Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Золото

ModernLib.Net / Исторические приключения / Полевой Борис / Золото - Чтение (стр. 26)
Автор: Полевой Борис
Жанр: Исторические приключения

 

 


Девушка, часами сидевшая на своём пенёчке, так изучила лес, что когда однажды после крепкого утренника, высушившего траву и густо посолившего её инеем, бурно потекла с деревьев листва, она, не глядя, по шороху могла определить, падает ли это с бумажным шелестом сморщенный лист липы или, вертясь, как веретёнца, летят листочки ив.

Быстро менявшиеся краски леса как бы отмечали время, проведённое партизанами в вынужденном бездействии. И когда Муся хотела загасить в себе одолевшую её тоску, она отворачивалась от буйно ярких теперь лиственных деревьев и смотрела на неизменно зеленые сосны да на синие ели с запасом жёлтых шишек в пазухах ветвей на вершинах, где неустанно трудились хлопотливые, аккуратные белки, осыпая покатые плечи деревьев буроватой шелухой.

Внезапно открывшиеся перед девушкой богатство и красота среднерусской природы неразрывно связывались в её сознании с понятием Родины. И чем больше нравилась девушке окружающая её природа, тем нетерпеливее ждала она дня, когда наконец заживёт проклятая рана и можно будет вновь продолжать трудный и опасный путь.

Однажды, вернувшись с озера с большой щукой, которую удалось без особого труда выловить в тине высыхающей заводи, Толя застал Мусю в слезах. Маленький партизан, очень гордый своей ловецкой победой, сразу вдруг растерялся. Пятнистая рыбина, висевшая у него на ивовом пруте, тяжело шмякнулась в траву. Для Толи Муся стояла где-то между героиней Отечественной войны 1812 года старостихой Марфой Кожиной и лётчицей Полиной Осипенко. И вот, нате вам, сидит на пенёчке, и слезы текут у неё по щекам! А лицо распухло, покраснело, оно даже как-то сразу стало некрасивым. Девушка не вытирала своих слез.

Толя постарался скрыть разочарование. Он сделал вид, что занят щукой и ничего не замечает, но понемногу в нем проснулась жалость. Почему она плачет, что её расстроило?

Толя оставил щуку, сел на землю возле своей приятельницы. Муся по-детски шмыгнула носом.

— Сейчас пролетел караван журавлей… огромный, — глубоко вздохнув, сказала Муся. — Насчитала шестьдесят и сбилась. Косяком летели, ровным-ровным, и я подумала: вечером, наверное, будут там, за линией фронта, где всё как раньше и нет фашистов. Мама там, братья, сестричка… Вот и реву, как дура, — так туда хочется. Журавлям хорошо: поднялся повыше и лети — курлы-курлы-курлы… — Муся вытерла ладошкой щеки. — А тебе, Ёлочка, хочется домой? У тебя где мама с папой?

Толя вздрогнул, точно от удара; загорелое его лицо как-то даже сразу посерело.

— Мама там, — он махнул рукой на восток, — а отец… отца у меня нет… умер. — Вдруг он вскочил и вызывающе взглянул в лицо девушки. — Вру я! Отец жив, он нас бросил и не живёт с нами. Понятно? И всё! Какой разговор!

Так вот в чем разгадка болезненной обидчивости этого порывистого паренька! Вот откуда грусть в его беспокойных, не по-детски серьёзных глазах…

Муся попыталась притянуть Толю за руку:

— Чего же ты стыдишься, чудак!

— Я стыжусь? Вот ещё! — Толя гордо поднял голову, но тотчас же печально опустил её. — Вру я, стыжусь… У всех отцы, а у меня… Я всем говорю, что папа убит в финскую войну. Я только вам расскажу, ладно?

И, должно быть, мучимый желанием облегчить душу от тяжести, которую он обычно так мужественно скрывал, Толя скороговоркой, даже без своего обычного присловия «ёлки-палки», стал рассказывать печальную семейную историю, рассказывал и все время насторожённо озирался, нет ли поблизости Николая.

7

Толя Златоустов — до войны ученик ремесленного училища — был сыном техника, работавшего на большом заводе. Были у него ещё младший братишка и совсем маленькая сестричка, и жизнь их поначалу ничем не отличалась от жизни других ребят заводского пригородного посёлка. Толя старательно учился, свободное время проводил в заводском пионерском дворце, на лето выезжал с лагерем на дачу и однажды, как отличник учёбы и пионерский активист, побывал даже в Артеке, на берегу зеленого, шелковистого, ласкового моря.

Целиком поглощённый школой и детскими своими делами, он долго не замечал, как что-то неладное стало твориться в семье. Отец, бывший раньше домоседом, начал исчезать по вечерам. Мать, как-то сразу осунувшаяся и постаревшая, ходила с заплаканными глазами и иногда вдруг застывала у кухонного стола или у окна с иглой в руках, да так и сидела часами, тихо вздыхая, глядя куда-то в пространство.

Однажды Толя вернулся домой необычайно возбужденный. Был очень интересный пионерский вечер — встреча со знаменитым арктическим лётчиком, прославленным Героем Советского Союза. И мальчик горел желанием поскорее рассказать своим об этом вечере и о собственном желании стать полярником. Но, войдя в комнату, он увидел, что мать, точно неживая, лежит на кровати, смотрит в потолок и даже не замечает, что братишка с сестрёнкой старательно разрисовывают чернилами клеёнку на столе.

Толя бросился к матери:

— Что с тобой? Заболела, да? Позвонить в поликлинику? Врача?

Она не ответила, даже не повернулась к нему. Мальчик кинулся к телефону.

— Я позвоню папе в цех, ладно?

Губы матери дрогнули, подбородок съёжился. Крупные слезы побежали по бледному виску, запутались в волосах.

— Не звони, сынка, папа не придёт. Папа нас бросил, мы теперь одни, — тихо сказала мать и, уткнувшись лицом в подушку, вся затряслась.

Толя застыл у телефона. Он любил отца, и то, что сообщила мать, казалось ему настолько неестественным, обидным, что он сперва даже не поверил ей. Может быть, это ошибка? Может, мама понервничала, погорячилась, сказала это в запале после какой-нибудь ссоры?

Но отец не пришёл домой ни в этот вечер, ни в следующий. Потом он поймал Толю, когда тот возвращался из школы. Человек, который всегда казался сыну примером мужества, краснея, пряча глаза, запинаясь, бормотал о том, что Толя уже большой и должен его понять и что если мать отдаст, он готов взять всех троих ребят в какую-то новую семью. А если не отдаст, они будут жить по-прежнему в своей квартире, ни в чем не нуждаясь: он будет отдавать им половину заработка. Мальчику было страшно, в голову невольно лезла странная мысль: может быть, это не отец, а какой-то чужой, незнакомый человек, только внешне похожий на отца, бормочет жалкие, фальшивые и такие страшные слова? Нет, это он! И родинка на щеке, и рубашка на нем та же, что мать вышила ему ко дню рождения. Так как же он смеет?..

И тут в Толе, до этого дня беспечном, жизнерадостном мальчугане, впервые обозначился его настоящий характёр. Он зло посмотрел на семенившего за ним человека, сказал только одно слово: «Уйдите!» — и бросился от него прочь, размахивая портфельчиком с книжками. В этот день Толя по-взрослому рассудительно поговорил с матерью. Отец ушёл — пусть, такого отца им не надо! Идти жить к нему? С ума он сошёл! И денег его не брать, ничего от него не брать. Проживём и без него.

Мать думала то же самое. Она вернулась к чертёжному столу в заводское конструкторское бюро, где работала до замужества. Толя перешёл учиться в вечернюю смену и добровольно принял на себя часть забот о домашнем хозяйстве. Он научился вставать раньше всех, грел матери чай, жарил картошку, отводил малышей в детский сад, на обратном пути забегал в магазин. Когда мать была занята сверхурочной работой, Толя сам стряпал, стараясь все делать так, как и соседка, обвёртывал кастрюльки газетой и одеялом, чтобы мать, вернувшись из своего бюро, нашла горячий обед.

Зная, как мать волнуется за его учебные успехи, он занимался теперь с особым, недетским усердием и часто за полночь просиживал над тетрадями. А когда мать однажды заболела, он научился мыть полы, стирать и даже сам зашивал малышам одежду, штопал для них чулки.

Как-то раз, когда он хозяйничал на общей кухне, почтальон принёс перевод на довольно крупную сумму. Мальчик обрадовался неожиданным деньгам, так как в семье теперь считали каждую копейку. Но, узнав почерк отца, он сразу потерял к ним интерес. Мать, повертев в руках извещение о переводе, пристально посмотрела на сына и, к радости мальчика, решительно вернула повестку обратно. Таким же образом были возвращены ещё два-три перевода. Отец пробовал звонить по телефону. Услышав знакомый голос, Толя, не слушая, клал трубку. Деньги перестали приходить.

Жить покинутой семье становилось трудно. Мать, привыкшая к высоким заработкам мужа, едва сводила концы с концами. Обращаться в завком или в кассу взаимопомощи она стыдилась. Из комнаты исчезло несколько вещей, расставаться с которыми было так же грустно, как со старыми друзьями. Перейдя в седьмой класс, Толя дал матери табель с отличными отметками и очень твёрдо, совсем по-мужски заявил, что учёбу он решил бросить и хочет поступить на завод. Мать только вздохнула и, отвернувшись, долго смотрела на тёмный квадрат на обоях, где когда-то висел портрет отца.

Утром, одевшись по-праздничному, Толя отправился в отдел кадров завода. Посмотрев метрику, ему заявили, что таких юных на завод не принимают, и посоветовали кончить семилетку. Толя забрал бумаги и пошёл прямо к директору. Пожилая секретарша выслушала его, сочувственно повздыхала, но к директору не пустила. Она пояснила, что в отделе кадров правы.

Но Толя не сдался. Выйдя из директорской приёмной, он остановился в коридоре у пожелтевшей стенной газеты. Управленческие «новости» были для него совершенно неинтересны, но он упрямо читал заметку за заметкой, то и дело оглядываясь на дверь кабинета.

Наконец дверь открылась, и появился высокий, массивный человек. Он торопливо шёл по коридору, роняя на ходу сердитые, отрывистые фразы двум пожилым служащим, едва поспевавшим за ним. Догадавшись, что это и есть директор, Толя, весь цепенея от застенчивости, ринулся вдогонку, сбивчиво бормоча свою просьбу, протягивая табель с отличными отметками. Занятый разговором, директор вряд ли даже уяснил, чего от него хочет этот мальчик.

— В кадры, в кадры, в кадры! — нетерпеливо сказал он и, не оглядываясь, стал сбегать с лестницы.

Перед тем как вернуться домой, Толя забрёл в дальний уголок заводского парка и вдоволь выплакался на траве. Домой он явился с сухими глазами и, ни о чем не рассказав матери, пошёл в чулан, где уже много лет валялся кое-какой слесарный инструмент, сохранившийся ещё от деда.

Смышлёный, упорный во всех своих делах, мальчик быстро усвоил начатки несложных домашних ремёсел и качал подрабатывать, запаивая соседям кастрюльки, чиня керосинки и примуса, проводя электричество, немножко столярничая. Обитатели огромного заводского дома охотно поручали ему мелкую работёнку. Впрочем, главное здесь было не в его мастерстве, а в сочувствии соседей.

Однажды в воскресенье по чьей-то дружеской рекомендации маленького монтёра позвали в квартиру к самому директору, жившему в том же доме. Жена директора, полная и весёлая женщина, спросила у Толи, не возьмется ли он к вечеру сделать электрическую проводку к новой люстре, которую она купила мужу в подарок ко дню рождения. Фокус заключался в том, что лампочки в люстре должны были включаться не сразу, а ярусами. Толя смело принял заказ. Он сбегал за инструментом, за проводами, приволок стремянку, застелил газетами натёртый паркетный пол и, засучив рукава, принялся за дело. И тут его ждал позор. Укрепив ролики, натянув провод, он убедился, что знаний и навыков для этой незнакомой и сложной проводки у него не хватает.

Ему стало жутко, захотелось все бросить и бежать. Но он не сдался. Крепко сжав зубы, он упрямо комбинировал подключение проводов, стараясь опытным порядком достичь нужной последовательности. При каждом стуке сердце у него замирало от страха. Пот лился по его лицу. Но когда расстроенная хозяйка заходила в комнату, она видела маленького монтёра погруженным в дело. Лицо у него было растерянное, руки дрожали, и у раздосадованной женщины не хватало духу выбранить и выгнать самозванца, сорвавшего ей сюрприз.

Сидя на лестнице под потолком, Толя видел, как к подъезду подошла машина, видел, как выскочил из неё знакомый большой человек, слышал, как задребезжал в передней звонок и раздался хрипловатый рокочущий басок, который когда-то так равнодушно произнёс: «В кадры, в кадры, в кадры!» Мальчик уже решил, что его с позором выгонят, и теперь хотел только одного: скорее бы прекратилась пытка ожидания, наступил конец.

Впрочем, даже предчувствуя приближение катастрофы, Толя не переставал искать нужную комбинацию, перебирал провода, подключал, переделывал все снова и снова. За этим занятием на вершине стремянки под потолком и застиг его директор. В пижаме, в домашних туфлях, с розовым после умывания лицом и мокрыми волосами, он несколько минут молча наблюдал за мальчиком, и в узких глазах его светились насмешливые и, как казалось Толе, безжалостные огоньки. Возясь с проводами, мальчик старался не глядеть вниз — старался и не мог. Насмешливый взгляд притягивал, как притягивает пропасть. Наконец нервы маленького монтёра не выдержали, плоскогубцы выскользнули у него из рук и, вростучав по ступенькам, грохнулись на пол.

— А ну, слезай! — пророкотал снизу директорский басок.

Директор, скинув пижаму, сам полез на стремянку. Он сел там верхом и начал отрывисто командовать, требуя подать то отвёртку, то молоток, то плоскогубцы. А через полчаса был торжественно повёрнут выключатель, и, загораясь ярус за ярусом, люстра победно засияла под потолком. Директор опустил рукава шёлковой рубашки, застегнул запонки и вдруг с силой притянул к себе незадачливого монтёра своей большой рабочей рукой:

— А ну, выкладывай, зачем халтуришь, почему не учишься?

У этого человека оказалось замечательное уменье все понимать с полуслова. Он только переспросил у Толи его фамилию и осведомился, не сын ли он начальника токарного цеха. Узнав, что сын, директор тихонько свистнул я произнёс многозначительно: «Так, так, так!» Потом он заявил, что на завод мальчику поступать действительно рановато, но обещал зачислить его вне общего набора в школу ФЗО. На прощанье он по-мужски пожал худенькую холодную руку мальчика и велел ему завтра же приходить оформляться. А вечером в комнату Златоустовых, в стенах которой уже завелось было эхо, вдруг пришли незнакомые женщины с кулёчками: принесли съестного, отрез, куклу и мишку для маленьких. Они посидели с полчаса, попили чайку и, как заметил Толя, несколько раз как будто бы невзначай спросили у матери, отчего ж она до сих пор не обратилась в завком.

Прощаясь, старшая из женщин взяла с матери слово не чураться коллектива.

Вскоре Толя был принят в ФЗО. Мать ловко пригнала ему по фигуре новенькую форму. Маленький рабочий, понятливый, прилежный, исполнительный, как-то сразу врос в жизнь цеха. Быстро освоившись с токарным станком, он увлёкся работой, требовавшей смекалки и быстроты, догнал, а вскоре и перегнал однокашников. Старик-инструктор из заводских кадровиков, наблюдая, как точно движутся ловкие руки способного новичка, довольно крякал и сулил мальчику большую производственную славу. И хотя душевная рана не заживала, Толя, встречаясь с отцом в цехе, как можно небрежней прикладывал дрожащую руку к козырьку форменной фуражки и с самым равнодушным видом проходил мимо.

День, когда ему выдали первую получку, был днём его величайшего торжества. Он все до копеечки отнёс матери. Теперь есть у неё помощник, и не будет она плакать по ночам, уткнувшись в подушку! В этот вечер всей семьёй пили торжественно чай. Весело сверкала праздничная, подкрахмаленная скатерть, пыхтел электрический чайник, малыши старательно уминали розовые плюшки, купленные старшим братом. Все было, как в самые лучшие времена. Толя сидел в отцовском кресле чинно и важно, в гимнастёрке с ясными пуговицами, с туго затянутым ремнем. Уж он покажет отцу, что они и без него отлично проживут! Он кончит школу досрочно. В свободное время он будет работать, в цехе, он сумеет помогать маме.

Мать, в новой красивой вязаной кофточке, извлечённой ради такого случая со дна комода, весёлая, разливала чай. Лишь изредка, когда взгляд случайно падал на темный квадрат на обоях, на лицо матери набегала тень печали, но она быстро переводила взгляд на сияющую физиономию ремесленника, и в глазах её снова загоралось материнское горделивое торжество.

Мальчик вернулся в цех окрылённый и как-то сразу повзрослевший. Отказывая себе в кино, хмуро отворачиваясь от соблазнов заводского буфета, Толя все деньги относил семье. Но дело было не только в этом. Мальчик все больше и больше увлекался работой, и по мере того как к нему приходило настоящее мастерство, он открывал в ней необыкновенные радости. И вот, когда из их комнаты начало выветриваться горе, а Толя уже мечтал, как, окончив школу, он станет у автоматического станка и будет соревноваться с лучшими заводскими токарями, началась война. Она сразу разрушила с таким трудом восстановленную было жизнь. Ребята из школы ФЗО единодушно выразили желание присоединиться к заводским добровольцам, отправлявшимся создавать оборонительные рубежи. Директор, помнивший о Толе, хотел было задержать мальчика на заводе. Но Толя даже рассердился. Он настоял на своём и отправился вместе с добровольцами.

Случилось так, что немецкая танковая армия, прорвавшись к Литве, обошла район старой границы, где среди тысяч других добровольных строителей, восстанавливая укрепления, трудился и Толя с товарищами. Ребята оказались сразу в глубоком тылу немецких армий. Инструктора, приехавшего с ними, убило осколком снаряда. Когда испуганной стайкой, растерянные, подавленные, ребята собрались у песчаного бруствера уже ненужных теперь укреплений, именно этот маленький, худой подросток, прозванный товарищами «Ёлкой-Палкой», подал мысль не разбредаться и организованно пробираться к своим через фронт вражеской армии. И хотя среди ремесленников были возрастом и постарше Толи, все они сбились вокруг своего маленького товарища. Без долгих рассуждений и споров ремесленники тронулись в путь по неведомым просёлочным дорогам.

Их-то и увидела Муся в начале своего странствования. Остальное о них она уже знала и знала, что Толя и в партизанском отряде оставался вожаком своей юной гвардии…

— И молодцы же вы, ребята! — сказала она, ласково поглядывая на своего маленького друга.

— Это я только вам рассказал. Ведь вы такая, особенная… Дяде Николаю не передавайте, не надо… Я ведь всем говорю — отца на финской убило. Не расскажете? Ладно?

Муся молчала. Этот маленький человек, ощетинивающийся, как ёж, от малейшего неосторожного прикосновения, боевой партизан Ёлка-Палка с печальными, недетскими глазами стал ей с этого часа по-братски близок. Она взяла в ладони мальчишескую голову со спутанными жёсткими волосами и поцеловала Толю в лоб…

8

В последние дни Николай стал часто и надолго исчезать из лагеря. Он возвращался чёрный, как трубочист, и Муся догадывалась, что бродит он не по острову, а уходит в лес и странствует где-то там среди пожарищ.

Так оно и было. С каждым днём нетерпение все больше одолевало молодого партизана. Ну как же! Где-то там, на северо-востоке, Советская Армия один на один сражается со всеми силами фашизма; на западе в лесах отряд Рудакова и другие партизанские части и соединения подтачивали тылы фашистских войск, посильно помогали Советской Армии. А он, Николай Железнов, крепкий, здоровый человек, комсомолец и кандидат партии, в эти дни, когда решаются судьбы Родины, живёт, как в доме отдыха.

Дисциплинированный партизан, он беспрекословно согласился выполнить сложное, опасное задание командира — переправить ценности через фронт. Не рассуждая, он тогда ответил Рудакову: «Есть». Но теперь, когда остановка из-за Мусиной раны затягивалась, тоска по боевой деятельности совершенно измучила партизана. Умом он сознавал, что действует правильно, что иначе поступать и нельзя, но сердце томилось и день ото дня все настойчивее звало вперёд.

Николай видел: Муся мучается не меньше его. Не раз он из чащи подлеска наблюдал, как она, опираясь на палочку, упорно тренируется в ходьбе. Не раз, когда в небе летели косяки перелётных птиц, перехватывал он тревожный и тоскующий взгляд, которым девушка провожала их.

Боясь снова невольно выдать своё нетерпение, Николай покидал теперь лагерь иногда на целый день. Он переходил протоку, уходил далеко от озера, ища какую-нибудь дорогу, где можно было бы подстеречь вражескую машину, найти и перерезать телеграфную линию или, на худой конец, напасть на какого-нибудь беспечного вражеского солдата. Партизан не имел карты. Он не знал, что огонь загнал их в дебри большого государственного заповедника, и поражался тем, что, бродя по окрестностям, ни разу не видел ни проезжей дороги, ни жилья, ни свежего человеческого следа.

Опустошённый пожаром лес был однообразно чёрен и мертвенно тих. Пепел и угли сухо хрустели, будто стонали под ногой. Точно вороново крыло, лоснились обгорелые стволы сосен. Хвоя редких, уцелевших от огня вершин пожухла и с шелестом осыпалась при малейшем ветерке. Деревья не издавали того приятного, мелодично шуршащего звона, который ухо привыкло слышать в бору. Они словно онемели. В зловещей тишине иной раз на целый километр, как стон, как скрежет зубовный, раздавался скрип мёртвого соснового ствола, раскачиваемого ветром. Бесплодные поиски не успокаивали, а, наоборот, растравляли нетерпение Николая. В нем начинало расти глухое раздражение и против командира, пославшего его в такое боевое время с необыкновенным поручением, и против Муси, невольно задержавшей выполнение задания, и против собственной беспомощности. Лес, сожжённый фашистами, напоминал ему о «мёртвых зонах». Николай понимал, что Гитлер, отчаявшись одолеть в бою Советскую Армию, искоренить партизан, сломить гордый дух непокоренного населения оккупированных территорий, стремится всю страну сделать такой вот чёрной пустыней. И партизан с тоской и злостью думал о том, что он вынужден сидеть сложа руки, в то время как фашисты, быть может, уже штурмуют Москву.

Угрюмый, раздражённый, возвращался он на остров и в этот раз. Стоял один из тех капризных и пёстрых дней, какие иногда бывают в этих краях в последнюю пору бабьего лета. С зеленоватого прохладного неба неярко светило солнце. Порывистый ветер торопливо подстёгивал обрывки белых невесомых облаков. Озеро, открывавшееся перед Николаем за чёрной гарью леса, остро посверкивало чистой и мелкой рябью. Оно было по-осеннему пусто, и даже зеленые листья купав, ещё недавно лежавшие на воде, куда-то исчезли, и только султанчики водяной гречихи, с чёрными бусинками переспевших семян, зябко покачивались на торопливой ряби. Зато остров, озарённый солнцем, пышно и ярко сиял над холодной водой своими разноцветными красками. Партизан невольно залюбовался им.

Есть в природе особая, всё покоряющая красота, которая хоть ненадолго, хоть на миг заставляет человека забывать любые невзгоды. Минут десять простоял Николай на узкой песчаной косе. Вода лизала песок у его ног, с острова доносилось торопливое перешептыванье подсыхающих листьев, сухой шелест ещё зеленой осоки, да издалека слышалась сердитая перебранка опустившейся на отдых перелётной гусиной стаи.

После густой тишины горелого леса здесь было очень хорошо. Грудь дышала вольно. Аппетитно похлюпывала прозрачная мелкая волна, и партизану вдруг захотелось выкупаться. Ведь уж давно, с тех пор как огонь выгнал их из центрального лагеря, не был он в бане. Тело тосковало по мочалке и мылу. Эх, была не была! Сразу повеселев, Николай нарвал сухой травы, сделал из неё подобие мочалки, быстро разделся и прямо с берега бросился в озеро. Поначалу вода обожгла и словно вытолкнула его. Вскрикнув, он стал быстро плавать, кувыркаться, нырять и так разогрелся, что ему стало хорошо, радостно забилось сердце.

Николай вырос недалеко от такого вот озерка. Бывало, как только весенний ветер ломал и отгонял от берега лёд и очищал воду, станционная детвора открывала купальный сезон. Ребятишки раздевались рядом с жухлыми льдинами, с шелестом таявшими на солнце. И вот сейчас ледяная вода напомнила партизану беззаботное детство. Стало весело и легко. Он выскочил на косу, попрыгал, греясь, и, поддёв песку на самодельную мочалку, стал крепко тереть покрасневшее тело. Прозрачная осенняя вода постепенно бурела вокруг его крепких, мускулистых ног.

Увлёкшись мытьём, Николай не заметил, как день быстро менялся. Солнце по-прежнему ещё сияло, но большая чёрная с седоватой гривой туча торопливо надвинулась с севера, из-за щётки горелого леса. Ветер рванул, засвистел, закружил шелестящий пепел и пёструю листву, взвихрил и поднял все это над озером, а потом сразу опал, и на взволнованной поверхности воды испуганно запрыгали тысячи пёстрых кружочков. Заметив, что палый лист льнёт к ногам, Николай оторвался от мытья и осмотрелся. Ветер предостерегающе дохнул ему в лицо запахом снега. Партизан торопливо окунулся. Уже не чувствуя радостных токов горячей крови, ощущая только противную зябкую дрожь, он начал торопливо напяливать бельё. А кругом все быстро темнело, гасли буйные расцветки леса на острове. Целые стаи листьев, порхая и крутясь, неслись над головой, липли к взлохмаченной воде. Потом вдруг зашелестело, и Николай, едва успевший натянуть рубашку, почувствовал тонкие уколы снежной крупки, замелькавшей в воздухе. Она летела на землю густыми вихрящимися облаками.

Кое-как одевшись, партизан побежал вдоль узкого пёсчаного пляжа, стремясь унять зябкую дрожь. Он бегал, пока снова не запульсировали во всем теле горячие токи крови, пока опять не ощутил в себе весёлый подъем сил. Как-то сразу спала метель, исчезла свинцовая сумрачность, в воздухе посветлело, на вновь поголубевшем небе вспыхнуло солнце.

Но пейзаж уже резко изменился за эти несколько минут. Озеро, забросанное палой листвой, походило на пестрый ковёр. К побледневшим осенним краскам ощутимо примешивалась ещё одна — холодная, сверкающая, белая. Снежная крупка мягкими подушками лежала на траве, на ветках хвойных деревьев. Только кусты прибрежного ивняка, оттенённые ватной опушкой, стали ещё зеленей. Все посветлело, но прежний грустноватый осенний уют исчез из леса.

А в небе вслед за тяжёлой, свинцовой, с седыми космами по краям тучей уже тянул продолговатый треугольник журавлиного косяка. Крылья птиц сверкали на мрачном фоне уходившей метели.

И опять нахлынула на партизана тоска.

Николай вернулся в лагерь, когда снежок уже стаял, всё кругом: и трава, и деревья, и серые пирамиды шалашей, и знаменитый пень со своими берёзками — все сверкало.

Муся и Толя накинулись на своего друга:

— Наконец-то! Ну где ты бродишь? Нужно ж идти, мы давно уже уложились.

В самом деле, возле пня Николай увидел мешки, плотно и прочно упакованные хозяйственным Толей. Под мокрой плащ-палаткой вырисовывались автоматы. Стараясь не выдать радости, партизан испытующе взглянул на своёго маленького друга, на девушку.

— Муся, а как нога? — спросил он.

Вместо ответа девушка пробежалась по мокрой поляне, потом легко, как коза, вскочила на пень, спрыгнула с него. Вот тут-то Николай не сдержал своей радости. Он схватил Мусю подмышки и, оторвав от земли, закружил её по поляне:

— Ты молодец, Муська! Ах, какой молодец!

— Пожалуйста, без глупостей, пусти! Слышишь, пусти, медведь! — сердилась девушка, беспомощно болтая в воздухе ногами.

Но Николай продолжал её крутить, пока она не сменила гнев на милость и не улыбнулась. Тогда он бережно усадил её на пенёк, смяв обе берёзки, и оглядел товарищей счастливыми глазами:

— Ребята, здорово вы меня надули! — И, подмигнув Толе, добавил: — Ёлки-палки!

Николай облапил и расцеловал маленького партизана, подступил было и к Мусе, но та, сердито сдвинув брови, густо вспыхнула, точно ягодным соком облилась.

— Но, но, без глупостей, пожалуйста! — проворчала Муся, бережно выпрямляя берёзки, примятые на пеньке. — Совсем с ума сошёл, чуть не поломал такие славные деревца… Ну ничего, растите себе, этот медведь завтра уйдёт отсюда…

9

Трогаться в путь решили с рассветом и потому, поужинав, засветло забрались в шалаши. Свернувшись клубочком и прижавшись к своему большому другу, Толя сразу уснул. Николай тоже добросовестно закрыл глаза и постарался дышать глубоко и ровно. Но сна не было, в голове мелькали мысли о завтрашнем дне. Наконец-то в путь!

А там месяц, в крайнем случае полтора, и они — у своих. Как-то живут сейчас советские люди там, за линией фронта? И где он сейчас, фронт? Ведь столько дней они не читали сводки… Может быть, Советская Армия уже наступает? Движется им навстречу? Может быть, не так далеко до неё идти?

Думалось Николаю, что, не случись война, сидел бы он сейчас в светлой институтской аудитории, слушал бы лекции, читал интересные книги, работал в биологическом кабинете, ставил опыты, помогал профессору экспериментировать. «Профессора, книги, биологический кабинет — ах, как это теперь далеко!.. А как здорово было! И главное, даже никто и не замечал всей прелести и полноты свободной, социалистической жизни, как сильный, здоровый человек не замечает обычно красоты и мощи своего тела… Неужели эти мерзавцы смеют думать, что мы все это уступим, что им удастся дать истории задний ход?.. Глупцы, глупцы!.. Но сколько они уж сожгли, вытоптали, изгадили, сколько пролито крови!..»

Перед глазами Николая вдруг явственно вырисовываются ободранные, израненные клёны и за ними страшная пустота — там, где стоял маленький деревянный железновский домик; проплывает платформа последнего эшелона, и на ней согбенная фигура матери, уставившей куда-то под ноги тупой, невидящий взгляд; руины вокзала, и в них, как в декорациях, худенькая маленькая телефонистка, и все вокруг неё забрызгано кровью…

Чувствуя, что ему от гнева трудно уже дышать, партизан осторожно, чтобы не разбудить Толю, повёртывается на другой бок. Теперь, когда под утро бывали уже крепкие заморозки, партизаны на ночь поверх плащ-палаток, которыми они накрывались, накладывали для тепла еловые лапки. В шалаше стоял запах свежей хвои. Он напоминал Николаю о детстве, о новогодней ночи, которая всегда торжественно отмечалась в семье машиниста-наставника, о богатом праздничном столе, об отце с длинными расчёсанными и нафабренными по случаю праздника усами, о матери, сияющей и радостной, проворно носящей из кухни новогодние яства, о громкоголосых братьях, о весёлом, хмельном шуме, всегда наполнявшем в этот день чистенький домик, где в углу комнаты, которую по-старинному звали светёлкой, стояла большая, пёстро украшенная ёлка.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33