«Были намерения профинансировать из этих денег памятные книги и потратить часть на благодарственные телеграммы всем, кто пожертвовал, — сказал проводивший аудиторскую проверку Иван Дахов, — но после того, как вдова командира корабля выступила против, от идеи отказались. Оставшиеся деньги — 89 миллионов 902 тысячи рублей — предстоит поделить между родственниками…»

По сообщению газеты «Жизнь», на 14 февраля 2001 года деньги семьям подводников все ещё переведены не были, так как комиссия решила выплатить их только после подъема «Курска» с учетом затрат на организацию панихиды по погибшим, а также проезд и проживание родственников. Но эта информация попадется мне в руки уже на много месяцев позже, чем я мог это себе в те дни представить…

…Тем временем как-то тихо и незаметно наступил чуть не провороненный всеми в этой суете вокруг «Курска» сентябрь, школьные дворы наполнились детскими голосами, а воздух — кружащимися листьями. Я этот момент не пропустил благодаря тому, что у Ленки начались уроки, и она стала притаскивать домой целые кучи непроверенных тетрадок, над которыми допоздна теперь сидела на кухне, черкая красной ручкой диктанты и домашние задания своих двоечников.

В Баренцевом море в это время началась подготовка к операции по подъему тел экипажа, и в прессе опять заговорили о возможных причинах аварии.

Тут как раз и от Машки пришел очередной материал из Видяево, в котором рассказывалось, как, едва только сойдя после той роковой стрельбы 12 августа на берег, моряки с «Петра Великого» бросились, как бешеные, покупать по всему поселку водку. Один из разработчиков испытывавшейся в эти дни ракеты, отправившись ночью за очередной партией спиртного, грохнулся с крыльца и разбил себе всю морду. Его потащили в медпункт, начали обрабатывать рану спиртом, а он кричит медсестре: «Не надо мазать, давай внутрь!» Так и пил, неразбавленный.

Все в панике были, ждали: вот-вот их похватают — и под трибунал!

Но расправы не последовало. Наоборот — на следующий же день всех, прибывших с «Петра Великого», вывезли в аэропорт Североморск-1 и отправили подальше от места, где их могли бы перехватить журналисты. А месяц спустя всех снова собрали в Североморске (тут-то один из них и попался Исламовой) и дважды выводили в море — разработчики показывали координаты взрыва первых двух ракет. После этого в тех местах работали подводные аппараты «Мир».

…По сути, это была последняя наша публикация, работающая на версию внутреннего взрыва на лодке. Хотя вообще-то материалы о «Курске» продолжали публиковаться всю осень и даже начало зимы — по крайней мере, до того самого дня, когда я увидел возвышающуюся над одной из Видяевских бухт черную рубку невредимой К-141, и моя жизнь, совершив немыслимую, как сказал бы наш недавний гарант Конституции, загогулину, потекла по совершенно иному, не только непредвиденному мной самим, но и вообще чуть ли не фантастическому руслу…

Впрочем, до того момента, когда я попал в Видяево и встретился с тенью погибшего «Курска», прошло ещё немало времени и совершилась целая масса событий. Главное из них — то, что на месте гибели К-141 начала свою работу спасательная платформа «Регалия», и из девятого отсека подняли 12 тел погибших моряков и обнаружили записку капитан-лейтенанта Дмитрия Колесникова.

Сначала, правда, была сделана попытка морского руководства если не отменить вовсе, то хотя бы на время «заморозить» операцию по подъему тел погибших моряков. Как сообщили наши собкоры из Питера, контр-адмирал флота в отставке Николай Мормуль провел большую работу с родственниками погибших, проживающими в северной столице. Он обратился ко всем близким подводников «Курска» с призывом отказаться от операции по подъему тел. Хотел бы этого и командующий Северным флотом адмирал Вячеслав Попов, который на встрече с журналистами в Санкт-Петербурге заявил, что «затонувшее судно или корабль с людьми считаются военным захоронением, и Россия подписалась в Международном морском праве, чтобы такие захоронения не тревожить». Кроме того, сказал он, «первый отсек сильно разрушен, второй и третий, по нашим предположениям, тоже имеют сильные разрушения, так что тела людей оттуда вряд ли можно поднять».

Однако, накануне отмечавшегося 20 сентября по православному обычаю дня сороковин президент, Путин принял волевое решение поднять с «Курска» тела погибших, и некоторое время спустя для этой цели в Баренцево море вышла норвежская платформа «Регалия» с водолазами и специальным оборудованием на борту. Сообщалось, что на вооружении «Регалии» имеются два крана. Первый, основной, способен поднимать 400 тонн груза с глубины 650 метров или 200 тонн с глубины 1265 метров. Вспомогательный кран поднимает гораздо меньше: 50 тонн с глубины 900 метров и 100 тонн с глубины 410 метров. По прибытии платформы на место к норвежским водолазам присоединился отряд наших, и работы были начаты. В корпусе «Курска» были прорезаны специальные отверстия, и водолазы вошли внутрь затонувшей субмарины. О том, что они увидели на дне Баренцева моря и в самой подлодке, красноречиво рассказал в полученном нами от Исламовой интервью водолаз мичман Сергей Шмыгин, побывавший в числе первых на затонувшем «Курске».

«…Выйдя из спускаемого аппарата „колокол“, — рассказывал он, — я увидел перед собой эту огромнейшую субмарину, обреченно уткнувшуюся носом в ил. Со всех сторон её окружали небольшие спускаемые аппараты, обеспечивавшие её наружное освещение. Здесь, на стометровой глубине, она показалась мне ещё огромнее и от этого ещё страшнее.

После того как в борту было прорезано технологическое окно, я вошел внутрь подлодки. Из-за сильной темноты мой фонарик, закрепленный у меня на шлеме вместе с видеокамерой, освещал только самые близкие ко мне вещи и предметы. До сих пор помню, как возле переходного люка в девятый отсек в воде качались два индивидуальных дыхательных аппарата. Казалось, что находишься в давно заброшенном деревенском домике, где о бывших хозяевах напоминает лишь забытая занавеска, которая колышется на ветру.

Но особенно было страшно в последнем, девятом отсеке. Судя по всему, здесь произошел пожар. Тела нескольких обнаруженных подводников были сильно обожжены. А тело одного буквально рассыпалось в руках нашедшего его водолаза. Но некоторые из подводников, очевидно, сумели уйти от пожара и даже успели переодеться в утепленные костюмы, так что незащищенными оставались только лицо и руки. Их тела сохранились хорошо.

Работы в девятом отсеке прекратились только после того, как мы доложили, что из-за слетевшего с мест оборудования и узких проходов продвинуться дальше вглубь лодки нам не удастся. Тогда нам поставили задачу провести осмотр третьего и четвертого отсеков. Но из-за чудовищных разрушений, вызванных взрывами, работать там было невозможно. Мы даже внутрь не смогли войти…»

Всего же за 18 рабочих суток, с 20 октября по 8 ноября, наши водолазы-глубоководники и их норвежские коллеги с «Регалии» проделали три технологических отверстия в корпусе «Курска» и обследовали 8-й, 9-й, 3-й и 4-й отсеки (а по некоторым неофициальным данным ещё и 1-й, 2-й, 6-й и 7-й). В результате этого обследования подтвердились предположения специалистов о катастрофических разрушениях в носовых отсеках, вызванных взрывом стеллажных торпед и мгновенной гибели людей в них. По рассказам обследовавших «Курск» водолазов, «в борту лодки видны зияющие дыры, крышки ракетных шахт сорваны, всюду следы огромных разрушений, лодка в свищах и щелях». Как записал в своем дневнике участвовавший в работах на «Регалии» капитан 1-го ранга Владимир Шмыгин, «отчетливо видно, что края пробоин „Курска“ загнуты вовнутрь, а это явный признак внешнего воздействия. На резине видны какие-то непонятные царапины, глубокие продольные белесые полосы. Словно нечто гигантское терлось боком о борт нашего крейсера…»

Ну а потом была найдена записка Димы Колесникова и всему миру стало известно, что подводники погибли не в первые минуты аварии, а только спустя день, а может быть, даже два или три.

«12.08. 13-15. Весь личный состав из 6-го, 7-го, 8-го отсеков перешел в 9-й. Нас здесь 23 человека. Это решение мы приняли в связи с аварией. Никто из нас не может подняться наверх. Но, возможно, два-три человека попытаются осуществить выход через аварийно-спасательный люк девятого отсека. Не надо отчаиваться».

Это написано четким, ясным почерком. Видимо, ещё работало аварийное освещение. На обороте листа — продолжение, почерк уже неразборчив, свет, наверное, уже погас:

«Писать здесь темно, но попробую на ощупь. Шансов, похоже, нет — процентов 10-20. Хочется надеяться, что кто-нибудь прочитает. Здесь в списке личный состав отсеков, которые находятся в 8-м и 9-м и будут пытаться выйти. Всем привет. Отчаиваться не надо. Колесников.» И отдельные строки — жене: «Оля, я тебя люблю; не сильно переживай. Привет Г. В. (то есть Галине Васильевне, теще). Привет моим.» На обороте — список 23 подводников с указанием боевых номеров матросов, отметками о проведенной перекличке. И то ли время, то ли дата — цифра «13».

Сразу же вслед за этим, и без того шокирующим, сообщением о найденной записке Колесникова пришла сенсационная новость от Исламовой — записок, оказывается, было целых две, но вице-адмирал Моцак одну из них скрыл от общественности! Чтобы узнать правду, писала Машка, ей пришлось устроиться официанткой в один из ресторанов Североморска, где питались съехавшиеся сюда со всей страны засекреченные военные эксперты («Официантки лучше поэтесс: залез здоровым — и здоровым слез», — тут же заметил по этому поводу кто-то из редакционных остряков). Но как бы то ни было, а именно там-то, сообщала она, ей и удалось разговорить выпившего несколько стопок водки эксперта Игоря Грязнова, который первым прочитал написанные Дмитрием Колесниковым тексты.

«— Тела погибших моряков не видел никто, кроме нас, экспертов, и глубоководных водолазов, — рассказывал он Машке. — Дело в том, что трупы водолазы вытаскивают из лодки через прорезанные норвежцами технологические отверстия. Потом мы спускаем под воду специальные контейнеры. Водолазы упаковывают в них трупы, и мы поднимаем груз на „Регалию“. Потом с плавучей платформы контейнеры с телами с помощью специальных катеров переправляются на плавучий госпиталь „Свирь“. Там на время операции по подъему моряков с „Курска“ располагаются восемь военных экспертов из лаборатории в/ч 1082. Еще три эксперта — в Североморске — так сказать, на подхвате. На „Свири“ осмотрели четыре поднятых тела. Опознать их без специальной экспертизы трудно. Дело в том, что в месте, где затонул „Курск“, очень много планктона. Мельчайшие рачки проникают внутрь лодки и съедают тела. У тех, кого подняли, нет щек, выедены глазницы. Узнать ребят по боевым номерам (тонкая лента материи с номером, нашитая на карман) тоже невозможно, так как вода просочилась внутрь и размыла цифры. Правда, какие-то чернила ещё остались и можно было что-то разобрать. Поэтому мы предположили, что ещё два тела принадлежат простым матросам. Фамилии их называть не имею права, пока не будет 100-процентной уверенности… Лишь у Колесникова оказался опознавательный знак — тщательно упакованное послание в левом кармане кителя. Два листа. Один — исписанный ровным каллиграфическим почерком, строго по линеечкам. Второй исчеркан, цифры и буквы налезают друг на друга — трудно что-либо определить…»

Первая записка, хотя и с некоторыми мелкими разночтениями, была все же оглашена и опубликована в различных газетах. Вторая, по мнению экспертов, написана гораздо позже первой, во всяком случае, уже после того, как закончилось автономное питание и погас свет. Однако капитан-лейтенант Колесников принял решение вести бортовой журнал. К тому времени он уже знал, что второй отсек полностью затоплен, и настоящий журнал пропал.

«— Мы плакали, когда читали это его второе послание, — признавался чуть далее Грязнов. — Там было написано следующее: „Командир умер. Я остался старшим офицером на лодке. С первыми пятью отсеками нет связи. Там все мертвы“. И чуть сбоку то же самое число — „13“. Остальное неразборчиво. Потом какие-то сплошные линии, неясные знаки, напоминающие цифры, и через пол-листа можно опять разгадать несколько слов: „больно“, „убили“ и английские буквы „S“ и „O“, по-видимому, начало слова „SOS“. Но самая страшная строчка — последняя, где была коряво, но четко написана дата: „15 августа“.

Когда мы доложили об этом начальнику штаба Северного флота вице-адмиралу Моцаку, он сказал: «Кроме меня, об этом не должен больше знать никто!» — и забрал обе записки с собой…»

В четверг, сообщала дальше Машка, стало известно, что начштаба собирается сделать сенсационное сообщение для прессы. С «Адмирала Чебаненко» срочно созвали телевизионщиков и в 14.00 собрали всех на Площади Мужества, возле лодки-музея К-21. В ожидании времени прямого эфира вице-адмирал стоял на плацу, мило беседовал с журналистами, обещал им после своего заявления ответить на интересующие их вопросы. Но как только включили телекамеры — лицо его сразу окаменело, голос стал суровым и трагичным. Ровно в 14.00, красиво стоя на фоне бушующего за спиной моря, он произнес в телекамеры свое короткое, но эмоциональное обращение, упомянув в нем всего лишь про одну записку: «Нам стало известно, что подводники были живы ещё два часа». Военные эксперты, которые смотрели по ТV это выступление, были в шоке: «Как два часа, что он несет? Они были живы трое суток!» Моцак же тем временем насупил брови и начал стыдить журналистов «Молодежной правды» за то, что они купили за деньги список членов экипажа, и стал требовать от всех, чтобы они не лезли в моряцкие души. Потом нервно козырнул, буркнул: «Честь имею!» — и рванул к поджидавшей его в стороне машине…

— Да-а, Моцак, поимел ты свою честь, — невесело хохотнул Гусаков, анализируя на очередной планерке вышедший номер газеты. — Если она кому-то и была нужна раньше, то не журналистам, а морякам на «Курске». Они на неё там надеялись, искали её на ощупь в обесточенных отсеках, верили, что она существует, но — не нашли… И погибли… Так кому теперь, спрашивается, нужна такая честь? Я — не знаю…

В Видяево тем временем построили часовню в честь святого Николая Угодника, служили в ней заупокойные службы по погибшим подводникам, молились о живых. Членам семей затонувшего «Курска» начали предоставлять на выбор квартиры в любом из городов России, и они потихоньку разъехались. Остались только те, кто сам не захотел уезжать из Видяево. Или — кто не попал в категорию законных членов их семей — как, например, вдова капитан-лейтенанта Сергея Логинова Наталья, состоявшая с погибшим не в законном, а в так называемом гражданском браке. Через полтора месяца после гибели К-141 у неё родился ребенок от Сергея, но оказалось, что никаких льгот ей по закону не полагается, и со своими проблемами ей отныне предстоит справляться самой, как и её мужу в заливаемой водой лодке…

— Но ведь это же несправедливо! — искренне возмутилась Ленка, прочитав материал о вдове капитан-лейтенанта Логинова. — Неужели наше правительство даже в такой неординарной ситуации не может проявить элементарной гибкости и найти возможность оказать одинаковую помощь всем, кто был близким человеком для кого-нибудь из членов экипажа?

— Да как тебе сказать? — пожал я плечами. — Будучи в Видяево, премьер-министр Валентина Матвиенко метала там громы и молнии: мол, бюрократы! чтоб завтра же расписали девчонок с их подводниками! я лично проверю!.. (Сергей Логинов был не единственным членом экипажа, чей брак с супругой оставался на момент гибели незарегистрированным.) Но в Москве ей юристы объяснили, что зарегистрировать брак с умершим человеком нельзя — это будет нарушение закона. Так что ей пришлось потом даже извиняться: мол, не сердитесь, но в Видяево мне не с кем было по этому вопросу проконсультироваться.

— Чушь все это, обычные отговорки! Если нельзя было пойти по пути посмертной регистрации брака, то наверняка можно было установить его отцовство и дать эту помощь не ей, а родившемуся ребенку или, в конце концов, придумать какой-нибудь другой вариант поддержки. Неужели так трудно сделать добро, если ты этого по-настоящему хочешь?

— Если по-настоящему, то ничего не трудно. Во всяком случае, написать в Кремле распоряжение о приравнивании гражданских жен подводников к официальным членам их семей, небось, не намного труднее, чем писать на ощупь записку в затонувшем отсеке, как это сделал Дима Колесников, — сказал я.

Не знаю, почему, но с того момента, как стало известно о найденной на подлодке записке, у меня из головы ни за что не хотел уходить вопрос: почему её написал именно он, Колесников, а не кто-то другой из двадцати трех находившихся в 9-м отсеке членов экипажа? А потом я прочитал интервью с его вдовой Олей и все понял.

«…А ещё мне Дмитрий написал стихи, — говорила она нашему питерскому корреспонденту Стешину, — какие-то они страшные и пророческие. Он в них писал, что будет любить меня, даже умирая. Я пока ещё не видела той записки, что у него нашли, но примерно знаю, что в ней… В одном из своих последних писем ко мне он написал: „Я утонул в твоих глазах и душе, как настоящий подводник — без пены и даже единого булька. Отважный капитан теперь твой вечный пленник, свободы не хочет…“

Оказывается, командир 7-го (турбинного) отсека капитан-лейтенант Дмитрий Романович Колесников — был поэтом! Неважно, что с его творчеством не были знакомы читательские массы, — школьные друзья в один голос говорят, что он писал стихи, хотя и тщательно скрывал это от учителей. О том же рассказал и капитан-лейтенант Валерий Андреев, бывший во время учебы в Высшем военно-морском инженерном училище имени Дзержинского (Санкт-Петербург) старшиной того самого класса, в котором учился и Дмитрий: «О его увлечении стихами мы знали. Но свои стихи он никому не читал…»

Да, — думаю, что я не ошибаюсь. Он был поэтом, а поэт не мог не иметь при себе листка бумаги и авторучки. Да и кто ещё в те минуты безвыходности и отчаяния вспомнил бы о том, что после гибели нашей телесной оболочки мы способны оставаться жить — в СЛОВЕ?..

…Ленка тем временем со вздохом отложила в сторону прочитанную газету и, вытащив из сумки объемистую кипу ученических тетрадей, отправилась на кухню проверять грамотность своих подопечных, а я улегся на диван и от нечего делать взял в руки пачку измятых нами когда-то на этом же самом диване листов с так до сих пор и не дочитанной мною до конца стенограммой той самой путинской встречи с родственниками погибших подводников, что состоялась ещё в конце августа в видяевском Доме офицеров. Отложив в сторону десятка полтора совсем уж измятых нами страниц, я поудобнее подоткнул под себя диванную подушку и начал читать с того места, на котором сам остановился мой взгляд:

На этих словах находившийся на странице текст заканчивался и, взглянув на верхнюю часть идущего далее листа, я увидел там середину уже какой-то абсолютно не связанной с этим по смыслу фразы. Перелистнув в поисках её начала несколько лежащих друг на друге страниц, я наткнулся на окончание всей стенограммы и остановился. Путинская встреча с народом завершалась пространным монологом одного из её рядовых участников:

Последний листок стенограммы выскользнул из моей руки и, словно детские санки-ледянка со снежного откоса, съехав с кромки дивана, упал на пол. Не сдержав широченного зевка, я взбадривающе потряс из стороны в сторону головой и, решительно вскочил с ложа. Увы, но меня ожидала ещё целая прорва работы — нужно было вычитать сразу несколько весьма серьезных материалов для подготавливаемого мною двухполосного разворота, целиком посвященного разбору версии гибели «Курска» от столкновения с английская субмариной. В отличие от аналогичных версий, рассматриваемых в эти же дни другими газетами, изюминка нашей трактовки данного ЧП заключалась в том, что протаранившая «Курск» подлодка тоже погибла.

Стараясь не мешать Ленке выискивать ошибки в тетрадках её третьеклашек, я вышел на кухню и приготовил себе большую чашку крепкого кофе.

— Что это ты решил на ночь взбодриться? — оторвалась она от тетрадей.

— Да есть работа, — отозвался я и, возвратившись назад в комнату, разложил на столе захваченные с работы материалы.

Первой шла присланная из Севастополя аналитическая записка некоего читателя-подводника С. Дмитриева, в которой говорилось:

«12 августа в Баренцевом море погибли две атомные подлодки — „Курск“ и британская АПЛ типа „Trafalgar“. Причина гибели — столкновение при взаимном маневрировании с целью восстановления утраченного гидроакустического контакта.

При столкновении на британской ПЛ произошла детонация боезапаса (30 ракет «Томагавк» + торпеды). На «Курске» имелись только практические торпеды (вместо ВВ в боевых зарядных отделениях — автографы-самописцы, световые и радиомаяки), которые, естественно, взорваться не могли. В результате лобового удара (суммарная скорость обеих АПЛ в момент столкновения — около 18 узлов) и последующих взрывов (их было два, а не один) на «Курске» была полностью разрушена носовая оконечность (примерно до ограждения выдвижных устройств), а британская ПЛ просто развалилась на части. Крупные обломки (фактически это были фрагменты корпуса массой до 1000 т) пробороздили по правому борту «Курска», разодрав ему легкий корпус, сорвав верхнюю крышку всплывающей спасательной камеры, повредив кормовой аварийно-сигнальный буй (он заполнился водой и поэтому не всплыл) и заклинив верхнюю крышку кормового аварийно-спасательного люка (именно это обстоятельство и обрекло личный состав кормовых отсеков на медленную гибель в течение последующих трех суток без всякой надежды на спасение). После этого и «Курск», и то, что осталось от британской АПЛ, двигались по инерции («Курск» пропахал по грунту около 150 м) и в итоге легли на дно на удалении около 300 м друг от друга. В момент взрывов с британской АПЛ автоматически всплыли 2 сигнальных радиобуя, которые около 10 минут передавали кодированный сигнал бедствия (после чего над местом катастрофы появились два натовских самолета «Орион»).

В течение 12-19 августа под прикрытием «спасательной операции» подводными аппаратами АСС ВМФ, атомной глубоководной станцией Управления спецгидронавтики ГРУ и водолазами-глубоководниками велись работы по обследованию «Курска» и извлечению из его 2-го и 3-го отсеков секретной аппаратуры (связь, шифроаппаратура, управление стрельбой и пр.) и документации. Но основные работы при этом велись на британской ПЛ, с которой также поднимались документы, аппаратура, а также одна или несколько ядерных боеголовок от «Томагавков». Только после завершения этих работ в район гибели были допущены англичане со своей LR-5. Последняя произвела одно погружение на свою лодку. Убедившись, что на дне лежит только груда металла, англичане временно покинули район.

В начале сентября с «Курска» силами АСС были подняты тела погибших из 9-го и, возможно, 3-го отсеков (Куроедов в прямом эфире проговорился, что «все 19 тел мы уже подняли»).

Теперь основной проблемой являлось захоронение реактора и оборудования 1-го контура британской АПЛ (контур был порван при катастрофе), а также подъем оставшихся и уцелевших при взрыве ядерных боеголовок (из 30 «Томагавков» 4-8 были в ядерном снаряжении и, естественно, не сдетонировали). Эту работу и производило американское (а вовсе не норвежское) судно-платформа «Regalia».

Попутно был вскрыт и 8-й отсек «Курска» (после катастрофы в нем сохранялась воздушная подушка, и проникнуть в него из 9-го отсека водолазы не могли).

В настоящее время трехмесячный срок автономности британской АПЛ подошел к концу, и вскоре мы услышим сообщение о гибели одной из лодок Флота Ее Величества где-нибудь в Южной Атлантике или в Индийском океане…»

К аналитической записке севастопольца я первым делом присовокупил технические характеристики «Трафалгара» — атомной подводной лодки ВМС Великобритании типа «SSN» («убийца кораблей»), предназначенной для уничтожения аваианесущих кораблей, подводных ракетоносцев и других ударных боевых единиц флотов противника.