К читателю

Роман Николая Переяслова «Тень „Курска“, или Правды не узнает никто», конечно же, вызовет споры. Да и как иначе, если всё наше общество ведёт сегодня своё независимое расследование причин, вызвавших гибель современного подводного крейсера! Предлагает свою версию случившегося и Н. Переяслов. Однако, как бы убедительно ни выглядело всё изображенное им, необходимо всё-таки помнить, что это — только роман, т. е. художественное произведение с выдуманными героями и смоделированными ситуациями. Поэтому не стоит его рассматривать как доказательство того, что всё было именно так, а не иначе. Автор всего лишь писатель, он даже не подводник, а потому пусть специалистов не удивляют какие-то неточности в описании технических харатеристик или правил несения подводной службы. Задача писателя — создать не акт о причинах аварии на подлодке, а художественно убедительную версию случившегося и модель развития последующих событий. И ещё — возвести своим словом памятник погибшим морякам, вернуть авторитет нашему флоту и напомнить миру, что мы ещё не списаны окончательно. И эта задача автору удалась, что, на мой взгляд, — главное, ради чего стоит писать книги о флоте.

Игнатий Белозерцев,

капитан 1-го ранга запаса, бывший подводник-североморец,

участник дальних походов подо льдами Арктики.

Часть первая

ПАПАРАЦЦИ

Оглядываясь сегодня назад, на эти прожитые мною, будто внутри сочиненного кем-то романа, невероятные девять месяцев, я все чаще ловлю себя на мысли о том, не приснилась ли мне вся эта история в некоем растянувшемся до фантастических размеров сне в ночь с 11 августа 2000 года на 12 мая 2001-го? Во всяком случае, если бы я услышал её из чьих-нибудь посторонних уст, я не поверил бы ни единому слову, это уж точно! Хотя, как вы, наверное, помните, на эту тему тогда фантазировали практически все выходящие в России газеты, не говоря уже о день и ночь вещавших радио и телевидении.

Что же касается меня самого, то о существовании атомной подводной лодки К-141, известной ныне всему миру под именем «Курск», я впервые услышал лишь утром 14 августа 2000 года, когда главный редактор газеты «Молодежная правда» Владимир Гусаков прочитал нам на редакционной летучке официальное заявление пресс-службы ВМФ России о том, что во время проводившихся в Баренцевом море учений Северного флота на атомном подводном ракетном крейсере «Курск» возникли «временные неполадки», и лодка легла на грунт.

— Врут, суки! — прочитав информацию о том, что с моряками субмарины поддерживается полноценная акустическая связь и с надводных кораблей им подается по шлангам воздух, выругался он. — Ребят уже, наверное, рыбы гложут, а эти нам, как всегда, лапшу на уши вешают. Руку даю на отсечение, что там или ядерный реактор взорвался, или произошло что-то не менее серьезное. По моим данным, дно мирового океана уже давно напоминает собой эдакое своеобразное кладбище сельхозтехники; разница только в том, что на мехдворах наших бывших колхозов ржавеют списанные за неимением запчастей трактора и косилки, а в морских и океанских глубинах — затонувшие российские подлодки. Думаю, вы ещё не успели забыть историю гибели АПЛ «Комсомолец»?.. Вот и давайте, пока не выяснятся истинные причины и объемы аварии на «Курске», попробуем собрать статистическую информацию о том, как часто происходят ЧП с нашими атомными субмаринами. И вообще — тащите все любопытное о наших подводниках и подводном флоте. Пока история с «Курском» будет оставаться открытой (а я думаю, что она протянется не меньше месяца, а то и двух), это будет для всех тема номер один.

— Ну ещё бы! — ухмыльнулась, покачивая длинной белой ногой, Машка Исламова. — Когда в воздухе начинает пахнуть трупами, газеты перестают писать даже о сексе.

— Молодец, правильно понимаешь, — посмотрел на неё с прищуром Гусаков. — Только на этот раз пахнет не в воздухе, а под водой. А потому будь готова в любой из ближайших моментов вылететь в Видяево, на базу подводников.

— Слушаюсь, товарищ адмирал! — ернически козырнула она рукой с зажатой между пальцами сигаретой и, закончив минут через десять планерку, мы разошлись по своим отделам…

Надо признаться, что поначалу я и подумать не мог, что буду заниматься этим самым «Курском» — ведь всего только два дня назад, то есть в пятницу 11 августа, я впервые перешагнул порог «Молодежной правды» не как её читатель, а как полноправный сотрудник редакции и, понятное дело, не имел ещё ни своих собственных архивных наработок, ни необходимых для их создания связей. Да и вообще я в эти дни ходил, что называется, со съехавшей крышей — мало того, что меня, всего лишь каких-то полтора месяца назад получившего диплом журналиста, взяли на работу в одну из самых популярных газет России, так практически в этот же самый день мне подарила свою любовь красивейшая девушка Марьинского района, а может быть, и целой Москвы!

Вообще-то, надо признаться, у меня по женской части как-то не очень раньше ладилось, хотя я вроде и не урод, и не дебил. Рост — метр восемьдесят, не хромой, слава Богу, и не горбатый, разве что год назад выписали очки (+ 1,5), но и то я их одеваю только при чтении. А вот поди ж ты — все мои друзья вокруг постоянно с бабами, а я — один…

Было, правда, и у меня за время учебы на журфаке два или три небольших романчика, но это так — не столько я кого-то пленил и обольстил, сколько сами мои партнерши решили поэкспериментировать на предмет того, что я из себя представляю. Чего это, мол, за чувак такой, все время один да один? Вроде не голубой, и с квартирой, надо его посмотреть поближе…

Меня зазывали в общагу на какой-нибудь импровизированный день рождения, где было много водки и дешевого красного вина, но мало закуски, и, стараясь побыстрее раскрепоститься и стать таким же веселым, как остальные, я в основном налегал на выпивку и почти не закусывал (хотя и любил всегда как следует поесть). Понятно, что к концу вечеринки я уже был пьян, как зюзя, и наутро совершенно не помнил того, каким образом меня уложила в свою кровать затеявшая весь этот сабантуй однокурсница и, главное, как я себя проявил с ней в постели. Эта неопределенность, точно бревно поперек дороги, так и не давала мне сделать решающий шаг к нашему окончательному сближению. Я тяготился неясностью, и хотя страстно желал повторения ночного эксперимента, чувствовал себя все время скованным, не знал, как себя вести, о чем говорить и, главное, что позволить себе в обращении с подругой, а оттого ходил все время мрачный и обиженный, и наш (так толком и не завязавшийся) роман как-то сам собою разваливался.

Но вот что касается Ленки, то здесь все обстояло совершенно иначе. Познакомились мы с ней ещё в детском саду, расположенном неподалеку от станции метро «Водный стадион», и целый год воспитательницы и нянечки говорили про нас не иначе как «жених и невеста». Мы и вправду так сильно с ней сдружились, что, расставаясь перед выходными, она спрашивала:

— А ты не станешь гулять до понедельника с другой девочкой?

— Не-е-е, ну их, — изо всей силы тряс я из стороны в сторону головой и в свою очередь выяснял: — А ты меня будешь ждать, если я вдруг съем на улице сосульку и заболею ангиной?

— Ну, конечно, — уверяла она.

— А если я надолго заболею? — не унимался я. — На две недели?

— Да хоть на полгода! — успокаивала она. — Но лучше все-таки ешь не сосульку, а конфету, — и совала мне в руку какую-нибудь из завалявшихся в её карманах карамелек.

Но однажды сложилось так, что я не вернулся в свою группу ни после выходных, ни через две недели, ни через полгода, ни до самого окончания садика. Дело в том, что наша пятиэтажка неподалеку от станции метро «Водный стадион» попала под план сноса, и родителям предоставили квартиру в новом доме аж на бульваре Яна Райниса — причем я узнал обо всем этом только когда меня провезли через всю Москву на метро и троллейбусе, а затем ввели в новую квартиру и сказали:

— Вот, здесь мы теперь и будем жить. У тебя будет даже своя собственная комната. Правда, хорошо?..

Я прошелся по всем трем комнатам, оглядел просторную кухню, туалет и ванную. Квартира была, без сомнения, намного лучше нашей прежней. К тому же из моего окна можно было следить, как по обеим сторонам густого, как настоящая роща, бульвара пробегают голубые и красные троллейбусы.

— А как же я буду отсюда ездить в свой садик? — спросил я, вспомнив полуторачасовую поездку через весь город.

— А зачем тебе в него ездить? Ты пойдешь в другой, здесь есть поблизости, папа уже обо всем договорился.

— Надолго? — уточнил я.

— До школы, — пожала плечами мама.

— Значит, я не вернусь в свой старый садик и через полгода?

— Здесь ничуть не хуже, чем в старом. К тому же, тебе осталось ходить в него меньше года, ты уже почти школьник, — закрыла тему мама, и я понял, что даже если Ленка выполнит свое обещание и прождет меня полгода, то мы с ней больше уже все равно никогда не увидимся, и тихонько заплакал.

Не знаю, может, это кому-нибудь и покажется надуманным, но несмотря на то, что это произошло в весьма раннем возрасте, мы с ней практически ничего из этой истории не забыли и узнали друг друга сразу, едва только увиделись на межрайонных школьных соревнованиях по волейболу, хотя к тому времени уже и миновало лет десять. Ну да — я тогда как раз заканчивал девятый класс и начинал подумывать о журналистской карьере. Собственно, и на этих-то соревнованиях я присутствовал не как игрок своей школьной сборной, а именно как спортивный обозреватель, явившийся на матч, чтобы написать о нем репортаж в стенгазету. А вот Ленка приехала сюда в составе своей волейбольной команды — я увидел её одетой в выцветшую желтую футболку, под которой отчетливо угадывались небольшие кругленькие груди, и в белые спортивные трусики с голубыми полосками по бокам. Русые волосы были заплетены в две озорные короткие косички, глаза слегка подведены тушью, и при виде этого чуда мое сердце мгновенно сорвалось с удерживавших его креплений и рухнуло в какую-то непроглядную пропасть. «Как субмарина в океанскую бездну», — ещё успел тогда придумать я сравнение. (А начав сочинять заметки, я уже ко всему, что происходило не только вокруг, но и внутри меня самого, подходил как к материалу для своих будущих репортажей, автоматически подбирая выигрышные метафоры и эпитеты и занося их в свой репортерский блокнотик.)

— Ну вот, — укоризненно покачав головой, произнесла она, когда, столкнувшись у входа в спортивный зал, мы минуты полторы, онемев от неожиданности, разглядывали друг друга. — Я так и знала, что ты однажды все перепутаешь. Сколько, я тебе говорила, буду ждать? Полгода. А ты на сколько исчез?

— Но зато я не гулял с другими девочками, — покаянно произнес я…

В тот день мы проболтали с Ленкой часа, наверное, два подряд, из-за чего я напрочь пропустил игру своей волейбольной сборной и оставил школьную стенгазету без обещанного репортажа. Когда же наши отыграли и был объявлен матч Ленкиной команды, она попросила меня уйти, так как побоялась, что мое присутствие будет отвлекать её от игры и она из-за этого начнет делать много ошибок.

Расставаясь, мы обменялись телефонами, и уже вечером того дня два раза звонили друг другу и каждый раз не меньше часа трепались, рассказывая, что интересного произошло с нами за эти прошедшие годы. А потом начали регулярно встречаться, и в течение двух с половиной месяцев ежевечерне неслись друг к другу на Пушкинскую площадь, чтобы, бродя потом по Бульварному кольцу или сидя в зале кинотеатра «Ударник», шептать друг другу слова о своей любви, сплетать пальцы и до онемения губ целоваться, слыша краем уха недовольное ворчание сидящих за спиной зрителей.

Расстались мы только в конце июня, когда, окончив девятый класс, она поехала на месяц отдохнуть к бабушке под Самару, пообещав, что к началу августа обязательно возвратится в Москву.

— Только дай мне слово, что ты не будешь тут без меня играть с другими девочками, — потребовала она, надувая губки, как в садике.

— Ни за что! — поклялся я, ударяя себя в грудь. — Но только и ты пообещай, что будешь ждать меня, если я вдруг переем мороженного и к твоему возвращению залягу недели на две в больницу.

— Да хоть на полгода! — бездумно уверила она, счастливо зажмуривая глаза и прижимаясь к моей груди. — Главное, что в начале августа я уже снова буду в Москве…

Однако, к началу августа в Москве уже не стало — меня.

…Случилось так, что ещё несколько месяцев назад я принял участие в одном международном конкурсе эссе, проводимом организацией «Образование без границ», и вот, в последних числах июля, мне вдруг пришло официальное письмо из оргкомита, в котором извещалось, что мое сочинение получило одобрение жюри, и в рамках обмена учащимися между странами мира мне предлагается продолжить дальнейшее обучение в одной из школ города Мельбурна.

Времени на размышления практически не оставалось, и предки мои были просто в шоке — как? меня на целый год посылают в Австралию? бесплатно жить в чужой семье и учиться в иностранной школе? да это наверняка или чей-то розыгрыш, или ошибка, мы ведь не Чубайсы, кому мы там нужны? и вообще надо все хорошо проверить, может, это хитрости работорговой мафии — выманивают таким образом людей за границу, а потом продают их там в рабство или же в гаремы?..

Они и вправду было дернулись наводить какие-то справки, начали куда-то звонить, созвали целый консилиум ничего не понимающих в этом родственников, сроду не выезжавших дальше Днепропетровска и Таллинна, а также каких-то полузабытых друзей «со связями», но в один из ближайших дней за нами заехала большая белая иномарка, и меня вместе со стариками пригласили в посольство Австралии на встречу с представителями «Образования без границ». Предкам там культурненько объяснили, что дрожать за свое чадо и мешать ему познавать окружающий мир — это признак ужасной нецивилизованности, после чего мне в ускоренном порядке оформили визу, выдали авиационный билет, какие-то небольшие деньги на дорогу и сертификаты на обслуживание в мельбурнских магазинах. Короче, не успел я и сам толком осознать все произошедшее, как самолет перенес меня через два океана, и я очутился в Южном полушарии, в аккуратном двухэтажном домике одного из зеленых районов Мельбурна. Пока я обживался в приютившей меня семье Грэвсов, адаптировался к англоязычной среде и изучал город, закончилось лето. Шумное, словно океанская волна на побережье, накатило на меня начало школьной жизни. Я вошел в новый класс, у меня появились новые преподаватели, новые предметы, новые школьные друзья и подруги — Остин, Брайен, Элис, Филип, Бэтси, Одри, Джейн…

Немного разобравшись в своих впечатлениях, я написал Ленке большое письмо, но ответа на него все не было и не было, и меня целиком захватили дела и заботы моей новой жизни. К тому же я снова вспомнил о своем увлечении журналистикой и засел за написание сразу двух очерков, которые по мере готовности и были один за другим отосланы в «Молодежную правду». Первый имел весьма длинное название: «Главная проблема австралийских школьников — где припарковать автомобиль», и в нем с некоторой долей преувеличения изображался материальный уровень жизни моих австралийских одноклассников, многие из которых действительно приезжали на занятия на своих собственных (или же родительских) автомобилях. Название второго было — «В мельбурнских пабах не говорят о бабах», и в нем я описывал увиденные мною в этом городе необычные пивнушки для клерков, которые открываются в семнадцать часов, когда народ вываливает из контор на улицу и жаждет промочить пересохшее за время службы горло, а ровно через час уже прекращают свою работу. Зная о столь кратком режиме работы пивбара, его посетители считают преступным тратить драгоценное время на какую бы то ни было болтовню, и поэтому молча, не обсуждая ни достоинств состоявшегося накануне футбольного матча, ни недостатков приехавшей неделю назад в гости да так до сих пор и не уехавшей тещи, целенаправленно накачивают себя темными или же светлыми сортами пива.

К моему удивлению, оба очерка были почти без купюр и правок поставлены в номер, и в середине зимы старики прислали мне с очередной почтой по экземпляру газеты с каждым из них.

К Восьмому Марта я послал Ленке ещё одно письмо. Мне и правда хотелось поделиться с нею увиденным здесь, написать, что я не забыл её и скучаю по ней, прочитать её ответные признания… Но она молчала. Можно было, конечно, позвонить по международному телефону, но тарифы были такими, что я даже боялся об этом и думать.

А там замаячили на горизонте весна и близкое окончание учебы, и я подумал, что скоро я уже и сам буду дома и объясню ей все при нашей встрече лично.

Но встреча эта опять не состоялась.

Когда, возвращаясь из аэропорта, куда меня приехали встречать сразу оба моих родителя, шофер спросил: «Куда?» — то я услышал, как, наклонившись к нему, отец назвал не привычный мне бульвар Яна Райниса, а совсем другой адрес: «3-я Фрунзенская», — и как-то загадочно обменялся взглядом с матерью. И вот мы приехали к большому светло-кирпичному дому со скамейками во дворе и высокими тополями под самые окна, отделенному от проезжей части густыми зарослями цветущих лип. Поднявшись на четвертый этаж и, отец вынул из кармана связку ключей и протянул их мне.

— Открывай. Теперь это твоя собственная квартира. Как раз к твоему возвращению закончили обмен.

— А вы теперь где живете?

— В Строгино. Очень хороший район, много зелени, тихо. Вот только метро не доведено и приходится долго добираться на автобусе.

— Главное, что теперь у тебя есть свой угол, — добавила мама. — Ты ведь уже не мальчик, тебе нужна самостоятельность.

Квартира была однокомнатная и уже обставленная мебелью — в ней имелись большой письменный стол, пара книжных полок на стене, шкаф для одежды, диван-кровать и несколько стульев. Телевизора не было («Тебе надо готовиться в институт, а потом учиться. Так что он тебе только мешать будет», — пояснила мама), но на кухне по-кошачьи урчал беленький импортный холодильник, заглянув в который, я увидел серебряное горлышко шампанского и какие-то пакеты со съестным.

— Ну давай, вынимай угощение, — поощрительно хлопнул меня по спине отец. — Отметим твое возвращение на Родину. Все-таки год не виделись…

Мы расположились на кухне и, одарив стариков привезенными сувенирами, я часа три, а то и больше, рассказывал им о своей австралийской жизни, показывая открытки и фотографии Мельбурна и обретенных там за год товарищей. Когда они наконец решили, что мне пора отдохнуть, и уехали к себе в Строгино, я отыскал в одной из сумок с неразобранными вещами свою старую записную книжку и быстро набрал номер Ленкиного телефона. Но ответа, к моему сожалению, не последовало. В трубке стояла такая пугающе странная (у меня почему-то опять мелькнуло сравнение: «глубоководная») тишина, как будто я приложился ухом к океанской впадине. И так повторялось снова и снова, пока я в конце концов не удосужился позвонить в справочную службу АТС и не узнал, что ещё в середине зимы этот район Москвы перевели на новые телефонные линии и всем абонентам поменяли номера телефонов.

— Ну так скажите мне новый номер телефона, — попросил я.

— Платная справка, — автоматически ответил голос дежурной. — Ответ в течение часа. Будете заказывать?

В течение часа, подумал я, я доберусь до «Водного стадиона» и на метро, зачем же мне с первого дня возвращения домой залезать в долги? Я ведь пока ничего не зарабатываю…

И, переодевшись в свежую рубашку, я вышел из дома.

Все-таки удивительная вещь — разлука! Казалось бы, всего только неполный год меня не было в столице, а она за это время превратилась в почти стопроцентно нерусский город. Окончательно разгромив в октябре прошлого года коммунистическую оппозицию (я смотрел репортажи о расстреле Белого Дома по телевизору Грэвсов), демократический режим, не оглядываясь уже ни на какие нравственные и уголовные законы, погнал страну по извилистому, как горный серпантин, пути немедленного обогащения. Но поскольку таскать доллары ксероксными коробками или брать у «Газпрома» безвозвратные займы по двести миллионов долларов было позволено далеко не каждому, то большинство населения России было вынуждено заняться челночной доставкой дешевого зарубежного ширпотреба с последующей перепродажей его своим согражданам по более высоким ценам. Таким образом чуть ли не вся страна превратилась за это кратчайшее время в нацию сплошных спекулянтов, пытающихся на каждом шагу впарить друг другу вонючие пластмассовые игрушки из Китая, фальшивые псевдоадидасовские кроссовки из Турции, изобилующие канцерогенами шоколадки из Польши, отвратительный грязно-бурый чай из Израиля и всяческую другую некачественную и далеко не низкую по российским ценам погань, ради реализации которой все улицы Москвы были загромождены за этот миновавший год разнотипными торговыми ларьками и тонарами. На иных, ещё вчера широких, тротуарах практически совсем не осталось места для прохода пешеходов, и даже в метро можно было, не заметив, налететь на каркасную пирамиду с очками и футлярами для них или одну из многочисленных газетных витрин.

Разглядывая все это, я около часа спустя вышел на станции метро «Водный стадион», миновал громоздящийся над площадью «Дом охотника» с присобаченной к фасаду имитацией лосиных рогов и, пройдя ради сокращения пути минут десять дворами, добрался до необходимого мне пятиэтажного дома. И вот передо мной предстал столь хорошо запомнившийся во всех деталях подъезд с так до сих пор никем и не смытыми надписями «Спартак — чемпион», «Виктор Цой — жив» и «Сегодня я трахнул Наташку». Вот — площадка третьего этажа с выходящими на неё тремя дверями, вот и 122-я квартира…

Я протянул руку и надавил на кнопку звонка.

Однако привычного дребезжания колокольчика за дверью не последовало.

Тогда я надавил на звонок ещё раз, и еще…

— Там никого нет, — раздалось вдруг за моей спиной и, оглянувшись, я увидел выглядывающего сквозь приоткрытую на размер цепочки дверь соседней квартиры небольшого старичка в пижаме.

— А где они? — кивнул я на дверь Ленкиной квартиры.

— Уехали. Дом летом собираются сносить, вот всех из него и выселили. Два месяца уже, как все выехали в новые квартиры, один я тут доживаю.

— А куда они переехали, вы не знаете?

— В Марьино. Там раньше была огромная подмосковная свалка, а теперь Лужков домов понаставил. Вот я туда и не еду, хочу, чтоб в другом месте предоставили квартиру.

— А они свой новый адрес или телефон вам не оставляли?

— Нет… — покачал он головой. — В ЖЭУ спроси, — и осторожно притворил дверь.

Постояв ещё в некотором раздумье на площадке, я спустился по исписанной лестнице вниз и вышел на улицу. Хочешь — не хочешь, а надо было идти к паспортисткам и узнавать у них, куда переехали жильцы из 122-й квартиры…

Однако отыскать этот самый ЖЭУ оказалось делом далеко не таким простым, как казалось, и на это у меня ушло гораздо больше времени, чем я предполагал, — но самое печальное, что, и отыскав его, я своей проблемы этим отнюдь не решил. Коридоры ЖЭУ были заполнены угрюмыми усталыми людьми, перед каждым окошечком стояла тоскливая длинная очередь и, понятно, что никто меня просто так за нужной справкой не пропустил, так что пришлось возвратиться домой не солоно хлебавши. Не дали никаких результатов и мои последующие попытки выяснить Ленкин адрес по телефону. Я звонил и паспортисткам, и в справочную адресную службу, но и там, и там была одна и та же картина. То номер был постоянно занят, то никто целыми часами не снимал там трубку, то, наконец, мне удавалось дозвониться, я слышал, как мне говорили: «Минуточку» — и вслед за этим в трубке повисала долгая скучная тишина, словно теплая вода остатками вчерашней заварки, разбавленная доносящейся откуда-то издалека музыкой и чьим-то едва прослушиваемым разговором.

— …А твой сейчас чем занимается? — шелестя, словно ворох осенних листьев на ветру, повисал в трубке один из голосов.

— Мой сейчас в Бутырке сидит, — со вздохом наплывал в ответ другой. — После того, как у них застрелили директора фирмы, началась налоговая проверка, которая вскрыла очень крупную недостачу. А мой там бухгалтером работал, вот из него теперь и пытаются сделать крайнего… А твой сейчас где?

— А мой на подводной лодке плавает. На Севере.

— Счастливая ты. Можешь себе позволить спать спокойно…

Я не выдерживал, стучал по телефонным рычагам и заново набирал номер, но так ни до чего и не достучался. Ну а потом у меня началась суета с поступлением — подготовительные курсы, консультации, вступительные экзамены и все такое, так что стало откровенно не до этого. В конце августа я узнал, что зачислен на первый курс дневного отделения факультета журналистики (мои австралийские зарисовки сыграли в этом не последнюю роль), и, чтобы хоть немного очухаться от всего перед началом занятий, на неделю укатил в поселок Заветы Ильича в сорока минутах езды от Москвы по Ярославской железной дороге, где мои старики ежегодно снимали в «Мосдачтресте» недорогую одноэтажную дачку, состоящую из двух небольших комнат и довольно обширной застекленной веранды. Стояли чудесные августовские дни, я валялся под высокими соснами на берегу реки Серебрянки, бродил по окрестным лесам, читал на веранде «Дневники» Юрия Нагибина или набоковский «Дар», и думал только о том, чего мне заказать маме на обед, завтрак и на ужин…

К первому сентября, отдохнув и отдышавшись от экзаменационной гонки, я возвратился в город и, как ложащаяся в дрейф подлодка, отдался несущемуся от сессии к сессии течению студенческой жизни. Правда, в середине октября, оказавшись по каким-то делам в районе «Водного стадиона», я вознамерился все-таки отстоять очередь и поговорить с работниками паспортного стола насчет нового адреса Ленки, но, подойдя к зданию, в котором ещё недавно располагался жилищно-эксплуатационный участок, увидел только зияющие глазницы обезрамленных окон да валяющиеся возле входа в дом куски оборванных обоев и половых досок. Похоже, что ЖЭУ за это время тоже успел уже куда-то переехать и, прежде чем браться за поиски Ленки, нужно было сначала разыскать новое местонахождение ЖЭУ, а на это у меня пока что абсолютно не было времени. Увы-увы! Как показали дальнейшие годы, свободного времени в жизни не бывает вообще — даже, оставаясь один на один с собой под шумящими на ветру соснами или в отделенной от всего мира стенами веранде, человек все равно продолжает в своих мыслях начатую однажды жизненную гонку, остановить которую можно только под воздействием более сильного воздействия извне — например, вина, музыки, наркотиков, войны или смерти.

Я был нормальным человеком, любил тишину, трезвость и продвижение к поставленной цели, а потому ни в какие загулы и пьянки не пускался, много и упорно учился, стремился выработать свой собственный журналистский стиль, взял даже на один год академический отпуск, чтобы, уехав к родственникам в глубину Тверской области, поработать там какое-то время в районной газете «Старицкий вестник». Это была очень хорошая практика — я писал по три материала в номер и ещё обрабатывал многочисленные поздравления сельчан с праздниками и днями рождений, загоняя названия бывших колхозов совхозов, а также имена шоферов и скотниц в рифмованные четверостишия, которые я неожиданно для себя насобачился мастачить чуть ли не за считанные минуты. Как ни удивительно, но эти поэтические поздравлялки пользовались большим спросом у наших читателей, газета даже установила специальные повышенные тарифы на их изготовление и публикацию, причем это ничьего пыла не умерило, и мы забивали моими четверостишиями чуть ли не всю последнюю полосу.

Выглядели эти мои «мини-шедеврики» примерно таким образом:

Через два месяца после того, как я написал первое рифмованное поздравление, меня уже чуть не тошнило от этой деятельности, но зато тираж районки за это время подскочил сразу едва ли вдвое.

Год спустя я возвратился на дневное отделение, а вскорости (и сам толком не успев заметить — когда?) завершил свое обучение и, сдав государственные экзамены, получил диплом журналиста. Нужно было определяться с дальнейшей судьбой, и я вспомнил о тех своих уже почти забывшихся «австралийских» публикациях в «Молодежной правде».

— Чем черт не шутит? — решил я про себя и, отобрав ещё с десяток своих лучших статей в «Старицком вестнике», отправился на прием к Гусакову.