет!
      Старик шел по-прежнему медленно, сгорбившись под тяжестью мешка. Он так же не спеша открыл клуню, закрыл за собой дверь и осторожно опустил сидор на землю.
      - Хлеб и молоко - только раненым,- приказал я. Никто ничего не возразил. Ничего не сказал и дед. Молча смотрел он, как раздавали хлеб, как раненые по очереди тянули из бутылок молоко. Забрал пустую посуду, сунул в мешок и тогда лишь подошел ко мне.
      - Колонна весь день стоять будет, машины починяют. Танки у них, пушки. Я трошки по-немецки разбираю, под Австро-Венгрией жил. На станции танков нема, одна инфантерия... гуляет, песни поет...
      Эти данные нам были очень кстати. Созревал план дальнейших действий: до ночи сидеть в клунях, а ночью форсировать дорогу и пробиваться в лесной массив. Сытник с пулеметчиками должен был ударить по колонне противника, если она к той поре не уйдет. Одновременно так называемая танковая рота (экипажи оставленных нами машин) во главе с Петровым без выстрела проберется к Смыге, расправится с загулявшим гарнизоном, а потом двинется вслед за нами на Бушу.
      Нам мало только лишь спасаться. Мы - армия. Мы должны истреблять врага и заставить его усомниться в своем триумфе.
      Чуть стемнело, по крыше клуни замолотили тяжелые капли. Дождь крепчал. Это было нам на руку.
      В темноте, в тишине у клунь собирались роты. Командиры проверяли людей, объясняли задачу. Разведка не вернулась, но ждать ее больше нельзя было.
      Бесшумно подкрались вплотную к дороге. И услышали:
      Mit dir, Lili Marlen.
      Mit dir, Lili Marlen.
      Ударили пулеметы. В машины полетели гранаты. Роты рванулись через дорогу. Все произошло так быстро, что я не заметил, как оказался в лесу.
      Мокрые ветки бьют по лицу. Вода бежит за шиворот, заливается в сапоги. Но мы благодарны этому ливню. Он - неплохой союзник.
      Однако уже заявляют о себе новые недруги. Легко ли ориентироваться ночью, в кромешно темном лесу? У нас один-единственный лист двухверстки. Еще есть несколько десятиверсток, кроме того пять фонариков и два компаса.
      Приходится сбавить темп, строго выдерживать направление.
      Неожиданно натыкаемся на деревню. Сверяемся с картой. Буша. Добрались до нее раньше, чем предполагали.
      Двое гражданских отправляются в деревню. Им поручено узнать, нет ли здесь каких-либо признаков разведгруппы Кривошеева.
      А пока можно лечь на мокрую траву, прикрыть глаза, забыться на пяток минут. Это и есть отдых.
      Нас нагоняет танковая рота, ходившая на станцию Смыга. Там действительно был днем праздник, батальон отмечал годовщину какой-то виктории, одержанной во Франции. Ветераны удостоились наград. А ночью наши пешие танкисты принесли им свои "поздравления" и "подарки".
      Подошла разведка из Буши. Деревня забита немцами. О Кривошееве ничего не слышно.
      Углубляемся в лес. Впереди - река. Мелкая, узкая. Но для измученных, изголодавшихся людей, особенно для носильщиков, даже такая речушка препятствие.
      Не приходится сомневаться - немцы нас не оставят в покое, будут преследовать. Надо торопиться, а люди едва передвигают ноги. Колонна растянулась на километры.
      Рассвет застает нас на привале. Рядом деревня Рудня. Туда можно не слать разведку. Из леса видны машины, запрудившие деревенскую улицу. Значит, и здесь не получить нам ни куска хлеба.
      И так во всех деревнях, что попадаются на пути к Каменной Горе, на которой кончается карта. Вся-то эта Гора - два дома, чистеньких, сверкающих оцинкованным железом крыш. Немцев здесь нет, но и продовольствием тоже не разживешься. Так, по крайней мере, говорят хозяева. А обыски, изъятия запрещены. Мы - регулярная часть Красной Армии.
      Разведка устанавливает: гитлеровцы знают об отряде, о направлении движения, сосредоточивают силы на нашем пути. Есть приказ покончить с "опасной русской бандой".
      2
      Нам некуда податься. Сунемся в одну сторону - немцы, в Другую - немцы. По дорогам шли с низкими бортами грузовики. В одну сторону - курсируют большие, в кузовах - минометы. Грузовик останавливается, посылает в лес пяток-десяток мин, и снова гудит мотор.
      Гитлеровцы не особенно спешат. Все равно, дескать, русским деваться некуда. Еще день, еще два, а там ноги протянут. Либо сами сдадутся, либо подойдет пехота и стадом погонит в лагерь. От пленных фашисты знают о наших раненых, о голоде, истощении.
      Ко мне подошел подполковник Боженко. Седовато-серая щетина подступает к ввалившимся глазам. Всегда тугие щеки теперь старчески дряблы. Вместо второго подбородка отвисшая складка морщинистой кожи. Трудно узнать замкомдива. Боженко атакует меня с ходу.
      - Вы за людей отвечаете. Погубить народ - не велика мудрость. И так вон сколько уложили... А результат? Говорит глухо, не скрывая раздражения
      - Клятвы принимать, красивые слова произносить... Мы тут не в театре...
      Я не обязан выслушивать злобное брюзжание.
      - Довольно! Что вы предлагаете?
      - То, что вы сами думаете, о чем между собой, небось, не раз шептались, Боженко неприязненно посмотрел в сторону сидевших под деревом Сытника и Оксена.- Если не хватает смелости прямо сказать, поручите своему начальнику штаба или какому-нибудь еще начальнику... Начальников у нас, слава богу, хватает.
      Сытник, Петров, Оксен, Петренко, Карапетян поднимаются, подходят к нам с Боженко.
      Подполковник уже не помнит себя, потерял власть над собой. Он размахивает руками, срывается то в крик, то в яростный шепот.
      - Чего вилять? Каждый грамотный командир должен сообразить - с таким отрядом, как наш, только на тот свет пробиваться...
      Я начинаю понимать, куда клонит замкомдив.
      - Ну, ну, выкладывайте свой план.
      - Какой там план! Яснее ясного - надо распускать отряд. Маленькими группками, по одиночке еще, может, как-нибудь выберемся. Живая сила уцелеет. Хоть пятьдесят процентов. А так - всем хана.
      - Значит, на отряде крест поставить? - недоумевает Петров.
      - Вам бы, товарищ капитан, помолчать, когда старшие разговаривают.
      - А мне, майору, дозволено спросить? - вмешивается Сытник.- Раненых как, в лесу побросаем или фашистам по акту передадим?
      - Раненых? - Боженко запнулся.- Раненых?.. Придется кем-то жертвовать, чтобы спаслась основная масса. Таков закон войны...
      Но он уже говорит без недавней запальчивости.
      - Если я вас, товарищ подполковник, правильно понял, - босой Оксен держится с обычной корректностью, - надо отдать команду: спасайтесь кто как может. Проблема лишь одна: самим расстрелять раненых или предоставить это эсэсовцам...
      Больше мне нечего слушать Боженко, и ни к чему этот спор.
      - Еще раз где-нибудь, кому-нибудь заикнетесь насчет своего соломонова решения, будете расстреляны. И старые заслуги не спасут, и звание не выручит...
      Во второй половине дня на дороге появились транспортеры и автомашины с пехотой. В бинокль видно было, как выпрыгивали из кузовов солдаты, вылезали, разминаясь, из кабин офицеры. Пустые машины отъезжали в сторону, уступая место новой колонне.
      Мы уже два часа назад начали отход в сторону деревни с мрачным названием Переморовка, вернее, в сторону болота, подступавшего к ней. Выход не наилучший. Но другого не было. В бой вступать мы не могли.
      Рота Петрова прикрывала отход, о котором еще не догадывались немцы. Не догадывались они по той простой причине, что считали болото непроходимым. Да оно и было таким.
      Поныне не могу понять, как мы преодолели это болото. Вода по пояс. То и дело кто-нибудь проваливался в яму и его приходилось вытаскивать.
      Понуро тянулась колонна. Самые слабые держались за веревку. На островке делали искусственное дыхание захлебнувшемуся в болотной жиже сержанту. Бойцы проходили мимо, не оборачиваясь. Повернуться, сделать лишний жест не было сил.
      Вспомнилось 22 июня, когда я с Васильевым стоял у шоссе, ведущего на Перемышль, а из кустарника, нацелив в небо пушки, выскакивали танки, разворачивались и устремлялись на запад. В открытых люках командиры экипажей...
      Было это, кажется, тысячу лет назад, в какой-то совсем другой жизни, с совсем другими людьми. А прошло всего-навсего... Какое сегодня число? Пытаюсь вспомнить.
      - Коровкин, какое сегодня?
      - Что "какое"?
      - Число какое?
      - Число? - с удивлением повторяет Коровкин.- Число? Шут его знает...
      И от того, что никто не помнит, какое сегодня число, какой день, да и никому это не важно, делается особенно тягостно.
      С наступлением ночи опять начинается дождь. Зашумел, загудел растревоженный грозой лес. Вспышки молнии выхватывают из мрака окаменевшие, мокрые лица. Никто не замечает грозы. Замечать, реагировать - для этого тоже потребны силы. Их надо экономить для того, чтобы вытащить из трясины ногу и снова опустить ее.
      С рассветом над болотом появляются немецкие бомбардировщики. Снижаясь, бросают бомбы. Болото встает дыбом. Брызги и комья грязи взлетают чуть не к самолетам.
      Мы молча наблюдаем за этой бессмысленной бомбежкой. Нет сил даже на то, чтобы радоваться - ведь мы ушли от врага, обманули его.
      Вырвались из одной ловушки. А сколько их впереди?!
      И все-таки сегодняшнее утро - особенное. Уже десятки раз слышал: "старая границам, "старая граница"!
      Понимаешь, что фронт ушел далеко на восток. Даже канонада не доносится. Только в направлении на Житомир ночью алеет небо. Однако надеешься, что именно здесь, у реки Вилия, по которой тянулась некогда граница, встретишься с кем-нибудь из своих. Я помнил, что у Шумска (до него сейчас рукой подать) стоял стрелковый корпус. Чем черт не шутит - может быть, как и мы, полки его бродят по окрестным лесам, пытаясь вырваться из окружения.
      И еще есть смутная надежда. По ту сторону Вилии не будем голодать, там крепкие, богатые колхозные села.
      Одна за другой уходят разведки. Первую в гражданском ведет босой Оксен. Зиборов с несколькими партработниками отправляется на поиски съестного.
      Третья разведка - инициатива санинструктора Плотникова. Он просит пустить его с двумя бойцами из взвода носильщиков на поиски медикаментов.
      Сытник пришел посоветоваться - посылать ли Плотникова. В армии тот недавно, служил только в санитарной части, гранату, небось, ни разу не бросал. Харченко ничего определенного сказать не может: беспартийный, закончил бакинский мединститут, худого не значится, да и хорошего тоже.
      Подходит Плотников, высокий худощавый парень в выцветшей гимнастерке.
      - По вашему приказанию красноармеец Плотников прибыл.
      - Что надумали, товарищ Плотников?
      - Хочу поискать, может, бинтов найду. Здесь наши части наверняка оборону держали.
      - Кто вас надоумил?
      - Никто.
      Плотников трет пальцем переносицу, отбрасывает назад рукой прядь. Вероятно, чувствует, что к его предложению относятся несколько настороженно, но объяснить, доказать нечем.
      - Первый год службы?
      - Первый.
      - А почему волосы не стрижены? Плотников вконец смущен.
      - Я ведь в санчасти, полковой врач относился ко мне, как к коллеге. Я же врач с дипломом...
      Плотников покраснел и уже от отчаяния, поняв, что в моих глазах он погиб как военный, принялся сбивчиво, размахивая левой рукой (правую держал по шву), объяснять.
      - Чем я или доктор Калинин сейчас поможем раненым, если даже бинта нет... А что значит врачу признать свое бессилие, отказать в помощи человеку, который в ней нуждается... Легче пулю себе в лоб пустить...
      Я прервал Плотникова.
      - Майор Сытник вас проинструктирует. Отправляйтесь в разведку...
      Первой вернулась разведка Оксена. Деревни вдоль Вилии забиты немцами. По рокадной дороге откуда-то с севера все время подходят машины. Мост у деревни Заньки цел. В деревне пехотный батальон. Местное население прячется в лесах. Колхозники, с которыми виделись наши разведчики, говорят, что гитлеровцы кого-то ищут. Привезли десяток овчарок...
      В ожидании других разведчиков я прилег отдохнуть, а когда открыл глаза, прежде всего увидел трех коров, меланхолично жевавших траву. Неужто - голодное сновидение? Только благодаря Зиборову, который невозмутимо, с прутом в руках пас свое стадо, поверил, что это - явь.
      - Каким образом, товарищ Зиборов?
      - Самым обыкновенным. Встретились в лесу и составили компанию. Хозяев не обнаружил.
      Зиборов всегда спокоен и говорит короткими фразами. Верить можно каждому слову. Никогда не приврет, не приукрасит. Но на этот раз, увы, он говорил не всю правду. Всю он и сам не знал. Ее мы узнали несколько позднее.
      Часовые привели необутую женщину в ярком платке, грязной юбке и вышитом фартуке. На руках плачущий ребенок. Второй мальчуган в кожушке, теплой шапке и тоже босой держал мать за подол, с любопытством оглядываясь по сторонам.
      Едва женщина увидела коров, закричала истошным голосом, бросилась к одной из них, стала целовать мокрую задумчивую морду. Заголосил и паренек.
      Невозмутимый Зиборов с досады переломил свой прутик.
      О коровах уже знал весь отряд. Бойцы с вожделением глядели на "жаркое". Раненые прикидывали, по сколько мяса придется на брата.
      Теперь все взоры обратились к крестьянке, которая в правой руке держала ребенка, а левой обхватила за шею белую в больших черных пятнах корову. Она скороговоркой сыпала слова, молила, плакала, грозила божьей карой:
      - ...Паны начальники, то моя корова... Не дайте с хлопчиками погибнуть...
      - Буде, баба, не глухие, слышали, - оборвал Сытник причитания и повернулся ко мне.- Что робить?
      - А те две тоже ваши? - спросил я.
      - Ни. Зачем мне чужое? Та, комолая, дида Степана, а другая - Марфы. У ней сын в Червоной Армии.
      Вот тебе и "стадо", вот и накормили людей! Отдать женщине ее корову," а двух других - быстрее в котел? Коль и придут хозяева - ничего не попишешь, опоздали.
      Нет, так не годится. Нам нельзя ни на минуту забывать, кто мы такие. Каждый из нас постоянно должен помнить, что воюет он за жизнь и счастье этого вот босого, в зимнем кожушке мальца, тетки Марфы и ее сына. Забыть такое значит понести поражение, в сравнении с которым меркнут все наши военные неудачи.
      Но в то же время у меня язык не поворачивался приказать людям, четверо суток ничего не евшим, вернуть коров и продолжать мытарства с голодными желудками. Вместо приказания я обратился к ним с вопросом:
      - Ну, так как, товарищи?
      Никто не отвечает. На поляне тихо. Только шмыгает носом босой мальчуган.
      Кто-то неуверенно бросает:
      - Нехай начальство решит.
      - Чего там решать? Тетка со своей коровой пускай проваливает, а тех двух в пользу Красной Армии.
      - Все так считают? - спрашиваю я.
      В ответ молчание. Я тоже молчу.
      Наконец поднимается долговязый сержант. Правая рука, обмотанная грязной тряпкой, висит на перекинутом через шею ремне. Короткая, не по росту, шинель не подпоясана. Узнаю Тимашевского, того, что читал недавно стихи: "Умом Россию не понять...". Чего же ты, сержант, скажешь теперь?
      - Не надо нам этого мяса... Не то, чтобы не надо... Но не таким путем,Тимашевский еле держится на длинных худых ногах. - Помните, ребята, картина была "Ленин в восемнадцатом году"? Рабочий Василий привез хлеб в Москву, а сам от голода потерял сознание. Это я к тому... Да вы и сами понимаете...
      И действительно, его поняли все. Кроме темной, лишь два года назад ставшей советской крестьянки. Но через минуту и ей все становится ясно.
      - Так я, пан начальник, пиду?
      Из группы раненых донесся тот же голос, что и пять минут назад:
      - Вались, тетка, гони свое стадо. Да быстрее, пока не передумали...
      А чем же все-таки накормить людей, особенно раненых? Вчера вечером разведчики привели мне буланого жеребца. Вместо седла приспособили половик. Что и говорить, с моей плохо подчинявшейся ногой жеребец был не лишним. Но нечего делать, приходится отдать его на заклание.
      Порции нарезал Сытник на расстеленной, как скатерть, шкуре буланого. Не было кухни, котла, соли. Ломтики конины насаживали на штыки и жарили на костре, разложенном в овраге.
      Нам, здоровым, ничего не полагалось. Мы держались в стороне. Легче и для нас и для раненых. Каждому из них досталось по кусочку красного, жесткого, как резина, мяса. А самые слабые нежданно-негаданно получили еще и по глотку жидкого меда. Добыт он был совершенно неожиданно.
      Пока раненые готовили свой шашлык из конины, я обходил лагерь. Несколько на отшибе (они всегда так держались) сидели наши кинооператоры и что-то жевали. Подошел поближе. Вижу - макают в кастрюлю вырезанные из дерева лопатки.
      - А, товарищ комиссар, подсаживайтесь, - пригласил Ковальчук. - Вот раздобыл наш начальник тыла...
      "Начальник тыла" в красноармейских брюках, сапогах и пиджаке заговорщически подмигнул:
      - Заработано честным трудом. Зашел на хуторе к хозяйке, наставил на нее камеру и обещал вскоре прислать дюжину фотокарточек. Не меньше. Пани, оказывается, высоко ценит искусство. И вот кастрюля свежайшего меда. Только воск иногда попадается. Надо выплевывать...
      В отряде подобные способы "честного" и частного самоснабжения запрещены. Но операторы - люди гражданские. Можно ли требовать с них, как с бойцов? Можно. Партийные и советские работники из группы Зиборова безоговорочно приняли армейскую дисциплину и отрядные правила. Почему же эти три товарища заняли привилегированное положение?
      А Ковальчук, между тем, гостеприимно настаивал:
      - Не побрезгуйте, товарищ Попель. Мед - еда целебная, превосходно восстанавливает силы. Я не спешу взять ложку.
      - Скажите откровенно: считаете вы себя членами отряда? Ковальчук отложил свою лопаточку и задумчиво уставился в кастрюлю.
      - Вы хотите сказать: мы - сволочи, думаем только о себе...
      - Почему вы держитесь в стороне? Вы же пользуетесь защитой отряда, но никаких обязательств перед ним не имеете.
      - Как это "никаких обязательств"? Мы же снимаем, тащим на себе пленку, камеры. Разве этого недостаточно?
      - Недостаточно. Мы вас не посылаем на боевые задания. После переходов вы ложитесь спать, а бойцы несут охрану, идут в разведку. Ладно, вы - люди в военном отношении не подготовленные. Но для того, чтобы отдать раненым заработанный "честным трудом" мед, не надо быть военными. Тут нужна лишь элементарная человеческая честность... Подумайте об этом. А за приглашение спасибо. Не взыщите, не могу им воспользоваться. Спешу...
      Так раненые получили кастрюлю меда. Часов около десяти появился Плотников. Его бойцы вели под руки женщину в военной форме, вздрагивавшую от рыданий. Плотников пытался ей что-то втолковывать. Увидев меня, женщина забилась в истерике.
      - Товарищ бригадный комиссар, отправьте самолетом... Просьба была настолько необычна, что я растерялся.
      - Как отправить? Куда?
      - К маме, самолетом...
      Теперь можно было рассмотреть женщину. Лет тридцати-тридцати пяти (потом мы узнали, что Марусе всего двадцать два года), худенькая, гибкая. В темных волосах пробивается седина. Пухлые губы, кнопкой нос, серые глаза. Лицо, если и не красивое, то, во всяком случае, славное, милое.
      Прошло с полчаса, прежде чем Маруся сумела вразумительно рассказать о себе.
      Кончила фельдшерскую школу. В первые дни войны попала на фронт. Задержалась в деревне вместе с ранеными, а полк отступил.
      - Попала к немцам, понимаете, к фашистам... Нет, этого понять нельзя...
      На глазах снова слезы.
      - Об этих двух сутках я рассказывать не стану, ни за что на свете не стану...
      - Ну и не надо,- успокоили мы ее.
      Из сбивчивого рассказа Маруси узнаем, что ей удалось все же удрать. Спряталась у какого-то старика со старухой. А ночью вдруг в хату зашел Плотников. Девушка услышала русскую речь и, не задумываясь, кубарем скатилась с чердака. Я сейчас ничего не могу делать... У меня руки дрожат... Неужели нельзя отправить самолетом в тыл?..
      Девушка была настолько травмирована, что втолковать ей даже самые простые вещи не удавалось. Она настойчиво повторяла про самолет и про маму, которая осталась в Киеве.
      Медикаментов и бинтов Плотников не достал. Сельская больница, где размещался медсанбат какой-то нашей дивизии, была разгромлена гитлеровцами.
      - Но ведь все же не зря ходили? - спросил с надеждой Плотников.