Золото

Муся приветливо помахала ей рукой.

16

Должно быть, у лесника действительно имелись правильные сведения о положении на фронтах. Когда через несколько дней путники миновали нелюдимое урочище заповедника, где на девственной пороше виднелись только волчьи, лисьи да заячьи следы, и вышли в населённую местность, пересечённую проезжими дорогами, они сразу увидели зримые отзвуки той великой битвы, которую Советская Армия вела на гигантском фронте.

Иногда, пробравшись по густым кустам к подмёрзшим дорогам, они наблюдали издали два встречных грузопотока. Правой стороной шли на восток окрашенные бело-бурыми пятнами танки, утюгоподобные грузовики, машины всех европейских систем и марок. Растянувшись на целые километры, двигались пехотные части. Навстречу им тянулись машины тех же марок, тех же систем. Но что с ними стало? Огромные тягачи влекли за собой бессильные туши подбитых танков. Дизельные грузовики несли на могучих спинах остатки изувеченных бронетранспортёров. Мёдленно покачиваясь на отвердевших от мороза ухабах, тянулись крытые автофуры… На брезентовых шатрах были кое-как, неумело и наспех, намалёваны красные кресты.

Да, все-таки прав был лесник! Где-то там, много восточней, Советская Армия вела гигантское сражение, и все, что по одной стороне-бревенчатых дорог — полное сил, мощи, новенькое, блестящее, — самоуверенно рвалось на восток, туда, на поля боев, то по другой стороне тех же дорог тянулось обратно — избитое, изувеченное, изломанное.

Друзья иногда подолгу следили за этим встречным движением, и им казалось, что это тянутся две ленты какого-то одного гигантского конвейера. И партизанам становилось радостно: будто видели они своими глазами победные дела Советской Армии.

В этой радости они черпали силы и бодрость.

Настоящего снега ещё не было. Но первая пороша, покрывшая обледенелую землю, держалась стойко и не стаивала уже и днём. Чернотроп кончился, каждый шаг чётко отпечатывался ясно различимым следом. Партизаны уже убедились, что в лесах немцы не отклоняются в сторону от дорог. Чтобы двигаться быстрей и не пробираться чащей, Николай предложил идти вдоль вражеских коммуникаций, держась от них на таком расстояния, чтобы не быть замеченными. Это было выгодно ещё и потому, что следы, случайно обнаруженные поблизости от дороги, не обратили бы на себя особого внимания. На ночлег, чтобы можно было жечь костёр, друзья уходили от дороги в сторону километра на три, на четыре и располагались где-нибудь в овраге или забирались в густые заросли.

Теперь им приходилось все время быть настороже. Ложась спать, они оставляли дежурного. Дежурный поддерживал огонь, следил за тем, чтобы костёр не горел слишком ярко, заставлял спящих поворачиваться с боку на бок, оберегал от искр их одежду. Вахту несли по очереди по два часа.

Муся полюбила это время. Где-то далеко всю ночь выли машины. Их белесые огни иногда отсвечивали на низко висевших облаках, выхватывали из тьмы вершины высоких сосен. Следя издали за холодным мерцанием этих огней, Муся живо представляла себе, как, сжимая в руках холодную сталь, со страхом вглядываясь в лесную темь, трясутся в кабинах чужие солдаты, как в морозную ночь прыгают у костров часовые, выставленные с пулемётами на дорожных перекрёстках. Девушка слушала отдалённое завыванье чужих моторов и думала о своём великом народе, который, единственный в мире, сумел дать отпор страшному фашистскому нашествию и теперь в гигантской битве перемалывает вот эти гонимые на восток потоки солдат, боевых машин, боеприпасов.

Сидя у костра, Муся не чувствовала себя одинокой, затерянной в бесконечных лесных чащах, как это бывало на первом этапе пути. Нет, теперь, когда они каждый день могли видеть бесконечные процессии разбитой техники эти вещественные результаты единоборства советских войск со всеми силами фашизма, в ней крепло радостное ощущение, что и она как-то участвует в этой богатырской борьбе.

Девушка подбрасывает хворост в костёр, крепче подвязывает устроенный из плащ-палатки экран, загораживающий пламя, чтобы его не было видно с дороги, и отражающий тепло на спящих, поправляет под головой Николая мешок, потом задумывается, и во тьме леса вдруг возникает едва слышная мелодия.

Расцветали в поле цветики,

Расцветали в дни весенние, —

поёт под отдалённый вой вражеских машин партизанка в закопчённом ватнике, в ветхой старушечьей шали и прожжённых штанах. Нежная ария из оперы «Добрыня Никитич» чуть слышно звучит в озябшем тёмном лесу. Вершины сосен аккомпанируют ей своим задумчивым шумом.

Часы дежурств, когда, оставшись один на один с темной морозной ночью, можно без конца думать о том, как будет житься после победы, об учёбе вокальному искусству, о своих отношениях с Николаем, о многих других приятных вещах, которые днём не приходили в голову, — эти часы так нравились Мусе, что она не на шутку сердилась, когда друзья, чтобы дать ей выспаться, умышленно затягивали свои вахты.

Странные отношения установились у девушки с Николаем с той ночи на острове, когда он читал ей стихи про берёзу. Днём на марше или на отдыхе Муся не делала никакого различия между ним и Толей. Она обижалась, когда он пытался выполнять за неё какую-нибудь работу или взваливал себе на спину и её мешок. Ночью же, когда партизан засыпал, девушка проникалась к нему большой нежностью. Она могла часами смотреть на его лицо, на его пухлые губы, в которых было ещё так много детского, на белокурый пушок, курчавившийся на щеках и на верхней губе. Она прикрывала спящего своей старушечьей шалью. Когда свет костра беспокоил его и он начинал морщиться во сне, она садилась так, чтобы загородить его лицо, и могла подолгу сидеть неподвижно в неудобной позе. Но стоило Николаю проснуться, все это как-то само собой глубоко пряталось. Перед партизаном был боевой товарищ, и даже самые робкие попытки Николая напомнить о последней ночи на озере этот товарищ безжалостно отражал насмешкой, колючим, едким словцом.

Николай все это понимал по-своему. Сказанное там, на острове, казалось ему теперь капризом своенравной девушки. Да и что особенного она тогда ему сказала? Какую-то глупую примету о пришитом сердце — больше ничего! И, конечно, она права. За что, скажите, пожалуйста, его любить? Ну что он собой представляет?.. Насмешничает, язвит — ну и пусть, она права, так ему и надо, поделом. Не влюбляйся в такую девушку!

И оба они не понимали, что большое и светлое чувство, возникшее у них в трудные дни жизни, само оберегает их от ложных шагов.

17

Однажды Мусе приснилось — в морозный день бежит она что есть духу на лыжах по залитой солнцем, остро искрящейся снежной равнине. Бежит к горе, с которой она должна съехать. Вот и гора, крутая и гладкая, отполированная ветрами. Лыжи перескочили через гребень и, все убыстряя ход, стремительно несут её вниз. Ветер свистит в ушах. От бешеного движения захватывает дух. И вдруг чувствует Муся, что лыжи выскальзывают из-под её ног. Вот-вот она упадёт, стукнется о снег затылком, разобьётся. Делая судорожное усилие устоять, она цепенеет от страха. И вдруг крепкая рука поддерживает её за талию. Муся знает, чья это рука, и ей приятно опираться на неё. Они несутся вместе. Страх исчез. Пусть ещё круче гора, пусть лыжи убыстряют бег, пусть острая снежная пыль жалит лицо и нечем дышать, — девушка знает, что рука, на которую она опирается, не даст ей упасть, проведёт через все опасности…

Девушка проснулась с тревожно бьющимся сердцем, с ощущением большой радости. Костёр горел, но пламени не было заметно. Кругом было необыкновенно светло и тихо. Падал крупный снег, чертя на тёмном фоне хвои прямые отвесные линии. Он уже покрывал пушистыми подушками все: и горку заготовленного с вечера хвороста, и землю, и ветви деревьев. Он точно кусочками белого кроличьего меха покрыл и Николая, свернувшегося у костра. Толя отбывавший дежурство, сосновой веткой деловито сметает снег со своего большого друга.

Радость, оставленная сном, стала ещё светлее от этой внезапно открывшейся белизны и тишины, от падающего снега. Муся вскочила на ноги и, осмотрев изменившийся лес, весело воскликнула:

— С зимой, Ёлочка!

— С праздником двадцать четвёртой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции! — серьёзно отозвался тот.

Нет, как же это Муся сразу не вспомнила о событии, о котором они столько говорили на ночь? На свежей скатерти снега, на кусках бересты Толя уже разложил тремя ровными кучками завтрак. Ради праздника маленький партизан расщедрился: выдал двойную порцию вяленой зайчатины и разделил остатки последнего из караваев, пожертвованных лесником. Липовый цвет, которым снабдила их на прощанье лесничиха, кипел в котелке, распространяя медовый аромат лета.

Умывшись свежим снегом, друзья с удовольствием уничтожили роскошный завтрак и бодро тронулись в путь.

Немецкие машины, буксуя в мокром снегу, стонали сегодня на особенно высоких, пронзительных нотах. Партизаны опять двигались параллельно дороге, и отдалённый вой моторов неотвязно сопровождал их.

— Мне кажется, сегодня на фронте произойдёт что-нибудь особенное, историческое, — сказала Муся.

— Нужно бы, товарищи, и нам отметить праздник. Давайте сделаем засаду на машины, а? — предложил Николай.

— Точно! — воскликнул Толя, весь загораясь, и даже радостно подпрыгнул, совсем уж по-мальчишески.

Он с раннего детства привык отмечать этот день каким-нибудь подарком: в детском саду — старательно нарисованной картинкой, на которой изображался пышущий огнем танк с красноармейцем в островерхом шлеме, с ногами-палочками и руками, похожими на грабли; в школе — отличной отметкой в табеле; а в прошлом году — большим перевыполнением нормы в цехе. Маленький партизан больше всех обрадовался, что и тут, в лесу, оторванные от своих, они сохранят верность славной традиции советских людей и присоединятся к тем, кто будет праздновать великую дату за линией фронта.

Муся радовалась по-своему. Хороший сон, ещё продолжавший неясно жить в её памяти, как бы перешёл в этот сверкающий день. По-новому, незнакомо билось сердце, когда она украдкой, искоса посматривала на плечистого партизана, шагавшего чуть впереди её. Николай шёл размашисто. Старенький треух из заячьего меха был сбит набок, развязанные «уши» его торчали в разные стороны. Русый вихор пошевеливался на ветру.

Всё сегодня радовало Николая: и великий праздник, и молодой мягкий снег, и роскошный завтрак, которым накормил их экономный Толя, и то, что Муся как-то по-особенному весела, напевает, ласково на него смотрит. Партизан не замечал, что давно уже настроение спутницы, словно в зеркале, отражалось в его собственной душе.

А день действительно был так хорош, что даже завыванье моторов, едва доносившееся с дороги, было бессильно его омрачить. Когда жёлтое солнце поднялось над деревьями, небо совсем расчистилось. Но лёгкий морозец не дал снегу стаять, и он лежал белый, нетронутый, ослепительно сверкая в острых лучах. Точно мех, устилал он землю. Мягкими подушечками покрыл он ветки кустов, сучья деревьев, пеньки. Снизу снег чуть подтаял, образовалась ледяная прослойка, и когда Муся смотрела сквозь ветви на солнце, деревья казались ей сделанными из фарфора и хрусталя.

И тишина кругом стояла такая, какая бывает только при первом снеге. Лишь отдалённые звуки чужих машин призывали быть настороже.

Понимая, что на фоне заснеженного леса их легче заметить, Николай повёл сегодня свой маленький отряд подальше от дороги.

Теперь, когда меры безопасности были приняты и можно было об этом больше не думать, Муся постаралась позабыть о близком вражеском соседстве и начала по сохранившимся в памяти отрывкам восстанавливать взволновавший её сон. Понемногу она вспомнила его весь и поняла, что он как бы перекинул мостик в будущее. Закончится война, вернётся прежняя жизнь, и можно будет по воскресеньям, надев тёплые байковые костюмы, на лёгких, хорошо натёртых лыжах бежать за город вот в такой чудесный лес. Как это все далеко! Но ведь это же будет, не может, не быть. И вот тогда она, наверное, выйдет замуж за Николая. Ну да, что же в этом особенного? Они будут вместе учиться, вместе проводить вечера за любимыми книгами, спорить о поэзии, ходить в театр, вместе воспитывать ребятишек… Чувствуя, что от мысли этой щекам и ушам стало горячо, девушка смущённо сказала вслух:

— Фу, Муська, совсем ты с ума спятила! — и боязливо оглянулась.

Убедившись, что спутники не слышали её восклицания, она снова принялась рисовать картины будущего.

Ну и что ж, что они — разные люди, не беда! Пусть он себе увлекается переселением всех этих бобров, выдр, ондатр и енотов, пусть, а она будет петь. Вернувшись с какого-нибудь удачного концерта, станет рассказывать ему, как хорошо её встретили, как вызывали снова и снова, какой подарили букет. А потом, когда она все расскажет, он будет говорить не особенно ей понятные и немного, конечно, странные, но все-таки интересные вещи о плане своей экспедиции в далёкие края… Нет, пусть не экспедиции… экспедиция — это надолго расставаться… а о какой-нибудь необыкновенной экскурсии в заповедник со своими учениками.

Нет, лучше даже не с учениками, а со студентами. Ведь он, конечно, не ограничится институтом, он будет учиться дальше, станет доцентом, профессором. Он умный, упорный, талантливый. А как он знает природу! Мусе все время кажется, что у него какое-то своё, дополнительное зрение, свой, особый слух и обоняние. В лесу он видит, слышит, чувствует то, чего не замечают другие. Для него лесная чаща как бы прозрачна…

Ну вот и прекрасно: пусть он будет профессором, а она певица и профессорша. Разве плохо?.. И почему бы этому всему не быть? Ведь они не какие-нибудь слюнтяи и умеют добиваться своего… Но чтобы могла осуществиться эта мечта, нужно выиграть войну. Да, только выиграть войну: ни больше, ни меньше.

Мусе вдруг вспоминается, как будущие певица и профессор, раздетые, разутые, дрогли на чердаке, слушая, как внизу хозяйничают чужие солдаты. «Фу, куда заплыла! Разве ж можно о чем-нибудь мечтать, пока эти ходят по нашей земле! — Девушка хмурится. — Перенести через фронт ценности — вот о чем нужно думать, а не всякие там глупости про концерты…»

Хорошо бы, сдав ценности, вместе с Николаем вернуться к Рудакову и так, не расставаясь, воевать до победы или, может быть, попасть в какую-нибудь воинскую часть, только обязательно вместе: тогда никакая война не страшна, с таким, как Николай, ничего не страшно. Вон он шагает, как какой-нибудь былинный витязь, — огромный, плечистый, небрежно неся на плече мешок, тяжести которого он, похоже, и не замечает. Ишь, напевает что-то! Но слух у него… мамочка, какой скверный слух! Ведь угораздит же человека родиться с таким слухом…

— Соло на самоварной трубе исполняет непревзойденный мастер этого жанра Николай Железнов! — объявляет Муся.

— Юморист и сатирик Мария Волкова в своём репертуаре, — невозмутимо парирует Николай. При этом он, действительно, должно быть, не замечая тяжести, одной рукой перебрасывает с плеча на плечо промасленный брезентовый мешок.

«Нет, товарища Железнова сегодня не смутишь. Железнов ещё сегодня себя покажет», — думает о себе Николай в третьем лице. Он уже давно хотел доказать этой насмешнице, что он что-нибудь да стоит, только все как-то не выходило. В лагере случилось так, что с появлением Муси кончилась его боевая деятельность: он строил аэродром. Велик героизм — как кроту, ковыряться в земле, командовать тётками и ребятишками, засыпавшими песком болотные мочажины! Но сегодня — его день. Раз решено сделать подарок стране, сделает его он, Николай Железнов.

Партизан шёл, обдумывая план. Нужно дождаться сумерек. По руслу какого-нибудь лесного ручейка, какие им в этом лесу то и дело приходится пересекать, незаметно подобраться к дороге, разрушить мосток, засесть и ждать в засаде, пока подойдёт одинокая легковая машина. Шофёр и пассажиры непременно вылезут посмотреть объезд. Вот тут-то и свалить их очередью. Чем не план, а главное, верное дело: уж кто-кто, а он, Железнов, походил по тылам, знает вражеские повадки. Фашистский солдат в строю действительно воин, и неплохой, стойкий воин, но настигни его где-нибудь вне строя — куда только все девается! Сколько раз вражеская растерянность, порой просто беспомощность при внезапном нападении служила предметом удивления партизанских начальников. На совещаниях и командирских разборах Рудаков всегда выставлял внезапность и быстроту как основу партизанской тактики. Вот сегодня Николай и покажет Мусе, что такое рудаковская школа…

Была у Николая и ещё одна тайная думка. По опыту он знал, что вражеские офицеры любят передвигаться с комфортом — с запасами продуктов, с вином и закуской. Удачная диверсия могла пополнить оскудевшие запасы путников. И кто знает, может быть, черт побери, удачный налёт позволит ему сегодня угостить товарищей настоящим праздничным ужином. Вот было бы здорово! Ведь уже сколько дней они питаются впроголодь, довольствуясь маленькими кусочками вяленой зайчатины. «Нет, нет, уж сегодня-то товарищ Железнов покажет себя!»

18

В этот день им действительно везло. Под вечер они наткнулись на лесной ручей, тихо журчавший на дне глубокого оврага, заросшего малиной и ольшаником. Снежные подушки все ещё покрывали кусты и деревья, но с земли снег почти стаял. Чистые струи звенели в тонких ледяных закрайках.

Напившись из ручья, путники присели отдохнуть. Николай обнародовал свой план. План был хорош, но Муся и Толя единодушно восстали против того, чтобы налёт совершал один Николай. Это ни на что не похоже! Праздничный подарок они должны сделать сообща, все втроём. Партизан обратился к разуму спутников. Конечно, и он за то, чтобы всем участвовать в вылазке. А золото? Все вместе они просто не имеют права рисковать.

— У золота оставим Ёлочку и пойдём вдвоём, — заявила Муся.

— А почему оставить меня? — возмутился маленький партизан. — Вот новости!

На это ответить было трудно. Николай решил — на диверсию пойдут двое. Кого ему взять, пусть решит судьба. В шапку Николая были брошены две пустые гильзы от автоматных патронов: одна — зажигательная, с красной каёмкой вокруг пистона, другая — бронебойная, с зеленой. Зажигательная означала: идти. И хотя Толя, тащивший первым, долго звенел гильзами в шапке, тщательно ощупывая каждую из них, бронебойная досталась ему. От досады он далеко забросил гильзу и, слушая, как она свистит на лету, с сердцем плюнул ей вслед. Потом он убежал в кусты и не вышел оттуда, пока Муся и Николай не скрылись в зарослях ольшаника. Только когда шаги товарищей стихли, он появился из кустов, огляделся и изо всех сил зло пнул ногой тяжёлый мешок.

Муся приближалась к дороге без всякого страха. Только как-то особенно сильно, даже весело пульсировала кровь. Все в этот час: и сумеречная голубизна, и звезды, густо высыпавшие на быстро темневшем небе, и снежные подушки на ветвях, которыми пестрел лес, — все это было празднично хорошо. Не хотелось думать об опасности.

На подходе к мосту Николай оставил девушку и сам бесшумно скрылся во мгле. Кто знает, может быть напуганные партизанами оккупанты охраняют даже и такие вот мостишки. Через некоторое время из полутьмы донёсся осторожный свист. Муся двинулась по дну оврага. Мелодично позванивала вода о льдистые закрайки. Сверху слышался глухой топот ног. Это Николай хозяйничал на мосту. Дойдя до ослизлых бревенчатых устоев, девушка вскарабкалась по откосу. Партизан, наклонившись, осматривал бревна. Они были плотно сдвинуты, а сверху прижаты толстым байдаком.

— Добрая работа, черт бы её побрал! — ворчал Николай.

Он исчез в кустах и вернулся с длинной жердью.

Поднять бревна без инструментов было невозможно. Но некоторые из них, расшатанные колёсами и гусеницами, лежали уже непрочно и даже «ходили» в гнёздах. Вот их-то Николай с Мусей и стали выталкивать с помощью жерди из общего ряда, как карты из колоды. Это отняло порядочно времени. Оба с ног до головы перепачкались в липкой холодной грязи, обломали ногти, исцарапали руки. И все же добились своего: одно бревно с глухим гулом рухнуло в канаву. Другое, оказавшееся более упорным, наполовину вышло из ряда. На мосту открылся зияющий провал, через который не могли бы пройти колеса. Конечно, для верности следовало бы вытащить и ещё одно или два бревна, но по вершинам придорожных сосен уже бродили яркие белые отсветы.

Машина! Переглянувшись и безмолвно поняв друг друга, партизаны быстро сбежали в овраг. Они засели метрах в пятидесяти от моста, в чаще ольшаника. С дороги их нельзя было заметить. Им же из тьмы, сгустившейся в овраге, насыпь и мост, освещённые поднявшейся луной и обильными звёздами, были отлично видны. На мосту отчётливо различалось каждое бревно, подпушенное сбоку мерцающей подушкой снега.

Напряжённо, надрывно гудел мотор. И по тому, как дрожали отсветы фар, то выхватывая из тьмы верхушки сосен, то зажигая кусты, росшие вдоль дороги, понятно было, что машина идёт медленно, трудно, буксуя в глубокой раскисшей колее.

Стоя в засаде, партизаны испытывали не страх, а цепенящее возбуждение, какое ощущает охотник у берлоги крупного и опасного зверя. Пальцы Муси, вцепившиеся в деревянное ложе автомата, онемели от напряжения. Николай, который в таких делах не был новичком, нетерпеливо переступал с ноги на ногу.

По звуку мотора было ясно, что идёт грузовик. В нем могло ехать много солдат. «Ну пусть и много! — прикидывал партизан. — Это даже и лучше». Муся должна увидеть, на что он способен. Численного превосходства Николай не боялся. Сколько раз он уже убеждался, что при таком вот внезапном ночном ударе один, невидимый врагу, хладнокровный, умелый боец стоит двух десятков противников, растерявшихся и находящихся у него на виду.

Другое сомнение мучило его теперь все больше и больше: правильно ли он поступает, устроив эту засаду? Имеет ли он право, выполняя важнейшее задание командира, идти на риск, пусть даже на самый маленький, на ничтожный? А если в бою его или Мусю убьют, даже пусть только ранят?

Что же делать? Отступать? Сейчас, когда дело налажено, бросить его? Что тогда подумает о нем девушка? Как он посмотрит после этого в глаза товарищам? Боязнь прослыть трусом заглушала в нем голос разума. Так он ничего и не успел решить. А уже не отсветы, а прямые острые огни лизали грязевые волны разбитой колеи. За снопами яркого света двигалось что-то тёмное и очень большое.

— Грузовик! — шепнула Муся, чувствуя, как всю её охватывает внутренний холод.

— Восьмитонный «демаг», — уточнил Николай взволнованным голосом. Отступать было поздно, и он даже радовался, что это избавило его от необходимости принимать решение. — Целься в брезент. — Став на одно колено, он приготовился стрелять. — Боя не принимать. Обстреляем и бежим, — обернулся он к Мусе.

И вдруг придорожные кусты, сосны и приближавшийся к мосту грузовик осветило белым электрическим светом. Снова зажглись синие, холодные огоньки на подушечках снега, лежавших на ветках.

— Что это? — шёпотом спросила Муся. Ствол её автомата ходил из стороны в сторону, и она никак не могла его остановить.

— Ещё машины… Колонна, — огорчённо отозвался Николай.

Он опустил оружие. Запас радостной энергии сразу иссяк.

Как быть? Будь он один, он, конечно, обстрелял бы и колонну — обстрелял и скрылся во мгле. Но он не один. С ним самый дорогой для него человек. И не это главное, не только это. Теперь вылазка была явно рискованной, и было бы преступлением отважиться на неё.

Но как, как скажет он об этом Мусе?

Пока партизан думал так, первая машина остановилась на мосту, словно уткнувшись в невидимую преграду. Все произошло, как Николай и предполагал. Шофёр и провожающие вылезли из кабины. Задвигались лучи карманных фонарей. Самая бы пора ударить по врагу, но подошли уже и вторая, третья… пятая машины. Теперь много тёмных фигур толпилось на мосту, возле провала. До засады отчётливо донеслись испуганные восклицания, брань. Среди чужих, непонятных слов часто звучало одно знакомое: «партизанен», «партизанен». И хотя солдат на мосту толпилось много, все они с опаской поглядывали на лес. А моторы вдали всё выли и выли, бледные сполохи бродили по вершинам сосен. Это была громадная автоколонна.

Прильнув к земле, дрожа от страха, холода и волнения, Муся наблюдала за тем, что творилось. И ловко же выбрал Николай позицию для засады! Дать бы отсюда две-три длинные очереди — и мало бы кто уцелел из всей толпы, толкущейся на мосту, как на сцене. Девушке до того захотелось нажать спусковой крючок и стрелять в эти тёмные фигуры, что она поспешила опустить автомат. Она понимала, что делать это сейчас нельзя. Понимала и мучилась. «Эх, который уж раз приходится ради этих ценностей поступаться своим личным, подавлять свои самые лучшие желания!»

Муся вздохнула.

— Пошли, — шёпотом сказала она, дотягиваясь до руки спутника и понимая, что должен сейчас переживать её товарищ.

Он легонько пожал ей пальцы, но не двинулся. Должно быть, сам не имел сил оторвать взгляд от скопища врагов. Моторы гудели теперь уже и вдали. Казалось, что весь лес полон напряжённого воя и мерцания фар.

— Да идём же, идём! — шептала Муся, чуть не плача от досады.

Партизаны с трудом оторвались наконец от заманчивой цели и поползли прочь по дну оврага, где во тьме лесной ручей сверкал чёрным чешуйчатым гребешком. Но они не проползли и нескольких десятков метров, как их остановил незнакомый, басовито рокочущий, упругий звук, стремительно и властно ворвавшийся в лес. В следующее мгновение они поняли — это самолёт. Но по звуку он не походил ни на один из ночных бомбардировщиков, какие им довелось слышать. Он не подвывал прерывисто, как немецкие «юнкерсы» и «хейнкели», и не звенел на высокой ноте, как моторы советских воздушных кораблей, ходивших по ночам на бомбардировку Германии. Кроме того, звук тех и других плыл обычно сверху издалека, казалось от самых звёзд. А этот, хриплый и упругий, возник сразу, точно вырвался из-под земли. От него дрожал воздух и снег сыпался с потревоженных ветвей.

Муся и Николай едва успели обменяться недоуменными взглядами.

С дороги донёсся дикий, полный животного ужаса вопль:

— Шварцен тодт!

И сразу ночь наполнилась панической суетой, испуганными криками, топотом ног. Действительно, в звуке, нараставшем со стремительностью урагана, было что-то неотвратимо страшное. Муся с Николаем, прижавшись друг к другу, невольно окаменели перед неизвестной опасностью. И прежде чем они успели понять, в чем дело, чёрная тень мелькнула над мостом на фоне яркой звёздной россыпи, исторгая два ряда острых красноватых молний. Стремительные рубиновые огни осветили дорогу, лес, колонну крытых брезентом автофургонов, неподвижные фигуры солдат, которые, точно клопы, темнели, прильнув к откосу насыпи. За первой тенью мелькнула вторая, третья и ещё сколько-то. Они пронеслись так быстро, что их нельзя было и сосчитать.

Партизаны лежали на мокрых палых листьях, инстинктивно стремясь вдавиться в сырую, холодную землю, не в силах отвести глаз от происходящего. Молнии, извергнутые самолётами, таили в себе и ещё какую-то опасность. Звук их моторов уже стих, но в буром дыму, окутавшем дорогу, продолжали вспыхивать острые огни, похожие на мерцание электросварки. Потом над дорогой взвился желтый столб пламени. Послышался раскат дробного недружного взрыва.

Николай сразу узнал этот звук, запомнившийся ему ещё с того вечера, когда он принимал боевое крещение у себя на железнодорожном узле. Это начали рваться боеприпасы, которыми, по-видимому, были нагружены машины.

Партизан вскочил и, позабыв всякую осторожность, захлёбываясь от радости, крикнул:

— Наши!

Муся дёрнула его за руку:

— Тише! С ума сошёл!

Страха у девушки как не бывало. На миг почудилось ей, что фронт близко, что они у цели. Ну, пусть даже далеко, пусть, и все же они слышат звуки родного оружия. Рука Советской Армии протягивается уже и сюда, в эти леса, в глубокий тыл фашистских армий. И оттого, что тут, рядом, свои самолёты только что нанесли врагу удар, девушка снова ощутила радость, точно не шум удивительных каких-то пушек, изрыгнувших на врага страшные малиновые огни, а могучий, уверенный голос самой Советской Армии подслушала она, сидя в засаде. «Но не терять же из-за этого голову! Ведь вон они, враги, рядом, а Николай кричит, как мальчишка».

— Молчи! — шепчет она.

— Мусенька, родная, милая, ведь это же наши, это же те самые штурмовики, о которых, помнишь, рассказывал тогда лётчик! Они стреляют реактивными снарядами. И мы, мы с тобой им помогли! Вот здорово-то, а! Помогли своим! Красной Армии помогли!

Мусе вспомнился дикий вопль, раздавшийся на дороге.

— «Шварцен тодт»! Ты знаешь, они там кричали: «Чёрная смерть». Коленька, милый, как они нас боятся!

Пока они перешёптывались, над дорогой все выше вставало зарево. Ночь начала отступать, и все окружающее стало вырисовываться из тьмы. Паника на дороге росла. Тёмные фигуры метались меж горящих машин. Слышались стоны, ругань, истерические крики командиров, кто-то в кого-то стрелял. Судорожно ревели моторы. Должно быть, шофёры, что были духом покрепче, ещё, пытались выдернуть уцелевшие машины из горящей колонны.

Но опять, теперь уже с другой стороны, возник грозный хрипловатый рёв. На этот раз, зная, кто и с какой целью летит, Муся с Николаем уже спокойно, с интересом наблюдали, как во второй раз над дорогой очень низко пронеслись штурмовики. В багровых отсветах пожара партизаны даже успели разглядеть тёмные звезды на крыльях. И опять странные снаряды оторвались от самолетов, полетели, оставляя дымные хвосты, и начали рваться на земле, зажигая и поражая все вокруг.

Отсветы зарева освещали уже и партизан. Глаза Николая возбуждённо горели. По лицу Муси текли крупные слезы. Свои! Ведь это ж подумать только: свои! Могла ли она сегодня даже и мечтать о такой радости!

Юноша и девушка, обменявшись взглядами, без слов друг друга поняли, поднялись и пошли, не маскируясь, зная, что следить за ними некому. Подарок, который они готовили к празднику, блистательно поднесли вместе с ними советские лётчики. Они шли не оглядываясь, шли как хозяева, понимая, что тот, кто мог бы заметить или преследовать их, лежит там, на дорожных откосах, обугленный или разорванный в клочья, а если и уцелел, то не скоро придёт в себя от страха.