Глава 1

– Ты только взгляни на это, Рози! – с чисто йоркширской гордостью произнес Лоренс Сагден, одной рукой обняв хрупкие плечики своей дочери, а другой обводя широким жестом справа налево открывающийся перед ними вид. – Перед нами почти весь Брэдфорд. Вон фабрика Листера. – Он показал на дымящую высоченную фабричную трубу, которая возвышалась над целым морем труб более скромного размера. – Это самая высокая фабричная труба в стране, а верхушка у нее такая широкая, что, говорят, по ней может проехать человек в телеге, запряженной лошадью.

Роуз засмеялась. Ей было двенадцать лет, и сколько она себя помнила, отец рассказывал ей эту историю о лошади и телеге. Она ответила ему, как отвечала всегда:

– Сначала этому человеку пришлось бы втащить туда лошадь с телегой.

Было 5 мая 1908 года, и они с отцом стояли на вершине холма на дальней окраине города. Фабрика Листера находилась ближе всех другшх фабрик города к стандартному домику, в котором они жили, и Роуз впервые увидела ее с такого далекого расстояния.

– А вон и труба фабрики Драммонда, – продолжал отец, – и труба фабрики Черного Дайка, и Уайтхедс. И кафедральный собор внизу, на самом дне чаши.

Смех снова зажурчал в горле у Роуз. Отец иногда очень забавно описывал разные вещи, но насчет чаши был прав. Холмы вокруг города с подступающими к ним болотами как бы заключили Брэдфорд в огромную дымящуюся чашу.

– А вон и фабрика Латтеруорта, – сказал отец, и рука его крепче сжала плечо Роуз.

Девочка накрыла его руку своей. Ее отец был главным художником по гобеленовым тканям у Латтеруорта. Таким положением можно было гордиться. Художники по гобеленовым тканям – это не то что простые фабричные рабочие, ткачи или прядильщики. Чтобы стать таким художником, нужен настоящий талант. А главный художник на такой большой фабрике, как у Латтеруорта, должен был обладать большим талантом.

Ремень, на котором висела на плече у отца большая камера фотоаппарата «Кодак», немного сполз; собственно, из-за этой камеры они и отправились на экскурсию к дальней окраине города. Лоренс поправил ремень и продолжал:

– Видела ты когда-нибудь подобную картину, Рози? Все эти трубы, изрыгающие дым, всю эту силу и энергию? Брэдфорд, может, и грязный город, но он и могучий город. И посмотри: многие трубы совсем особенные. У Листера труба квадратная с декоративными рифлями на каждой стороне, причем третья сторона украшена фронтоном с фальшивыми арочными окнами, как на итальянских колокольнях.

И снова послышался негромкий гортанный смех Роуз. Только ее отец замечает красоту и силу в фабриках Брэдфорда – красоту и силу там, где другие люди видят только грязь и сажу. Она и сама восхищалась величественными пропорциями некоторых городских фабрик. Той же фабрики Листера. Или, из преданности отцу, фабрики Латтеруорта. Но больше всего ей нравилась фабрика, которую отец не называл.

Она принадлежала Риммингтону.

Находилась она рядом с фабрикой Листера, и оттого труба ее казалась маленькой. На самом деле она вовсе не маленькая. Ее поставили в 1865 году, и в ней целых двести футов. Роуз знала ее высоту в точности, потому что еще маленькой девочкой старалась как можно больше узнать о фабрике Риммингтона. То была не просто еще одна фабрика. Она принадлежала Калебу Риммингтону и представлялась Роуз особенной. Потому что Калеб Риммингтон, которого она ни разу в жизни не видела, был ее дедушкой.

– Думаю, нам с тобой пора домой, малышка, – сказал отец, убирая руку с плеч девочки и поднимая складной треножник. – Я сделал несколько прекрасных снимков города. Возможно, их поместят в «Йоркшир обсервер».

Роуз надеялась на это. Она знала, как много значат для отца его успехи в фотографии. Отец считал фотографирование искусством и гордился своими снимками не меньше, чем картинами, которые иногда продавал.

Они начали спускаться с великолепной обзорной площадки к далекой отсюда трамвайной остановке, и Роуз, все еще поглощенная своими размышлениями о Риммингтоне, вдруг спросила:

– Если бы дедушка Риммингтон не поссорился с мамой, когда вы с ней поженились, ты был бы главным художником на фабрике у него, а не у Латтеруорта?

Красивое, словно у классической греческой статуи, лицо Лоренса Сагдена напряглось, но он ответил голосом беззаботным и безразличным, как всегда в тех случаях, когда ему приходилось говорить о Калебе Риммингтоне:

– Как тебе сказать, Рози? Кто может это знать? Роуз понимала, что ему не хочется вести разговор об этом, но если она не станет спрашивать, как она вообще что-нибудь узнает?

– Ты думаешь, дедушка Риммингтон хоть немного интересуется нами? – спросила она, когда показались дома, возле которых была трамвайная остановка. – Может, он жалеет, что поссорился с мамой, когда вы с ней поженились?

Сагден вздохнул. Недоумение Роуз по поводу того, почему дед не общается ни с ней, ни с Ноуэлом и Ниной, он понимал, но как ей объяснить это? Не мог же он сказать, что ее дед – упрямый деспот, который вбил себе в голову, что дочь унизила и себя, и своего отца браком с его наемным служащим, в то время как ее ожидал куда более высокий удел в замужестве с одним из уже намеченных для нее женихов. Что он вычеркнул дочь из своей жизни и не изменит своего решения.

– Невозможно угадать, что думают другие люди, Рози, и почему они совершают поступки, которые кажутся совершенно необъяснимыми.

Наклонив голову, Лоренс глянул в полные огорчения глаза дочери, и сердце у него сжалось. У него трое горячо любимых детей, но эта девочка, его младший ребенок, была воистину дитя его сердца. В отличие от своей старшей сестры Нины, которая уже в четырнадцать лет обещала стать головокружительной красавицей, Роуз не унаследовала классические черты отца. Ее огненно-рыжие «риммингтоновские» волосы никак нельзя было назвать тициановскими, глаза цвета шоколадных ирисок казались чересчур большими, веснушчатый нос чересчур коротким, а рот чересчур широким. Но с первой же секунды, когда новорожденную положили ему на руки и Лоренс встретил ее несфокусированный, как у китайца, взгляд, сердце его было отдано этой малютке.

В первые годы ее жизни Лоренс нередко подумывал, не вызвано ли это особое чувство к дочери пониманием того, что, не обладая таким оружием, как красота, она окажется легкоранимой, чего не могло произойти ни с ее братом, ни с сестрой.

Предмет их теперешнего разговора огорчил его, но уголки губ Лоренса тронула легкая улыбка. Если подобные мысли приходили ему в голову, пока Роуз была совсем маленькой, то они нимало не подтвердились в дальнейшем. Открытая и веселая девочка не отличалась себялюбием, была необычайно общительной и совсем не завидовала комплиментам, которых удостаивалась ее старшая сестра за красивый овал лица, опушенные густыми ресницами зеленовато-голубые глаза и золотистые волосы.

Улыбка Лоренса сделалась более определенной. Роуз обладала качеством, более редким, чем физическая красота. Способностью быть счастливой и делать счастливыми других – как и Лиззи, ее мать. Вот почему при виде ее опечаленных глаз так болезненно сжалось у него сердце.

Черт бы побрал его тестя! Деньги и фабрика отца ничего не значили для Лиззи, но его привязанность имела для нее очень большое значение. И, как видно, для одной из дочерей Лоренса тоже.

– Твой дедушка Риммингтон не одобрял желания твоей мамы выйти за меня замуж, – проговорил он наконец, рассудив, что дочка уже большая и пора ей узнать правду.

– Потому что ты был бедным?

Лоренс отмахнулся от кружившей вокруг него пчелы.

– Бедность – понятие относительное, Рози. В глазах твоего дедушки Риммингтона я, несомненно, был бедным. Но по сравнению с многими и многими молодыми мужчинами я был вполне обеспечен. Я жил в доме, в котором была уборная во дворе только для своих. И я никогда не ходил босиком. Я выиграл конкурс на стипендию для обучения в средней школе. Никто из тех, кто получил хорошее образование, не может считать себя бедным.

Роуз слушала отца в полном молчании минуту или две. Она знала, как высоко ее отец ценит образованность, и старалась учиться так, чтобы он ею гордился. Но не для того, чтобы превратиться в «синий чулок». Она хотела стать художником по гобеленовым тканям, как и он. И намерена была этого добиться.

– Если дедушка Риммингтон не хотел, чтобы мама вышла за тебя, – заговорила она, пользуясь возможностью обсудить тему, которая до сих пор была запретной, – то за кого же он хотел ее выдать замуж?

Лоренс стиснул зубы. Разговор зашел далеко, но прервать его было уже невозможно, придется дойти до конца.

– За того, кто был равен ему своим положением в обществе, – ответил он, стараясь, чтобы горькие чувства по отношению к отцу жены не прозвучали у него в голосе. – Твой прадедушка Риммингтон был человеком, который, как говорится, сам себя сделал, Рози, а твой дедушка пожелал иметь титулованного зятя, пускай даже титул его был всего-навсего «сэр такой-то».

Роуз сморщила нос, не в силах представить, чтобы ее мама вышла за кого-нибудь другого, а не за ее отца.

– Тогда мама стала бы леди? – спросила она, толком не понимая, что это значит.

Они подошли совсем близко к остановке, на которой уже стоял трамвай, готовый вот-вот отправиться вниз, в центр города, но отец не ускорил шаги, чтобы успеть на него. Вместо этого он остановился и серьезно посмотрел на дочь.

– Не обманывай себя, полагая, будто титул сам по себе может кого-то сделать джентльменом или леди, – произнес он таким тоном, который, как уже знала Роуз, означал, что он говорит очень-очень серьезно. – Так не бывает. Это требует гораздо большего. Нужны хорошие манеры, доброе отношение к людям и любовь ко всему прекрасному и хорошему. Твоей маме не нужно было выходить замуж за баронета, чтобы стать леди. Она и есть леди. И она была бы ею, даже если бы родилась в самом бедном из фабричных коттеджей Листера или Латтеруорта.

Роуз кивнула. Она отлично понимала, что ее мать – настоящая леди. Так говорили все. Джонни, молочник. Мистер Джейбз, который доставлял им уголь. Мистер Тодд, директор начальной школы, их сосед. Миссис Мел-лор, их соседка напротив, а она редко о ком говорила доброе слово.

Когда они, держась за руки, снова двинулись к остановке, она спросила задумчиво:

– Скажи, как ты думаешь, дети маминого брата понимают, что она настоящая леди?

То был обходный путь к тому, чтобы заговорить о дяде и двоюродных братьях и сестре, но Роуз никогда с ними не встречалась и не знала, как это сделать иначе.

– Дети твоего дяди? – Отец посмотрел на Роуз с удивлением. – Разумеется, они знают, что твоя мама настоящая леди. Она их тетя и единственная родственница, если не считать тебя, Нины и Ноуэла. То, что дедушка Риммингтон наложил запрет на отношения между Уолтером и твоей мамой, а также между детьми Уолтера и тобой, Ниной и Ноуэлом, не меняет дела ни на йоту. – Лоренс с минуту помолчал и добавил с некоторым смущением: – Ты, малышка, иногда задаешь непростые вопросы. В следующий раз вдруг захочешь узнать, как пишется слово «Константинополь».

Несмотря на свои тяжелые мысли, Роуз не удержалась от улыбки. «Константинополем» они дома называли игру в слова, и девочка знала, как пишется это слово, чуть ли не с трех лет.

На остановке никого не было, кроме них двоих, трамвай отправился в путь по крутой дороге к подножию холма несколько минут назад. Они уютно устроились в приятной тени под навесом, и Роуз опять принялась за свое.

– Ты с ними виделся? – с любопытством спросила она. – Они знают все о нас? Знают, как нас зовут?

Лоренс пригладил большим и указательным пальцами аккуратно подстриженные усы. Следовало ожидать, что Роуз проявит интерес к своим кузенам и кузине.

Нина его проявляла, но ее интересовал прежде всего образ жизни дядиной семьи. «У них очень большой дом? – спрашивала она. – У них есть горничные? Кузина Лотти ходит в школу или у нее есть гувернантка?» Понимая, что вопросов у Роуз не перечесть и что разговор на эту тему продолжится по меньшей мере до того, как придет следующий трамвай, Лоренс решил проявить терпение.

– Я не видел их очень-очень давно, – сказал он и мог бы добавить: «Со дня похорон твоей бабушки», но не сделал этого. – Я уверен, что они знают ваши имена. Так же, как и вы знаете, как их зовут.

Роуз достала из кармана своего льняного платья в белую и голубую клеточку мятный леденец, стерла с него налипшие соринки и сунула в рот.

– А кто старше, Уильям или Гарри? – спросила она с глубокой заинтересованностью.

Лоренс поставил громоздкий футляр с камерой и треножник на пол между ног. Рассказывать дочери о ее кузенах и кузине было не так неприятно, как говорить о дедушке Риммингтоне.

– Уильям старший из них, – ответил он, доставая из кармана куртки свою трубку и залезая в другой карман за жестянкой с табаком. – Ему теперь должно исполниться семнадцать. Гарри на год моложе, они с Ноуэлом ровесники. А Лотти немного моложе Нины и немного старше тебя.

– Значит, ей тринадцать, – медленно проговорила Роуз, которая в эту минуту гадала, унаследовала ли Лотти такие же «риммингтоновские» рыжие волосы, как у нее самой, или они у нее сияющие тициановские, как у Нины. – Скажи мне, папа, Уильям и Гарри занимаются рисованием и музыкой, как наш Ноуэл? – задала она следующий вопрос.

Ей ужасно хотелось познакомиться с ними, встречаться, быть одной семьей, вместе проводить Рождество и дни рождения, вместе ездить на пикники на Шипли-Глен и Бейлдон-Мур.

Лоренс набил трубку табаком.

– У Риммингтонов нет художественных дарований, – сухо проговорил он. – Ты и Ноуэл унаследовали эти способности по линии Сагденов. Риммингтоны наделены физической активностью. Один из твоих двоюродных дедушек погиб, сражаясь с зулусами. Другой эмигрировал в Канаду и стал охотником-траппером.

– А дедушка стал шерстяным бароном?

Девочка произнесла это с оттенком гордости, и Лоренс слегка нахмурился.

– Он предпочитает думать о себе именно так, – ответил он, раскуривая трубку; ему не хотелось, чтобы дочь хоть чем-то восхищалась в бездушном деспоте, который едва не разрушил их жизнь.

Вдали показался трамвай, и отец с дочерью встали со скамейки.

– Я собираюсь навестить дедушку Риммингтона, когда вырасту, – решительным тоном заявила Роуз. – Хочет он познакомиться со мной или нет, я все равно намерена познакомиться с ним.

Лоренс крепко стиснул зубами трубку. Ничего себе результат откровенного разговора! Когда Роуз начнет его расспрашивать о деде и вообще о риммингтоновской семье в следующий раз, стоит быть поосторожнее. При одной мысли о том, что Роуз, или Нина, или Ноуэл переступят порог помпезного дома Калеба Риммингтона, волосы на затылке у Лоренса вставали дыбом. Он и Лиззи так настрадались от бурных столкновений с ее отцом, что хватит на всю оставшуюся жизнь, – и больше не надо.

– Не думаю, что это такая уж хорошая мысль, малышка, – сказал он, когда они уже вошли в трамвай. – Более того, я считаю ее очень и очень плохой.

– Па не сказал, почему он считает эту мысль плохой? – спросил Ноуэл, сосредоточенно сдвинув брови – он как раз в это время наносил клей на какое-то сложное соединение в модели моноплана.

Это было после чая, и они все втроем сидели в гостиной. В отличие от всех других гостиных, в каких им доводилось бывать, эта-не была чинной и неудобной комнатой, предназначенной только для приема гостей. Если становилось холодновато, на каминной решетке тотчас зажигали уголь. За стеклянными дверцами шкафа из орехового дерева книги соперничали за место с драгоценными безделушками. У одной из стен стояло настоящее бродвудское фортепиано[1], верх которого был заставлен фотографиями в серебряных рамках. В нише у широкого окна находился стол красного дерева, накрытый свисающей до полу светло-коричневой плюшевой скатертью с бахромой. Именно на этом столе и занимался своей кропотливой работой Ноуэл: причудливые кусочки бальсового дерева[2] с пазами были аккуратно разложены на листе газеты, чтобы клей не попал на плюшевую скатерть.

– Разумеется, не сказал, – нетерпеливо опередила Нина ответ Роуз. – Это просто чудо, что он даже упомянул дедушку Риммингтона по имени. Мама ни за что бы этого не сделала. Я бессчетное количество раз пыталась хоть что-то вытянуть из нее, но это все равно что пытаться извлечь кровь из камня. Совершенно невозможно.

Она приняла более удобное положение в кресле, стоящем между столом и открытым окном, заботливо убедившись при этом, что в процессе перемещения ее темно-синее, длиной до самых лодыжек, платье с передником не помялось.

За окном в тщательно ухоженном саду исходили дивным ароматом белые розы: куст «Жанна д'Арк» был весь покрыт каскадами молочно-белых цветов, а у самого окна сияли бело-розовым светом стебли «Фелисите Пармантье».

– Это просто ошеломляет, – продолжала Нина, взяв в руку оправленный в слоновую кость полисуар для ногтей, который лежал до этого у нее на коленях. – Как мы все понимаем, дедушка Риммингтон мог бы поинтересоваться нами хотя бы так же, как мы интересуемся им. – Нина принялась энергично полировать ногти; два тяжелых черепаховых гребня удерживали ее великолепные волосы. – Подумать только, как изменилась бы наша жизнь, если бы мы поддерживали с ним хорошие отношения! Мы бы разъезжали на автомобилях. Может, ездили бы за фаницу! Когда Ноуэлу исполнилось бы на будущий год восемнадцать, он мог бы уехать изучать искусство в Париж или во Флоренцию, а я…

Но прежде чем она успела начать перечисление множества материальных преимуществ, какие лично ей принесли бы тесные семейные отношения с дедушкой Риммингтоном, Роуз заметила неодобрительно:

– Это совсем не те причины, по которым хотелось бы установить дружеские отношения с маминой семьей. Настоящая причина другая. Они наши кровные родственники, причем единственные, в этом все дело.

– Ах, ну конечно, это само собой разумеется, – согласилась Нина таким тоном, словно о столь очевидном поводе не стоило и упоминать. – Но подумай, как было бы чудесно, если бы нас часто приглашали в Крэг-Сайд. Такой большой дом – просто замечательное место для званых вечеров и танцев. Пари держу, что у них есть бальный зал, и зимний сад, и…

– Это всего лишь дом шерстяного барона в Илкли, а не курзал в Блэкпуле[3], – сухо произнес Ноуэл, поднося к свету почти законченную модель моноплана, на котором Луи Блерио[4] перелетел через Ла-Манш. – А поскольку дядя Уолтер овдовел, вряд ли они там много занимаются танцами. Да и возраст у наших кузенов не совсем для этого подходящий, как мне кажется. Уильям только на год старше меня, а Гарри и Шарлотте четырнадцать и пятнадцать или пятнадцать и шестнадцать, не знаю точно.

– Па сказал, что Гарри шестнадцать, как тебе, а Шарлотта немного моложе Нины и немного старше меня, – сказала Роуз, обрадованная тем, что Ноуэл обуздал экзотические полеты фантазий Нины. – Только он называл ее не Шарлоттой, а Лотти.

Ноуэл положил моноплан на стол и откинул темно-рыжую прядь спутанных волос, упавшую ему на глаза.

– Значит, ма и па как-то общаются с Риммингтона-ми, иначе откуда бы па узнал, что Шарлотту называют Лотти?

Замечание было проницательное, но прозвучало совершенно безразлично. Ноуэл за несколько лет собрал немало сведений о родственниках и давно уже пришел к выводу, что все они мещане, настоящие филистеры. Обладая большим состоянием, ни дед Ноуэла по матери, ни дядя не покровительствовали искусствам. С точки зрения Ноуэла, это было непостижимое упущение. Впрочем, помолчав, Ноуэл спросил с нескрываемым любопытством:

– Па не говорил, интересуется ли Уильям искусством, настоящим или прикладным? Он мог бы поступить в технический колледж в Брэдфорде или в школу искусств в Лидсе.

Роуз сидела на кожаном пуфике. Она подтянула к нему ноги и обхватила руками колени, накрытые подолом платья.

– Па говорил, что никто из Риммингтонов не обладает художественными способностями. Он их назвал людьми физической активности. Один из наших двоюродных дедушек погиб в сражении с зулусами, а другой эмигрировал в Канаду и стал охотником-траппером. Я думаю, это значит, что Уильям станет военным, или исследователем, или кем-нибудь еще более замечательным.

Ноуэл пренебрежительно фыркнул, а Нина проговорила мечтательно:

– Мне кажется, офицеры выглядят очень красиво. А кузен Уильям красив? Он будет очень богатым, когда дедушка Риммингтон умрет.

– Ты что, забыла о дяде Уолтере? – сердито произнес Ноуэл и повернулся к Нине вместе со стулом, на котором сидел у стола. Ветерок занес лепесток «Фелисите Пармантье» в открытое окно, и тот опустился Ноуэлу на волосы. – Кузен Уильям не станет хозяином фабрики до тех пор, пока не умрет его отец, а этого, надеюсь, не случится еще долгие и долгие годы.

– Но все эти годы он будет наследником, – с ударением на последнем слове заявила практичная Нина. – А наследники всегда могут брать в долг сколько угодно денег.

Роуз ощутила вспышку раздражения. Почему Нина такая корыстная? Мама и отец совсем не такие, и Ноуэл, конечно, тоже.

– Ты слишком много думаешь о деньгах, – упрекнула она сестру, представив, насколько был бы огорчен отец, услышав рассуждения Нины. – А сейчас уже время пить какао, но ма ушла на женское собрание в церкви, и приготовить его должен кто-нибудь из нас. И это буду не я, потому что я это делала в прошлый раз, когда ма тоже уходила.

– Па тоже нет дома, – сказал Ноуэл, когда Нина неохотно поднялась с кресла. – Он сегодня вечером ведет занятия в институте механики. Значит, какао надо готовить на троих, и, по-жа-луй-ста, Нина, свари его на молоке, а не на воде. Если я чего не терплю, так это жидкого и водянистого какао.

Направляясь через комнату к двери, Нина испустила шумный страдальческий вздох.

– Пари держу, что Лотти не приходится обслуживать Гарри и Уильяма, – сказала она вполне, впрочем, беззлобно. – Пари держу, что кузине Лотти стоит только позвонить в колокольчик, как тут же примчится горничная, готовая к услугам.

– Может, и так, но я держу пари, что у нее нет в саду французских роз, – парировала Роуз, глядя, как Ноуэл выпутывает из волос бледно-розовый лепесток. – Ни у кого в саду нет столько роз, сколько ма насажала у нас.

Ноуэл улыбнулся:

– У них нет кое-чего еще, Рози. Художественных способностей. Благодаря папе мы все ими обладаем, даже Нина.

Нина задержалась в дверях, явно намереваясь оставить за собой последнее слово.

– Я хотела бы, чтобы мои способности получили подкрепление в виде хоть небольшого количества семейных денег, – упрямо произнесла она. – Достаточного, чтобы я могла поехать в Париж изучать искусство моды. Или в Рим…

Ноуэл с диким воплем запустил в нее подушкой. Нина расхохоталась и захлопнула за собой дверь.

– Ты забыл попросить ее принести шоколадных бисквитов, – сказала Роуз, для которой бурные стычки брата с сестрой не были новостью. – Мне хочется, чтобы Нина перестала повторять, как много денег у Риммингтонов и как мало их у нас. Па это не нравится. Он говорит, что это ложное представление о подлинных ценностях. Он от этого страдает.

– Правда? – Ноуэл встал, подошел к Роуз и уселся рядом с ней на потертый пуфик. Ласково обнял худенькие плечи сестры. – В таком случае я всерьез поговорю с ней об этом. Совершенно ни к чему, чтобы па волновался из-за такого недостойного предмета. Подумаешь, Риммингтоны! Чепуха все это, и не более того. Куда вы с ним сегодня ходили фотографировать город? На холм Одсэл? Или в Куинсбери?

– На Одсэл. – Теперь, когда Ноуэл пообещал ей серьезно поговорить с Ниной, она воспрянула духом. – Послушай, ты знал, что труба фабрики Листера украшена фронтоном с фальшивыми арочными окнами, как на итальянских колокольнях? Ведь Рим в Италии, верно? Как ты думаешь, похожи колокольни в Риме на трубу фабрики Листера?

Ноуэл громко рассмеялся:

– Блестящая мысль! Хотел бы я верить, что это так и есть, Рози, но что-то сомневаюсь. – Все еще смеясь, он крепче прижал к себе сестру. – Поскольку из Брид-лингтона и Файли, куда мы пока что только и можем добраться, Рима не увидишь, нам этого не узнать. Ты не хочешь перед сном поиграть в гальму[5]? Самое время, только не обдумывай каждый ход так, словно от этого зависит твоя жизнь.

– Рим? Летом? – Тринадцатилетняя Лотти Риммин-гтон, одетая во все белое, начиная с широкой ленты в волосах и кончая красивыми белыми туфельками, недоверчиво уставилась на своего отца. – Никто не ездит в Рим летом, папа. Даже я это знаю.

Уолтер не сомневался, что она знает. Несмотря на белоснежный ангельский наряд, Лотти была настоящей маленькой женщиной и стала ею с тех пор, как научилась ходить и говорить.

Стоя спиной к камину из итальянского мрамора, он приосанился, стараясь выглядеть, как подобает отцу, наделенному всей полнотой родительской власти. Он не мог понять, от кого его единственная дочь унаследовала эту непоколебимую самоуверенность. Разумеется, не от него. Уолтера до сих пор прошибал холодный пот при воспоминании о том, как отец подавлял его волю, когда он был ребенком. И продолжал подавлять, когда он стал взрослым.

Заложив руки за спину, Уолтер крепко стиснул их. Молодым человеком он хотел записаться в армию. Это стремление деспотичный отец пресек немедленно и бесповоротно.

– Армия?! – гремел первый среди шерстяных баронов Брэдфорда, и его бычья шея все сильнее багровела с каждым словом. – Армия – это для вторых сыновей мелких джентри[6]! Риммингтоны не имеют никакого отношения к мелким джентри! Мы – это деньги, парень! И ты не второй сын! Ты мой единственный сын. Наследник самой большой и самой доходной фабрики в этой чертовой стране, и тебе, черт побери, надо прежде всего научиться управлять ею!

То же самое произошло, когда Уолтер влюбился и захотел жениться.

– Рамсден? Рамсден? – Калеб пришел в такую ярость, что его йоркширский выговор хоть лопатой разгребай – ни одного нормального слова. – Да кто, понимаешь, они такие, Рамсдены твои в своей халупе? Ты женишься на барышне своего класса и своего полета, малый, а Полли Рамсден – пустое место!

Гнев охватывал Уолтера даже много лет спустя, когда он вспоминал эту сцену. Калеб здорово заблуждался насчет класса и полета в своих суждениях о Полли. Да, ее семья не занимала того общественного положения, к которому в свое время с таким голодным рвением пробивался его отец, но что касается хороших манер и красоты, тут она была птицей самого высокого полета. И что сделал он, как поступил, столкнувшись с такой проблемой? Он поступил так, как поступал всегда. Бесхребетно склонился перед неумолимой волей отца и оставил Полли.

Он мучился стыдом и раскаянием. Полли, конечно, вышла замуж за другого – за ткача с фабрики Листера, но не раньше, чем женился Уолтер.

Уолтер тяжело вздохнул и, забыв о том, что дочь смотрит на него с легким нетерпением, вгляделся в длинный тоннель годов, вспоминая.

Вот Лиззи не была бесхребетной. Она не совершала таких ошибок, какие совершал он. Когда Уолтер подумал о сестре, разгладились глубокие морщины, что шли от углов его губ к подбородку. Полюбив Лоренса Сагде-на, Лиззи не позволила Калебу запугать себя яростными разглагольствованиями. Поставленная перед выбором, связать свою жизнь с любимым человеком или продолжать радоваться доброму отношению отца и тем благам, которые это отношение приносило, она предпочла то, за что отец в мстительной злобе предрекал ей нищенское существование с Лоренсом.

Намек на улыбку тронул губы Уолтера. Пылкие надежды отца не оправдались. Лоренс Сагден оказался достаточно талантливым и трудолюбивым и уже в первые годы брака обеспечил скромный и удобный дом для своей жены и семьи. Их соседом на Джесмонд-авеню с одной стороны был директор местной школы, а с другой – врач. Что касается любимого словечка отца «класс», то Лоренс Сагден обладал непринужденными и безупречными манерами прирожденного джентльмена.

Улыбка Уолтера стала шире. Речь Лоренса ничем не выдавала того, что он родился и вырос в фабричном коттедже, а вот едва Калеб, особенно в ярости, раскрывал рот, становилось ясно, каковы его корни.

– О чем ты думаешь, папа? – спросила Лотти, наконец утратив терпение. – Все еще о Риме? Если так…

– Я думал о твоей тете Элизабет, – с неожиданной откровенностью ответил Уолтер. – Я думал о том, как мне недостает ее общества.

«И не только сейчас, в эту самую минуту, – подумал он с тяжелым сердцем. – Мне его недоставало двадцать лет. С той самой минуты, как я позволил, чтобы мне запретили встречаться с ней».

– О тете Элизабет? – Лотти мигом забыла о Риме. – О тете Элизабет, о которой дедушка запрещает нам говорить, а она живет в грязном фабричном коттедже?

– Она не живет в фабричном коттедже! – выкрикнул Уолтер, настолько изумив Лотти, что у нее отвисла челюсть. Она уставилась на отца, не веря своим ушам. Ведь он никогда ни на кого не повышал голос до крика. – Она живет в большом новом семейном доме в самой красивой части города!

– Тогда почему мы ее не навещаем? – спросила Лотти, быстро, как всегда, взяв себя в руки. – Ведь у нас нет других родственников, кого мы могли бы навещать, и…

– А если бы твоя тетя Элизабет жила в фабричном коттедже, он ни в коем случае не был бы грязным, – с жаром продолжал Уолтер. – Он был бы таким же опрятным, как, между прочим, и многие, многие другие фабричные коттеджи.

Лотти ужасно захотелось, чтобы Уильям и Гарри были сейчас в комнате. Она ни разу не видела отца таким возбужденным.

– И запомните, юная леди, что ваши собственные корни достаточно близки к существованию в «грязном коттедже». Риммингтоны не всегда жили в Крэг-Сайде. Ваш прадедушка родился в Торнтоне, в доме с земляным полом, и за водой там ходили на ближний ручей.

Глаза Лотти цвета еще не распустившихся полевых колокольчиков едва не вылезли из орбит.

– А когда твой прадедушка заложил первый камень в фундамент своей первой фабрики, он и не подумал о нищенских условиях, в которых жили его рабочие, – витийствовал Уолтер, сам удивляясь тому, что впервые произносит подобные речи.