Небо войны

— Просмотрите посадку, нет ли там немцев. Они уходят. Машины теперь выстраиваются вплотную. Среди них и моя. На ней полно людей.

Через несколько минут возвращаются наши автоматчики, докладывают:

— Все проверили, никого там нет. Броневичок разворачивается и едет влево, вдоль посадки. Машины следуют за ним. Я подбегаю к своей полуторке.

— Поехали.

— Не заводится, товарищ командир.

Колонна идет вперед. Мы остаемся одни, в темноте.

Солдаты прыгают из кузова нашей машины, догоняют других. Вся колонна теперь повернула туда, влево, я даже вижу ее в скупом свете молодого месяца.

Шофер приспосабливает насос, чтобы продуть трубку. Вдруг там, на бугре, слева взлетает каскад ракет и вспыхивает яростная пальба: строчат автоматы, пулеметы, бьют минометы. Загорается сразу несколько машин. Отсветы пожара разливаются по всему полю. Стрельба усиливается.

Слышу: мотор полуторки заработал.

— Давай вправо! Там чернеет лог, видишь?

— Вижу.

Вот так проверили… «Никого там нет…» На три шага отошли и вернулись… Струсили. Сколько жизней унес их обман!..

Теперь оставшиеся автомашины повернули за нами. Пешие тоже. Движемся без остановок, но единым потоком. Чувствую себя каплей в этой людской реке. Кто-то пробудил в людях чувство локтя и вселил в них презрение к страху. Кто? Невольно думаю о полковнике. Это он — пусть грубо и властно — поднял людей и не позволил им опустить руки.

На рассвете подошли к реке. Первыми переправляются артиллерийские упряжки. Но вот орудие перевернулось и потащило за собой лошадей. Погибли и все солдаты, сидевшие на лафете. Домой напишут — «пропали без вести».

Машины обходят глубокое место и прокладывают другой путь.

Ожидая очереди у переправы, я прислушиваюсь к разговорам:

— Один генерал застрелился под Черниговкой.

— Жалко девушек. Всех автоматчики перебили.

— Куда мы едем?

— На Володарское.

…Днем нашу колонну еще раз обстреляли немецкие мотоциклисты. Подъехали к Володарскому. Дорога проходит у самого аэродрома. Там ни одного самолета. Куда улетели? Никто не знает. Заехали в поселок, может быть, узнаю что-нибудь о своем полке.

Но сначала нужно завернуть на аэродром и достать горючего. В баке бензина осталось очень мало.

На складе горючего не оказалось. Тогда я вспомнил, что бензовозы ездили заправляться на край леса. Там тоже была закопана в землю цистерна. Разыскал ее, открыл и обрадовался — она была наполнена первоклассным авиационным бензином!

Заправил машину, налил бочку про запас и стал думать: как поступить с оставшимся горючим? Ну конечно, сжечь, чтобы не досталось врагу. Но каким образом? Придумал. Отрезал шланг, смочил бензином, один конец опустил в бак, другой поджег и бросил.

На бешеной скорости мы помчались в сторону. Вдруг видим: стоят машины. Пока мы с солдатом искали бензин и заправлялись, их собралось в лесу очень много. Они растянулись почти до самого бензосклада. На грузовиках сидели люди. Хочу крикнуть им, чтобы убегали отсюда, и не могу: горло сдавили спазмы. Страшная картина встала в моем воображении.

— Поворачивай назад! — кричу шоферу.

На полной скорости несемся назад, к бензоцистерне. Шофер посматривает на меня, я на него. Оба понимаем, что играем со смертью. Последние секунды пути были похожи на воздушный бой. Успеем выдернуть шланг — спасем людей, себя, не успеем…

Уже виден дымок. Значит, шланг еще тлеет на поверхности. Подбежав к цистерне, я выдергиваю шланг из горловины и отбрасываю в сторону. На лбу выступают капельки холодного пота. Я радуюсь, что нас выручил счастливый случай, а точнее, собственная неопытность. Бензин, оказывается, сразу испарился, а резина тлела очень медленно.

Наш просчет обернулся удачей. Мы возвращаемся в лес, я разыскиваю командира колонны и докладываю о найденных запасах бензина. Туда направляются десятки грузовиков. Мы едем впереди, показывая дорогу.

Как только стемнело, колонна двинулась в путь, на Донбасс. Там, говорят, возводится линия обороны, значит есть и наши войска.

Это был еще один тяжелый переход. В некоторых селах уже стояли немцы, и мы вынуждены были пробиваться в обход по разбитым проселочным дорогам, вброд через реки, то и дело толкать машины. И все-таки к утру мы добрались до Старо-Бешева, где были наши войска.

В штабе ВВС, который находился в этом же селе, мне сказали, что наш полк базируется западнее Ростова. Я немедленно отправился туда на своей полуторке. На прицепе тащил еще легковую, а в кузове вез палатки и колья. Все попутные машины обязаны были что-то эвакуировать в тыл.

Не доезжая до Таганрога, остановился в станционном поселке переночевать. Забираться в город на ночь было незачем: я видел, как к городу группа за группой шли немецкие бомбардировщики. Мое решение оказалось правильным. Только я устроился на ночлег в домике у элеватора, к нам постучали:

— Чья машина?

— Моя.

— Сейчас же уезжайте отсюда! A Таганроге немецкие танки, идут сюда. Мы будем взрывать элеватор.

Немецкие танки в Таганроге! Попал бы я ночью как кур во щи. Наверно, утром город был еще наш, а к вечеру все переменилось.

Прибыв в Ростов, я узнал, что и наш полк в эту ночь приземлился чуть южнее города. Там я и нашел его. Много я пережил за эту неделю, многое изменилось к худшему и на фронте. Но знакомые, родные лица однополчан, встреча с командиром, с Фигичевым, Лукашевичем, Селиверстовым, Никандрычем, Валей, дежурившей у телефона, снова вернули мне силы. Я увидел, что менялись только места базирования полка, а люди остались такими, какими были, — стойкими, выносливыми, честно и храбро выполняющими свой долг.

Виктор Петрович, пожимая мне руку, спросил:

— Что, Покрышкин, на самолет выменял полуторку?

— Почти так, товарищ майор. Тащил МИГ, пока было можно. Пришлось сжечь.

— А глаз цел?

— Цел, товарищ командир,

— Ну, хорошо. Были бы глаза целыми, чтобы видеть и уничтожать врага. Отдохни, подлечись и приезжай к нам. Полк перебазируется в Султан-Салы, ближе к немцам. Вот так, Покрышкин. Мы знали, что ты вернешься. Кто из летчиков уже ходил по земле, того сломить не так-то просто.

Разбитая бровь болела. Два дня я провел в санчасти, лечился, отдыхал, писал письма родным. Открывал и заветную тетрадь. На этот раз ее, как и остальные мои личные вещи, сохранили. Вспомнив населенные пункты, через которые проходил, хотел было записать их. Но потом решил, что Пологи, Черниговку мне не забыть никогда и без тетради.

…Лечение кончилось. Надо воевать! На той же полуторке, которая эти два дня стояла около санчасти, я уехал в Султан-Салы. На дороге встретились два потока: один — те же эвакуированные, только уже из русских придонских колхозов, другой — наши войска, идущие к фронту.

Войск было много, свежих, хорошо вооруженных. Таких сил я не видел еще за все месяцы войны. Чувствовалось, что под Ростовом готовится большое сражение.

На аэродроме в Султан-Салы я услышал тяжелую весть:

— Вчера похоронили Кузьму.

— Селиверстова? — машинально спросил я.

— Дрался с «мессерами» под Таганрогом… Упал недалеко от аэродрома… Похоронили там, на холме.

Его могила была видна от КП. Я пошел туда, чтобы своей рукой бросить на могильный холмик горсть донской земли.

Кузьма не много сбил вражеских самолетов, но скольким из нас он спас жизнь в воздушных боях! Скромный, застенчивый человек, прямой и честный товарищ, настоящий боевой друг.

Я постоял у свежей могилы с дощатым обелиском. Техник вырезал из дюраля звездочку и под ней, после фамилии, имени и отчества летчика, написал чернильным карандашом: «Вечная слава героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей Родины!»

Сколько обелисков с такими надписями осталось на просторах от Прута до Дона! Я вспоминал о наших первых могилах у западных границ СССР. Эта, над которой я склонился, была самой крайней на востоке. Будут ли они появляться еще дальше, за Доном? Тяжело было думать об этом…

Возвратившись на КП, я попросил, чтобы меня сразу же послали на боевое задание. Виктор Петрович понимающе посмотрел на меня, сказал свое обычное «хорошо» и вдруг спросил:

— Ты что-нибудь слышал о летчике Посте?

— Читал о нем, товарищ командир.

— Знаешь, что такое глубина зрения? Я растерялся, не зная, что отвечать.

— Так вот, — продолжал Иванов, — человек определяет расстояние двумя глазами. Есть такие исключительные люди, которые могут это делать и одним. Но ты, Покрышкин, не одноглазый Пост, который прекрасно летал и над сушей и над водой. По крайней мере нет нужды экспериментировать. Поезжай-ка ты на своей полуторке за Дон и организуй там переучивание молодых летчиков на МИГ-3. Они у нас летают на «чайках» и на «ишаках», а нам могут подбросить и новенькую технику.

Я не соглашался. Школьным, тыловым душком отдавало от этого задания. А мне хотелось воевать, сражаться. Виктор Петрович тем же спокойным тоном продолжал:

— Сначала денька три-четыре порассуждай с ними по теоретическим вопросам, поделись опытом, свои выводы преподнеси. За это время глаз подживет, и тогда ты с каждым полетаешь. Словом, хорошо получится. Так что не капризничай. Кому-то ведь надо готовить молодежь.

Я пожал Виктору Петровичу руку. Простился с друзьями и поехал машиной на задонский аэродром. Со мной отправились Никитин, Труд, Супрун и пятеро совсем молодых летчиков, еще не нюхавших пороха войны. Второй раз мне пришлось взяться за подготовку летной молодежи.

9. Низкое небо

Стояла осень. Здесь, в Зернограде, ее солнечные, прохладные дни напоминали о мирных днях ласкового бабьего лета, а сельские степи с лесополосами, скирдами золотистой соломы — об украинских равнинах, причерноморских богатых краях, оставленных нами.

В эти дни конца октября 1941 года я, как и каждый фронтовик, жил, волновался тем, что происходило на своем фронте, и судьбой Москвы. У Ростова шли напряженные бои за город, немцы рвались к нему, чтобы перерезать железную дорогу, связывающую Кубань и весь Кавказ с центральной частью России, лишить север богатств юга. Ростов героически защищался: здесь стойко дрались войска и ополченцы, сюда непрерывно подходили резервы из тыловых пунктов формирования и военных заводов, к которым уже приблизился фронт.

При первом взгляде на карту можно было сразу понять, что немцы намереваются захватить Ростов обходом на Новочеркасск и Шахты. Это предвидело наше командование. В этом районе сосредоточивались большие силы.

Тревожили, заставляли глубоко задумываться сообщения о битве под Москвой, у Ленинграда. Чем короче были эти сообщения, тем больше говорили они нам о напряженной, трудной обстановке. Газеты приходили с опозданием. Но их, приносивших уже устаревшие вести, ожидали каждый день. Упоминание о населенных пунктах, расположенных недалеко от Москвы и Ленинграда, где шли бои, вызвали во мне воспоминания о моей жизни. В Ленинграде я учился на авиатехника, стал планеристом, в Москве бывал.

Близился праздник Октября, все ждали торжественного заседания. Выступит ли Сталин? Что он скажет в этот великий день? Неужели не прозвучит величественно и радостно голос столицы?

Где сходилось двое или трое, там говорили в эти дни о Москве, о нависших над ней черных тучах.

И вот пришло известие о торжественном заседании в Москве, о военном параде на Красной площади, о выступлении И. В. Сталина. Его уверенно-спокойные слова внесли в нас еще большую веру в нашу победу.

В Зернограде мы жили по распорядку прифронтовой военной школы: занятия в классе, политбеседы, учебные полеты на УТИ-4 и на МИГ-3. Наш аэродром был расположен у самого поселка совхоза, нам отвели удобные служебные помещения, и ничто не мешало размеренной работе. Основным вспомогательным материалом для занятий были боевой опыт полка и мои записи в тетради.

Теоретическая подготовка называлась у нас «тактикой». Такое высокое наименование разборов воздушных боев, полетов, эпизодов войны возвышало сам предмет, подчеркивало необходимость знания опыта своих товарищей. Постоянное напоминание печати, партийных и комсомольских органов о том, что надо повседневно учиться на боевом опыте, сделало для нас, фронтовиков, такую учебу жизненной потребностью, правилом, законом.

В самом деле, ведь новое пополнение прибывало в авиацию из школ, которые готовили молодых летчиков по старой, давно составленной программе, для таких машин, как «чайка», И-16. Прибыв на фронт, летчик сразу попадал в почти новый для него мир: тактические навыки, приобретенные в школе, были явно недостаточными по сравнению с тем, чего требовала от летчика война. Значит, здесь, в полку, мы, старшие товарищи, должны были позаботиться о том, чтобы пополнение сразу вооружалось опытом, приобретенным нашей кровью, чтобы оно не повторяло наших ошибок. Поэтому командиры полков ставили учебу летчиков в один ряд с боевой работой.

Значение неустанного повышения профессионального военного мастерства я понял после своих первых неудач и побед над врагом. Передавать опыт молодым было для меня самого очень полезным: в таких беседах глубже осмысливалось главное, существенное, восстанавливалось в памяти забытое.

Я рассказывал молодым истребителям о преимуществе пары перед тройкой, о наиболее выгодных заходах при штурмовке наземных объектов, о том, как маневрировать в зоне зенитного обстрела, о вооружении и тактике вражеской авиации. Были самокритично разобраны причины моих неудач, ошибки Семенова, Миронова и других однополчан. Я рисовал на классной доске силуэты вражеских самолетов и объяснял, под какими ракурсами, с какого расстояния по ним нужно вести огонь. Не забыл рассказать и о двух сантиметрах, спасших мне жизнь.

Завершающим этапом обучения явилась практическая отработка элементов воздушного боя на МИГе. Ребята «дрались» с азартом, приемы выполняли с академической тщательностью и порой забывали, что фронт совсем рядом.

Однажды, когда два молодых летчика вели поединок, в зоне вдруг появился «юнкерс-88». Он шел прямо на аэродром. Я и встревожился и обрадовался; сейчас «мои курсанты» покажут, на что они способны.

Но что это? «Юнкере» уже на подступах, а наши истребители продолжают кружиться, преследуя один другого, Неужели они не видят его?

Я кинулся к своему МИГу и взлетел. Вражеский разведчик, однако, успел сбросить бомбы (они упали где-то на окраине) и скрылся в облаках. Если бы между самолетами была радиосвязь, я бы, конечно, навел ребят на противника, ведь они все еще продолжали «бой».

— Видно, вы уже переучились, — сказал я этим двум молодцам, когда они явились ко мне с докладом.

Летчики, ничего не поняв, смотрели на меня невинными глазами.

— «Юнкерса» видели?

— Какого «юнкерса»? — с улыбкой спросил один из них.

— Рядом с вами прошел и бомбы сыпанул. Эх вы, истребители!

На разборе полетов пришлось разъяснить всем молодым летчикам, что и в тылу надо чувствовать себя, как на войне.

Этот случай окончательно укрепил меня в мысли, что молодежь пора отправлять на фронт.

Затянувшаяся учеба в тылу расхолаживала их, притупляла у них бдительность. В тот же день я послал в полк донесение: переподготовка закончена. Вскоре приехал начальник штаба и привез разрешение на перелет. В один из последних дней октября мы возвратились в полк: я на УТИ, а все молодые летчики на МИГах.

А настоящие воздушные бои на нашем фронте происходили все реже и реже. Непогода прижала авиацию к земле. Летать группами стало почти невозможно: пойдешь — и растеряешь всех.

Вскоре в районе Ростова обстановка изменилась. Немцам не удалось обойти город с севера. Изматывая противника, наши войска готовились перейти в наступление.

Неутихающий гул битвы долетал и до нашего аэродрома. Мы сильно переживали, что не можем оказать настоящей поддержки своим наземным войскам. Более доступным видом боевой работы была для нас воздушная разведка и штурмовка вражеских войск малыми группами.

В один из таких серых, угнетающих дней меня вдруг вызвали по телефону на командный пункт. Я хотел было взять с собой планшет, но, выглянув за дверь, понял: карта мне не понадобится. Облака висели так низко, что не видно было другого края аэродрома. Правда, я уже давно подумывал о полете на предельно малой высоте. Его можно было бы сравнить с пешеходным путешествием, поскольку ориентироваться пришлось бы по телеграфным столбам, развилкам дорог, посадкам и строениям. Но для такой детальной ориентировки необходимо хорошо знать местность на маршруте.

Когда я пришел на КП, Виктор Петрович, подав руку, усадил меня рядом с собой, как для сугубо личного разговора. Справившись о моем самочувствии, он спросил, знаю ли я, что наш полк представлен к званию «Гвардейский».

— В старой русской армии были лейб-гвардии Семеновский и Преображенский полки, в гражданскую войну была Красная гвардия. А теперь вот будет и Н-ский гвардейский истребительный полк, — сказал командир полка. — Думаю, что мы заслужили такую честь. Ну, а теперь к делу: надо лететь.

— Сейчас?

— Да. Только что звонил комдив. Получено важное задание из штаба фронта.

— Если лететь, то только одному.

— Безусловно. При такой погоде там, где пройдет один, двое ни за что! Надо, Покрышкин, найти танки генерала Клейста.

О танковой группе Клейста я уже кое-что знал по сводкам Советского Информбюро. Она наносила нам ощутимые удары. Пройдя западнее Орехова, через ряд районов Донбасса, танки вышли к Дону.

Здесь они предприняли попытку взять Шахты, форсировать Дон и обойти Ростов. Но, получив сокрушительный контрудар под Шахтами, группа Клейста откатилась назад и куда-то исчезла под покровом осенних туманов.

«Надо найти танки Клейста!» — задание очень конкретное. Кто, кроме летчиков, в этих условиях мог за один-два часа обшарить все прифронтовые дороги, посадки, села и сказать: танки вот здесь?!

Никто.

Нужно было только увидеть их, только сообщить, где, в каком месте они в данное время, и командованию фронта станут совершенно ясны все оперативные планы вражеской группы «Юг». Надо было знать, куда направлены танковые силы врага, — вот что было решающим для наших войск, обороняющихся в этом районе.

— Дайте мне двухкилометровку, — попросил я Никандрыча. Моя карта малого масштаба не годилась для такого полета.

Штаб полка сообщил в дивизию, что на поиски танков Клейста вылетаю я. Только Никандрыч положил трубку, позвонили к нам. Комдив вызывал меня к телефону.

— Покрышкин, надо найти танки!

Это был приказ и просьба вместе. Комдив повторил его для того, чтобы я еще больше проникся важностью задания. Он понимал, что одних слов «надо найти» мало. Нужно было сказать еще что-то.

— Мы сегодня уже потеряли два «маленьких» в этом поиске. Они разбились в тумане. Ты знаешь, зачем я говорю тебе об этом?

— Знаю. Я должен возвратиться, товарищ комдив.

— С данными!

— Все понятно.

— Посмотри на Чалтырь. Там наши окружили вражеские войска. Но главное — танки!

— Есть главное — танки!

— Представим тебя к ордену.

— Задание будет выполнено!

Сначала я мысленно прошел по намеченному маршруту. Выйдя к Новочеркасску, повернул на юг, потом взял вправо и полетел вдоль дороги, ориентируясь по телеграфным столбам. Увидев линию железной дороги, повернул снова вправо.

Мне нужно было заранее определить время пролета каждого ориентира. Я проиграл и несколько вариантов восстановления потерянной ориентировки.

После тщательной подготовки сел в кабину МИГа и взлетел. Сразу же вошел в облака, снизился. Высота двадцать пять — тридцать метров, видимость крайне ограниченная, горизонт закрыт, земля просматривается только прямо перед самолетом.

Строго придерживаюсь ориентиров. Вот станица Богаевская. От нее дорога идет на Новочеркасск. Я лечу на Чалтырь. К городку беспечно движутся немецкие мотоциклисты. Если он окружен нашими, вокруг него должны быть свои войска. Я вижу только немцев. Лечу так низко, что, кажется, слышу тарахтение мотоциклов.

Вот и Чалтырь. На южной окраине замечаю много танков. Чьи? Наши? Подхожу ближе и различаю на бортах у них белые кресты. То же самое обнаружил и на западной окраине — десятки танков. Видимо, это часть группы Клейста.

Захожу еще раз, чтобы внимательней просмотреть дворы и улочки. И вдруг замечаю, что в Чалтыре наша пехота ведет оборонительный бой. Значит, окружены здесь не немецкие, а советские войска. Неужели в вышестоящих штабах не знают об этом? Нужно немедленно лететь в полк.

Вернувшись на аэродром, сразу же докладываю в штаб дивизии о нашем окруженном гарнизоне. Мне верят неохотно. Но вылетевшие вслед за мной другие разведчики подтвердили мои данные. Через несколько часов комдив снова приказал мне отправиться на разведку, на этот раз с заданием найти основную группировку вражеских танков.

Теперь я избрал новый маршрут — над проселочными дорогами и лесопосадками. Танки, решил я, не будут держаться открытых трактов.

К вечеру погода стала еще хуже. В холодном воздухе замелькали снежинки. За линией фронта снизился до предела.

Над заданным районом — западнее Новочеркасска — я кружил долго, уже горючего осталось в обрез, а никаких признаков танков не обнаружил. Меня охватило чувство близкое к отчаянию. Не нашел, не оправдал доверия. Неужели их здесь нет? А если они завтра нанесут из этого района удар по нашим войскам? Что скажут тогда обо мне командиры и товарищи?

Я уже рисковал упасть где-то на землю при возвращении, когда решил просмотреть еще одну степную лесополосу.

Отлетев немного от дороги, я вдруг увидел на поле несколько широких следов.

След гусениц!

И вдруг три ряда плотно поставленных один к одному немецких танков! Дыхание захватило. Они! Такая большая группа — машин двести! Вот она, главная сила Клейста!

Танкисты, конечно, не ожидали появления советского самолета в таком небе — они, разложив костры, грелись. Когда же увидели над самыми головами самолет, бросились врассыпную, к своим машинам. Как мыши в норы, они ныряли в люки.

О бензине я забыл — да разве можно было думать еще о чем-нибудь, кроме как о танках! Надо было пройти над ними еще разок, чтобы не ошибиться в подсчете, в месте их расположения. Но это уже было ошибочное решение. Теперь меня встретили таким зенитным огнем, что когда я вскочил в облака, то они были освещены трассами, словно молниями. Пришлось сразу же отвалить в сторону. В эти минуты я, как никогда, заботился о том, чтобы поскорее возвратиться домой.

Памятные ориентиры встали надежными стражами на обратном маршруте и не подвели меня.

Глубокое, могучее чувство боевой радости, фронтовой удачи! Разгаданы вражеская тайна и хитрость. Я почти бегом бежал от самолета к КП. Моего возвращения здесь ожидали уже с большой тревогой. Телефонистка Валя, увидев меня, заулыбалась.

— Нашел? — спросил командир полка.

— Нашел! — ответил я.

Валя подала мне в руки трубку. Комдив ждал на другом конце провода. Он выслушал мой доклад, поблагодарил и не задал ни единого вопроса для уточнений. Донесение о танках Клейста надо было срочно передать в другие, высшие штабы.

За ужином, в общежитии, что бы я ни делал в этот вечер, у меня перед глазами так и стояло впечатление той минуты, когда я видел следы на пашне, затем в три ряда танки и пылающие костры у лесополосы. Эта картина врезалась мне в память навсегда.

Разведчику трудно самому оценивать добытые им сведения о противнике. Но увиденные мной в этой мгле осеннего вечера немецкие танки были такой крупной «находкой», что о ней то и дело говорили в штабе в течение целой недели. Их словно выхватили из темноты лучом прожектора и уже не выпускали из-под этого бдительного света. На второй день рано утром кто-то полетел посмотреть на поля Каменного Брода, где я обнаружил танки. Их там уже не было. Но следы от них ничто спрятать не могло!

Группу Клейста встретила наша армия прочной обороной у Ростова. Там вспыхнула яростная, небывалая битва. Немцам тогда удалось на несколько дней ворваться в город. Но подготовленная оборона не позволила врагу захватить город с ходу. Существенные потери противника сразу же сказались. Враг вполз в Ростов, но при первом штурме наших войск не выстоял, проворно бежал на запад. Когда наши освободили этот красивый, спаленный войной южный город — первый в ходе Отечественной войны! — я чувствовал, что в этой славной победе армии и народа была частица и моих сил.

Удар наших войск по врагу под Ростовом вскоре отозвался гулким раскатом нашей победы под Москвой. Наступление Советской Армии под Тихвином, разгром вражеских полчищ на московской земле и на других участках фронтов были замечательным новогодним подарком народу, радостными провозвестниками нашей окончательной победы. Но ее солнечный день был еще далеко-далеко, за туманами, вьюгами, дождями, за грозными испытаниями еще нескольких лет войны.

10. Зима больших надежд

Зима обрушилась на землю морозами, метелями и пронизывающими ветрами. Казалось, она загонит в укрытия все живое. Но именно в эту лютую пору 1941 года Советская Армия совершила свой беспримерный подвиг. Разгром немцев под Москвой придал нам новые силы, еще больше укрепил нашу веру в победу над гитлеровскими захватчиками.

Здесь, на юге, фронт проходил по реке Миусу. Наш полк базировался в пригородном поселке.

Боевая работа полка оставалась прежней: разведка, штурмовка вражеских войск и аэродромов. Летали почти по одним и тем же маршрутам, на одни и те же объекты.

Перед самым Новым годом большую группу летчиков вызвали в штаб дивизии. Провожавший нас Никандрыч шепнул мне:

— Дырочку на гимнастерке заготовь.

Я понял его намек. Приказ командования фронта о награждении мы уже читали. Фигичев, Крюков, Середа и я ждали этого вызова.

Штаб дивизии находился в поселке Ровеньки. Здесь я встретил много старых знакомых.

Принимая из рук комдива орден, каждый невольно вспоминал и тех, кто не дожил до этого радостного дня. А как хотелось видеть рядом Миронова, Соколова, Дьяченко, Назарова и Атрашкевича!

После вручения наград состоялась конференция, на которой с докладом выступил инженер дивизии. Он говорил о современной авиации — нашей и фашистской, старался всячески доказать превосходство отечественных самолетов — МИГ-3, И-16, «чайки» — над немецкими. Зачем это понадобилось ему, не знаю. Ведь все, кто его слушал, уже раз встречались с «мессершмиттами» и «юнкерсами» в много воздухе, вели с ними бои и, следовательно, хорошо знали, что они собой представляют.

После доклада попросили выступить летчиков — поделиться боевым опытом и высказать свое мнение о наших и вражеских истребителях. Слово предоставили мне. Сравнивая МИГ-3 с МЕ-109, я откровенно сказал, что наш самолет, несмотря на многие его достоинства, все-таки очень тяжел и на малых высотах уступает «мессершмитту» в маневренности. Слабовато у него и вооружение. В заключение я пожелал советским авиаконструкторам побыстрее создать новые, более совершенные машины.

Мои слова были сразу же расценены как непатриотические. Я-де, мол, не прославляю отечественную боевую технику, а пытаюсь дискредитировать ее. Получив такую пощечину, вряд ли кто захочет откровенно высказывать свое мнение. И я решил больше никогда не выступать на подобного рода совещаниях. В полк возвратился в подавленном состоянии. Лишь боевые вылеты помогли освободиться от этого неприятного осадка на душе.

В канун 1942 года на нашем фронте наступило затишье. Даже авиация не проявляла обычной активности. Приближался новогодний праздник.

В полку и дивизии подводили итоги, подсчитывали, кто сколько совершил боевых вылетов и сбил вражеских самолетов. И на войне у нас было развернуто социалистическое соревнование.

Вечером накануне встречи Нового года к нам в землянку забежал адъютант эскадрильи.

— Послушайте, что происходит, — сказал он, отозвав меня в сторону.

— Что же именно?

— Кое-кто поступает несправедливо. Я лично сам готовил сведения и знаю: у вас больше всех боевых вылетов и сбитых самолетов. А первое место почему-то дали капитану Фигичеву.

— Вот и хорошо.

— Что же тут хорошего?.. — растерялся адъютант. — Ведь показатели у него ниже…

— Одни ниже, другие выше. Сбитых-то самолетов у него больше.

— Да нет же, — горячился адъютант. — Вот тут у меня все записано… — И он начал разворачивать свои бумаги. — Я о вас беспокоюсь, о вашей чести.

— Спасибо, — не сдержался я. — О своей чести я позабочусь сам, и не здесь, а в полетах. А Фигичев заслуживает первенства. Сегодня такой подарок ему особенно кстати. Жених!

— Это верно, — вздохнул адъютант и, козырнув, вышел из землянки.

Разговор с адъютантом все-таки задел меня. Оказывается, там, в дивизии, не забывают тех, кто их критикует. Не осмелившись отказать мне в награде, они решили все-таки ущемить меня при подведении итогов соревнования. Что ж, пусть это останется на их совести. Я солдат, и надо быть выше мелких обид.

В душе я, конечно, рад был за Валентина Фигичева. Лучшего свадебного подарка и не придумаешь. А Валя и Валентин действительно уже зарегистрировали брак в местном загсе. Значит, жизнь ничем нельзя остановить. Любовь не умолкает даже тогда, когда грохочут пушки. Волновало лишь одно: только бы у них все получилось по-настоящему, без фальши и обмана. Ведь о Вале вздыхал не один «добрый молодец».

Вечером, когда все летчики полка собрались в столовой на ужин, Виктор Петрович Иванов поздравил нас с праздником, пожелал в наступающем году боевых успехов, а затем произнес хороший сердечный тост в честь новой семьи, сложившейся на фронте.

После ужина Фигичев пригласил нас к себе на квартиру за домашний стол.

Правда, свадьба проходила по-фронтовому. Гости пришли без подарков. Стол не оглашался «выстрелами» шампанского. Закусывали только сибирскими пельменями с уксусом. И все-таки было весело и по-домашнему уютно. Мы пили за счастье новобрачных, за боевые успехи, пели под гармошку песни, кричали «горько»…

Глубокой ночью стали расходиться.