Йоркширская роза

– Не уверена, – сказала Лиззи, лежа в ласковых объятиях мужа; на ней была вышитая по вороту девственно белая, как у юной девушки, ночная рубашка. – Если бы он был один, без детей, он, само собой, узнал потому что не разговаривала с ними. Я разговаривала только с Гарри.

Нина разрезала ломтик хлеба с маслом на несколько узких полосок и разложила их на столе рядом с яйцом в яичной рюмке. Ночью она долго размышляла о двоюродных братьях и пришла к заключению, что Гарри, пожалуй, не так уж красив, как ей показалось с первого взгляда. Уильям, который в один прекрасный день унаследует и фабрику, и Крэг-Сайд, выглядит очень… изысканно. Все еще пребывая в задумчивости, Нина срезала верхушку яйца. Да, «изысканный» именно то слово. И чувствительный. В конечном счете в том, как Гарри бросился поднимать с мостовой пакет Роуз, было что-то немного вульгарное. И в том, что он оставался в нелепой позе, когда говорил с Роуз, тоже.

– Хочешь чашку чаю, папа? – спросила Роуз.

– Да, детка, – ответил Лоренс, проходя к кухонному столу.

Губы его были как-то странно поджаты. Он медлил сесть и слегка отшатнулся.

– Держись, па, – сказал Ноуэл, озабоченно глядя на отца.

Лоренс поднял руку к своему жестко накрахмаленному воротничку, словно хотел ослабить его, и проговорил с некоторым удивлением:

– Что-то мне нехорошо, сынок.

Все повернули к нему головы, а Лоренс повторил:

– Что-то мне совсем нехорошо.

Потом все они с ужасом, оставшимся в памяти на всю жизнь, увидели, как исказилось его лицо и он повалился прямо на стол, опрокидывая на пол кувшин с молоком, чайник, яйца, рюмки для яиц, ножи и посуду.

Глава 3

– Беги за врачом, Розй! – крикнул Ноуэл, вскочив на ноги.

Роуз услышала душераздирающий вопль Нины и крики матери: «Лоренс! Лоренс!» С мертвенно-белым лицом она бросилась к отцу, пытаясь удержать его, – он медленно и страшно сползал на пол в мешанину из пролитого горячего чая, разводов молока, пятен яичного желтка.

– Врача, Рози! – снова крикнул Ноуэл.

Секунду, долгую, словно вечность, Роуз не могла сдвинуться с места, а потом кинулась бежать так, как не бегала ни разу в жизни.

Доктор Тодд снял с шеи стетоскоп и уложил в футляр. Его пациент лежал на боку на диване в гостиной, накрытый легким одеялом. Даже с помощью Ноуэла и кого-то из соседей врач не мог бы перенести Лоренса в спальню, да и не хотел бы этого делать. Он был убежден, что комната, в которой протекает повседневная домашняя жизнь, гораздо более подходит для прикованного к постели больного, нежели полная изоляция в одной из спален наверху. Доктор Тодд не сомневался ни в малейшей степени, что Лоренсу Сагдену придется провести в постели долгое, очень долгое время.

Он обратился к Лиззи:

– Ваш муж, миссис Сагден, пострадал от сильного апоплексического удара. К нему постепенно вернется дар речи, но разговаривать так же свободно, как раньше, он уже никогда не сможет. Что касается правостороннего паралича… – врач грустно покачал головой, – он не сможет владеть ни рукой, ни ногой, ни даже кистью руки.

Укладывая футляр со стетоскопом во вместительный черный саквояж, доктор Тодд добавил:

– Ваш муж стал полным инвалидом, миссис Сагден. Мой вам совет: превратите эту комнату в его спальню. Поставьте кровать таким образом, чтобы он мог смотреть в окно и наблюдать за жизнью улицы.

Лиззи пошатнулась и ухватилась рукой за спинку кресла, чтобы не упасть. Она жалела, что доктор Тодд попросил ее о разговоре наедине – лучше бы дети были рядом с ней.

– Но Лоренсу всего сорок три года, доктор. Что будет с его работой? И с его талантом?

Рука Лиззи с побелевшими костяшками пальцев резко выделялась на коричневой кожаной обивке кресла. До этой минуты Лиззи чувствовала только всепоглощающее облегчение от того, что Лоренс остался жив, что он не умирает, что ей не придется провести остаток жизни без него, но теперь перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что ее ожидает в будущем.

Глаза ее казались сейчас темными провалами на белом как мел лице.

– Мой муж художник, доктор! Он главный художник по тканям на фабрике Латтеруорта. Он должен, непременно должен владеть правой рукой!

Алан Тодд вздохнул и поднял свой потертый черный саквояж. Ну почему потрясение так подавляет способность мыслить здраво? Ведь он только что объяснил женщине, что ее муж получил такой сильный удар, после которого вряд ли сможет ходить. А она все еще во власти иллюзии, будто он когда-нибудь вернется к работе. Материальное положение семьи станет нелегким, однако, если дошедшие до него слухи верны, не таким тяжелым, как у многих других в подобной ситуации. В столь резко изменившихся к худшему обстоятельствах Калеб Риммингтон, несомненно, придет ей на помощь. К тому же у нее двое детей вполне рабочего возраста, а младшая дочь к этому возрасту приближается. Если двое старших станут работать на фабрике, Сагдены справятся с бедой. Врач сожалел о тех, кто не имел подобных преимуществ, о тех, для кого потеря способности работать означала полную нищету.

– Вы должны смириться с тем фактом, что дни работы для вашего мужа миновали, – прямо сказал он. – Я буду навещать его регулярно, это само собой разумеется, но главные заботы по уходу за больным лягут на вас и ваших дочерей. Давайте ему легко усваиваемую пищу, которую не надо пережевывать, первые два-три дня она должна быть совсем жидкой. Почаще его поворачивайте и следите за тем, чтобы его парализованные конечности находились в правильном положении.

Доктор Тодд взял свой хомбург.[8]

– В случае удара не существует каких-либо твердых и действенных правил, миссис Сагден. Если к больному хотя бы отчасти вернутся речь и способность двигаться – слава Богу, но о рисовании нечего и думать.

Он водрузил на голову свой хомбург, попрощался вежливым наклоном головы и вышел из комнаты и из дому.

Лиззи смотрела ему вслед, оцепенев от охватившего ее ужаса. На диване неподвижно лежал Лоренс, больше не тот полный жизни, стойкий и мужественный человек, каким она привыкла его видеть, а тяжело больной, неизлечимый инвалид, состарившийся прежде времени. Глаза его были закрыты, но Лиззи не знала, спит он или нет. Слышал ли он, что говорил доктор Тодд? И если не слышал, то где ей взять силы, чтобы довести все это до его сведения? Рыдания закипали у нее в горле. Ну почему, почему не пострадала левая сторона? Если бы парализовало левую руку, Лоренс еще мог бы рисовать и жизнь оставалась бы для него переносимой. А теперь…

Душевная боль, испытываемая ею, была невероятно мучительной. «Любовь моя, – прошептала она, опускаясь на колени возле Лоренса и взяв его неподвижную, безвольную руку в свою, – дорогой мой, любимый».

В дверь гостиной нервно постучали, и в комнату просунулась голова Ноуэла; лицо у него было почти такое же мертвенно-серое, как у отца.

– Мы слышали, как ушел доктор. Что он сказал? Папа выздоровеет? Не собирается ли он положить его в больницу?

Лиззи тяжело поднялась на ноги.

– Лучше нам поговорить на кухне, – сказала она, не желая обсуждать положение Лоренса в его безучастном присутствии.

Короткий переход в кухню показался ей целой вечностью, потому что она понимала, какое впечатление произведет на детей ее рассказ о безнадежном, бездеятельном будущем отца. Ничто в их доме не останется прежним. Мечты Ноуэла о творческой жизни свободного художника и страстное стремление Нины стать известной модисткой обратятся в пыль. Они должны будут оставить школу искусств и пойти работать, чтобы приносить в дом деньги.

Лиззи остановилась, ощутив острую боль в сердце. Ноуэл и Нина на одной из местных фабрик? Невыносимо думать об этом после того, как и она сама, и Лоренс поощряли честолюбивые замыслы сына и дочери. Ну а если они не пойдут на фабрику, какой у них выбор? Она же не может поступить на фабрику вместо них. Она уже слишком стара, чтобы начинать учиться прясть, ткать, связывать узлы и тому подобное, и к тому же ей нужно ухаживать за Лоренсом.

Едва она вошла в кухню, Нина и Роуз повернули к ней осунувшиеся, испуганные лица.

– Что сказал доктор? – дрожащим голосом спросила Нина. – Отца положат в больницу? Или…

Роуз подбежала к матери и обхватила ее обеими руками, успокаивая и успокаиваясь сама, и Лиззи крепко прижала девочку к себе, покачав головой в ответ на вопрос Нины.

– Нет, – проговорила она надтреснутым голосом. – Вашего отца не возьмут в больницу. – Ощутив, что Роуз расслабилась, и заметив чувство облегчения во взгляде Нины, она добавила: – Но это лишь потому, что больница ему не поможет, да и мы здесь, дома, особо ничем не поможем.

Роуз подняла голову и посмотрела на мать, ее светло-карие глаза вдруг стали почти черными от тревоги.

– Ма, можно я сейчас пойду и посижу с ним?

– Это апоплексия? – спросил Ноуэл. – У па апоплексический удар?

Лиззи кивнула.

Ноуэл, наверное, понимает, что это значит, но понимают ли Нина и Роуз?

Она села за кухонный стол и подождала, пока усядутся дети, прежде чем заговорить.

– Ваш отец нуждается в очень серьезном уходе.

– Я помогу ухаживать за ним! – Нина оживилась при этой мысли: в уходе за больным отцом ей чудилось нечто романтическое. Быть может, кузен Уильям услышит об этом и…

Лиззи крепко сжала руки. Нелегко сказать им то, что следует, но чем скорее сделать это, тем лучше.

– Удар поразил правую сторону, – начала она, но ее перебила Роуз.

– Ведь папа поправится, правда? – спросила она с надеждой. – Когда я растянула связку на запястье, мне было больно двигать рукой несколько лет, но опухоль сошла довольно скоро…

– Растяжение связки – это не инсульт, моя дорогая, – возразила дочери Лиззи, изо всех сил стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – С течением времени могут произойти улучшения, но доктор Тодд не думает, что ваш отец сможет говорить четко и ясно или… или… – Она стиснула руки еще сильнее, так что на них проступили синие вены, как это бывает у пожилых женщин. – Или ходить, даже при чьей-то помощи.

Ноуэл издал сдавленный крик. У Нины отвисла челюсть. Роуз не пошевелила ни одним мускулом и словно бы перестала дышать. Где-то громко тикали часы. Через окно доносился звук работающей газонокосилки.

– И вряд ли он сможет снова владеть правой рукой, – закончила Лиззи.

Часы пробили половину. Колесики газонокосилки с шумом проехались по гравиевой дорожке. Три бледных, ошеломленных лица уставились на Лиззи.

– Но па должен пользоваться правой рукой, – произнес Ноуэл таким тоном, словно ни мать, ни доктор Тодд не понимали самых очевидных вещей. – Ведь он художник. Ты сказала об этом доктору Тодду? То есть, я имею в виду, понимает ли это доктор Тодд?

Лиззи молчала. Она больше не могла говорить.

Медленно, с ужасающей определенностью в трех парах устремленных на нее глаз появилось осознание происшедшего.

– Нет! – дико закричал Ноуэл и вскочил на ноги с такой яростью, что стул о. прокинулся. – Господи Иисусе! Нет!

Такого в их доме не бывало. Но никто даже не вздрогнул. Нина сидела, зажав рот ладонью. У Роуз все черты ее подвижного личика словно обострились, оно казалось угловатым, кожа на скулах натянулась.

Лиззи провела рукой по глазам. Только бы не впасть в истерику… Должна ли она объяснить им, к каким последствиям приведет постигший Лоренса удар? Очевидно, что они еще не подумали о том, что значит для всех них неспособность отца работать. Ну а что, если она скажет сейчас об этом? Как отнесутся дети к мрачной реальности того, что ждет их в ближайшем будущем?

Ноуэл разрешил за нее эту дилемму. Повернувшись, он ринулся к задней двери и распахнул ее с такой силой, что едва не сорвал с петель. Через несколько секунд за ним со стуком захлопнулась калитка. Когда бешеный топот ног, бегущих по мощеному проходу, разделяющему зады усадеб на Джесмонд-авеню от задов усадеб на соседней улице, стих вдали, Нина разрыдалась.

Роуз, пошатнувшись, выпрямилась и произнесла ломким голосом:

– Я иду побыть с папой. Я буду молиться. Я буду молиться очень горячо и долго.

Лиззи кивнула, с благодарностью принимая передышку, которую дало ей внезапное бегство Ноуэла. Она тоже собиралась помолиться. И заняться после этого тем, чем ей ни разу не приходилось заниматься за время жизни замужем: открыть бюро и просмотреть бумаги по хозяйству и финансовые документы. Если Бог очень, очень добр к ним, то, может быть, состояние дел при разумном их ведении позволит семье выжить, не прибегая к таким мерам, как уход Ноуэла и Нины из школы искусств или, в худшем случае, уход кого-то одного из них.

Роуз сидела возле отца до тех пор, пока Лиззи не вошла в комнату с чашкой теплого молока, в котором плавали маленькие кусочки размоченного белого хлеба.

– Хочу попробовать покормить твоего папу, может, ему удастся проглотить хоть самую малость, – сказала она, усаживаясь на место возле дивана, с которого встала Роуз. – Не сходишь ли ты поискать Ноуэла?

Роуз кивнула и поспешила сообщить:

– Па не спит. Глаза у него открыты, и он пытается говорить, но лицо у него перекошено, и я не могу понять ни слова. – Голос у Роуз дрожал от сдерживаемых слез. – И каждый раз, как слова у него не получаются, у папы делаются испуганные глаза.

У Роуз тоже был испуганный вид. Лиззи почувствовала щемящую жалость к дочери.

– Все обойдется, Роуз, – сказала она, моля в душе Господа, чтобы слова ее сбылись. – Так или иначе мы справимся, а твой дорогой отец снова обретет возможность общаться с нами.

Роуз улыбнулась, хотя улыбка эта была робкой и неуверенной. Конечно, все обойдется. Да и как может быть иначе, если отец жив, а все они рядом с ним, маленькая, но дружная семья.

Роуз нашла Ноуэла на берегу речки. Он сидел, свесив руки между колен, на невысоком, поросшем травой берегу и невидящими глазами смотрел на быстро бегущую воду.

Роуз села рядом с братом. Еще совсем маленькими они любили плескаться в неглубокой речке – ее скорее можно было бы назвать ручьем – или играть на берегу. Совсем недалеко от того места, где они сейчас сидели, речка уходила под землю, но вскоре снова пробивалась на поверхность, бежала мимо фабрик и товарных складов и опять ныряла под землю. Так она и протекала под центром города, чтобы уже за его пределами проложить себе путь в большую реку Эр неподалеку от Шипли.

Все, кого Роуз знала, называли речку «вонючей канавой», и она не могла взять в толк, почему: здесь, у Бычьего брода, где они с Ноуэлом сидели, и дальше, к Торнтону и Аллертону, речка несла свои чистые воды среди нешироких полей, и по берегам ее цвели золотые калужницы и ноготки.

– Речка становится грязной, протекая мимо фабрик, – часто говорил Роуз отец. – Фабрики сбрасывают в нее отходы производства и делают это с тех пор, как были выстроены на берегу первые из них.

Фабрика Риммингтонов была построена не на берегу, и Роуз всегда этому радовалась. Она возненавидела бы ее, если бы она оказалась одной из тех, которые избавляются от всякой грязи таким отвратительным способом.

Ноуэл поднял небольшой камешек и бросил его в воду, и тогда Роуз сказала:

– Все постепенно наладится. Так говорит мама. Отец скоро снова станет общаться с нами так или иначе…

– Каким образом? – спросил Ноуэл с такой яростью, что Роуз вздрогнула. – На языке жестов? Или издавая непонятные звуки, как ребенок, который учится говорить? И какое имеет значение, что у него восстановится способность разговаривать, если он не сможет рисовать? Что значит все остальное, если он не сможет именно этого?

Роуз искоса, не поворачивая головы, с тревогой посмотрела на брата. Искусство значит для Ноуэла все, и он не в состоянии представить, что для отца это не совсем так. Во внезапном озарении Роуз осознала, что это и в самом деле не так. Лоренс страстно любил искусство, гордился своим талантом, но не подчинял искусству всего себя без остатка, как Ноуэл. Множество других вещей делало отца счастливым. Жена, мать его детей. Сами дети. Он любил посидеть в летние сумерки в саду, попыхивая своей трубочкой. Любил слушать местный духовой оркестр, когда тот играл в Листер-парке. Любил играть в шашки или гальму с ней или Ниной. Играть в шахматы с Ноуэлом.

И она сказала очень твердо и уверенно:

– Много других вещей будут иметь значение для па, они для него драгоценны. Мама. Ты и я. Нина.

Ноуэл застонал и запустил пятерню в свои и без того взлохмаченные волосы. Господи, сколько раз, вот как теперь, способность Роуз во всем находить положительные стороны доводила его прямо-таки до отчаяния!

– Почему для тебя все так просто, Рози? – спросил он, всей душой желая, чтобы так было и для него самого. – У тебя пропасть художественного таланта, но нет ни единой унции артистического темперамента.

Роуз пожала плечами. Она не была уверена, что хотела бы иметь артистический темперамент. Она всего лишь хотела работать с тканями и придумывать для них рисунки.

Роуз сорвала маргаритку и начала вертеть ее между пальцами.

– Па уже не сможет больше работать, да? – скорее утверждая, чем спрашивая, проговорила она. – А если он не сможет выходить из дома, нам нужно как можно больше времени проводить с ним, чтобы ему не было тоскливо.

Ноуэл сдвинул брови, пораженный внезапной мыслью. Она показалась ему смешной, и он поспешил выбросить ее из головы… Существуют страховые полисы, к тому же у матери скорее всего есть небольшое личное состояние.

– Я пошел домой, – сказал он, вскакивая на ноги. – У меня в самом разгаре работа над автопортретом. Потрясение, вызванное несчастьем с отцом, потребует внести изменения. Вряд ли я выгляжу сейчас так же, как раньше. А если даже и так, то я добиваюсь не просто физического сходства. Мне нужно передать душу…

Роуз осталась на месте. Ноуэл в ней не нуждается. Когда его обуревает творческая лихорадка, ему не нужен никто. Вот он решительно зашагал по траве к многолюдным улицам, которые спускались к речке, а она обхватила руками колени и сидела так, думая о том, что жизнь изменилась полностью и никогда уже не станет прежней.

Лиззи отодвинула свой стул от бюро красного дерева и чисто механическим, привычным движением подобрала выбившуюся из узла волос на макушке прядь и пристроила ее на место. Наверное, уже в пятый раз она просмотрела арендную книжку, чековую книжку и счета и пришла к неизбежному выводу, что жить как прежде без того жалованья, которое Лоренс получал у Латтеруорта, им не удастся. Арендная плата, казавшаяся раньше вполне разумной, теперь представлялась чудовищной. Цифры в чековой книжке Лоренса, вроде бы столь утешительные, выглядели почти смешно. В течение всей их совместной жизни Лоренс зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить семье скромное, но безбедное существование, однако получаемый доход был не столь велик, чтобы делать сколько-нибудь серьезные сбережения. Лоренс не получит ни пенсии, ни выплаты по болезни.

Лиззи потерла пальцами виски, пытаясь уменьшить таким способом боль в глазах. Может, пустить жильца? Это означало бы, что либо она сама, либо Нина с Роуз должны перебраться в мансарду, а Ноуэл в результате лишится своей студии. И велика ли прибыль от жильца? Хватит ли этих денег, чтобы Нине и Ноуэлу не пришлось идти на фабрику? Кстати, на какую фабрику они могли бы устроиться? Уж конечно, не к Риммингтонам, она скорее умрет, чем допустит такое! Простые рабочие на фабрике у родного деда? Ни за что! Да и фабрика Латтеруорта не слишком подходит. Получить всего лишь место ткача там, где отец занимал столь видное положение?

Лиззи запрокинула голову и невидящими глазами уставилась на красивый лепной потолок. Существует только одно решение проблемы, которое избавило бы Ноуэла и Нину от необходимости поступать на фабрику. Но решение это столь кардинальное, что она не могла представить себе, как заговорит об этом с Ноуэлом и Ниной. Лиззи знала, что Роуз сразу поймет разумность такого решения и примет его искренне и без всякого неодобрения. Ноуэл, кстати, по зрелом размышлении осознав, что такое решение даст ему возможность заниматься изучением изящных искусств, наверное, тоже поймет. Но Нина… от нее нечего ждать понимания. Она будет ошеломлена, возмущена и так далее. У Лиззи ныло сердце при мысли о том, что любое предпринятое ею действие приведет к серьезным потрясениям. В конце концов, единственный выход для нее – поставить детей перед выбором. Ей оставалось уповать лишь на то, что, если дойдет до дела, решение их будет единодушным.

– Как тебе нравится такая идея для вечерней блузы? – спросила Нина в этот вечер Роуз, когда они вместе убирали со стола и мыли посуду. Мать в это время сидела в гостиной возле отца, а Ноуэл уединился в своей импровизированной студии. Нина передвинула к Роуз по столу свой эскиз. – Ее нужно надевать поверх юбки, покрой совершенно свободный, как у джиббы, по вороту и подолу отделка из тесьмы.

– А что такое джибба? – полюбопытствовала Роуз.

– Это такая одежда с широкими рукавами, ее носят на Среднем Востоке.

Роуз была поражена: да уж, что касается одежды, Нина знает все на свете.

– Ты сшила бы ее из шелка?

Нина покачала головой. Ее тициановские волосы густыми блестящими волнами падали на плечи, и казалось, она только что сошла с полотна Берн-Джонса.[9]

– Нет, – сказала Нина, забирая у Роуз эскиз и принимаясь рисовать отделку. – Из шифона. Ярко-розового цвета, это самое лучшее. Или… может быть, из шифона с рисунком. Розовое с оранжевым или розовое с пурпурным.

Роуз одобрительно кивнула. Ни одна из жен фабрикантов шерсти в радиусе пятидесяти миль от Брэдфорда не надела бы на себя нечто столь экзотическое, но клиентки, которых мечтала одевать Нина, не принадлежали к числу таких дам; это должны быть аристократки – из-итальянского либо французского высшего света, а может, даже из нью-йоркского.

Щелкнул язычок дверного замка, и в кухню вошла Лиззи.

– Сходи попроси Ноуэла спуститься, – обратилась она к Нине. – Я хочу кое-что сказать всем вам.

– Лучше бы отложить это на завтра, – ответила Нина, продолжая рисовать и не поднимая глаз. – Ты же знаешь, что Ноуэл терпеть не может, когда его отвлекают от работы, если она идет хорошо. А этот его последний автопортрет ему удается и…

– Я хочу, чтобы Ноуэл спустился сюда именно сейчас, – произнесла Лиззи таким необычным тоном, что Нина вздернула голову и посмотрела на мать с удивлением.

– Я сбегаю, – поспешила на помощь Роуз, вставая из-за стола.

Она ни разу не слышала, чтобы мать говорила вот так. Ни разу в жизни.

Прежде чем Нина успела возразить, Роуз выскочила из комнаты. Быть может, доктор Тодд приходил к отцу с визитом в их отсутствие? Быть может, он поставил другой диагноз? Быть может, отца все-таки заберут в больницу?

– Уходи, я занят, – при виде ее проворчал Ноуэл, стоя перед мольбертом в старой, перепачканной красками одежде, с палитрой в одной руке и кистью в другой.

– Тебя зовет мама, – сообщила Роуз, немного задыхаясь от быстрого подъема по крутой лестнице, ведущей в мансарду. – Я думаю, это касается папы, и думаю, это что-то важное. Мама показалась мне очень… взвинченной.

Ноуэл с нескрываемой досадой втянул в себя воздух сквозь зубы. Он очень любил мать, но считал, что она, как и все Риммингтоны, не понимает, что такое художник. Ей кажется, будто творческий порыв можно запросто прервать, остановить – все равно как воду в кране выключить. Неужели семья Ван Гога относилась к нему подобным образом? В таком случае неудивительно, что он сошел с ума.

– Я иду, – сказал Ноуэл, с трудом сдерживая раздражение и бросив на первое попавшееся более или менее свободное место палитру и кисть. – Хотя совершенно не представляю, что может быть настолько важным. Мы пришли к полному единодушию по поводу состояния па, не так ли? Мы прекрасно понимаем, что пройдет много времени, прежде чем наступит улучшение. Я считал, что, если закончу большую и серьезную работу, это встряхнет и подбодрит его.

– Разумеется, подбодрит, – сказала Роуз, спускаясь с громким топотом по накрытым грубым шерстяным половиком ступенькам следом за братом. – Па вовсе не утратил интерес к окружающему и уже не пугается от того, что пока не может произнести ничего внятного, только отдельные звуки. Ма ему объяснила, что он должен их произносить, а мы скоро научимся понимать их смысл. Ты, пока будешь внизу, посмотри эскиз, который нарисовала Нина. Прямо-таки одеяние из сказок «Тысячи и одной ночи».

Они влетели в кухню. У Ноуэла лицо и руки были в пятнах краски, а волосы в тех местах, где он касался их пальцами, слиплись и торчали дыбом.

– Роуз сказала, что ты хочешь поговорить со мной, – обратился он к матери, усаживаясь на деревянный кухонный стул и опираясь согнутыми локтями на низкую спинку.

– Я хочу поговорить со всеми вами. – Лиззи окинула взглядом своих так горячо любимых и таких талантливых детей. – Это нелегко, мои хорошие. Более того, это очень и очень трудно.

Нина положила листок со своим наброском на стол, удивленная более чем когда-либо. Ноуэл тем временем думал, способствует ли совершенно иное, более свободное наложение мазков на полотно, применяемое им теперь, передаче внутренних чувств в той степени, какой он добивался. Создает ли оно эффект непосредственной связи между объектом и его изображением. Быть может, нужен более резкий, интенсивный колорит…

– У нас попросту нет средств продолжать то же существование, что и прежде, – очень серьезно произнесла Лиззи, прерывая ход мыслей Ноуэла. – Оплата аренды за дом определенно выше наших нынешних возможностей, а нам еще нужны деньги для повседневных потребностей. Поскольку ваш отец не способен вернуться к работе…

Все трое смотрели нанее напряженно и сосредоточенно, ожидая услышать ее решение. Ноуэл подумал о страховом полисе, и мысли его снова вернулись к возможности использовать свободное наложение мазков для автопортрета. Изображение в этом случае станет даже более искаженным, зато внутренний мир объекта будет передан точнее и выразительнее.

«Сколько денег оставила маме по завещанию бабушка Риммингтон?» – подумала Нина, и ее мысли вернулись к замыслу восточного туалета. Не добавить ли к нему «гаремные» шальвары? Их, разумеется, следует надевать под юбку, из-под которой они будут лишь чуть видны.

«Если па не сможет работать, может, нам нужно это делать?» – подумала Роуз, и у нее свело мышцы живота. Ведь это значит, что ей не придется поступить в школу искусств, и тогда прощай все ее мечты.

– Поскольку ваш отец не способен вернуться к работе, – повторила Лиззи, сжимая руки так сильно, что у нее побелели костяшки пальцев, – нам придется коренным образом изменить всю нашу жизнь.

В ответ последовало молчание.

Первой заговорила Нина:

– Прости, мама, но я не совсем понимаю. Каким именно образом должны мы изменить нашу жизнь? Ясно, что отец нуждается в постоянном уходе, но…

– Мы должны сами пойти на работу, верно?

Это сказала Роуз. В ее голосе не было испуганного недоверия – только естественная озабоченность. В конце концов, если их отец не может работать, кто-то ведь должен делать это вместо него, но, конечно, не их мать, которая останется дома и будет ухаживать за отцом.

Ноуэл с яростным воплем вскочил с места и запустил руки в свои и без того взлохмаченные волосы.

– Ради Господа Бога, перестань городить вздор, Роуз! Если бы мама могла просто объяснить, как она представляет себе перемены в нашей жизни…

– Я это представляю себе так, что у нас недостаточно средств, чтобы вы могли продолжать обучение в школе искусств, и к тому же…

– Нет! – Нина с грохотом отодвинула от стола свой стул; глаза у нее были полны такого страха, что она казалась безумной. – Я ни за что не брошу школу искусств! Я не могу! – Голос у нее перешел в истерический визг. – Я собираюсь быть модельером одежды! Вы с отцом против этого не возражали, вы были с этим согласны! Разве я смогу стать модисткой, если мне придется работать в магазине…

На этом месте голос отказался служить ей. Жестом, явно заимствованным из греческой трагедии, она схватилась обеими руками за горло.

– Но ты же не намерена позволить мне работать в магазине? – продолжала она, когда к ней вернулась способность говорить. Зрачки у нее расширились настолько, что радужная оболочка была почти не видна. – Продавщицы зарабатывают очень мало, не так ли? Ты имеешь в виду, что я стану работать на фабрике, и Ноуэл тоже!

Ноуэл издал какой-то невнятный, задушенный звук. Роуз по-прежнему смотрела матери в глаза. Она была убеждена, что той есть еще что сказать им. Есть какая-то альтернатива. Наверное, есть…

– Но должны же существовать где-то какие-то деньги от Риммингтонов! – Голос у Ноуэла сделался неузнаваемым, хриплым от нескрываемого страха. – Я имею в виду, что, когда бабушка Риммингтон умерла, ты присутствовала на похоронах, правда, ма? Ведь ты и бабушка Риммингтон никогда не ссорились, верно? Бабушка должна была оставить тебе сколько-нибудь денег по завещанию.

Роуз ощутила, что Нина задержала дыхание, но это, по сути, было ни к чему. Достаточно глянуть на полное душевной муки лицо Лиззи, чтобы получить ответ на вопрос Ноуэла.

Лиззи устало покачала головой.

– Нет, Ноуэл, – сказала она, понимая, какой тяжелый удар наносит ему. – Моя мать за всю свою совместную жизнь с моим отцом ни разу не пошла против его воли. Не сделала она этого и при составлении завещания. Она не оставила мне ни денег, ни имущества.

Никто не произнес ни слова. Да и нечего было говорить. Нина заплакала. Роуз подошла ближе к Лиззи и взяла ее за руку. Наконец Ноуэл проговорил все тем же задушенным голосом:

– Но ведь должна же быть альтернатива! Непременно должна!

Лиззи крепче сжала руку Роуз.

– О да, альтернатива есть, – сказала она, понимая, что момент принять решение настал. – Если бы я стала шить на заказ и мы жили бы очень, очень скромно, мы, возможно, свели бы концы с концами, но только при условии, что нам бы не пришлось вносить высокую арендную плату за дом.