Возвращаясь перед вечером с задания, я еще с высоты заметил у КП толпу людей. Сердце екнуло: значит, явился кто-то из потерянных. Сам или привезли?

Сел, поставил на место самолет и пошел к землянке. Туда тянулись другие люди. Словно поняв мое волнение, из толпы выбежал улыбающийся Голубев. Потом показался и перевязанный бинтами Березкин.

Нашлись, нашлись, дорогие мои соколята! Я крепко пожал руку Георгию Голубеву, обнял за плечи Славу Березкина: одна рука у него была забинтована и подвязана, второй он опирался на костыль. Подошел Сухов и, сверкая черными глазами, горячо заговорил:

— Все было так, как я рассказывал, товарищ гвардии майор. Точно! Вы тогда, увлекшись атакой на «юнкерса», не видели, что произошло.

Высокий горбоносый Голубев с улыбкой смотрел на Сухова. Ему не терпелось самому рассказать обо всем, что тогда случилось, но он из-за присущей ему скромности не решался. Да, он действительно подставил свою машину под огонь «мессершмитта», который атаковал меня.

— Это был единственный выход, — только и добавил Голубев к рассказу Сухова.

За такие героические поступки воинов награждали, о них писали в газетах. Но теперь, в разгар бурного наступления, когда летчики нашего полка ежедневно отличались мужеством, находчивостью и показывали образцы верности долгу, мы отмечали добрые дела чаще всего тостом во время ужина. Хотя Краев и не собирал нас к столу, как это делал Иванов, мы сами сходились все вместе — по зову сердец, по закону боевого товарищества.

Вот и сегодня вся наша крылатая семья была в сборе: Речкалов, Клубов, Труд, Табаченко, Сухов, Жердев, Олефиренко, Трофимов, Голубев, Березкин... Я сердцем прирос к каждому из них. Добрая половина их — мои воспитанники. Мы по-прежнему не разлучались ни в воздухе, ни за столом. Даже машина моя все так же стояла рядом с их самолетами.

Сегодня у всех было особенно приподнятое настроение. Сколько радостных событий слилось в один праздничный аккорд: успешное наступление наших войск, прорвавших вражескую оборону на Миусе, подвиг Голубева и Березкина, предстоящий перелет полка в Буденновку, на берег Азовского моря.

Березкин сидел за столом с краю, худой и бледный. Когда кто-либо проходил мимо, он испуганно поднимал на него усталые глаза, боясь, как бы не задели его раненую ногу. Он рассказал, как обстреляли его свои же солдаты, потому что приземлился прямо на переднем крае, почти рядом с фашистами из экипажа «рамы».

Я смотрел на Березкина, слушал его и думал: конечно, таран — это подвиг, который может совершить только сильный духом и преданный Родине человек. Но теперь он, как говорится, вышел из моды, летчики не считали его главным оружием. К нему можно прибегать лишь в исключительных случаях, когда сложилось безвыходное положение и не осталось других средств для уничтожения противника. Березкин же, очевидно, имел возможность повторить атаку.

— Скажи, почему пошел на таран? — спросил я у него.

— Да я и не хотел таранить, просто столкнулся, — ответил он, заметно краснея. Все засмеялись.

— Как же так? — удивился я.

— Так вышло, товарищ командир. Жаль, что самолет потерял.

— Самолет найдется. Хорошо, что жив остался. Он вздохнул.

— Ну рассказывай, как все было.

— Я атаковал «раму» сверху. Думал, она сразу бросится в сторону и тут я прошью ее очередью. Но вражеский стрелок успел полоснуть по мне из пулемета. Наверное, я растерялся, почувствовав, как обожгло ногу, и не успел отвернуть в сторону. А потом — удар, треск, еле выпрыгнул... Рана у меня пустячная. В полковой санчасти полежу, пока кость срастется.

— Нет, Березкин, — возразил я, — лечиться надо серьезно. Хочешь снова держать штурвал — ложись в госпиталь. Завтра же самолетом отправим.

— А потом вы меня примете? Я хочу вернуться только сюда.

— Зачем об этом заранее говорить? Вылечишься — тогда решим. Пошли отдыхать.

Утром Березкина отправили самолетом в госпиталь. Полк начал готовиться к перелету в Буденновку.

В это село мы прилетели перед началом нового учебного года. И нас как на грех разместили в здании школы. Додумался же какой-то начальник!

— Мы не должны засиживаться здесь, — в первый же вечер сказал кто-то из летчиков. — Ребятам надо учиться.

— Аэродромы освобождаем не мы, — послышалась ответная реплика.

— Кавалерия и пехота продвигаются, будь спокоен! Обеспечь только прикрытие с воздуха.

Сознание, что все — победа во имя счастья людей и даже вот учеба школьников — зависит от них, удесятеряло силы летчиков. Летали они много, сражались мужественно и умело. Клубов, Трофимов, Сухов, Лукьянов и Жердев, которых совсем недавно считали молодыми истребителями, теперь сами водили большие группы и успешно выполняли боевые задания в любых условиях. Особенно выделялся своей отвагой и мастерством Александр Клубов. Спокойный и немного флегматичный в обычной земной жизни, в воздухе он преображался, становился дерзким, решительным и инициативным бойцом. Клубов не ждал, а искал врага. У него была душа настоящего истребителя.

С таким летчиком уверенно идешь в бой — его не только уважаешь, а любишь, как дорогого и близкого человека.

В боевой обстановке часто бывают критические моменты, когда жизнь летчика буквально висит на волоске. Именно в эти минуты с наибольшей силой проявляются лучшие качества воздушного бойца. Клубов был смел, но не бесшабашен. Спокойный, хладнокровный, он умел в нужную минуту дерзнуть, пойти на риск больший, чем кто-либо.

Таким проявил себя Клубов однажды вечером, возвращаясь из воздушной разведки. Мы тогда здорово переволновались.

Он почему-то задержался в полете. Уже прошли те сроки, когда он должен был показаться на горизонте. Я запросил его по радио. Клубов коротко ответил: «Дерусь». Потом замолчал. Летчики в воздухе не любят многословия, да оно и не нужно. По-видимому, с ним что-то случилось. Тревога нарастала с каждой минутой. Но в глубине души я верил, что Клубов возвратится.

И вот он появился... Его машина странно ковыляла в воздухе. С ней происходило что-то непонятное. Она вдруг резко клевала носом, и казалось, что вот-вот рухнет вниз. Потом так же неожиданно выравнивалась и даже слегка набирала высоту. Так повторилось несколько раз. Мы поняли,. что на самолете Клубова перебито управление и он держит машину одним мотором. Она могла в любую секунду камнем рухнуть на землю.

Я приказал Клубову по радио покинуть самолет. Но его рация не работала и услышать моего приказания он не мог. Клубов шел на посадку. Было страшно смотреть, как, уже планируя, самолет вдруг снова клюнул. Вот-вот врежется в землю. Клубов дал газом рывок. Машина чуть взмыла вверх. В тот же момент он прикрыл газ и мастерски приземлил самолет на «живот».

Мы подбежали к нему. Самолет был весь изрешечен пулями. Клубов вылез из кабины и, сдвинув на затылок шлем, молча, не спеша обошел машину. Покачав головой, тихо сказал:

— Как она дралась!

Присев на корточки, он стал на песке рисовать нам схему боя. Он парой сражался с шестью «мессершмиттами». Двух он сбил, но его машине повредили управление. После этого она стала «зарываться» носом. Клубов уже решил прыгать с парашютом, когда машина по какой-то игре случая вышла из пике. И Клубов привел «полуживой» самолет на аэродром. Рассказав это, он встал, раскрыл планшет и в своей обычной спокойной манере доложил мне о результатах разведки.

Клубов один из тех пяти молодых летчиков, которые стали гордостью нашей части. Они не только восприняли боевой стиль ветеранов, но, в свою очередь, внесли много нового в тактику воздушного боя.

На Тамани еще стояли немцы, держась за последние метры изрытой бомбами и снарядами кубанской земли, а моряки оставляли Кубань и высаживались десантом западнее Жданова. На огромных баржах, нагруженных пушками, пулеметами, ящиками, они выплывали в открытое море среди бела дня. Маленькие катера медленно тащили большие баржи. Единственной защитой для транспорта, набитого людьми, были мы, истребители.

Нашему полку поручили прикрывать эту десантную группу. Мы встречали баржи среди водного простора. Шли они медленно. Волны обгоняли их. Четверка самолетов то поднималась высоко над ними, чтобы дальше видеть, то снижалась. Я часто пикировал почти к самой воде и шел, наблюдая за баржей, залитой солнцем.

Когда в моей группе летел Жердев, я внимательно следил за его поведением. Исключительно смелый в бою над сушей, в полете над морем Жердев все время пребывал в напряжении. Его обращения по радио ко мне, к товарищам выдавали его волнение, неуверенность. Я понимал Жердева — море пугало его.

Жердев оставался на высоте. Я шел над баржей и думал о том, как и где сохранилась эта старая, громоздкая посудина, об отваге моряков, о том, что жизнь вот этих людей, сидящих под палящим солнцем, идущих на подвиг, нынче полностью зависит от наших действий. Одна бомба врага принесла бы всем конец... Но немцам теперь не до этих барж. Их самолеты вот уже несколько дней совсем не появляются в этом месте Азовского моря. Круто приходится врагу, круто. Расплата идет!..

Когда мы вылетаем на штурмовку дорог западнее Жданова, видим, что поток машин, тягачей, солдат противника устремлен от фронта, а не к фронту. Нас радует эта паника, этот страх перед нашей силой, и мы стремимся как можно больше уничтожить машин, бензоцистерн, повозок, орудий — они ведь на каком-то рубеже снова ощетинятся против нас.

Вылеты на штурмовку теперь доставляют нам истинное боевое удовлетворение. Мы уходим далеко в море и появляемся над колоннами с тыла, с запада. Вражеские солдаты принимают нас за своих. Вот тут и начинается. Подожженная цистерна с горючим сразу перекрывает дорогу, а в сутолоку, в затор летят трассы. Дым, пламя, пыль. Разбегающиеся во все стороны солдаты. Картины знакомые, но смысл их совсем иной. Убийцы детей, женщин, стариков, расстрелянных у переправ, на степных украинских шляхах, получают достойное возмездие.

Мы проносимся над колонной один за одним, поливая ее свинцом.

Возвращаясь с задания, получаем приказ о новом вылете с последующей посадкой на другом аэродроме. Войска неудержимо продвигаются вперед, мы шагаем за ними бросками с одного аэродрома на другой.

Оставив сельскую школу — пусть ребятишки становятся ее хозяевами! — мы приземлились у города М. Еще до этого я пролетал над этим хмурым, будто присыпанным сажей городом. Словно землетрясение вдруг сдвинуло под ним почву, и его здания повалились, доменные печи перекосились, перекрытия над большими длинными цехами обрушились. Немцы оставили здесь одни руины.

Личный состав нашего полка разместился в уцелевших домиках на окраине приморского города. От местных жителей мы услышали немало жутких рассказов о зверствах оккупантов. Но были и такие разговоры, которые радовали нас.

Как легенда, из уст в уста передавался случай, происшедший на железной дороге перед самым отходом немцев. Покидая город, фашисты решили вывезти в Германию всех оставшихся трудоспособных жителей, главным образом девушек. Но это им не удалось сделать. Когда эшелон отошел от станции, в небе вдруг появились самолеты с красными звездами на крыльях. Советские летчики словно чувствовали, что это за поезд. Они стреляли не по вагонам, а по паровозу и разбили его. Эшелон остановился. Немецкие конвоиры, заслышав близкую стрельбу, разбежались. А тут подошли наши войска. Так летчики спасли несколько сот жителей города.

Мы вдвойне гордились героями этой правдивой легенды. Ведь они были летчиками нашего полка. Тот паровоз, который вез советских людей на фашистскую каторгу, уничтожил не кто иной, как ведущий группы Иван Бабак.

Хозяйка дома, где остановился я с Голубевым, рассказывала:

— С нашего аэродрома немцы этой весной на Кубань летали. Сперва были нахальные, дерзкие, потом приутихли немного, а позже и совсем носы повесили. Утром перед выездом на аэродром все молились, причитали, чтобы смерть их миновала. А вечером не все возвращались домой. Уцелевшие напивались допьяна, безобразничали, а утром снова молились. Услышали мы от нее и о подвиге знаменитого сталевара Макара Мазая. Он отказался плавить металл для наших врагов, и его расстреляли. Мы долго обсуждали мужество Мазая. Настоящий советский человек. Свои руки, искусство сталевара он не отдал на служение врагу.

Мы уже летали за Осипенко на штурмовку отступающих войск. Снова прикрывали в море баржи — они теперь держали путь к городу Осипенко. Там тоже должен высадиться десант, чтобы «оседлать» дороги. Немецкая авиация, базирующаяся уже где-то за Днепром, начинает оказывать сопротивление. Группа наших истребителей, возглавляемая Клубовым, встретилась с «юнкерсами» и провела блестящий бой. Клубов выполнил здесь тот самый прием, которым пользовался я на Кубани: он повел в скоростную атаку свою группу против трех эшелонов немецких бомбардировщиков и расстрелял трех «юнкерсов» за один заход. Его напарники Жердев, Сухов повторили наглядный урок командира. Шести «юнкерсов» недосчитывались на этот раз немцы. Они сгорели в полях у Осипенко, куда мы вскоре и перелетели.

Все эти дни я замещал заболевшего Краева. Забот и хлопот у меня, естественно, прибавилось. Приходилось не только командовать полком, направлять его боевую деятельность, но и решать вместе с замполитом Погребным многие другие немаловажные вопросы.

Однажды ко мне подошел инженер по вооружению капитан Жмудь.

— Разрешите, — говорит, — обратиться по личному вопросу.

На нем лица не было, бледный, осунувшийся, даже руки дрожат. Я сразу догадался, о чем он меня попросит. Вчера наши войска освободили Ногайск. А там перед войной жили родители, жена и дети инженера. Он ничего не знал о них.

Очевидно, они остались в оккупации. Я тоже полагал, что это так, но очень не хотел, чтобы инженер сам узнал страшную правду о гибели своих родных и близких. Мне было жаль этого замечательного человека. А на радостную весть ему трудно было рассчитывать. Ведь в Таганроге, Жданове и Осипенко немцы уничтожили всех евреев. Ногайск стоит на той же большой дороге.

Но, подумав, решил, что мой отказ будет еще более бесчеловечным.

— Что ж, дорогой, — сказал я инженеру, — если такая беда случилась, ее уже не поправишь. Надо крепиться. Бери машину и поезжай.

Он ушел, подавленный горем. И у меня защемило сердце.

Вспомнил я и о тех наших летчиках, которые были сбиты над оккупированной территорией. Где они сейчас, что с ними? Обязательно надо связаться с жителями сел, над которыми мы потеряли самолеты. Может быть, они что-нибудь знают о судьбе наших однополчан. Ведь в полк будут писать матери и жены погибших. А что мы им ответим?

В один из дней к нам приехал заместитель главкома ВВС генерал Ф. Я. Фалалеев. В штабе поднялся переполох. Начали срочно готовить данные, которые могли ему понадобиться. Я быстро восстановил в памяти, кто и где сейчас находится, какие задания выполняет.

Но Фалалеев оказался вовсе не придирчивым. Расспросив о положении дел в полку и поинтересовавшись, кто из летчиков находится сейчас в воздухе, он завел разговор о важной и злободневной проблеме. Он сказал, что пришло время вести воздушную разведку отдаленных районов — Мелитополя, Перекопа, Крыма... Одни эти наименования открывали перед нами огромный простор, возвращали нас к незабытым местам и дорогам степной Таврии, Приднепровья.

Получилось как нельзя лучше: именно в нашем полку на двух машинах — на моей и Голубева — сохранились подвесные бачки для горючего, позволяющие намного удлинять маршруты полетов. Мы, таким образом, имели полную возможность выполнить специальное задание командования фронта.

Генерал остался доволен нашей готовностью к дальним полетам на разведку. Поставив нам задачу, он уехал с надеждой получить от нас завтра необходимые данные.

Из госпиталя возвратился Краев. Я доложил ему о боевой работе полка и вылетел на разведку.

Советские войска подходили к реке Молочной. Противник лихорадочно готовил здесь оборону. Воздушной разведкой нужно было выяснить, подтягивает ли он сюда войска из Крыма и где в этом районе расположены его аэродромы.

Задача была ясна, маршрут знаком. Два года назад я не только летал над этими местами, но и исколесил их на автомашине с подбитым МИГом на прицепе.

И вот мы в воздухе. Под крылом самолета ширь южных степей сменилась величественным простором Азовского моря.

Пролетев над Крымом, взяли курс на Мелитополь — главный опорный пункт на этом участке вражеской обороны. На подступах к нему заметили усиленное передвижение немецких войск в северном направлении, к реке Молочной.

Запас горючего позволил нам осмотреть и район западнее Мелитополя. Там мы обнаружили несколько полевых площадок, на которых стояли самолеты. Добытые сведения были немедленно доставлены в штаб дивизии. В штабе дали высокую оценку нашему полету и приказали послать на разведку еще одну пару, чтобы держать дороги из Крыма под постоянным наблюдением.

Краев вызвал к себе Речкалова и спросил:

— У твоей машины есть подвесные бачки?

— Нет.

— А где же они?

— Бросил в Поповической, как и другие.

— Тогда возьми у Покрышкина. Пойдешь со своим ведомым на разведку в Крым.

Во время этого разговора я сидел в уголке КП и писал донесение.

— Из-за этих бачков Покрышкина надо лететь в самое пекло. Зачем он таскает их за собой? — как нельзя откровенней выразился Речкалов.

Я не выдержал, подошел к столу командира и сказал:

— Хорошо! Я с Голубевым еще раз схожу на разведку. Но ты, Речкалов, запомни. Когда наши отрежут Крым, я с этими бачками буду перехватывать «юнкерсов» далеко над морем. Тогда ты тоже не проси их у меня.

Речкалов опешил. Он что-то буркнул в свое оправдание, но я не разобрал его слов.

Уточнив задание, мы с Голубевым пошли к своим еще не остывшим самолетам. А перед самым вылетом узнали, что вслед за нами вылетят наши бомбардировщики, чтобы нанести удары по выявленным аэродромам противника. Мне понравилась такая оперативность.

Вечером, возвратившись с задания, я увидел инженера Якова Жмудя в окружении однополчан. Он рассказывал им о своей поездке в Ногайск. Голос у него был тихий, надломленный, глаза красные. За один день он, казалось, постарел на несколько лет.

— И детей постреляли? — услышал я чей-то возмущенный вопрос. Стало тихо.

— Все в одной яме лежат: сестра, старики, дети... Все...

— Вот изверги!

Жмудь заплакал. Гнетущая тишина, казалось, давила на плечи. Все стояли окаменев, словно видели перед собой могилу, заваленную окровавленными телами.

Рассказ инженера Жмудя напомнил мне о недавнем страшном эпизоде. Мы перелетали на новый аэродром. Один самолет при заруливании провалился у лесопосадки колесами в яму. Когда его вытащили, обнаружили присыпанные землей трупы. Чтобы выяснить, откуда они здесь взялись, пригласили нескольких местных жителей. Вскоре сюда прибежала вся соседняя деревня. Начались раскопки. В глубокой траншее оказалось несколько сот трупов. Тут были русские, украинцы, евреи, татары — словом, люди самых разных национальностей. Местные жители вспомнили, что незадолго до прихода нашей армии мимо их деревни немцы прогоняли большую группу советских военнопленных. Все думали, что их ведут работать на аэродром. Слышали они и выстрелы. Но ведь на аэродроме все время стреляли. Так что никто и не знал, что все те военнопленные были расстреляны фашистами.

Мы тогда с почестями похоронили своих погибших братьев, поставили на могиле обелиск с красной звездой и поклялись отомстить врагу за их смерть. Теперь это неостывающее чувство ненависти к фашистам с новой силой запылало в наших сердцах.

Я подошел к инженеру и просто, по-мужски сказал:

— Не плачь. Слезами горю не поможешь. Надо бить их еще крепче, еще злее. Обещаю тебе завтра же в отместку за гибель твоей семьи уничтожить несколько немецких самолетов.

Инженер поднял заплаканное лицо, посмотрел на меня и молча протянул руку. Я крепко пожал эту трудовую руку, умеющую так искусно налаживать наши пулеметы, пушки и навигационные приборы.

На следующий день определились новые маршруты боевых вылетов нашего полка. Кавалеристы корпуса Е. А. Кириченко, натолкнувшись севернее Большого Токмака на сильно укрепленный оборонительный рубеж противника, приостановили наступление. Гитлеровцы немедленно бросили на них большие силы бомбардировщиков. Авиационные представители при корпусном штабе стали группу за группой вызывать наших истребителей для прикрытия наземных войск. Первые ожесточенные схватки на земле и в воздухе показали, что противник намерен удерживать этот рубеж всеми имеющимися у него силами и средствами.

Утром мы с Голубевым летали на «свободную охоту». Назад возвращались налегке: почти все боеприпасы были израсходованы при штурмовке вражеских автомашин на дорогах. Вдруг с командного пункта дивизии нам передали:

«Севернее Большого Токмака „бомберы“. Атакуйте!»

Мы поспешили туда. С первого же захода я поджег одного «юнкерса». Но вторую атаку сделать не успел: на нас обрушилась шестерка «мессершмиттов». Скованные боем, мы не смогли помешать вражеским бомбардировщикам сбросить свой груз на наши войска. Домой возвратились злые. Одно меня утешало: я заметил, что «юнкерсы» шли к Большому Токмаку с северо-запада. Значит, они взлетели с аэродромов, расположенных где-то у Кировограда. А раз так, то надо встречать их западнее, ближе к Днепру, чтобы перехватить на дальних подходах к цели.

Примерно в полдень я повел к Большому Токмаку свою испытанную четверку. Меня по-прежнему прикрывал Голубев, а вторую пару составляли Жердев и Сухов. Это было по-настоящему слетанное звено.

На большой высоте мы пересекли линию фронта и со снижением направились к Никополю. Такой план я принял на свой страх и риск. Как раз вчера командир дивизии Дзусов, заглянув в наш полк, крепко поругал нас за то, что мы плохо прикрываем конников.

— Прикрываем как положено, товарищ командир, — попытался я отвести незаслуженное обвинение.

— Что толку в таком прикрытии? — возмущался Дзусов. — Вы или бродите где-то так, что вас не видно и не слышно, или карусель с «мессершмиттами» кружите. А «юнкерсы» в это время свободно делают свое дело.

Я снова возразил:

— Если мы будем гудеть прямо над кавалеристами, то даже своими телами не остановим падающих бомб. «Бомберов» надо ловить на маршруте, как на Кубани мы это делали. А для этого нас нужно посылать не парами, а большими группами.

Действительно, на Кубани мы хорошо научились встречать вражеских бомбардировщиков на подступах к фронту. А теперь нас опять заставляли возвращаться к старому.

Пока мы летели к Днепру, я вспомнил не только вчерашний разговор с командиром дивизии, но и трудные времена сорок первого года. Тогда мы тоже прикрывали свои войска парами, «гудели». Схватки с «мессершмиттами» были всегда неравными и редко кончались в нашу пользу. Но ведь тогда у нас самолетов не хватало. А сейчас?

«Юнкерсы» не подвели нас. Как я и рассчитывал, они появились со стороны Никополя. Шли они очень высоко, но без прикрытия. Видимо, надеялись на свою группу очистки, которая должна была находиться уже над нашим передним краем.

До Большого Токмака мы сумели набрать высоту и оказались теперь над «юнкерсами». Стремительно сближаясь с ними, я бросил в эфир:

— Сомкнуться плотней! Бью ведущего.

Навстречу неслась армада бомбардировщиков. В последние секунды, перед самым открытием огня, мне почему-то показалось, что на их крыльях не кресты, а звезды. Я крикнул:

— Наши! Не стрелять!

И «юнкерсы» с желтыми крестами на крыльях пронеслись под нами. Меня охватила злость на себя за то, что из-за чрезмерной предосторожности я допустил такую глупую ошибку.

Я сделал резкий переворот и сразу же оказался в гуще бомбардировщиков. Поймав в прицел ведущего, я дал по нему короткую очередь из всех пулеметов и пушки.

В одно мгновение передо мной возник огромный огненный шар. Взрыв поглотил «юнкерса». Стена огня неслась мне навстречу. Огромный обломок бомбардировщика пролетел совсем рядом.

Мой самолет по инерции врезался в пламя, его сильно тряхнуло, что-то ударило в обшивку, и, наконец, огонь остался позади. Я осмотрелся; слева и справа шли бомбардировщики. Один из них горел, видимо, его поразил взорвавшийся сосед.

Взял в прицел крайнего справа и дал очередь. Из крыла «юнкерса» вырвалась струя дыма. Он круто развернулся, свалился в пике и стал уходить. Я бросился вдогонку и второй очередью по левому мотору добил его.

Потом рванул свою машину вверх. Правее меня падал «юнкерc», подожженный парой Жердева. А чуть выше нас в небе висело несколько парашютистов — экипаж сбитого самолета.

«Вспомни Островского!» — подсказала мне память. Да, он, которого я любил, как сына, вот так же спускался тогда на парашюте. И фашисты безжалостно расстреляли его в воздухе. Не сдержав гнева, я надавил пальцами на гашетку.

Мы вышли из боя на последних граммах горючего. Сели на ближайший аэродром.

Под вечер возвратились домой. На стоянке меня встретил инженер-капитан Жмудь.

— Как я волновался за вас, товарищ гвардии майор, — сказал он, помогая мне освободиться от лямок парашюта. — При всех такое пообещали, а могло быть...

— Ничего, дорогой мой капитан, не случилось. Конечно, порой бывает трудно выполнить товарищескую клятву. А за пулеметы и пушку спасибо: работали отлично. Сбил обещанных три «юнкерса».

Осматривая мою машину, мы обнаружили на крыльях и капоте брызги масла, копоть и множество пробоин. Ей тоже досталось от вражеского огня.

Наступила украинская осень. Когда поднимаешься в воздух, видишь необозримые, отливающие желтизной поля. Здесь хлеба уже убраны, на этой земле уже снова начинает властвовать труд. А вдали, над Днепром, горизонт еще затянут облаками дыма: горит Запорожье.

Наш полк перелетел в Розовку и получил короткую передышку. Но что это за отдых, если он то и дело прерывается сигналами боевой тревоги, гулом моторов и поединками в небе.

Нас, авиаторов, особенно злили ежедневные пролеты над аэродромом дальних самолетов — разведчиков противника. Они появлялись, как правило, в одно и то же время, на большой высоте, оглашая небосвод воющим гулом.

Жизнь на аэродроме сразу замирала. Хотя наши самолеты были замаскированы неплохо, все равно враг как-нибудь мог их обнаружить. Перехват разведчиков нам не удавался.

Подумав, я решил устроить засаду в воздухе. План мой сводился к тому, чтобы, используя немецкую педантичность, а вернее — шаблонность и косность их тактики, встретить вражеских разведчиков где-то вдали от нашего аэродрома, на маршруте. Командир одобрил мой замысел.

И вот однажды утром, в строго определенное время, мы с Голубевым поднялись в воздух. Набрав высоту, мы стали ходить над линией фронта, контролируя зону, через которую обычно пролетали разведчики.

Ждать пришлось недолго. Вскоре в небе появился уже знакомый нам двухмоторный немецкий самолет. Он летел примерно на высоте семь тысяч метров. Когда разведчик пересек линию фронта и стал углубляться на нашу территорию, мы, уверенные в том, что он нас не видит, быстро развернулись на восток и, набирая высоту, бросились ему вдогонку. Настигли его над Розовкой.

Заметив позади истребителей, немцы сразу поняли, что попали в ловушку, и со снижением стали уходить в сторону, надеясь оторваться от нас. Но было уже поздно. После первой нашей атаки разведчик вспыхнул, а после второй — развалился на куски. С того дня в небе над Розовкой перестали завывать моторы вражеских разведывательных самолетов.

В октябре 1943 года бои в районе Мелитополя разгорелись с новой силой. Особенно упорными они были на правом фланге фронта, у Большого Токмака. Наш полк в это время перебазировался несколько раз: то взаимодействовал с войсками, штурмующими Мелитополь, то прикрывал боевые порядки наших старых друзей — конников, наступающих в направлении станции Пришиб. Речкалов и Клубов водили свои группы на штурмовку вражеских войск, а мы с Голубевым чаще всего летали на «свободную охоту».

Во время очередного перебазирования на новый полевой аэродром командир полка, летавший на УТ-2 вместе с инженером Копыловым, потерпел при посадке аварию. Когда я прибыл туда, Краева уже не было — его увезли в госпиталь. А Копылов снова отделался только царапинами. Говорю «снова» потому, что однажды мы уже вытаскивали его из-под обломков МИГа. Тогда погиб наш замечательный летчик Супрун.

— А тебе, вижу, опять посчастливилось, — по-дружески сказал я Копылову.

— Наверное, в последний раз, — хмуро отозвался инженер. — Больше в самолет не сяду.

Слушая рассказ Копылова о том, как при посадке самолет УТ-2 ударился колесами о землю и перевернулся, я думал о Краеве. Самоустранившись от выполнения боевых заданий, он совсем перестал чувствовать машину и растерял летные навыки. А когда-то, говорят, летал неплохо. Да. Краев уже не летчик. И войны с ее напряженными боями, опасностями и кровью он, по существу, не знает. А как такой человек может руководить боевой деятельностью полка?!

На место происшествия вскоре прибыл Дзусов. Выслушав мой доклад о случившемся, он, видимо, успокоился тем, что Краев получил лишь легкие ранения.

— Ну, как, не сердишься на меня за прошлый разговор насчет прикрытия? — спросил комдив.

— На начальство, товарищ полковник, сердиться нельзя — во всяком случае, вслух.

— Это правильно, — с улыбкой отозвался он. — Но вот за последний бой кавалеристы сердечно вас благодарят. Молодцы! Хорошо разделали «юнкерсов».

Вдруг он задумался, помолчал немного и продолжал:

— Значит, Краев в госпитале. И видимо, надолго туда попал. Что ж, принимай полк и командуй.

Узнав о приказе комдива, летчики потянулись к штабной землянке. Мне было приятно оттого, что каждый из них крепким рукопожатием или простым словом старался высказать свое искреннее желание во всем поддерживать меня. В эти минуты я особенно хорошо осознал, какие большие обязанности, пусть хотя бы на время, возлагает на меня новая должность.