Все это было справедливо. Я видел: сегодняшняя речь Курепина подсказана не желанием спасти себя, уцелеть. Курепин, чувствуя ответственность за войска, честно искал рациональное решение, и обычная логика подсказала его. Но годится ли нам она, эта самая "обычная логика", сейчас, приведет ли она к правильным действиям, правильным не только с точки зрения нас, оказавшихся в окружении, но и с точки зрения интересов фронта, Красной Армии, страны в целом? Уцелеть, сохранить живую силу, материальную часть превосходно. Однако ценой чего? Невыполнения приказа.
      Нет, как видно, пришел час перешагнуть через "обыкновенную логику", выработать новые категории.
      То, что предлагает Курепин, дьявольски соблазнительно и дьявольски просто: удрать. Фашисты проснутся, постреляют по пустым деревням, перелескам и поймут - русские их перехитрили, сбежали, были таковы. Сядут на машины, возьмут свои губные гармошки и покатят дальше, на восток, по нашей земле к Киеву... Я поднялся:
      - Что думает товарищ Сытник?
      - Сытник думает всегда одинаково: приказано - выполняй. Хоть в лепешку расшибись. Хоть юшка из носу.
      - Ваше мнение, полковник Васильев?
      Васильев говорил раздумчиво, медленно. Он согласен с анализом обстановки, который дал Курепин. Обстановка оценена правильно. Однако выводы...
      - Выводы нам не подходят. Это - пассивное мышление. С ним можно выиграть операцию, но проиграть войну. Сейчас главное - истреблять противника. Всегда, всюду истреблять. Товарищ Курепин неплохо показал себя в дубненских боях. Несмотря на трудные условия, штаб работал довольно четко. Но сейчас начальник штаба танцует не от той печки. Сейчас нам исходить нужно из одного: как и где нанести больший урон врагу. Думать надо над тем, как умнее и лучше выполнить приказ фронта.
      Курепин был- совершенно растерян. Он не сомневался в том, что его предложение - единственное возможное и разумное, с удивлением поглядывал на командиров, искавших способ выполнить фронтовой приказ.
      Это решение нам далось не легко. Оно было принято после того, как отвергли десятки вариантов.
      В 23:00 полк капитана Петрова атакует Птычу, овладевает ею, пробивает брешь на юг. В коридор устремляются тылы, раненые, все, что не может идти в бой и связывает нас. Маршрут - на Тернополь. С рассветом наши главные подвижные силы наносят удар по сосредоточенным в лесах танкам 16-й танковой дивизии в общем направлении на Козин. Мы верили, что где-то там, у Козина, Ситно, Брод, находится наш корпус.
      У нас не было ни секунды времени. Я с группой командиров сразу же ушел на рекогносцировку в район Птычи. Васильев - на северный участок. В лесах, садах, деревнях, окраинах Дубно началось движение. Сперва осторожное, чтобы не привлечь внимания немецкой авиации.
      Но фашистские самолеты не появлялись, и погрузившаяся во мрак дорога забурлила, загудела, ожила ревом моторов, криками, руганью, стонами. Стала обычной дорогой войны.
      Гитлеровцы, привыкшие руководствоваться только элементарной логикой, не ждали ночного натиска на Птычу. Минут через сорок после первого артналета село было у нас. Мотоциклы, за ними танки, потом тылы на колесных машинах двинулись к Вербе. Пехота по грудь в теплой, мутной воде форсировала приток Иквы.
      Когда колонна останавливалась, я вскакивал на колеса грузовиков. В кузовах на сене лежали раненые. Иные без памяти, иные в бреду. Те, что могли разговаривать, с беспомощной неуверенностью опрашивали:
      - Куда нас, к своим? Я односложно отвечал:
      - К своим.
      Низина затягивалась белым туманом. Осветительные авиабомбы нам уже не опасны.
      Противник, так и не понявший, что происходит, вел огонь по карте, примерно нащупывая места переправ.
      Впереди колонны шло 60 танков. У каждого один-два снаряда для самообороны.
      Это громоздкое, беспомощное, уязвимое с земли и воздуха войско возглавлял полковник Семенов. Мы с ним стояли у броневика, пропуская колонну. Семенов задал вопрос, которого я меньше всего ждал:
      - Почему меня отправляете с тылами? Или стар, или не достоин принять с вами вместе последний бой? Я не знал, что ответить.
      - Василий Григорьич, доверяем вам самое ценное, что есть у нас, - тысячи людей, сотни машин. Не знаю - свидимся ли, нет. Хочу, чтобы на душе у вас было спокойно. Верите мне?
      - Верю. А то кошки скребли... Верю.
      Но Семенову не пришлось вести колонну на Тернополь... Ни он, ни я не слышали, как просвистел снаряд. Разбитый прямым попаданием броневичок полетел в канаву. В эту же канаву воздушной волной отбросило нас с Семеновым. Первое, что я услышал, едва вернулся слух, был слабый стон Семенова. Подполз к нему.
      - Нога, правая нога...
      В темноте нащупал сапог, залитый липкой кровью. Семенов замолчал. Потерял сознание.
      Полковника отнесли в санитарную машину.
      Кто же будет командовать колонной?
      На раздумья и выбор в моем распоряжении максимум пять минут. И вот уже от машины к машине несется:
      - Полковника Плешакова к переправе, полковника Плешакова...
      Плешаков исходил эти места за последние дни. У него солидный командный опыт. Кстати, пустить тылы на Тернополь - идея Плешакова.
      Меня смущает одно. Полковник все время рвется в бой. А в бою он не признает ни перебежек, ни переползаний. Доводы у него своеобразные:
      - Когда кавалерист в атаку идет, брюхом землю не гладит...
      Надеюсь только, что Зарубин, замполит колонны, в случае чего умерит его пыл.
      На прощание я прошу Плешакова:
      - Может, встретитесь с Рябышевым... Объясните наши действия...
      - Есть! - глухо отвечает Плешаков. И вдруг я чувствую на щеке колючую щетину, слышу запах пропотевшей, пропыленной гимнастерки. Мы обнимаемся и целуемся.
      - Как знать, свидимся ли...
      Почему так знакома эта фраза? А, я полчаса назад сказал ее Семенову. Теперь мне ее возвращает Плешаков...
      Товарищи, которые уходят на юг, считают нас, оставшихся, обреченными, приговоренными к смерти. К героической смерти. Только этим можно было объяснить и вопрос Семенова и мускулистые объятия Плешакова.
      Мне стало тоскливо. Мелькнет в тумане последняя красная лампочка - и все. У нас осталось - смешно сказать - восемьдесят танков, на каждом по двадцать-двадцать пять снарядов, а баки заполнены горючим лишь наполовину. И небольшие десанты... У бойцов - считанные патроны. Правда, есть еще двадцать танков Петрова, которые обеспечивают выход в тыл. Потом, когда мы начнем действовать, они подтянутся к нам и составят второй эшелон группы...
      Ловлю себя на том, что думаю уже не об участи обреченных, а о бое. Великая, спасительная сила ответственности!
      У ложбины останавливаю танк. Веселыми четырехугольниками светятся в ночи топки кухонь. Около них снуют темные фигуры. Кто-то громко настойчиво повторяет:
      - Соли, соли, больше сыпь соли. Кому говорят, соли давай...
      Значит, готовится завтрак. Значит, все идет своим чередом. А то, что нас осталось так мало, возможно, и неплохо. Мы подвижны, гибки, легки на подъем.
      Подхожу к кухне, прошу поесть. Свинина с картошкой - тоже не худо.
      В закрытой штабной машине над картой Васильев, Немцев, Сытник, Курепин. Лениво потрескивая, чадит свеча. На потолке сближаются и расходятся огромные черные тени от склонившихся над столом голов.
      - Почему не спите, товарищи? Васильев поворачивается от карты:
      - Была такая песенка: "Я лягу спать, а мне не спится". Недавно Петренко заходил. Разведчики пленного приволокли. Танков в лесу, говорит, сотни две, не больше. С ними две батареи и еще артиллерия на высотах вдоль узкого прохода, по которому нам идти... Дорога цветов... Вон как у Курепина на карте все роскошно разрисовано.
      Я протиснулся к столу. На карте между двумя синим карандашом прочерченными овалами, внутри которых условные обозначения танков, две острые красные стрелки. Левая - Волков, правая - Сытник. Эти стрелки едва не задевают тоненькие строенные синие черточки - знаки немецких батарей.
      После того, как посмотришь на карту, можно не спрашивать, почему не спят командиры.
      Мне захотелось перевести разговор на другое:
      - Когда завтрак?
      Васильев посмотрел на часы:
      - Через двадцать минут, в три тридцать. Придется довольствоваться сухим пайком.
      - Что так? Вмешался Немцев.
      - Не успел доложить комдиву. Я оставил несколько кухонь. Будет настоящий завтрак. Горячий. Васильев немного смущен.
      - Спасибо, Михал Михалыч. Меня как-то нынче на все не хватило...
      Мы разошлись, когда начался завтрак. Мне хотелось послушать, о чем говорят бойцы.
      Первое, что я почувствовал сегодня в людях, - усталость. Подъем давался нелегко. Слышалась длинная, в несколько колен, ругань. Было тепло, но многие зябко кутались в шинели.
      Кто-то сказал:
      - Мы как с этой стороны нажмем, корпус с той надавит... Слово "корпус" повторялось чаще других. Бойцы верили в воссоединение с частями корпуса, в чем я после карты Курепина стал сомневаться. Слишком толстая стена, слишком мало у нас сил. Не придется ли, выполнив приказ, уходить в леса?..
      Танкисты рассуждали об экономии снарядов, о стрельбе из пулеметов, о том, как Хабибуллин гусеницами раздавил целую батарею.
      И эта деловитость людей, через каких-нибудь полчаса идущих в чудовищно неравный бой (против сотен немецких танков и орудий - несколько десятков наших истрепанных машин и ни единой артбатареи), помогла мне после неуютной, тревожной ночи все поставить на свои места.
      Да, шансов на соединение с корпусом мало, совсем мало. Однако основная масса людей и машин уже за пределами кольца, а мы, если и не прорвем это кольцо на всю глубину, то уже наверняка изломаем, сомнем, разрубим его. Чего бы это ни стоило! Нас мало. Но мы будем наступать, будем жечь немецкие танки и давить гусеницами немецкую пехоту. Танки, пушки и солдаты, уничтоженные нами, уже не пойдут на Киев, на Москву, на Ленинград.
      К мысли о смерти не привыкнешь, но можно приучить себя к постоянной мысли об истреблении врага.
      Где-то южнее продолжали тарахтеть танки Петрова, отвлекая внимание немцев и привлекая на себя их снаряды.
      Несколько машин, составляющих нашу разведку, миновали гать и поднялись на узкое плато, то бокам которого укрылись в лесу батареи и танки фашистов. Затянутый белесой дымкой утреннего тумана лес молчит.
      За разведкой двинулись танки командования: мой, Васильева с Немцовым и Волкова. Прошли болото, прижимаемся к смутно темнеющим слева деревьям. И вдруг где-то справа, позади, яркие вспышки разорвали туман. Артиллерия накрыла хвост колонны Волкова.
      Нельзя останавливаться, нельзя терять внезапность. Пушки бьют неприцельно, на шум моторов.
      Сытник еще не подошел. Но все равно не останавливаться. В наушниках слышу привычное васильевское: "жать, жать...", "темпы, темпы!".
      С двумя машинами я отрываюсь от колонны. Прежде чем развиднелось, надо заткнуть глотки фашистской артиллерии. Иначе Сытнику и Петрову несдобровать.
      Идем на вспышки. Скорость максимальная. Коровкин хочет обойтись без снарядов. Уповает на гусеницы и пулеметы.
      Пулеметы начинают работать с короткой дистанции. Вряд ли возможно точное попадание. Но пушки замолчали. Вероятно, прислуга разбежалась от неожиданности, попряталась в ровиках. Вдавливаем стволы и колеса орудий в землю.
      На помощь разгромленной нами вражеской батарее приходит соседняя.
      Танк вздрагивает от снарядов, рвущихся на его бортовой броне. Мельчайшие осколки стали впиваться в лица.
      Находящийся со мной в одной машине Оксен пробует повернуть башню. Заклинена. Вдобавок перебита и гусеница. Танк отлично видимой целью замер в двух-трех сотнях метров от фашистской батареи.
      - Выбрасывай дымовую шашку! - кричу Коровкину.
      В который уже раз прибегаем мы к этой незамысловатой хитрости. И опять удача: едва увидев дым, противник прекратил огонь.
      Оксен хочет открыть верхний люк. Я хватаю его за руку. И в ту же секунду тра-та-та-та. Пулеметные пули барабанят по броне.
      Немцы рассуждают просто: танк загорелся, значит, сейчас выскочит экипаж: вот и пожалуйте под свинцовый душ.
      Все, что было дальше, вспоминается, словно в бреду. В пелене кровавого тумана встают отдельные эпизоды, сцены. Как бы я ни хотел, не смогу последовательно изложить это продолжавшееся весь день ни с чем не сравнимое побоище...
      Понятия не имею, сколько времени мы сидели в танке. Батарея умолкла. Около нас остановился КВ. Коровкин, Оксен и Головкин стали менять траки. Условились: как только исправят гусеницы, идут на командный пункт. Я показал на карте точку у дороги и перебрался в КВ.
      И надо же так, в машине опять встречаюсь с кинооператорами. Вид у них на этот раз был не столь лихой, как прежде. Операторы, кажется, понимали, какие уникальные кадры им предстоит снимать. Но Ковальчук все еще пробовал по инерции шутить.
      На командном пункте, окруженном дюжиной танков разных систем с помятой броней, перебитыми гусеницами и обрубленными пушками, застал Курепина и Новикова. Спрашиваю об обстановке.
      -- Васильев пошел с Волковым и Сытником вперед.
      - У Сытника все подтянулись? Почти все.
      - Где Петров?
      - Ждем с минуты на минуту. Самая большая опасность - артиллерия. Целый дивизион лупит во фланг.
      - - Пусть танки, которые здесь стоят и у которых исправны пушки, бьют по фашистским батареям. Демаскируем КП - черт с ним. Все равно сейчас будем сниматься.
      Потом я повернулся к старшему батальонному комиссару Новикову:
      -- Собирайте под метелку всех штабников, писарей, безмашинных танкистов, кто попадется, - будем атаковать артдивизион. А то - беды не оберешься.
      Новиков со старшим политруком Харченко и прокурором дивизии Смирновым собрали десант, разбили его на группы. Тут подошла моя "тридцатьчетверка". Что за вид? У пушки разорванный, погнутый ствол, на бортах десятки черно-красных вмятин. Коровкин докладывает:
      - Оба пулемета вышли из строя, триплексы побиты...
      Я только махнул рукой и повел пехоту в тыл гитлеровскому дивизиону. Три группы - Новикова, Харченко, Оксена. Каждая должна захватить по батарее.
      Идем через болото, проваливаемся. В вытянутых руках над головами винтовки, пистолеты, гранаты. У некоторых в зубах кинжалы от СВТ.
      Грязные, страшные, как болотные черти, врываемся на огневые позиции немцев, украшенные березками и старательно укрытые сверху пестрыми маскировочными сетками.
      150-миллиметровые гаубицы не развернешь в одно мгновенье. Рвутся гранаты, гремят выстрелы. Кое-где дело доходит до рукопашной.
      Мы выходим победителями: все три батареи с исправными орудиями, с запасами маслянисто поблескивающих снарядов - наши. Сказочное богатство! Но этого мало.
      - Товарищу Оксену со своей группой захватить штаб дивизиона, а главное тягу, тягу - любой ценой.
      Бойцы быстро осваивают немецкие гаубицы. Новиков командует дивизионом. Военюрист Смирнов, служивший наводчиком во времена гражданской войны, становится за старшего на одной из батарей.
      В лесу, куда скрылась группа Оксена, стрельба, пулеметные очереди. Плохой признак. У наших пулеметов не было.
      Вскоре появляются красноармейцы. Один опирается на винтовку, троих несут товарищи. Шествие замыкает Оксен. Без фуражки. Блестит на солнце белая лысина. В руках по пистолету.
      - Не вышло... Нарвались... Два пулемета... Оксен сплевывает кровью.
      - Что с тобой?
      - Ничего... Было дело под Полтавой... Вместе с Оксеном возвращаюсь на командный пункт. Толстяк Петров, отдуваясь и вытирая грязным платком красное потное лицо, докладывает Курепину. Заметив меня, сует платок в карман и начинает сначала.
      Его танки на подходе. Некоторые едва тянутся. Немцы бомбят Птычу и высоту 278,4. Наших там нет. Не дождавшись конца доклада, я обращаюсь к Курепину.
      - Где Васильев?
      - Неизвестно.
      - Связь?
      - Не отвечает. Подхожу к КВ.
      - Товарищ Ковальчук, прошу прощения, но танк придется уступить мне. Ничего не попишешь. Таковы обстоятельства. Держитесь с командным пунктом. Подполковник Курепин в случае чего поможет.
      Кинооператоры с несвойственной им безропотностью вылезают из машины. Вытаскивают свои камеры. Бойкий на язык Ковальчук молчит.
      Удивительное зрелище открывается мне, когда танк выходит на плато. В первый момент кажется, будто справа и слева горит лес. Черный дым обволакивает деревья, кусты, задевая за ветки, медленно ползет в небо.
      Останавливаемся у подбитой "тридцатьчетверки". Бледный худой лейтенант с лицом и руками, перепачканными маслом, объясняет:
      - То горят танки. Шестнадцатая непромокаемая. Машины стояли на опушке, а экипажи дрыхнули в лесу. Мы били с короткой дистанции. Снаряд - танк, снаряд танк... Майор Сытник пошел вперед.
      Связываюсь по рации с Сытником. В наушниках знакомый голос:
      - Дали Гитлеру. Нехай посчитает, скильки танков в лесу горят.
      - Где Васильев?
      - Не знаю. Небось с Волковым.
      На открытом поросшем густой травой поле все чаще встают черные фонтаны.
      КВ по диагонали пересекает поле и нагоняет колонну Волкова.
      Но Волков тоже не знает, где Васильев и Немцев. Он видел, как танк комдива пошел в атаку, как взял правее, в сторону Сытника. Сначала слышал по радио Васильева, но потом голос комдива умолк.
      Тем временем из лесу появляются фашистские машины. Значит, враг уже сориентировался и вводит в бой резервы. Теперь нас может выручить только скорость. Но не бросать же на произвол судьбы машины Петрова!
      В небе проплывает "костыль". За ним спустя минут пять - эскадрилья бомбардировщиков. Она еще не отбомбилась, когда из-за леса вышла вторая, потом третья... шестая... Мы потеряли счет. Исчезла граница между полем и лесом. Исчезла дорога. Исчез горизонт...
      Но связь с Сытником и Волковым работала. Прямой наводкой бил по немецким танкам гаубичный дивизион, которым командовал Новиков.
      Курепин вовремя подтянул командный пункт вперед, поближе к своим танкам. У него осталась одна санитарная машина и три штабные.
      Полковые и дивизионные штабники осаждают меня - что делать с документами?
      Подбегает Оксен:
      - Сзади, на опушке, наши танки.
      Я поднимаю к глазам бинокль. Неужели возможно такое? Неужели наконец-то Рябышев прорвался к нам?
      Но почему танки не устремляются на помощь, почему медлят, неторопливо разворачиваются перед лесом?
      И прежде, чем я увидел кресты, понял, это немцы. Они не спешат атаковать, ждут основные силы. К чему спешить, куда мы денемся?
      Командный пункт переходит к лесу, под защиту дивизиона Новикова. Туда же постепенно стягиваются танки Петрова, изуродованные, с израсходованными моторесурсами.
      Еще часа два назад, когда я говорил с Сытником, фашистские машины не охватывали нас железной клешней, не зажимали мертвой хваткой, и небо еще было чисто. Горели на опушках десятки немецких машин и, возможно, мы могли вырваться. Но для этого надо было пожертвовать тихоходной группой Петрова. Иными словами: ради возможного собственного спасения и спасения части сил предать товарищей, бросить их на верную гибель... Нет, на такой шаг я не мог пойти и поныне считаю, что поступил правильно.
      ...Когда очередная бомбежка кончилась, со всех сторон на нас рванулись в атаку Рz.III и Рz.IV. Сосчитать их было нельзя. Может быть, две сотни, может быть - три.
      Факелом заметалась по полю одна наша "тридцатьчетверка". На КВ навалилось сразу десятка полтора Рz.IV.
      Расстреливаем немецкие машины в упор. Кончились снаряды, пошли на таран.
      Запылала, как костер, машина Волкова. Он с трудом выбрался из нее. Раненая нога отказывалась служить, Волков упал и потерял сознание. Вслед за ним из открытого люка горящего танка не появился никто.
      Сытник в горячке боя вырвался на КВ вперед. Протаранил несколько Рz.III. Машина превратилась в бесформенную груду металла. Он стал отходить с экипажем в чащу кустарника.
      Сочная трава вокруг пожелтела. Дым цепляется за нее. Несмолкаемый грохот наполняет воздух, перекатывается по лесу. Не разберешь, где наши танки, где фашистские. Кругом черные стальные коробки, из которых вырываются языки пламени.
      Спасибо Новикову и его пушкарям. Они как могли прикрывали КП и подтянувшиеся горе-машины Петрова.
      Но гитлеровцы уже дали знать своей авиации, что артдивизион в руках у русских. И вот завыли, падая на огневые позиции, пикирующие бомбардировщики. Десятка полтора артиллеристов убито и ранено. Три гаубицы изуродованы.
      Я подбежал к оглушенному Новикову, крикнул на ухо что есть силы:
      - Прикрывай наш отход, потом - орудия в воздух и отходи с людьми к месту сбора. Понял?
      Новиков кивнул головой. Расслышал или сам догадался - не знаю. Больше я его не видел...
      Солнце, огромное, красное, не спеша клонилось к западу. Неужели уже закат! Мы деремся с предрассветного часа. У людей как бы атрофировались нервы, заглушен инстинкт самосохранения. Иные совсем не реагируют ни на бомбы, ни на снаряды. Вылезают из танков, выпрыгивают из окопов, не склоняя голову, идут вперед, пока не свалит пуля или осколок...
      Окрашенные алым цветом - то ли от пожаров, то ли от заходящего солнца - мы двинулись дальше. Горстка покореженных, еле тянущихся танков, санитарка, три штабные машины. На танках и рядом с ними - остатки десанта и лишившиеся машин танкисты.
      До леса нас преследовали пули и снаряды. Но как только вошли в чащу, огонь стал слабее. Фашистские танки не увязались за нами. И при очевидном многократном превосходстве гитлеровцы остерегались нас.
      Я приказал построить личный состав.
      За этот день люди всего насмотрелись. Они не удивились бы, если бы из-за кустов поднялся в атаку немецкий полк. Но строиться? Зачем это нужно? Не свихнулся ли бригадный комиссар?
      Однако это не было каким-то чудачеством. Я не сомневался, что фашисты на ночь глядя не полезут в лес. Задерживая колонну, я ничем не рисковал. Но выигрывал многое. Чем дольше мы здесь простоим, тем больше людей к нам подойдет. По лесу в поисках своих, несомненно, бродили еще десятки бойцов. Кроме того, все должны понять: хотя мы уже не группировка, не дивизия, даже не полк, а только небольшое подразделение Красной Армии, на нас распространяются все ее уставы, ее дисциплина, ее порядки.
      Строились медленно, неохотно, преодолевая невероятное утомление и безразличие.
      Я подозвал Оксена. Он без фуражки. Лысина за день порозовела. Тяжелые, набрякшие веки прикрывают исподлобья глядящие миндалевидные глаза.
      - Надо найти местного жителя, проводника.
      Оксен секунду молчит, потом вытягивается, нарочито громко произносит "есть!" и поворачивается, как курсант на занятиях по строевой подготовке.
      А бойцы все еще строились.
      Я стоял сбоку, смотрел и ждал.
      Наконец, с грехом пополам построение закончилось. Медленно, ничего не говоря, всматриваясь в лица, я прошел вдоль шеренги. Кто бы поверил, что недавно это были молодые, здоровые, жизнерадостные люди... Иные стояли с закрытыми глазами, неподвижные, апатичные. У других - истерически возбужденные лица.
      На левом фланге увидел знакомую нескладную долговязую фигуру. Сержант слабо улыбнулся, показав длинные зубы, и полушепотом доложил:
      - Тимашевский.
      Кивнул ему и пошел обратно. Кто-то не выдержал:
      - Чего резину тянуть? Выводи, пока все не полегли.
      Я не ответил на этот выкрик.
      Из леса показалась группа бойцов. Капитан обратился ко мне:
      - Товарищ бригадный комиссар, разрешите встать в строй.
      - Становитесь.
      Все молча смотрели, как пристраивались прибывшие.
      Я вышел на середину.
      - Кто мне верит и будет безоговорочно выполнять присягу - стоять на месте. Кто не верит - два шага вперед. Строй не шевельнулся. Выждал некоторое время и заговорил опять:
      - Держу вас здесь не ради собственной прихоти. Видели: только что явились пятнадцать человек. А сколько еще наших бродит по лесу? Что же, прикажете бросить их? Повторяю: кто не желает ждать, два шага вперед. Шкурники нам не нужны. Подумайте, потом будет поздно. Потом за невыполнение приказа - расстрел на месте. Пусть каждый решает сейчас. Я жду.
      Из строя так ни один и не вышел. Я скомандовал:
      - Вольно. Садись...
      А люди из леса все подходили и подходили. Группу недавних артиллеристов привел старший политрук Харченко. Лицо его заливала кровь. Зажимая ладонью рану на щеке, он доложил:
      - Старший батальонный комиссар Новиков погиб под фашистским танком. Дрался до конца.
      Часа через полтора, когда нас стало вдвое больше, чем вошло в лес, появился Оксен с тремя разведчиками. Они вели старика и парнишку лет семнадцати.
      - Отец и сын,- докладывал Оксен,- чехи, из Белогрудки. Встретил в лесу.
      Старик держался свободно, не испытывая ни малейшего страха.
      - Товарищ начальник, прошу отпустить меня. Надо жену разыскать.
      В городской речи слегка давал себя знать непривычный акцент.
      - Мы с вами ничего худого не сделаем, отпустим. Но вы прежде помогите нам. Расскажите про этот лес.
      - Лес как лес. Мало хоженый. Есть места совсем глухие - кручи, овраги.
      - Вот и ведите нас в самое глухое место, в самый глубокий овраг.
      В моем распоряжении только десятиверстка. Да и то лист скоро кончится. В нашем корпусе не было карт. Мы не собирались отступать.
      Старик сел в мою "тридцатьчетверку". Сын - в другую машину вместе с Оксеном. В танки же были погружены штабные сейфы.
      Колесные машины вывели из строя и столкнули в овраг. Отряд разбили на роты, назначили замыкающих.
      Я приготовился к длительному переходу. Но мы прошли километра три, и старик предупредил:
      - Сейчас будет круча - не приведи бог. Танки-то ваши, не знаю, не перевернулись бы...
      Вероятно, в обычных условиях, да еще если бы видеть степень крутизны, я бы не пустил боевые машины. Но тогда была ночь. Ночь после такого дня!..
      - Ничего, отец, наши танки пройдут.
      Коровкин сел за рычаги управления. Головкин вылез наружу и примостился слева на крыле. Деревья удерживали танки от падения. Но это была настоящая эквилибристика. Головкин свалился с крыла, и машина прижала его к дереву. С трудом удалось затормозить. Механик-водитель потерял сознание.
      Спуская танки на дно глубокого оврага, я, конечно, допустил ошибку. Никак не мог расстаться с ними, не верил, что они больше нам не пригодятся...
      Перевалило за полночь, когда мы достигли дна. Темень, сырость. Бойцы валятся в густую осоку. Кто-то бормочет:
      - Переход Суворова через Альпы.
      Как ложатся, так и засыпают. Но не всем отдыхать этой ночью. Я зову командиров, политработников, коммунистов.
      Надо идти обратно, собирать раненых и оружие, снимать с танков пулеметы, прихватить диски, немецкие винтовки, пистолеты, автоматы.
      Какая сила нужна теперь, чтобы заставить людей подняться наверх и проделать вторично этот путь!
      - Надо, товарищи, понимаете, надо! - убеждаю я.- Нам трудно. Но во сколько раз тяжелее раненым, оставленным в кустах... Самое главное сейчас взаимовыручка, самое страшное преступление - бросить товарища... Или мы только на плакатах писали, что человек "самый ценный капитал...". И без оружия отряду нельзя. Нам еще драться и драться...
      Уходят с группами Харченко, Петров, другие командиры...
      Я чувствую под ногами камень и опускаюсь на него. Сжимаю руками налившуюся гудящим свинцом голову.
      Что ждет нас? Где Сытник, Волков, Васильев, Немцев?
      И какова все-таки судьба корпуса?
      5
      В тот час на дне глухого, заросшего осокой оврага я мог строить любые предположения о судьбе своего корпуса. Отвергать одни, принимать другие, чтобы и их отвергнуть. Но сейчас, много лет спустя, я узнал о его злоключениях все до мельчайших подробностей. Прежде чем продолжать свой невеселый рассказ о нашей дубненской группировке, в течение суток ставшей небольшим отрядом, нужно хотя бы кратко рассказать о событиях, происходивших по ту сторону охватившего нас вражеского кольца.
      ...Сосредоточение дивизий Мишанина и Герасимова в районе Ситно затянулось. Противник бросался с воздуха на их и без того измотанные части, преследовал танками, засыпал снарядами. Особенно трудно приходилось дивизии Мишанина. После ночной бомбежки в Бродах оглушенный, контуженный, едва говоривший Мишанин не в состоянии был командовать. Но он наотрез отказался ехать в госпиталь и не вылезал из танка. Полковник Нестеров суетился, кричал, отдавал приказания, потом отменял их. Сбывалась его мечта, он вступал в командование дивизией. Но, во-первых, прежний комдив не спешил уступать должность, а, во-вторых, обстановка складывалась так, что трудно было рассчитывать на лавровые венки, зато очень легко вовсе не в переносном смысле потерять голову. Короче говоря, дивизия по существу осталась без командира.
      Первым к Ситно подтянулся полк Плешакова. С минуты на минуту должны были подойти остальные части Герасимова. Да и мишанинские полки постепенно стягивались к лесу вдоль левого берега Сытеньки.
      Рябышев видел: проход на Дубно еще свободен, медлить нельзя. Полк Плешакова (впереди стрелковый батальон и артдивизион) двинулся по следам нашей подвижной группы.
      И тут случилось то, чего не ждали ни мы, ни противник. Колонна следовавших с северо-запада гитлеровцев вклини лась между головным батальоном и остальными подразделениями полка.
      Второй батальон с ходу наскочил на вражеское охранение. Завязалась перестрелка. Гитлеровские войска все подходили и подходили. Часть их стала в оборону по правому берегу Пляшевки, часть - продолжала марш к Дубно.
      Наши попробовали прорваться на Вербу. Не тут-то было. Пришлось развернуть артиллерию. Но и немцы подтянули батареи. Завязался огневой бой.
      Вечером 28 июня над Ситно кометой пролетел подбитый самолет. Нельзя было разобрать, наш ли, вражеский ли. Самолет врезался в деревья и развалился на пылающие куски.
      Тут только все заметили стремительно спускавшийся парашют.
      Рябышев подъехал к лежащему без сознания летчику. Тело и одежда обгорели, изо рта тонкими струйками, пузырясь, бежала кровь.