Утром мое звено вызвали на КП.

Мороз жуткий, над землей дымка, а вылетать надо немедленно. Остывшие моторы заводятся не сразу… Выруливаю свой МИГ на взлетную полосу. Двигатель по-прежнему «чихает», на высоких оборотах не тянет. За мной стоят самолеты Лукашевича и Карповича. Время идет, пора вылетать, а мотор барахлит. Оставляю свою машину и иду к Лукашевичу. Он вылезает из кабины и уступает самолет мне.

Взлетаю, набираю высоту, разворачиваюсь. Где же Карпович? В воздухе его нет. Какой-то самолет катится по аэродрому. Наверно, у Карповича отказал мотор, и он решил вернуться. Мой тоже время от времени дает перебои. Что же делать? И мне возвратиться? Но разве можно с этого начинать новый год? Нет. И я иду на задание один.

Внизу, сколько глазу видно, заснеженные просторы. Горизонт затянут морозной дымкой. Хорошо видны лишь шахтерские поселки, железная дорога и черные заводы угасшего Донбасса. А мне нужно искать скопление вражеских танков и машин, колонны войск. Снижаюсь, чтобы лучше различать населенные пункты: все живое холод загнал в помещения. Где дымок, там и люди.

Кабина у меня открытая: еще летом мы отказались от фонарей. Но мне достаточно тепла от радиатора. Только вот мотор изредка пугает перебоями, его хлопки отдаются в сердце.

На земле ничего интересного не видно. Выходит, гитлеровцы предпочитают боям праздник, отсиживаются у печек? Что ж, и об этом важно знать. А это что за темные кучки на снегу? Снижаюсь и вижу: у костров — группы людей, а поодаль — заиндевевшие танки.

Открываю огонь. Гитлеровцы, словно зайцы, бегут к танкам, под защиту брони.

Возвратившись домой, я доложил о результатах разведки.

— А что с машиной Карповича?

— Прогрелась — взлетел.

Взлетел… Именно в эти минуты Карпович отчаянно боролся за жизнь.

В землянку ворвался грохочущий рев мотора. Самолет шел над поселком, едва не задевая за крыши домов. Вот он развернулся и пошел на посадку. Наблюдая за ним, мы сразу поняли, что произошло что-то неладное: казалось, машина вела пилота, а не он ее. Самолет плюхнулся на землю, пробежал сколько мог и остановился. Лопасти винта сразу же замерли.

Подбежав, мы увидели сначала развороченный снарядом борт МИ Га, а потом и летчика, безжизненно упавшего грудью на приборную доску. Вся кабина была залита кровью. И как он только привел самолет?

Карпович летал на разведку в район Сталино. Там всегда мы натыкались на мощный заслон зенитного огня. Как все произошло, мог рассказать только сам летчик. А его в бессознательном состоянии увезли на медпункт. На последнем дыхании он дотянул самолет до аэродрома.

А вскоре мы с горечью узнали, что Карпович, возможно, к нам уже не вернется. Ему оперировали раздробленную осколками руку.

В полк прибыла новая группа молодых летчиков — с виду очень хрупких парней. С ними нужно было кому-то заниматься. Когда Виктор Петрович вызвал меня к себе, я сразу догадался зачем. Он составлял учебную программу для специальной эскадрильи. Командиром туда назначили капитана Павла Крюкова, а меня — его заместителем.

Крюкова я знал давно. Коренастый, невысокого роста и немного медлительный, он с первых дней войны стал для меня образцом. Пал Палыч, как мы любовно величали его, храбро воевал на Халхин-Голе, за мужество был награжден орденом Красного Знамени. Я уважал этого летчика не только за его боевые заслуги, мне нравились его рассудительность, душевная чуткость.

Для учебы нам дали десять стареньких И-16 и перебросили на отдельный аэродром. Наш полк и после того, как стал гвардейским, все еще воевал на устаревших самолетах.

Среди новичков сразу выделились своей бойцовской хваткой Вербицкий, Науменко, Мочалов и Бережной. Им пришлось по душе фронтовое обучение. После занятий в землянке — у классной доски и с макетами самолетов — мы чуть ли не каждый день летали «сдавать экзамены» в боевых условиях. Нашей учебной эскадрилье целиком доверили штурмовку вражеских эшелонов и станций. Старик И-16, вооруженный реактивными снарядами, становился грозой для вражеских железнодорожников.

В те дни у нас родился новый прием штурмовки. Обычно истребители атаковывали цель с большой высоты и обстреливали ее с крутого пикирования. Мы же летали теперь в низком небе, под облаками, нередко во время снегопадов. В таких условиях прицельный огонь можно вести только с пологого пикирования. Попробовали — получилось неплохо. При атаке объемных целей — автомашин, паровозов — новый метод оказался даже эффективнее, чем старый. И это вполне естественно: продолжительность ведения огня увеличилась, а дальность стрельбы сократилась. Но нужно было бояться просадки самолета и столкновения с землей.

Способ штурмовки с переменным профилем пикирования быстро освоили все летчики нашей эскадрильи. И он им понравился. Нередко они применяли его и при штурмовке объектов с обычной высоты: заходили на атаку круто, а перед тем как открыть огонь, уменьшали угол пикирования. Отстрелявшись, истребители стремительно проносились над загоревшимися машинами и снова уходили на высоту.

Однажды нашу эскадрилью навестили комдив и инспектор Сорокин. На этот раз они приземлились удачнее, чем в Астраханке, и мне не удалось избежать неприятностей.

В тот день я проводил занятие в классе. На доске были начерчены две схемы пикирования: прежняя и новая. Придирчиво осмотрев их и выслушав объяснения молодых летчиков, комдив раскричался:

— Неправильно! Все это чьи-то выдумки. Где наставления?

— Нет наставлений, товарищ генерал, — доложил Крюков, поглядывая на меня.

У нас, и даже в полку, действительно не было тогда никаких учебных пособий. При подготовке молодежи мы опирались в основном на собственные знания и фронтовой опыт.

— Сорокин, дайте им правильное объяснение! Инспектор начал повторять давно известные, но устаревшие истины, дополняя их примерами из опыта войны. В основном он оперировал фактами из нашей боевой практики в Молдавии. Но ведь на занятии разбирался совершенно новый, только что освоенный прием штурмовки. Почему комдив не пожелал этого понять? Почему инспектор не осмелился поддержать Крюкова и меня?

— Надо учить людей по наставлениям! — заключил комдив. Крюкову и мне он объявил по выговору за незнание тактики. Правда, мы быстро забыли об этом инциденте, поскольку были уверены в своей правоте. Приемы, которым мы учили молодежь, прошли проверку огнем, их эффективность подтвердили многие наши победы.

Летали мы часто. Штурмовали железнодорожные станции и эшелоны в пути. Самым трудным было приучить молодежь при любых обстоятельствах держать интервалы. При появлении «мессершмиттов» они обычно начинали прижиматься друг к другу, а все вместе — ко мне. И вместо того чтобы, все внимание уделять цели, приходилось следить за своими летчиками, чтобы не столкнуться.

По возвращении домой я всегда садился последним. Пока ребята один за другим совершали последние круги над аэродромом, мне удавалось выполнить несколько фигур высшего пилотажа. В частности, я отрабатывал один оригинальный маневр, на который меня натолкнул случай.

Однажды над аэродромом появились наши истребители конструкции Яковлева. Они летели четверками и, снижаясь на большой скорости, расходились парами в разные стороны.

— Цирк! — воскликнул кто-то из летчиков.

Дело знакомое: ребята получили новые самолеты и теперь хотели блеснуть перед нами, так сказать, произвести впечатление. Наблюдая за их «веерами», я заметил, как ведущий одной пары крутнул на горке «бочку». В авиашколе мы называли ее кадушкой. При таком медленном вращении вокруг своей оси машина опускает нос и теряет высоту. Кажется, летчик выполнил «бочку» одними элеронами и плохо скоординировал свои движения. Следовавший за ним, как при атаке, ведомый сразу проскочил над ведущим и вырвался вперед. Теперь ведущий, как бы уйдя «под мотор» своего ведомого, очутился ниже и сзади.

Когда я увидел все это, меня осенила мысль: а ведь так можно уходить из-под атаки противника!

На следующий день, возвратившись с задания, мы с Николаем Искриным, как заранее условились, набрали над аэродромом высоту. «Атакуй», — передал я покачиванием крыльев. Искрин пошел в атаку. Вот он уже на расстоянии, позволяющем открыть огонь. Я делаю замедленную «бочку» и сразу же теряю высоту и скорость. Ведомый проносится надо мной. Теперь уже я под ним. Стоит только немного поднять нос самолета — и могу стрелять по Искрину.

С тех пор я стал каждый день шлифовать этот прием.

Верил, что в предстоящих воздушных боях понадобится и эта находка. Надо только все хорошенько продумать и отработать каждый элемент.

Зима. Короткие, хмурые, промерзшие насквозь дни. Только успеешь за ночь отогреться, как утром снова стужа берет тебя в тиски. Кабина И-16 не обогревается. Подготавливая самолет к полету, техник и механик тщательно очищают его от снега. Но стоит подняться в воздух, и в кабине начинают гулять вихри снега.

В одном из полетов я не обратил внимания на то, что мое лицо припорошено снежком, и поплатился за это. Случайно взглянув на прибор, я увидел, что щеки у меня совсем белые. Начал оттирать их, да поздно спохватился. К вечеру обмороженные лицо и шея распухли. За такой вид друзья прозвали меня Мустафой. Несколько дней подряд лечился, смазывая гусиным жиром обмороженные места.

Как-то на аэродроме приземлился самолет соседнего полка. Он подрулил прямо к нашей землянке, и все мы невольно обратили внимание на обмороженное лицо летчика — черное, с рыжеватой бородой. А когда пилот вылез из кабины, мы чуть не ахнули. Это был здоровенный, широкоплечий детина. Настоящий богатырь! И как он только помещался в кабине И-16, да еще в меховом комбинезоне!

Окинув нас взглядом, незнакомец улыбнулся и поднял руку:

— Привет геройскому воинству! — Подошел и протянул мне широченную ладонь: — Сержант Фадеев. Я назвал себя.

— А-а, Покрышкин!.. Газеты читаем.

Я тоже сразу вспомнил имя Фадеева. С ним было связано много фронтовых историй, похожих на легенды.

Фадеев сразу объяснил, почему он оказался на нашем аэродроме:

— Дрались. Горючки не хватило. Как от вас позвонить в наш полк? Зачем пропадать двум ужинам?

— Почему двум? — удивился я.

Пришли на КП. Пока Фадеев терзал своими ручищами телефонный аппарат и грохотал могучим басом, вызывая полк, я с любопытством смотрел на него. Вспомнились слышанные о нем рассказы.

Вадим Фадеев служил в нашей дивизии. Летчики рассказывали, как в первые дни войны, еще на территории Молдавии, он с группой истребителей уничтожил колонну румынских кавалеристов, направлявшуюся на фронт. Фадеев первым ринулся на них и спустился так низко, что лошади, услышав над собой рев мотора, ошалели: перестав повиноваться всадникам, они мчались куда попало. Вся колонна рассыпалась по полю. Расстреляв патроны, Фадеев настигал конников и рубил их винтом самолета…

Разошлась среди летчиков и совсем недавняя история, которая произошла с ним под Таганрогом. Возвращаясь со штурмовки на поврежденном самолете, Фадеев приземлился между нашими и немецкими окопами — на нейтральной полосе. Противник сразу же открыл по истребителю огонь. Но Фадееву удалось добежать до наших траншей. Когда летчик увидел, сколько здесь бойцов, он вырвал у одного из них винтовку, снял реглан и, взобравшись на бруствер, заорал своим могучим голосом:

— Вперед!!!

Его увидели и услышали солдаты нескольких подразделений. Летчик побежал с высоко поднятой винтовкой на позиции врага. Из всех окопов и ходов сообщения за ним устремились бойцы. Это уже была настоящая лавина. Немцы оторопели от неожиданности и не успели открыть организованный огонь. Наша пехота ворвалась на их позиции. Началась рукопашная схватка. Фашисты дрогнули и побежали. Преследуя их, советские бойцы быстро заняли господствующую высоту. Туда немедленно подошли наши свежие силы и закрепились.

Когда через некоторое время на высоту пришел командир дивизии, Фадеева там уже не было: он буксировал свой самолет. Но комдив разыскал героя. Обняв летчика, он сказал, что для дивизии было очень важно овладеть этой высотой, заверил, что непременно представит его к награде. Говорят, что Фадеев на все похвалы ответил шуткой:

— Эх, если бы среди вас оказался кто-нибудь догадливый и обеспечил бы мне сейчас пару вкусных обедов…

Вскоре я поверил, что могло быть именно так. Мы зашли в столовую. Фадеев разделся, и я увидел на его гимнастерке новенький орден Красного Знамени. Официантке он сказал: «Мне две порции, пожалуйста». Достал из кармана гимнастерки помятую бумажку и положил перед ней. Я взял ее и прочел вслух: «Сержанту Вадиму Фадееву во всех БАО отпускать по две порции питания. С. Красовский». Командующего нашей воздушной армией мы хорошо знали, и в подлинности выданной Фадееву записки никто не усомнился…

Позже Вадим Иванович Фадеев стал всем нам, а мне, может быть, особенно, большим другом. Улетая от нас, он, как обычно, поднял руку и приветливо крикнул:

— До встречи, друзья!

…На основной аэродром наша эскадрилья перелетела, когда в воздухе уже запахло ранней южной весной. Таял снег, темнели холмы и дороги. В полк влилась целая группа молодых летчиков, хорошо подготовленных к боям. Возвратились из госпиталей и многие ветераны — Комоса, Федоров, Речкалов.

…В эти дни в моей жизни произошло очень важное событие. На партийном собрании, которое проходило прямо на аэродроме, меня приняли в члены партии. А через несколько дней тут же, у самолета, я получил партийный билет. Комиссар полка Михаил Акимович Погребной и секретарь партбюро Павел Крюков пожали мне руку и пожелали новых боевых успехов. Я заверил, что оправдаю высокое звание коммуниста.

Летали мы по-прежнему на стареньких, залатанных МИГах и «ишачках». Вооруженные реактивными снарядами И-16 казались нам все еще надежными и даже грозными истребителями. Один бой мне особенно хорошо запомнился. Как-то группа МИГов отправилась на штурмовку вместе с шестеркой И-16 соседнего полка. Когда мы сбросили бомбы и отстрелялись, на нас вдруг навалились двенадцать итальянских истребителей «макки». Они шли развернутым фронтом, крыло к крылу.

Первой ринулась в лобовую атаку эскадрилья И-16. Мы были немного в стороне и стали набирать высоту, чтобы атаковать противника сразу вслед за «ишаками». «Макки» перед опасностью сомкнулись еще плотнее. Когда они подошли на дальность выстрела реактивного снаряда, один И-16 залпом выпустил по ним шесть своих «эрэсов». Словно огненные стрелы, снаряды понеслись навстречу вражеской группе и, взорвавшись, поразили сразу пять самолетов.

Это произошло у всех на глазах. Пять «макки» вспыхнули и рухнули на землю. Уцелевшие шарахнулись в сторону и бросились наутек. Более удачного залпа «эрэсами» я не видел за всю войну.

Немецкая авиация в ту зиму подновила свою технику. На нашем фронте вместо «хеншеля-126» над передним краем стала летать «рама» — «фокке-вульф-189». Вскоре наши наземные войска ее просто возненавидели. Она подолгу висела над артпозициями и окопами, корректируя огонь своей артиллерии. Наши пехотинцы не знали, что предпринять против этого наводчика. Они связывали с «рамой» все неприятности: внезапные артиллерийские обстрелы, налеты «юнкерсов», тяжелые потери, неудачные контратаки. И если наш истребитель сбивал ФВ-189, ему аплодировали все, кто наблюдал за боем. Летчики тоже считали за большую удачу свалить корректировщика на землю.

Весной 1942 года из-за «рамы» погиб наш товарищ, чудесный летчик Даниил Никитин. Вот как это произошло. Возвращаясь с боевого задания, он увидел, что над нашим передним краем висит ФВ-189. Никитин с ходу атаковал его, но выпущенная им пулеметная очередь прошла мимо, поскольку «рама» искусно маневрировала. Летчика огорчил промах. Он уже собирался повторить заход, когда с высоты на него свалилась пара «мессеров», прикрывавшая своего корректировщика. Прорваться к «раме» в этой обстановке было невозможно, да и горючего у нашего истребителя осталось в обрез. После короткого боя с «мессерами» Никитин возвратился на аэродром.

В те дни мы с Даниилом летали на одном самолете, сменяли друг друга. Поэтому я его встретил первым. Спрыгнув с крыла на раскисшую землю, он выругался. Такое с ним бывало очень редко. Значит, случилось что-то неладное.

— Ты чего такой злой?

— Понимаешь, был рядом с ней и промахнулся. Жаль, винтом не рубанул по килю. Не сбил… Позор!

И он рассказал, что произошло с ним в воздухе. Мне стало ясно, что Никитин, увидев «раму», просто погорячился — уж очень хотелось свалить эту ведьму. А если бы он, набрав высоту, обрушился на нее сверху стремительным ударом, наверняка добился бы успеха. Такая внезапная атака почти всегда неотразима. Свое мнение я тут же высказал товарищу.

На следующее утро Никитин снова первым вылетел на разведку. А я на УТ-2 отправился на соседний аэродром, где находились наши мастерские: надо было опробовать отремонтированный МИГ и пригнать его в полк.

Все это решил сделать к возвращению Никитина. Не хотелось, чтобы самолет простаивал на аэродроме. И все-таки я немного не уложился в срок. Летел и ругал себя за опоздание. Но каково же было мое удивление, когда я, вернувшись, увидел нашу стоянку пустой.

— Подбили, наверное, — грустным голосом сказал техник.

Я тоже об этом подумал: «Значит, где-то сел на вынужденную. Такой летчик самолета не бросит».

До вечера ждали, звонили, разыскивали. После ужина летчики собрались в землянке. Все думали о Никитине. Его школьный товарищ Андрей Труд, наверно, уже в десятый раз прокручивал на патефоне одну и ту же заигранную пластинку. И только потому, что в записанной на ней песенке были слова: «Тебя здесь нет…» Я не выдержал и остановил патефон:

— Хватит, Андрей, этой сентиментальной тоски.

Скрипнула дверь. Не он ли? Нет, вошел адъютант командира эскадрильи.

— Звонили из штаба дивизии, — доложил он. — Самолет упал на переднем крае. Летчик не выпрыгнул.

Утром группа наших товарищей выехала на передовую. Командир стрелкового батальона показал им через амбразуру наблюдательного пункта место, где упал самолет. И рассказал о последнем воздушном бое Никитина с четырьмя «мессершмиттами».

Сначала над передним краем повисла «рама». Вдруг откуда ни возьмись высоко над ней появился наш истребитель. Он, словно сокол, стремительно упал с заоблачной выси на вражеского корректировщика и открыл огонь. Тот сразу загорелся и рухнул на землю. А на нашего МИГа набросились четыре «мессера». Никитин бился отчаянно. Одного фашиста он поджег, другого — таранил. У его машины тоже отлетело полкрыла. Самолет вместе с летчиком врезался в заболоченный луг.

Под покровом ночи наша полковая группа добралась до этого места. Там валялись лишь обломки крыльев и хвостового оперения. Мотор и кабина самолета вошли в землю на несколько метров. Барахтаясь в грязи, авиаторы попробовали откопать останки машины и вытащить тело Никитина. Но мешала вода, которая моментально заполняла яму. А откачать ее было просто невозможно. Стало ясно, что, совершив героический подвиг, Даня сам навсегда похоронил себя на болотистом берегу реки Миуса, вблизи села Мамаев Курган.

А через несколько дней полк с почестями похоронил Лукашевича. Его жизнь, испытанная в боях с «мессерами» и в зенитном огне «эрликонов», оборвалась от нелепого случая.

К тому времени уже все наши летчики отказались от фонаря на кабине МИГ-3. На большой скорости он не открывался, и в критический момент летчик не мог выброситься с парашютом. Но в мастерской, где ремонтировалась машина Лукашевича, пренебрегли мнением летчиков и поставили фонарь.

И вот печальный результат: едва Лукашевич взлетел, как управление машиной вдруг заклинилось и она камнем понеслась к земле. А пилот не смог открыть фонарь и оставить кабину. Он погиб под обломками самолета, в фюзеляже которого под тягой нашли забытый слесарем медный молоток.

Вместе с Лукашевичем мы проложили немало боевых маршрутов на карте и в небе. Его нелепая смерть и гибель Никитина сильно подействовали на меня. Я стал раздражительным.

В один из хмурых дней этой бесцветной весны меня вызвали в штаб дивизии. Заместитель комдива сообщил, что на нашей территории недавно приземлился летчик-хорват на «мессершмитте-109».

— Думаем назначить тебя в спецгруппу, — сказал он. — Нужно полетать на «мессершмитте» и изучить его досконально. Пойдешь?

Я, не задумываясь, ответил:

— Пойду.

Оружие врага… Наземные войска, захватив трофеи, использовали немецкие автоматы, пушки, винтовки, громили тех, кто пришел с ними на нашу землю. Мы, летчики, до сих пор видели на своих аэродромах только обломки вражеских самолетов. Ну-ка попробую «худого» в воздухе. Как он покорится мне?

Меня так тянуло скорее перескочить со своего аэродрома в Новочеркасск, куда надлежало прибыть, что я, получив разрешение от Виктора Петровича на вылет с Искриным, не посчитался с сильным боковым ветром — самолет развернулся, и подломилась стойка шасси.

— Разгильдяй! — выругал командир полка, выслушав у КП мое ничем не оправданное нарушение правил взлета. — Вон видишь террикон? — вдруг спросил он.

— Вижу, — ответил я, посмотрев туда, куда показывал командир рукой.

— Тебе нужно в том направлении. Иди пешком!

Виктор Петрович серьезно обиделся на меня. Надо было подождать. Я знал, когда он успокоится, то даст другой самолет.

Поселки, терриконы, шахты, дороги и степь. Тронутая теплом, она пробуждалась после снега.

Рыжая лиса, услышав гул мотора самолета, просто растянулась в беге. Искрин, сидевший в задней кабине, первым увидел лису. В его глазах загорелся охотничий огонек, и он чуть не вывалился из кабины. Я тоже заразился желанием припугнуть зверя, погоняться за ним. Снизился так, что еле-еле не задевал колесами прошлогоднюю стерню. Лиса, сообразив, что ей по прямой не уйти от чудовища, наседавшего на нее, начала петлять. Свернув несколько раз за ней, слыша за спиной улюлюканье и хохот Искрина, я и в самом деле проникся идеей придавить лису колесами шасси. Но, пребывая в плену азарта, я вспомнил о Викторе Петровиче.

Что сказал бы Виктор Петрович, увидев, как я гоняюсь за лисой на самолете? Что я делаю?

Мой УТ-2 взмыл над равниной. Искрин притих за моей спиной, наверное недовольный таким неожиданным финалом. Простор сразу стал шире и приятнее.

Еще в воздухе я различил на аэродроме среди наших самолетов три «мессершмитта».

Это была местная затея: потренировать летчиков на «мессерах» и попробовать использовать их для свободной «охоты» и разведки тылов противника. На аэродроме, куда я прилетел, меня встретил командир спецгруппы генерал Науменко. Он приказал сразу же идти знакомиться с немецкими самолетами.

Техник, принимавший участие в восстановлении двух «мессеров», уже назубок знал эту машину. Он объяснил мне систему управления, назначение всех кнопок и приборов. Я посидел в кабине истребителя, пощупал все руками и отправился к генералу за разрешением подняться в воздух.

— Лети! — сказал он, с нетерпением ожидая, когда прирученный «мессершмитт» будет кружить над аэродромом.

Я запустил мотор, вырулил, взлетел. Сделал два круга. Машина шла легко. Ничего необычного в ее поведении я не заметил. Увидев, что звезды, нарисованные бледной краской прямо на крестах, еле заметны, я невольно подумал: а вдруг меня встретят в воздухе наши? Несдобровать тогда. Но все обошлось благополучно.

Приземлился. Командира группы почему-то обеспокоило мое возвращение.

— Почему так мало летал? — спросил он. — Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось, — ответил я. — Хочу пойти на высоту.

На следующий день я испытал «мессершмитт» в высшем пилотаже. Летчику нужно не много времени, чтобы оценить машину, если она легко делает горку, быстро набирает скорость на пикировании, если он в бою догонял ее на вираже и вместе с тем видел, какие дыры в крыльях оставляют снаряды установленных на ней пушек. Я опять сравнивал «мессершмитт» с нашей новой машиной ЯК-1 и снова приходил к выводу, что в этих самолетах есть что сравнивать.

Через полчаса кувыркания в воздухе я совсем забыл, что в моих руках чужой самолет, и, когда заметил вдали наш бомбардировщик СБ, очевидно возвращавшийся домой, спокойно направился к нему. Летчик увидел меня внезапно с близкого расстояния. Наверно, именно так шарахаются овцы, когда увидят голову волка, продравшего крышу сарая. Покачиванием крыльев я несколько раз передал сигнал «Я свой», но «бомбер» так рванул прочь, что я даже начал опасаться за его судьбу.

Немедленно отправился домой. При подходе к аэродрому проскочил мимо заходившего на посадку У-2. Его летчик тоже не обратил внимания на звезды. Увидев меня, он перевалил машину на крыло и тут же, за аэродромом, плюхнулся на пашню. Экипаж выскочил из кабины и, не выключив мотора, бросился к лесополосе.

На КП, куда я пришел для доклада, меня ожидали неприятности. Сначала летчик У-2, узнав, что «мессер» наш, ругал и самолет и меня. Потом позвонили из Миллерова.

— Кто у телефона?

— Дежурный, — ответил я, случайно взяв трубку.

— Что у вас там за чертовщина? — гремел голос.

— Какая чертовщина? — таким же тоном спросил я.

— Кто разрешает гоняться на «мессершмиттах» за нашими самолетами?

Я опешил. Что сказать в ответ? Я ни за кем не гонялся, но как это доказать, если экипаж бомбардировщика именно так расценил мои действия?

Голос в трубке требовал наказать виновного за то, что СБ сел на вынужденную в плавнях. Я передал трубку командиру спецгруппы. А потом мне пришлось подробно объяснять, как все произошло.

Несколько дней мы летали на «мессершмиттах» только в пределах своего аэродрома. Затем Науменко послал одного из нас — капитана — «прощупать передний край», то есть проверить, как там отнесутся к появлению «мессершмитта» со звездами. «Мессершмитт» не возвратился.

К вечеру генерала пригласили на КП пехотной дивизии. Я отправился вместе с ним. По дороге строили разные догадки. Что же случилось? Но все моментально прояснилось, когда на командном пункте мы увидели нашего капитана. Он сидел в уголочке с разукрашенным синяками лицом. Капитан бросился нам навстречу, как бросаются осужденные на казнь к своим избавителям. На обратном пути он с горечью рассказал, что с ним произошло.

В полете у его машины заклинило мотор, и он вынужден был приземлиться у самого переднего края нашей обороны с убранными шасси. Бойцы окружили «вражеский» самолет и даже несколько раз пальнули по нему для острастки. Летчик, выбравшись из кабины, заговорил с ними на русском языке. Тут-то и началось.

— А, предатель! — воскликнул один из бойцов. — Бей его!

И уже никакие заверения: «Товарищи, я наш!» — не могли сдержать гнева толпы. Перед ней был «мессершмитт», на крыльях которого из-под звезд явственно проступали ненавистные черно-белые кресты.

— Если бы не подоспел комиссар батальона, — сказал капитан, — приговор мне, как «изменнику», был бы приведен в исполнение. Но тумаков досталось. А за что?

— За эксперимент, — ответил я, смеясь.

— Покорнейше благодарю. Синяки я согласен разделить на всех нас поровну. Больше я на нем не ездок!

— Как так? — насторожился генерал.

— Сегодня же уезжаю в свой полк — и все! На аэродроме я увидел Виктора Петровича. Он ходил вокруг одного из немецких истребителей, осматривая его со всех сторон.

— Какую науку уже взял от него? — спросил Виктор Петрович, кивнув на «мессершмитт».

Я коротко рассказал о своих наблюдениях. Мои полеты на «мессершмитте» не были бесполезными. Я теперь лучше знал и его положительные качества и недостатки. А когда знаешь противника, легче бить его в бою.

— Хорошо, — сказал Виктор Петрович. — А воевать ты не разучишься в этой «академии»? Наш полк перебазируется в другой район.

Под Харьковом уже шли упорные бои на земле и в воздухе. Там будут сражаться мои товарищи. Значит, и мне нечего здесь отсиживаться. Я не намерен ожидать тумаков или чего-нибудь похуже от своих же солдат.

Мы еще немного походили вокруг «мессеров». Виктор Петрович внимательно слушал мои объяснения, даже кое-что записывал. Он сказал, что прилетел поторопить мастерские с ремонтом наших машин. Но я понял и то, чего не сказал Виктор Петрович. Наш полк, уже носивший имя гвардейского, был накануне серьезных боевых испытаний. Прорыв нашей обороны под Харьковом разрастался в новую катастрофу. Туда и направлялся полк. Виктор Петрович хотел, чтобы я был вместе со всеми: мой опыт, мои руки бойца были нужны, очень нужны полку.

Через несколько дней меня, наконец, освободили от сугубо специальных занятий. Захватив свой маленький чемоданчик и реглан, я торопливо зашагал к У-2. Летчик армейской авиации согласился попутно забросить меня в полк.

Мы взлетели. Весенняя, покрытая изумрудной зеленью степь радовала глаз. Однако вскоре на горизонте, слева по маршруту, появились темно-серые пятна. Но эти были не тучи, как показалось мне вначале. Это зловещими столбами дыма и пыли вылезала из окопов война.