Наши войска пошли вперед! Три оборонительных рубежа преодолели с ходу. Против нашей авиации ощетинилась вся оставшаяся в Берлине зенитная артиллерия, недобитые части когда-то могущественных военно-воздушных сил и свежие полки противовоздушной обороны.

С утра погода стояла хорошая. Наши летчики получили задание патрулировать над переправами южнее Котбуса. Первой взлетела группа Сухова: Голубев, Кутищев, Кудинов, Бондаренко, Душанин, Березкин и Руденко. Она сразу же приняла наш гвардейский боевой порядок, испытанный в сражениях на Кубани и на Украине: четверка ударная и четверка прикрывающая. Ведущий установил связь с «Тигром». Но со станции наведения в это утро было трудно вести наблюдение: дым пожарища плотным слоем лежал на земле; летчики сами быстро обнаружили противника: четыре «фокке-вульфа» шли с бомбами к переправам. Опять истребители в роли бомбардировщиков. Да, критическое положение у фашистов.

Прикрытая четверкой Бондаренко, ударная группа идет в атаку. Сухов и Голубев сбивают по самолету. Оставшаяся пара удирает на высоту, но и там ей нет спасения — Бондаренко расстреливает ведущего, и тот камнем падает вниз.

Это было началом большой схватки. Сюда уже подходила шестерка «фокке-вульфов» и пара «мессершмиттов». Станция наведения своевременно предупредила Сухова об их появлении, и бой вспыхнул с новой силой.

Заметив на высоте четверку Бондаренко, туда полезли «мессершмитты». Да, когда-то они умели отвлекать и сковывать боем наше прикрытие. Они превосходили нас в силе и опыте. Но это было, кажется, очень давно.

Теперь наши истребители дружно навалились на «мессеров», и те нырнули вниз, в дымку, как в мутную воду. Бой приняли на себя «фокке-вульфы». Атаки, выходы с переворотом, лобовые встречи. Секунды, стоящие жизни, беспощадные погони.

Иногда противнику удается привязаться к нашему, но в каждый напряженный момент кто-нибудь вовремя приходит на выручку товарищу, и снова падает на землю самолет, защищавший Берлин, мигая в свете яркого солнца белыми крестами, желтыми коками…

Я наблюдал за боем, слушал его симфонию по радио. Когда вспыхивал очередной самолет, я забывал о тех, которые шли друг другу навстречу. Кто горит? Неужто наш?

Нет, наши все время находились в каком-то незримом сцеплении, как частицы чего-то целого.

Семь столбов черного дыма от упавших на землю самолетов потянулись в небо. Еще два горящих вражеских истребителя успели перетянуть на свою территорию.

Я от души радовался успехам Сухова, Березки на и Бондаренко. Увеличивая свои победы на последнем этапе войны, они становились Героями Советского Союза. Как выросли наши летчики, как отшлифовалось их мастерство, как окрепли их волевые качества!

При виде такого боя мне нестерпимо захотелось самому ринуться навстречу врагу. Пафос наступления звал в небо.

Микрофон станции наведения я оставил своему заместителю, недавно прибывшему в дивизию. Надо срочно вылетать. Уже хотя бы для того, чтобы найти новые аэродромы. Ведь наши танковые клинья глубоко вонзились в оборону противника.

Мы перебазировались под Котбус. Здесь воздушные бои участились. Никитин, преследуя «мессершмитта», расстрелял его в момент, когда тот, взбираясь на горку, совсем выдохся. Потеряв скорость, он свалился на наш самолет. Резкий рывок в сторону спас Никитина от гибели. Он едва сумел выброситься из изуродованной машины. Трофимов возвратился домой на изрешеченном истребителе: зенитки не дают покоя. Но нашим ребятам, кажется, даже нравилось, когда в воздухе появлялись вражеские самолеты, — было с кем сражаться!

Я повел группу на прикрытие наземных войск. Внизу проносились весенние поля, окутанные дымом города и села. Грустно и тяжело было видеть унылые, пустынные дороги, которые оживлялись лишь разрывами бомб и снарядов, тлеющими кострами танков и автомашин. Война справляла тризну на просторах Германии.

Ну, где же вы, нахальные гитлеровские молодчики — «боги» воздуха? Что-то не видно вас. Ага, вот показалась шестерка. Надо незаметно подкрасться, чтобы не спугнуть ее. Мы пошли на перехват. Но «фоккеры», заметив нашу восьмерку, сразу же скрылись.

Я возвратился на свой аэродром, так и не сбив ни одного самолета. Едва мы зарулили машины на стоянки, как послышался свист. Прямо на нас с высоты стремительно пикировал какой-то двухмоторный самолет. Что за невидаль? Неимоверная скорость, неизвестный профиль… Но рассматривать его было некогда: он уже открыл огонь. Я бросился к своему самолету. Чужак вышел из пикирования над самыми стоянками, на соседнюю машину упало несколько гильз от его снарядов.

«Это какая-то немецкая новинка», — подумал я. А потом вспомнил: реактивный двухмоторный самолет! О нем мы уже знали по альбомам.

Наш радиолокатор определил, что МЕ-162 пришел со стороны Праги. Если так, надо беспрерывно контролировать это направление.

О новом появлении реактивного «мессера» нам сообщили вовремя. Пара наших истребителей, ведомая Табаченко, бросилась ему на перехват. Но не тут-то было. Скорость у фашиста около восьмисот километров в час. Преследовать его совершенно невозможно. Если таких самолетов у противника много, они доставят нам немало хлопот.

…Наши танки были уже под Берлином. Штаб армии Рыбалко сообщил о только что захваченном аэродроме у Ютеборга. Я приказал Василию снарядить машину для продолжительной поездки. Со мной решил поехать начальник особого отдела. Мы условились, что отправимся через полчаса. Мне требовалось еще раз переговорить со штабом армии, попросить, чтобы Ютеборг закрепили за нашей дивизией. В эти дни авиасоединения двух фронтов стремились занять аэродромы у самого Берлина.

Я заскочил на минутку в свой штаб и немного задержался на аэродроме, чтобы дать указания командирам полков. Когда, освободившись, направился к автомашине, меня встретил мой заместитель, только что возвратившийся со станции наведения. Это было очень кстати. Я стал перечислять, чем ему надо заняться в мое отсутствие.

— Разрешите мне поехать вместо вас, — вдруг заявил заместитель. — Сами знаете, с полками я еще мало знаком. Лучше займусь аэродромом.

Я понимал, что ему будет трудновато командовать полками — плохо знает людей. Подумал и согласился.

Два дня мы ожидали сообщений из Ютеборга. Соседние части уже снимались, а мы от своих посланцев не получили еще никакого известия.

На третий я сам полетел с Голубевым на наш аэродром. Погода была ясная. Заходя на посадку, мы видели вдали огромные облака дыма. Это был пылающий Берлин.

В Ютеборге находилась немецкая противовоздушная база. Здесь стояли сотни целехоньких «фокке-вульфов». Команда БАО уже привела в порядок летное поле и теперь ожидала полки.

Среди знакомых немецких самолетов я заметил несколько реактивных, в том числе двухмоторных. Может быть, один из них и обстрелял нас тогда у Котбуса.

Ко мне подошел солдат, чтобы указать стоянку. Я отрулил машину в сторону, поскольку вслед за мной садился Голубев, выключил мотор и спросил:

— Вы не видели здесь нашего майора с машиной?

— Видел, товарищ гвардии полковник, — ответил солдат, опуская глаза. — Они подорвались на мине.

— Как, где? — воскликнул я.

— Здесь на аэродроме. Только подъехали, свернули с дороги, тут и случилось. Вчера похоронили.

Словно осколки той самой мины хлестнули мне в лицо. Я не мог сдвинуться с места. Опять по счастливой случайности смерть пронеслась мимо меня. Нет, лучше сказать: майор прикрыл меня собой от вражеской мины. Ведь я тогда всеми мыслями был уже в пути.

Я снял шлемофон. Подошедший Голубев тоже. Мы смотрели на горизонт, на котором все выше поднималась в небо черная стена дыма.

На душе было нестерпимо тяжело. Но призрак Берлина на горизонте звал в бой. Мы дошли, дошли до тебя, чудовище! Ты уже ощущаешь на своих улицах нашу могучую поступь. Это от нее дрожит под тобой земля, осыпается твоя темная позолота, падают на камни и разбиваются вдребезги орлы, опиравшиеся своими когтями на свастику.

Через несколько часов в Ютеборге приземлился наш первый полк. Я взял группу и полетел туда — на Берлин. Мы отомстим за погибших товарищей.

Весенние легкие облака над городом смешивались с дымом и, тяжелея, застывали на месте. Линию фронта в этом полумраке можно было определить лишь по вспышкам выстрелов и разрывам снарядов. Жуткое и вместе с тем радостное зрелище! Мне, любящему жизнь и земную красоту, природу и творения рук человеческих, хочется встретить в небе фашистский самолет и вогнать его, горящего, в берлинскую землю. Этого просит, жаждет моя душа. Нужно сполна отплатить фашистским воякам за смерть родного брата, за гибель боевых друзей, за мальчика с распоротым животом, которого я видел в селе Малая Токмачка… Зачем мне стыдиться этого чувства? Я же человек!

Немецких самолетов пока нет. Но они могут быть, обязательно будут. Надо набрать высоту и подождать. Ведь западнее Берлина еще есть большие действующие аэродромы, оттуда каждый раз прилетают истребители. Наши ребята встречались с ними, сбивали их.

Я вижу, как под нами группа за группой идут «Петляковы» и «Туполевы». Они делают круг, выбирают цель и обрушивают на нее свой груз. Взрывы поднимают дома, разламывают их, и на землю валятся стены. Потом все окутывается пылью и дымом.

Берлин, по инструкции которого разрушались города и державы, теперь сам корчится в муках, но еще не сдается. Натворившие ужасов гитлеровцы преднамеренно затягивают капитуляцию, страшась расплаты.

В воздухе ни истребителей противника, ни наших самолетов. Наступила пауза. Мы поднялись повыше, но через несколько минут снова снизились. Увидели только «пешек», возвращающихся с задания. Теперь, возможно, появятся и «фоккеры». При отходе наших бомбардировщиков от цели они любят пристраиваться им в «хвост». У бандитов и тактика бандитская.

Подождав немного, мы спустились с высоты. Не успели пристроиться к бомбардировщикам, как сзади и выше из-за облаков вывалилась шестерка «фоккеров». Вот оно, боевое везение! Немедленно с набором высоты разворачиваюсь и иду на сближение. Но немецкие «асы» не приняли боя, нырнули в облака и скрылись. Преследовать их было бесполезно.

Пока шли домой, я мысленно ругал себя за то, что рано приблизился к своим «пешкам». Задержись мы немного на высоте — и проучили бы немецких летчиков, как пагубно пользоваться одним и тем же приемом в начале и в конце войны. Жаль, не осуществилась мечта сбить фашистского стервятника над его же столицей. Но Березкин на следующий день постарался за себя и за нас. В одном бою он сбил трех «фоккеров».

Небо над германской столицей было уже поделено между авиацией двух фронтов: мы безраздельно владели им над южной половиной города, «белорусы» — над северной. Впрочем, наши полеты на Берлин носили уже почти экскурсионный характер.

Зато у нас хватало дел на земле. Окруженные немецкие войска большими вооруженными группами пробивались на запад сдаваться американцам. Они шли мимо нашего аэродрома. Мы держали здесь круглосуточную оборону.

При уничтожении вражеской группировки, окруженной в лесу у Котбуса, пришлось ввести в бой все наши полки. 16-й я повел сам. Лесные просеки были буквально забиты немецкой пехотой, пушками и обозами. Сначала мы снизились, чтобы выявить их намерения: не думают ли они сдаваться в плен? Но фашисты встретили нас огнем «эрликонов». Двигались они на запад. Пришлось штурмовать. Нельзя было допустить, чтобы такая масса войск прорвалась к дорогам, к нашим тыловым коммуникациям. И мы начали поливать просеки пулями и снарядами.

Когда я возвратился домой, техник, осмотрев самолет, опросил:

— Откуда взялась хвоя в коке винта и под головками заклепок?

Я вспомнил, как снижался во время штурмовки, и на душе стало неприятно. Если бы хоть раз спустился чуть пониже, то уже не поднялся бы.

У Ютеборга нашим авиаторам пришлось вести настоящее сражение с немецкими войсками. Весь технический состав командир полка Бобров выделил для наземной обороны, вооружив его пехотным оружием, а летчиков послал бомбить вражеские колонны.

Цепь за цепью двигались прорвавшиеся из лесу гитлеровцы. Но маленький гарнизон аэродрома встретил их дружным огнем. А сверху по ним непрерывно били истребители. К вечеру часть немцев откатилась снова в лес, а более трех тысяч сложили оружие и сдались в плен.

Теплый солнечный Первомай пришел к нам на Эльбу. Воины Советской Армии, водрузив над рейхстагом Красное знамя, продолжали доколачивать остатки берлинского гарнизона. В этот день с наших аэродромов отправилось на задание очень мало самолетов. Лишь 1-й гвардейский истребительный полк рано утром поднял в воздух большую группу истребителей. Они взяли курс на Берлин.

Но на этот раз они выполняли необычайное задание. На борту одного из них было огромное красное полотнище со словом «Победа». Сделав круг над поверженным Берлином, летчики-истребители сбросили это символическое Красное знамя, и оно, расправляясь, стало медленно падать. Его увидели тысячи пехотинцев, танкистов и артиллеристов. Они горячо аплодировали авиаторам, рапортовавшим Родине о своей окончательной победе над военно-воздушными силами фашистской Германии.

2 мая берлинский гарнизон капитулировал. Наша дивизия, как и другие авиасоединения 2-й воздушной армии, получила приказ перелететь в район Дрездена. Там продолжалось наступление. Там еще шла война.

Войска Первого Украинского фронта, прошедшие большой и трудный путь до Берлина, задержались в нем недолго. Прогремев танками по его улицам, они вскоре покинули город. Поток автомашин, подвод и пехотных колонн из уцелевших кварталов Потсдама и Тельтова повернул на юг. В этой поспешной переброске войск чувствовалось что-то тревожное.

Широкая, двусторонняя автострада Берлин — Дрезден стала тесной для людей и техники. Ведь по ней двигались не только войска, но и нескончаемые вереницы вчерашних узников фашизма, освобожденных Советской Армией.

В небе большими группами проносились самолеты. 2-я воздушная армия перебазировалась на аэродромы, расположенные у самого предгорья Судет. Самолеты нашей дивизии приземлились у Гроссенхайна. Штаб, летчики, все офицеры разместились в аккуратных особняках чистенького городка. Из окон мансард видны синеющие вдали горы.

Мы получили задание прикрывать с воздуха танковую армию Рыбалко и другие наши войска, начавшие поход за освобождение Праги. Многотысячные группировки немецких армий «Центр» и «Австрия» продолжали удерживать в своих руках большую территорию Чехословакии.

Наши полковые радисты сразу после приземления в Гроссенхайне услышали призыв пражских патриотов оказать им помощь. В ночь на 5 мая они подняли восстание против немецко-фашистских оккупантов. Советские танкисты шли им на выручку.

Несколько дней мы вели боевую работу, однако нам приходилось чаще подсчитывать самолеты, брошенные немцами на аэродромах, чем встреченные в воздухе. Советские войска быстро продвигались на юг. Они с ходу взяли Дрезден и устремились дальше.

Наш городок очень скоро стал глубоким тылом, погрузился в мирную тишину. Жителей здесь было мало, а может быть, они еще боялись показываться на глаза. Все мастерские и магазины были закрыты. На воротах завода, рядом с которым я поселился, предприимчивый хозяин оставил предупредительную вывеску: «Имущество Швеции». Чтобы не возникло никаких недоразумений, я поставил у входа на завод часового, приказал ему никого не впускать и не выпускать.

Бои в Саксонии и на территории Чехословакии заставили нас, стоявших на Эльбе, на время забыть о торжествах, которые мы ожидали после победного штурма Берлина.

Встреча наших частей и войск союзников, молниеносное окружение и разгром остатков немецких дивизий, все события сами приводили к мысли о том, что Германия вот-вот должна объявить о своей полной капитуляции, а этого пока не было. Слово «капитуляция» теперь означало конец войне, оно должно было возвестить всему миру, что гитлеровской Германии больше не существует, что на земле начинается новая жизнь, что больше мы не будем взлетать в воздух, чтобы вести бои и подставлять себя под вражеские зенитные снаряды, что уцелевшие в этой страшной бойне могут сказать: мы живы!

8 мая вечером у меня на квартире собрались почти все мои боевые соратники. Выпили, вспомнили погибших друзей. Андрей Труд под аккомпанемент гитары запел нашу любимую полковую песенку «Ястребки». С неостывшим фронтовым энтузиазмом мы дружно подхватили припев «Завтра утром снова в бой», хотя знали, что никаких боев в воздухе завтра уже не будет.

Разошлись к полуночи. Я лег и очень быстро уснул. Сквозь сон услышал выстрелы. Не вставая, пытался понять, что бы это значило. Стрельба с каждой минутой нарастала. Она слышалась и совсем рядом и где-то далеко. «Что такое?» — спрашивал я себя, одеваясь в темноте. Неужели еще какая-нибудь бродячая группа немцев, выходя из окружения, напоролась на наш гарнизон? Не должно быть. А что, если перестрелка связана с этим заводиком?

Ведь я же запретил впускать и выпускать людей. А кто-то из владельцев, наверное, решил дерзнуть — силой увезти свое имущество.

Непонятное всегда настораживает, заставляет теряться в догадках. Я с опаской посмотрел на открытые настежь окна — не залетели бы сюда шальные пули. Невелико удовольствие попасть под них, когда не сегодня-завтра наступит мир.

Слышу, уже стреляют из пулеметов, установленных на самолетах. А вот дудукнула пушка! Где-то, не в нашем городке, ей отозвалось орудие!

Настоящий бой… Видать, крупные силы выходят из окружения. Возможно, выброшен десант. Вот тебе и капитуляция. Я подошел к телефону и только поднял трубку, как в ней раздался сигнал. Я откликнулся.

— Товарищ комдив, война кончилась! — воскликнул молодой голос.-Мир, товарищ гвардии полковник! Мир!! Мир!!! Вы слышите?

— Слышу, — ответил я, чувствуя, как все мое существо начало освобождаться от чего-то незримо тяжелого, постоянно ощущавшегося все эти долгие военные годы. — Спасибо…

Я положил трубку, вздохнул и опустился на стул. Сознавал, что наступило то, чего все мы ждали с минуты на минуту, в чем не сомневались. И все же действие слов — «конец войне, мир» — было могуче, огромно, оглушительно!

Так почему же я сижу один, в темноте? Я бросился к выключателю, зажег лампу и выглянул в окно. Все небо было расчерчено трассами пуль, очередей, ракетами. Пальба изо всех видов оружия нарастала. Я тоже достал пистолет и несколько раз выстрелил из окна вверх.

Звонил телефон. Поздравляли из 16-го. Трубку передавали из рук в руки. Я слышал голоса Федорова, Трофимова, Сухова, Березкина, Труда, Вахненко, поздравлял их. Потом звонили Абрамович, Мачнев, Бобров, Вильямсон… Я пробился по телефону к Утину, Красовскому и тоже поздравил их.

Стрельба не утихала. Я вышел на улицу. Встречая знакомых и незнакомых людей, жал им руки.

Вскоре почти все летчики, работники политотдела и штаба сошлись в моем доме. Радость переполняла наши сердца, рвалась наружу, ее надо было разделить с друзьями. Вспоминали и тех, кто не дожил до этого дня, кого не было с нами.

Ночь, озаренная салютами, незаметно перешла в день. В великий День Победы.

9 мая и в последующие несколько дней летчики нашей дивизии еще выполняли задания командования, патрулируя в небе над Прагой. В один из таких дней Голубев, находясь в воздухе, увидел немецкий самолет «дорнье-217», шедший с запада на восток. Преследуя его, Голубев дал несколько предупредительных очередей, но тот летел дальше, отказываясь идти на посадку. Тогда Голубев поджег его, и он упал где-то в горах. Это был последний вражеский самолет, сбитый нашей дивизией.

После того вылета все до единого снаряды и патроны каждого самолета были взяты на учет. Они перестали служить войне.

В середине мая наша дивизия перелетела из Гроссенхайна в город Ризу на Эльбе. На всей нашей жизни здесь сверкали отблески неугасаемого сияния Победы — праздника всех народов мира. На аэродромах дежурило только несколько летчиков и техников — остальные отдыхали, осматривали Берлин, Дрезден, Прагу.

Столица Чехословакии встречала нас как родных сынов. На улицах нас окружали толпы народа, девушки дарили цветы и улыбки, хозяева ресторанов угощали лучшими блюдами и винами, решительно отказываясь от денег. В Дрездене мы увидели страшные развалины, под которыми заживо погребены тысячи жителей. Нам рассказали, что этот красивый город был разрушен бомбами союзников всего за несколько дней до перемирия. Мы слушали и возмущались: зачем это было сделано?

В Берлине мы проехали по улицам, побывали в рейхстаге, увидели очереди голодных немцев у советских пунктов, раздававших пищу, осмотрели памятники, разбитый собор, парки. Не найдя, где можно было бы присесть и перекусить своими запасами, подались за город, на природу.

Где-то за Потсдамом мы остановили машины и расположились на травке потрапезничать. Только открыли консервы, нарезали хлеб, как из кустов высунулось несколько детских белобрысых головок. Их личики, выражение глаз говорили о том, что смотрели они на нас не из любопытства.

Кто-то из наших засмеялся над ними, назвав маленькими фрицами, даже намеревался пугнуть их, но другой остановил его:

— На ребятах своей ненависти к фашистам мы срывать не будем.

— Верно.

— Эти не пойдут с оружием. Они-то больше других поняли, что такое война!

Чувствуя на себе взгляды голодных детей, никто не мог есть. Мы подозвали их, они доверчиво подошли к нам. В подставленные руки и рубашки мы наложили хлеба, консервов. Потом мы еще долго разговаривали об осиротевших немецких детях, о тех, кто сделал их несчастными. Думали о том, сколько неизмеримо больших несчастий принесли гитлеровцы другим странам и особенно нашей Родине.

Подумали и о том, что простить такое нельзя! Никогда! Многие, конечно, затаились сейчас, пытаются разбежаться, как тараканы. Но возмездие они должны получить. Рано или поздно, но — сполна!

В один из радостных майских дней, когда мы стояли на Ризе, я увидел около штаба двух людей в американской форме. Приблизившись, я в одном из них сразу узнал… своего друга юности — уральца Пильщикова. Иностранной форме я не придал никакого значения.

— Костя!

— Саша! — Пильщиков бросился ко мне.

Он представил мне своего товарища, и тот, довольный, что Костя встретил того, кого искал, сразу же покинул нас,

По их одежде и даже по лицам я догадался, что оба они находились в плену в американской зоне. Пока мы шли ко мне домой, Костя рассказывал, как он был сбит в Восточной Пруссии, как американцы освободили его из плена и задержали в Лейпциге, как обмундировали и собирались увезти с собой, как он убежал из-под охраны со своим товарищем, как разыскивал меня… Я слушал Пильщикова, смотрел на его стройную невысокую фигуру, худое, со впалыми щеками лицо, на американский берет, а перед глазами у меня стоял мой давний верный друг по военному училищу.

Это было тринадцать лет назад. Я приехал в Пермь с путевкой комитета комсомола учиться на летчика. Мне, как и другим ребятам, мечтавшим о крыльях, страшно не повезло: в школе этой осенью почему-то закрыли летное отделение и оставили только авиатехническое. Вот так! Вместо пилотов будем техниками. Мы, принятые, были поставлены перед уже свершившимся фактом. Большинство восприняло эту перемену молчаливо, а некоторые из нас начали писать рапорты. Среди этих настойчивых были уралец Костя Пильщиков и я.

Получив рапорты, начальник школы стал вызывать нас к себе на беседу. Он разъяснял, уговаривал, и ряды настойчивых заметно редели. Когда нас осталось очень мало, он дал нам за неугомонность по нескольку нарядов вне очереди, и мы тоже смирились со своим положением.

Костя сказал, что он все равно будет летать. Это мне очень импонировало, и нас крепко сдружила общность цели. Мы стали в школе энтузиастами планерного кружка. Почти каждый день мы таскали планер по полю, чтобы хоть разок «подлетнуть» на нем, а еще больше времени отдавали ремонту стареньких парителей. Все воскресенья подряд мы проводили в мастерских — строгали, крепили, клеили, красили, лишь бы потом подняться в воздух.

С Костей мы всегда ходили как связанные. И если, бывало, один из нас что-нибудь натворит, считалось, что мы виноваты оба. Такое мнение особенно укоренилось после одного довольно смешного случая.

В первую же зиму школьной жизни мы с Костей отличились в беге на лыжах и были включены в команду Уральского военного округа, которая ехала на всеармейские соревнования. Однажды, после пятидесятикилометровой гонки с полной выкладкой и со стрельбой из боевого оружия, мы, усталые, вернулись в казарму, сняли гимнастерки и стали чистить винтовки. Во время этой работы нам очень мешали рукава больших, не по росту, нижних рубах, которые нам выдали после бани. Закатанные рукава все время сползали.

Костя, протирая маленьким кусочком ветоши затвор, на чем свет стоит проклинал скупого старшину, который выдал нам очень мало ветоши.

— Слушай, Костя, у меня идея. Давай ножницы. Сейчас мы очень просто решим обе проблемы.

Ножницы быстро нашлись, и наши мучения кончились. Однако операция не прошла незамеченной. Вечером, как только мы легли, нас срочно поднял дежурный и сообщил, чтобы мы шли к старшине роты.

— Снимите гимнастерки! — приказал старшина.

Он грозно уставился на наши укороченные рукава. Оправдываться было бесполезно, и мы отправились на гауптвахту.

Старшину у нас в роте не любили за мелкие придирки, подхалимаж перед начальством и высокомерное отношение к нам. Все были очень довольны, когда его убрали.

Последний раз мы виделись с Костей в 1934 году, когда разъезжались по частям с предписаниями. Потом, через несколько лет, я узнал, что он стал летчиком, а на фронтах войны уже командовал авиаполком.

Костя Пильщиков, друг золотых юных лет, так смелей же входи в мой домик над Эльбой! Как ты мог даже подумать, что я тебя не узнаю, а тем более не пожелаю признать в чужой военной форме? Снимай ее, Костя, облачайся в мою гимнастерку, галифе, ведь тебе даже звезд на погонах не надо уменьшать.

Все нашлось у меня для друга — и одежда, и пища, и добрые слова. Разговоры, воспоминания воскресили в памяти незабываемые годы, полные настойчивой пытливости, молодецких проделок и упорного труда во имя заветной мечты.

Костя погостил у меня всего один денек. Я помог ему добраться до города, в котором можно было сесть на поезд. Он торопился домой, на Родину. Там о его судьбе еще ничего не знали.

Рассказы Пильщикова о лагерной жизни в плену, о трудном пути следования под охраной конвоя заставили меня думать о Бабаке, о его участи. Где он может быть? Если жив, то как его разыскать? И его тоже, наверное, после освобождения ведут под строгим надзором вооруженных часовых, заставляют спать на земле в лагерях для отдыха.

По дорогам Германии в это время следовало много колонн бывших военнопленных, гражданского люда, освобожденного из западных зон. Я и раньше не пропускал ни одной такой колонны, чтобы не спросить, нет ли среди них летчиков. Однажды мне передали в Ризу, что какой-то человек, шедший в длинной веренице военнопленных, крикнул проезжавшим навстречу летчикам: «Скажите Покрышкину, что Бабак в Чехословакии!»

Дошедший до меня через третьи руки этот возглас летчика ничуть не потерял своей трагической сущности. Я пригласил Трофимова, Сухова, и мы в воскресный день поехали на машине искать Бабака.

В Чехословакии объехали несколько лагерей, расспрашивали о летчике. Кое-где нам вообще не отвечали на наши расспросы, другие начальники конвоев, взглянув на мои погоны и на Золотые Звезды, искренне признавались, что такого — капитана, Героя Советского Союза — среди своих не замечали. К вечеру мы подскочили еще в один пересыльный пункт. Часовой, стоявший у ворот, не пропустил нас. Мы вызвали начальника.

— Летчики есть, — коротко сообщил он, — Один из них осточертел мне своими домогательствами. Выдает себя за Героя. Видали мы их!..

— Пригласите его к нам, — попросил я.

Начальник провел нас в свою резиденцию, сам отправился куда-то.

Бабак появился на пороге — оборванный, с черными струпьями от ожогов на лице, худой, изможденный. Увидев нас, он бросился к нам, но начальник конвоя преградил ему путь.

— Гражданин, назад! — заорал он.

Бабак остановился. В его глазах сверкнули слезы.

Мы подошли к Бабаку, обступили его.

Начальник притих.

— Я забираю капитана Ивана Бабака в свою часть, — сказал я ему. — Мне неизвестно, где вы были во время войны, по вас не видно, чтобы вы воевали с винтовкой в руках или на танке, а он сбил в воздухе свыше тридцати самолетов. Он заслужил любовь всего народа!

Мы все же увезли Бабака. В пути он рассказал нам, что с ним произошло тогда, в воздухе. Он пытался перетянуть через линию фронта на горящем самолете. Пламя слепило, обжигало лицо и руки.

Летчик уже понимал, что сесть не сможет, и выпрыгнул в полной уверенности, что он на нашей стороне. Но на земле его сразу схватили немецкие солдаты. Больной, с обожженным лицом, он был брошен в лагерь. Лечили его сами военнопленные, чем было.

Мы слушали Ивана и радовались, что он с нами, вместе мчимся на быстром комфортабельном «хорхе», что вокруг нас зеленеют поля, цветут деревья, все дышит весной, жизнью. Мы помнили, что на Бабака было послано представление к званию дважды Героя Советского Союза, и считали, что его судьба теперь сложится счастливо: ему присвоят это высокое заслуженное звание, а беды и огорчения — их надо понемногу забывать… Перед нами только открывался необозримый простор жизни и труда. Мы ведь совсем молоды!

В Москве началась полоса приемов, праздников, подготовки к Параду Победы. Со всех фронтов в столицу были вызваны люди. Я оставил своих друзей в городе на Эльбе, чтобы не скоро встретиться с ними. К возвращению теперь не торопила война, не подгоняли наступления. Жизнь, такая дорогая, такая непостижимо прекрасная, вырванная нами из кровавых рук завоевателей, звала нас к деяниям, радостям, горению.