30

Так шла она во сне по дороге, которой не было конца. Вдруг что-то остановило её. Девушка испугалась. Ведь нужно же идти, идти во что бы то ни стало! Но что-то непонятное, страшное держало её на месте, не пускало. Напрягая силы, она рванулась и… открыла глаза. Холодная луна светила в лицо так ярко, что на миг Муся зажмурилась. Когда она снова открыла глаза, над ней склонилось сердитое лицо адъютанта.

— Наконец-то! Ну и спишь ты! — говорил он. — Быстро к командиру! Я и так час тебя искал да полчаса будил.

Муся вскочила, испуганно оглянулась, ища коня. Конь, дремля, стоял тут же под сосной. Привязав повод, девушка подняла на свои натруженные плечи тяжёлый мешок и пошла следом за адъютантом. Она шла, поёживаясь от холода, нервно зевая.

— В чем дело, не знаешь? — осведомилась Муся.

— Там скажут, — вздохнул адъютант, и по уклончивому его ответу девушка поняла, что ничего хорошего её не ждёт.

Костры догорали, слабо рдея углями, а иные и совсем потухли. Всюду лежали спящие люди. Слышались тяжелый храп, непонятное бормотанье. Кто-то кричал во сне. Бодрствовали только часовые, возникавшие из тьмы то там, то тут.

У большого костра на каких-то узлах спала Юлочка. Возле, на разостланной плащ-палатке, лежал Рудаков, задумчиво грызя кончик карандаша. Даже не оглянувшись на адъютанта, приближение которого он угадал по скрипу сапог, командир проворчал:

— Вас только за смертью посылать! — И, обернувшись к Мусе, он сказал: — Садись, Волкова, длинный разговор будет.

Муся села, посматривая на Рудакова и стараясь угадать, зачем её позвали. Но тот почему-то стал расспрашивать её о лесном лагере «Красного пахаря», о поголовье скота, о характере урочища в районе Коровьего оврага, о дорогах, ведущих туда. Потом он развернул западный конец карты, склеенной на сгибах целлофановой бумагой, и долго рассматривал её.

— Переходили речку вы тут? — спросил он, ткнув карандашом в голубую жилу, вьющуюся по карте.

Девушка глянула ему через плечо, прочла знакомое название деревни.

— Тут. А что?

Не ответив, командир попросил поподробнее описать подходы к броду, сам брод.

— Мы пойдём туда? — оживляясь, спросила Муся. У неё появилась надежда увидеться с Матрёной Никитичной, бабкой Прасковьей, Рубцовым, о которых она теперь думала, как о родных.

— Возможно, возможно, — ответил Рудаков и, положив карандаш на карту, покосился на лицо девушки, на котором боролись тревога и радость. — И не возможно, а факт! Можешь писать письмо своей подруге. Дней через десять вручу.

— Письмо? Зачем письмо? А я?

— Ты пойдёшь в другую сторону, на восток, будешь пробираться через фронт, — твёрдо сказал Рудаков глядя в глаза Мусе. — Последний приказ штаба гласит: доставить ценности. Второй самолёт, прилетавший за ними, мы принять не сумели. Так? Ну вот, нужно их нести.

Девушка испуганно и с обидой смотрела на командира:

— А почему обязательно мне?

— Во-первых, потому, что у тебя есть опыт. Да, да, и не маленький. Во-вторых, я не хочу лишать тебя возможности довести до конца то, что ты так хорошо начала. И, в-третьих, приказ командира не обсуждается, партизанка Волкова.

Эти последние слова Рудаков произнёс сухо, жёстко, но, заметив, что серые глаза девушки заплывают слезами, торопливо добавил:

— С тобой пойдут этот… ну, все забываю фамилию… ну, ремесленник… как его… ну, Ёлка-Палка… и Николай Железнов… Железнов будет начальником группы.

Видя, как сразу засияли глаза девушки, командир заговорщицки усмехнулся:

— Теперь возражений нет? Ну, то-то! Я знаю, кого к кому прикомандировать. Вместе душещипательные романсы по дороге петь будете, чтоб веселей идти… Так вот, пиши письмо подружке. И родителям напиши… Мало ли… — Он помедлил, но сейчас же спохватился: — Мало ли что на войне бывает, может мне вперёд тебя удастся письмо доставить. — И, должно быть для того, чтобы поскорей загладить обмолвку, он сердито спросил адъютанта: — Разведчики вернулись?

— Никак нет! — вытянувшись, доложил тот.

Рудаков поморщился, точно от зубной боли.

— Ступайте. Как вернутся — доложите. А ты, Волкова, оставайся. Возьми в моем планшете бумагу и берись за письма. Тут вот и пиши, — сказал Рудаков, снова склоняясь над старой картой. — Не люблю быть один, вот просто не могу, привык среди людей толочься.

— А Николай… товарищ Железнов согласился? — поинтересовалась Муся.

— Что? — не сразу оторвался от карты командир. — Ах, Николай! Попробовал бы он не согласиться… на таких условиях… Так, говоришь, на броде грунт каменистый? Гряда на перекате широкая, фуры пройдут?

В неровном свете то затухающего, то вновь разгорающегося костра холодные звезды то тускнели, то ярко мерцали на бархатном фоне сентябрьского неба.

Разложив на командирском планшете бумагу, Муся обдумывала своё письмо.

Что написать родным? Рудакову не удалось спрятать свою обмолвку, девушка успела подумать и оценить его «мало ли что». Но и без этого она понимала, на что идёт. Да, нужно написать такое письмо, чтобы и мать, и братишки, и сестрёнка знали, какой была она, о чем думала… Обычно девушка даже и в мыслях избегала слова «смерть». Но в эту минуту не думать о ней она не могла. «Э, что там мудрить, напишу, как получится!» — решила Муся.

Карандаш быстро забегал по бумаге. Мысли разом нахлынули, и она едва успевала записывать их.

«Дорогие мамочка, папа, сестричка Клавочка и братья Витя и Вовик! — писала она. — Я иду на важное задание, на какое — может быть, потом вы узнаете, и потому хочу поговорить с вами, дорогие мои. Вы простите меня за то, что я доставляла вам столько хлопот и огорчений, что не послушалась и не уехала с вами тогда. Но, откровенно говоря, я об этом не жалею. Ведь я не со зла так поступила, ведь я хотела учиться любимому делу, а дело прежде всего, как любит говорить папа… Дорогие мои и родные! Вы, может быть, думаете, что сумасбродная ваша Муська забыла вас? Нет, я помню о вас всегда, вы всегда со мной, и когда мне становится очень трудно, я думаю о своей родной мамочке и мысленно беседую и советуюсь с ней.

Может быть, кто-нибудь из моих эвакуировавшихся подруг наврал вам, что я погибла, или, кто их знает, наболтал, будто я осталась с немцами. Так не верьте, это ложь. Я жива, здорова и работаю для нашей милой Родины, хотя где и как — написать сейчас не могу. Но верьте мне, потом все узнается. Я живу и борюсь, может быть, и не так, как бойцы нашей славной, героической Красной Армии на фронте борются, но тоже здорово, и делаю все, что могу, и жизни своей не жалею. Так что вы не стыдитесь своей непослушной Муськи. Характер у меня, правда, плохой, но душой я никогда не кривила, и если будет нужно для Родины, то, как член комсомола, выполню любое задание, а если надо — погибну за коммунизм…»

Муся представила себе, как мать будет читать её письмо, читать и плакать, а вокруг неё будут стоять, хлюпая носами, братишки и эта, какая-то совершенно неизвестная сестрёнка, которую она видела только крохотным, только что народившимся существом. Девушке стало жалко их всех и особенно самй себя. Тёплый комок подкатил к горлу. Муся упрямо тряхнула головой.

«Дорогая мамочка, папа, милые братишки и сестрёнка! Но вы не бойтесь, я не погибну. Я знаю, что выживу, мы победим фашистов, и я снова возьмусь за своё пение. Воевать ещё придётся много, и мы, наверное, долго не увидимся. Я не жалею, что попала сюда, потому что пока фашисты топчут нашу землю, какая же может быть учёба! Разве какое-нибудь пение в голову пойдёт? Вот победим — и заживём счастливо. Я кончу училище и приеду к вам.

Ты представляешь себе, мамочка: приеду актрисой, везде афиши, аршинными буквами написано: «Солистка Мария Волкова». Вы сидите в первом ряду, а я выхожу на сцену в длинном вечернем платье, и папа спрашивает тебя: «Неужели это наша Муська-Ёжик? Вот не ожидал!..» Ой, размечталась я! Разве об этом сейчас думать надо! Но без мечты и без поэзии, как говорил тут у нас один умный и хороший человек, ведь нельзя ни работать, ни жить, ни воевать. Правда, мамочка?..»

Муся перечитала написанное и задумалась. Нет, письмо ей не удавалось!

Снизу, от подножия холма, где курился посеребрённый луной дым, несло промозглым, осенним холодом. Ледяная луна блестела в небе. Брр! Муся погрела над огнём руки, печально вздохнула и приписала:

«Крепко, крепко всех вас обнимаю, моих родных, любимых и дорогих, все время думаю о вас, мечтаю о встрече. Ваша Муська-Ёжик».

Она не успела заклеить конверт, как из тьмы к костру вышел Николай. Он был такой чёрный, что лица его на тёмном фоне неба нельзя было разглядеть, и только зубы да белки глаз золотисто поблёскивали отсветом пламени.

— Противник приближается к высотке вот оттуда, с юго-востока. Сейчас километрах в семи, — доложил разведчик, косясь на Мусю, на конверт в её руке.

Девушке показалось, что от этой вести Рудаков вздрогнул и ещё ниже склонился над картой, точно на спину лёгла какая-то тяжесть.

— Но идут медленно, по той же самой низине, что и мы шли, вдоль ручья. Свернуть им некуда, кругом горит, — продолжал Николай. — Растянулись… видать, совсем уже выматываются.

Командир вскочил на ноги:

— Адъютант, будите людей Карпова. По левому краю холма, вон там и там, копать пулемётные гнёзда. Копать в полный профиль. Прочно. И чтоб у меня не спать на ходу!

Подождав, пока скрип сапог адъютанта стих, командир обернулся к Николаю:

— Смотри на карту. Мы будем сейчас отходить на запад. Вот по этой насыпи узкоколейки, по которой торф возили. Видишь? Она песчаная, её никакой химией не подожжёшь, а кругом пусть горит, даже лучше: с фланга не обойдут… Мы пойдём, а ты, она, — он кивнул на Мусю, — и это твой Ёлка-Палка пойдёте на восток… Ну, чего смотришь? Правильно понял: именно на восток. Вот хотя бы по этой осушительной канаве. — Он показал на карте черную линию пунктира, протянувшуюся от высотки через болото к лесу, пятна которого зеленели у самого обреза карты. — По канаве идти верней, она и сейчас полна водой, безопаснее от пожара. Понял?

Рудаков выпрямился и вдруг, как бы сразу превратившись в настоящего кадрового офицера, холодным, металлическим тоном произнёс:

— Партизан Железнов, вы — начальник группы. Приказываю вам любой ценой доставить через фронт ценности. Ясно? За сохранение отвечаете головой.

Николай и Муся сразу тоже подобрались и застыли в положении «смирно».

— Есть доставить ценности, товарищ командир! — коротко отрубил Николай.

Рудаков, поёживаясь, наклонился к костру, зябко протянул худые руки. Николай сходил в лес, вернулся с охапкой хвороста, подбросил сухих веток. Костёр затрещал, завихрилось жёлтое жаркое пламя; искры полетели к небу. Звезды погасли. А тьма, обступившая костёр, сразу уплотнилась. Откуда-то с опушки уже слышались голоса, позванивали, стукаясь друг о друга, лопаты, топор гулко рубил дерево.

— А зачем же укрепления, товарищ Рудаков? — поинтересовался молодой партизан.

— Все же уйдут! — добавила Муся.

Рудаков ещё ниже склонился к огню. Девушке показалось, что на вопрос этот ему тяжело отвечать.

— Укрепления? — Он вздохнул. — Укрепления для обороны. Их надо будет держать, пока мы не оторвёмся от противника.

Командир выпрямился, стукнул сапогом по торчавшей из костра головне. Целый вихрь искр взмыл в ночь.

— Ну, ступайте, готовьтесь в путь. Начхоз выдаст по вашей заявке все лучшее, что имеем. Лишнего не набирайте. И ещё: мальца этого предупредите, я с ним уже говорил. Кстати, а нужен ли он вам? — Рудаков по очереди испытующе посмотрел на молодых людей.

Муся и Николай опустили глаза. Почему командир об этом спрашивает? Ну, конечно же, нужен! Этот ершистый, сердитый, пронырливый и смелый паренёк может стать незаменимым товарищем в пути. Лучшего и не найти.

— Ладно, идите втроём, — согласился командир.

Пока Николай и Толя тщательно распределяли и раскладывали по мешкам багаж, Муся, уверенная, что они отлично управятся и без неё, прилегла в кустах, на подстилке из хвои, и вскоре задремала. Сквозь дрёму она слышала, как спутники её пыхтели над мешками, слышала и улыбалась. Приятно было сознавать, что кто-то о тебе позаботится.

31

Уже приближался час рассвета. Побледневшая луна опускалась за лес. Всё: деревья, трава, песок и даже одёжда партизан — подёрнулось кристалликами инея. В этот предрассветный час коммунистов и комсомольцев позвали к командиру. Сбор состоялся у госпитальной фуры.

Муся с Николаем пришли, когда все были уже на месте. Явилась даже старенькая Анна Михеевна. Был тут и раненый Чёрный, которому, должно быть, кто-то помог сюда прийти. Он сидел у сосны, опираясь спиной, и сосредоточенно строгал какую-то палочку.

— Товарищи, нам предстоит ещё одно тяжёлое испытание, — просто сказал Рудаков. — Мы вынуждены передислоцироваться в новый район, на запад. Железных дорог там много, без работы скучать не придётся. А леса там громадные, на сотни километров — их не зажжёшь.

Командир остановился, потёр ладонью шершавые усы. По этому жесту коммунисты, знавшие его много лет, поняли, что он готовится перейти к главному.

— Двинемся на запад по насыпи узкоколейки. Она начинается тут, за холмом. — Рудаков взглянул в лица товарищей, быстро и твёрдо закончил: — Но наш отход нужно прикрыть. Понимаете? Прикрыть минимум двумя ручными пулемётами. Вот с этой высотки надо преградить им выход с поймы ручья на холм. В обход их не пустит огонь. Нужно держать их, пока колонна не оторвётся, пока хватит сил держать. Вот так.

Стало тихо. Только снизу, с сухого болота, должно быть очень издалека, ветер доносил гулкое потрескиванье горящих деревьев. Лица у партизан были задумчивые.

— Нужно двух охотников, хорошо знающих пулемёт, — тихо сказал Рудаков. — Я говорю — охотников, потому что придётся биться до последнего. Это должны быть люди, которым мы верим. Вот и все.

Сердце Муси забилось. Вот подвиг, о котором она столько мечтала! Это не то, что нести по оккупированной земле мешок с этим нужным для страны, но — что поделаешь! — лично ей, Мусе Волковой, ненавистным золотом. Да, именно она спасёт отряд! На неё можно положиться. Девушка взглянула на Николая — и точно в зеркало посмотрела. На широком открытом лице юноши было то же волнение, и он так же испытующе смотрел на Мусю, как она на него. Они согласно кивнули друг другу и, взявшись за руки, вместе шагнули к командиру.

И одновременно с ними, правда не с такими торжественно сияющими лицами, а буднично, деловито двинулись и другие, так что кольцо людей вокруг Рудакова стало тесным и плотным.

От костра донёсся хрипловатый, раздражённый голос Чёрного:

— Товарищ Рудаков, меня не забудь! Не похвастаюсь, сам знаешь: лучшего пулемётчика, чем Чёрный, в отряде нет.

Рудаков растроганно смотрел на сплотившихся вокруг него людей. Он хорошо знал всех их и, вероятно, даже рассчитывал на такое единодушие.

— Товарищи, товарищи вы мои… — начал было командир, но тотчас же перешёл на деловой тон: — Раз все согласны, я сам выберу… Вы двое — нет: у вас другое задание, не менее важное. — Он решительно отстранил Мусю и Николая.

— Товарищ командир, давай сюда! — требовал Черный. Держась за дерево, он поднялся и стоял, прислонившись спиной к стволу. — Будь отцом, дай Мирко помереть, как партизану положено, за Родину. — И, обращаясь к остальным, худой, чёрный, он, сверкая белками глаз, убеждал: — Какой я, к дьяволу, теперь партизан, с такими ногами? Обуза! Таскай, води меня… Дайте, ребята, жизнь дожить на большой скорости, не обижайте. Цыган Мирко советскую власть не подведёт.

На него было тяжело смотреть. Всем хотелось, чтобы он скорее сел, но он продолжал стоять, вцепившись ногтями в кору сосны.

— Ладно, будь по-твоему, останешься, — сказал Рудаков.

Командир продолжал смотреть на людей, теснившихся у костра, и каждый коммунист, на кого падал его взгляд, подавался вперёд. Командир на мгновение задумывался, затем взгляд его скользил дальше и останавливался на следующем.

Взволнованная Муся, вся внутренне напрягшись, широко раскрытыми глазами наблюдала за происходившим. Оказалось, что все эти люди, среди которых были и пожилые и семейные, так же как она и Николай, вызывались пойти на подвиг, только делали эго буднично, даже как бы стесняясь того, что волнуются, и стараясь подавить это волнение. Какой славный парень этот Чёрный! «Жизнь дожить на большой скорости»… Да, вот такие, как он, любящие жизнь, и идут на смертный бой. А Карпов! Девушка заметила, что лицо у старого партизана сегодня какое-то особенно бледное и торжественное. Вот он ждёт, когда на него поглядит командир, и, не дождавшись, сам движется к нему:

— Меня, меня оставь, Степан Титыч! Не подведу железнодорожное племя!

Все обернулись. Карпов стоял подальше от костра, чем другие. Освещено было только его лицо. Партизаны хорошо знали ненависть этого человека к оккупантам, его мрачноватую, несгибаемую волю, его каменное упорство. Люди могли спокойно уходить, зная, что пока в этом сухом, жилистом немолодом теле бьётся сердце, пока стреляет его пулемёт, враг не подойдёт к высотке. То же, должно быть, думал и Рудаков, ласково глядевший на своего старого товарища. У костра воцарилось напряжённое молчание. Оно нарушалось только потрескиваньем догорающих веток да отдалённым постукиваньем сапёрных лопат.

Но вдруг, всех растолкав, прорвался в круг Василил Кузьмич Кулаков. Выскочил и загородил собой Карпова:

— Это почему ж такое тебя, скажи на милость? У тебя и внуки и дочка, вон она спит. Тебя! Придумал! А я на что? Я, брат, один, как семафор посередь поля, в жизни торчу… Меня, меня оставляй, командир! Дай Кузьмичу на старости лет послужить народу. А то выскочил: я! Ты, брат, дочку воспитывай. Вон ответь людям, на кого Юлочку бросить собрался. Надумал, выскочил… Ишь ты, какой горячий!

Даже в эту торжественную сцену Кузьмич ухитрился внести свою комическую суетливость. Он готов был шуметь и торговаться за право идти на это опасное, может быть последнее задание. Наступая на командира, он бил себя в грудь сухонькими кулачками и, сделав плаксивую гримасу, уверял:

— Пулемёт, слава те господи, изучил досконально. Вон Николку Железнова спросите, вместе изучали… Эй, Никола-угодник, ты где? Засвидетельствуй командиру. Тоже завели порядок: держать Кузьмича на затычку, а как где что серьёзное, так других. Что, мне до самой смерти стрелки переводить? Хитрые! Степан Титыч, сделай милость, пусти Кузьмича на выдвижение!

Рудаков обнял старика, прижал его к себе. Всегда холодные глаза командира, заставлявшие иной раз трепетать и самых неробких партизан, растроганно вглядывались в лицо Кузьмича, точно он хотел запечатлеть каждую его чёрточку.

Муся не выдержала. Она отошла от костра и из неосвещённой зоны наблюдала, как по очереди прощались партизаны с Кузьмичом и Чёрным.

Кузьмич вдруг что-то вспомнил, хлопотливо извлёк из кармана предмет всеобщей зависти — длинный, туго набитый мешочек с крепким самосадом, отсыпал себе горсть, подумал, добавил ещё, а мешочек сунул в руку первому попавшемуся партизану:

— Там поделите. Всем раздай, пусть дымят да Кузьмича вспоминают: дескать, был такой кривой черт, курец отчаянный…

Николай одним из последних прощался с остающимися. Он долго обнимал Кузьмича, точно не мог от него оторваться, а стариик сердито бормотал:

— Ступай, ступай, парень. И чтоб у меня в жизни не коптить, как головешка. Жми на всю железку… Ступай, тебе пора… И ещё вот что: отвоюешь — таким, как есть, оставайся, жиром не заплывай… Ну, иди, иди. Жив будешь — отцу кланяйся. Не любил он меня, грешного. Ты скажи ему — вспоминал о нем Кузьмич при прощании… Ну, иди же ты, длинный дьявол! Ну тебя…

Старик почти оттолкнул Николая и сейчас же повернулся к нему спиной.

Николай подошёл к Чёрному, но тот смотрел куда-то вверх и не заметил протянутой ему руки.

Последней прощалась Муся. Кузьмич не удержался и спаясничал, вытирая рукой рот:

— Эх, хоть в заключение жизни с хорошей девчонкой поцелуюсь!

Подмигнув зелёным глазом, он неловко ткнул Мусю губами в щеку, но девушка крепко поцеловала его в шершавые, растрескавшиеся губы.

Потом она подошла к Чёрному, хмуро стоявшему у дерёва. Партизан крепко схватил её руку холодными сильными пальцами и зашептал:

— И меня, и меня поцелуй! Поцелуй, девушка!.. Нет у меня никакой жены Зины, выдумал я жену Зину. Один я, как месяц в небе, никого у меня нет…

Муся невольно отпрянула, но сейчас же сдержалась, взяла Чёрного за плечи, заглянула ему в большие настороженные глаза.

— Не надо, уйди! — тихо сказал партизан, отводя её руки. — Будь счастлива… Уйди…

Старый партизан, коновод Рудакова, подвёл подседланного командирского коня и ещё какую-то гнедую кобылу.

— Степан Титыч приказал вам оставить, — сказал он угрюмо, и в голосе его слышалось нескрываемое сожаление. — Уж вы их берегите, под пули-то не суйте… Куда привязать-то?

— А поди ты со своими конями! Ставь куда хочешь! — вспылил вдруг Чёрный и, подчёркнуто отвернувшись от девушки, закричал Кузьмичу: — Пулемёты и диски пусть сюда несут — сам осмотрю! А то сунут барахло какое…

Через полчаса, ещё затемно, отряд быстро спустился с западного склона высотки на насыпь узкоколейки и тотчас же скрылся в горькой густой мгле. Некоторое время было ещё слышно бряцание винтовок, сталкивающихся во тьме, фырканье и топот коней, дробный стук колёс о шпалы, и наконец все стихло.

Николай, Муся и Толя сбежали с восточного склона, продрались сквозь заросли можжевельника и дикой малины и легко нашли глубокую осушительную канаву, спрыгнули неё и быстро пошли в ту сторону, где сквозь дым уже розовел, разгораясь все ярче и ярче, холодный погожий рассвет.

Когда поднялось солнце и первые лучи его, пронзив насквозь пласты дыма, побежали по болоту, золотя маленькие скрюченные берёзки, жидкие, чахоточные сосенки и верхушки кочек, — с запада, с лесистого холма, поднимавшегося из дыма как высокий остров и теперь сплошь залитого розоватым светом, послышался сухой сердитый треск пулемётных очередей. Он доносился уже издалека и слышался не громче, чем отзвуки его эха. Этот механический, обычно неприятный на слух звук Муся восприняла как нежное напутствие самоотверженных друзей, как великолепный гимн непобедимости партизанского братства и торжества духа советского человека.

Часть четвёртая