Небо войны

— Хорошо.

— Уходить домой тоже не следовало. Карпович молчит. Виктор Петрович смотрит то на него, то на меня. Потом спрашивает у меня о Лукашевиче:

— Сбили?

— Не видел.

— Что же с ним случилось?

Командир полка глубоко вздыхает и медленно идет вдоль стоянки. Я шагаю с ним рядом.

— Какое-то загадочное исчезновение, — говорю. — Получилось в точности, как с Соколовым и Овсянкиным. Опять полная неизвестность.

— О них-то уже все известно, — спокойно возражает Виктор Петрович.

Я невольно подаюсь вперед, чтобы взглянуть в лицо командира. Оно суровое, непроницаемое.

— Что с ними, товарищ командир?

— Вечером расскажу всем…

Лукашевич появился на пороге столовой, когда мы все, кто там находился, с затаенным дыханием слушали рассказ Виктора Петровича о Соколове и Овсянкине. Летчик сразу понял, о ком идет речь, и тоже замер у двери. Он видел, как метнулись к нему короткие, полные радости взгляды, как на минуту умолк командир, посмотрев на него своими большими грустными глазами, будто сказал свое самое ласковое слово — «хорошо».

От радости у Лукашевича даже слезы навернулись на глаза. Это была счастливая минута в его жизни. Он снова возвратился в свой родной полк, в дружную крылатую семью.

— Летая на запад, мы все верили, очень верили Днестру, — говорил Виктор Петрович. — Подбитые старались перетянуть через реку, оставшиеся без самолета тоже спешили к ее берегам. И Днестр никого из нас не подвел. Помог бы он Соколову и Овсянкину, если бы они от Бельцев полетели прямо на восток. Кто-то из них, видимо Соколов, был подбит. Овсянкин не оставил своего командира, и они вместе полетели на северо-восток, в направлении Ямполя. Если посмотреть на карту, то сразу видишь, что Ямполь от Бельцев в два раза ближе, чем Григориополь. Поэтому они и избрали этот самый короткий маршрут.

Недалеко от Ямполя летчики сели, считая, что здесь еще находятся наши. А там уже были немцы. Они окружили Соколова и Овсянкина, хотели взять их живыми. Наши товарищи отбивались до последнего патрона. Поняв, что вырваться не удастся, они решили, что лучше остаться мертвыми на родной земле, чем мучиться в фашистском плену. Вы спросите, как мы узнали о мужестве наших боевых друзей? Об этом рассказал на допросе немецкий летчик, взятый недавно в плен. «Я каюсь, — говорил он, — что не поступил так, как ваши летчики под Ямполем. У нас тоже есть понятие воинского долга!» Он и сообщил подробности этого события на левом берегу Днестра. Дорогие друзья, — сказал в заключение командир полка, — пусть навсегда сохранится в нашей памяти образ бесстрашных летчиков нашего полка, славных сыновей советского народа Анатолия Соколова и Алексея Овсянкина!

Мы встали со своих мест и почтили память боевых друзей минутой молчания. Были слышны лишь всхлипывания официантки да пронзительный свисток паровоза, долетевший со станции.

После ужина летчики окружили Лукашевича. Он рассказал, что при выполнении левого разворота самолет вошел в штопор; чтобы вывести его, не хватило высоты, пришлось прыгать с парашютом. Приземлился Лукашевич почти рядом со сбитым мною немецким летчиком. Преследуя фашиста, наши пехотинцы стреляли и по нему до тех пор, пока не услышали русскую речь.

— Вот вам еще один печальный результат полета тройки! — не сдержал я своего возмущения. — Летишь, а по бокам два ведомых, словно телохранители. Но ведь я не комдив, чтобы меня так охраняли. Дайте мне такую свободу в строю, чтобы своими разворотами я не заставлял одного выбрасываться с парашютом, а другого уходить черт знает куда!

— Спокойно, Покрышкин! — остановил меня майор Иванов. — Расшумелся, как самовар. Сегодня тройкой летали последний раз. — Эти слова он произнес решительно, как приговор.

Вернувшись в общежитие, я увидел на своей подушке треугольное письмецо. Первая за время войны весточка из Новосибирска.

«Во первых строках» сестра Мария писала, что домой пришло печальное известие о младшем брате Петре — пропал без вести. Я знал, что этот сильный, волевой крепыш никогда не сдастся в плен. Значит, погиб. Значит, война уже забрала одного из нашей семьи. Теперь на фронте нас осталось двое. Третий подрастает, идет по моим стопам. Дождется ли мать кого-нибудь из нас после войны?.. Далее Мария сообщала, что ее муж Павел тоже ушел на фронт, перечисляла имена всех двоюродных братьев, надевших солдатскую форму. «Деньги от тебя пришли, — говорилось в конце письма, — мама и я шлем тебе спасибо». «Хорошо, — подумал я, — что они получили, наконец, от меня подмогу. Завтра же, как приедем на аэродром, напишу им ответ».

На рассвете, под грохот артиллерии, долетавший со стороны Балты, наш полк поднялся с аэродрома и спешно перебазировался на новое место.

Отступление продолжалось.

6. Море и девушки

Теперь мой дом — самолет. Под его крылом я обедаю, в перерывах между полетами читаю газеты, пишу письма, веду свою тетрадь.

Когда полк начал менять аэродромы, я решил было записывать названия населенных пунктов, в которых мы останавливались. Но в конце июля и в первой половине августа перелеты стали настолько частыми, что мне пришлось отказаться от своего намерения.

Немецкие войска стремительно продвигались в направлении Киева. Наш полк, как и другие авиачасти, вынужден был отходить на восток вдоль моря. Мы отступали, конечно, под прикрытием наземных войск, всеми силами помогая пехотинцам сдерживать гитлеровские полчища.

После Котовска полк всего на день задержался на аэродроме у Фрунзевки. Отсюда мы сделали несколько вылетов на штурмовку и сразу же перебазировались в Березовку. Здесь летное поле находилось у самой дороги.

Пока мы стояли вблизи наших границ, почти не видели беженцев, отступающих солдат рассеянных частей. А у этой дороги…

Медленно продвигаются повозки, запряженные лошадьми, волами. На них навалена домашняя утварь, сидят старики, женщины, дети, измученные, опаленные солнцем, серые от пыли. Кто-то натянул над собой «цыганский» шатер, и из него выглядывают ребячьи лица. Стада коров, овец, лошадей, перемешиваясь, разбегаются по дороге. Пыль движется тучей, окутывает все. Тракторы тащат по три-четыре комбайна. Гудят, безнадежно требуют проезда автомашины.

Стоим, углубившись в лесополосу, чтобы не так обдавало пылью, и смотрим на эту печальную реку. Да, мы, наша армия, не смогли сдержать натиск врага. И мы, как и эти люди, отступаем в надежде на подкрепление, на свежие силы.

Идут бойцы, раненые и здоровые, в ботинках и обмотках, в потных гимнастерках, некоторые с котелком на ремне и без винтовки. Скатки шинелей кажутся им грузом. За плечами тощий вещевой мешок, в кармане или за обмоткой ложка.

Мы подступили к ним ближе, заговорили:

— Почему без оружия?

— Нет оружия.

— Как так?

— Не выдали. Говорят, не хватает.

Горько слышать и видеть все это.

Вспоминаются страницы «Войны и мира», фильмы о гражданской войне. И приходят мысли о большом терпении народа, о могучей силе нашей страны, которая еще не всколыхнулась вся, не вздыбилась от ярости.

Пусть ярость благородная

Вскипает, как волна,

Идет война народная,

Священная война.

Напев этой песни словно слышится в гуле, который стоит над пыльной дорогой.

— Ракета!

От КП взлетела одна, другая ракета. Мы бежим сколько есть сил к машинам. За деревьями дробится огненно-красный диск заходящего солнца. А может быть, там что-то горит.

Несколько МИГов поднимаются в воздух и сразу же ввязываются в бой.

Вокруг «юнкерсов» вьется целая стая «мессершмиттов». К «юнкерсам» пробиться трудно, но любой ценой надо.

Селиверстов полез напролом к ведущему группы «юнкерсов». На него навалились два «мессершмитта». Из наших никто не успел поддержать его: преследуем уходящую группу. Оглядываюсь и вижу: самолет Селиверстова уже тащит за собой черный шлейф дыма. Вот выбросился летчик, и МИГ продолжает свой последний полет без человека. Пламя его взрыва на земле сливается с кровавым закатом.

Внимательно смотрим на спасенную дорогу. На ней как раз появилась большая колонна наших войск. Машины, разваливая копны хлеба, обгоняют орудия на конной тяге. У бойцов за плечами винтовки, все в касках. Хочется смотреть на них, почувствовать их силу и уверенность. Это так необходимо душе.

Селиверстов возвратился в полк на колхозной автомашине. По его виду мы поняли, что если бы он задержался в самолете еще хотя бы на минуту, то, возможно, и не остался бы в живых.

Друзья сразу же окружили Селиверстова и начали над ним подтрунивать. Один из летчиков оттягивал покоробившуюся от огня полу реглана, второй предлагал поменяться сапогами.

— Теперь походишь за командиром БАО, — под общий смех заметил Фигичев. — Прежде чем что-либо выдать или заменить, он тебе прочтет несколько лекций о сроках носки обмундирования.

На следующее утро, едва мы сели завтракать, послышался гул моторов.

— Наши! Пошли на бомбежку, — сказал Матвеев, указав на появившуюся в небе группу самолетов.

Я взглянул в ту сторону: с востока к аэродрому приближались «хейнкели».

— Это немцы! — крикнул я и кинулся к самолету. Моя машина стояла на самом краю аэродрома. Пока добежал до нее, несколько раз упал, запутавшись ногами в густой гречихе.

Когда схватил лежавший под крылом парашют, услышал свист падающих бомб. Инстинктивно прижался к фюзеляжу, словно он мог защитить меня от осколков.

Несколько взрывов качнули землю, и в воздухе снова повис гул «хейнкелей». Они делали второй заход.

— Чувашкин! — звал я техника. — Убирай маскировку!

Никого. Я успел отбросить несколько больших веток. А вот и бомбы…

Они легли около моего самолета. Я слышал, как самая близкая ко мне ударилась о землю.

И на этот раз мое счастье, моя судьба таились где-то в тех огромных железных болванках, которые упали в землю и остались там.

Бомбы не взорвались. Они заставили меня поверить в то, что я сильнее самого страшного оружия, что я пройду все испытания. В те минуты тишины после налета я подумал об этом проще: никогда не буду прятаться от врага и останусь жив. С точки зрения военной такой вывод был безрассудством, но он пришел ко мне.

Много бомб насыпали немцы на наш аэродром, но мы отделались, как говорится, испугом. А после завтрака сразу же объявили приказ: готовиться к перелету. Наша новая точка — Тузлы.

У КП столпились летчики: Никандрыч выдает новые карты. На них один угол голубой.

Море!

На наших потертых картах его не было.

Море на карте напомнило мне об одном чудесном человеке — летчике, с которым я встретился в доме отдыха, в Хосте. Я давно ничего не слышал о нем. Если бы он сегодня узнал о том, что я стал истребителем, что я сражаюсь с врагами на фронте, он был бы рад. Встретимся ли мы с ним когда-нибудь?

Виктор Петрович рассказывает о Тузлах. Он летал туда. Его внимательно слушают. С его слов можно понять, что там, под Николаевом, спокойно, как в глубоком тылу. После сегодняшнего налета Тузлы представляются нам сказочным приморским уголком, далекой обетованной землей. Может быть, там мы хотя бы смоем с себя пот, отстираем морской водой пропитавшуюся пылью одежду. А больше всего хочется вдохнуть прохладную свежесть моря.

Виктор Петрович продолжает говорить об обстановке на нашем участке фронта, дает последние наставления и поглядывает на меня. Я чувствую, что он что-то, хочет мне поручить. Летчики расходятся по машинам. Виктор Петрович подзывает меня и, чтобы не задерживать моего взлета, идет рядом со мной.

Мы с ним никогда не беседовали на отвлеченные, неслужебные темы, между нами, кажется, нет и не может быть дружбы в широком смысле этого слова. Но стоит нам остаться вдвоем, мы улыбнемся друг другу, и наши служебные, деловые отношения на какое-то время отходят на второй план. Мы беседуем по-товарищески. В эти минуты я замечаю, что Виктор Петрович стал немного сутуловатей. Мне хочется спросить его о здоровье, но я стесняюсь и только смотрю на него, как на старшего, доброго человека и командира, всей душой преданного авиации. А он, вижу, готов положить мне на плечо руку и сказать что-то сердечное, такое, что придало бы мне бодрости, сил, уверенности. Он может спросить, почему на мне такая старая, побелевшая на спине гимнастерка. Но он только пройдется со мной, выслушает мои предложения, скажет свое «хорошо, хорошо». Наверное, он со многими находит такой душевный контакт, словно стремится каждому из нас отдать частицу своей бодрости, убежденности, своей уравновешенности.

Сегодня Виктор Петрович, очевидно, намерен сказать мне что-то важное. Он молчит, пока мы идем по гречихе. Потом неожиданно говорит:

— В Тузлах будут рядом море и девушки. О девушках на картах нет никаких пометок. Я несколько смущен таким дополнением командира.

— В полк прислали связисток. Они уже там. Ай, и девчата, Покрышкин! Какие девчата!..

— Похоже, вы уже к ним неравнодушны, Виктор Петрович.

— Я? Нет! Не обо мне речь. Вот прилетим туда — обязательно познакомлю тебя. Когда я увидел их, сразу подумал о тебе. Тебе, железному холостяку, твоему характеру нежности не хватает.

— Уж не женить ли меня собираетесь?

— Такого, как ты, неплохо было бы женить, — рассмеялся он.

— Зачем нам вдов оставлять?

В это время я заметил в небе группу самолетов. Безошибочно определил: «мессеры».

— Да, они, — подтвердил командир. — Теперь и взлететь не дадут. Надо соседям позвонить, чтобы выручили.

Виктор Петрович трусцой побежал на КП, а я повернул к своему МИГу.

«Мессершмитты», очевидно, ожидали подхода своих бомбардировщиков. Они кружили над аэродромом, изредка обстреливая кустарники, в которых были замаскированы наши самолеты. К счастью, на взлетно-посадочной полосе не было ни одной машины.

Мы следили за вражескими истребителями и посылали им проклятия. Никто из нас даже думать не мог о взлете. Я еще раз убедился, какая это препротивнейшая вещь — блокировка аэродрома.

Но вот в небе появились МИГи соседнего полка. «Мессеры», набирая высоту, стали оттягиваться на запад. Теперь можно расшвыривать ветки и сесть в кабину самолета. Взлетаем, строимся и берем курс на юго-восток.

«Когда я увидел их, сразу подумал о тебе». Эти слова Виктора Петровича то и дело приходят мне на память. Они зазвучали в ушах снова, когда на горизонте проступила серая ширь, сливающаяся с небом. Синь воды еще не прояснилась сквозь дымку.

Море! Черное море…

Аэродром в Тузлах был хорошо подготовлен к размещению полка. Капониры для самолетов, склады, почти незаметные снаружи землянки КП делали его основательным, фронтовым. А главной прелестью было море.

Близился вечер. Летчики оставляли стоянки, собирались у штабной землянки. Поговаривали о поездке к морю — оно было в нескольких километрах, ожидали, что скажет командир полка о завтрашней боевой работе.

«Покрышкин!» — вдруг услышал я. Кто-то звал меня вниз.

По крутым ступенькам спустился в землянку и в полутьме у телефонного аппарата сразу увидел красивую девушку в военной форме. Следом за мной вбежал Фигичев.

— Давай знакомиться, — кивнул он мне.

— Успеем, — ответил я. — Сперва узнаем, зачем нас вызвали.

Вошел командир полка. Увидев нас рядом с девушкой, улыбнулся и сказал:

— Все ясно. Теперь вы, орлы, все время будете торчать в штабной землянке. Ну, знакомьтесь с нашей телефонисткой.

Фигичев первым протянул руку:

— Валентин.

— Валя, — ответила связистка.

Нас рассмешило такое совпадение имен. Вокруг девушки стояли уже человек пять. Любезнее всех с ней был наш новый командир эскадрильи Фигичев. По его виду мы поняли, что такую девушку он не уступит никому.

Песчаная отмель блестит при луне, как и сама вода. Тихая, ласковая волна, вздыхая, стелется по песку и заглаживает следы идущего впереди. Накупавшись, все разбрелись по берегу. Заплывы, тишина, свежесть вечера отделили нас от фронтовых невзгод, открыли какой-то почти неизвестный нам мир. Мы им уже давно не жили. Он лишь в этот вечер предстал перед нами, овеял нас своим очарованием.

Море. Тишина. Луна в небе.

Хочется идти вдаль. Куда можно зайти по морскому берегу, если впереди плеск волн, сияние воды, голубая ночь, а за спиной у тебя война? Только в свои воспоминания. В самые дорогие, самые памятные.

Фигичев идет впереди, проделывая руками силовые упражнения. Мне кажется, что ему хочется взлететь. Ему тесно и среди этого простора. Вот он запел:

Выходила, песню заводила

Про степного, сизого орла…

Его голос разливается по берегу, а мы с Лукашевичем смеемся, потому что понимаем Фигичева. Он уже увлекся черноглазой, смуглолицей, стройной Валей.

Я смотрю на след Фигичева. Он исчезает, тает на морском песке. Думаю о следе, который оставляет человек в жизни другого, такого же, как он. Чем? Своей устремленностью, захватывающей других. Своей преданностью делу, вдохновляющей других. Чистотой своей души.

Этот след на песке, отмель, морская даль и глубина, начинающаяся у ног, напомнили мне о таких же следах на песке, о разговоре под шуршание волн.

…В 1935 году я приехал на Кубань, в авиационный полк. Меня, техника звена, определили к самолетам, которые я должен был обслуживать. Три года назад я оставил свой Новосибирск, молодой завод — первенец пятилетки, чтобы стать летчиком, а судьба моя сложилась по-иному. Я буду готовить машины, чтобы взлетали другие, такие же, как и я, парни. Они, как и я, пошли из городов и сел навстречу своей мечте и достигли ее, а я не достиг. В школе, куда меня приняли, летное отделение перевели в другое место, а всех новых курсантов зачислили на техническое. Подаваемые мной рапорты ничего изменить не смогли, разве только прибавляли к обычным нарядам внеочередные.

Пришлось мне сложить свои крылья и браться за ключи. Так с этими ключами в петлицах, а не с крылышками я и прибыл в часть. Работа, хлопоты возле самолетов захватили меня. Что ж, так тому и быть: оставь меня, моя мечта, на время, если ты вообще не изменила мне.

Целое лето наш полк стоял в лагерях, аэродром с утра до вечера не утихал — летчики тренировались. Меня не раз одергивали друзья: засмотрюсь в небо, забуду обо всем. Чтобы летать хотя бы пассажиром, упросился в кружок парашютистов. Поднимаюсь в воздух на самолете, прыгаю с высоты — все же как-то ближе к летной жизни.

Глубокой осенью, когда полк возвратился на зимние квартиры, я получил первую путевку в дом отдыха. Там, в Хосте, недалеко от Сочи, впервые увидел море. Оно было уже холодное, но я каждое утро делал зарядку на берегу и купался. Часто брал лодку и уходил в море. Чем больше оно штормило, тем сильнее меня тянуло поплавать. Борьба с волнами увлекала меня, заменяла мне лыжные походы, которые я очень любил. Волны, ветер, соленые брызги, и ты один над темной глубиной с веслами, как с крыльями. Когда крепко держишь их в руках, когда чувствуешь в себе силу и уверенность, ничто не страшно.

Однажды, когда я, причалив к берегу, выхватил лодку у огромной волны и поволок ее по камням, ко мне подошел высокий стройный летчик. Он с интересом смотрел на меня, мокрого, исхлестанного солеными брызгами.

— Один ходил? — спросил он, помогая мне установить и закрепить лодку у причала.

— Один.

— Поплывем вдвоем?

Я внимательно посмотрел ему в лицо и узнал его. Это был Степан Супрун. Его имя было известно каждому авиатору почти так же, как имена В. П. Чкалова, М. М. Громова, В. К. Коккинаки. Он испытывал новые самолеты, отличался храбростью и мастерством. Степан Супрун тоже отдыхал здесь, я встречал его в нашем корпусе, в столовой с орденом на груди: такое отличие возвышало тогда военного человека. Рассказывали, что Степан Супрун был награжден за испытательные полеты и за победу на всеармейских соревнованиях по воздушной стрельбе. Поплыть с таким напарником в море — разве это не интересно!

— Вы имеете в виду не сейчас, а завтра? — спросил я его.

— Можно и сейчас. Но если ты устал…

— Да, в другой раз, пожалуйста.

На второй день мы вдвоем столкнули с берега лодку, и волна тотчас отнесла нас в море на десяток метров. Супрун сел за весла. Греб он умело, сильно. На одной ноге у него был длинный глубокий шрам, и, когда нога напрягалась, мне казалось, что он чувствует боль. Я предложил поменяться местами.

— Подожди! Дай поработать.

Мы уплыли далеко, берег скрылся за гребнями волн. Когда очень уставали, давали отдых рукам и беседовали о спорте, об авиации.

— На каком летаешь? — вдруг спросил он.

— Ни на каком, — ответил я.

— Брось шутить.

— Серьезно. Я авиатехник.

— Не верю. Ты характером похож на летчика. Прогуливаясь потом ежедневно по берегу, мы с ним только раз возвратились к этой теме. Я рассказал ему, как получилось, что я стал техником, признался, что действительно мечтаю летать. Степан Супрун обрадовался:

— Ну вот, я же говорил, что ты летчик в душе и в мыслях. Так оно и есть. Мне тоже нелегко достались летные петлицы. Пиши мне в Москву, может быть, помогу тебе переучиться. А главное — не потеряй свою мечту, тогда добьешься!

Я пообещал писать ему. После этого он всегда разговаривал со мной, как с бывалым летчиком. Он уже считал меня летчиком, и это очень льстило мне.

— Нас будет в стране все больше и больше. И учти, летчик будущего — это не только беззаветный храбрец. Он должен много знать. Твое звание техника тебе на этом пути никак не помешает. Уже сейчас существуют десятки видов авиационных моторов и у нас и за границей. На войне летчику придется сражаться на различных машинах. Тебе легче будет овладевать любым самолетом,

Его мысли, его отношение к авиации, его дружеские напутствия я не забыл. Море, берег, следы на песке, прогулка напомнили мне о Хосте, о Супруне.

Я рассказал о нем Лукашевичу. Он читал о Супруне и от кого-то слышал, кажется от приехавших из Качинской школы, что он и П. М. Стефановский, возглавив два полка, сформированные из летчиков-истребителей, воюют где-то под Минском.

— Значит, он на фронте? — спросил я.

— Точно. Пошли обратно?

— Фигичев почему-то шлепает дальше.

— Замечтался. Любовь с первого взгляда.

Мы вернулись к автомашине. Небо над Николаевом обшаривали встревоженные лучи прожекторов, красными крупными искрами в нем вспыхивали и гасли разрывы зенитных снарядов. Зарницы выстрелов или взрывов бомб взметались над горизонтом. Мы остановились, прислушались. Звуков не было слышно.

— Хорошо работают зенитчики, — Фигичев незаметно остановился возле нас. — Если бы на границе их так встречали.

— Еще там, в Бельцах, — продолжил мысль Лукашевич.

— Да. Может, и не знали бы мы, что есть такие Тузлы на свете.

— Поехали поспим все-таки, — бодро произнес Фигичев.

На обратном пути наша машина почему-то притормозила у аэродромной штабной землянки. Фигичев выпрыгнул из кабины почти на ходу. Летчики, стоявшие в кузове, грохнули дружным смехом.

— Давай, Валька, не теряйся! — крикнул ему вслед командир второй эскадрильи.

Мне стало грустно. Не знаю отчего. Наверное, оттого, что на горизонте вспыхивали такие же зарницы, какие мы видели и в Котовске. В один из напряженных боевых дней на нашем аэродроме приземлились три самолета незнакомой конструкции. По виду они напоминали истребителей, а по размерам бомбардировщиков. Посмотреть на новые машины собрались все летчики. И пошли разговоры:

— Да это же ИЛ-2!

— Конечно, он.

— Штурмовичок что надо!

— Летающий танк.

— Такому ничто не страшно. Броня снизу, броня с боков и фонарь из бронестекла.

— На нем воевать — одно удовольствие.

— Сначала надо самому испытать машину, а потом уж расхваливать, — включился в разговор Фигичев.

— Вот и попробуй, — предложил Виктор Петрович. — Для того и прислали.

— Хоть сейчас полечу.

— Готовься.

Командир полка и мне предложил перейти на штурмовик.

— Слетаю, тогда скажу, перейду или нет.

— Значит, не решаешься, пока не пощупаешь руками?

— И руками и ногами, товарищ командир.

— Конечно, в воздухе видней, — согласился Виктор Петрович.

Летчики, пригнавшие ИЛы, превратились в инструкторов. Я залез в штурмовик и сразу почувствовал себя свободно, как на повозке. Вот это кабина! Ознакомился с расположением приборов, с управлением и запустил мотор.

Я считал себя ревностным истребителем и ни за что не согласился бы летать на других машинах. Но ИЛ-2 меня заинтересовал: хорошая скорость, сильный мотор, пушки, пулеметы, реактивные снаряды. На такой машине драться можно.

Взлетел я наполовину штурмовиком, а возвратился на землю только истребителем.

— Ну, как машина? — спросил командир полка.

— Очень хорошая! Но лично я с истребителя на другой самолет не пересяду.

— А вот Фигичев согласился.

— Это дело его. На ИЛе, конечно, бронестекло, броня снизу…

Виктор Петрович пропустил мимо ушей мою шутку.

— Завтра полетишь на задание вместе с ИЛами. Увидишь, как они будут пахать! Гроза, а не самолет.

— Конструкторы, наверно, и насчет истребителей что-то соображают. Будут и у нас машины получше МИГов. Командир усмехнулся.

— Вижу, ты убежденный истребитель! Это хорошо. Прямой дорогой всегда дальше уйдешь.

Я направился к стоянке и тут увидел, что к стоявшему на якоре плавучему доку со стороны моря летит группа «юнкерсов». Не ожидая приказа, вскочил в самолет и поднялся в воздух.

С берега по вражеским бомбардировщикам открыли огонь зенитки. Я тоже атаковал их. Трассы моих пулеметных очередей смешались с разрывами зенитных снарядов. Один «юнкерc» загорелся. Его экипаж выбросился с парашютами. Остальные самолеты поспешно освободились от бомб и повернули обратно.

Они прижались к самой воде, и мне очень трудно было их атаковывать. Подскочу, спикирую, стрельну, а ниже — вода. Замыкающий «юнкерc» отстал от группы и задымил. Добить бы его, но у меня уже вышли все патроны.

Оглянулся — берега не видно. Пора возвращаться. Досадно, что не сбил второго «юнкерса». И все-таки лечу домой довольный. Я рад, что не отказался от тебя, мой трудяга МИГ; я снова на машине, которая больше всего подходит мне по характеру.

Возвратившись на аэродром, узнаю, что сегодня утром немцы захватили село под Березовкой, откуда мы улетели вчера. Кто-то из шоферов еле ушел из-под огня вражеских мотоциклистов-автоматчиков. Этот человек видел, как фашисты расстреляли девушек-официанток, выбежавших из столовой на звуки выстрелов.

Селиверстов стоит рядом со мной и, опустив голову, задумчиво говорит:

— Жаль девчат, очень жаль. И вещевого склада жалко. Сверкать мне короткой полой до самого конца войны.

— Если ты в этом поджаренном реглане доживешь до победного дня, его в музей возьмут.

— И то неплохо, — соглашается Селиверстов. От Березовки до Тузлов не так уж далеко. Вскоре полк перебазировался за Буг, к Херсону.

Наш аэродром расположен восточнее Николаева. Летаем больше всего в направлении Одессы. Поднимаясь в воздух, сразу бросаешь взгляд на город. Он приковывает внимание не столько своими размерами, зелеными улицами, своими заводами, сколько спокойной, обычной жизнью. Дымят высокие трубы, у лимана, на верфях, видны недостроенные суда, где вспыхивают молнии электросварки, улицы пестрят прохожими. Пролетая дальше, на запад, думаешь, что, может быть, Южный Буг со своим широким лиманом будет рубежом решительного контрудара по врагу. Но уже первые пятнадцать-двадцать минут полета изменяют твое настроение, ты чувствуешь, как на тебя что-то давит, словно нависает что-то тяжелое, незримое. Оно не такое уж и незримое. Пыль на дорогах и столбы дыма над степью ощутимо напоминают о том, что вражеские войска надвигаются с севера к морю, к приморским городам и селам. Узнаешь немецкие широколобые машины, короткие, почти квадратные, танки. Мы знаем, что немцы стремятся отрезать и окружить Одессу. Вылетая на разведку, каждый раз детально просматриваем дороги у моря: идет еще поток эвакуирующихся из Одессы? Удерживают ли наши части коридоры для отхода на восток?

По нашим донесениям ставятся задачи на штурмовки, и истребители бьют по скоплениям гитлеровских войск в этом районе.

«Мессершмитты» и «юнкерсы» уже, очевидно, базируются на бывших наших аэродромах. Редко в каком вылете не встретишься с ними. Они хотят наглухо закрыть для нас наше небо. В первые недели войны мы не позволяли им так разгуливать над нашей территорией, как они разгуливают теперь. Все наши истребители брошены на штурмовку наземных войск — там главная опасность, а за «мессерами» гоняться нет ни времени, ни самолетов.

У нас в полку действительно самолетов стало очень мало: в два раза меньше, чем было к началу войны. Пополнения нет. Успокаиваешь себя мыслями о том, что где-то готовятся линии непреодолимой обороны, возможно на Днепре, что в тылу накапливаются резервы сформированных частей, боевая техника. Без этой веры, без этих дымящихся труб Николаева просто не хотелось бы жить.

Вызывают на КП. Мне и Лукашевичу снова приказывают лететь на разведку. Задача: уточнить направления, по которым немецкие войска движутся на Одессу.

От Николаева идем строго на север, с тем чтобы потом повернуть на запад и лететь над уже занятой немцами территорией. Навстречу попадается «хеншель». Он идет без прикрытия. Обнаглели фашисты, ведут себя как хозяева. Надо напомнить им, что они даже не в гостях. Длинной очередью с малой дистанции бью по «хеншелю». Он переворачивается и падает.

Не успели мы покончить с «хеншелем», как увидели вокруг огненные трассы зенитных снарядов. В чем дело? Откуда здесь быть немецким частям? Ведь мы отошли от Николаева не более как на пятьдесят километров. Город еще жил обычной трудовой жизнью.

Присмотревшись, видим: вдоль Ингула на Николаев движется лавина вражеских танков. Надо немедленно доложить об этом.

В штабе удивились моему возвращению.

— Почему так быстро? Что случилось? — спросил заместитель начальника штаба, открывал журнал для записи донесения.

— Севернее Николаева немецкие танки.

— Не напутал?

— Своими глазами видел.

Он связывается со штабом дивизии, докладывает. Вижу, лицо его бледнеет. Он кладет трубку и сердито спрашивает: