Небо войны

Но размышлять было некогда. Требовалось немедленно отправить группу на боевое задание в район Мелитополя. Там нашим войскам удалось, наконец, преодолеть очередной оборонительный рубеж противника. Наступление возобновилось.

17. Жизнь с нами

Полеты, бои, занятия, штабные хлопоты… Обычная наша фронтовая жизнь. А где-то далеко Новосибирск. Там мои родные, там мир моей юности. Каждая весточка из дому возвращала мои мысли к домику над Каменкой. По редким письмам, поступающим оттуда, я старался составить себе представление о жизни в глубоком тылу. Жилось там всем несладко. Изнурительный труд для фронта, невзгоды быта и, конечно же, постоянные тревоги за близких, за нас, которые все время находятся под огнем. Я знал, как тяжело сейчас моей матери. Она осталась одна с младшим сыном-школьником. И хотя я отсылал им все свои деньги, жили они впроголодь. Зимой прошлого года умерла бабушка. Только теперь, став взрослым, я понял, какой это был чудесный человек. Всегда спокойная, сильная, она держала весь дом в разумной строгости. Мы, мальчишки, уважали ее и слушались. У меня навсегда останется в памяти образ этой замечательной русской женщины-крестьянки.

В последних письмах матери я перестал спрашивать о брате, пропавшем без вести. О нем мне стало известно больше, чем знали дома.

Еще в Краснодаре, в кулуарах суда над предателями народа, ко мне подошел какой-то незнакомый сержант и спросил:

— Вы Покрышкин?

— Да.

— У вас был брат Петр?

«Был»? Само это слово таило в себе что-то недоброе. Рассказ незнакомца подтвердил мою горькую догадку. Вместе с Петром сержант находился на кадровой службе. Война застала их на финской границе. А дальше…

— Нас отрезали и прижали к Ладожскому озеру. Боеприпасы кончались, и мы вынуждены были перед отходом утопить свои пушки. Сделали плоты и ночью отправились через бушующее озеро. Под покровом темноты еще можно было надеяться на спасение от немецкой авиации и переплыть к своим. Петр подобрал небольшую группу и остался прикрывать наш отход. На прощание он сказал мне: «Есть гранаты и немного патронов, будем пробиваться через леса». Когда мы отплыли, позади долго слышались стрельба и взрывы. Больше я его не видел. Вам ничего не известно о нем?

— Нет.

— Значит, он там и сложил голову. Да, это был Петр Покрышкин. Между прочим, вы похожи с ним, особенно глазами. Когда я услыхал: «Герой Советского Союза Покрышкин», то подумал: «Неужели это Петр?» Его характер я немного знал. Такой не сдастся в плен. Он, конечно, пошел на врага с гранатами.

Простившись с сержантом, я ушел на заседание. Слушая новые показания подсудимых, я определил главное в поведении изменников Родины — животный страх перед врагом, перед малейшей опасностью. Из этого мерзкого страха, как из лесного мха, выползала гадючья голова измены. Как противны эти жалкие людишки, продавшие свои души ради того, чтобы выжить!.. И наоборот, в людях, ненавидящих всей душой захватчиков, — сколько в них мужества, верности своим отцам, матерям, братьям, сестрам, невестам… Своей Родине!

…О разговоре с сержантом мне хотелось написать в Новосибирск еще с Кубани. Но я до сих пор не решался этого сделать. Ждать все-таки легче, чем думать, что сына уже нет. Я решил: если представится случай побывать дома, тогда и расскажу обо всем.

Когда я мысленно представлял себе поездку в Новосибирск, то невольно думал и о своих двух Золотых Звездах. Чего греха таить: хотя мы, фронтовики, и редко говорили между собой о наградах, но каждый понимал их значение. И кому из нас не хотелось, чтобы его заслуги по достоинству оценили?!

Две Золотые Звезды, которыми наградило меня наше правительство — вторую я получил в конце августа 1943 года, — часто обращали мои думы к прошлому, заставляя заново переосмысливать свою жизнь. Когда, например, мне вручали вторую Звезду Героя, я почему-то сразу подумал о Степане Супруне, о словах, сказанных им при встрече в Хосте, за несколько лет до войны. Он верил, что я добьюсь своей цели, видел во мне еще тогда качества, необходимые летчику-истребителю.

Человеку всегда приятно сознавать, что он осуществил заветную мечту. То же чувство испытывал и я, став летчиком-асом, десятым в стране дважды Героем. В памяти оживали самые тяжелые дни моей жизни, дни, когда решалось главное: пойду ли я дальше по избранной дороге или препятствия столкнут меня с этого пути?

Самым главным, самым священным для меня был всегда долг перед Родиной. Я не останавливался перед трудностями, если они вставали на моем пути, не хитрил ни перед своей собственной совестью, ни перед товарищами. В бою старался как можно лучше выполнить поставленную задачу, нанести врагу как можно больший урон.

Своими высокими наградами я во многом был обязан боевым друзьям-однополчанам. Без их надежной поддержки в бою я бы не сбил и половины тех самолетов, которые значились на моем счету. Да, я рисковал в поединках с врагом, но моя дерзость всегда опиралась на четкое взаимодействие с ведомым и другими летчиками.

Размышляя о прошлом, я признавал, что порою был резковат по отношению к некоторым старшим товарищам. Но и они не всегда правильно оценивали мои суждения и поступки. Это относилось прежде всего к Краеву. Позже, когда признание моих заслуг заставило его изменить свои взгляды, мы никогда не вспоминали о наших прежних стычках, словно их и не было. Но, как говорится, полного примирения между нами так и не произошло, поскольку мы были и остались совершенно разными людьми. Время подтвердило это.

Мечты о кратковременной поездке домой переплетались и с думами о Марии. Она служила на другом фронте и в своих письмах разными намеками все время давала знать, где находится ее часть. Поэтому я всегда имел возможность изредка видеться с ней,

В этих «залетных» визитах, казалось, не было ничего порочащего девушку. Но вокруг нее были разные люди, и некоторые из них по-своему оценивали наши встречи. Всякие пошлые намеки омрачали наши взаимоотношения. Особенно тяжело воспринимала их Мария. И мы договорились с ней в первом же большом городе обязательно оформить брак. Но где он, этот город, в котором сольются наши разделенные войной дороги? Не оборвет ли одну из них огонь сражений?

А Мария все больше и больше тревожилась за мою судьбу. Нет, она не требовала, чтобы я забрал ее к себе, хотя такое решение нам давно подсказывали чувства. Мы стремились быть вместе. О нашей любви уже знали и ее и мои родители. Но боялись, как бы кто-то со стороны не принял нашу близость за пошлые издержки войны.

Долг перед Родиной требовал от нас безраздельной преданности боевой службе. Мысли о личном счастье отступали на второй план.

К концу октября наши войска, очистив от врага Таврию, устремились в Крым. В начале ноября кавалерийский корпус Кириченко, который мы продолжали прикрывать, во взаимодействии с другими частями вышел к Перекопу. Несколькими контрударами немцам удалось на некоторое время задержать его продвижение. Но части генерала Крейзера сломили сопротивление гитлеровцев, форсировали Сиваш и захватили большой плацдарм в северной части Крыма.

Конники и пехотинцы шли по трудному, но славному пути героев гражданской войны. Они вели себя так же мужественно и стойко, как когда-то их деды и отцы: шагая по грудь в соленой ледяной воде Сиваша, переносили на себе ящики с патронами и снарядами, смело, несмотря ни на что, шли в атаку на вражеские укрепления. Их пыталась уничтожить вражеская артиллерия. По хмурому небу к ним пробивались «юнкерсы» с тяжелыми фугасами.

Наш полк из Донбасса перебрался поближе к месту решающих боев — в Асканию-Нова. Вскоре после перелета к нам прибыл командующий воздушной армией Герой Советского Союза Т. Т. Хрюкин. Встретив прославленного генерала-летчика, я представил ему личный состав. Командующий познакомился с людьми, рассказал об обстановке на фронте и поставил перед нами задачу: прикрыть с воздуха Сиваш.

— Ни одна вражеская бомба, — говорил он, — не должна упасть на наших пехотинцев. Представьте себе их положение. Против них сейчас все — холодная вода, пули и снаряды. Давайте избавим их хотя бы от бомб. Для этого у нас достаточно и сил и возможностей, надо только сполна проявить свое умение воевать.

Мне, как командиру и летчику, хотелось прежде всего уяснить пути и способы выполнения поставленной задачи. Решить ее методом патрулирования было невозможно. Для этого потребовался бы не один, а несколько истребительных полков. В голове у меня родился другой план. Я только попросил командующего выделить в мое распоряжение радиолокатор и мощную радиостанцию. Генерал заверил, что эти средства завтра же будут доставлены на наш аэродром.

Когда все главные вопросы были решены, я обратил внимание генерала на то, как обуты летчики. Сапоги у всех были потрепанные, и это производило очень неприятное впечатление.

— Почему же не замените? — спросил Хрюкин.

— Не дают. Говорят, «срок не выносили».

— Срок? — удивился командующий. — Да разве летчики повинны в том, что здесь целый месяц стоит распутица и им приходится месить грязь?

— И мы так говорим, но наши слова оставляют без внимания.

— Сапоги будут!

…Прикрыть Сиваш, чтобы ни одна бомба не упала на пехотинцев, — это было первое специальное боевое задание полку. Мне надлежало хорошенько продумать его и найти наиболее верные способы надежного прикрытия своих наземных войск в этих условиях.

Я решил одну эскадрилью посадить у самого Сиваша, в Дружелюбовке, и установить там дежурство. С появлением на горизонте немецких бомбардировщиков дежурное звено должно было взлетать «по-зрячему».

А с основного аэродрома мы вели наблюдение за воздухом с помощью радиолокатора. Он позволял обнаруживать вражеские самолеты задолго до подхода их к линии фронта.

Как только планшетист докладывал о появлении противника, я выпускал сигнальную ракету и дежурная эскадрилья немедленно поднималась в воздух. В назначенный час она была уже над Сивашем. Эскадрилью, расположенную в Дружелюбовке, за исключением звена, взлетевшего «по-зрячему», я нацеливал командой по телефону. Если я сам не вылетал на задание, то руководил боем по радио, ориентируясь в обстановке с помощью локатора.

Эскадрилью, выдвинутую на площадку у Сиваша, возглавлял ветеран полка Аркадий Федоров. С основного аэродрома группы водили в бой Речкалов, Клубов и Еремин — тоже испытанные командиры и закаленные воздушные бойцы.

Мы, таким образом, отказались от непрерывного патрулирования с рассвета до темна. Зато в нужный момент над Сивашем появлялись крупные силы наших истребителей и успешно отражали налеты врага. Летчики эскадрильи Федорова использовали даже вечерние сумерки, чтобы выскочить со своей площадки и перехватить немецких бомбардировщиков.

На наши переправы бомбы больше не падали. Зато в Сиваш падали горящие «юнкерсы».

В плохую погоду, когда над Сивашем в воздухе было спокойно, я уходил с Голубевым на «охоту» в море.

Низкие облака, не позволяющие авиации действовать на линии фронта, не мешали немецким самолетам поддерживать связь Крыма с Одессой, а нам с Голубевым — «охотиться» за ними. Когда надвигалась осенняя хмарь, мы радовались ей: лишь в такой день мне можно было надолго оставить полк. При такой погоде, предполагал я, над морем свободно разгуливали немецкие самолеты. Подвесные бачки у наших самолетов позволяли нам с Голубевым искать их далеко от берега.

Серая, промокшая земля, пустынные, раскисшие дороги, словно обезлюдевшие села. Чаплинка, Калончак, Скадовск, Тендеровская коса с белыми песками. И вот под нами, совсем близко бурное, с пенными загривками на гребнях волн, такое же серое, как и нависшие над ним облака, вечно живое море.

На бреющем у самой воды нам нужно лететь долго, забыв о земле. Только где-то там, над морем, мы сможем случайно напасть на вражеский самолет, а для этого надо походить немало времени, доверясь машине, себе. Нам только бы увидеть самолет противника. Где проходит один, там курсируют десятки. Маршрут между Саками и Одессой обязательно существует! По суше связи уже нет.

Я приучил себя к морю еще на Кубани, потом летал у Таганрога, Осипенко, Мариуполя. Но, взглянув сейчас на него, вниз, я думаю о его глубине, о том, что берег в случае чего нам ничем не поможет. Спокойствие поддерживает во мне ровно гудящий мотор, застывшие стрелки приборов. Но сказать «приучил» — это слишком категорично. Каждый раз, когда я смотрел за борт и видел темное, штормовое море, я на какие-то секунды отключался от восприятия звуков мотора — меня всего поглощала страшная стихия воды. Усилием воли я избавлялся от ее «магнетизма», возвращался к надежному мирку своей кабины, к стрелкам приборов. Но теперь в первые секунды мне казалось, что и мотор гудит не так, как раньше, и стрелки угрожающе сдвинулись к критическим пределам… Нужно было некоторое время, чтобы снова проникнуться уравновешенной мощной силой машины. Несколько слов, обращенных к Голубеву, его ответ приносили ощущение обычности нашего полета.

Берег давно остался позади. Чтобы обнаружить предполагаемый маршрут пролета вражеских самолетов, мы начали бродить над морем, то и дело меняя курс.

И вдруг… Он шел левее и чуть выше нас, под самыми облаками. Это был крупный трехмоторный «юнкерс-52».

Прижимаясь к воде, я подкрался к нему очень близко, но он никак на это не реагировал. Экипаж бомбардировщика, видимо, и не предполагал, что в такую погоду над морем могут оказаться наши истребители.

Первая очередь заставила «юнкерса» опуститься к воде. После второй он загорелся и рухнул в море. Раздался взрыв, по воде разлилось пламя.

Через несколько минут мы встретили другого «юнкерса». Только я подумал о развороте для атаки, как вдали на горизонте появилась целая группа самолетов.

Что делать?

Горючего у нас было в обрез, и мы могли «заняться» только одиночкой. Да и не стоило сейчас тревожить группу. Управиться с ней мы все равно не успеем, а свое появление на этой трассе выдадим противнику. Упавшие в море, конечно, не сообщат о наших «охотниках», а долетевшие до берега всполошат всех!

Атакую «юнкерса» в «живот». От его крыла тянется тоненькая струйка дыма. Я проскакиваю под падающим самолетом, разворачиваюсь и вижу: еще один костер заполыхал над волнами.

Когда мы по возвращении домой проявили пленку фотопулеметов, летчики стали с любопытством рассматривать кадры, запечатлевшие летящих и падающих «юнкерсов». Я немедленно доложил в штаб дивизии о результатах «охоты» на трассе Крым — Одесса.

Речкалов, услыхав о нашем удачном полете, пристал ко мне:

— Хочу слетать. Дай бачки!

— А твои где?

— Ну, это старая песня, — обиделся Речкалов. — Сам же знаешь, выбросил.

— Тогда можно вспомнить мотив поновей. Ты что говорил когда-то в землянке?

— Память у тебя злая!

— Нет, не злая, а строгая, Гриша! Я знал, что бачки нам пригодятся. — И тут же успокоил его: — Подожди немного. Вот слетаю еще несколько раз, уточню маршрут, тогда выпущу и других.

Речкалов отошел. На КП прибежал один из техников:

— Товарищ командир, сапоги прибыли! Но раздают кому попало.

— Как так?

— Штаб дивизии распорядился выдать в первую очередь своим связистам, писарям и машинисткам.

Когда я примчался на склад, новенькие кирзовые сапоги уже пошли по рукам штабистов.

— Грузите на машину! Обуем тех, кто месит грязь на аэродроме. В помещении посидят и в старых.

Новые сапоги получили летчики, техники, механики.

Когда все было роздано, я улетел с Голубевым на море. И на этот раз мы уничтожили немецкий самолет на том же самом месте. Стало ясно — трасса вражеских перелетов проходит именно здесь.

Возвращаясь домой, я строил большие планы: найдем у моря площадку, посадим здесь звено и будем «щелкать» Ю-52.

На аэродроме мне сообщили: звонил командир дивизии и приказал немедленно связаться с ним.

— Почему без разрешения вылетел? — спросил Дзусов, когда я представился ему по телефону.

— Воевать никому не запрещено, товарищ комдив.

— А тебе я запрещаю летать на море.

— Как так запрещаете?

— А вот так. Пусть летают другие.

— Там, над морем, целыми стаями ходят немецкие самолеты.

— Все равно. Одна пуля попадет и… У нас дважды Героев немного.

— Она везде может быть, эта пуля.

— Отставить возражения! Командующий армией тебе запретил… Да, вот еще что: начальник штаба докладывал — партизанишь, орел?!

Догадываюсь — речь идет о сапогах.

— Я ж просил для полка, ребята разутые, а сапоги начали распределять среди штабистов.

— Вот оно что! Ну, тогда правильно сделал. Завтра быть у меня к десяти часам.

— Есть!

Задержавшись как-то на аэродроме, я поздновато возвратился в общежитие. Взрывы смеха задержали меня в прихожей. Сухов рассказывал друзьям историю, которую уже знал весь полк. Она могла стать не веселой, а печальной.

— Ну, поболтали мы с девушками, — рассказывал летчик, — и пошли домой. Подошло время, отбоя.

— Скажи уж, что вам дали отбой!

— Возможно, и так. Потому что мы с Жердевым, прежде чем явиться к ним, выпили для храбрости. Ну вот, бредем мы, шлепая по лужам, а вокруг темно, хоть глаз выколи. Идем, идем и вдруг натыкаемся на проволочную сетку. Что за наваждение? Решили перелезть через нее. Мы же твердо знали, что идем в нужном направлении. Жердев начал взбираться в одном месте, я в другом. Прыгнув на землю, я шагнул вперед и вдруг увидел большие, горящие, как у совы, глаза, а над ними — рога. Подался назад, к изгороди, а глаза и рога — за мной. Вот уже сетка. Я вцепился в нее руками и только стал подтягиваться, как эти самые рога поддали мне под зад. Меня словно катапультой перебросило на другую сторону сетки. Оглянулся и вижу — дикий козел, архар какой-то. Слышу — Жердев кричит: «Костя, тут бизоны!» Бросился ему на помощь. Его тоже взметнуло вверх, и он плюхнулся на землю возле меня…

В общем все обошлось, можно сказать, благополучно. Только у меня и у Жердева оказались распоротыми сзади новенькие галифе. Пришлось попросить девчат зашить эти чертовы прорехи.

— Хороши кавалеры! — послышался голос, показавшийся мне знакомым.

«Березкин!» — обрадовался я.

— Да, дорого обошлось нам свидание, — продолжал Сухов. — Золотые часы Жердева мы еле выкопали — так зубробизон втоптал их в землю… Словом, ты, Славка, заранее запомни все эти тропки.

— Из Березкина я вам не дам сделать такого бродягу, как вы, — перебил я Сухова, входя в комнату.

— Пока не подкреплюсь — безусловно, товарищ командир! — И Слава, все такой же худой и бледный, бодро доложил о прибытии в полк для «дальнейшего прохождения службы».

Потом он не без гордости рассказал, как во время медицинской комиссий вертел рукой, хотя от боли у него искры сыпались из глаз.

Я заметил, что Слава с завистью смотрит на Жердева. Трофимова и Сухова. В полк они прибыли когда-то вместе, а на груди у тех было уже по ордену.

Березкин сказал, что ему давали месячный отпуск, но он отказался и решил сразу же возвратиться в полк.

— Хочешь летать? — спросил я у него.

— Да! — твердо ответил он.

На следующее утро погода была неважная. Мы с Голубевым сходили на море, но ни одного самолета там не встретили. Видимо, немцы перенесли маршрут перелетов. Обдумав план последующих действий, я пошел в штаб дивизии. Там царила какая-то праздничная атмосфера.

— Гости у нас, — шепнул мне дежурный.

В кабинете комдива за накрытым столом сидели несколько незнакомых мужчин и женщин. Оказывается, это делегация из города Мариуполя, наименование которого только что присвоили нашей дивизии.

Усаживаясь рядом с гостями, я вспомнил о предстоящем полете и решил ничего спиртного не пить. Но когда дело дошло до тостов, налили и мне стакан водки.

— Не могу. Сегодня я еще должен лететь на задание. На меня насели с уговорами:

— Командир отменит задание.

— Ради встречи выпейте.

— Мы были о летчиках лучшего мнения.

Комдив подмигнул мне: «Выпей».

Я выпил, закусил, распрощался с шефами, пригласил их побывать в нашем полку и пошел на аэродром. Там меня уже ожидал Речкалов.

Взлетели. Небо было затянуто грязно-серыми облаками.

Над морем вражеских самолетов не оказалось. Мы взяли курс на Одессу. На обратном пути решили проштурмовать хорошо знакомую нам дорогу вдоль берега. Здесь было чем заняться. К Николаеву двигался сплошной поток машин.

Первая атака оказалась удачной: загорелся бензовоз. Делаю второй заход, прицеливаюсь в легковую автомашину и нажимаю на гашетку. Что такое? Очередь прошла мимо.

Раньше я никогда не выпивал перед вылетом. Сегодня по принуждению отступил от этого правила и теперь вот жалел. Опьянение, пусть даже незначительное, мешало точно определять расстояние до цели и рассчитывать упреждение.

Я, как говорится, встряхнулся, мобилизовал свою волю и снова атаковал цель. Вспыхнул второй бензовоз. Наконец-то настроился! Нет, теперь я уж никогда не возьму в рот спиртного перед полетом.

На следующий день Речкалов в составе другой пары отправился «поохотиться» над морем. Почти у самой Одессы они подловили летающую лодку «савойя» и сбили ее.

А я в этот день ходил на прикрытие войск в паре с Березкиным. Из первого вылета он вынужден был возвратиться: забарахлил мотор. Во втором вылете Березкин увеличил свой боевой счет — уничтожил «юнкерс». Вечером он подробно рассказывал ребятам, как заходил в атаку и как прицеливался. Голос его звучал уверенно. Меня это радовало: значит, на него не повлияло ранение и неудача в поединке с «фокке-вульфом-189».

Из-за плохой погоды «свободная охота» стала чуть ли не единственным видом боевой работы авиации. Поэтому штаб армии собрал конференцию, чтобы опыт лучших воздушных «охотников» сделать достоянием всех летчиков.

Прибыв вместе с Голубевым в указанное село, я представился руководителю конференции генералу Савицкому. Мы не виделись с ним с самой Кубани. Он был все такой же энергичный и подтянутый.

Савицкий попросил меня помочь ему составить план работы конференции. Посоветовавшись, мы решили всех участников разделить на две секции: на «охотников» за воздушными целями и мастеров стрельбы по наземным объектам. Руководство первой взял на себя генерал, вторую поручил мне.

В выступлениях участников конференции было высказано немало интересного и поучительного. Обобщив опыт лучших «охотников», мы направили весь этот материал в штаб ВВС в Москву.

В воздухе, над линией фронта, я раньше не раз слышал фамилию ведущего группы Лавриненкова. Он служил в другом полку и часто сменял нас на прикрытии наших войск. Имя летчика, часто звучавшее в эфире, запоминается крепко, потом оно как бы само по себе живет в памяти, требуя новых и новых подробностей о нем. Позже к нам в полк дошла и почти легендарная история этого летчика. На конференции я познакомился с Владимиром Лавриненковым. Здесь легенда ожила для меня в его правдивом рассказе.

Мы обедали, ужинали все за общим столом, деловые беседы сменялись воспоминаниями. Там я увидел этого скромного, молчаливого, державшегося как-то в стороне капитана, имя которого в эти дни было самым популярным среди летчиков. Эту славу он добыл не только своими воздушными боями, которых он провел десятки, но и героическим поступком.

Лавриненков тоже пострадал от немецкой «рамы» — воздушного разведчика и корректировщика «фокке-вульф-189». Он атаковал ее над рекой Миус, там же, где пострадал Березкин, когда во время атаки столкнулся с ней. «Рама» свалилась на землю, а за ней на парашюте и Лавриненков. При раскрытии парашюта оторвало пистолет. На немецкой территории его схватили солдаты, что называется, «за ноги». При нем не было ни орденов, ни документов — только в кармашке гимнастерки последнее письмо из дому.

— Лавриненкоф? Это фамилия нам известно, — обрадовался производивший допрос немецкий офицер.

Капитан, конечно, отрицал, что это его фамилия. Но у немецких разведчиков нашелся альбом фотографий летчиков, среди которых легко можно было узнать характерное, бровастое лицо Лавриненкова. Отпираться дальше было невозможно. На летчика навалились с расспросами о дислокации, о боевых машинах наших полков. Говорить об этом или не говорить — полностью зависело от Лавриненкова, его идейной стойкости, убеждений. Он молчал. Его били. Он молчал.

В простой хате донецкого села, где происходил этот допрос, применялись методы гестаповского застенка. Но они не сломили стойкости летчика-коммуниста. Немцам не оставалось ничего другого, как отправить Лавриненкова в глубокий тыл. Авось там развяжут ему язык ужасы концлагерей и изощренные пытки. Но на всякий случай, чтобы расположить летчика к себе своим обхождением, Лавриненкова и еще одного нашего летчика-штурмовика направили в тыл не этапным порядком, не в товарняке, а в купе пассажирского вагона, за компанию с немецкими офицерами, ехавшими домой в отпуск.

И Лавриненков решил твердо: бежать, обязательно бежать, удача или гибель — все равно. Нужен был только момент. А его можно было выбрать лишь ночью.

Вот и наступила уже последняя ночь. Поезд подходил к Одессе. Конвоиры, поставив на колени и открыв свои набитые бутылками и консервами чемоданы, увлеклись едой. Автоматы отложены в сторону. Лавриненков и штурмовик сделали вид, что крепко спят. Штурмовик все время держался за гимнастерку Лавриненкова, чтобы по первому его движению броситься вместе с ним. Дыхание сдавливалось, прерывалось непреодолимым волнением.

Пировавшие за столиком о чем-то заспорили. Вот они оба наклонились к чемодану, что-то пересчитывая и укладывая.

Настала долгожданная минута. Лавриненков стукнул по чемодану. Все, что было в нем, полетело на конвоиров. Крик в купе. Советские летчики выбросились из вагона на полном ходу поезда. Удар о землю, кувыркание. Выстрелы, вспышки огня, свист пуль. Поезд отправился дальше.

В деревне летчики обменяли все, что было на них и при них, на простую одежду и побрели на восток. Не скоро они, заросшие бородами, в лохмотьях, попали в один из местных партизанских отрядов и стали его бойцами. Через некоторое время их перевезли на самолете через линию фронта, и они возвратились в часть. Здесь должна была начаться проверка заподозренных в таком «легком» бегстве из плена. И она бы, эта проверка, возможно, затянулась надолго, если бы наша армия не освободила Донбасс, в частности и то село, где немецкие разведчики допрашивали Лавриненкова. Старики, ютившиеся в каморке этой хаты, все слышали, что происходило за стеной. Они с восхищением вспоминали молодого бровастого летчика, который «мовчав як камень». К этим свидетельствам присовокупились и данные партизанского отряда, который вышел навстречу нашим частям, и имя Лавриненкова, его подвиг в поединке с немецкими офицерами стали известными всей стране.

Я слушал тогда этот рассказ, смотрел на молчаливого капитана и думал о других летчиках, наших однополчанах, чья судьба затерялась где-то там, за линией фронта. Как они ведут себя? Что делают для того, чтобы приблизить победу над врагом? Чтобы возвратиться в родную семью? Трудно ответить. Но мы на своем пути наверняка разыщем еще не одну такую хату, поляну, дорогу, немецкий концлагерь, которые засвидетельствуют нам верность людей с голубыми петлицами и погонами своему высокому долгу, нашей Родине.

Накануне Нового года полку приказали перебазироваться в село Черниговку на отдых и доукомплектование.

Черниговка… Я помнил ее, раскинувшуюся по балкам и оврагам, которые помогли нам выбраться из окружения.

Я сразу подумал о Марии. Вот здесь и встретимся с ней. Чтобы не расставаться никогда.

Начались сборы. Когда была дана команда на перелет и одна эскадрилья уже поднялась в воздух, мне позвонили из штаба дивизии: срочно явиться к командующему армией. Эта экстренность и неизвестность меня взволновали.

«Наверное, даст нагоняй за переправу», — решил я, выбрав, как всегда, самое худшее. Несколько дней назад немецкие бомбардировщики разрушили одну из наших переправ. Произошло это вечером. Наш локатор вовремя засек приближение группы вражеских самолетов. Я решил выслать на перехват два звена: одно из Аскании-Нова, другое из Дружелюбовки. Но только что возвратившийся из госпиталя Краев отменил мое распоряжение.

— Время позднее, — сказал он. — При посадке могут случиться неприятности.

Я настаивал, но не смог его убедить. И вот результат: переправа пострадала. Теперь командующий, очевидно, заинтересовался этим случаем…

Генерал Хрюкин встретил меня так приветливо, что я сразу же забыл о своих опасениях. Он повел разговор об «охотничьих» полетах над морем.

— Летчики других полков летают пока вхолостую. В чем дело?

— Потому что всякий раз на берег поглядывают. Надо где-то на побережье найти площадку, чтобы иметь возможность летать дальше, чем это делали мы. Очевидно, немцы отодвинули трассу перелетов в глубь моря.

— Это верно, — согласился генерал. — Вот что: поезжай в полк Морозова и помоги им наладить перехват.

— А я надеялся, товарищ генерал, что вы какой-либо нашей эскадрилье доверите это дело, Я бы базировался с ней где-нибудь на побережье и…

— Нет, нет, Покрышкин, ваш полк уходит на отдых.

— Тогда разрешите мне взять с собой своего ведомого. Может быть, придется сделать несколько показательных полетов.

— А-а, ты опять за свое! — насторожился командующий. — Тебе же я запретил летать над морем, и не хитри, пожалуйста. Направляйся в полк Морозова один, на У-2!

Да, командующий разгадал мой не такой уж хитрый ход: мне действительно хотелось «поохотиться» над морем, пока полк будет отдыхать. Но я посчитал нетактичным настаивать на своем. Об одном лишь решился попросить генерала:

— Разрешите слетать в Павлоград и на время отдыха забрать к себе жену. Она служит в БАО медсестрой.

— Жену? — удивился генерал, пристально посмотрев на меня.

— Будущую жену, товарищ генерал.

— Хорошо, — сказал он. — Дам тебе свой самолет. Путь-то не маленький. Еще заморозишь свою любовь!

Я был счастлив от такого доброго отношения к себе. Полк Морозова находился где-то в районе Чаплинки.

Я всматривался в забеленную легким декабрьским снежком ровную степь и под однообразный напев мотора думал о встрече с Морозовым.

Я хорошо помнил его по Кишиневу. Это он в первый день войны над Кишиневом сбил один немецкий самолет, а другой таранил и благополучно приземлился на парашюте. Теперь, спустя почти два трудных военных года, оживали в памяти встречи с Морозовым в Тирасполе, Григориополе…