Возвратились на аэродром. Ко мне подходят летчики. Все живы, здоровы. Радуюсь этому, как победе. И все-таки на душе тягостно оттого, что не выполнили задания.

Направляемся на КП, идем мимо стоянок звена Науменко. Там вместо четырех только три самолета.

— Где Науменко?

— Сбили. Иду и думаю, что сказать Краеву. Молчать уже нет сил. Так дальше воевать нельзя!

Возле командного пункта рядом с Краевым вижу заместителя командующего армией генерала Н. Ф. Науменко (однофамильца нашего погибшего товарища). Доложив о результатах вылета, отхожу в сторону. Сказал только о том, что делала в воздухе моя четверка. Обо всем остальном умолчал. И не потому, что смалодушничал. Что говорить, если генерал сам знает о малочисленности наших групп, отражающих массированные налеты противника? Очевидно, такая тактика обусловлена нашими возможностями. Раз у нас самолетов меньше, чем у немцев, значит нужно хотя бы непрерывным патрулированием создать у нашей пехоты впечатление, что она не беззащитна.

— Покрышкин, ты почему такой злой? — спрашивает Науменко. Внимание всегда трогает, особенно если оно проявлено со стороны большого начальника. Оставив Краева, он подходит ко мне и ждет, что я скажу.

— Нельзя так воевать, товарищ генерал!

— Чем недоволен, говори!

И я высказываю то, о чем не раз думал, что меня давно мучает и угнетает:

— А тем, что мы до сих пор пытаемся бить врага растопыренными пальцами. Это же не сорок первый год, товарищ генерал, а сорок третий. У нас позади Сталинград!

— Как же, по-твоему, надо бить?

— Кулаком! Только кулаком и, как говорится, под самую скулу. Разве мы не можем послать на перехват «юнкерсов» большую группу и встретить их еще там, за линией фронта? Что мы, как шмели, жужжим только над полем боя? И много ли может сделать четверка?

— Не горячись, расскажи подробно, что произошло, — негромко говорит Науменко и приглашает меня пройтись.

Я открыл ему все, что тяготило мою душу. Речь шла и о чувствах, вызванных последней потерей, и опять же о тактике, о разумном расчете. Факты были налицо: немцы приходят на передний край группой до двадцати истребителей для очистки неба перед появлением бомбардировщиков. Потом группы истребителей сопровождают армаду «юнкерсов». А мы что противопоставляем им? Наращивание боя четверки четверкой. Смешное сравнение! Да скорее печальное, чем смешное. Если мы видим, сколько авиации бросил на этот участок враг, значит нужно не дать ему здесь ни в одном вылете жить иллюзиями о своем численном превосходстве. Ни в одном вылете! Если это нужно, значит надо бросать в бой только большие группы.

Неизвестно, что думал в те минуты обо мне генерал. Знаю только, что замечательной была сама дружеская беседа генерала с командиром эскадрильи. Мои мысли, высказанные здесь, на тропке у тихой зеленой лесополосы, очевидно, не были для него новыми — они могли только в какой-то мере дополнить его собственные размышления и соображения на этот счет. Генерал все время молчал. Какое впечатление увез он с собой в штаб от нашего разговора, я не узнал.

Утром, посылая мою группу первой на задание, также всего-навсего четверку, Краев сказал, чтобы услышали все присутствовавшие на КП:

— Быть все время над самой Крымской! Чтобы ни одна бомба не упала на головы нашим. Понятно?

Мы ответили в один голос: «понятно». По пути к машинам я сказал ведущему второй пары Речкалову:

— Будем встречать «бомберов» не над Крымской, а дальше — над морем!

Речкалов удивленно посмотрел на меня, но ничего не сказал. Он хорошо понимал, что значит вести бой в глубине вражеской территории, но он также понимал, что такой бой может принести гораздо больший успех.

Мы увидели их на фоне облаков. По силуэтам я определил, что это бомбардировщики Ю-87. Они шли, конечно, на Крымскую, где наши войска вклинились во вражескую оборону.

Нам повезло: «юнкерсы» летели совсем без прикрытия. Очевидно, немецкие истребители проскочили несколько раньше и теперь ищут нас над линией фронта. Они уже привыкли встречаться с нами именно там. Что ж, мы воспользуемся просчетом фашистов и постараемся как следует отомстить им за гибель Науменко.

Девятки бомбардировщиков летели одна за другой, словно на параде. Вероятно, гитлеровцы даже не следили за воздухом, уверенные в том, что на дальних подступах к цели их никто не побеспокоит.

«Подождите же!» Я дал команду атаковать и перевел машину в пике. Я сближался с «юнкерсами» под таким углом, который позволял при пролете над ними обстрелять сразу несколько самолетов. По моим расчетам, выпущенная мной длинная очередь из пушки должна напоминать своего рода огненный меч, на острие которого будут напарываться вражеские самолеты. Эта неоднократно проверенная в боях атака показалась мне сейчас наиболее подходящей.

Нажимаю на гашетку и вижу, как «юнкерc», лишенный возможности быстро изменить направление полета, буквально налезает на пулеметную очередь. Перевалившись через крыло, он срывается вниз. Вот и второй уже чертит дымом свой последний путь. Этого сбил из пушки. Всего несколько снарядов попало в его фюзеляж, но и такой порции оказалось достаточно.

В прицеле промелькнул следующий. Его счастье. За ним идут еще и еще. Ярость, жажда уничтожить их всех переполняет меня, овладевает всеми моими чувствами. Я непрерывно атакую и стреляю. Уже горит третий… Оглянувшись назад, убеждаюсь, что он падает, и продолжаю полет над цепочкой врагов, выстроившихся для того, чтобы через несколько минут методично, аккуратно, ровными порциями сыпать смертоносные бомбы на кубанскую землю.

Но вот строй «юнкерсов» ломается. Видя, как вспыхивают и падают машины ведущей девятки, гитлеровцы высыпают бомбы, не доходя до цели, на… свои войска! Потом бомбардировщики разворачиваются и ныряют вниз, чтобы, маскируясь местностью, побыстрее уйти. Струсили! А ведь их почти полсотни против четверки!

Развернувшись, я увидел, как Речкалов расстреливает «юнкерсы», проскочившие подо мной. На земле их уже пять. Перспектива для тех, что еще не подошли, малоинтересная, и они поворачивают вспять. Бросаемся им вдогонку и в то же время посматриваем за воздухом. Могут прилететь «мессершмитты». Они появляются с востока.

Их в несколько раз больше, чем нас. Разделившись на две группы, они устремляются ко мне слева и справа. Но Речкалов со своим ведомым уже успел выскочить на высоту. Стремительной атакой он срывает замысел противника. При таком умении взаимодействовать, каким обладает Речкалов, нам нечего бояться численного превосходства гитлеровцев. Мы смело идем в лобовые атаки, делаем крутые горки, оттягиваясь на свою территорию. Там, над передним краем, наверняка есть наши ЛАГи, они нам помогут…

Возвратившись на аэродром, я сразу же пригласил к самолету инженера по вооружению капитана Жмудя. В напряженном бою у меня родилась интересная мысль, надо было посоветоваться со специалистом.

Дело в том, что много снарядов я привез обратно. Произошло это потому, что во время атак мне приходилось сначала нажимать на гашетку пулеметов, а потом уже пускать в ход пушку. Такая последовательность диктовалась отнюдь не тактическими соображениями или какими-либо расчетами. Просто две гашетки находились под разными пальцами, причем пулеметная располагалась удобнее. А если бы я посылал пули и снаряды в цель одновременно, эффективность огня была бы значительно выше и «юнкерсы» падали бы вниз гораздо «охотнее».

Выслушав мои соображения, инженер сказал: — Можно и объединить, это нетрудно сделать.

В следующем бою от моей массированной очереди вражеский бомбардировщик почти сразу развалился в воздухе. Видевшие это однополчане потом стали расспрашивать, с какой дистанции я стрелял, куда целился. Я раскрыл им свой секрет. А на следующий день капитан Жмудь разыскал меня и стал жаловаться:

— Ну что же вы наделали! Теперь все летчики просят перестроить гашетки.

— Раз просят, надо сделать. Командиру докладывали об этом?

— Пока нет. Такие вопросы инженер может и сам решать.

— Правильно! — поддержал я капитана, зная, что Краев ни за что бы не одобрил эту рационализацию.

В последующие дни нашим летчикам не довелось использовать возросшую огневую мощь своих самолетов.

Погода внезапно испортилась, небо затянуло облаками, начались дожди. Видимо, из-за этого и наступление наших войск приостановилось. Крымская осталась в руках противника.

Обсуждая итоги напряженной боевой работы, летчики в один голос заявили, что полеты малыми группами себя не оправдывают. Нужно действовать крупными силами, перехватывать и уничтожать вражеских бомбардировщиков на дальних подступах к линии фронта.

Вскоре все мы испытали необыкновенную радость. На наш участок фронта советское командование перебросило два крупных соединения истребительной авиации. Причем вооружены они были новенькими скоростными ЯКами.

В дни, когда прибыло подкрепление, в небе над Таманским полуостровом царило затишье. Летчики нашего полка в основном прикрывали катера, когда те поутру возвращались из разведки. Ночные рейды моряков к северному побережью Азовского моря вызывали большой переполох во вражеском тылу. Мы искренне радовались успехам катерников, но прикрывать эти малые суда было довольно скучно.

В период непродолжительного затишья только один полет запомнился мне своей необычностью. Как-то Краев отозвал меня в сторону и, раскрыв карту, сказал:

— Полетите во главе восьмерки. Вот на этом аэродроме должен стоять наш ЯК. Надо его сжечь во что ни стало. Одна четверка будет подавлять зенитный огонь, другая — выполнять задачу.

— Есть уничтожить ЯКа, — ответил я, хотя такое задание меня крайне удивило. Как мог оказаться на вражеском аэродроме наш новенький истребитель? Командир, к сожалению, ничего не сказал об этом.

Прикрываясь облачностью, наша группа скрытно подошла к указанному пункту и выскочила на аэродром. Но на нем, к моему удивлению, вообще не оказалось никаких самолетов.

Когда я по возвращении доложил об этом Краеву, он сокрушенно заметил:

— Успели спрятать, черти. Теперь глядите в оба, немцы постараются использовать нашу машину.

Его предупреждение я воспринял со всей серьезностью. Ведь сам когда-то летал на «мессершмитте». Фашисты, конечно, не станут закрашивать звезды.

В тот же день, а точнее, вечером за ужином, я узнал, наконец, как попал наш самолет в руки противника. Случай этот невероятно нелепый и печальный. ЯКи летели на Кубань с Дальнего Востока. Каждую группу лидировал летчик, хорошо знающий прифронтовые аэродромы. Не долетая Ростова, одна группа попала в сплошную низкую облачность и сбилась с курса. Заметив внизу большой аэродром, летчики приняли его за ростовский и пошли на посадку. Когда два самолета уже приземлились, кто-то заметил на аэродроме немецкую автомашину с крестом и солдат. Группа прекратила посадку и ушла на свою территорию.

Те двое, что уже сели, тоже сразу заметили, что попали в лапы к фашистам. Один успел взлететь, а второй нет…

Я живо представил состояние этого летчика. Так стремиться на фронт — и сразу же попасть в плен… Появится ли этот ЯК на нашем фронте? Однажды возле командного пункта я увидел незнакомого летчика, высокого, стройного, в шлемофоне и кожаной куртке. Он, видимо, кого-то ожидал. По его внешнему виду и осанке я предположил, что это какой-то большой начальник, и постарался, не попадаясь ему на глаза, пройти в землянку. Но когда я вышел оттуда, он сам меня окликнул:

— Покрышкин?

— Так точно! — отозвался я, отдавая честь. И только тут заметил на его галифе генеральские лампасы.

— Ну, как воюете? — спросил он, подавая руку. По каким-то едва уловимым приметам я заключил, что генерал только что возвратился с боевого задания и полет этот прошел не совсем удачно.

— Савицкий, — назвал он свою фамилию.

Так вот он каков, командир прибывшего к нам соединения истребителей! Только прибыл на фронт и уже сам побывал в бою. Генерал стал расспрашивать меня о поведении противника, о нашей тактике, о боевых делах моей эскадрильи. Вскоре нас окружили летчики — и наши и те, что прибыли с Савицким. Завязались оживленные разговоры, замелькали руки, изображая различные эволюции самолета. Генерал внимательно выслушал фронтовиков и сказал:

— Это очень важно. Мы обязательно проведем конференцию по тактике современного воздушного боя и пригласим вас, гвардейцев, поделиться с нами опытом. Не возражаете?

Генерал как-то сразу расположил к себе всех наших летчиков. Я невольно подумал: вот таким и должен быть командир — простым, общительным, умным. Он умеет ценить и людей и все, что они предлагают во имя победы над врагом.

В ближайшие дни Савицкий не мог собрать летчиков для изучения нашего боевого опыта. Противник, стараясь вернуть утраченные позиции на Мысхако, перешел в наступление. На земле и в воздухе снова закипели бои.

На наших полетных картах Малая земля была заштрихована красным карандашом. Мы, летчики, знали, что этот ничем не приметный с воздуха прибрежный участок песка и глины обильно полит кровью советских воинов. Дорогой ценой отобрал его у врага морской десант, возглавляемый капитаном Куниковым, и теперь героически удерживал в своих руках. Этот плацдарм имел, пожалуй, не столько стратегическое, сколько моральное значение. Противник все время чувствовал наши штыки за своей спиной.

Когда немцы перешли в наступление, перед нами, истребителями, встали трудные и очень ответственные задачи. С одной стороны, нужно было надежно прикрыть с воздуха моряков, обороняющих Малую землю; с другой — обеспечить успешные действия наших бомбардировщиков и штурмовиков, которые наносили удары по вражеским наступающим войскам.

Рано утром восемь истребителей вылетели сопровождать пикировщиков, которые шли двумя группами бомбить скопление пехоты и танков противника в балке у Мысхако.

Одну из них прикрывал я со своими ведомыми, другую — звено Дмитрия Глинки.

На подходе к Цемесской бухте нас встретили «мессершмитты». Глинка сразу вступил с ними в бой. Я подумал, что ему не следовало этого делать. Надо было просто отпугнуть «мессеров», а не оставлять своих подопечных бомбардировщиков ПЕ-2 без прикрытия. Ведь для очистки неба выделены другие группы истребителей.

Беспрепятственно отбомбившись, «Петляковы» стали разворачиваться над морем на обратный курс. Я усилил наблюдение за воздухом: именно на развороте вражеские «охотники» чаще всего их подлавливают. В этот момент группа растягивается, а некоторые бомбардировщики даже отстают.

Посмотрев в сторону Анапы, которая с высоты была очень хорошо видна, я заметил там, над аэродромом, клубы пыли. Все стало ясно: взлетают немецкие истребители.

В это время в воздухе появилось несколько групп вражеских бомбардировщиков. Они шли встречным курсом, точно на нашей высоте. У меня даже сердце сжалось от боли. Какая армада самолетов! Сколько бомб под крыльями этих хищников! И все они будут сброшены на голову защитников Малой земли. Нет, не бывать этому! Не задумываясь, веду свое звено в атаку. Вихрем налетаем на ведущую группу вражеских бомбардировщиков и открываем огонь.

Наши «пешки», сблизившись с «юнкерсами», тоже вступают в бой. В одно мгновение вдруг все перемешалось. Образовался какой-то клубок из огня и металла. Гитлеровцы в конце концов не выдерживают, беспорядочно сбрасывают бомбы и поворачивают назад.

«Пешки», прекратив стрельбу, смыкают строй, чтобы идти домой. Я пересчитываю их. Все целы! Вот бы так и долететь до аэродрома! Но где-то недалеко от нас уже находились «фоккеры», настоящие испытания лишь только начинались.

На развороте два наших бомбардировщика приотстали.

Их нельзя оставлять. Им будет труднее защититься от вражеских истребителей, чем тем, которые идут в монолитной группе.

Слежу за воздухом. Так и есть. Вот уже снизу к отставшим ПЕ-2 крадутся два «фокке-вульфа». Видимо, они ждали этого удачного момента.

Резко перевожу свой самолет с переворотом в пикирование и захожу в хвост «фоккеру», второго атакует мой ведомый. Гитлеровцы не замечают нас, увлеченные преследованием наших бомбардировщиков. Теперь вопрос «кто — кого» будут решать скорость и мастерство.

Наконец «фокке-вульф» в моем прицеле. Но он уже стреляет. Во мне закипает злоба. На, сволочь, получай и ты!.. И я хлестнул по нему из всех пулеметов и пушки.

Кажется, мой удар оказался мощнее и точнее, чем его. Наш бомбардировщик как ни в чем не бывало продолжает лететь, а «фоккер» вдруг осел и, нехотя перевалившись через крыло, пошел вниз. Не могу оторвать от него взгляда. Выскочит ли летчик? Нет, уже поздно. Самолет врезается в море. От него остаются лишь облачко дыма да круги на воде. Все!

Догоняю своих бомбардировщиков. Они уже летят над сушей и чувствуют себя как дома, хотя совсем рядом в карусели воздушного боя крутятся десятки истребителей — вражеских и наших.

Надо быть внимательным. Правда, гитлеровцам сейчас не до нас. Все они уже скованы ЯКами. А через несколько секунд им придется еще хуже. Невдалеке уже появилась новая большая группа наших истребителей.

Возвратившись на аэродром, я крепко поспорил с Глинкой. Ведь он же не новичок и отлично знает, что бомбардировщиков нельзя оставлять без прикрытия. Меня не успокоило даже то, что все обошлось благополучно и что Дмитрий тоже сбил одного «фоккера».

В конце дня Краев собрал летчиков и на основе информации, полученной из штаба дивизии, поставил новую задачу. Нам опять предстояло лететь на прикрытие ПЕ-2, которые должны были нанести удар по скоплению вражеских войск у Мысхако.

Меня радовали такая оперативность и такое четкое взаимодействие. Как только разведчики выявили район сосредоточения живой силы и техники противника, командование решило немедленно направить туда авиацию.

На долю нашей четверки выпало сопровождать группу ПЕ-2, состоящую из двух девяток.

Едва мы отошли от аэродрома, как мой ведомый Островский стал почему-то отставать. Капризы мотора «кобры» мне были хорошо известны. Он довольно часто барахлит и, если полет не прекратить, может заклиниться, а потом даже загореться. Островский — молодой летчик. Поэтому сейчас я спросил его, не лучше ли ему возвратиться домой. Он отказался, заверив меня, что с машиной у него все в порядке. Задор и молодость в нем брали верх над благоразумием. Он редко летал на такие задания, и ему не хотелось возвращаться назад. К тому же он понимал, насколько трудней нам будет, когда мы останемся втроем.

При подходе к линии фронта самолет Островского задымил, и я категорически приказал летчику прекратить выполнение задания. Не скрою, по-человечески мне было жаль его: он так рвался в бой, так хотел отомстить гитлеровцам за смерть своих родных и близких!

Над Цемесской бухтой небо кишело самолетами. Выше нас сновали ЯКи и «кобры», параллельно нам, на той же высоте, шли большие группы наших бомбардировщиков и штурмовиков. Такое количество своей авиации я видел впервые.

Сомкнувшись поплотнее, «пешки» продолжали полет к цели. Я перестал думать об Островском. По моим расчетам, он уже должен был быть дома.

Когда наши бомбардировщики вышли в заданный район, «мессершмитты» попытались помешать им прицельно сбросить бомбы по балке. Но мы отбили все их атаки.

Отбомбившись, ПЕ-2, как и в прошлый раз, вышли на море для разворота, И опять на них с высоты свалились вражеские истребители. Крюков со своим ведомым отразил их нападение, а я перехватил пару «мессеров», которая мчалась к нашему отставшему бомбардировщику. Тяжело было вести бой против двух опытных фашистских летчиков. Не раз огненные трассы вражеских снарядов проносились буквально рядом с моей кабиной. И все-таки я оказался удачливее своих противников.

Одна из выпущенных мной пушечно-пулеметных очередей достигла цели. Новенький МЕ-109Г-2 вспыхнул и пошел к воде.

Возвращаясь домой, я думал, как мне в этом бою недоставало Островского; надо обязательно взять его с собой. Пусть умножает свой личный счет мести врагу.

Приземлившись, я не увидел на стоянке самолета Островского. Техники сказали, что он не прилетел. Где же он, мой «приемный сын»? Что с ним случилось? Стал звонить по телефону — бесполезно. Никто ничего не знал.

Всю ночь я не мог уснуть. Никогда у меня на сердце не было так тревожно. Память снова и снова воскрешала вчерашний разговор с ним и те слова, которые поколебали мое решение не брать его в этот трудный полет. «Мне моя биография не позволяет сидеть на аэродроме!» — с обидой заявил Николай, видя, что никакие другие доводы в расчет не берутся. И тогда я сдался.

Утром в числе многих звонков раздался и тот, какого мы ожидали. Кто-то глуховатым, едва слышным голосом сообщил, что летчик 16-го гвардейского полка Островский похоронен у станицы Кубанской. Его подбили вражеские «охотники», когда он возвращался домой. Островский выбросился из горящей машины на парашюте и был расстрелян «мессерами» в воздухе.

Узнав об этом, я места себе не мог найти. У меня даже в сознании не укладывалось, что можно поступить так с безоружным человеком. Сколько раз я, сбив «мессера», видел, как спускается на парашюте немецкий летчик. Но у меня и мысли не возникало уничтожить его в воздухе.

А они вон как с нашим братом поступают! Ну что ж, твердо решил я, теперь пусть и они не ждут от нас никакой пощады. Не будет ее!

В тот же день, когда нервы мои были напряжены до предела, я узнал о позорном поступке Паскеева. Во время воздушного боя над Малой землей он бросил своего ведомого Вербицкого, и тот погиб. Взбешенный, я решил собственной рукой пристрелить труса, но ребята не дали мне этого сделать. Тогда мы всей эскадрильей пошли к Краеву и потребовали убрать его из нашей летной семьи. Командир полка вынужден был, наконец, согласиться с мнением коллектива.

Он приказал арестовать Паскеева и предать суду военного трибунала.

На следующий день мы уже не полетели к Малой земле. Захлебнувшись собственной кровью, враг прекратил наступление на этом участке фронта.

Затишье на фронте не убавило нам забот. Мы по-прежнему жили войной, упорно учились, готовясь к новым боям. И все-таки в настроении людей появилось что-то новое, необычное. Мы острее почувствовали утрату друзей, стали больше думать о родных и знакомых. Даже песни девчат, возвращающихся с полей, казались теперь почему-то грустнее.

А вокруг бушевала весна. Затопленная цветущими садами станица благоухала пьянящими ароматами. Может быть, поэтому и заползала в сердце тоска. Поглядишь вокруг и вдруг вздрогнешь при мысли, что Вербицкого, Мочалова, Островского и многих других летчиков уже нет среди нас…

В один из таких дней во второй половине апреля Крюкова, Дмитрия Глинку, Семинишина и меня неожиданно вызвали в штаб воздушной армии. Он находился в Краснодаре, в одном из его пригородов. Поэтому мы вылетели туда на своих боевых машинах. Только так можно было быстро добраться по срочному вызову.

Садились на незнакомой площадке ограниченных размеров. А главное, она оказалась очень неровной. На пробеге машину вдруг затрясло, я притормозил и угодил колесом в глубокую засохшую колею. Одна «нога» самолета подломилась, и он, развернувшись, лег на крыло. Среди людей, прибывших мне на помощь, был командир эскадрильи связи старший лейтенант Олефиренко. Я попросил его связаться со штабом нашего полка и передать, чтобы к вечеру они выслали за мной ПО-2.

— Да вы не беспокойтесь, товарищ капитан. Доставим. У нас же есть самолеты.

Мы пошли рядом, разговорились. Олефиренко был недоволен своим положением и не скрывал этого. В бытность инструктором аэроклуба он дал многим парням путевку в большую авиацию, а сам вот застрял на «кукурузниках». Когда мы подошли к ожидавшей нас автомашине, старший лейтенант вдруг остановил меня и, заметно смущаясь, сказал:

— У меня к вам просьба, товарищ капитан… поговорите, пожалуйста, с нашим командующим. Пусть он отпустит меня в ваш полк.

— Так у нас же истребители.

— Переучусь. Машины я знаю. Не подведу вас, товарищ капитан!

Мы ехали на «виллисе» неподалеку от берега реки, где до войны я провел с друзьями не один летний день. Сюда, на краснодарский пляж, молодежь заглядывала при любой возможности: поплавать, попрыгать с вышки в воду, погонять в футбол. Даже теперь здесь было немало народу.

Товарищи, сидевшие рядом, шутили и строили догадки — зачем нас вызвали в штаб армии. Я слушал их рассеянно и все время думал об Олефиренко. Да, он всей душой стремился в истребительную авиацию. И, наверное, уже не раз просил об этом кого-то, но ему отказывали. Я тоже когда-то открывался каждому, кого считал способным мне помочь. Несколько лет прошло, пока добился своего. Видно, нет в жизни ровных и гладких дорожек.

…В штабе армии нас прежде всего накормили вкусным и сытным завтраком. На стол подали даже полный чайник красного вина.

— Никто не засекает, сколько мы пьем? — спросил Глинка, с нарочитой подозрительностью оглянувшись назад.

— Да вроде бы нет.

— Тогда давайте еще нальем.

У нас был настоящий праздник: на столе вино, закуска. Полетов сегодня нет и не предвидится, начальство словно забыло о нас. Мы сидели и обсуждали, какие вопросы нам могут задать и как лучше на них ответить. Ведь за все время войны нас, летчиков, первый раз пригласили в столь высокий штаб на деловой разговор. А давно бы пора поинтересоваться нашей жизнью, мыслями и опытом. Меня лично всегда удивляло и беспокоило то, что мы живем как-то обособленно: ни о наших находках никто не знает, ни нам не говорят, что есть интересного в других частях.

Нас принял генерал Вершинин, высокий, статный, с усталым лицом. Поздоровавшись с каждым за руку, он предложил сесть. Мы разместились на стульях, расставленных у стен кабинета. Стол с зеленым сукном и вся обстановка напоминали мирное, довоенное время.

Однажды я уже видел командующего. В прошлом году он вручал нашему, полку гвардейское знамя. С тех пор виски его еще больше поседели, мне это сразу бросилось в глаза.

— Давайте, товарищи, посоветуемся, — просто начал Вершинин, — как нам лучше бить врага в воздухе.

Генерал подробно обрисовал обстановку на фронте, охарактеризовал наши и немецкие воздушные силы, а затем остановился на наиболее важных проблемах боевого применения бомбардировочной, штурмовой и истребительной авиации. «Самая неотложная задача, которую нам предстоит решить, — это завоевание здесь, на Кубани, подавляющего господства в воздухе. Мы должны стать полными хозяевами неба».

Слушая его, я начал отчетливее понимать те закономерности, которыми определялась боевая работа нашей авиации в эти дни — характер заданий, количественный состав групп, расчет времени на патрулирование, тактика. Все это, оказывается, обусловлено не прихотями таких людей, как наш командир полка, хотя и от них многое зависит, а конкретной обстановкой на фронте и планами вышестоящего командования.

Здесь, в штабе, я узнал, например, что бомбардировщики и штурмовики станут действовать теперь массированно. Это дает им возможность успешно строить самооборону, и нам не придется опекать их так, как раньше. Располагая достаточным количеством истребителей, наше командование будет в состоянии не только посылать на сопровождение крупные силы истребителей, но и постоянно держать определенное количество самолетов над передним краем, а также организовывать перехват вражеских бомбардировщиков на подходе к линии фронта.

— Раньше нам противник навязывал свою волю, — подчеркнул генерал, — а сейчас он приспосабливается к нашей тактике. Разве от хорошей жизни «юнкерсы» теперь все чаще сбрасывают бомбы, не доходя до цели и куда попало? Нет! Просто вместе с численным преимуществом враг все больше теряет и веру в свои силы. Наша задача — целиком захватить инициативу в свои руки.

Я едва сдержался, чтобы не сказать: «Правильно!» А когда генерал начал говорить о значении мастерства для достижения успеха в воздушном бою, мне захотелось выступить на этом совещании, поделиться своими мыслями о тактике, сказать о том, что волнует нас, истребителей.

И мне предоставили слово. В своем выступлении я, между прочим, высказал несогласие с приказом, в котором была установлена строго определенная скорость патрулирования истребителей над своими войсками. Она была настолько мала, что сковывала нас, не давала возможности быстро переходить на вертикаль, когда завязывался воздушный бой с противником. Такие условия патрулирования не отвечали современным требованиям. Свои суждения я подкрепил примерами из практики.

Потом затронул другой волновавший нас вопрос: почему летчикам-истребителям не засчитывают тех сбитых немецких самолетов, которые упали за линией фронта, на оккупированной врагом территории? Получалась какая-то нелепость: ставится задача встречать и уничтожать воздушного противника в глубине его обороны, а результаты этих боев не принимаются в расчет. Не случайно многие летчики стараются держаться своей территории.

После меня выступили другие товарищи. Генерал Вершинин внимательно выслушал всех и даже сделал какие-то записи в своем блокноте.

Совещание закончилось во второй половине дня. Мы расходились с предчувствием, что в ближайшее время на фронте развернутся большие события. Каждый уносил с собой также уверенность в том, что отныне будет больше цениться боевой опыт летчиков, что командование пересмотрит кое-какие приказы, касающиеся нашей работы.

Прощаясь с генералом, я передал ему просьбу Олефиренко.

— Какой же из него истребитель? — удивился Вершинин.

— Разрешите взять его в свою эскадрилью? Я помогу ему переучиться. Он очень хочет стать воздушным бойцом. А если человек всей душой рвется к цели, то непременно добьется своего.

— Что ж, не возражаю, — сказал командующий. — Но смотрите, капитан, не торопитесь выпускать его в бой, пока он как следует не будет подготовлен.

Когда я возвратился на аэродром, у землянки меня встретил Олефиренко. Он прохаживался и курил.

— Чего волнуетесь? — сказал я ему. — Готовьтесь сдавать эскадрилью.

— Неужели?

Глаза его сверкнули радостью.

— Командующий отпускает вас.

— Спасибо, большое спасибо… — только и мог сказать растерявшийся от счастья Олефиренко.