Глава 1

– Ты только взгляни на это, Рози! – с чисто йоркширской гордостью произнес Лоренс Сагден, одной рукой обняв хрупкие плечики своей дочери, а другой обводя широким жестом справа налево открывающийся перед ними вид. – Перед нами почти весь Брэдфорд. Вон фабрика Листера. – Он показал на дымящую высоченную фабричную трубу, которая возвышалась над целым морем труб более скромного размера. – Это самая высокая фабричная труба в стране, а верхушка у нее такая широкая, что, говорят, по ней может проехать человек в телеге, запряженной лошадью.

Роуз засмеялась. Ей было двенадцать лет, и сколько она себя помнила, отец рассказывал ей эту историю о лошади и телеге. Она ответила ему, как отвечала всегда:

– Сначала этому человеку пришлось бы втащить туда лошадь с телегой.

Было 5 мая 1908 года, и они с отцом стояли на вершине холма на дальней окраине города. Фабрика Листера находилась ближе всех другшх фабрик города к стандартному домику, в котором они жили, и Роуз впервые увидела ее с такого далекого расстояния.

– А вон и труба фабрики Драммонда, – продолжал отец, – и труба фабрики Черного Дайка, и Уайтхедс. И кафедральный собор внизу, на самом дне чаши.

Смех снова зажурчал в горле у Роуз. Отец иногда очень забавно описывал разные вещи, но насчет чаши был прав. Холмы вокруг города с подступающими к ним болотами как бы заключили Брэдфорд в огромную дымящуюся чашу.

– А вон и фабрика Латтеруорта, – сказал отец, и рука его крепче сжала плечо Роуз.

Девочка накрыла его руку своей. Ее отец был главным художником по гобеленовым тканям у Латтеруорта. Таким положением можно было гордиться. Художники по гобеленовым тканям – это не то что простые фабричные рабочие, ткачи или прядильщики. Чтобы стать таким художником, нужен настоящий талант. А главный художник на такой большой фабрике, как у Латтеруорта, должен был обладать большим талантом.

Ремень, на котором висела на плече у отца большая камера фотоаппарата «Кодак», немного сполз; собственно, из-за этой камеры они и отправились на экскурсию к дальней окраине города. Лоренс поправил ремень и продолжал:

– Видела ты когда-нибудь подобную картину, Рози? Все эти трубы, изрыгающие дым, всю эту силу и энергию? Брэдфорд, может, и грязный город, но он и могучий город. И посмотри: многие трубы совсем особенные. У Листера труба квадратная с декоративными рифлями на каждой стороне, причем третья сторона украшена фронтоном с фальшивыми арочными окнами, как на итальянских колокольнях.

И снова послышался негромкий гортанный смех Роуз. Только ее отец замечает красоту и силу в фабриках Брэдфорда – красоту и силу там, где другие люди видят только грязь и сажу. Она и сама восхищалась величественными пропорциями некоторых городских фабрик. Той же фабрики Листера. Или, из преданности отцу, фабрики Латтеруорта. Но больше всего ей нравилась фабрика, которую отец не называл.

Она принадлежала Риммингтону.

Находилась она рядом с фабрикой Листера, и оттого труба ее казалась маленькой. На самом деле она вовсе не маленькая. Ее поставили в 1865 году, и в ней целых двести футов. Роуз знала ее высоту в точности, потому что еще маленькой девочкой старалась как можно больше узнать о фабрике Риммингтона. То была не просто еще одна фабрика. Она принадлежала Калебу Риммингтону и представлялась Роуз особенной. Потому что Калеб Риммингтон, которого она ни разу в жизни не видела, был ее дедушкой.

– Думаю, нам с тобой пора домой, малышка, – сказал отец, убирая руку с плеч девочки и поднимая складной треножник. – Я сделал несколько прекрасных снимков города. Возможно, их поместят в «Йоркшир обсервер».

Роуз надеялась на это. Она знала, как много значат для отца его успехи в фотографии. Отец считал фотографирование искусством и гордился своими снимками не меньше, чем картинами, которые иногда продавал.

Они начали спускаться с великолепной обзорной площадки к далекой отсюда трамвайной остановке, и Роуз, все еще поглощенная своими размышлениями о Риммингтоне, вдруг спросила:

– Если бы дедушка Риммингтон не поссорился с мамой, когда вы с ней поженились, ты был бы главным художником на фабрике у него, а не у Латтеруорта?

Красивое, словно у классической греческой статуи, лицо Лоренса Сагдена напряглось, но он ответил голосом беззаботным и безразличным, как всегда в тех случаях, когда ему приходилось говорить о Калебе Риммингтоне:

– Как тебе сказать, Рози? Кто может это знать? Роуз понимала, что ему не хочется вести разговор об этом, но если она не станет спрашивать, как она вообще что-нибудь узнает?

– Ты думаешь, дедушка Риммингтон хоть немного интересуется нами? – спросила она, когда показались дома, возле которых была трамвайная остановка. – Может, он жалеет, что поссорился с мамой, когда вы с ней поженились?

Сагден вздохнул. Недоумение Роуз по поводу того, почему дед не общается ни с ней, ни с Ноуэлом и Ниной, он понимал, но как ей объяснить это? Не мог же он сказать, что ее дед – упрямый деспот, который вбил себе в голову, что дочь унизила и себя, и своего отца браком с его наемным служащим, в то время как ее ожидал куда более высокий удел в замужестве с одним из уже намеченных для нее женихов. Что он вычеркнул дочь из своей жизни и не изменит своего решения.

– Невозможно угадать, что думают другие люди, Рози, и почему они совершают поступки, которые кажутся совершенно необъяснимыми.

Наклонив голову, Лоренс глянул в полные огорчения глаза дочери, и сердце у него сжалось. У него трое горячо любимых детей, но эта девочка, его младший ребенок, была воистину дитя его сердца. В отличие от своей старшей сестры Нины, которая уже в четырнадцать лет обещала стать головокружительной красавицей, Роуз не унаследовала классические черты отца. Ее огненно-рыжие «риммингтоновские» волосы никак нельзя было назвать тициановскими, глаза цвета шоколадных ирисок казались чересчур большими, веснушчатый нос чересчур коротким, а рот чересчур широким. Но с первой же секунды, когда новорожденную положили ему на руки и Лоренс встретил ее несфокусированный, как у китайца, взгляд, сердце его было отдано этой малютке.

В первые годы ее жизни Лоренс нередко подумывал, не вызвано ли это особое чувство к дочери пониманием того, что, не обладая таким оружием, как красота, она окажется легкоранимой, чего не могло произойти ни с ее братом, ни с сестрой.

Предмет их теперешнего разговора огорчил его, но уголки губ Лоренса тронула легкая улыбка. Если подобные мысли приходили ему в голову, пока Роуз была совсем маленькой, то они нимало не подтвердились в дальнейшем. Открытая и веселая девочка не отличалась себялюбием, была необычайно общительной и совсем не завидовала комплиментам, которых удостаивалась ее старшая сестра за красивый овал лица, опушенные густыми ресницами зеленовато-голубые глаза и золотистые волосы.

Улыбка Лоренса сделалась более определенной. Роуз обладала качеством, более редким, чем физическая красота. Способностью быть счастливой и делать счастливыми других – как и Лиззи, ее мать. Вот почему при виде ее опечаленных глаз так болезненно сжалось у него сердце.

Черт бы побрал его тестя! Деньги и фабрика отца ничего не значили для Лиззи, но его привязанность имела для нее очень большое значение. И, как видно, для одной из дочерей Лоренса тоже.

– Твой дедушка Риммингтон не одобрял желания твоей мамы выйти за меня замуж, – проговорил он наконец, рассудив, что дочка уже большая и пора ей узнать правду.

– Потому что ты был бедным?

Лоренс отмахнулся от кружившей вокруг него пчелы.

– Бедность – понятие относительное, Рози. В глазах твоего дедушки Риммингтона я, несомненно, был бедным. Но по сравнению с многими и многими молодыми мужчинами я был вполне обеспечен. Я жил в доме, в котором была уборная во дворе только для своих. И я никогда не ходил босиком. Я выиграл конкурс на стипендию для обучения в средней школе. Никто из тех, кто получил хорошее образование, не может считать себя бедным.

Роуз слушала отца в полном молчании минуту или две. Она знала, как высоко ее отец ценит образованность, и старалась учиться так, чтобы он ею гордился. Но не для того, чтобы превратиться в «синий чулок». Она хотела стать художником по гобеленовым тканям, как и он. И намерена была этого добиться.

– Если дедушка Риммингтон не хотел, чтобы мама вышла за тебя, – заговорила она, пользуясь возможностью обсудить тему, которая до сих пор была запретной, – то за кого же он хотел ее выдать замуж?

Лоренс стиснул зубы. Разговор зашел далеко, но прервать его было уже невозможно, придется дойти до конца.

– За того, кто был равен ему своим положением в обществе, – ответил он, стараясь, чтобы горькие чувства по отношению к отцу жены не прозвучали у него в голосе. – Твой прадедушка Риммингтон был человеком, который, как говорится, сам себя сделал, Рози, а твой дедушка пожелал иметь титулованного зятя, пускай даже титул его был всего-навсего «сэр такой-то».

Роуз сморщила нос, не в силах представить, чтобы ее мама вышла за кого-нибудь другого, а не за ее отца.

– Тогда мама стала бы леди? – спросила она, толком не понимая, что это значит.

Они подошли совсем близко к остановке, на которой уже стоял трамвай, готовый вот-вот отправиться вниз, в центр города, но отец не ускорил шаги, чтобы успеть на него. Вместо этого он остановился и серьезно посмотрел на дочь.

– Не обманывай себя, полагая, будто титул сам по себе может кого-то сделать джентльменом или леди, – произнес он таким тоном, который, как уже знала Роуз, означал, что он говорит очень-очень серьезно. – Так не бывает. Это требует гораздо большего. Нужны хорошие манеры, доброе отношение к людям и любовь ко всему прекрасному и хорошему. Твоей маме не нужно было выходить замуж за баронета, чтобы стать леди. Она и есть леди. И она была бы ею, даже если бы родилась в самом бедном из фабричных коттеджей Листера или Латтеруорта.

Роуз кивнула. Она отлично понимала, что ее мать – настоящая леди. Так говорили все. Джонни, молочник. Мистер Джейбз, который доставлял им уголь. Мистер Тодд, директор начальной школы, их сосед. Миссис Мел-лор, их соседка напротив, а она редко о ком говорила доброе слово.

Когда они, держась за руки, снова двинулись к остановке, она спросила задумчиво:

– Скажи, как ты думаешь, дети маминого брата понимают, что она настоящая леди?

То был обходный путь к тому, чтобы заговорить о дяде и двоюродных братьях и сестре, но Роуз никогда с ними не встречалась и не знала, как это сделать иначе.

– Дети твоего дяди? – Отец посмотрел на Роуз с удивлением. – Разумеется, они знают, что твоя мама настоящая леди. Она их тетя и единственная родственница, если не считать тебя, Нины и Ноуэла. То, что дедушка Риммингтон наложил запрет на отношения между Уолтером и твоей мамой, а также между детьми Уолтера и тобой, Ниной и Ноуэлом, не меняет дела ни на йоту. – Лоренс с минуту помолчал и добавил с некоторым смущением: – Ты, малышка, иногда задаешь непростые вопросы. В следующий раз вдруг захочешь узнать, как пишется слово «Константинополь».

Несмотря на свои тяжелые мысли, Роуз не удержалась от улыбки. «Константинополем» они дома называли игру в слова, и девочка знала, как пишется это слово, чуть ли не с трех лет.

На остановке никого не было, кроме них двоих, трамвай отправился в путь по крутой дороге к подножию холма несколько минут назад. Они уютно устроились в приятной тени под навесом, и Роуз опять принялась за свое.

– Ты с ними виделся? – с любопытством спросила она. – Они знают все о нас? Знают, как нас зовут?

Лоренс пригладил большим и указательным пальцами аккуратно подстриженные усы. Следовало ожидать, что Роуз проявит интерес к своим кузенам и кузине.

Нина его проявляла, но ее интересовал прежде всего образ жизни дядиной семьи. «У них очень большой дом? – спрашивала она. – У них есть горничные? Кузина Лотти ходит в школу или у нее есть гувернантка?» Понимая, что вопросов у Роуз не перечесть и что разговор на эту тему продолжится по меньшей мере до того, как придет следующий трамвай, Лоренс решил проявить терпение.

– Я не видел их очень-очень давно, – сказал он и мог бы добавить: «Со дня похорон твоей бабушки», но не сделал этого. – Я уверен, что они знают ваши имена. Так же, как и вы знаете, как их зовут.

Роуз достала из кармана своего льняного платья в белую и голубую клеточку мятный леденец, стерла с него налипшие соринки и сунула в рот.

– А кто старше, Уильям или Гарри? – спросила она с глубокой заинтересованностью.

Лоренс поставил громоздкий футляр с камерой и треножник на пол между ног. Рассказывать дочери о ее кузенах и кузине было не так неприятно, как говорить о дедушке Риммингтоне.

– Уильям старший из них, – ответил он, доставая из кармана куртки свою трубку и залезая в другой карман за жестянкой с табаком. – Ему теперь должно исполниться семнадцать. Гарри на год моложе, они с Ноуэлом ровесники. А Лотти немного моложе Нины и немного старше тебя.

– Значит, ей тринадцать, – медленно проговорила Роуз, которая в эту минуту гадала, унаследовала ли Лотти такие же «риммингтоновские» рыжие волосы, как у нее самой, или они у нее сияющие тициановские, как у Нины. – Скажи мне, папа, Уильям и Гарри занимаются рисованием и музыкой, как наш Ноуэл? – задала она следующий вопрос.

Ей ужасно хотелось познакомиться с ними, встречаться, быть одной семьей, вместе проводить Рождество и дни рождения, вместе ездить на пикники на Шипли-Глен и Бейлдон-Мур.

Лоренс набил трубку табаком.

– У Риммингтонов нет художественных дарований, – сухо проговорил он. – Ты и Ноуэл унаследовали эти способности по линии Сагденов. Риммингтоны наделены физической активностью. Один из твоих двоюродных дедушек погиб, сражаясь с зулусами. Другой эмигрировал в Канаду и стал охотником-траппером.

– А дедушка стал шерстяным бароном?

Девочка произнесла это с оттенком гордости, и Лоренс слегка нахмурился.

– Он предпочитает думать о себе именно так, – ответил он, раскуривая трубку; ему не хотелось, чтобы дочь хоть чем-то восхищалась в бездушном деспоте, который едва не разрушил их жизнь.

Вдали показался трамвай, и отец с дочерью встали со скамейки.

– Я собираюсь навестить дедушку Риммингтона, когда вырасту, – решительным тоном заявила Роуз. – Хочет он познакомиться со мной или нет, я все равно намерена познакомиться с ним.

Лоренс крепко стиснул зубами трубку. Ничего себе результат откровенного разговора! Когда Роуз начнет его расспрашивать о деде и вообще о риммингтоновской семье в следующий раз, стоит быть поосторожнее. При одной мысли о том, что Роуз, или Нина, или Ноуэл переступят порог помпезного дома Калеба Риммингтона, волосы на затылке у Лоренса вставали дыбом. Он и Лиззи так настрадались от бурных столкновений с ее отцом, что хватит на всю оставшуюся жизнь, – и больше не надо.

– Не думаю, что это такая уж хорошая мысль, малышка, – сказал он, когда они уже вошли в трамвай. – Более того, я считаю ее очень и очень плохой.

– Па не сказал, почему он считает эту мысль плохой? – спросил Ноуэл, сосредоточенно сдвинув брови – он как раз в это время наносил клей на какое-то сложное соединение в модели моноплана.

Это было после чая, и они все втроем сидели в гостиной. В отличие от всех других гостиных, в каких им доводилось бывать, эта-не была чинной и неудобной комнатой, предназначенной только для приема гостей. Если становилось холодновато, на каминной решетке тотчас зажигали уголь. За стеклянными дверцами шкафа из орехового дерева книги соперничали за место с драгоценными безделушками. У одной из стен стояло настоящее бродвудское фортепиано[1], верх которого был заставлен фотографиями в серебряных рамках. В нише у широкого окна находился стол красного дерева, накрытый свисающей до полу светло-коричневой плюшевой скатертью с бахромой. Именно на этом столе и занимался своей кропотливой работой Ноуэл: причудливые кусочки бальсового дерева[2] с пазами были аккуратно разложены на листе газеты, чтобы клей не попал на плюшевую скатерть.

– Разумеется, не сказал, – нетерпеливо опередила Нина ответ Роуз. – Это просто чудо, что он даже упомянул дедушку Риммингтона по имени. Мама ни за что бы этого не сделала. Я бессчетное количество раз пыталась хоть что-то вытянуть из нее, но это все равно что пытаться извлечь кровь из камня. Совершенно невозможно.

Она приняла более удобное положение в кресле, стоящем между столом и открытым окном, заботливо убедившись при этом, что в процессе перемещения ее темно-синее, длиной до самых лодыжек, платье с передником не помялось.

За окном в тщательно ухоженном саду исходили дивным ароматом белые розы: куст «Жанна д'Арк» был весь покрыт каскадами молочно-белых цветов, а у самого окна сияли бело-розовым светом стебли «Фелисите Пармантье».

– Это просто ошеломляет, – продолжала Нина, взяв в руку оправленный в слоновую кость полисуар для ногтей, который лежал до этого у нее на коленях. – Как мы все понимаем, дедушка Риммингтон мог бы поинтересоваться нами хотя бы так же, как мы интересуемся им. – Нина принялась энергично полировать ногти; два тяжелых черепаховых гребня удерживали ее великолепные волосы. – Подумать только, как изменилась бы наша жизнь, если бы мы поддерживали с ним хорошие отношения! Мы бы разъезжали на автомобилях. Может, ездили бы за фаницу! Когда Ноуэлу исполнилось бы на будущий год восемнадцать, он мог бы уехать изучать искусство в Париж или во Флоренцию, а я…

Но прежде чем она успела начать перечисление множества материальных преимуществ, какие лично ей принесли бы тесные семейные отношения с дедушкой Риммингтоном, Роуз заметила неодобрительно:

– Это совсем не те причины, по которым хотелось бы установить дружеские отношения с маминой семьей. Настоящая причина другая. Они наши кровные родственники, причем единственные, в этом все дело.

– Ах, ну конечно, это само собой разумеется, – согласилась Нина таким тоном, словно о столь очевидном поводе не стоило и упоминать. – Но подумай, как было бы чудесно, если бы нас часто приглашали в Крэг-Сайд. Такой большой дом – просто замечательное место для званых вечеров и танцев. Пари держу, что у них есть бальный зал, и зимний сад, и…

– Это всего лишь дом шерстяного барона в Илкли, а не курзал в Блэкпуле[3], – сухо произнес Ноуэл, поднося к свету почти законченную модель моноплана, на котором Луи Блерио[4] перелетел через Ла-Манш. – А поскольку дядя Уолтер овдовел, вряд ли они там много занимаются танцами. Да и возраст у наших кузенов не совсем для этого подходящий, как мне кажется. Уильям только на год старше меня, а Гарри и Шарлотте четырнадцать и пятнадцать или пятнадцать и шестнадцать, не знаю точно.

– Па сказал, что Гарри шестнадцать, как тебе, а Шарлотта немного моложе Нины и немного старше меня, – сказала Роуз, обрадованная тем, что Ноуэл обуздал экзотические полеты фантазий Нины. – Только он называл ее не Шарлоттой, а Лотти.

Ноуэл положил моноплан на стол и откинул темно-рыжую прядь спутанных волос, упавшую ему на глаза.

– Значит, ма и па как-то общаются с Риммингтона-ми, иначе откуда бы па узнал, что Шарлотту называют Лотти?

Замечание было проницательное, но прозвучало совершенно безразлично. Ноуэл за несколько лет собрал немало сведений о родственниках и давно уже пришел к выводу, что все они мещане, настоящие филистеры. Обладая большим состоянием, ни дед Ноуэла по матери, ни дядя не покровительствовали искусствам. С точки зрения Ноуэла, это было непостижимое упущение. Впрочем, помолчав, Ноуэл спросил с нескрываемым любопытством:

– Па не говорил, интересуется ли Уильям искусством, настоящим или прикладным? Он мог бы поступить в технический колледж в Брэдфорде или в школу искусств в Лидсе.

Роуз сидела на кожаном пуфике. Она подтянула к нему ноги и обхватила руками колени, накрытые подолом платья.

– Па говорил, что никто из Риммингтонов не обладает художественными способностями. Он их назвал людьми физической активности. Один из наших двоюродных дедушек погиб в сражении с зулусами, а другой эмигрировал в Канаду и стал охотником-траппером. Я думаю, это значит, что Уильям станет военным, или исследователем, или кем-нибудь еще более замечательным.

Ноуэл пренебрежительно фыркнул, а Нина проговорила мечтательно:

– Мне кажется, офицеры выглядят очень красиво. А кузен Уильям красив? Он будет очень богатым, когда дедушка Риммингтон умрет.

– Ты что, забыла о дяде Уолтере? – сердито произнес Ноуэл и повернулся к Нине вместе со стулом, на котором сидел у стола. Ветерок занес лепесток «Фелисите Пармантье» в открытое окно, и тот опустился Ноуэлу на волосы. – Кузен Уильям не станет хозяином фабрики до тех пор, пока не умрет его отец, а этого, надеюсь, не случится еще долгие и долгие годы.

– Но все эти годы он будет наследником, – с ударением на последнем слове заявила практичная Нина. – А наследники всегда могут брать в долг сколько угодно денег.

Роуз ощутила вспышку раздражения. Почему Нина такая корыстная? Мама и отец совсем не такие, и Ноуэл, конечно, тоже.

– Ты слишком много думаешь о деньгах, – упрекнула она сестру, представив, насколько был бы огорчен отец, услышав рассуждения Нины. – А сейчас уже время пить какао, но ма ушла на женское собрание в церкви, и приготовить его должен кто-нибудь из нас. И это буду не я, потому что я это делала в прошлый раз, когда ма тоже уходила.

– Па тоже нет дома, – сказал Ноуэл, когда Нина неохотно поднялась с кресла. – Он сегодня вечером ведет занятия в институте механики. Значит, какао надо готовить на троих, и, по-жа-луй-ста, Нина, свари его на молоке, а не на воде. Если я чего не терплю, так это жидкого и водянистого какао.

Направляясь через комнату к двери, Нина испустила шумный страдальческий вздох.

– Пари держу, что Лотти не приходится обслуживать Гарри и Уильяма, – сказала она вполне, впрочем, беззлобно. – Пари держу, что кузине Лотти стоит только позвонить в колокольчик, как тут же примчится горничная, готовая к услугам.

– Может, и так, но я держу пари, что у нее нет в саду французских роз, – парировала Роуз, глядя, как Ноуэл выпутывает из волос бледно-розовый лепесток. – Ни у кого в саду нет столько роз, сколько ма насажала у нас.

Ноуэл улыбнулся:

– У них нет кое-чего еще, Рози. Художественных способностей. Благодаря папе мы все ими обладаем, даже Нина.

Нина задержалась в дверях, явно намереваясь оставить за собой последнее слово.

– Я хотела бы, чтобы мои способности получили подкрепление в виде хоть небольшого количества семейных денег, – упрямо произнесла она. – Достаточного, чтобы я могла поехать в Париж изучать искусство моды. Или в Рим…

Ноуэл с диким воплем запустил в нее подушкой. Нина расхохоталась и захлопнула за собой дверь.

– Ты забыл попросить ее принести шоколадных бисквитов, – сказала Роуз, для которой бурные стычки брата с сестрой не были новостью. – Мне хочется, чтобы Нина перестала повторять, как много денег у Риммингтонов и как мало их у нас. Па это не нравится. Он говорит, что это ложное представление о подлинных ценностях. Он от этого страдает.

– Правда? – Ноуэл встал, подошел к Роуз и уселся рядом с ней на потертый пуфик. Ласково обнял худенькие плечи сестры. – В таком случае я всерьез поговорю с ней об этом. Совершенно ни к чему, чтобы па волновался из-за такого недостойного предмета. Подумаешь, Риммингтоны! Чепуха все это, и не более того. Куда вы с ним сегодня ходили фотографировать город? На холм Одсэл? Или в Куинсбери?

– На Одсэл. – Теперь, когда Ноуэл пообещал ей серьезно поговорить с Ниной, она воспрянула духом. – Послушай, ты знал, что труба фабрики Листера украшена фронтоном с фальшивыми арочными окнами, как на итальянских колокольнях? Ведь Рим в Италии, верно? Как ты думаешь, похожи колокольни в Риме на трубу фабрики Листера?

Ноуэл громко рассмеялся:

– Блестящая мысль! Хотел бы я верить, что это так и есть, Рози, но что-то сомневаюсь. – Все еще смеясь, он крепче прижал к себе сестру. – Поскольку из Брид-лингтона и Файли, куда мы пока что только и можем добраться, Рима не увидишь, нам этого не узнать. Ты не хочешь перед сном поиграть в гальму[5]? Самое время, только не обдумывай каждый ход так, словно от этого зависит твоя жизнь.

– Рим? Летом? – Тринадцатилетняя Лотти Риммин-гтон, одетая во все белое, начиная с широкой ленты в волосах и кончая красивыми белыми туфельками, недоверчиво уставилась на своего отца. – Никто не ездит в Рим летом, папа. Даже я это знаю.

Уолтер не сомневался, что она знает. Несмотря на белоснежный ангельский наряд, Лотти была настоящей маленькой женщиной и стала ею с тех пор, как научилась ходить и говорить.

Стоя спиной к камину из итальянского мрамора, он приосанился, стараясь выглядеть, как подобает отцу, наделенному всей полнотой родительской власти. Он не мог понять, от кого его единственная дочь унаследовала эту непоколебимую самоуверенность. Разумеется, не от него. Уолтера до сих пор прошибал холодный пот при воспоминании о том, как отец подавлял его волю, когда он был ребенком. И продолжал подавлять, когда он стал взрослым.

Заложив руки за спину, Уолтер крепко стиснул их. Молодым человеком он хотел записаться в армию. Это стремление деспотичный отец пресек немедленно и бесповоротно.

– Армия?! – гремел первый среди шерстяных баронов Брэдфорда, и его бычья шея все сильнее багровела с каждым словом. – Армия – это для вторых сыновей мелких джентри[6]! Риммингтоны не имеют никакого отношения к мелким джентри! Мы – это деньги, парень! И ты не второй сын! Ты мой единственный сын. Наследник самой большой и самой доходной фабрики в этой чертовой стране, и тебе, черт побери, надо прежде всего научиться управлять ею!

То же самое произошло, когда Уолтер влюбился и захотел жениться.

– Рамсден? Рамсден? – Калеб пришел в такую ярость, что его йоркширский выговор хоть лопатой разгребай – ни одного нормального слова. – Да кто, понимаешь, они такие, Рамсдены твои в своей халупе? Ты женишься на барышне своего класса и своего полета, малый, а Полли Рамсден – пустое место!

Гнев охватывал Уолтера даже много лет спустя, когда он вспоминал эту сцену. Калеб здорово заблуждался насчет класса и полета в своих суждениях о Полли. Да, ее семья не занимала того общественного положения, к которому в свое время с таким голодным рвением пробивался его отец, но что касается хороших манер и красоты, тут она была птицей самого высокого полета. И что сделал он, как поступил, столкнувшись с такой проблемой? Он поступил так, как поступал всегда. Бесхребетно склонился перед неумолимой волей отца и оставил Полли.

Он мучился стыдом и раскаянием. Полли, конечно, вышла замуж за другого – за ткача с фабрики Листера, но не раньше, чем женился Уолтер.

Уолтер тяжело вздохнул и, забыв о том, что дочь смотрит на него с легким нетерпением, вгляделся в длинный тоннель годов, вспоминая.

Вот Лиззи не была бесхребетной. Она не совершала таких ошибок, какие совершал он. Когда Уолтер подумал о сестре, разгладились глубокие морщины, что шли от углов его губ к подбородку. Полюбив Лоренса Сагде-на, Лиззи не позволила Калебу запугать себя яростными разглагольствованиями. Поставленная перед выбором, связать свою жизнь с любимым человеком или продолжать радоваться доброму отношению отца и тем благам, которые это отношение приносило, она предпочла то, за что отец в мстительной злобе предрекал ей нищенское существование с Лоренсом.

Намек на улыбку тронул губы Уолтера. Пылкие надежды отца не оправдались. Лоренс Сагден оказался достаточно талантливым и трудолюбивым и уже в первые годы брака обеспечил скромный и удобный дом для своей жены и семьи. Их соседом на Джесмонд-авеню с одной стороны был директор местной школы, а с другой – врач. Что касается любимого словечка отца «класс», то Лоренс Сагден обладал непринужденными и безупречными манерами прирожденного джентльмена.

Улыбка Уолтера стала шире. Речь Лоренса ничем не выдавала того, что он родился и вырос в фабричном коттедже, а вот едва Калеб, особенно в ярости, раскрывал рот, становилось ясно, каковы его корни.

– О чем ты думаешь, папа? – спросила Лотти, наконец утратив терпение. – Все еще о Риме? Если так…

– Я думал о твоей тете Элизабет, – с неожиданной откровенностью ответил Уолтер. – Я думал о том, как мне недостает ее общества.

«И не только сейчас, в эту самую минуту, – подумал он с тяжелым сердцем. – Мне его недоставало двадцать лет. С той самой минуты, как я позволил, чтобы мне запретили встречаться с ней».

– О тете Элизабет? – Лотти мигом забыла о Риме. – О тете Элизабет, о которой дедушка запрещает нам говорить, а она живет в грязном фабричном коттедже?

– Она не живет в фабричном коттедже! – выкрикнул Уолтер, настолько изумив Лотти, что у нее отвисла челюсть. Она уставилась на отца, не веря своим ушам. Ведь он никогда ни на кого не повышал голос до крика. – Она живет в большом новом семейном доме в самой красивой части города!

– Тогда почему мы ее не навещаем? – спросила Лотти, быстро, как всегда, взяв себя в руки. – Ведь у нас нет других родственников, кого мы могли бы навещать, и…

– А если бы твоя тетя Элизабет жила в фабричном коттедже, он ни в коем случае не был бы грязным, – с жаром продолжал Уолтер. – Он был бы таким же опрятным, как, между прочим, и многие, многие другие фабричные коттеджи.

Лотти ужасно захотелось, чтобы Уильям и Гарри были сейчас в комнате. Она ни разу не видела отца таким возбужденным.

– И запомните, юная леди, что ваши собственные корни достаточно близки к существованию в «грязном коттедже». Риммингтоны не всегда жили в Крэг-Сайде. Ваш прадедушка родился в Торнтоне, в доме с земляным полом, и за водой там ходили на ближний ручей.

Глаза Лотти цвета еще не распустившихся полевых колокольчиков едва не вылезли из орбит.

– А когда твой прадедушка заложил первый камень в фундамент своей первой фабрики, он и не подумал о нищенских условиях, в которых жили его рабочие, – витийствовал Уолтер, сам удивляясь тому, что впервые произносит подобные речи. – И дедушка твой об этом не думал, когда одобрял план теперешней своей фабрики. Другие владельцы фабрик приняли это во внимание. Тай-тус Солт выстроил в Солтере поселок для своих рабочих. Жилые дома, школы, молитвенные здания, институт и многое другое. То, что должны были сделать Риммингтоны, но не сделали. Стыд и позор нам за это, вечный позор!

Лотти продолжала ошеломленно смотреть на него, застыв на месте. Ее отец, оказывается, радикал, как Уильям! Кто бы мог об этом догадаться? Уж конечно, не Уильям, который давно научился тому, что в Крэг-Сай-де ему следует держать при себе свои социалистические воззрения. Рассказать ли отцу, что его семнадцатилетний сын – тайный сторонник лейбористской партии и к тому же одобряет движение суфражисток[7]? Она помнила, как дед говорил, и не раз, о том, что его преемником в управлении фабрикой должен стать Уильям, а не Уолтер. Одно неосторожное слово отца о политических симпатиях Уильяма в присутствии дедушки – и неприятностей не миновать.

Высказав то, о чем он думал годами, Уолтер умолк. В огромной гостиной воцарилась тишина, только и слышно было, как тикают французские позолоченные часы на мраморной каминной полке. Уолтер сощурил глаза.

Отлично представляя ход его мыслей, Лотти проговорила с трогательной серьезностью:

– Не беспокойся, папа, я не расскажу дедушке про то, чего мы должны вечно стыдиться, как ты считаешь. – Она немного помолчала и задумчиво покачала головой. – Тайтус Солт стал сэром Тайтусом, верно? За то, что построил поселок для рабочих? И дедушка мог бы получить такой титул, если бы сделал что-нибудь подобное?

Уолтер не ответил. Ему просто необходимо было выпить бренди, но он не мог себе этого позволить в десять утра, да еще в присутствии дочери. Понимая, что вел себя в полном несоответствии с собственным характером, и не зная, чему это приписать, – уж не инфлюэнца ли у него начинается? – он прошел мимо Лотти и покинул гостиную.

– Он сказал, что ему недостает общества тети Элизабет и что она вовсе не живет в грязном фабричном коттедже, – рассказывала Лотти своим завороженным слушателям, когда все они расположились на лужайке после оживленной игры в крокет. – И он сказал, что не все фабричные коттеджи грязные, хотя откуда ему знать?

Гарри убрал влажную после игры прядь темных волос, упавшую ему на лоб.

– Может, папа тайно посещает бедных? – предположил он, явно забавляясь.

– А еще папа сказал, что наш прадедушка родился в коттедже, обитатели которого за водой ходили на ручей. И когда прадедушка подрдзжился деньгами и начал строить свою первую фабрику…

Уильям перекатился на живот.

– Если прадедушка Риммингтон родился в такой бедности, – перебил он сестру, – то каким образом он разжился деньгами? Я всегда хотел до этого докопаться, но у меня ничего не вышло. Если…

– Если ты еще раз перебьешь меня, – сердито заявила Лотти, – то я что-нибудь забуду. О чем я говорила?

– О том, что прадедушка начал строить свою первую фабрику, – напомнил Гарри.

– Да, и когда прадедушка строил свою первую фабрику, он не позаботился о жилых домах для своих рабочих, – продолжила Лотти, – а дедушка, когда строил свою фабрику, тоже этого не сделал, и папа сказал, что для нас это вечный позор.

Брови Гарри взлетели на лоб так высоко, что скрылись под волосами. Уильям смотрел на сестру с недоверием.

– Но самое обидное, – снова заговорила Лотти с глубоким огорчением, – что если бы они, прадедушка и дедушка, позаботились о своих рабочих, как сделал Тай-тус Солт, то король, наверное, посвятил бы их в рыцари, и я тогда была бы леди Шарлотта Риммингтон, а не просто мисс Риммингтон.

Услышав столь простодушное и откровенное объяснение истинной причины ее недовольства, Гарри разразился смехом. Уильям неодобрительно выпятил губы.

Заметив это, Лотти тут же решила защитить себя:

– И тогда по всему Брэдфорду стояли бы статуи прадедушки и дедушки, как сейчас стоят статуи Тайтуса Солта, и, пожалуйста, Уильям, не вздумай говорить мне, что тебе бы это не понравилось.

– Не вздумаю, – совершенно искренне ответил Уильям, – но причины моего одобрения были бы совершенно иными, чем твои.

Прежде чем Лотти успела выразить свое возмущение, Гарри сказал:

– А тебе известно, что у тети Элизабет и ее мужа трое детей, две девочки и мальчик? Не странно ли, что у нас есть двоюродные сестры и брат, с которыми мы даже не знакомы? Я хотел бы узнать, какие они. Интересно, понравились бы мы им?

Это не занимало Лотти. Она вспомнила кое-что еще из сказанного отцом, и это «кое-что» начисто вытеснило у нее из головы последующий разговор с ним. Она выпрямилась и объявила в счастливом самоупоении:

– Папа сказал еще одну вещь. Вы просто не поверите! В следующем месяце он повезет нас за границу. Он возьмет нас в Рим!

Глава 2

Прекрасным майским утром 1910 года Лиззи Сагден стояла на парадном крыльце своего дома в повязанном вокруг талии чистом, без единого пятнышка, фартуке; рукава ее малинового полотняного платья, длинного, до самых лодыжек, были аккуратно закатаны до локтей.

– Роуз! Роуз! – звала она, поглядывая то в одну, то в другую сторону вдоль мощенной булыжником улицы, надеясь увидеть приметную рыжеволосую голову дочери.

– Ты зря теряешь время, мама, – окликнула ее из комнаты, в которую открывалась входная дверь, Нина, сильно повзрослевшая в свои шестнадцать лет. – Она ушла час назад вместе с Дженни Уилкинсон.

Нина держала перед собой альбом для набросков, чтобы лучше оценить только что нарисованное ею изображение платья для прогулок. Оставить его прямым до самого подола или сделать юбку пошире и со свободными складками?

Решив, что прямая юбка будет выглядеть элегантнее, а шелковый кант, которым отделаны ворот и длинные рукава, эффектнее, если, чтобы подчеркнуть талию, сделать от середины плеч два параллельных шва до подола, Нина заговорила с некоторым раздражением:

– Не понимаю, чего ради Роуз проводит столько времени с девчонкой из фабричного коттеджа. Еще подцепит там гнид. – Нина брезгливо передернула плечами с выражением почти что королевского величия на физиономии. – И заразит всех нас.

Лиззи оставила попытки зазвать Роуз домой, повернулась спиной к улице и произнесла с необычной для нее резкостью:

– Хватит вам, мисс ваше высочество: мать Дженни до замужества звалась Полли Рамсден, и Роуз не подцепит гнид или чего-нибудь еще от детей Полли.

Нина забыла о своей дилемме – сделать платье для прогулок синим, как море, с отделкой изумрудно-зеленого цвета или сиреневым с темно-лиловым кантом.

– Что ты можешь знать о семье, которая живет на фабричных задворках, мама? – спросила она, обращаясь, как всегда, к матери так, как – она была в этом уверена – обращалась к своей избалованная и самоуверенная кузина Лотти.

– Тебя это не касается, – ответила Лиззи, решая в эту минуту, что, если она хочет поговорить с Роуз о полученном нынче утром письме, в котором сообщалось, что девочку с сентября этого года принимают в Брэдфордскую школу искусств, надо самой пойти и поискать дочь.

Припомнились ей и те далекие времена, когда ее брат был влюблен в Полли Рамсден, самую красивую девушку-ткачиху из всех, что работали в огромном ткацком цехе Риммингтонов.

Лиззи сняла фартук. Риммингтоны… С чего это они вспомнились ей сейчас – ведь она давным-давно приучила себя не думать о них. Может, потому, что знала о честолюбивом замысле Роуз стать главным художником по гобеленовым тканям на их фабрике?

– Ты приглядывай за кухней, Нина, – сказала она дочери, надевая широкополую шляпу из черной соломки. – В духовке торт с кремом, я не хочу, чтобы мускатный орех пригорел.

Лиззи повернулась и вышла из дома на короткую дорожку, ведущую к улице. И она, и Лоренс прекрасно понимали, что мечта Роуз неосуществима. Каким бы выдающимся ни был ее талант, она не переступит порог фабрики Риммингтонов ни в какой должности, не говоря уже о той, которую доверяли исключительно мужчинам. Женщина-художник – дело неслыханное, но, может быть, управляющий Латтеруорта позволит Лоренсу дать ей работу.

Лиззи шла теперь по чистой, респектабельной улице, направляясь к проезжей дороге. Рукава ее платья были аккуратно застегнуты на запястьях, а не закатаны до локтей, как дома. Она совершала сейчас поступок вполне бессмысленный и понимала это. Новость о приеме Роуз в художественную школу могла подождать до тех пор, пока голод не пригонит девчонку домой. И все же… за все годы, прожитые вместе с Лоренсом на Джесмонд-авеню, Лиззи ни разу не проходила по проезжей дороге, которая отделяла их часть города от длинных улиц, застроенных темными от фабричной копоти коттеджами. Эти улицы тянулись до подножия холма на окраине, и оттуда к центру города текла речка.

Последние два года Лиззи знала, что Роуз познакомилась во время прогулки в близком от них Листер-парке и подружилась с девочкой из коттеджей, чья овдовевшая мать работала ткачихой у Риммингтона. Звали ее Полли.

Теперь, осторожно пробираясь по дороге, то и дело сторонясь телег с мусором и увертываясь от омнибусов, которые тянули такие же клячи, Лиззи думала, узнает ли ее Полли Уилкинсон, урожденная Рамсден, которую так любил ее брат, что хотел на ней жениться.

Собственно говоря, нет оснований полагать, что узнает. Они виделись всего раз, когда Уолтер, желая, чтобы хоть один член их семьи одобрил девушку, которую он надеялся сделать своей женой, познакомил их в маленьком кафе возле Форстер-сквер, в центре города.

Лиззи прошла уже полпути по скверно замощенной дороге, вдоль которой теснились один к другому фабричные коттеджи, и бедность их обитателей становилась все очевиднее с каждым шагом. На улице шумно резвились босоногие ребятишки. Лишь у немногих счастливчиков были на ногах деревянные башмаки. Каменные ступеньки у входных дверей были, однако, чистыми, хорошо выскобленными, а через улицу были протянуты многочисленные веревки, на которых сушилось выстиранное белье, обдуваемое летним ветерком.

– Вы не знаете, в каком доме живут Уилкинсоны? – спросила Лиззи у женщины, стоящей на пороге одной из многих распахнутых настежь дверей.

Женщина опиралась всем своим весом на притолоку, скрестив на пышной груди толстые руки.

– Ну и что, если знаю? – ответила она вопросом на вопрос, окинув Лиззи взглядом с головы до ног и как бы оценивая ее простое и практичное повседневное платье и аккуратные ботинки.

– Я ищу свою дочь. Она подружка Дженни Уилкин-сон.

Женщина слегка пошевелилась, в глазах у нее вспыхнули искорки любопытства.

– Вы что, ма этого бесенка с забавной рожицей и морковными волосами?

Лиззи, распознав по такому вполне точному описанию одну из своих горячо любимых дочерей, кивнула.

Любопытство в глазах у женщины сделалось более явным.

– Уилкинсоны живут позади номера двадцать шестого, – сказала она, указав подбородком в сторону дома, отстоящего от ее собственного еще на два. – Только имейте в виду: Полли Уилкинсон у нас много мнит о себе. У нее в молодости был богатый ухажер, если верно то, что мы слышали.

Лиззи не сделала и двух шагов по темному крытому переходу, ведущему к дому позади номера двадцать шестого, как услышала топот бегущих ног и звонкий девичий смех. Секундой позже белокурая девочка в простом ситцевом платье, преследуемая Роуз по пятам, выбежала из прохода на узкую улицу.

Она замерла на месте, неожиданно увидев незнакомку. Роуз налетела на нее-сзади, и глаза у нее сделались круглыми, как у обезьянки.

– Мама? Откуда ты?.. Как ты узнала?..

– Ты принята в Брэдфордскую школу искусств, детка.

Роуз задохнулась, потом обогнула свою подружку и бросилась Лиззи на шею:

– О, как это чудесно, ма! Просто невероятное чудо!

Лиззи обняла ее. Если что и чудесно, так это художественный талант, которым судьба наградила всех ее детей. Ноуэл в свои восемнадцать лет не проявил ни малейшего интереса к приложению своих способностей в мире коммерции, – но решил искать славы и удачи как свободный художник. Нина горела желанием стать художницей-модисткой, работать в одном из больших центров моды в Лондоне, Париже или Риме. А Роуз… Роуз хотела пойти по стопам Лоренса. Придумывать рисунки для тканей – шерстяных и гобеленовых, такие рисунки, благодаря которым фабрика, на которой она стала бы работать, попала в не слишком многочисленную лигу всемирно известных.

Стремления Роуз были наиболее скромными по сравнению с амбициями брата и сестры, но именно ее стремления потребуют от нее всю энергию, до капельки, всю твердость и упорство ее воли.

С сияющим лицом и блестящими глазами Роуз обратилась к матери:

– Ты не против того, что я пришла к Дженни? Обычно я у нее не бываю. Мы встречаемся в Листер-парке, когда она заканчивает работу, а у меня кончаются уроки в школе. Дженни работает на фабрике с четырнадцати лет и…

– Да замолчи ты, дурочка, – сказала Дженни, нервно хихикая и краснея до корней волос. – Твоей маме ни к чему знать об этом.

Лиззи смотрела в ясные, умные глаза Дженни, гадая, работает ли она именно на фабрике Риммингтона и знает ли, что старший Риммингтон – дедушка Роуз.

– Дженни! – Голос Полли Уилкинсон и ее быстрые, легкие шаги эхом отозвались в узком проходе. – Я приготовила для вас обеих хлеб с соусом от жаркого, идите скорей, пока он не засох.

Она вышла на улицу, залитую солнечным светом, и улыбнулась Лиззи:

– Рада познакомиться. Вы мама Роуз? Я только что…

Голос ее замер.

Лиззи догадалась по выражению ее лица, что Полли ее узнала, но не верит своим глазам. Элизабет Риммингтон в повседневном полотняном платье и простенькой соломенной шляпке? Здесь, в фабричном поселке? Она явно не могла этому поверить.

– Это я, Полли, – проговорила Лиззи, подходя к ней ближе и не думая о том, выглядит ли она в своем скромном наряде так же стильно, как выглядела когда-то мисс Элизабет Риммингтон, единственная дочь самого богатого человека в Брэдфорде. – Я теперь миссис Сагден. Мой муж работает у Латтеруорта, и мы живем недалеко отсюда, по другую сторону Толлер-лейн.

Полли ухватилась за горло огрубевшими от работы руками.

– Я понимала, что Роуз – девочка из более высокого круга, но никак не думала… Даже вообразить не могла…

– Есть у вас кипяток наготове? – спросила Лиззи, сообразив, что лучшее средство вывести Полли из затруднительного положения – чашка свежего чаю за дружеской беседой. – Если есть, я бы охотно выпила чаю. У меня все в горле пересохло.

Полли вдруг рассмеялась – почти так же, как ее дочка несколько минут назад.

– Прекрасно, миссис Сагден. Заходите в дом и выпьем с вами чайку в память о старых временах.

Обе женщины двинулись по крытому проходу. Роуз и Дженни уставились друг на друга. Обе были уже достаточно взрослыми, чтобы понимать, что их дружба не совсем обычна, но могут ли подружиться их матери?

– Интересно, знает ли па? – сказала Роуз – Старшая сестра не знает и за миллион лет не поверила бы этому!

– Я, разумеется, не одобряю этого, дорогая, – сказал Лоренс Сагден в тот же вечер, когда они с Лиззи сидели в приятной прохладе в саду за домом. – Я вовсе не хочу, чтобы Роуз выбирала себе друзей на основании того, где они живут или не живут, однако я всю жизнь работал во имя того, чтобы избавиться от нищеты фабричных коттеджей, и никак не ожидал, что кто-то из моих детей зачастит туда.

Лиззи взяла руку мужа в свою, давая тем самым знать, что понимает его. Ее импульсивное желание посетить Полли Уилкинсон теперь уже не казалось ей особенно разумным, так же как и присутствие Роуз в том доме. Тем не менее она не слишком сожалела о своем поступке. Полли понравилась ей с первой минуты их знакомства, и, если бы Уолтер имел смелость последовать своей сердечной склонности и женился на ней, Лиззи была бы рада такой невестке.

– Не думаю, что эта дружба продолжится после того, как Роуз начнет заниматься в школе искусств, – успокоила она мужа. – Кстати, завтра я собираюсь взять Роуз с собой в магазин, чтобы купить новую папку для рисунков и набор кистей. Нина хочет пойти с нами.

Лоренс улыбнулся:

– Не сомневаюсь, что Нина питает надежду приобрести кое-что и для себя, когда с вашими покупками будет кончено. – Он ласково пожал руку Лиззи. – Ты не возражаешь, любовь моя, если я посижу здесь подольше и покурю?

– Нисколько. Мне еще нужно погладить несколько вещей, – ответила Лиззи и встала.

Аромат «ночных красавиц» и роз наполнял вечерний сад. Лиззи направилась в кухню. На ступеньках крыльца повернулась и посмотрела на мужа. Он являл собой картину полного удовлетворения – трубка в руке, голубой дымок от нее подымается в воздух, словом, человек в мире с самим собой и всем светом.

– Ну а теперь, когда мы все купили, можем мы где-нибудь напиться чаю с бисквитами? – спросила Нина у Лиззи, когда они втроем, вместе с Роуз, которая несла завернутую в коричневую оберточную бумагу новую папку для рисунков и набор кистей, шли по Маркет-стрит в центре города.

Эта улица находилась на самом дне чаши, которую представлял собой Брэдфорд, и была одной из немногих в городе ровной, без неудобных крутых подъемов. По ней двигались запряженные лошадьми фургоны, рессорные экипажи, омнибусы вперемешку с велосипедами и немногими автомобилями. Справа сияли красиво оформленные витрины самого большого в городе универсального магазина «Браун и Мафф». В одной из витрин Нина увидела голубое платье для прогулок, украшенное по вороту кружевным фишю. Оно не было и на четверть столь же стильно, как платья, нарисованные ею накануне.

– Я слишком устала, чтобы подниматься по Айвгейт к Киркгейт, – сказала Лиззи, имея в виду крытый рынок, где они обычно останавливались попить чаю. – По случаю того, что Роуз, как и вы с Ноуэлом, поступает в школу искусств, выпьем-ка сегодня чаю у «Брауна и Маффа».

Нина едва не замурлыкала от восторга. Чай у «Брауна и Маффа»! Почти неслыханное удовольствие! Там подают пирожные с кремом, а не какие-то убогие бисквиты. И подают на тарелочках, накрытых салфеточками. А есть пирожные нужно особыми маленькими серебряными вилочками.

– А можно нам будет зайти в отдел модной одежды? – спросила Нина, когда Лиззи уже направлялась к импозантному главному входу в магазин.

Лиззи кивнула: она и сама не прочь была взглянуть на этот отдел, хотя и не могла себе позволить купить там что-нибудь. Зарплата, которую Лоренс получал у Латтеруорта, была немалой, но не настолько большой, чтобы покупать модную одежду у «Брауна и Маффа», тем более теперь, когда им приходится обучать троих талантливых и с большими амбициями детей.

Она уже собиралась сказать «да» в ответ на просьбу Нины, как вдруг у тротуара на противоположной стороне улицы остановился большой автомобиль голубовато-зеленого цвета с верхом из светло-коричневой кожи. Появление этого чуда породило невероятную суету: водители более привычных средств передвижения пытались подобраться поближе, чтобы получше разглядеть машину; запряженная в легкий экипаж лошадь шарахнулась в сторону в панике; пешеходы по обеим сторонам улицы останавливались поглазеть.

Лиззи тоже остановилась. Она не видела свою племянницу и племянников уже восемь лет, со дня похорон матери, но узнала их легко. Темноволосый Уильям был такой же высокий и сухощавый, как его отец. Гарри, еще более темноволосый, широкоплечий, был сложен атлетически и производил впечатление сильного молодого человека. Пожалуй, только Лотти, у которой из-под белой соломенной шляпы струились по спине почти до самой талии очень светлые, словно крашеные, волосы, она узнала не без труда.

– Кто они? – прошипела Нина, когда трио двинулось по мостовой через улицу ко входу в магазин.

Лиззи, обрадованная тем, что Нина, годами собиравшая вырезки из местных газет, посвященные родственникам, не узнала их, промолчала.

Роуз и Нина из любопытства сделали несколько шагов к «Брауну и Маффу», а Лиззи тем временем отступила назад и слегка опустила широкие поля своей лучшей шляпы, чтобы они прикрывали лицо. Ни к чему, чтобы племянники увидели ее, хотя вряд ли они ее узнали бы. На всякий случай стоит поостеречься.

Ее охватило сожаление. Она бы предпочла быть в добрых отношениях с ними. В свои девятнадцать лет Уильям в точности напоминал Уолтера в этом возрасте, вплоть до некоторой неловкости и неуверенности в себе. Зато его младшему брату подобная неловкость совершенно не свойственна. Лиззи это показалось немного забавным, несмотря на все ее смущение. С чего это у Гарри столь самоуверенный вид? Это так заметно, что даже кажется вульгарным. Что касается скромно одетой Лотти… Лиззи умела составить представление о характере человека по, казалось бы, незначительной мелочи, а сейчас она хорошо разглядела упрямо вздернутый подбородок Лотти. Любопытно, каким образом ее запуганный брат ухитряется держать в руках двух своих младших отпрысков?

Роуз подошла уже совсем близко к дверям в магазин и попробовала перехватить поудобнее свой громоздкий пакет. Чего дожидаются Нина и мать? Чего ради пропускать других вперед себя только потому, что они приехали на большом автомобиле? Что, если они тоже хотят попасть в кафе у «Брауна и Маффа», а там всего один свободный столик?

Роуз шагнула вперед, намереваясь войти раньше девицы с волосами какого-то мышиного цвета. Девица, удивленная, не успела вовремя остановиться. Произошло неизбежное столкновение, и сверток с драгоценной новой папкой для рисунков выпал у Роуз из рук.

Как в тумане она услышала досадливое восклицание Нины, потом довольно резкий ответ незнакомки, а потом сочувственный вопрос старшего молодого человека:

– С тобой все в порядке, сестренка?

Не обращая на них внимания, Роуз нагнулась поднять свой сверток, но младший из молодых людей опередил ее.

– Вот он, – сказал он с легкой улыбкой, и они посмотрели друг на друга, еще не распрямившись. – Сверток немного помялся, но я уверен, что внутри все цело и не испачкалось.

Прядь темных, почти черных волос упала ему на лоб, и юноша казался сейчас очень славным, ничуть не похожим на заносчивого типа, который недавно вышел из невероятно дорогого автомобиля.

В эту минуту до них донесся нетерпеливый оклик девицы:

– Идем же, Гарри!

Без всякой видимой причины Роуз улыбнулась Гарри. Его сестра обращалась к нему в том же тоне, в каком к Роуз нередко обращалась Нина.

– По крайней мере вы не пострадали, – сказал он, и глаза их, полные веселой насмешки, встретились, словно глаза соучастников. – Может, стоит развернуть пакет и проверить, не пострадала ли папка?

Он выпрямился, а Роуз, вдруг сообразив, что пешеходы, остановившиеся поглазеть на автомобиль, вот уже несколько минут пялятся на них, тоже распрямила спину и поспешила сказать:

– В этом нет необходимости. Я уверена, что все в порядке.

Старший молодой человек и девушка уже исчезли в элегантном интерьере магазина, а Нина решительно устремилась к Роуз. Гарри одарил Роуз последней, обезоруживающей улыбкой и последовал за своими спутниками.

– Так! – заговорила Нина с чувством глубокого негодования по поводу глупого поведения Роуз; впрочем, к негодованию примешивалась немалая доля зависти и разочарования, поскольку ей самой не удалось перемолвиться хоть словом с самым красивым, самым изысканным молодым человеком из всех, кого ей до сих пор приходилось встречать. – Ты поистине превзошла самое себя, Роуз! Так грубо налететь на людей! Что они должны были подумать о тебе?

Нина огляделась, ища глазами мать, и, когда Лиззи подошла к ним, обратилась к ней:

– Мама, ты не считаешь, что мы должны догнать их и попросить извинения за поведение Роуз? В конце концов, с его стороны было очень любезно поднять пакет, и он был… был…

Нина запнулась в полной растерянности. Не могла же она сказать матери, что он был самым красивым молодым человеком, какого она видела в жизни.

– …был очень заботлив, – закончила она еле слышно.

Лиззи, точно угадав чувства шестнадцатилетней дочери, ответила сухо:

– Я не считаю, что это необходимо, Нина. И полагаю, нам не следует пить чай у «Брауна и Маффа». Сейчас там полным-полно жен владельцев фабрик и их служащих. Лучше зайдем на рынок, я там, кстати, куплю на лотке ниток для шитья.

Разочарование Нины было столь велико, что она лишилась дара речи. Роуз, ни о чем не догадываясь, весело сказала, когда они подошли к началу круто поднимающейся вверх Айвгейт:

– Какой славный молодой человек, правда? Его зовут Гарри, так же, как одного из наших кузенов…

Нина остановилась как вкопанная, кровь отлила у нее от лица. Она вспомнила фотографии, напечатанные в «Йоркшир обсервер» года два назад, когда Риммингтоны вернулись из поездки в Италию. Кузены здорово повзрослели с тех пор, а Гарри стал намного красивее, и потому она не сообразила сразу, кто они такие. Но теперь-то все стало ясно. Доказательством служит хотя бы их примерный возраст. Уильяму девятнадцать или двадцать, Гарри восемнадцать, как Ноуэлу, а Лотти пятнадцать, она на год старше Роуз.

– Это были они! – хрипло выговорила она с таким видом, словно вот-вот упадет в обморок. – Наши родственники! – Нина устремила страдальческий взор на мать. – И ты их сразу узнала, ма, верно? Вот почему ты отошла в сторону, когда все уставились на них и на их автомобиль. Вот почему мы идем сейчас на рынок, а не сидим в кафе у «Брауна и Маффа».

Понимая, что Нина готова устроить на улице сцену похлеще той, что уже устроила Роуз, Лиззи неохотно признала:

– Да, это ваши двоюродные братья и сестра, я уверена, но не могли же мы представиться им прямо на улице, не так ли? И какой в этом смысл? Им с детства внушали, что они не должны с нами общаться ни при каких обстоятельствах, и, если бы мы назвали себя, это поставило бы в неловкое положение не только их, но и нас.

– Значит, этот молодой человек и был кузен Гарри? – спросила Роуз, широко раскрыв глаза. – Он очень мил! – Тут она вспомнила, как вскрикнула кузина Лотти, когда они столкнулись, и сочла нужным великодушно добавить: – Я уверена, что кузен Уильям и кузина Лотти тоже очень славные.

– Да уймись же ты, Роуз! – В голосе у Нины дрожали слезы. – Ты как малый ребенок, ничего не понимаешь!

– Не знаю, понимает ли Роуз, но я отлично понимаю, что не намерена торчать посреди Айвгейт, пока вы тут устраиваете спектакль для окружающих, – сказала Лиззи, у которой определенно сдали нервы. – Или мы сейчас же идем к рынку, или я просто уведу вас домой.

Она повернулась и быстро зашагала вверх по крутой улице. Слезы жгли Нине глаза. Как могла мать упустить такую возможность? Неужели она не понимает, что, познакомься они с родственниками прямо здесь, они бы сейчас сидели вместе с ними в кафе у «Брауна и Маффа» и пили чай? А потом могли бы покататься в шикарном автомобиле дедушки Риммингтона.

– Идем, Нина, – сказала Роуз, все еще зачарованная открытием, что молодой человек, с которым у нее возникло мгновенное взаимопонимание, оказался ее кузеном Гарри.

Отец был, безусловно, прав, когда говорил, что Рим-мингтоны – люди действия. Очень легко было представить кузена Гарри в военной форме и верхом на коне, или прокладывающим дорогу сквозь неизведанные джунгли, или поднимающимся на еще никем не покоренные бы меня. Но он вряд ли мог просить детей не рассказывать деду об этой встрече.

Лоренс в ответ только хмыкнул. Он до сих пор не мог уразуметь, почему Уолтер не воспротивился отцу много лет назад. Поступи он так, не потерял бы любимую девушку, на которой хотел жениться, и сохранил бы добрые отношения с сестрой. Помолчав, он заметил:

– Что касается твоего Уолтера, можно сказать одно: нет на свете людей более странных, чем родственники.

Лоренс ощутил благодарность судьбе за то, что никто из его собственных детей не унаследовал дядюшкину бесхребетность. Он крепче прижал к себе жену и коснулся губами ее волос.

– Пора спать, любовь моя. Я себя не слишком хорошо чувствую в эту погоду.

– Ужасная жара, – отозвалась Лиззи, размышляя, стоит ли рассказывать мужу об очевидной и мгновенной влюбленности Нины в Гарри. Она прогнала от себя эту мысль: беспокойный вопрос о быстро расцветающей женственности Нины может подождать до следующего дня. Она закрыла глаза, думая о том, как отнесся бы Гарри к тому открытию, что Роуз его двоюродная сестра. И как отнеслись бы к этому Уильям и Лотти. – Спокойной ночи, благослови тебя Бог, – сказала она Лоренсу, опечаленная тем, что ее дети и дети брата были лишены радости расти вместе, как любящие друзья.

– Он был очень вежливый… и, как тебе сказать… чем-то похожий на пирата, – сказала Роуз на следующее утро за завтраком в ответ на вопрос Ноуэла о Гарри. – Я не очень хорошо рассмотрела Уильяма и Лотти, горные вершины. Кузен Уильям произвел на нее совсем другое впечатление. Возможно, папа был не вполне прав и у кузена Уильяма натура артистическая и мечтательная, может, он чем-то похож на Ноуэла.

– Идем, – повторила она, так как они уже сильно отстали от Лиззи. – Не хочется возвращаться домой, даже не выпив чаю с бисквитами.

Нина так крепко сжала кулаки, что разошлись швы на ее коротких летних перчатках.

– Подумаешь, бисквиты! Радость для всякой деревенщины! – со злостью отозвалась она, употребив выражение, которое ей казалось самым уничижительным из всех известных бранных слов. – Неужели ты не понимаешь, что если мы знаем теперь, кто они такие, то они не знают, кто мы?

Роуз удивленно подняла брови.

– Но они узнают когда-нибудь, Нина, – возразила она с полной уверенностью. – И тогда кузен Гарри вспомнит, как он поднял мой пакет. Подожди немного и сама убедишься.

– Только представить, чем обернулось бы дело, если бы Уолтер был с ними, – задумчиво проговорил Лоренс, когда они с Лиззи уже устроились на ночь в своей удобной и мягкой кровати с медным изголовьем. – Я знаю, что он никогда не нарушал запрет отца, но в данных обстоятельствах, несомненно удивленный, он, может, и признал бы тебя.

– Не уверена, – сказала Лиззи, лежа в ласковых объятиях мужа; на ней была вышитая по вороту девственно белая, как у юной девушки, ночная рубашка. – Если бы он был один, без детей, он, само собой, узнал потому что не разговаривала с ними. Я разговаривала только с Гарри.

Нина разрезала ломтик хлеба с маслом на несколько узких полосок и разложила их на столе рядом с яйцом в яичной рюмке. Ночью она долго размышляла о двоюродных братьях и пришла к заключению, что Гарри, пожалуй, не так уж красив, как ей показалось с первого взгляда. Уильям, который в один прекрасный день унаследует и фабрику, и Крэг-Сайд, выглядит очень… изысканно. Все еще пребывая в задумчивости, Нина срезала верхушку яйца. Да, «изысканный» именно то слово. И чувствительный. В конечном счете в том, как Гарри бросился поднимать с мостовой пакет Роуз, было что-то немного вульгарное. И в том, что он оставался в нелепой позе, когда говорил с Роуз, тоже.

– Хочешь чашку чаю, папа? – спросила Роуз.

– Да, детка, – ответил Лоренс, проходя к кухонному столу.

Губы его были как-то странно поджаты. Он медлил сесть и слегка отшатнулся.

– Держись, па, – сказал Ноуэл, озабоченно глядя на отца.

Лоренс поднял руку к своему жестко накрахмаленному воротничку, словно хотел ослабить его, и проговорил с некоторым удивлением:

– Что-то мне нехорошо, сынок.

Все повернули к нему головы, а Лоренс повторил:

– Что-то мне совсем нехорошо.

Потом все они с ужасом, оставшимся в памяти на всю жизнь, увидели, как исказилось его лицо и он повалился прямо на стол, опрокидывая на пол кувшин с молоком, чайник, яйца, рюмки для яиц, ножи и посуду.

Глава 3

– Беги за врачом, Розй! – крикнул Ноуэл, вскочив на ноги.

Роуз услышала душераздирающий вопль Нины и крики матери: «Лоренс! Лоренс!» С мертвенно-белым лицом она бросилась к отцу, пытаясь удержать его, – он медленно и страшно сползал на пол в мешанину из пролитого горячего чая, разводов молока, пятен яичного желтка.

– Врача, Рози! – снова крикнул Ноуэл.

Секунду, долгую, словно вечность, Роуз не могла сдвинуться с места, а потом кинулась бежать так, как не бегала ни разу в жизни.

Доктор Тодд снял с шеи стетоскоп и уложил в футляр. Его пациент лежал на боку на диване в гостиной, накрытый легким одеялом. Даже с помощью Ноуэла и кого-то из соседей врач не мог бы перенести Лоренса в спальню, да и не хотел бы этого делать. Он был убежден, что комната, в которой протекает повседневная домашняя жизнь, гораздо более подходит для прикованного к постели больного, нежели полная изоляция в одной из спален наверху. Доктор Тодд не сомневался ни в малейшей степени, что Лоренсу Сагдену придется провести в постели долгое, очень долгое время.

Он обратился к Лиззи:

– Ваш муж, миссис Сагден, пострадал от сильного апоплексического удара. К нему постепенно вернется дар речи, но разговаривать так же свободно, как раньше, он уже никогда не сможет. Что касается правостороннего паралича… – врач грустно покачал головой, – он не сможет владеть ни рукой, ни ногой, ни даже кистью руки.

Укладывая футляр со стетоскопом во вместительный черный саквояж, доктор Тодд добавил:

– Ваш муж стал полным инвалидом, миссис Сагден. Мой вам совет: превратите эту комнату в его спальню. Поставьте кровать таким образом, чтобы он мог смотреть в окно и наблюдать за жизнью улицы.

Лиззи пошатнулась и ухватилась рукой за спинку кресла, чтобы не упасть. Она жалела, что доктор Тодд попросил ее о разговоре наедине – лучше бы дети были рядом с ней.

– Но Лоренсу всего сорок три года, доктор. Что будет с его работой? И с его талантом?

Рука Лиззи с побелевшими костяшками пальцев резко выделялась на коричневой кожаной обивке кресла. До этой минуты Лиззи чувствовала только всепоглощающее облегчение от того, что Лоренс остался жив, что он не умирает, что ей не придется провести остаток жизни без него, но теперь перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что ее ожидает в будущем.

Глаза ее казались сейчас темными провалами на белом как мел лице.

– Мой муж художник, доктор! Он главный художник по тканям на фабрике Латтеруорта. Он должен, непременно должен владеть правой рукой!

Алан Тодд вздохнул и поднял свой потертый черный саквояж. Ну почему потрясение так подавляет способность мыслить здраво? Ведь он только что объяснил женщине, что ее муж получил такой сильный удар, после которого вряд ли сможет ходить. А она все еще во власти иллюзии, будто он когда-нибудь вернется к работе. Материальное положение семьи станет нелегким, однако, если дошедшие до него слухи верны, не таким тяжелым, как у многих других в подобной ситуации. В столь резко изменившихся к худшему обстоятельствах Калеб Риммингтон, несомненно, придет ей на помощь. К тому же у нее двое детей вполне рабочего возраста, а младшая дочь к этому возрасту приближается. Если двое старших станут работать на фабрике, Сагдены справятся с бедой. Врач сожалел о тех, кто не имел подобных преимуществ, о тех, для кого потеря способности работать означала полную нищету.

– Вы должны смириться с тем фактом, что дни работы для вашего мужа миновали, – прямо сказал он. – Я буду навещать его регулярно, это само собой разумеется, но главные заботы по уходу за больным лягут на вас и ваших дочерей. Давайте ему легко усваиваемую пищу, которую не надо пережевывать, первые два-три дня она должна быть совсем жидкой. Почаще его поворачивайте и следите за тем, чтобы его парализованные конечности находились в правильном положении.

Доктор Тодд взял свой хомбург.[8]

– В случае удара не существует каких-либо твердых и действенных правил, миссис Сагден. Если к больному хотя бы отчасти вернутся речь и способность двигаться – слава Богу, но о рисовании нечего и думать.

Он водрузил на голову свой хомбург, попрощался вежливым наклоном головы и вышел из комнаты и из дому.

Лиззи смотрела ему вслед, оцепенев от охватившего ее ужаса. На диване неподвижно лежал Лоренс, больше не тот полный жизни, стойкий и мужественный человек, каким она привыкла его видеть, а тяжело больной, неизлечимый инвалид, состарившийся прежде времени. Глаза его были закрыты, но Лиззи не знала, спит он или нет. Слышал ли он, что говорил доктор Тодд? И если не слышал, то где ей взять силы, чтобы довести все это до его сведения? Рыдания закипали у нее в горле. Ну почему, почему не пострадала левая сторона? Если бы парализовало левую руку, Лоренс еще мог бы рисовать и жизнь оставалась бы для него переносимой. А теперь…

Душевная боль, испытываемая ею, была невероятно мучительной. «Любовь моя, – прошептала она, опускаясь на колени возле Лоренса и взяв его неподвижную, безвольную руку в свою, – дорогой мой, любимый».

В дверь гостиной нервно постучали, и в комнату просунулась голова Ноуэла; лицо у него было почти такое же мертвенно-серое, как у отца.

– Мы слышали, как ушел доктор. Что он сказал? Папа выздоровеет? Не собирается ли он положить его в больницу?

Лиззи тяжело поднялась на ноги.

– Лучше нам поговорить на кухне, – сказала она, не желая обсуждать положение Лоренса в его безучастном присутствии.

Короткий переход в кухню показался ей целой вечностью, потому что она понимала, какое впечатление произведет на детей ее рассказ о безнадежном, бездеятельном будущем отца. Ничто в их доме не останется прежним. Мечты Ноуэла о творческой жизни свободного художника и страстное стремление Нины стать известной модисткой обратятся в пыль. Они должны будут оставить школу искусств и пойти работать, чтобы приносить в дом деньги.

Лиззи остановилась, ощутив острую боль в сердце. Ноуэл и Нина на одной из местных фабрик? Невыносимо думать об этом после того, как и она сама, и Лоренс поощряли честолюбивые замыслы сына и дочери. Ну а если они не пойдут на фабрику, какой у них выбор? Она же не может поступить на фабрику вместо них. Она уже слишком стара, чтобы начинать учиться прясть, ткать, связывать узлы и тому подобное, и к тому же ей нужно ухаживать за Лоренсом.

Едва она вошла в кухню, Нина и Роуз повернули к ней осунувшиеся, испуганные лица.

– Что сказал доктор? – дрожащим голосом спросила Нина. – Отца положат в больницу? Или…

Роуз подбежала к матери и обхватила ее обеими руками, успокаивая и успокаиваясь сама, и Лиззи крепко прижала девочку к себе, покачав головой в ответ на вопрос Нины.

– Нет, – проговорила она надтреснутым голосом. – Вашего отца не возьмут в больницу. – Ощутив, что Роуз расслабилась, и заметив чувство облегчения во взгляде Нины, она добавила: – Но это лишь потому, что больница ему не поможет, да и мы здесь, дома, особо ничем не поможем.

Роуз подняла голову и посмотрела на мать, ее светло-карие глаза вдруг стали почти черными от тревоги.

– Ма, можно я сейчас пойду и посижу с ним?

– Это апоплексия? – спросил Ноуэл. – У па апоплексический удар?

Лиззи кивнула.

Ноуэл, наверное, понимает, что это значит, но понимают ли Нина и Роуз?

Она села за кухонный стол и подождала, пока усядутся дети, прежде чем заговорить.

– Ваш отец нуждается в очень серьезном уходе.

– Я помогу ухаживать за ним! – Нина оживилась при этой мысли: в уходе за больным отцом ей чудилось нечто романтическое. Быть может, кузен Уильям услышит об этом и…

Лиззи крепко сжала руки. Нелегко сказать им то, что следует, но чем скорее сделать это, тем лучше.

– Удар поразил правую сторону, – начала она, но ее перебила Роуз.

– Ведь папа поправится, правда? – спросила она с надеждой. – Когда я растянула связку на запястье, мне было больно двигать рукой несколько лет, но опухоль сошла довольно скоро…

– Растяжение связки – это не инсульт, моя дорогая, – возразила дочери Лиззи, изо всех сил стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – С течением времени могут произойти улучшения, но доктор Тодд не думает, что ваш отец сможет говорить четко и ясно или… или… – Она стиснула руки еще сильнее, так что на них проступили синие вены, как это бывает у пожилых женщин. – Или ходить, даже при чьей-то помощи.

Ноуэл издал сдавленный крик. У Нины отвисла челюсть. Роуз не пошевелила ни одним мускулом и словно бы перестала дышать. Где-то громко тикали часы. Через окно доносился звук работающей газонокосилки.

– И вряд ли он сможет снова владеть правой рукой, – закончила Лиззи.

Часы пробили половину. Колесики газонокосилки с шумом проехались по гравиевой дорожке. Три бледных, ошеломленных лица уставились на Лиззи.

– Но па должен пользоваться правой рукой, – произнес Ноуэл таким тоном, словно ни мать, ни доктор Тодд не понимали самых очевидных вещей. – Ведь он художник. Ты сказала об этом доктору Тодду? То есть, я имею в виду, понимает ли это доктор Тодд?

Лиззи молчала. Она больше не могла говорить.

Медленно, с ужасающей определенностью в трех парах устремленных на нее глаз появилось осознание происшедшего.

– Нет! – дико закричал Ноуэл и вскочил на ноги с такой яростью, что стул о. прокинулся. – Господи Иисусе! Нет!

Такого в их доме не бывало. Но никто даже не вздрогнул. Нина сидела, зажав рот ладонью. У Роуз все черты ее подвижного личика словно обострились, оно казалось угловатым, кожа на скулах натянулась.

Лиззи провела рукой по глазам. Только бы не впасть в истерику… Должна ли она объяснить им, к каким последствиям приведет постигший Лоренса удар? Очевидно, что они еще не подумали о том, что значит для всех них неспособность отца работать. Ну а что, если она скажет сейчас об этом? Как отнесутся дети к мрачной реальности того, что ждет их в ближайшем будущем?

Ноуэл разрешил за нее эту дилемму. Повернувшись, он ринулся к задней двери и распахнул ее с такой силой, что едва не сорвал с петель. Через несколько секунд за ним со стуком захлопнулась калитка. Когда бешеный топот ног, бегущих по мощеному проходу, разделяющему зады усадеб на Джесмонд-авеню от задов усадеб на соседней улице, стих вдали, Нина разрыдалась.

Роуз, пошатнувшись, выпрямилась и произнесла ломким голосом:

– Я иду побыть с папой. Я буду молиться. Я буду молиться очень горячо и долго.

Лиззи кивнула, с благодарностью принимая передышку, которую дало ей внезапное бегство Ноуэла. Она тоже собиралась помолиться. И заняться после этого тем, чем ей ни разу не приходилось заниматься за время жизни замужем: открыть бюро и просмотреть бумаги по хозяйству и финансовые документы. Если Бог очень, очень добр к ним, то, может быть, состояние дел при разумном их ведении позволит семье выжить, не прибегая к таким мерам, как уход Ноуэла и Нины из школы искусств или, в худшем случае, уход кого-то одного из них.

Роуз сидела возле отца до тех пор, пока Лиззи не вошла в комнату с чашкой теплого молока, в котором плавали маленькие кусочки размоченного белого хлеба.

– Хочу попробовать покормить твоего папу, может, ему удастся проглотить хоть самую малость, – сказала она, усаживаясь на место возле дивана, с которого встала Роуз. – Не сходишь ли ты поискать Ноуэла?

Роуз кивнула и поспешила сообщить:

– Па не спит. Глаза у него открыты, и он пытается говорить, но лицо у него перекошено, и я не могу понять ни слова. – Голос у Роуз дрожал от сдерживаемых слез. – И каждый раз, как слова у него не получаются, у папы делаются испуганные глаза.

У Роуз тоже был испуганный вид. Лиззи почувствовала щемящую жалость к дочери.

– Все обойдется, Роуз, – сказала она, моля в душе Господа, чтобы слова ее сбылись. – Так или иначе мы справимся, а твой дорогой отец снова обретет возможность общаться с нами.

Роуз улыбнулась, хотя улыбка эта была робкой и неуверенной. Конечно, все обойдется. Да и как может быть иначе, если отец жив, а все они рядом с ним, маленькая, но дружная семья.

Роуз нашла Ноуэла на берегу речки. Он сидел, свесив руки между колен, на невысоком, поросшем травой берегу и невидящими глазами смотрел на быстро бегущую воду.

Роуз села рядом с братом. Еще совсем маленькими они любили плескаться в неглубокой речке – ее скорее можно было бы назвать ручьем – или играть на берегу. Совсем недалеко от того места, где они сейчас сидели, речка уходила под землю, но вскоре снова пробивалась на поверхность, бежала мимо фабрик и товарных складов и опять ныряла под землю. Так она и протекала под центром города, чтобы уже за его пределами проложить себе путь в большую реку Эр неподалеку от Шипли.

Все, кого Роуз знала, называли речку «вонючей канавой», и она не могла взять в толк, почему: здесь, у Бычьего брода, где они с Ноуэлом сидели, и дальше, к Торнтону и Аллертону, речка несла свои чистые воды среди нешироких полей, и по берегам ее цвели золотые калужницы и ноготки.

– Речка становится грязной, протекая мимо фабрик, – часто говорил Роуз отец. – Фабрики сбрасывают в нее отходы производства и делают это с тех пор, как были выстроены на берегу первые из них.

Фабрика Риммингтонов была построена не на берегу, и Роуз всегда этому радовалась. Она возненавидела бы ее, если бы она оказалась одной из тех, которые избавляются от всякой грязи таким отвратительным способом.

Ноуэл поднял небольшой камешек и бросил его в воду, и тогда Роуз сказала:

– Все постепенно наладится. Так говорит мама. Отец скоро снова станет общаться с нами так или иначе…

– Каким образом? – спросил Ноуэл с такой яростью, что Роуз вздрогнула. – На языке жестов? Или издавая непонятные звуки, как ребенок, который учится говорить? И какое имеет значение, что у него восстановится способность разговаривать, если он не сможет рисовать? Что значит все остальное, если он не сможет именно этого?

Роуз искоса, не поворачивая головы, с тревогой посмотрела на брата. Искусство значит для Ноуэла все, и он не в состоянии представить, что для отца это не совсем так. Во внезапном озарении Роуз осознала, что это и в самом деле не так. Лоренс страстно любил искусство, гордился своим талантом, но не подчинял искусству всего себя без остатка, как Ноуэл. Множество других вещей делало отца счастливым. Жена, мать его детей. Сами дети. Он любил посидеть в летние сумерки в саду, попыхивая своей трубочкой. Любил слушать местный духовой оркестр, когда тот играл в Листер-парке. Любил играть в шашки или гальму с ней или Ниной. Играть в шахматы с Ноуэлом.

И она сказала очень твердо и уверенно:

– Много других вещей будут иметь значение для па, они для него драгоценны. Мама. Ты и я. Нина.

Ноуэл застонал и запустил пятерню в свои и без того взлохмаченные волосы. Господи, сколько раз, вот как теперь, способность Роуз во всем находить положительные стороны доводила его прямо-таки до отчаяния!

– Почему для тебя все так просто, Рози? – спросил он, всей душой желая, чтобы так было и для него самого. – У тебя пропасть художественного таланта, но нет ни единой унции артистического темперамента.

Роуз пожала плечами. Она не была уверена, что хотела бы иметь артистический темперамент. Она всего лишь хотела работать с тканями и придумывать для них рисунки.

Роуз сорвала маргаритку и начала вертеть ее между пальцами.

– Па уже не сможет больше работать, да? – скорее утверждая, чем спрашивая, проговорила она. – А если он не сможет выходить из дома, нам нужно как можно больше времени проводить с ним, чтобы ему не было тоскливо.

Ноуэл сдвинул брови, пораженный внезапной мыслью. Она показалась ему смешной, и он поспешил выбросить ее из головы… Существуют страховые полисы, к тому же у матери скорее всего есть небольшое личное состояние.

– Я пошел домой, – сказал он, вскакивая на ноги. – У меня в самом разгаре работа над автопортретом. Потрясение, вызванное несчастьем с отцом, потребует внести изменения. Вряд ли я выгляжу сейчас так же, как раньше. А если даже и так, то я добиваюсь не просто физического сходства. Мне нужно передать душу…

Роуз осталась на месте. Ноуэл в ней не нуждается. Когда его обуревает творческая лихорадка, ему не нужен никто. Вот он решительно зашагал по траве к многолюдным улицам, которые спускались к речке, а она обхватила руками колени и сидела так, думая о том, что жизнь изменилась полностью и никогда уже не станет прежней.

Лиззи отодвинула свой стул от бюро красного дерева и чисто механическим, привычным движением подобрала выбившуюся из узла волос на макушке прядь и пристроила ее на место. Наверное, уже в пятый раз она просмотрела арендную книжку, чековую книжку и счета и пришла к неизбежному выводу, что жить как прежде без того жалованья, которое Лоренс получал у Латтеруорта, им не удастся. Арендная плата, казавшаяся раньше вполне разумной, теперь представлялась чудовищной. Цифры в чековой книжке Лоренса, вроде бы столь утешительные, выглядели почти смешно. В течение всей их совместной жизни Лоренс зарабатывал достаточно, чтобы обеспечить семье скромное, но безбедное существование, однако получаемый доход был не столь велик, чтобы делать сколько-нибудь серьезные сбережения. Лоренс не получит ни пенсии, ни выплаты по болезни.

Лиззи потерла пальцами виски, пытаясь уменьшить таким способом боль в глазах. Может, пустить жильца? Это означало бы, что либо она сама, либо Нина с Роуз должны перебраться в мансарду, а Ноуэл в результате лишится своей студии. И велика ли прибыль от жильца? Хватит ли этих денег, чтобы Нине и Ноуэлу не пришлось идти на фабрику? Кстати, на какую фабрику они могли бы устроиться? Уж конечно, не к Риммингтонам, она скорее умрет, чем допустит такое! Простые рабочие на фабрике у родного деда? Ни за что! Да и фабрика Латтеруорта не слишком подходит. Получить всего лишь место ткача там, где отец занимал столь видное положение?

Лиззи запрокинула голову и невидящими глазами уставилась на красивый лепной потолок. Существует только одно решение проблемы, которое избавило бы Ноуэла и Нину от необходимости поступать на фабрику. Но решение это столь кардинальное, что она не могла представить себе, как заговорит об этом с Ноуэлом и Ниной. Лиззи знала, что Роуз сразу поймет разумность такого решения и примет его искренне и без всякого неодобрения. Ноуэл, кстати, по зрелом размышлении осознав, что такое решение даст ему возможность заниматься изучением изящных искусств, наверное, тоже поймет. Но Нина… от нее нечего ждать понимания. Она будет ошеломлена, возмущена и так далее. У Лиззи ныло сердце при мысли о том, что любое предпринятое ею действие приведет к серьезным потрясениям. В конце концов, единственный выход для нее – поставить детей перед выбором. Ей оставалось уповать лишь на то, что, если дойдет до дела, решение их будет единодушным.

– Как тебе нравится такая идея для вечерней блузы? – спросила Нина в этот вечер Роуз, когда они вместе убирали со стола и мыли посуду. Мать в это время сидела в гостиной возле отца, а Ноуэл уединился в своей импровизированной студии. Нина передвинула к Роуз по столу свой эскиз. – Ее нужно надевать поверх юбки, покрой совершенно свободный, как у джиббы, по вороту и подолу отделка из тесьмы.

– А что такое джибба? – полюбопытствовала Роуз.

– Это такая одежда с широкими рукавами, ее носят на Среднем Востоке.

Роуз была поражена: да уж, что касается одежды, Нина знает все на свете.

– Ты сшила бы ее из шелка?

Нина покачала головой. Ее тициановские волосы густыми блестящими волнами падали на плечи, и казалось, она только что сошла с полотна Берн-Джонса.[9]

– Нет, – сказала Нина, забирая у Роуз эскиз и принимаясь рисовать отделку. – Из шифона. Ярко-розового цвета, это самое лучшее. Или… может быть, из шифона с рисунком. Розовое с оранжевым или розовое с пурпурным.

Роуз одобрительно кивнула. Ни одна из жен фабрикантов шерсти в радиусе пятидесяти миль от Брэдфорда не надела бы на себя нечто столь экзотическое, но клиентки, которых мечтала одевать Нина, не принадлежали к числу таких дам; это должны быть аристократки – из-итальянского либо французского высшего света, а может, даже из нью-йоркского.

Щелкнул язычок дверного замка, и в кухню вошла Лиззи.

– Сходи попроси Ноуэла спуститься, – обратилась она к Нине. – Я хочу кое-что сказать всем вам.

– Лучше бы отложить это на завтра, – ответила Нина, продолжая рисовать и не поднимая глаз. – Ты же знаешь, что Ноуэл терпеть не может, когда его отвлекают от работы, если она идет хорошо. А этот его последний автопортрет ему удается и…

– Я хочу, чтобы Ноуэл спустился сюда именно сейчас, – произнесла Лиззи таким необычным тоном, что Нина вздернула голову и посмотрела на мать с удивлением.

– Я сбегаю, – поспешила на помощь Роуз, вставая из-за стола.

Она ни разу не слышала, чтобы мать говорила вот так. Ни разу в жизни.

Прежде чем Нина успела возразить, Роуз выскочила из комнаты. Быть может, доктор Тодд приходил к отцу с визитом в их отсутствие? Быть может, он поставил другой диагноз? Быть может, отца все-таки заберут в больницу?

– Уходи, я занят, – при виде ее проворчал Ноуэл, стоя перед мольбертом в старой, перепачканной красками одежде, с палитрой в одной руке и кистью в другой.

– Тебя зовет мама, – сообщила Роуз, немного задыхаясь от быстрого подъема по крутой лестнице, ведущей в мансарду. – Я думаю, это касается папы, и думаю, это что-то важное. Мама показалась мне очень… взвинченной.

Ноуэл с нескрываемой досадой втянул в себя воздух сквозь зубы. Он очень любил мать, но считал, что она, как и все Риммингтоны, не понимает, что такое художник. Ей кажется, будто творческий порыв можно запросто прервать, остановить – все равно как воду в кране выключить. Неужели семья Ван Гога относилась к нему подобным образом? В таком случае неудивительно, что он сошел с ума.

– Я иду, – сказал Ноуэл, с трудом сдерживая раздражение и бросив на первое попавшееся более или менее свободное место палитру и кисть. – Хотя совершенно не представляю, что может быть настолько важным. Мы пришли к полному единодушию по поводу состояния па, не так ли? Мы прекрасно понимаем, что пройдет много времени, прежде чем наступит улучшение. Я считал, что, если закончу большую и серьезную работу, это встряхнет и подбодрит его.

– Разумеется, подбодрит, – сказала Роуз, спускаясь с громким топотом по накрытым грубым шерстяным половиком ступенькам следом за братом. – Па вовсе не утратил интерес к окружающему и уже не пугается от того, что пока не может произнести ничего внятного, только отдельные звуки. Ма ему объяснила, что он должен их произносить, а мы скоро научимся понимать их смысл. Ты, пока будешь внизу, посмотри эскиз, который нарисовала Нина. Прямо-таки одеяние из сказок «Тысячи и одной ночи».

Они влетели в кухню. У Ноуэла лицо и руки были в пятнах краски, а волосы в тех местах, где он касался их пальцами, слиплись и торчали дыбом.

– Роуз сказала, что ты хочешь поговорить со мной, – обратился он к матери, усаживаясь на деревянный кухонный стул и опираясь согнутыми локтями на низкую спинку.

– Я хочу поговорить со всеми вами. – Лиззи окинула взглядом своих так горячо любимых и таких талантливых детей. – Это нелегко, мои хорошие. Более того, это очень и очень трудно.

Нина положила листок со своим наброском на стол, удивленная более чем когда-либо. Ноуэл тем временем думал, способствует ли совершенно иное, более свободное наложение мазков на полотно, применяемое им теперь, передаче внутренних чувств в той степени, какой он добивался. Создает ли оно эффект непосредственной связи между объектом и его изображением. Быть может, нужен более резкий, интенсивный колорит…

– У нас попросту нет средств продолжать то же существование, что и прежде, – очень серьезно произнесла Лиззи, прерывая ход мыслей Ноуэла. – Оплата аренды за дом определенно выше наших нынешних возможностей, а нам еще нужны деньги для повседневных потребностей. Поскольку ваш отец не способен вернуться к работе…

Все трое смотрели нанее напряженно и сосредоточенно, ожидая услышать ее решение. Ноуэл подумал о страховом полисе, и мысли его снова вернулись к возможности использовать свободное наложение мазков для автопортрета. Изображение в этом случае станет даже более искаженным, зато внутренний мир объекта будет передан точнее и выразительнее.

«Сколько денег оставила маме по завещанию бабушка Риммингтон?» – подумала Нина, и ее мысли вернулись к замыслу восточного туалета. Не добавить ли к нему «гаремные» шальвары? Их, разумеется, следует надевать под юбку, из-под которой они будут лишь чуть видны.

«Если па не сможет работать, может, нам нужно это делать?» – подумала Роуз, и у нее свело мышцы живота. Ведь это значит, что ей не придется поступить в школу искусств, и тогда прощай все ее мечты.

– Поскольку ваш отец не способен вернуться к работе, – повторила Лиззи, сжимая руки так сильно, что у нее побелели костяшки пальцев, – нам придется коренным образом изменить всю нашу жизнь.

В ответ последовало молчание.

Первой заговорила Нина:

– Прости, мама, но я не совсем понимаю. Каким именно образом должны мы изменить нашу жизнь? Ясно, что отец нуждается в постоянном уходе, но…

– Мы должны сами пойти на работу, верно?

Это сказала Роуз. В ее голосе не было испуганного недоверия – только естественная озабоченность. В конце концов, если их отец не может работать, кто-то ведь должен делать это вместо него, но, конечно, не их мать, которая останется дома и будет ухаживать за отцом.

Ноуэл с яростным воплем вскочил с места и запустил руки в свои и без того взлохмаченные волосы.

– Ради Господа Бога, перестань городить вздор, Роуз! Если бы мама могла просто объяснить, как она представляет себе перемены в нашей жизни…

– Я это представляю себе так, что у нас недостаточно средств, чтобы вы могли продолжать обучение в школе искусств, и к тому же…

– Нет! – Нина с грохотом отодвинула от стола свой стул; глаза у нее были полны такого страха, что она казалась безумной. – Я ни за что не брошу школу искусств! Я не могу! – Голос у нее перешел в истерический визг. – Я собираюсь быть модельером одежды! Вы с отцом против этого не возражали, вы были с этим согласны! Разве я смогу стать модисткой, если мне придется работать в магазине…

На этом месте голос отказался служить ей. Жестом, явно заимствованным из греческой трагедии, она схватилась обеими руками за горло.

– Но ты же не намерена позволить мне работать в магазине? – продолжала она, когда к ней вернулась способность говорить. Зрачки у нее расширились настолько, что радужная оболочка была почти не видна. – Продавщицы зарабатывают очень мало, не так ли? Ты имеешь в виду, что я стану работать на фабрике, и Ноуэл тоже!

Ноуэл издал какой-то невнятный, задушенный звук. Роуз по-прежнему смотрела матери в глаза. Она была убеждена, что той есть еще что сказать им. Есть какая-то альтернатива. Наверное, есть…

– Но должны же существовать где-то какие-то деньги от Риммингтонов! – Голос у Ноуэла сделался неузнаваемым, хриплым от нескрываемого страха. – Я имею в виду, что, когда бабушка Риммингтон умерла, ты присутствовала на похоронах, правда, ма? Ведь ты и бабушка Риммингтон никогда не ссорились, верно? Бабушка должна была оставить тебе сколько-нибудь денег по завещанию.

Роуз ощутила, что Нина задержала дыхание, но это, по сути, было ни к чему. Достаточно глянуть на полное душевной муки лицо Лиззи, чтобы получить ответ на вопрос Ноуэла.

Лиззи устало покачала головой.

– Нет, Ноуэл, – сказала она, понимая, какой тяжелый удар наносит ему. – Моя мать за всю свою совместную жизнь с моим отцом ни разу не пошла против его воли. Не сделала она этого и при составлении завещания. Она не оставила мне ни денег, ни имущества.

Никто не произнес ни слова. Да и нечего было говорить. Нина заплакала. Роуз подошла ближе к Лиззи и взяла ее за руку. Наконец Ноуэл проговорил все тем же задушенным голосом:

– Но ведь должна же быть альтернатива! Непременно должна!

Лиззи крепче сжала руку Роуз.

– О да, альтернатива есть, – сказала она, понимая, что момент принять решение настал. – Если бы я стала шить на заказ и мы жили бы очень, очень скромно, мы, возможно, свели бы концы с концами, но только при условии, что нам бы не пришлось вносить высокую арендную плату за дом.

Ноуэл вытер тыльной стороной ладони капли пота со лба, признательный за отсрочку приговора, любую отсрочку, и не вдумываясь в то, что означает альтернатива неуплате высокой аренды за дом. Нина смотрела на мать непонимающими глазами. Как может быть снижена арендная плата? Даже ей известно, что такие выплаты никогда не уменьшаются, они постоянно увеличиваются.

Роуз моргнула. В ее глазах вспыхнул огонек понимания. Ну конечно же! И как это она сама не додумалась? Неясно, как отнесется к решению матери Ноуэл, но совершенно ясно, что Нине оно не понравится, если не сказать больше. Роуз сдвинула брови. Быть может, Нина примет это с меньшим возмущением, чем невозможность продолжать обучение в школе искусств. Последнее просто немыслимо – и не только для Нины. А тут есть свои преимущества. Жить они будут ближе к речке, к Бычьему броду и…

– Это значит, что мы должны переехать в другой дом, поменьше, – сказала Лиззи, прерывая беспорядочный бег размышлений Роуз, – и в другой район, менее приятный.

– Плевать на район! – заявил Ноуэл, снова запуская руки в волосы, но на сей раз с явным облегчением. – Я мог бы брать по вечерам и в уик-энд работу на дом и, возможно, давать частные уроки по искусству.

– Куда? – нервно спросила Нина, со страхом глядя на мать. – Куда мы должны переехать, чтобы сводить концы с концами? Этот наш район всего лишь более или менее приемлем. Да, здесь неплохо, и соседи у нас люди с приличным положением, но мы находимся в пределах видимости трубы фабрики Листера, а до задних дворов других фабрик можно камень добросить. Куда же нам, в конце концов, переезжать, где будет дешевле?

У Лиззи сжалось сердце. Она никогда не раскаивалась в том, что отказалась от жизни в роскоши ради брака с Лоренсом, однако тупое упорство отца, не желавшего признавать ее детей, причиняло ей постоянную боль. Ее дети росли в условиях, даже отдаленно не напоминавших условия жизни детей Уолтера, и, хотя Ноуэл относился к такому положению с видимым безразличием, а Роуз легко с этим мирилась, Нина тосковала о нарядах, путешествиях и обществу, доступных ее кузине Лотти, а для нее таких же недоступных, как луна на небе. Лиззи понимала, что для старшей дочери предлагаемый ей переезд хуже смерти.

Помедлив еще одну мучительную секунду, Лиззи ответила на полный ужаса вопрос Нины:

– В один из фабричных коттеджей. Есть один свободный рядом с Уилкинсонами, и управляющий сказал, что мы можем перебраться немедленно.

Глава 4

Позже, вспоминая о нескольких минутах, последовавших за этими словами матери, Роуз сочла их почти такими же тяжкими и страшными, как та минута, когда отец повалился без сознания на кухонный стол и тем самым превратил их жизни в нечто непредставимое ранее.

Ноуэл воспринял сказанное так, словно ушам своим не верил, но не успели его брови занять самое высокое положение на лбу, а челюсть отвиснуть ниже некуда, как глаза выразили пусть и неохотное, но все же согласие с предложением Лиззи. Он сможет продолжать свои занятия. Какое значение имеет, где он при этом будет жить, если исчезнет риск покалечить руки, работая на ткацком станке или крутильной машине?

Незабываемо отвратительной сделала эту минуту реакция Нины. Она не протестовала и даже вообще не говорила. Она пронзительно кричала.

Лиззи вскочила на ноги быстрым движением, не свойственным ее обычной врожденной фации. Схватив Нину за обе руки и одним рывком поставив на ноги, она закричала на нее так, как никогда себе не позволяла:

– Нина, прекрати! Перестань сию минуту! Сообрази, что подумает отец! Ты хочешь, чтобы у него случился еще один удар? Хочешь, чтобы все было хуже, чем есть?

– Я пойду к па и успокою его, – сказал Ноуэл, в голове у которого уже теснились соображения насчет того, как бы найти на окраине комнату, где он мог бы устроить себе мастерскую.

– Это будет не так плохо, Нина. – Роуз испытывала физическую боль при виде отчаянных страданий Нины, ей хотелось хоть немного утешить сестру. – Мама Дженни Уилкинсон такая славная, они с нашей ма уже подружились.

Нина не приняла утешения. Ошеломленная резким окриком матери, она перестала орать и заговорила, истерически всхлипывая и задыхаясь:

– Почему мы должны жить в фабричном коттедже для рабочих? Мы такие же Риммингтоны, как и Сагде-ны! Что они подумают о нас, когда узнают? Они больше никогда не захотят иметь с нами дело! Никогда, никогда, никогда!

– Как вижу, вы утратили способность трезво оценивать положение вещей, мисс! – Лиззи отпустила руки дочери и глубоко втянула в себя воздух, так что побелели краешки ее красиво вырезанных ноздрей. – Но поскольку, как я искренне надеюсь, ваши кузены не потеряли это качество, им вполне безразлично, где мы будем жить.

Нина замотала головой, волосы ее в полном беспорядке рассыпались по плечам. Ее мать ошибается. Она точно знала, что ее мать ошибается. И точно знала, что никогда не привыкнет жить в доме без ванной и уборной, по соседству с людьми, которые знать не знают, что такое модельер одежды. С людьми, которые носят сабо, а не туфли и шали вместо шляп и пальто.

– Это несправедливо! – еле слышно выговорила она, заливаясь слезами. – Не-спра-вед-ли-во!

Лиззи прекрасно понимала, что это несправедливо, как, впрочем, и многое другое. Несправедливо, что Лоренса поразил удар и он лишился возможности передвигаться без посторонней помощи и нормально разговаривать. Несправедливо, что, в то время как отец ее очень богат, она, попав в беду, не может обратиться к нему за помощью.

Вспышка гнева, вызванная собственным потрясением, прошла, и Лиззи привлекла к себе Нину, обняла ее и заговорила сочувственно:

– Это жизнь несправедлива, моя дорогая девочка. Никогда не была справедливой и не будет, поэтому все и каждый вынуждены считаться с обстоятельствами. – Она пригладила растрепавшиеся волосы Нины, словно та была малым ребенком, и добавила: – Мы обязаны сдерживать наши горестные чувства, детка, чтобы ваш отец не узнал о них, ведь он пострадал больше всех и это не поможет его выздоровлению. Ни капельки не поможет.

Нина притихла и теперь уже не плакала, а прерывисто дышала. Послышался скрип ступенек на лестнице, ведущей наверх, и Роуз, сообразив, что это значит, вышла из кухни. Ноуэл возвращался к своим краскам и кистям, и, стало быть, отец остался один. Проходя мимо лестницы в гостиную, она думала о том, как воспримет отец переезд из их скромного, но вполне приличного дома в фабричный коттедж, такой же, в котором он вырос и из которого так стремился вырваться.

– Полагаю, это милосердие Божие, что мистер Саг-ден не сознает, куда вы вынуждены перебраться.

Такие слова их соседки миссис Меллор, обращенные к Лиззи, Роуз услышала неделей позже, когда мать стояла у калитки, наблюдая за погрузкой вещей на повозку.

Лиззи как раз в это время проверяла, достаточно ли старых газет набили для безопасности в шкафчик с посудой, и ответила невозмутимо:

– Мой муж отчасти утратил свободу движений и речи, но голова у него в полном порядке, миссис Меллор, его умственные способности не пострадали. Он прекрасно знает, куда мы переезжаем, и рад, что соседями нашими будет семья, с которой Роуз и я давно уже дружны.

– Ах вот как?

В голосе у миссис Меллор прозвучало ироническое недоверие. Она ни на минуту не могла поверить, что элегантную Лиззи Сагден могло хоть что-то связывать с ее будущими новыми соседями. Это совершенно исключено! Социальная пропасть, разделяющая обитателей широкой, обсаженной деревьями Джесмонд-авеню и фабричных рабочих и им подобных личностей, населяющих узкие длинные улицы окраин, была для этого слишком глубока.

Роуз крепче обхватила тюк с постельными принадлежностями, который она несла, и сказала запальчиво:

– Дом, куда мы переезжаем, стоит рядом с домом моей лучшей подруги.

Миссис Меллор хмыкнула. Насколько Роуз могла судить, эту даму ничем нельзя было удивить. Миссис Меллор подавила искушение спросить Роуз, не будет ли правильнее сказать, что дом их друзей стоит позади того дома, куда они переезжают, а не рядом с ним, – Лиззи находилась неподалеку и услышала бы это. Миссис Меллор предпочла задать другой вопрос:

– А как твой бедный отец переберется в новый дом? Ведь он не в состоянии дойти туда пешком, верно?

Лиззи избавила дочь от необходимости отвечать. Она как раз закончила короткий разговор с сыном возчика, помогавшим отцу, отошла от него и, ступив на садовую дорожку, сказала:

– Доктор Тодд любезно предложил себя в качестве шофера и отвезет мужа в своем автомобиле. – Повернулась к Роуз и поторопила ее: – Не трать время зря и не занимайся разговорами, милая. Я хочу, чтобы стеганые одеяла и подушки положили на повозку до того, как погрузят кровати и матрасы.

Роуз послушно направилась к повозке со своим объемистым грузом, а миссис Меллор с брюзгливым и отчасти завистливым уважением наблюдала за тем, как Лиззи входит в свой наполовину опустевший дом. Скажите на милость, «в качестве шофера»! Да, Лиззи Саг-ден, разумеется, страдает от резкого поворота фортуны, но она нисколько не утратила привычного стиля. Миссис Меллор сложила руки под грудью и хмыкнула. Стильность, как Лиззи Сагден убедилась на горьком опыте, вещь хорошая, но не спасает от уплаты аренды и от необходимости перебираться на рабочую окраину. Лиззи Сагден может там распускать перышки на любой манер перед своими новыми соседями. Миссис Меллор снова хмыкнула. Она не хотела бы оказаться на месте Лиззи Сагден – даже за весь китайский чай.

– Мы готовы, миссус, – объявил час спустя возчик Альберт Поррит, ласково похлопав по морде свою лошадь; рукава его рубашки были высоко закатаны, поношенная фетровая шляпа сдвинута набок. – Вы, стало быть, переселяетесь в номер двадцать шесть по Бексайд-стрит, верно? Я не хотел бы сгрузить все ваше добро не там, где надо.

– Я бы тоже этого не хотела, – сказала Лиззи, с трудом сдерживая волнение.

Вот и наступила та самая минута. Все кончено. Но-уэл и доктор Тодд ценой невероятных усилий усадили Лоренса в машину доктора Тодда. Дом, в котором Лиззи жила с первых дней замужества, стоял пустой. Ничего не осталось, кроме роз в саду. Она в последний раз постояла у калитки, вдыхая их аромат.

На противоположной стороне улицы кто-то чуть отодвинул муслиновую занавеску и тотчас задернул, чтобы нельзя было разглядеть наблюдателя. Жаркий приступ негодования охватил Лиззи. Чего боятся соседи, которые долгие годы относились к ней с неизменной дружеской корректностью? Может, они считают, что беда, постигшая ее семью, заразительна? Как бы то ни было, никто не собирался выйти в сад перед домом, чтобы попрощаться.

Роуз взяла руку матери в свою.

– На Бексайд-стрит у нас будут настоящие друзья, – сказала она, безошибочно угадав мысли Лиззи. – Ты знаешь, что мистер Поррит тоже там живет? Может, он позволит мне поехать на телеге? Впереди вполне достаточно места.

Лиззи сжала руку девочки. Не самый достойный способ приехать в новый дом, но какое это имеет значение? Если Роуз хочется проехаться вот так, а мистер Поррит не станет возражать, то почему бы и нет?

Нина, сидя на заднем сиденье машины доктора Тодда и обхватив отца обеими руками, чтобы он сохранял полусидячее положение, отнюдь не склонна была проявить понимание.

– Что она собирается делать? – спросила она, и вся кровь отлила у нее от лица. – Как ты можешь позволить такое, мама? Люди подумают, что мы лудильщики!

– Люди могут думать все, что им заблагорассудится, – отрезала Лиззи, не желая вступать в разговор, который мог бы причинить душевную боль Лоренсу, и без того уже настрадавшемуся.

С джентльменской помощью доктора Тодда Лиззи уселась на переднее пассажирское сиденье, не в силах избавиться от ощущения дежа вю. Ей не впервые довелось повернуться спиной к прошлому. Когда-то она сделала это, чтобы добиться личного счастья; теперь поступала так, чтобы детям ее не пришлось пожертвовать своими стремлениями, которые, даст Бог, когда-нибудь осуществятся.

– Я полагаю, мы уже можем ехать, доктор Тодд, – произнесла Лиззи твердо, поправляя свою черную соломенную шляпу рукой в ажурной перчатке. – Ноуэл отправился вперед с ключом и отопрет дом, а мистер Поррит обещал, что первым делом сгрузит софу, чтобы Лоренс мог отдыхать, пока будут вносить остальные вещи.

Доктор Тодд ответил на это неодобрительным покашливанием. Он не привык принимать так близко к сердцу жизнь пациента, и данный опыт его не радовал – главным образом потому, что он не считал новое местожительство Сагденов приемлемым для этой семьи и не мог взять в толк, почему вместо этого нелепого переезда старшие дети Лоренса не нашли себе работу, которая компенсировала бы потерю жалованья отца семейства.

Альберт Поррит, не осведомленный о том факте, что вялый на вид молодой человек, который отправился вперед, чтобы отпереть дом, и бледная как смерть молодая девица, поддерживающая в машине больного отца, за всю свою жизнь ни одного дня не проработали за деньги, тем не менее был тоже несколько смущен. Ему довелось перевозить самые разные семьи и при самых разных обстоятельствах, но ни одна из них не воспринимала переезд так тяжело.

И говорили они как-то чудно. Собираются переезжать на фабричную окраину, а даже приветливая маленькая барышня, которая села на облучок между ним и его парнем, разговаривает прямо как высокопоставленная особа из Харрогита[10] или Илкли. Поррит гадал, уж не школьный ли учитель заболевший глава семьи. Школьные учителя особенно заботятся о том, как они сами говорят и как говорят их дети. Поррит щелкнул кнутом над головой своей лошадки, чтобы та прибавила ходу. Как бы там ни было, ясно одно: этой семейке придется научиться другому способу разговаривать, если они хотят чувствовать себя как дома среди новых соседей.

– Этот самый автомобиль, который подъехал к дому с таким шиком… – вдруг заговорил сын Поррита Микки, и в голосе у него прозвучало нечто вроде благоговения. – Готов поспорить на интерес, что до сих пор на Бексайд-стрит такого чуда никогда не видали. Слово даю, суматоха будет – только держись.

– У лорд-мэра такая машина тоже есть, – со знанием дела сообщил Поррит-старший. – Ежели бы у меня была телега с мотором вместо этой вот старой клячи, я бы работал куда как споро и разбогател бы, как лорд-мэр.

Роуз с живым любопытством прислушивалась к их разговору. Ей понравился мистер Поррит. Он позволил ей держать вожжи все время, пока они ехали по Джес-монд-авеню, и отобрал только тогда, когда лошадь зацокала подковами по более оживленной дороге.

– У моего дедушки тоже есть автомобиль, – простодушно сообщила Роуз. – Он гораздо больше, чем автомобиль доктора Тодда, и не черный, а очень красивого цвета, зеленый с голубым.

– Да ну? – Альберт взглянул на Роуз с веселым недоверием. Девчонке простительно болтать всякий вздор, но это уж чересчур: у ее деда, видишь ли, машина шикарнее той, что везет ее отца на Бексайд-стрит! Да если бы оно и в самом деле было так, не пришлось бы их семейству перебираться на окраину. – И я думаю, на той машине спереди флаг, как у короля?

Роуз улыбнулась, понимая, что Поррит ее поддразнивает. Он ей не верит, но это не важно. Важно совсем другое: он еще один обитатель Бексайд-стрит, с которым она подружилась. Любопытно, где он там живет и где держит свою лошадь. Позволит ли он ей ухаживать за лошадкой, если попросить его об этом полюбезнее?

– Там целая толпа собралась поглазеть на авто, – снова заговорил Микки, когда лошадь свернула на верхний конец Бексайд-стрит, откуда вся улица просматривалась до самых полей и речки за ними. – Я так и знал, что поднимется суматоха. Спорим, что нахальная Дженни Уилкинсон начнет приставать, чтобы ее прокатили на машине.

– Дженни Уилкинсон вовсе не нахальная! – немедленно встала на защиту подруги Роуз. – Она моя лучшая подруга.

Микки сбросил ноги с приступки, на которой они до сих пор покоились; его тяжелые деревянные башмаки царапнули по дереву.

– Я знаю, – сказал он, не глядя на Роуз, он все утро избегал смотреть на нее. – Видел, как вы обе гуляли по улице.

Отец Микки слегка приподнял брови. Если эта конопатая девчушка, которой так полюбилась его лошадь, успела обзавестись подружкой на Бексайд-стрит, она там легко освоится. Однако Альберт не мог представить, что ее старшая сестра найдет там друзей. Такого никогда не будет – в этом он уверен на все сто.

Едва машина доктора Тодда запрыгала по булыжникам Бексайд-стрит, на каждом крыльце которой торчали ее обитатели, вышедшие поглазеть на диво с мотором, Нина крепче обняла отца, не столько ради того, чтобы поддержать его, сколько ради собственного спокойствия. Улица была еще хуже, чем она воображала. Длинная и прямая, она спускалась вниз, в бесконечность, и только арки над проходами на зады нарушали тоскливое однообразие черного от дыма камня, из которого были выстроены дома.

– Мне… оч…ень жаль, ма…лыш…ка, – с мучительным усилием выговорил Лоренс, ласково похлопав Нину по плечу левой рукой, сохранившей подвижность.

Она поспешила сморгнуть слезы, готовые вот-вот скатиться по щекам.

– Тебе не в чем винить себя, папа, – сказала она, испытывая мгновенный приступ раскаяния из-за того, что позволила отцу угадать ее чувства. – Ты не мог предотвратить удар. И мы не будем жить на Бексайд-стрит вечно. – В приливе решимости глаза ее вспыхнули, как изумруды. – Мы не проживем на Бексайд-стрит ни днем больше, чем это будет абсолютно необходимо!

– Нам придется жить на этой проклятой Бексайд-стрит до второго пришествия, – с горечью произнес Но-уэл полгода спустя, когда они с Ниной невесело шли по берегу реки, направляясь без особой цели в сторону Аллертона. – Мне неприятно, что ма и Роуз радуются, живя душа в душу с Уилкинсонами и прочими друзьями, которыми они обзавелись. Я так не могу. Нахожу это попросту невозможным. У меня нет студии. Я хотел бы натянуть на подрамник холст четыре фута на пять, но это немыслимо в комнатенке восемь футов на три, где к тому же еще стоит кровать.

Нина сочувствовала брату и в то же время завидовала ему. Да, комната у него маленькая, зато он ни с кем ее не делит. А она делит с матерью и Роуз, и когда они собираются там все трое, как говорится, даже для кошки места не найдется. Во всем доме ни дюйма свободного пространства. Внизу была единственная комната, так сказать, на все случаи, общая. В отличие от большинства домов на Бексайд-стрит здесь были постланы ковры; одна дверь выходила к короткой, с крутыми поворотами лестнице, ведущей в спальни, вторая – к лестнице в подвальный этаж, а еще одна – просто на улицу. Одну стену почти полностью занимала кухонная плита, очень большая, черная, служившая одновременно и для приготовления пищи, и для обогрева. Постель отца была расположена в другой части комнаты, у единственного окна. Ручная швейная машина практически не сходила со стола.

– Даже если бы ты имел студию, покоя и тишины у тебя бы не прибавилось, – сухо проговорила Нина, слегка касаясь на ходу кончиками пальцев верхушек высокой травы. – Либо Дженни Уилкинсон помогает Роуз стирать в подвале, причем хохочет во все горло, громко болтает и расплескивает воду по всему полу, либо мамаша Дженни сплетничает с мамой на крыльце, либо Альберт Поррит сидит возле отца и болтает, не закрывая рта.

Ноуэл в ответ испустил страдальческий стон. Он не особо сетовал по поводу невысокого уровня развития Дженни Уилкинсон или ее матушки, Альберта Поррита и его сына Микки, а также других гостей из числа соседей, сменявших друг друга у них в доме. Он не мог привыкнуть к тому, что дом этот превратился в проходной двор. На Джесмонд-авеню проявления дружеских чувств ограничивались разговорами на улице или в местных магазинах, а когда людей приглашали в дом, они обычно стучались, прежде чем войти. На Бексайд-стрит никто не стучался в дверь. На Бексайд-стрит двери никогда не запирались, а в хорошую погоду были просто приоткрыты или даже распахнуты настежь.

– Как странно, – начал он задумчиво. – Подумай, как странно, что ма, выросшая в таком огромном доме, как Крэг-Сайд, легко приспособилась к шитью и жизни в фабричном коттедже размером с кроличий садок.

Они дошли до того места на берегу реки, где деревья росли у самой воды, и Нина остановилась. Дальше она не намеревалась идти. Если Ноуэл хочет дошагать до Аллертона, пусть дальше делает это один.

– Мама счастлива, если счастлив отец, – сказала Нина, – и она понимает, что ему лучше жить на Бексайд-стрит, – ведь ты, я и Роуз по-прежнему посещаем школу искусств, а останься мы на Джесмонд-авеню, ему только и пришлось бы дожидаться каждый день, когда мы вернемся с работы на фабрике.

Ноуэл никак не отозвался на ее слова. Непохоже, что Нина стала столь прозаичной, однако она высказала правду, от которой не отмахнешься просто так, и напомнила себе самой, ради чего следует терпеть их нынешние условия существования. Ноуэл еще глубже засунул руки в карманы фланелевых брюк, и тут ему в голову пришла мысль, полностью захватившая его внимание. Почему бы, вместо того чтобы просто терпеть условия существования на Бексайд-стрит, не заработать на них? Почему не запечатлеть улицу и ее обитателей на полотне? Используя при этом технику экспрессионизма?

– О Боже ты мой! Ты слушаешь меня или я разговариваю сама с собой? – возмутилась Нина, второй раз спросив брата, знает ли он, что человек, заменивший их отца у Латтеруорта, пригласил Роуз в их художественную мастерскую, чтобы она приглядывалась к работе.

Ноуэл, возбуждение которого росло с каждой секундой, вынул руки из карманов. У него есть подготовленный холст, и он знает, что на нем изобразить.

– Ты разговариваешь сама с собой, – заявил он с братской прямотой. – Прости меня, Нина, но я должен идти. – Он попятился от нее по траве, усеянной маргаритками. – Мне нужно кое-что сделать. И сделать прямо сейчас, немедленно!

Без дальнейших объяснений Ноуэл развернулся и припустился бегом по берегу в сторону Бычьего брода.

Нина произнесла словцо, которое однажды сорвалось у Микки Поррита, когда он считал, что никто его не слышит. И опустилась на траву без всякой грации, что было для нее абсолютно нехарактерно. Плохи дела, по-настоящему плохи. Хоть Ноуэл и не жалует жизнь на Бексайд-стрит, она его не особо беспокоит. Ничто его не беспокоит, поскольку он может заниматься живописью.

Ну а Роуз… Нина резким движением сорвала маргаритку. Роуз чувствует себя на Бексайд-стрит счастливее, чем когда бы то ни было на Джесмонд-авеню. Они с Дженни Уилкинсон неразлучны, и обе крепко подружились с Микки Порритом, хотя она, Нина, ни разу не смогла вытянуть из этого парня ни слова. Собственно говоря, цель Роуз вполне достижима, даже при местожительстве на Бексайд-стрит. Художник, занявший место их отца у Латтеруорта, много лет работал с Лоренсом и питал к нему величайшее уважение. Через этого человека поддерживается контакт с Латтеруортом, и приглашение Роуз в художественную мастерскую для ознакомления с делом – прямое указание на то, что после окончания школы искусств она сможет занять там определенное положение.

Роуз удачлива. А она, Нина, неудачница. Слезы жалости к себе навернулись Нине на глаза. В отличие от Роуз у нее нет друзей. Она порвала все свои прежние дружеские связи, потому что не могла бы пережить унижения, если бы кто-то из друзей навестил ее на Бексайд-стрит. По той же самой причине она не заводила новых друзей. И у нее нет друзей на Бексайд-стрит, потому что с обитателями этой улицы у нее не может быть ничего общего, а если бы и было, то любая подобная дружба послужила бы признанием того, что она принадлежит к их кругу, а этого она не допустит никогда!

Обхватив руками колени, Нина прижала их к груди. Если бы Ноуэл не удрал от нее так бесцеремонно, она бы рассказала ему, что их кузены и кузина в настоящее время, именно сейчас, радуются совершенно иному образу жизни, пребывая в Лондоне. На новом стадионе «Уайт-Сити» начались Олимпийские игры, и, как сообщил «Брэдфорд обсервер», мистер Калеб Риммингтон с внуками присутствует на них.

«Не со всеми своими внуками», – подумала Нина, прочитав это сообщение, и с грустью попыталась представить, в каком отеле остановились Риммингтоны. Наверное, в самом лучшем, быть может, даже в отеле «Ритц».

– Идиот, – выругалась она, мучаясь несправедливостью происходящего, и повторила несколько раз с яростью, которая потрясла бы даже Микки: – Идиот, идиот, идиот!

Герти Грэм, соседка весьма плотного сложения, проживающая прямо напротив номера двадцать шесть, та самая, что во время первого визита Лиззи на Бексайд-стрит указала ей, в каком доме живут Уилкинсоны, опустила свое увесистое тело в кресло, в свое время украшавшее со вкусом обставленную гостиную на Джесмонд-авеню.

– Ничего нет лучше, чем чашечка хорошего чаю, – обратилась она к Лоренсу, в то время как Лиззи отложила в сторону шитье и направилась в подвал наполнить водой чайник. – И поболтать, прихлебывая чаек, тоже очень приятно. – Она обвела глазами аккуратно прибранную комнату и спросила: – А где же мой маленький лучик солнышка? Бегает где-нибудь с Дженни Уилкинсон и Микки Порритом?

– Ро…зи… с… ви…зи…том… у… Латтер…уор…та, – с трудом выговорил Лоренс.

Герти без малейших усилий понимала прерывистую речь Лоренса, хоть и считала, что он по чистой дурости старается говорить так пышно. «С визитом у Латтеруорта», надо же! Почему бы не сказать попросту, что пошла, мол, на фабрику, как сделал бы любой другой? И какого лешего ей там делать, хотелось бы знать?

Лиззи вернулась в комнату и поставила чайник на конфорку. Ее голубое платье выглядело таким же чистеньким и аккуратным, как и комната, волосы гладко причесаны, разделены посередине пробором и спущены на уши так, что закрывали мочки, а на затылке собраны в блестящий узел. Герти покачала головой в прочувствованном отчаянии. Что там еще Роуз задумала для себя? Никогда в жизни Герти не встречала семью с такими непонятными запросами. Нина в ответ на ее вопрос, почему она не идет на фабрику, чтобы хоть малость заработать, ответила с гонором, что собирается стать модисткой, и добавила:

– Такой же знаменитой, как мистер Уорт, мадам Па-кен, мсье Пуаре и Люсиль с Ганновер-сквер.[11]

Герти всю жизнь прожила в Брэдфорде и слыхом не слыхала о лондонской Ганновер-сквер, не говоря уже об именах, которые называла Нина, и ответила со злостью:

– Ты бы пошла да вымыла рот с мылом, бесстыдница!

Дети переняли все эти чудные штучки от матери, не иначе. Чай в доме у Сагденов пьют не из кружек, а из красивых чашечек, поставленных на такие же блюдечки. У порога не стоят деревянные башмаки, а на вешалке за передней дверью не висят шали.

Герти хихикнула, представив себе на минутку Лиззи Сагден в шали, покрывающей голову и плечи. С того самого дня, как Сагдены приехали на Бексайд-стрит и привезли Лоренса Сагдена, словно больного короля, на заднем сиденье первой машины, проехавшей по булыжникам этой улицы, Лиззи Сагден носила шляпу и перчатки, куда бы она ни направлялась, хоть за несколько ярдов от крыльца. Все, кроме Полли Уилкинсон, называли ее княгиней. Потом стало известно, что она берется шить на заказ за очень разумную плату, и постепенно люди пригляделись и к ней, и к ее семье, а прозвище утратило саркастический оттенок и стало шуточным, почти ласкательным.

– А что Роуз делает у Латтеруорта? – спросила Герти, определенно не желая оставаться в неведении и полагая услышать нечто забавное.

– Она… зна…комит…ся с… художествен… ной мас…тер…ской, – ответил Лоренс, в голосе которого прозвучала странная, почти тоскливая нотка.

Герти ее не заметила, зато заметила Лиззи и посмотрела на мужа с болью и любовью. Ведь Лоренс сам должен был бы сопровождать Роуз в мастерскую. Это он, серьезный и мужественный, должен был с гордостью ввести дочь в мир своей работы.

Герти толком не поняла, что это за мастерская, но показывать это не собиралась. По ее представлениям, на фабрике имелись ткацкие и прядильные цеха, чесальни и красильни. В отличие от фабрики Листера, где производили шелк и камвольные ткани, у Латтеруорта занимались изготовлением только шерстяных камвольных тканей. Что у того же Латтеруорта в процесс производства входила и разработка рисунков для тканей и что есть люди, занимающиеся этим, ей до сих пор не приходило в голову, да и сейчас не пришло.

– Ей бы надо устраиваться в ткацкую, – заметила она практично, глядя, как чайник начинает пускать из носика пар. – Ткачи хорошо зарабатывают, а Роуз шустрая, она станет хорошей маленькой ткачихой. Надо только, чтобы поначалу ее кто-нибудь поучил.

Глава 5

– У тебя хорошее чувство цвета, – одобрительно произнес Тед Ролинс, самый талантливый из протеже ее отца, глядя, как Роуз проводит пальцами по образчику ткани, который он предложил ей изучить. – Темно-коричневый следует убрать. Тут больше подойдет желтовато-коричневый, он сделает клетку отчетливей и заметней. Ну а что ты скажешь вот об этом?

На этот раз образчик напоминал о поле вереска с преобладающим мягким и приглушенным зеленым колоритом. Роуз прищурилась и внимательно вгляделась в образчик. Раньше она даже не предполагала, что ткань прямого переплетения может быть такой же интересной по оттенкам и переходам цвета, как орнаментальные гобелены.

– Это очень красиво, правда? – Прикосновение к тонкой шерстяной ткани вызвало у Роуз приятное ощущение, даже по спине пробежали мурашки. Материя была не только красивой, она и пахла хорошо. – Мне нравится желтый оттенок нитей утка, – сказала она, подумав, какие интересные авангардные модели могла бы придумать для такого материала.

Тед Ролинс улыбнулся. Как эта девочка сообразила, что желтый цвет имеют именно поперечные нити? Ни разу до этого не была на фабрике, а знает, что такое уток.

– Давай-ка пройдемся с тобой по фабрике, хочешь? – предложил он, водружая тяжелый альбом с образцами обратно на полку. – Ты была когда-нибудь в сучильном цехе? Или в ткацком?

Роуз отрицательно помотала головой.

– Нет, не была, – ответила она в радостном возбуждении. – Если мы пойдем в ткацкий цех, нужно мне подобрать волосы?

– Обязательно, не то с тебя могут снять скальп. Зачем рисковать? – весело сказал Тед Ролинс, выходя вместе с Роуз из тесной мастерской в узкий длинный коридор с каменным полом. – Посетителям следует иметь под рукой подходящий платок, которым можно повязать голову. Папа не говорил тебе, что там очень шумно? Можно даже испугаться, если не знаешь об этом заранее.

– Я не испугаюсь. – Глаза у Роуз горели от счастливого предвкушения. – Мне всегда хотелось осмотреть фабрику. – Она не добавила, что больше всего ей хотелось побывать на фабрике Риммингтонов и что фабрика Латтеруорта – лишь первая ступень ее восхождения. – Моя подруга Дженни работает в ткацкой. Я надеюсь, мы ее увидим. Это будет для нее настоящим сюрпризом!

– Ой, я чуть не умерла, когда тебя увидела! – со смехом сказала Дженни. – Особенно с этим грязным платком на голове, под который ты убрала волосы.

Фабричный гудок уже возвестил окончание рабочего дня, и они обе шли через двор фабрики, со всех сторон окруженные женщинами, молодыми и не слишком молодыми, которые спешили глотнуть свежего воздуха после целого дня, проведенного в душных и шумных цехах.

Похожая на обезьянью мордашка Роуз расплылась в широкой улыбке. В платке на голове она чувствовала себя настоящей фабричной девчонкой. Но кожа на голове у нее почему-то зудела.

– Надеюсь, у той, что надевала этот платок до меня, не было вшей, – сказала Роуз, когда они вышли через фабричные ворота на узкую улицу.

– Думаю, так можно подцепить что-нибудь похуже вшей, – с откровенной подначкой сообщила Дженни. – Если я точно помню, у той, которая надевала этот платок до тебя, были в волосах круглые проплешины, и ее мамаша закрашивала их йодом.

Роуз вскрикнула и схватилась руками за свою рыжую гриву, а Дженни расхохоталась.

– Ты ни за что не получишь чистую работу в художественной мастерской, если на голове у тебя появятся закрашенные йодом проплешины! – задыхаясь от смеха, еле выговорила она. – Тебе придется работать вместе со мной в ткацкой и носить на голове платок весь день, каждый божий день!

Они все еще смеялись, когда свернули на верхний конец Бексайд-стрит.

– Что за черт! – Дженни вдруг перестала смеяться и вытаращила глаза. – Около вашего дома стоит авто! И это не та машина, на которой привезли твоего отца, когда вы переезжали. Гораздо шикарнее той. Голубая с зеленым, прямо сказка! Ты когда-нибудь видела такое?

Роуз замерла на месте, глядя вдоль улицы вниз.

– Да, – сказала она, со свистом втянув в себя воздух, и глаза у нее лихорадочно заблестели. – О да! В последний раз я ее видела возле «Брауна и Маффа». Это машина моего дедушки, Дженни! Дедушка Риммингтон приехал навестить маму!

Это была минута, которой она ждала, сколько себя помнила. На которую всегда надеялась и даже молилась о ней.

– Разве это не чудесно? – Лицо ее вспыхнуло от радости. – Разве это не замечательно?

Не дожидаясь ответа Дженни, она бросилась бежать, понеслась по вымощенной булыжником мостовой, звонко цокая по выщербленным камням. Дедушка решил помириться с мамой. Она впервые в жизни встретится с ним! А скоро, быть может, познакомится с дядей Уолтером и кузенами! Роуз летела так, словно у нее выросли крылья. Только-только начинающий ходить голозадый малыш поспешил убраться у нее с дороги. Бонзо, стаффордширский терьер Порритов, помчался было рядом с ней, захлебываясь лаем. Кучка ребятишек, играющих в классы, разбежалась, чтобы не попасть ей под ноги.

– Где горит? – крикнул вслед Роуз какой-то остряк, стоя в дверном проеме, – рубаха без воротника, широкие штаны кое-как прихвачены кожаным ремнем, а ноги в деревянных башмаках скрещены в лодыжках.

– Ты выиграешь забег, девчонка! – со смехом окликнула Роуз женщина, которая развешивала на веревке поперек улицы выстиранное белье. – За тобой никого, только свежий ветерок!

Роуз наспех махнула женщине рукой в знак приветствия и продолжала бежать, а сердце ее ликовало. Давно ли дедушка приехал на Бексайд-стрит? Знают ли о его приезде Ноуэл и Нина? Дома они или нет? Уже познакомились с дедушкой? Разговаривают с ним? Может, их уже пригласили в Крэг-Сайд навестить Уильяма, Гарри и Лотти?

– Отец умер, – сразу сообщил Лиззи Уолтер Риммингтон.

В своем элегантном твидовом костюме, явно сшитом на Сэвил-роу[12], он казался на удивление не к месту в комнате, занятой большой кухонной плитой, кроватью больного и столом, на котором стояла швейная машинка и лежали в беспорядке куски материи.

– Это произошло прошлой ночью. Он был в Лондоне с детьми. Они не присутствовали при том, как… Он спал, Лиззи. Он умер во сне.

Лиззи стояла на пестром домотканом коврике перед плитой и смотрела на брата застывшим взглядом. Как мог отец вот так взять и умереть? Ведь они так и не помирились. Нельзя ему было умирать, пока они не покончили с взаимной отчужденностью. Нельзя! Это просто немыслимо.

– Т-ты в по…рядке… любовь моя? – с трудом выговорил Лоренс, который при появлении неожиданного посетителя кое-как встал на ноги и теперь, слегка пошатываясь, продолжал стоять, опираясь на трость.

Лиззи не ответила. Она просто стояла и смотрела даже не на Уолтера, а словно сквозь него – в далекое прошлое, и перед ее мысленным взором возник отец, высокий, плотный, подавляющий. Отец, который когда-то так любил и баловал ее. Самое первое воспоминание было о том, как он подбрасывал ее, совсем еще маленькую, высоко вверх в их огромной, оклеенной обоями в китайском стиле гостиной в Крэг-Сайде. Подбрасывал и ловко подхватывал сильными, надежными руками, а она вскрикивала от страха. Теперь он мертв и никогда не увидит ее детей; никогда не скажет ей, что жалеет о своей жестокости, что все эти годы отчуждения продолжал любить ее, как и она любила его.

– Ма? – Одежда у Ноуэла была перепачкана красками, волосы торчали дыбом. – Ма? – повторил он растерянно, не соображая, как себя вести в такой сбивающей с толку ситуации. – Хочешь чашку чаю? – спросил он вдруг. – Поставить чайник?

Лиззи не ответила сыну. Она по-прежнему смотрела на брата.

– Как он мог умереть? – прошептала она. – Умереть и не повидать меня, не позвать к себе?

Уолтер беспомощным движением приподнял преждевременно ссутулившиеся плечи.

– Я не знаю, Лиззи, милая. Я не понимаю, почему он был таким, каким был. – Уолтер прикрыл глаза дрожащей рукой. – И уже никогда не пойму, и никто не поймет.

При виде отчаяния брата Лиззи вышла из своей каменной неподвижности. Со сдавленным возгласом, вся в слезах, она подступила к нему и, когда он заключил ее в объятия, всхлипнула и проговорила:

– О, Уолтер! Я все время думала, что наступит день, когда мы с отцом снова станем друзьями. А теперь этого уже не будет! Никогда!

Она плакала горестно, навзрыд, словно снова стала маленькой девочкой, нуждающейся в родительской любви и понимании. Лоренс и Ноуэл стояли рядом, страдающие за нее и смятенные.

За долгие годы их брака Лоренс ни разу не подумал о том, что его жена глубоко страдает от того, что ее отец не хочет общаться с ней, и теперь, осознав, каким тяжелым для нее было это не разгаданное им чувство, испытал сильное душевное потрясение.

Ноуэл тоже открыл для себя ту сторону натуры матери, о существовании которой и не подозревал. Всегда, во всех случаях, когда складывалось тяжелое положение, будь то удар, постигший отца, или их вынужденный переезд на Бексайд-стрит, мать сохраняла полное самообладание. А сейчас она была совершенно вне себя, плакала, как ребенок, об отце, к которому, как считал Ноуэл, у нее не могло сохраниться никаких теплых чувств, – и это в присутствии человека, пусть и ее родного брата, который до сих пор не переступал их порог.

Глубоко расстроенный, Ноуэл посмотрел на отца, и тут его ждало новое потрясение: Лоренс выглядел не менее ошеломленным, нежели Уолтер Риммингтон. Отца, казалось бы, не должна была сильно огорчить смерть их деда, ведь, насколько Ноуэл знал, они никогда не были в дружеских отношениях. Ноуэл снова взглянул на мать, которая все еще обливала слезами отличный твидовый пиджак Уолтера, и догадался. Горе матери тронуло Лоренса. Он так глубоко любит ее, что ее боль стала и его болью.

Осознание этого почему-то в высшей степени смутило его; Ноуэл откашлялся и снова спросил:

– Так поставить чайник?

На этот раз отец ответил ему:

– Д-да… маль…чик, – сказал он и пошатнулся, стараясь сохранить равновесие.

Ноуэл быстро подошел к нему, подхватил под безжизненную правую руку и усадил в кресло.

– Нет необходимости оставаться на ногах, па, – проворчал он сердито, от души желая, чтобы мать перестала рыдать и привлекать внимание всей улицы.

Не надо было выглядывать в окно, чтобы знать, что каждый любопытствующий от одного конца улицы до другого торчит на крыльце или В крытом переходе, глазея на невероятную красоту машины Уолтера Риммингтона и теряясь в догадках, по какой причине из дома Сагденов доносятся горькие рыдания.

Хоть бы Нина или Роуз появились поскорее! Ноуэл взял потемневший от огня чайник и, обойдя мать и дядю, спустился в подвал, чтобы наполнить чайник водой из крана.

Водопроводная вода была недавней роскошью на Бек-сайд-стрит, и Ноуэл помнил, с какой гордостью Дженни Уилкинсон довела до его сведения, что теперь во все дома на этой улице провели водопровод и установили краны, а он тогда не проявил должного восхищения.

Ноуэл повернул кран. Дженни сейчас возвращается домой с фабрики, а где же ее мать? Миссис Уилкинсон была далеко не такой любопытной, как другие их соседи, но если она и не стоит со сложенными руками в крытом переходе, то вполне может слышать плач матери через общую стену и недоумевать по поводу его причины.

Он подумал, не стоит ли, поставив чайник на конфорку, зайти к миссис Уилкинсон и объяснить ей, в чем дело. Она близкая подруга матери и, наверное, беспокоится, не случился ли у Лоренса второй удар, не стряслось ли что-нибудь с Ниной или Роуз. Кстати, где же все-таки Нина и Роуз? Нину он оставил час или около того назад на берегу речки. Вряд ли она все еще там.

Ноуэл вошел в комнату и двинулся к плите, роняя по пути капли воды из носика тяжелого чайника. Мать все еще плакала, но, слава Богу, уже не с таким шумным отчаянием, и кто-то, скорее всего брат, дал ей большой носовой платок.

Пока он устанавливал чайник на конфорку, Уолтер разговаривал с Лоренсом.

– Тело отца привезут домой нынче вечером, – произнес он неловко, видимо, болезненно ощущая, что, поскольку подчинился запрещению отца общаться с Лиззи, мнение Лоренса Сагдена о нем не слишком высокое. – Тело сопровождает Уильям. Гарри и Лотти вернулись сегодня в Илкли на поезде. Все это было для них ужасно. Так далеко от дома… и никого из взрослых рядом.

Лоренс пытался сказать что-то сочувственное, и в это время послышался топот бегущих ног. Ног явно женских, легко обутых, не в деревянных башмаках. Шаги приближались, и Ноуэл повернулся к двери. Это Роуз. Только она могла нестись по крутой улице с такой опасной быстротой. Она увидела автомобиль Риммингтонов и подумала…

Сообразив, к какому умозаключению она могла прийти, Ноуэл поспешил к дверям. Если повезет, он успеет остановить ее безумный бег и скажет ей правду, прежде чем она ворвется в дом. ОН опоздал на несколько секунд. Дверь распахнулась до того, как он к ней подошел.

– Где дедушка? – задыхаясь, спросила Роуз, влетев в комнату; волосы ее развевались, щеки горели от возбуждения, глаза сияли. – Я бежала изо всех сил, боялась, что дедушка уедет до того, как я прибегу. Вы мой дядя Уолтер? Я Роуз и…

Выражение лица Уолтера мгновенно остановило беспорядочный поток ее слов.

Лиззи теперь стояла возле кресла Лоренса, и Роуз быстро повернулась к матери. Увидев ее залитое слезами лицо, Роуз посмотрела на отца, а потом на Ноуэла. Выражение их лиц – глубоко опечаленное у отца и смущенное у брата – в одно мгновение стерло малейшие следы радостного возбуждения с физиономии Роуз.

– В чем дело? – Голос ее прозвучал хрипло и глухо от возрастающего страха. – Что случилось? Почему ма плачет? – Не дожидаясь ответа, она повернулась к дяде: – Где мой дедушка? Почему вы приехали без него? Где же дедушка?

В конце концов ей ответил Ноуэл. Уолтер, остро ощущая, что находится в чужом доме, считал наиболее приемлемым с точки зрения приличий, чтобы о смерти деда Роуз сообщил отец либо мать. Лоренс, памятуя о мучительной невнятности своей речи, не хотел это делать. Лиззи, зная, как бесконечно долго дочь ждала дня встречи с дедушкой, была не в состоянии заговорить.

– Дедушка Риммингтон умер, – сказал Ноуэл, страстно желая, чтобы Уолтера Риммингтона уже не было здесь. – Он был в Лондоне с нашими кузенами и кузиной, они хотели увидеть Олимпийские игры, и дедушка умер там ночью, во сне.

Роуз побелела. Умер? Как мог ее дедушка умереть? Но ведь она даже не познакомилась с ним. Не может этого быть.

Отец сказал ласково:

– Мне… так жаль… маленькая моя.

Роуз посмотрела в его любящее лицо, в полные сочувствия глаза и поняла, что ее мир изменился и никогда уже не будет таким, как раньше.

– Простите меня, – произнесла она сдавленным, каким-то чужим голосом. – Я думаю… я хочу… Простите меня.

Роуз подошла к двери. Открыла ее. Ступила на мостовую. Она смутно слышала, как мать окликнула ее, а Ноуэл сказал, что лучше бы отпустить ее.

Роуз остановилась на секунду на крыльце, когда дверь с негромким щелчком захлопнулась за ней. Толпа, собравшаяся вокруг машины, сразу примолкла.

– Что случилось, Роуз, милая? – заговорил наконец кто-то. – У твоих ма и па неприятности?

– Кто-нибудь умер, девочка? – сочувственно спросила другая соседка. – У твоей ма тяжелая потеря?

Роуз не ответила. Она не могла говорить. К ней подошла Дженни, встревоженная, с налипшими на волосы обрывками ниток.

– Ведь к тебе, кажется, приехал дедушка? Я слышала, как плакала твоя мама. Что-нибудь случилось с Ниной? Или с твоим па?

Роуз только покачала головой, не в силах выразить в словах весь ужас происшедшего.

– Нет, – сказала наконец она, стараясь не видеть устремленные на нее пристальные взгляды соседей. – Я хочу пойти к реке и немного побыть одна, Дженни. Потом я тебе все расскажу. Когда вернусь.

Голос у нее был неуверенный и слабый, и Дженни, опасаясь, что Роуз вот-вот разрыдается, и понимая, что той не хотелось бы сделать это в присутствии стольких людей, молча кивнула. Она решила разыскать Микки, пока Роуз будет у реки. Кроме самой Дженни и ее матери, Микки был единственным человеком, знавшим о родстве Роуз с Риммингтонами, и, разумеется, ему, как и Дженни, любопытно хоть что-то узнать о посетителе Сагденов.

Дженни смотрела Роуз вслед, пока та не повернула направо за угол в конце улицы. Подружка Роуз знала, что расспрашивать собственную мать бесполезно.

– Семья матери Роуз – дело матери Роуз, а не наше, – резко ответила в свое время Полли на вопрос дочери, правда ли, что дедушка Роуз и есть тот самый Калеб Риммингтон, владелец фабрики, а не просто его однофамилец. – Очень скверно быть любопытной, Дженни, так что, прошу тебя, больше не задавай мне вопросов о родственных отношениях Сагденов и Рим-мингтонов.

– Дверь дома открывается! – сообщил кто-то из стоявших вокруг машины.

Немедленно послышалось дружное, почти в унисон шарканье ног, и небольшая толпа отодвинулась на более почтительное расстояние.

– Да ладно вам, он не лорд-мэр! – заметила со своего поста на крыльце соседнего дома Герти Грэм, когда Уолтер Риммингтон вышел из номера двадцать шестого и ступил на мостовую, разрисованную мелом для игры в классы. – Был бы мэром, так носил бы на шее большую блестящую цепь.

– Может, это тот франт, который сбил машиной мистера Сагдена и покалечил его, – сказал тот самый острослов, который дразнил Роуз, когда она бежала по улице. – Может, он привез Сагденам малость денежек в порядке компенсации.

Таким образом все и каждый на Бексайд-стрит услышали, что мистер Сагден был сбит машиной; не все этому поверили и упоминали об апоплексическом ударе, однако эти суждения звучали не слишком громко.

Уолтер пересек тротуар, стараясь изобразить на лице полное безразличие к недоброжелательному вниманию собравшихся к нему и его автомобилю. Он чувствовал себя очень неуютно на узкой и грязной улице, но имел твердое намерение вернуться сюда в ближайшее время. Он снова был в добрых, близких отношениях с Лиззи и собирался сохранить их в будущем.

– Эй! Это вы тот господин, который сбил машиной бедного мистера Сагдена? – лихо выкрикнула молодая невестка Нелли Миллер. – Потому как, ежели это вы, постыдились бы самого себя!

Уолтер побагровел от возмущения.

– Разумеется, нет! – отрезал он, принимаясь заводить «рено» со всем достоинством, которое позволяла сохранять эта операция. Когда мотор ожил и заурчал, Уолтер ощутил отголосок того потрясения, которое он испытал, войдя в дом и увидев, до какой степени беспомощен Лоренс Сагден. Так вот что случилось, оказывается! Его красивый, талантливый зять был сбит машиной.

С мрачным видом уселся он за руль «рено». Ясно: именно поэтому семья больше не живет в красивой семейной вилле на Джесмонд-авеню и вынуждена терпеть ужасающие условия существования в фабричном коттедже. Уолтер отпустил тормоз, преисполнившись внезапной, как озарение, но твердой и определенной решимости. Им не придется долго терпеть эти условия, об этом он позаботится. И он был уверен в том, что его семья и семья Лиззи воссоединятся в ближайшем будущем, при первой возможности. Не совсем он был уверен лишь в том, сойдутся ли Уильям и Гарри со своим старшим кузеном, который выглядит как ремесленник. Парень весь перепачкан красками, словно чернорабочий. Что касается его младшей племянницы, этакой девчонки-сорванца… Уолтер почувствовал, что его мрачное настроение улетучивается. Она такая живая, душевная – точь-в-точь как его Лотти, девочки непременно подружатся.

С трудом разъехавшись с повозкой, груженной углем, которую тащила старая лошадь, Уолтер вырулил с начала Бексайд-стрит и направил свой лимузин в сторону Илкли. У Лиззи есть еще одна дочь. Любопытно, такая ли это сорвиголова, как ее младшая сестренка, и расстроит ли ее известие о смерти деда в такой же степени, как расстроило Роуз.

Нина остановилась поблизости от Бычьего брода и всмотрелась в даль, заслонив рукой глаза от последних, еще ярких лучей заходящего солнца; казалось, шея ее слишком тонка и слаба для тяжелой массы золотисто-каштановых волос. Неужели это Роуз бежит по узкой луговой дорожке вниз к реке? И если это она, то почему бежит так неровно, вроде бы спотыкается или мечется из стороны в сторону? Отсюда не разглядишь, но она, кажется, плачет.

Нина глубоко вдохнула в себя воздух. Это Роуз, и она плачет. Сердце Нины словно сжали ледяные пальцы. Неужели у отца еще один удар? Нина подобрала юбки и кинулась бежать с криком:

– Роуз! Я здесь! Что случилось, Роуз?

Роуз подавила рыдания и остановилась как вкопанная. Она бежала к реке, чтобы оплакать в одиночестве утрату своей мечты, а теперь здесь Нина, ей нужно рассказать о смерти дедушки, и Нина не поймет, отчего она, Роуз, в таком отчаянии. Нина станет думать только о возможных преимуществах. Например, о том, что дядя Уолтер начнет обращаться с ними как со своей родней, или о том, что они познакомятся и подружатся с кузенами и кузиной, или о том, что теперь стиль их жизни изменится и станет похожим на «риммингтоновский». Роуз вытерла слезы и глубоко вздохнула. – Дедушка умер, – сказала она, когда Нина, запыхавшись, подбежала к ней по густой траве. – Это случилось прошлой ночью в Лондоне… Дядя Уолтер приехал сообщить ма и…

Глаза у Нины округлились до невозможности.

– Дядя Уолтер на Бексайд-стрит? – недоверчиво спросила она. – Значит ли это, что дедушкина смерть приведет к семейному примирению?

Роуз почти видела, как прыгают мысли в голове у сестры.

– Мы приглашены на похороны? – тотчас спросила Нина. – Смягчился ли дедушка Риммингтон на смертном одре? Оставил маме наследство?

Роуз покачала головой, подумав при этом, что хоть они с Ниной и родные сестры, но во многом совершенно чужие друг другу.

– Нет, – ответила она. – Я так не думаю. Но не знаю точно.

Нинино возбуждение возрастало. От нее словно шел электрический ток.

– Но это же изменит все, Роуз! Мы сможем поехать в Лондон и Париж! Быть может, даже в Рим!

– Мы уже никогда его не узнаем, – сказала Роуз, с почти жестокой лаконичностью прерывая восторженно-возбужденную речь Нины. – И он не узнает нас. Никогда не узнает, какие мы одаренные, и не сможет гордиться нами.

Нина растерянно моргнула. Право же, порой затруднительно разобраться в ходе мыслей Роуз. Иногда кажется, как вот сейчас, что она несет какой-то бред. Дед никогда не проявлял даже слабого намека на то, что хотел бы познакомиться с ними. А уж гордиться… Вот дядя Уолтер совсем другое дело. Он познакомится с ними, пригласит в Крэг-Сайд и будет обращаться с ними как с близкими людьми – не только как с Сагденами, но и как с Риммингтонами.

– Идем! – предложила она, не желая терять ни минуты, и снова подобрала повыше свои юбки. – Мне просто не верится, что я наконец познакомлюсь с дядей Уолтером. Он похож на маму? Можно сразу угадать, что они брат и сестра?

– Ты иди, – ответила Роуз не слишком приветливо, пораженная тем, что Нина в такой момент проявляет любопытство к чему-то совершенно тривиальному. – Я хочу побыть немного одна.

Нина не побеспокоилась спросить, по какой причине, и пустилась дальше бегом в самом приподнятом настроении. На похороны все они оденутся в черное. Этот цвет ей очень к лицу. Подходит и к матовому оттенку кожи, и к темно-рыжим волосам.

Роуз посмотрела ей вслед. Как это возможно, что реакция Нины на известие о смерти деда совершенно не похожа на ее собственную? Все детство она и Нина вели разговоры о дедушке Риммингтоне, о том, сколько ему будет лет, когда они наконец познакомятся, и при каких обстоятельствах это знакомство произойдет. А теперь знакомство с дедом стало невозможным, и Нина ни капельки о том не сожалеет. Думает только, как попасть наконец в Крэг-Сайд, о встрече с кузенами, о том, чтобы их, Сагденов, приняли как членов семьи.

Роуз пошла к реке. Желтые лютики касались ее длинной, до самых лодыжек, юбки. Вода в реке создавала небольшие завихрения вокруг камней и быстро бежала вперед со своей извечной песней. Роуз смотрела в неглубокий поток, и по щекам у нее катились слезы – слезы о том, чего никогда не было и никогда уже не будет.

Глава 6

– Ничего подобного на нашей улице никогда не было, да навряд ли когда еще будет, – высказала свое суждение невестка Герти Грэм другой соседке Сагденов, когда обе они стояли на крыльце дома номер двадцать шесть утром в день похорон Калеба Риммингтона. – Сначала приехало авто зеленое с синим, а теперь черная похоронная машина. Стоит у дверей дома целый час, так что уже недолго ждать, пока они все выйдут.

– А Лиззи Сагден вправду из Риммингтонов, как ты говорила? – В голосе у приятельницы прозвучало прямо-таки благоговение. – Из настоящих, всамделишных Риммингтонов? Чья фабрика?

Невестка Герти кивнула, полная сознания своей значительности.

– Так чего же она тогда живет на Бексайд-стрит? – спросила ее озадаченная подруга. – Зачем ей жить с простым народом, если она может жить в шикарном доме в Илкли?

На этот вопрос ответа не было, что приводило в замешательство всю улицу. И не только улицу.

– Господи, ну почему, мама? – спрашивала Нина голосом, полным недоверия. – Почему ты хочешь остаться на Бексайд-стрит, когда мы могли бы жить в Илкли, в Крэг-Сайде? Это бессмысленно! Это…

Все они, за исключением Лоренса, уже собирались выходить из дома.

– Для меня… пой…ти., н-на… пс. хороны твоего отца… в-все равно… ч-что по…ка…зать… ему… нос, ко… – гда… он не… в со…стоянии… мне… ответить, – сказал Лоренс. – Эт-то не бу…дет знаком ува…жения. Эт-то бу…дет знаком неува…жения.

Лиззи невидящим взглядом уставилась на свое отражение в маленьком зеркале, что висело на стене возле двери. На Лиззи было совершенно новое черное пальто, купленное явно в самом дорогом отделе модной одежды у «Брауна и Маффа». Пуговицы из черного янтаря, обшлага и отвороты отделаны черным муаром. На черной, с густой вуалью, шляпе Лиззи красовалось черное страусовое перо. Лиззи выглядела в точности как ей и подобало: стильная, грациозная женщина средних лет, отец которой был одним из самых процветающих фабрикантов в городе.

– Сейчас не вре…мя и не… мес. то… для… подоб… ных… заме…чаний, Ни…на, – проговорил Лоренс настолько резко, насколько мог: глядя на бледное до синевы лицо жены, он особенно остро чувствовал глубину ее страданий. – На…день… шарф… поверх… шля…пы, в маши…не… ветрено.

Неуверенными движениями Нина повязала поверх сделанной ею самой черной бархатной шляпы черный шифоновый шарф. Откуда взялись деньги на одежду для похорон? Быть может, дядя Уолтер уже узнал о том, что их мать получает что-то по завещанию отца? Сказал ли он ей об этом? Одолжил денег на неотложные нужды в счет этого наследства? Вряд ли можно полагать, что мать взяла бы у него деньги на других условиях. Для этого она слишком горда.

Когда Нина следом за Лиззи вышла на улицу к ожидающему их автомобилю, раздражение ее дошло до такой степени, что она сжала в кулаки руки в лайковых перчатках, чтобы не утратить самообладания. Мать не просто очень горда. Она горда до смешного. Почему, почему, ну почему она отвергла предложение дяди Уолтера переехать в Крэг-Сайд?

Она заметила, как Роуз слегка помахала Микки Пор-риту, который, стоя на крыльце дома Герти Грэм, наблюдал с этой выгодной позиции за их отъездом. Вспышка досады усилила ее раздражение. О чем думала Роуз, поступая таким образом? По такому случаю могла бы хоть на минуту вспомнить о чувстве собственного достоинства и соблюдать декорум.

Когда Ноуэл, до странности чужой в строгом черном костюме, в белоснежной рубашке с туго накрахмаленным высоким воротничком и с блестящими, гладко причесанными волосами уселся на переднее пассажирское место, Нина тоже забралась в машину, самым удобным образом устроилась между матерью и Роуз и сложила руки на коленях, сцепив пальцы.

Машина медленно двинулась по тряской мостовой, и Нина увидела по пути, что все занавески в домах по обе стороны улицы задернуты. То был традиционный знак уважения к смерти, но, как правило, к смерти, посетившей один из соседних домов. Чем было продиктовано сегодняшнее поведение соседей – сочувствием к их потере? Или они поступили бы так в день смерти Калеба Риммингтона при любых обстоятельствах? Ведь подавляющее большинство обитателей Бексайд-стрит работали по найму именно на его фабрике. И это делало отказ матери от предложения дяди Уолтера еще более необъяснимым: ведь она понимает, что с этих пор никто на Бексайд-стрит не станет относиться к ним с прежним соседским простосердечием и дружелюбием. Да и как иначе, если они в родстве с Риммингтонами? Роуз бросила на Нину взгляд исподтишка. Тесно прижатая к сестре, она ощущала ее напряжение, но не могла понять его причину. Обращенные к матери слова Нины о том, что они могли бы жить в Крэг-Сайде, если бы захотели, были для Роуз новостью. Никто не сказал ей, что дядя Уолтер сделал такое предложение, однако Роуз в последние дни очень редко бывала дома, и ни у кого даже не было возможности с ней поговорить.

– Если ты хочешь, чтобы я пошла с тобой просто так, за компанию, я могу даже не разговаривать, если тебе этого не захочется, – не раз говорила ей Дженни.

Роуз была по сердцу отзывчивость подруги, но она отклоняла ее предложения. Смерть дедушки глубоко потрясла ее, и она предпочитала долгие часы проводить в одиночестве, чтобы свыкнуться с происшедшим.

Даже сейчас, через пять дней после его смерти, Роуз чувствовала себя какой-то отчужденной. Мир как будто сошел со своей оси и никак не мог вернуться в правильное положение. Роуз спрашивала себя, испытывает ли ее кузина Лотти то же самое. Когда машина с пристойной для похорон небольшой скоростью свернула на дорогу к Илкли, ей подумалось, поймет ли кузина Лотти, что, хотя она, Роуз, не была знакома с дедушкой, она всегда его любила и будет тосковать по нему.

– Наши кузины? – Лотти, одетая во все черное с головы до ног, начиная от черной плоской шляпы с шелковой лентой до черных туфель с пряжками, подняла глаза на отца; лицо у нее было бледное, заплаканное и в эту минуту крайне удивленное. – Почему ты просишь меня принимать во внимание их чувства, папа? Они даже не были знакомы с дедушкой! Он любил только нас, а мы любили его. Он не захотел бы, чтобы Сагдены присутствовали на его похоронах! Это все равно что пригласить чужих людей!

Уолтер прижал кончики пальцев к вискам. Почему все в жизни так сложно? Почему Лотти не может проявить чуть больше понимания?

– Я думаю, душа вашего дедушки будет более умиротворенной, зная, что вся его семья соберется у его могилы, скорбя о нем, чем если бы это было иначе, – проговорил он со всем терпением, на которое был способен при настолько натянутых нервах. – И если ваши кузины и кузен вначале почувствуют себя в Крэг-Сайде не вполне свободно, элементарное внимание с вашей стороны…

Ему не удалось договорить. Уильям, который стоял у окна и смотрел на гравиевую дорожку и на четверку лошадей с траурными плюмажами, впряженную в катафалк, резко повернулся к отцу и сестре и высоко вздернул брови:

– Они приедут в Крэг-Сайд? Я об этом не подумал. Считал, что они появятся в кафедральном соборе и на кладбище, вот и все.

Уолтер откашлялся. Ему еще предстояло сообщить детям, что он предложил Лиззи и ее семье кров в Крэг-Сайде. И пока не мог решить, стоит ли сообщить об этом Уильяму и Лотти прямо сейчас. Момент был, прямо сказать, не самый подходящий, тем более что тело его отца все еще пребывало в китайской гостиной, а Лиззи и ее дети могли появиться в любую минуту. Быть может, если он скажет Уильяму и Лотти, что Крэг-Сайд был для Лиззи родным домом, это подействует на них…

– Уильям… Лотти… – начал было он, чувствуя, как усиливается головная боль.

Дверь отворилась, и Гарри, не входя в комнату, сообщил:

– Траурная машина свернула на дорогу к дому. Значит, приехали тетя Элизабет с нашими кузинами и кузеном.

– Гарри говорил так, словно они и в самом деле наши родственники, – с глубоким возмущением сказала Уильяму Лотти, в то время как Уолтер, обрадованный тем, что его прервали, спустился вместе с Гарри в холл у входной двери, оформленный в итальянском стиле.

– Как это ни странно, милая Лотти, но это так и есть, – ответил Уильям, не в состоянии понять, с чего она так кипятится по такому поводу. Он ласково обнял сестру за плечи и добавил, чтобы ее успокоить: – Что свадьбы, что похороны – это все равно. Люди являются на них, даже если не виделись долгие годы, а по окончании церемоний снова удаляются к себе. Сагдены приехали на похороны, потому что так заведено, вот и все.

Лотти очень хотела поверить такому объяснению, однако ее мучили ужасные сомнения. Ей казалось совершенно недопустимым, что к ним вторгаются чужие люди, пусть они даже такие же близкие родственники ее дедушке, как она сама, Уильям и Гарри.

Лотти привыкла думать, что она гордость и радость дедушки, его любимая внучка, а выходит так, будто она вовсе не единственная и особенная. Когда она радовалась поездкам с ним, он, быть может, думал иногда о Нине или о Роуз? Ревность вспыхнула в душе Лотти и усугубила ее горе. Она не хотела, чтобы дедушка умер. Не хотела, чтобы приезжали Сагдены. Не хотела думать, что в ее жизни ничто уже не будет таким же устоявшимся и неизменным, как раньше. Слезы душили ее.

Уолтер Риммингтон прошел по мраморному полу холла-ротонды навстречу своей сестре, племяннику и племянницам.

– Лиззи, дорогая, – сказал он дрогнувшим голосом, беря ее руки в свои и целуя сестру в щеку. – О, Лиззи, милая! Как я рад, что ты здесь! Гроб открыт и стоит в китайской гостиной. Я еще не попрощался с отцом. Не мог. В одиночку. Быть может, мы сделаем это вместе. Потом попрощаются Ноуэл, Нина и Роуз…

– Только Ноуэл, – глухо ответила Лиззи, и, хотя это он держал ее руки в своих, всем присутствующим при встрече стало ясно, что эмоционально и мысленно именно брат опирается на сестру, а не наоборот. – Было бы несправедливо подвергать Нину и Роуз такому испытанию, тем более что они никогда не видели нашего с тобой отца, пока он был жив.

Нина уже открыла рот, чтобы выразить протест, но передумала. Она ни разу в жизни не видела мертвых и не хотела видеть сейчас.

Роуз смотрела на кузена Гарри. Его она узнала бы где угодно. Сегодня он был одет строго – в черных брюках и визитке, волосы гладко причесаны, как и у Ноуэла, но от него исходило ощущение огромной энергии и дружелюбия.

– Ротонда не место для взаимных семейных представлений, – заговорил Уолтер, заметив, что его племянник и старшая племянница чувствуют себя неловко, и сам испытывая неловкость от того, что ни Уильям, ни Лотти не сочли нужным появиться. – Но поскольку Гарри здесь…

Гарри тотчас выступил вперед.

– Лиззи, это мой второй сын, Гарри. Гарри, это твоя тетя Элизабет.

– Я рад познакомиться с вами, тетя Элизабет, – произнес Гарри, и его слова прозвучали вполне искренне.

С чего это он вообразил, будто она должна выглядеть смущенной? Не важно, каким неподходящим был ее брак, но никаких сабо и никакой шали на ней нет и быть не могло, это ясно. Она держится грациозно и с большим достоинством. Ясно и другое: несмотря на то что до смерти деда она и его отец не общались долгие годы, между ними сохранилась симпатия. Что касается ее детей…

– Я хотел бы представить тебя твоей кузине Нине, – произнес отец, и Гарри глянул в золотисто-зеленые глаза, большие, с черными ресницами, увидел красивое лицо с белоснежной, без единого пятнышка кожей, обрамленное пышными волосами самого великолепного цвета, какой ему когда-либо приходилось созерцать.

Нина слегка коснулась его руки кончиками затянутых в перчатку пальцев – и словно разряд электричества пронзил Гарри с головы до пяток. Боже милостивый, он ощутил сильнейшее физическое возбуждение. И это в то время, когда его горячо любимый дедушка лежит в гробу на расстоянии нескольких комнат отсюда!

– И Роуз, – услышал Гарри голос отца.

В отличие от почти непристойной реакции на ее сестру, на этот раз Гарри только пробормотал нечто вежливое, пожал руку и практически не запомнил лица Роуз, так же как и лица ее брата. Он мог думать сейчас лишь о невероятных ощущениях, им испытанных. Как такое называют французы? Coup de foudre?[13] Мгновенно вспыхнувшее, безрассудное, ошеломляющее сексуальное влечение. И к собственной кузине, помилуй Господи! Из Сагденов!

– Уильям и Лотти сейчас в маленькой гостиной, – услышал Гарри слова отца, обращенные к тетке, и увидел, что тот, все еще держа Лиззи за руку, направляется к выходу из ротонды. – Остальные скорбящие, которые поедут в собор из дома, собрались в гостиной в западном крыле. Мы, разумеется, поедем в собор и потом на кладбище в каретах. Это гораздо пристойнее, чем траурный автомобиль. Но сначала… – Голос отца слегка дрогнул. – Сначала мы с тобой, Лиззи, должны отдать последний долг отцу.

Гарри, радуясь возможности сопровождать Нину и подвергнуть проверке свое бурное физическое влечение, сказал:

– Я провожу Ноуэла, Нину и Роуз в маленькую гостиную и познакомлю их с Уильямом и Лотти.

Сердце у него прыгало, словно он пробежал большое расстояние. Что же произойдет, когда он вступит с ней в обычный, нормальный разговор? Очарование исчезнет, растворится в воздухе? А если нет? Если оно сохранится? Что тогда?

– Уильям и я уже попрощались с дедушкой, – сказал он Ноуэлу, когда его отец повел Лиззи в задрапированную траурными занавесями китайскую гостиную. – Вам это, наверное, показалось бы несколько странным, ведь вы его совсем не знали.

Ноуэл искоса поглядел на своего кузена – не иронизирует ли тот? Но ничего похожего на это не обнаружил на красивом и мужественном лице Гарри. Ни малейшего намека на сарказм.

Всеми фибрами своего существа Нина боролась за то, чтобы сохранять внешнюю невозмутимость. Так вот он какой, Крэг-Сайд! Здесь ее мать родилась и провела детские годы. Здесь и она сама могла бы проводить каникулы, уик-энды и Рождество, если бы ее дедушка не отнесся столь неодобрительно к избраннику дочери. Нина испытывала почти физическую боль от того, что ей этого не довелось. Как могла ее мать ни разу не выразить возмущения по поводу того, что ее отлучили от всей этой роскоши и великолепия? Как могла она, оставив дом, похожий на дворец, чувствовать себя счастливой на Джесмонд-авеню, не говоря уже о Бексайд-стрит? Для Нины это было непредставимо. Неприемлемо.

– Уильям, кузина Нина, – произнес кузен Гарри, и Нина обменялась рукопожатием с молодым человеком, который в один прекрасный день должен был унаследовать готическое великолепие семейной резиденции Рим-мингтонов.

Еще при первом взгляде на него, когда он вел Лотти в сияющий интерьер «Брауна и Маффа», Нина решила, что вид у Гарри куда более интеллектуальный, чем у его брата. Теперь она увидела, что Гарри очень привлекателен, хотя это не сразу бросается в глаза, потому что держится он скромно и спокойно. Волосы темные, прямые и гладко причесанные – видимо, особенно гладко сегодня, по случаю похорон. Высокий и стройный, в глазах сосредоточенное выражение – не только в связи со скорбными обстоятельствами, как она поняла, но и с другими, сугубо личными причинами.

– Лотти, познакомься, это наша кузина Нина, – сказал Гарри.

Девушка годом или двумя моложе Нины и одетая так, чтобы выглядеть еще моложе, вперила в нее каменный взор. На какую-то бесконечно страшную секунду самообладание Нины угрожало покинуть ее. Во время своих многочисленных визитов на Бексайд-стрит дядя Уолтер совершенно недвусмысленно обращался со всеми ними как с членами своей семьи, и Нина совершенно забыла о своих страхах по поводу того, что не будет принята в качестве таковой кузиной и кузенами Рим-мингтон.

Нина считала, что в своем изысканном черном костюме, придуманном и сшитом ею самой, она выглядит равной кому угодно. Выйдя из траурной машины, она ступила на мраморный пол великолепного холла в фамильном доме своей матери и тотчас почувствовала себя здесь своей, в той же мере членом семьи Риммингтон, как и Сагден, преемницей головокружительной материнской грации и ее врожденного чувства стиля. И если бы ее сверхизбалованная и всеми любимая младшая кузина позволила себе смотреть на нее свысока, Нина испытала бы огромное разочарование.

Когда Гарри знакомил Роуз с Лотти, она глянула на бледное, осунувшееся лицо двоюродной сестры и почувствовала к ней искреннюю симпатию. Лотти знала их дедушку. Его дом был для нее родным. Она ездила с ним на пикники и в гости. И если она не была с ним рядом, когда он умирал, то находилась совсем близко – скорее всего в соседнем номере гостиницы. Его смерть стала для нее тяжким испытанием, тоска и страдание ясно читались в ее глазах. Лотти любила дедушку и сильно горевала о нем.

– Я глубоко сочувствую тебе, – простосердечно обратилась Роуз к Лотти. – Так тяжело потерять того, кого ты любила и кто любил тебя так сильно. Я не была знакома с дедушкой, но очень хотела с ним познакомиться. Мир кажется таким странным теперь, когда дедушки не стало, не правда ли? Как будто все стало совсем другим. И уже никогда не станет прежним, верно?

Лотти широко раскрыла глаза и глубоко, прерывисто вздохнула. Эта девочка с необычной внешностью, с глазами как чайные блюдечки и ярко-рыжими волосами, в точности описала то, что переживала Лотти. И они с ней двоюродные сестры. Почти одного возраста.

– Дедушка нашел бы очень… необычным цвет твоих волос, – заговорила Лотти с такой безыскусной простотой, что Уильям покраснел от смущения, а Гарри решил, что у его младшей кузины и младшей сестры ужасно много общего. – Но я думаю, что ты бы ему понравилась. Правда, он никогда не говорил о тебе. И даже о твоей маме никогда не говорил.

Роуз давно уже понимала это. Но он тем не менее мог думать обо всех них. И не исключено, что он был таким же несчастным, какими сделал их.

– Волосы у нас от Сагденов, – сказала она, отметив про себя, что Уильям и Гарри оба темноволосые, а вот у Лотти волосы пепельные и такие светлые, что она кажется блондинкой.

Роуз услышала, как чуть в сторонке, слева от нее Ноуэл говорит Уильяму:

– Мы все трое посещаем Брэдфордскую школу искусств. Я занимаюсь на отделении изящных искусств, Нина изучает моделирование одежды, а Роуз – художественное оформление тканей.

– Ноуэл – звезда школы искусств. – Это говорила Нина, тоже чуть в стороне, но справа от них с Лотти. – Его избрали членом Ассоциации колледжей. Это дает возможность участвовать в выставках в Лидсе и Манчестере, а может, и в Лондоне.

Не было высказано, однако подразумевалось, что, хоть Сагдены и не пользуются преимуществами имени Риммингтонов и их богатства, они намного впереди них там, где ценят творческий талант.

Уильям, заинтригованный, бросил искоса взгляд на младшую кузину. Художница по тканям. Любопытно, знает ли об этом отец. И знал ли дед. И по крайней мере можно быть совершенно уверенным в одном: Сагдены отнюдь не брэдфордские парии в деревянных башмаках, как о них думали в Крэг-Сайде. Впрочем, для него это не так уж много значит. Он, Уильям, гораздо теснее связан с говорящими на простом языке, честными трудящимися мужчинами и женщинами, чем с высокомерными представителями высшего общества, к которым всю жизнь так стремился причислять себя дед.

Как только он начал размышлять о честных, говорящих в открытую людях (он удерживал себя от этого все утро из уважения к печальным обстоятельствам), мысли его сразу обратились к Саре и ее семье. Наступит ли после смерти деда облегчение для него и для Сары, или теперь, когда он стал прямым наследником фабрики, все станет еще сложнее? Правда, она уже больше не работает у Риммингтонов. Она не вполне понимала, насколько это важно для нее же самой, однако уступила ему и стала одной из множества ткачих на фабрике Листера. Жилка начала пульсировать где-то в конце челюсти, возле самого уха. Что бы ни говорили люди, если бы их связь сделалась достоянием гласности, никто не мог бы упрекнуть его, что он принудил к сожительству одну из работниц на фабрике отца, воспользовавшись своим положением.

Дверь отворилась, и в комнату вошел отец. Уильям заметил, что лицо у него напряженное – то ли из-за переживаемого потрясения, то ли потому, что он уже испытывает груз новых обязанностей. Отец не принадлежал к числу людей, жаждущих власти, и почти немыслимо было представить его в роли всесильного фабриканта.

Он шел через комнату по турецкому ковру, а Гарри, Нина, Роуз и Лотти тотчас умолкли, понимая, откуда он пришел и с каким известием.

Уолтер легко коснулся ладонью плеча Ноуэла.

– Твоя мама ждет тебя в китайской гостиной, – произнес он дрогнувшим голосом.

Уильям скорее почувствовал, чем увидел, как Ноуэл вдруг весь напрягся, и ощутил прилив сострадания к двоюродному брату. Ни сам Уильям, ни Гарри не испытали особого потрясения, прощаясь с покойным дедом, восковое лицо которого ничуть не напоминало о полном энергии и движения Калебе Риммингтоне. Ноуэлу, понятно, будет тяжелее, потому что он не знал деда живым. Жилка возле челюсти продолжала пульсировать. Не слишком приятно для кого бы то ни было знакомиться с собственным дедом таким вот образом.

Ноуэл послушно и без колебаний вышел вместе с Уолтером из комнаты, в которой после этого воцарилась гробовая тишина. Еще минуту назад лед между ними таял с примечательной быстротой, а теперь, когда им напомнили, ради чего они собрались здесь все вместе, даже Лотти замерла в неловком молчании.

Спустя четверть часа гроб Калеба Риммингтона с подобающей скорбной торжественностью вынесли из Крэг-Сайда. За гробом следовала в полном составе его прежде разъединенная семья. Лиззи положила руку в черной перчатке на локоть брата. За ними шли Уильям и почти прижавшаяся к нему Лотти. Гарри сопровождал Нину. Замыкали шествие Ноуэл и Роуз. Множество других участников похорон, приглашенных сопровождать покойного из его дома, двигались за ними. Ноуэл был не вполне уверен, но все же решил, что один из весьма достойных на вид джентльменов – адвокат Риммингтонов. Еще одного он узнал: это был патриарх самой престижной семьи брэдфордских производителей шерсти Джейкоб Беренс.

Гроб и провожающие покойного в последний путь проследовали по холлу между выстроившимися в две параллельные линии слугами. У многих слуг на глазах были слезы, а одна совсем молоденькая служанка открыто утирала мокрые глаза.

Это произвело сильное впечатление на Ноуэла. Вплоть до последней недели он редко вспоминал о своем деде Риммингтоне, а из-за того, как он обошелся с матерью, не особенно его жаловал. Но человек, которого искренне оплакивали те, кто обслуживал его в частной жизни, не мог быть таким уж плохим.

Ноуэл мысленно вернулся к тому завораживающему моменту, когда он, стоя рядом с матерью у гроба, смотрел на строгие черты своего деда. Даже в смерти лицо Калеба Риммингтона сохраняло выражение уверенной силы. Первой реакцией Ноуэла было желание перенести эти черты на полотно. А еще он понял, почему пропасть между матерью и ее отцом оказалась такой глубокой и непреодолимой. Калеб Риммингтон был не из тех, кто легко уступает. С чем-то похожим на благоговение Ноуэл вдруг осознал, какую огромную смелость проявила его мать, женщина с мягкими манерами, когда решительно и твердо последовала зову сердца и вышла замуж за его отца.

Когда они покинули закрытые экипажи и вошли в брэдфордский кафедральный собор, там на хорах уже было полным-полно народу. Нина чувствовала себя так, словно к ней обратились взгляды всех присутствующих, когда она заняла место на церковной скамье во втором ряду. Ноуэл сел по одну сторону возле нее, Гарри – по другую. Как хорошо, что откуда-то взялись деньги, обеспечившие для них приличные траурные костюмы! Любопытно, гадают ли присутствующие леди о происхождении ее стильного костюма? Нина была убеждена, что ни одной из них не придет в голову, будто он сшит ею самой. Ни одна вещь, придуманная и сшитая ею для себя, не производила впечатления самодельной.

Все собравшиеся встали. Волны трагической и торжественной органной музыки омывали их. Беспокойные глаза Роуз остановились на осыпанном лилиями гробе у алтаря. Этому чисто формальному обряду в душной церкви она предпочла бы нечто прекрасное и первобытное. Похороны, достойные воителя. Погребальный костер, как у викингов, на поросшем вереском холме над Крэг-Сайдом.

Рядом тихо всхлипнула Лотти, слезы текли по ее щекам.

Роуз инстинктивно взяла руку Лотти в черной перчатке в свою. Долгую, очень долгую минуту пальцы Лотти оставались безответными, но потом, когда отзвучал последний стих гимна, исполненного всеми, кто был в церкви, эти пальцы переплелись с пальцами Роуз и крепко сжали их.

Глава 7

– Выходит, ты скоро перестанешь с нами водиться, а? – мрачно задал вопрос Микки Поррит, когда он, Роуз и Дженни устроились на своем излюбленном местечке, а именно на крыше сарая; при этом Бонзо бескомпромиссно уселся на голой каменистой земле и то и дело сердито взлаивал, чтобы напомнить о своем существовании.

– Ничего подобного. С какой стати мне с вами не водиться? – Роуз сорвала травинку, которая проросла из трещины в крыше сарая. – Я никуда не уезжаю.

– А я слыхал другое. – Микки, одетый в потертую курточку, притянул коленки к груди и обхватил их обеими руками. – Я слыхал, вроде вы сваливаете всей семьей в Илкли жить у этого пижона, твоего дяди.

Роуз нахмурилась – не из-за грубого слова, а потому, что тоже слышала нечто подобное. С самых похорон Нина не раз повторяла одно и то же: «Мама переменила намерение и согласна, чтобы мы переехали. А как же иначе? Кто согласится прозябать на Бексайд-стрит, если может жить в Крэг-Сайде?»

– Мой дядя Уолтер вовсе не пижон, – сказала Роуз, переводя разговор на ту почву, на которой чувствовала себя увереннее. – Он просто говорит правильно и красиво, вот и все.

– Он говорит, как пижон, одевается, как пижон, и водит пижонскую машину, – возразил Микки, не желая поддаваться на ее уловку. – И своего добьется, потому как Бексайд-стрит ему вовсе ни к чему.

Роуз нетерпеливым движением отбросила травинку на край крыши.

Дженни, которая терпеть не могла разногласий любого сорта, с беспокойством переводила взгляд с одного на другую. С того самого дня как они с Роуз свернули на Бексайд-стрит и увидели пижонскую машину возле дома номер двадцать шесть, ничего уже не было по-старому. Сплетни о Сагденах набирали силу. Даже отец Микки Альберт Поррит внес свою лепту в разговоры, заявив, что с того дня, как помогал им переезжать, понял: тут дело нечисто.

И Дженни заговорила примирительно:

– Может, дядя Роуз не будет приезжать сюда особенно часто, потому что ее дедушку уже… в общем, после похорон?

Роуз крепко сжала полные губы. Какое кому, в конце концов, дело до посещений ее дяди Уолтера? С тех пор как они начались, обращение Альберта с ней резко переменилось, а мама Дженни почти перестала заходить к ним домой.

– Это не потому, что она считает твою маму чересчур шикарной, – объясняла Дженни. – Она просто не хочет оказаться у вас в доме, если твой дядя приедет неожиданно.

– Но почему? – недоумевала Роуз. – Какое это имеет значение?

Этого Дженни не знала. Она только знала, что это имеет значение и что ее мама, когда она ей сказала о приезде шикарного дяди Роуз Уолтера в дом номер двадцать шесть, выронила из рук банку с вареньем и выглядела так, будто вот-вот упадет в обморок.

Дженни снова присела на корточки и стала ждать, что ответит Роуз Микки.

– Похороны моего дедушки не имеют никакого отношения к визитам дяди Уолтера, – заговорила Роуз, непреднамеренно усиливая тревогу Дженни. – Он родственник, член семьи, а родственники время от времени обмениваются визитами, верно?

– Что верно, то верно, – согласился Микки. – Только так бывает в обыкновенных семьях. – Он выковырял откуда-то комок земли и швырнул им в Бонзо, чтобы заставить того замолчать. – А твоя семья не в точности обыкновенная, правду я говорю? Ты даже не знала свою родню, пока твой дед не помер, и они все шикарные, разве не так? Разве они обыкновенные люди, такие, как моя родня, и родня Дженни, и Герти, и вообще все люди на Бексайд-стрит? Они шикарные, стало быть, и ты такая, как они, а ежели ты такая…

Роуз прекрасно поняла, что хотел сказать Микки. Он хотел сказать, что если и она шикарная, значит, не подходит для Бексайд-стрит. Изо всех сил сдерживая слезы, она вскочила на ноги.

– Не говори так, Микки Поррит! Не смей так говорить, иначе я больше никогда не стану с тобой разговаривать! Бексайд-стрит – это мой дом, и я имею такое же право жить здесь, как ты и Дженни!

Дженни, всегда готовая установить мир, тоже встала.

– Микки не хотел тебя обидеть, Роуз! – горячо заговорила она. – Он просто сбит с толку. Мы тут никогда не имели дела с пижонской семьей и…

Роуз ее не слушала. Она тоже была сбита с толку. Если даже Микки и Дженни начнут относиться к ней по-другому, узнав, что она в родстве с Риммингтонами, то что уж говорить об остальных ее приятелях и подругах? И как они станут относиться к Ноуэлу и Нине, к маме и отцу?

Она подбежала к самому краю крыши, легла на живот и начала сползать вниз до тех пор, пока не повисла над землей на руках. Потом под неистовый лай Бонзо отпустила руки и спрыгнула. При таком способе прыгать приходилось с не слишком большой высоты, но все же приземление было чувствительным.

– Роуз… пожалуйста… подожди меня…

Дженни подбежала к довольно высокой стене, разделявшей задние дворы и примыкавшей к сараю, – там можно было спуститься на землю более женственным способом.

С болью в сердце Роуз отметила про себя, что Микки и не подумал последовать за ней. Слезы снова навернулись ей на глаза. Почему сам факт, что у риммингтонов-ской части их семьи много денег, делает все таким нелепым? Сама она осталась такой же, как и раньше. И хочет иметь тех же самых друзей. А выходит так, вопреки здравому смыслу, что ее друзья с Бексайд-стрит оказались снобами. Почему дяде Уолтеру не приезжать к ним сюда, в дом номер двадцать шесть, если ему этого хочется? И почему Уильяму, Гарри и Лотти не поступать так же?

– С ка…кой бы сто…роны… ни по…смотреть н-на… это, люб…имая… ни…чего не вы…хо…дит, – с трудом выговорил Лоренс. – Как мо…гут… дети… Уол…тера сюда при…езжать? А ее. ли мы оста…немея здесь и де…ти ста… нут регу…лярно посе…щать Крэг-Сайд, они бу…дут чув-ст…во…вать себя не в сво…ей тарел…ке и там и тут.

Лиззи сидела, глубоко задумавшись, возле своей рабочей корзинки, полной носков, нуждающихся в штопке. Как ей переселить детей в дом своего детства и юности, если, пока отец был жив, их считали там нежеланными гостями?

Есть и другие вещи, которые следует принимать во внимание. Например, тот факт, что, выйдя замуж за Лоренса, она добровольно отказалась от того образа жизни, к которому привыкла в Крэг-Сайде. С тех самых пор, как она узнала Лоренса и полюбила его, она хотела от жизни только того, что Лоренс мог ей предложить. А сейчас он мог ей предложить Бексайд-стрит со всеми ее бытовыми неудобствами – и со всем ее дружелюбием.

Лиззи крепко сцепила пальцы на коленях. Решение ее зрело. Если они переедут в Крэг-Сайд, там не будет большой и громогласной Герти Грэм, которая каждый день заходит к ним поболтать с Лоренсом. Не будет Альберта Поррита, который приходит поиграть с ним в шашки или домино. Не будет Полли Уилкинсон, неожиданно возникающей на пороге с неизменно добрым словом. Не будет Дженни и Микки, то и дело вбегающих в дом или выбегающих из него так свободно и непринужденно, словно это их собственный дом. В те дни, когда Лоренс чувствует себя похуже, ему уже не удастся, полеживая в постели, наблюдать за людьми, проходящими мимо по улице. Помахать кому-то и почувствовать себя частью маленькой общины, как чувствует себя и она сама.

Лиззи снова крепко сжала расслабившиеся было пальцы. Если они переберутся в Крэг-Сайд, она лишится друзей, которых некем будет заменить. Настоящих друзей, таких, как Полли и Герти. Друзей, которые охотно придут на помощь в любой беде. И Лиззи этого не хотела. Она была сейчас в полной уверенности, что переезжать не следует. Несмотря на многие чисто материальные преимущества, какие мог предложить Крэг-Сайд, она не хотела жить там. Хотела сохранить маленькое убежище, которое сделала своим домом. Хотела остаться на Бексайд-стрит.

– Не думаю, что Ноуэл, Нина и Роуз будут чувствовать себя не в своей тарелке, оставшись здесь и регулярно посещая Крэг-Сайд, – заговорила она наконец, глядя на мужа глазами, полными любви. – Они такие же, как я. Умеют приспосабливаться.

Лоренс улыбнулся жене одной стороной рта.

– Ро…зи – разуме…ется. Но я… не уве…рен в Ноу-эле… и Нине.

Лиззи слегка сдвинула брови. Она тоже не была уверена, что Ноуэл и Нина согласятся с ее решением остаться на Бексайд-стрит. Она проговорила медленно:

– Все, что нужно Ноуэлу, – это возможность работать. Сейчас, когда он избран в товарищество художников и получил пособие, все прочее ему безразлично.

– А… Нина? – мягко возразил Лоренс. – Она всю жизнь меч…тает о Крэг-Сайде и… о том обра…зе жиз… – ни, какой ведут… Уильям, Гар…ри и Лот…ти. Если Уол… тер будет рад ее присут…ствию, мы… должны… предо… – ставить ей пра…во выбора.

– Без нас? – Лиззи удивленно уставилась на мужа. – Ты хочешь сказать, что она переедет туда, а мы останемся здесь?

Лоренс неловким движением сунул левую руку в карман за трубкой.

– Она… молодая жен…шина, Лиззи. Она больше не… ребенок. Нуж…но позвс. лить ей пос. тупить по собст… венной воле.

Лиззи быстро опустила глаза, взяла носок, который штопала, и нечаянно уколола большой палец штопальной иглой. Лоренс прав. Он, безусловно, прав. И даже если Нина не переедет жить в Крэг-Сайд, то уж Ноуэл непременно покинет дом, чтобы жить в Манчестере или Лондоне. И даже Роуз больше не ребенок.

– При…ходит время, ког…да мы должны будем от-пус. тить их всех, люби…мая, – сказал Лоренс, прочитав ее мысли; трубка так и осталась незажженной в его руке. – И Крэг-Сайд… самое… под…ходящее ме…сто для такой девуш…ки, как Нина, чтобы сде…лать… старт.

Лиззи кивнула. Лоренс, как и она сама, пришел к заключению, что, если предоставить Нине выбор, она предпочтет Крэг-Сайд.

– Но почему только кузина Нина? – удивленно спросила Лотти у отца, едва он сел за стол завтракать. – Почему бы кузену Ноуэлу и кузине Роуз тоже не переехать в Крэг-Сайд?

– Потому что они достаточно умны, чтобы понимать, что жизнь в пышном мавзолее не составляет цель и смысл существования, – сказал Уильям, накладывая себе почки и бекон с серебряного блюда на буфете. – Ноуэл использует школу искусств как свою личную студию и не хотел бы находиться от нее на расстоянии большем, чем требуется для короткой пешей прогулки, а Роуз просто предпочитает жить на Бексайд-стрит со своими родителями.

– Но почему? – настаивала Лотти. – Дома на Бексайд-стрит – всего лишь фабричные коттеджи. Как может кто бы то ни было предпочитать жизнь в таком коттедже жизни в Крэг-Сайде?

– Некоторые фабричные коттеджи похожи на маленькие дворцы, – возразил Уильям, усаживаясь за стол; при этом он думал о чистеньком коттедже родителей Сары и не заметил, что Гарри чуть-чуть приподнял брови.

Лотти уже открыла рот, чтобы заявить, что дедушка так не считал, но тут же закрыла его. Как ни странно, она начала понимать, что дедушка не всегда и не во всем был прав. И он был не прав, когда отказался от всякого общения с тетей Лиззи лишь потому, что она вышла замуж за человека, которого он не одобрял.

Лотти не знала отца Роуз, но решила, что это человек особенный, и тетя Лиззи особенная, это сразу видно. А ее кузина Роуз совсем, совсем особое существо.

Перекатывая яйца всмятку по своей тарелке, Лотти раздумывала о том, как хорошо было бы, если бы именно Роуз переехала к ним. Интересно, скоро ли она приедет в Крэг-Сайд с визитом? И позволит ли отец съездить вместе с ним на Бексайд-стрит, когда отправится туда в следующий раз?

Гарри, сидя рядом с Лотти напротив Уильяма и отца, поймал взгляд брата и сдвинул брови в знак предостережения. Он всегда читал Уильяма, словно открытую книгу, и понял, как тому хочется сообщить отцу, что его замечание о маленьких дворцах основано не на слухах, а на собственном опыте. Однако теперь, за завтраком и в присутствии Лотти, Уильяму не стоило заговаривать о том, что неизбежно привело бы его к признанию в любви к фабричной работнице.

– Я очень рад, что ты без всякого снобизма относишься к решению твоей тети Лиззи остаться на Бексайд-стрит, – вполне простодушно обратился к Уильяму отец. – Оно может казаться нам странным, но у Лиззи есть на то причины, и мы должны их уважать.

Гарри подцепил на вилку гриб. После смерти деда отец показал им себя с той стороны, о существовании которой его дети до сих пор не ведали. Если раньше он весьма редко упоминал имя своей сестры, то теперь оно постоянно было у него на устах. Гарри впервые пришло в голову, что отец не был таким уж противником брака Лиззи с Лоренсом Сагденом, как они привыкли считать. И теперь он повел себя так, словно этот брак вообще не вызывал его неодобрения. А если его остракизм по отношению к Сагденам был продиктован страхом перед гневом деда, то, возможно, его реакция на сообщение Уильяма о Саре не окажется такой, которую с огромными опасениями предчувствует Уильям.

Мысль была интересная, но далеко не столь захватывающая, как его мысли о Нине. При одном воспоминании о том, как она выглядела в кафедральном соборе с ее тициановскими волосами, пылающими, словно огонь свечи, на фоне черной шляпы и высокого воротника изысканного траурного костюма, Гарри ощущал жаркое возбуждение в чреслах. Господи, царь небесный! Она выглядела невероятно – и вела себя неподражаемо, с такой выдержкой, словно пышность и вся церемония похорон были для нее вполне обыденным явлением.

В то время как отец толковал Уильяму, как он рад тому, что Уильям так быстро и легко установил дружеские отношения с Ноуэлом, мысли Гарри от возбуждающей воображение перспективы повседневного общения с Ниной в Крэг-Сайде обратились к ее сестре с такой забавной и привлекательной мордочкой.

Собственно говоря, он толком разглядел ее лишь в соборе, да и то потому, что его внимание привлек ее красивый голос, когда все пели гимн. Разглядел – и не сразу смог отвлечься. Не только потому, что ее большие глаза цвета темного меда напомнили ему, как он в детстве, впервые попав в зоопарк, просто влюбился в маленького лемура, а потому, что лицо ее принадлежало к числу незабываемых. И он определенно где-то видел ее раньше.

– Это было у входа в магазин Брауна и Маффа, – сказала она ему гораздо позже, когда они вернулись в Крэг-Сайд с целой армией скорбящих для традиционной холодной трапезы. – Мы с Лотти столкнулись возле вращающихся дверей в магазин, и Лотти нечаянно выбила у меня из рук новую папку для рисунков. – Невзирая на печальные обстоятельства, Роуз одарила его самой широкой, безудержной улыбкой из всех, какие ему довелось видеть. – А ты наклонился и поднял для меня папку.

Его ответная улыбка была не менее широкой и сияющей.

– А ты так и не вошла во вращающиеся двери! – поддразнил он. – Куда же ты делась?

– На Киркгейт, – ответила Роуз, и в глазах у нее заплясали бесенята.

Их товарищество завязалось без усилий, и Гарри увел ее, чтобы показать портрет дедушки, а заодно и перевести разговор на ее очаровательную, соблазнительную, обворожительную сестру…

– Гарри, ты что, оглох или впал в транс?

Гарри моргнул и сообразил, что с ним говорит Уильям, и, как видно, говорит уже некоторое время.

– Ладно, повторяю, – сказал Уильям с подчеркнутым терпением. – Я отправляюсь в Брэдфорд, мы встречаемся с Ноуэлом. Он отведет меня в школу искусств и покажет свои работы. Они, должно быть, очень хороши, потому что через пару месяцев в Лондоне открывается выставка выдающихся произведений из всех школ искусств Великобритании и несколько живописных полотен Ноуэла будут там представлены.

Лотти уставилась на брата.

– В Лондоне? – недоверчиво спросила она. Уильям кивнул, бросил измятую салфетку рядом с тарелкой, отодвинул стул от стола и встал.

Лотти часто-часто заморгала. Совсем немного дней назад она испытывала по отношению к младшим Сагде-нам чувство превосходства, и только. Потом она познакомилась с ними, они ей понравились, и Лотти готова была великодушно пренебречь их общественным неравенством. А теперь, узнав об их талантах, она почувствовала себя ниже их! Роуз училась на художницу по тканям. Нина создавала модели одежды, она придумала и сшила себе такой траурный туалет, на который обратили внимание все, кто присутствовал на похоронах дедушки. А Ноуэлу предстояло выставить свои картины в лондонской художественной галерее. Как профессиональный художник, мало того, знаменитый художник!

– Я тоже поеду, – решительно объявила она. – Все занимаются интересными делами, и я тоже не собираюсь сидеть весь день со скучной домашней учительницей, пока Уильям и Гарри развлекаются с Ноуэлом.

Гарри вовсе не намеревался покидать Крэг-Сайд в тот день, когда Нина сделает его своим домом, и произнес самым беспечным тоном:

– Я не поеду с Уильямом. – Он повернулся к отцу: – И на фабрику сегодня не поеду. Хочу просмотреть дома цифры продажи шерсти.

Уолтер кивнул. Еще совсем мальчишкой Гарри проявлял больше интереса к семейному бизнесу, чем Уильям. Он никогда не упускал случая увязаться за дедом на фабрику, на брэдфордскую биржу шерсти или на торги. С тех пор как управление фабрикой перешло в руки Уолтера, он не раз был обязан умению Гарри разбираться в делах фирмы и с тайным страхом в душе дожидался окончания месяца, когда Гарри вместе с Уильямом должен был возвращаться в Оксфорд.

– Значит, я могу поехать вместе с Уильямом, папа? – не отставала Лотти, нарушая ход его мыслей. – Кузен Ноуэл не будет против и…

Уолтер почувствовал знакомый приступ панической нерешительности. Он от души желал, чтобы его семья и семья Лиззи вместе выезжали на пикники, подружились, но что, если Ноуэл предложит Уильяму и Лотти пойти с ним к нему домой на Бексайд-стрит? Для Уильяма с его воззрениями в этом нет ничего особенного. Даже хорошо, что он увидит, как живут фабричные рабочие, в том числе и рабочие с фабрики Риммингтонов. Но Лотти… При мысли о том, что его маленькая девочка столкнется с грубой реальностью быта на Бексайд-стрит, Уолтера прошиб холодный пот. Почему, почему, почему Лиззи с таким упорством отказалась перевезти всех своих в Крэг-Сайд? И ведь это именно Лиззи отказалась, не Лоренс, в этом Уолтер был убежден. Он должен был предвидеть все трудности, возможные в будущем, в том числе и такие, какую испытывает сейчас.

– Я не думаю, что это удачная идея, – начал он, желая, чтобы Уильям или Гарри пришли ему на помощь.

Уильям сделал это, но не совсем так, как рассчитывал Уолтер.

– По-моему, ты ошибаешься, папа, – сказал он, стоя и слегка опираясь рукой на спинку стула, на котором сидел за завтраком. – Лотти полезно посмотреть, как живут другие люди, а Брэдфордская школа искусств пользуется прекрасной репутацией, как ты знаешь. Наряду с Манчестерской школой и школой искусств в Глазго она считается одной из самых престижных за пределами Лондона.

Уолтер сдал позиции со смешанным чувством. Вероятно, Уильям прав. Вероятно, Лотти и в самом деле полезно повидать что-то в Брэдфорде. А он сам тем временем проведет утро на фабрике, а потом поедет на Бексайд-стрит, где Нина уже успеет собраться и будет ждать его. Быть может, удастся уговорить Лиззи сопровождать их и пообедать в Крэг-Сайде. Может, и Лоренс поедет с ней. Несмотря на все свои тревоги, Уолтер ощутил прилив дьявольского удовольствия. Лоренс в Крэг-Сайде? Калеб в гробу перевернется.

– Мы поедем на поезде? И на трамвае?

Глаза у Лотти так и сверкали от восхитительного предвкушения.

– А также пойдем пешком, – счел нужным предупредить Уильям, надеясь, что Лотти не утратит свою страсть к приключениям в ту же минуту, как ступит на булыжники крутых улиц Брэдфорда.

– А можем мы пойти на Бексайд-стрит? – Длинные ленты на матросской шапочке Лотти, черные по случаю траура по деду, развевались от ветра, пока они вдвоем шли по оживленной главной улице Илкли к вокзалу. – Можем мы повидать Роуз?

– Не знаю, – ответил Уильям как можно сдержаннее, стараясь, чтобы в голосе не прозвучало испытываемое им возбуждение. – Посмотрим.

К тому времени как они свернули к вокзалу, в голове у Уильяма царил полный сумбур. Господи, если даже Лотти разрешено будет посещать Бексайд-стрит, как может отец возражать против его визитов в дом Сары? А если он не станет возражать против посещений, то как он может возражать против их отношений? Это, в конце концов, отношения, мало отличающиеся от тех, в которые вступила с Лоренсом Сагденом много лет назад его тетка. И если отец сейчас нашел эти отношения приемлемыми, to…

«О, Сара! – мысленно восклицал он, усаживая Лотти в вагон поезда на Брэдфорд. – Когда-нибудь и как-нибудь мы своего добьемся! Ты только потерпи, Сара! Только люби меня! Пожалуйста, люби меня!»

Взбудораженная Роуз присела на край кровати, которую они с Ниной делили со дня переезда на Бексайдстрит, глядя, как Нина чуть ли не в десятый раз перекладывает вещи в своей холщовой дорожной сумке.

– Зимнее белье, головная щетка, ручное зеркало…

– На туалетном столике в Крэг-Сайде ты найдешь все, что нужно, в том числе и зеркало, – практично напомнила Роуз. – Скорее всего с посеребренной ручкой.

Нина извлекла из сумки головную щетку в черепаховой оправе и зеркало и положила то и другое на кровать.

– Блокноты для рисования, пастель, цветные мелки…

– Ты что, собираешься каждый день разъезжать из Илкли в школу искусств и обратно в автомобиле с шофером?

Нина уселась на пол возле кровати, положив на колени коробку пастелей и пенал с мелками.

– Разумеется, пока я там еще учусь.

Роуз отбросила с лица пряди отливающих золотом рыжих волос и уставилась на Нину:

– Что ты этим хочешь сказать?

– Полагаю, мне удастся поступить в колледж искусств Сент-Мартин. Дядя Уолтер обещал платить за меня.

– Колледж Сент-Мартин в Лондоне?

Лицо у Нины приняло виноватое выражение. Сестры, несмотря на разницу в возрасте, не имели секретов друг от друга, и теперь ей было неловко, что она не посвятила Роуз в свои планы, когда приняла решение перебраться в Крэг-Сайд, и не рассказала ей о доверительных разговорах с дядей Уолтером.

– Я не могу упустить такую возможность, Роуз, – пылко проговорила Нина, – так же как не могу упустить возможность жить в Крэг-Сайде.

Обычно веселое лицо Роуз сделалось печальным. Она тоже восхищалась Крэг-Сайдом, но не настолько, чтобы оставить родительский дом ради возможности жить там. Ей трудно было понять, как Нина могла поступить таким образом и с такой поспешностью. А теперь Нина говорит об отъезде в Лондон.

– Я буду жить в пансионе или остановлюсь у друзей дяди Уолтера, – сказала Нина, прочитав мысли сестры. – Ведь мы всегда это планировали, Роуз. По крайней мере для меня. А теперь благодаря дяде Уолтеру все планы сбываются.

Роуз промолчала. Многое, о чем раньше они могли только мечтать, стало реальностью: они в дружеских, семейных отношениях с двоюродными братьями и сестрой; они желанные гости в Крэг-Сайде; они больше не испытывают нужды в деньгах, хоть и неизвестно, то ли это благодаря наследству, оставленному матери дедушкой, то ли благодаря щедрости дяди Уолтера. Произошло так много хорошего, но почему на душе у нее неспокойно? Потому ли, что она знала, какой настойчивой в достижении собственной цели может быть ее сестра, или потому, что на будущее Нина наметила стать полной хозяйкой Крэг-Сайда?

– Я не думаю, что двоюродным можно вступать в брак, – заговорила она со всей прямотой, – но если ты выйдешь замуж за Уильяма, как же ты сможешь стать знаменитым модельером одежды? Такие модельеры должны жить и работать в больших городах. В Лондоне, Париже, Риме, Нью-Йорке. Ты не могла бы стать всемирно известным модельером и жить в Крэг-Сайде, а если Уильям в свое время унаследует фабрику со всеми вытекающими отсюда последствиями, вы оба не сможете жить где-то еще.

Нина покраснела до корней волос. Ей и в голову не приходило, что Роуз так точно угадает ее намерения.

– Двоюродные часто вступают в брак ради сохранения династии, – сухо возразила она. – Как, например, в королевской семье, там это сплошь и рядом. Кроме того, я считаю, что кузен Уильям и я предназначены друг для друга. Но об этом тебе еще рано знать слишком много. Ты слишком молода.

Роуз не имела привычки скрывать свои мысли, но теперь она это сделала. Если сказать Нине, что ею увлечен не Уильям, а Гарри, это лишь осложнит дело. Кроме того, не настолько она молода, чтобы не захотеть самой стать предметом увлечения Гарри.

– Если ты хочешь подрощаться с мамой Дженни, тебе лучше повидаться с ней прямо сейчас, – предложила она, спуская ноги с кровати и подумав при этом, что красотой ей никогда не сравниться с Ниной. – Она к нам вряд ли зайдет, зная, что дядя Уолтер может явиться с минуты на минуту.

– Мне кажется, она очень застенчивая, – сказала Нина, закрывая свою сумку. – Хотела бы я, чтобы и некоторые другие наши соседи обладали этим качеством! – Она встала и поаккуратнее заправила за пояс светло-коричневой длинной юбки блузку в желтую полоску. – В прошлый раз, когда приезжал дядя Уолтер, Герти, например, кричала, что ему стоит переехать сюда, раз уж он так зачастил на Бексайд-стрит. – Нина выразительно передернула плечами. – Представляешь, как бы она разошлась, если бы сюда явились Уильям, Гарри и Лотти?

Роуз могла себе это представить, но не считала чем-то особенным. Просто у Герти такая манера проявлять дружелюбие.

– Ты не переоденешься в черное из уважения к дедушке? – спросила она Нину, спускаясь вместе с ней по короткой лестнице. – Ноуэл носит черную повязку на рукаве, а так как ты собираешься жить в Крэг-Сайде…

– Я не прочь надеть черное, – ответила Нина, открывая дверь, которой заканчивалась лестница с верхнего этажа. – Черное мне идет. Переоденусь после того, как попрощаюсь с мамой Дженни.

– Не задерживайся там! – крикнула Лиззи из чуланчика, где она стирала рубашки. – Твой дядя может приехать в любую минуту.

– Я всего на пять минут, не больше, – откликнулась Нина уже от входной двери.

– Итак, ты собираешься начать жизнь самой любимой племянницы богатого фабриканта? – поддразнила Нину Полли.

Она стояла у большого деревянного стола, занимающего почти всю комнату, и месила тесто. Колечки темных волос обрамляли все еще красивое лицо с тонкими, изящными, словно у эльфа, чертами.

– Да, – ответила Нина с торжествующей улыбкой, но чувство справедливости заставило ее добавить: – Но не думаю, что я самая любимая племянница. Дядя Уолтер очень хотел, чтобы Роуз тоже переехала в Крэг-Сайд. – Она повернула голову к Роуз, которая устроилась на боковой спинке старого, набитого конским волосом дивана; для Нины оставалось загадкой, почему ее сестра наотрез отказалась от переезда. – Дяде Уолтеру, кажется, по душе, что Роуз говорит с брэдфордским акцентом, – продолжала она, еще более озадаченная. – Он называет ее своей маленькой йоркширской розочкой.

Полли взяла скалку и принялась раскатывать тесто. Было время, давнее, далекое, когда Уолтер Риммингтон называл ее Йоркширской Королевой.

Скалка перестала двигаться. Полли уставилась на тесто невидящим взглядом. Вспоминает ли он когда-нибудь о ней? Быть может, Роуз с ее йоркширским выговором напоминает ему о ней, Полли?

– Возможно, я и недолго пробуду в Крэг-Сайде, – говорила Нина, вертя в руках эмалированную кружку, которую Полли использовала, чтобы вырезать кружочки из теста для тартинок. – Я, наверное, поступлю в колледж искусств Сент-Мартин и буду учиться на модельера одежды.

Полли едва ее слушала. Теперь она поняла, что Ка-леб Риммингтон был прав, когда поставил перед Уолтером ультиматум: либо оставить ее, Полли, либо проститься со всякой надеждой унаследовать Крэг-Сайд и фабрику. Каким бы он был отцом, если бы не поступил именно так? Он, как это говорят, сам себя сделал, или, иначе сказать, вытянул себя наверх за собственные шнурки от ботинок. И стал одним из самых богатых и, если речь идет о текстильном производстве, самых влиятельных в графстве людей. Вполне естественно, что такой человек хотел, чтобы сын женился удачно.

И Уолтер, еще недостаточно сильный мужчина, чтобы противостоять такому отцу, женился удачно. Его жена была из Гарлендов, а Гарленды из Саттон-Плейс в Северном Йоркшире по праву считались одной из самых старинных и уважаемых семей в графстве.

– Ноуэл тоже может уехать в Лондон, – продолжала Нина, передавая Полли кружку: она решила, что Полли удовлетворена тонкостью раскатанного листа и ждет, когда ей отдадут «инструмент». – Несколько его картин будут показаны в Лондоне на выставке. Полли заставила себя вернуться к реальности.

– Твоя мама так и говорила мне, – сказала она, прижимая ободок перевернутой кружки к тесту и слегка надавливая на нее. – Она очень гордится Ноуэлом. И к тому же, – добавила она, поднимая кружку, чтобы вырезать из теста следующий кружок, – она очень гордится всеми вами, и она права.

Нина давно уже перестала считать Уилкинсонов вульгарными или бояться, что от них наберешься гнид.

– Я хотела бы попрощаться и с Дженни, – сказала она, чувствуя с возрастающим возбуждением, что пора вернуться в дом номер двадцать шесть: дядя уже может быть там и ждет ее. – Но ее нет дома, и я прошу вас передать ей привет от меня.

– Конечно, я непременно передам, а ты…

Тяжелые мужские шаги эхом отдались в гулком крытом проходе.

Полли собиралась сказать Нине, чтобы она была осторожной и берегла себя, особенно когда поедет в Лондон, но слова замерли у нее на устах.

Полли узнала эти шаги. Шаги, которые никогда уже не надеялась услышать. Шаги, которые когда-то были для нее самыми дорогими в мире.

– Дверь! – произнесла она в паническом страхе, обращаясь к Роуз. – Закрой ее, Роуз! Немедленно закрой!

Изумленная Роуз встала с дивана. Ясно, что Полли хочет, чтобы она закрыла дверь перед приближающимся по проходу посетителем, но почему? На Бексайд-стрит двери стояли открытыми до самых холодных зимних дней, нежелательных посетителей здесь не знали – за исключением контролеров.

Решив, что приближающиеся шаги принадлежат сборщику либо арендной платы, либо взносов за купленную в кредит одежду, Роуз кинулась выполнять просьбу Полли. Она опоздала на несколько секунд.

Не успела она взяться за ручку двери, как в проеме появился посетитель с приветливой улыбкой на устах.

– Дядя Уолтер! – воскликнула Роуз с величайшим облегчением. – А мы подумали, что пришел сборщик аренды!

Уолтеру вдруг стало очень весело. Он начинал радоваться своим визитам на Бексайд-стрит и своему познанию стиля жизни, совершенно непохожего на привычный ему. Сборщик аренды, скажите на милость! В следующий раз его, не дай Бог, примут за судебного пристава!

– Мама сказала, что Нина пошла попрощаться с матерью вашей подруги, – произнес Уолтер весело. – Она не хотела, чтобы я пошел сюда, но я подумал…

Тут он умолк. В то время как в проходе послышались другие шаги – это Лиззи бежала за ним по проходу, – Уолтер, застыв на месте, смотрел поверх головы Роуз на стройную хрупкую фигурку у большого стола в центре маленькой комнаты. На женщину с дешевой эмалированной кружкой в руке, женщину, одна щека которой была испачкана в муке.

– Полли? – прозвучал вопрос, высказанный еле слышным шепотом.

Роуз широко раскрыла глаза. Не уверенная, что верно разобрала слово, она отступила в сторону, чтобы дяде было лучше видно Полли.

– Полли? – повторил Уолтер уже без улыбки, а от его веселой доброжелательности не осталось и следа. – Это и вправду ты? Почему же Лиззи не сказала мне… почему она не…

Он слегка пошатнулся и оперся рукой о холодный камень стены, чтобы устоять на ногах.

У Роуз глаза распахнулись еще шире. Нина с отвисшей челюстью переводила взгляд с дяди на подругу матери и обратно. Откуда ее дядя мог знать Полли Уилкинсон? Она была ткачихой. Ее социальный мир состоял из Бек-сайд-стрит, фабрики, редких поездок на рынок за покупками и еще более редких пикников на Шипли-Глен. Каким чудом вышло так, что дядя с ней на ты и называет ее просто по имени?

Вся кровь отлила с лица Полли. Неуверенным движением она поставила на стол кружку, и как раз в эту минуту на пороге рядом с Уолтером появилась Лиззи и прерывистым от быстрого бега, задыхающимся голосом произнесла:

– Прости, Полли. Я пыталась его удержать, но он меня не слушал…

Полли тоже ее не слушала.

Под изумленными взглядами Нины и Роуз она отошла от кухонного стола и направилась к их ошеломленному дяде, протянув к нему руки. Голос Полли дрожал от переполнявших ее чувств, когда она сказала:

– Здравствуй, Уолтер, милый. Сколько времени прошло, верно? Не войдешь ли ты и не выпьешь ли чашку чаю? Не хочешь ли почувствовать себя как дома?

Глава 8

– И он почувствовал себя как дома именно там, – с кривой усмешкой проговорил Гарри, – потому что миссис Уилкинсон категорически отказывается посещать Крэг-Сайд.

Стоял май следующего года. Нина и Ноуэл на несколько дней приехали в Йоркшир; Нина проводила здесь конец каникул, а Ноуэл приехал, чтобы лично присутствовать на выставке в Лидсе, где были представлены его картины, и порадоваться их триумфу.

– Спасибо ей за такую любезность, – заметила Лотти. – Можете вы представить, какое неудобство причиняли бы ее визиты?

Все четверо – сама Лотти, Нина, Ноуэл и Гарри – только что закончили игру на корте двое на двое, и Лотти в изнеможении растянулась на мягкой траве.

– Пусть это будет самой большой из твоих забот, – со смехом ответил ей Гарри; он сидел на индийский манер, скрестив в лодыжках ноги в узких белых брюках. – Вот если бы отец взял да и женился на ней, тогда тебе пришлось бы куда хуже.

Лотти испустила крик ужаса и мгновенно приняла сидячее положение. Роуз, которая сидела, обхватив руками колени, поправила свою светлую соломенную шляпу с широкими полями для защиты от солнца и сказала сердито:

– Ну и что в этом такого? Почему вы не можете просто порадоваться за них? Ваш отец счастлив. Надеюсь, теперь уже всем ясно, что Полли не охотница за деньгами. Если они хотят пожениться, почему бы и нет?

– О Боже, – устало произнесла Нина, оперлась на локоть и потянулась за кувшином с лимонадом со льдом. – Только не надо еще раз об одном и том же! Если тебе, Роуз, неясно, что Полли Уилкинсон в качестве хозяйки Крэг-Сайда – настоящее стихийное бедствие для всех нас, то я в полном отчаянии, уверяю вас.

Она выразительно посмотрела на Уильяма из-под завесы густых ресниц. Он был так же молчалив и неприветлив, как всегда, но не может же он оставаться безразличным к тому, что его отец женится на Полли? Или может? Нина подавила досадливый вздох. В конечном счете Уильям стал ее большим разочарованием. Несмотря на все усилия Нины вызвать его интерес, он упорно отказывался проявлять к ней нечто большее, чем обычное родственное внимание. С другой стороны, Гарри был сильно увлечен ею. Но Гарри не наследник Крэг-Сайда и фабрики, а она жаждала заполучить Крэг-Сайд любой ценой.

– Для Лотти, Гарри и Уильяма Полли была бы самой подходящей мачехой из всех, на ком бы мог жениться дядя Уолтер, – упрямо возразила Роуз, которой был просто ненавистен аффектированный тон, усвоенный Ниной с тех пор, как она стала студенткой колледжа Сент-Мартин. – У нее чудесный характер, она добрая и…

– И она фабричная работница, – с так называемым святым терпением произнесла Лотти, подчеркнув два последних слова. – Мне вполне понятно, что она подруга твоей матери и ее соседка и что ты ее любишь, Роуз, но папа стал бы всеобщим посмешищем, женись он на ней. И мы, кстати, тоже.

Уильям налил себе стакан лимонада из кувшина и проговорил необычно резким голосом и со странной интонацией:

– Что тебя больше всего беспокоит, Лотти? Что миссис Уилкинсон велит всем в Крэг-Сайде носить деревянные башмаки и шали и будет разговаривать со слугами с тягучим йоркширским акцентом?

Роуз, поняв, что сарказм Уильяма – это способ выразить солидарность с ней, бросила на кузена благодарный взгляд.

Гарри почувствовал себя неспокойно. Не дай Бог, чтобы брат рассказал Сагденам, что тоже любит фабричную работницу.

Расслабленности Нины как не бывало. Она, выходит, была права, подозревая, что Уильям безразлично относится к перспективе женитьбы отца на Полли. Почему это так, оставалось, для нее загадкой, как, впрочем, и многое другое в Уильяме. На этот раз она даже не попыталась скрыть вздох. За шесть месяцев пребывания в колледже она познакомилась с самыми известными в мире искусства подделками, и это изменило ее отношение ко многим вещам.

Например, к Роуз. Она уже не была так близка с ней, меньше ее понимала. Да и как понять то, что Роуз не только настояла на том, чтобы остаться с родителями на Бексайд-стрит, но и на том, чтобы Дженни Уилкинсон и Микки Поррита считали ее близкими друзьями. Или к Уильяму… Она питала на его счет большие надежды, но они быстро потускнели.

Когда Роуз начала доказывать Лотти, что выговор Полли Уилкинсон немногим более заметен, чем ее, Роуз, Нина сделала глоток из стакана с лимонадом и глянула на своего старшего кузена исподтишка. Выглядел он хорошо, но не слишком. Он не обладал подчеркнутой мужественностью некоторых молодых людей, с которыми она познакомилась в Лондоне. Таких, как Руперт Уинтертон. Молодых мужчин с чисто лондонской щеголеватостью и лондонским стилем. А вот Гарри этими качествами обладает. Он достаточно уверен в себе и наделен тем, что ее друзья-чехи из колледжа называют словечком «хутспа», – то есть напористостью, даже нахальством.

– А я вот живу на Бексайд-стрит и вполне подхожу для Крэг-Сайда, – продолжала Роуз, не слезая со своего конька.

Нина театрально вздохнула и посмотрела в сторону Ноуэла – как он воспринимает идиотизм Роуз. Он спал, подложив руки под голову, его темно-каштановые волосы были спутаны, как у ребенка.

– Да, но ты не всегда жила на Бексайд-стрит, – заметила Лотти, стараясь быть по возможности справедливой к любимой кузине, – а миссис Уилкинсон всегда.

Не отворачиваясь от Ноуэла, Нина ощущала на себе взгляд Гарри, и это будоражило ее чувства. Гарри даже более мужественно красив, чем Руперт Уинтертон, но если она станет поощрять Гарри, то на мечтах вызвать интерес Уильяма можно поставить крест.

Медленно, словно бы совершенно непроизвольно, она поставила на траву стакан и слегка повернула голову в сторону Гарри.

Его глаза так и вспыхнули, посылая толчки возбуждения в те части ее тела, о существовании которых Нина до сих пор не догадывалась.

– …Полли по крайней мере не станет навязывать вам свою волю, – по-прежнему долбила свое Роуз.

Все с тем же видом полного безразличия, с каким она смотрела на Гарри, Нина переключила внимание на разговор между Роуз и Лотти, но щеки у нее горели, а сердце так и прыгало. Хотя она позволила Руперту Уин-тертону поцеловать себя, действие этого поцелуя было ничтожным по сравнению с действием на нее взгляда Гарри. Что касается Уильяма… она окинула взглядом его высокую, немного угловатую фигуру и поняла, что, даже если бы он влюбился в нее сверх всякой меры, он не пробудил бы в ней такого отклика даже за миллион лет.

– Мы никогда с тобой не сойдемся во взглядах на этот вопрос, Роуз, так что давай лучше поговорим о том, в чем мы можем прийти к согласию, – благоразумно сказала Лотти; ее светлые и длинные, до самой талии, волосы сияли на солнце, словно крученый шелк. – Давай обсудим, откуда лучше всего смотреть на коронацию. Папа утверждает, что лучше всего от Вестминстерского аббатства, а Ноуэл считает, что нужно занять место на Стрэнде, по которому будет двигаться процессия, и оттуда мы лучше всего увидим короля Георга и королеву Марию.

Нина встала; стремительно взметнувшаяся длинная, в складку, юбка для тенниса подчеркнула врожденную грацию девушки.

– Какая жалость, что наш лондонский дом расположен не на том берегу реки! Он не на пути ни у какой процессии, иначе мы могли бы наблюдать за коронацией из окон третьего этажа.

Ноуэл приоткрыл один глаз.

– На третьем этаже находится моя студия, – сухо проговорил он, не вынимая рук из-под головы, – но даже если бы ее окна выходили на само аббатство, я предпочел бы, чтобы по ней прошлось стадо слонов, чем ты и твои друзья.

Несмотря на небрежный тон, которым они заговорили о лондонском доме, снятом для них Уолтером, им трудно было скрыть свою радость. Дом находился возле парка Баттерси, верхний его этаж был превращен в студию, и пожилая экономка присматривала за новыми обитателями орлиным взором. По крайней мере так считал дядя Уолтер. Нина снова вспомнила о поцелуе Руперта Уинтертона и подумала, что это, пожалуй, недопустимая вольность для девушки, которой только через месяц исполнится восемнадцать, девушки, которая всего полгода назад никуда не выезжала, кроме окрестностей Брэдфорда, и жила на непрезентабельной Бексайд-стрит.

Ноуэл снова задремал, и Нина сказала, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в особенности и тщательно избегая смотреть на Гарри:

– Солнце становится слишком жарким. Я, пожалуй, пойду в дом.

Уильям, погруженный в мысли о Саре, пробормотал нечто маловразумительное. Лотти сказала:

– Я не уйду, пока не сыграю гейм с Роуз. Она слабо разбирается в правилах, но почему-то всегда выигрывает.

Роуз, все еще раздраженная пренебрежительными замечаниями о Полли, ответила сердито:

– Я не разбираюсь в правилах, потому что начала играть месяц назад. У нас на Бексайд-стрит нет теннисных кортов.

Гарри усмехнулся, зная, что обе девочки не прекратят перепалку, пока и та и другая не сочтут себя победительницами. Со дня похорон деда они тесно сдружились, но Лотти постоянно жаловалась на то, что Роуз из упрямства не хочет жить в Крэг-Сайде.

Он слегка повернул голову и наблюдал через плечо за тем, как Нина идет к дому, причем ее длинная юбка завлекательно колышется вокруг ее ног. Матросский воротник белой теннисной блузы придает ей вид заправского морехода. Гарри улыбнулся. Любопытно, плавала ли она когда-нибудь под парусом. Что, если бы они вдвоем, только вдвоем очутились в маленькой лодке, в безлюдном месте и вдали от берега?

– На Бексайд-стрит мы играем в лапту, – сказала Роуз, поднимая брошенную на траву ракетку Нины. – Может, нам удалось бы поиграть в лапту на террасе. Она достаточно большая.

Гарри, который смотрел, как Нина поднимается по ступенькам террасы, вдруг встал и поднял с земли свою ракетку.

– А ведь Нина права насчет солнца, – произнес он глубоким, полным обаяния голосом. – Я тоже пойду в дом. А на твоем месте, Роуз, я не снимал бы шляпу во время игры. Ты же не хочешь получить солнечный удар.

Роуз улыбнулась ему ласковой, счастливой улыбкой. Хотя Гарри не высказал своего суждения, когда они с Лотти вели спор о Полли, Роуз понимала, что он не возражал бы против женитьбы отца на этой женщине.

Вскоре после похорон дедушки каждый из Римминг-тонов побывал на Бексайд-стрит. Лотти считала свой визит приключением, но таким приключением, которое ей не хотелось бы повторить. Уильям стал на удивление частым посетителем; он заворачивал к ним по пути, стараясь установить дружеские отношения с Лоренсом, и обменивался любезностями то с Герти Грэм, то с Альбертом Пор-ритом, то с кем-нибудь еще. Однако именно Гарри без всяких усилий сошелся с их соседями по Бексайд-стрит.

Он проявлял искренний интерес к любимой лошади Поррита. Он вел себя запанибрата с Бонзо, привязчивым до безумия. Он платил грубиянке Герти ее же монетой, и раскатистый хохот бой-бабы доносился до Бычьего брода. Он познакомился с Полли, но с большим тактом ни единым словом не намекнул на то, что знает о ее близких отношениях с его отцом, понимая, что сильно смутит ее, поступи он иначе. Дженни его стеснялась, но он ей нравился. Только Микки Поррит неизменно держал себя с Гарри отчужденно и даже враждебно.

– Идем, – окликнула Роуз Лотти, выходя из своей глубокой задумчивости. – Я уже сыграла в дублях, а ты нет, и, конечно, побьешь меня снова, но это несправедливо. Меня как-никак специально обучали теннису. Один Бог знает, что сказал бы мой тренер, узнав о твоих неизменных победах надо мной!

Звук первого удара Роуз по мячу прозвучал далеко позади, когда Гарри, перепрыгивая через две ступеньки, поднимался на террасу. Нина уже скрылась из вида, но Гарри отлично знал, где ее искать. Еще до того как Нина оставила Крэг-Сайд ради Лондона, ее любимым местом в доме стал зимний сад. Даже сейчас, в жару, он оставался самым приятным уголком в Крэг-Сайде, главным образом из-за чудесного прохладного фонтана.

Спустя несколько минут Гарри погрузился в голубовато-зеленые заросли, напоенные запахом лилий, и, внезапно остановившись, глубоко втянул в себя воздух.

Она сидела на бронзовом бортике фонтана, и, едва глаза их встретились, Гарри понял, что ничуть не удивил ее своим появлением, что она специально удалилась от всех остальных ради того, чтобы он последовал за ней, в чем она не сомневалась и чего хотела. У Гарри перехватило горло, кровь бешено понеслась по жилам.

В отсутствие Нины он много думал о разумности вступать с ней в любовную связь. Она, в конце концов, его близкая родственница. Если все это завершится интимной близостью, он не сможет просто оставить Нину и никогда больше ее не видеть. Возникнет множество трудностей и неприятностей. Но Гарри о них не тревожился, потому что всерьез в них не верил. Его страсть к Нине не была случайной и мимолетной. Она была судьбоносной и достаточно глубокой. Быть может, на всю жизнь.

Гарри медленно подпер дверь теннисной ракеткой и направился к Нине. Глаза их встретились, и Нина встала, понимая, что он пришел поцеловать ее; понимала, что ей самой этого хочется; понимала, что ей хотелось этого с их первой случайной встречи возле магазина Брауна и Маффа, когда Гарри наклонился поднять папку Роуз.

Он остановился перед ней так близко, что икры Нины уперлись в холодную, твердую бронзу.

– Отступать некуда, тебе это понятно?

Нина кивнула, слишком охваченная желанием, чтобы говорить. Гарри потянулся к ней, и она пришла к нему в объятия, подняла руки и запустила пальцы в пружинистую жестковатость его волос; губы ее раскрылись навстречу его губам, твердым, горячим и требовательным.

Роуз остановилась так внезапно, что едва не упала. В первой подаче она порвала струны на своей ракетке и побежала следом за Гарри, чтобы одолжить ракетку у него. Теперь она стояла у дверей зимнего сада, широко раскрыв глаза, потрясенная зрелищем страстных объятий Нины и Гарри.

Она никогда не видела, чтобы люди так целовались, – даже ее родители. Одной рукой Гарри прижимал к себе Нину, а другой ласкал ее грудь, и его загорелая кисть темным пятном выделялась на снежной белизне теннисной блузы Нины.

Они не замечали ее присутствия; не замечали никого и ничего – только друг друга.

Роуз все еще не могла сдвинуться с места, когда услышала стон Гарри, а потом негромкий всхлип Нины – словно от боли. Но то не была боль. Нина испытала доселе неведомое ей чувство, и Роуз, несмотря на свои пятнадцать лет, поняла какое.

С трудом, едва держась на ногах, она повернулась и пошла прочь, не желая, чтобы ее заметили; в душе у нее бушевала буря, и Роуз не могла разобраться, что терзает ее больше всего.

Гарри был ее другом. Он стал им сразу после того, как их семьи воссоединились. Между ними возникло полное взаимопонимание – настолько полное, что порой не нужны были слова. Гарри, например, понимал причины ее категорического нежелания перебираться в Крэг-Сайд, оставив родителей; понимал и одобрял их. Понимал ее верность Дженни и Микки. Если Лотти порой держалась командного тона, а Нина раздражала Роуз своей претенциозностью, то во взгляде Гарри она всегда встречала веселое, чуть насмешливое дружелюбие.

А теперь Гарри целовал Нину! А Нина, которая никогда не делала секрета из своих планов на Уильяма, позволяла ему целовать себя и отвечала на поцелуи, мало того, позволяла ему еще более потрясающие вольности!

Совершенно непонятные для нее самой слезы катились по щекам, когда она бежала неизвестно куда – только бы подальше от зимнего сада.

Причудливого узора ворота из чугунного литья, которыми заканчивалась подъездная дорога к Крэг-Сайду, выходили на широкую тропу, уступами поднимающуюся на холм Илкли-Мур. До любимой ею речки возле Бексайд-стрит было, увы, далеко, и Роуз, словно стрела из лука, понеслась к вершине холма.

К тому времени как она добралась до заросшей папоротником площадки, Роуз совсем запыхалась и очень устала. Более смущенная и несчастная, чем когда-либо после болезни отца, она бросилась на пружинистый торф и, глядя на далекие отсюда крыши Илкли, попробовала разобраться, почему вид Нины в объятиях Гарри привел ее в такое отчаяние.

Может, потому, что это оказалось такой неожиданностью? Ведь Нина не проявляла ни малейшего романтического интереса к Гарри. Целью ее надежд и притязаний был Уильям. Или ее потрясла невероятная страстность их объятий?

Роуз обхватила руками колени. Ведь вроде бы нет никакой разумной причины так волноваться. Пусть ей всего пятнадцать лет, но жить на Бексайд-стрит и оставаться в этом возрасте наивным ребенком немыслимо. Ее тоже целовали, хоть и совсем не так, как Гарри целовал Нину. Но в то время как Нине явно нравился этот опыт, Роуз целоваться совсем не понравилось, о чем она и сообщила Микки, причем вполне определенно.

Роуз опустила подбородок на колени. То был случай, который едва не положил конец их дружбе с Микки, и только его грубоватые и не совсем складные извинения предотвратили разрыв.

Она крепко сплела пальцы и подумала, что ей до сих пор непонятно, почему Микки действовал столь

Где-то далеко церковный колокол пробил час, но который это был час, Роуз не имела представления. Она медленно пошла к тропе. Лотти все еще ждет ее, а она в таких случаях нетерпелива. И разозлится на нее, очень сильно разозлится.

– Нисколько я не злюсь, – сказала Лотти Ноуэлу, опускаясь на колени в траву неподалеку от него. Уильям улизнул куда-то по своим загадочным делам, и Лотти была так рада остаться с Ноуэлом наедине, что ни о какой злости речи быть не могло. – Я только сказала Роуз, что сыграю с ней один гейм, раз ей не удалось поиграть в дублях.

Ноуэл, все еще лежа на спине, недоверчиво хмыкнул. Лотти обладала множеством качеств, в большинстве вполне приемлемых, но беспредельным альтруизмом она не отличалась. Если она не обиделась на Роуз за то, что та не пришла играть, значит, это ее устраивает. Он начал лениво гадать, почему бы оно так. Но размышлял он на эту тему недолго.

– Папа сказал, что тебя пригласили на прием в муниципалитет Лидса, – сказала Лотти со своей обычной прямотой. – Я много раз видела лорд-мэра, когда бывала с папой на приемах, и он просто душка. Я уверена, что он не станет возражать, если ты возьмешь меня с собой сегодня вечером.

Ноуэл повернулся на бок, перенеся вес тела на согнутую руку.

– Это пир искусства и его деятелей, – сухо ответил он. – Я приглашен потому, что мои работы выставлены в Лидсе. Какой тебе-то интерес ехать туда?

Лотти достала из кармана теннисной блузы лиловую ленточку и перевязала ею сзади шелковистый водопад неординарно и почему так странно вела себя Дженни, когда она рассказывала ей об этом. И уж точно оставалось для Роуз непонятным, как это Гарри, который так часто обменивался с ней насмешливыми взглядами, если Нина начинала с пафосом говорить о Лондоне или о своем колледже, теперь взял да и влюбился в Нину. Он явно в нее влюбился, иначе не целовал бы с такой страстью.

Пчела начала кружить в опасной близости от ее лица. Роуз разжала руки и отмахнулась от пчелы. Ей не хочется, чтобы Гарри любил Нину, потому… потому…

Роуз попыталась привести мысли в логический порядок, но не смогла.

Пчела перелетела на колокольчик. Две маленькие птички, о чем-то оживленно чирикая, уселись на ближайший кустик вереска.

Почему она не могла вести себя так? Потому что не^, хотела? Или потому что боялась?

Ответ пришел почти немедленно. Да, она боялась И в этот момент четкого самопознания Роуз поняла при чину страха.

Кажется, время остановилось. Пчела улетела. Птич ки на кустике вереска примолкли.

Роуз неловко поднялась на ноги. Как же она не сообразила раньше? Как могла она оценивать свою дружбу с Гарри так же, как отношения с Микки или дружбу с Дженни и Лотти?

Роуз оцепенело уставилась на далекие крыши Илк-ли, понимая, что даже если она верно разобралась в своих чувствах, это ничего не меняет. Такие поразительно красивые молодые мужчины, как Гарри, не влюбляются в девушек с рыжими волосами и глазами, как у пекинского мопса. Они влюбляются в таких, как Нина. Девушек головокружительно красивых и грациозных.

своих длинных волос. Она хотела быть там из-за него – так приятно купаться в лучах хотя бы чужой славы. «Выдающийся талант» – так писал о Ноуэле ведущий отдела искусств в «Йоркшир обсервер». И еще: «Молодой человек, чьи работы отличаются великолепной экспрессией».

– Потому что у меня больше опыта участия в официальных приемах, чем у тебя, – с неподражаемой уверенностью заявила Лотти. – Когда мама умерла, я часто сопровождала папу на приемы. Он уверяет, что это делало их менее скучными.

В глазах у Ноуэла вспыхнула смешливая искорка. Лотти было восемь лет, когда умерла ее мать. Если дядя Уолтер начал брать ее с собой на званые обеды в таком до смешного раннем возрасте, неудивительно, что она такая уверенная в себе и не по годам развитая.

– Осмелюсь предположить, что это ты делала их менее скучными, – сказал он, – но сегодняшний прием ориентирован на искусство. Там будут покупатели произведений и торговцы ими, и прием вряд ли окажется скучным. По крайней мере для меня.

Глаза их встретились. У Лотти они были просто необыкновенные: ясные, чисто серые, с очень черными зрачками.

– Так возьми меня, потому что я интересуюсь искусством, – упорствовала она.

Ноуэл улыбнулся – ему стало еще забавнее. Лотти интересуется искусством, это что-то новенькое, ведь все, что она о нем знает, можно уместить на обороте почтовой марки.

– Нет, – ответил он, отлично зная, что из всех членов семьи только он может говорить ей «нет». – Если бы я и взял кого, то Нину. Ты заглядывала в последнее время в ее альбом с эскизами? Все нарисованные ею фигурки точь-в-точь похожи на тебя.

Лотти растерянно моргнула, настолько удивленная, что даже забыла на время о своих усилиях убедить Ноуэла взять ее с собой.

– На меня? Но зачем она так делает?

Лотти нахмурилась. Они не сошлась с Ниной так близко, всем сердцем, как вышло у нее с Роуз. Ей не понравилось, что во время первого визита в Крэг-Сайд Нина совершенно им не восхищалась и вела себя так, словно привыкла к подобным домам, в то время как в действительности жила в брэдфордском фабричном коттедже. Возмущал Лотти и тот факт, что Нине, всего на год с небольшим старше ее, было позволено жить без особого присмотра в Лондоне и пользоваться полной свободой, в то время как она, Лотти, находясь под неусыпным надзором отца, могла об этом только мечтать.

Лотти нахмурилась еще сильнее. Может, Нина хочет высмеять ее? Фигурки, о которых упомянул Ноуэл, – это нечто вроде вешалок для одежды, придумываемой Ниной, и хотя Ноуэл думает иначе, все равно нет ничего лестного в том, чтобы выступать на рисунках в роли таких «вешалок».

Совсем другое дело, если бы Ноуэл попытался уловить сходство и воплотить его в изображении! Лотти приняла более удобную позу, усевшись на корточки.

– Папа хотел бы, чтобы ты написал мой портрет, – заявила она, прекрасно понимая, что, если отец и не выражал подобного желания, он сделает вид, будто идея давно уже засела у него в голове.

Ноуэл повалился на спину, испуская стоны притворного отчаяния. Лотти, прекрасно понимая, что если вдохновит Ноуэла, то заполучит его на несколько недель, а может, и месяцев, улыбнулась ему милой улыбкой ласковой кошечки. Он может начать портрет хоть завтра и работать над ним каждый день до конца каникул. Потом, когда они всей семьей поедут в Лондон на время коронации, она попросит отца, чтобы он позволил ей пожить в доме на Баттерси. Ненадолго, конечно, – этого он никогда не допустит, – но хотя бы до того времени, когда портрет будет окончен.

Какое-то движение привлекло ее внимание к довольно отдаленному участку подъездной дороги. Прищурившись от солнца, Лотти убедилась, что приближается Роуз. Даже не дав себе минуты удивиться тому, где же была до сих пор Роуз, Лотти вскочила, замахала обеими руками в пламенном приветствии и закричала радостно:

– Иди скорей! Нам надо сыграть! Мы успеем до чая, если начнем прямо сейчас!

Глава 9

Сара Торп подъехала на своем велосипеде к стоянке возле узкого прохода, который вел от Аллертона через лес в долине Челлоу к верхней части Хоуорт-роуд. То было место постоянных встреч Сары и Уильяма, потому что оно находилось ближе всего к уединенному сельскому уголку, принадлежащему Западному Брэдфорду. Двадцать минут приятной прогулки на велосипеде от фабрики, где работала Сара. Потом они с Уильямом медленно шли через лес, а когда с неохотой прощались, дорога Сары к дому в Толлер-лейн все время вела под гору.

Улыбка появилась на губах Сары, едва она слезла с высокого велосипедного седла. Уильям явно ускользнул от партии в теннис, чтобы встретиться с ней, так как он был одет в спортивный блейзер и белые теннисные брюки.

– Привет, милый, ты давно меня ждешь? – спросила она ласково, едва Уильям выступил из тени под деревом, у которого стоял. – Я торопилась как могла, но мне сначала пришлось выполнить одно поручение папы.

Уильям уже спешил к ней и обнял за талию, как только подошел близко.

– Я ждал десять минут, – ответил он, вдыхая запах розовой воды от ее волос и наслаждаясь каждой секундой прикосновения к Саре. – Мне казалось, что прошло десять часов.

Сара прижала ладони к его груди и слегка отклонилась, чтобы видеть его лицо.

– Я должна быть дома к шести, – сказала она, понимая, как он будет разочарован. – Папа сегодня проповедует в Литтл-Хортоне и хочет, чтобы я пошла с ним.

Уильям было подумал, не пойти ли и ему в Литтл-Хортон, чтобы послушать проповедь ее отца, но тотчас отказался от этой мысли. Это могло бы послужить поводом для сплетен, которых они всячески старались избегать, и к тому же вряд ли стоило являться в часовню методистов в костюме для тенниса.

Он неохотно убрал руки с ее талии, зная, что, удержи он Сару на секунду дольше, непременно ее поцелует, а начав целовать, не сможет остановиться.

– Значит, у нас немного времени для разговоров, любимая, – сказал Уильям, беря руку Сары в свою.

Они пошли по узкой тропе, ведя велосипеды свободной рукой.

– А поговорить нам есть о чем, – после недолгого молчания заметил Уильям.

Сара крепче сжала его руку. Она знала, что, если Уильям заговорил таким тоном, как сейчас, его мучит все та же проблема: как рассказать отцу, что он любит Сару и хочет жениться на ней. Легкая тень набежала ей на глаза. Каждая минута, проведенная вместе, была для них драгоценна, и Саре очень не нравилось, что, вместо того чтобы испытывать удовольствие от общения друг с другом, они в конце концов сводили разговор к обсуждению возможной реакции его отца на нее как будущую невестку.

Сара не разделяла этой тревоги. Спокойная и безмятежная по натуре, твердо уверенная в своих силах и способностях, она считала трудности, испытываемые в этом смысле отцом Уильяма, его собственными и больше ничьими.

– Ты говорил, что больше не станешь волноваться по этому поводу, – терпеливо напомнила она. – Ты собирался объясниться с ним, когда тебе исполнится двадцать один год.

– Мне исполнится двадцать один год через четыре недели, – заметил он с кривой усмешкой. – Потому нам и стоит поговорить об этом, Сара. Я хочу, чтобы ты была возле меня, когда я сообщу новость. И хочу познакомить тебя со всеми родственниками до того, как это произойдет.

Сара искоса посмотрела на него широко раскрытыми глазами:

– С твоим братом и сестрой? Но ведь ты говорил, что твоя сестра здесь не помощница. Ей будет ненавистна сама мысль о твоей женитьбе на фабричной девушке.

Легкая улыбка тронула его тонкие, красиво очерченные губы.

– Да, я так говорил, но до того, как в нашу жизнь вошли мои двоюродные сестры и брат. Я говорил тебе, что мои дядя и тетя живут на улице рядом с той, на которой живешь ты. Отец сказал Роуз, моей младшей кузине, что она более чем желанная гостья в Крэг-Сайде, и пригласил ее переехать и жить там, но она ответила на его предложение отказом. Она любит Крэг-Сайд, мало того, я думаю, она любит его больше, чем любой из нас, но она ценит своих друзей с Бексайд-стрит и не спешит покидать их.

– Ну и?.. – поторопила его Сара, которой понравилось упоминание о Роуз Сагден.

– И Лотти относится х Роуз скорее как к родной сестре, чем как к кузине. А так как Роуз живет в фабричном коттедже, Лотти пришлось пересмотреть свои взгляды.

Сара тактично промолчала. Она понимала, что, насколько бы ни изменились взгляды Лотти на «низшие» слои общества, эта перемена не настолько велика, чтобы радоваться романтической дружбе отца с одной из соседок Сагденов.

Колеса велосипедов захрустели по разбросанной на дорожке гальке. Белка, потревоженная шумом, поспешила взобраться на верхушку ближайшего дерева.

Уильям и Сара некоторое время шли молча. Уильям думал о том, как бы познакомить Сару с Гарри, Лотти и Роуз. Сделать ли это до того, как Ноуэл и Нина приедут в Крэг-Сайд по случаю его совершеннолетия? Или подождать до тех пор, пока не соберется все семейство?

Размышления Сары были тоже непростыми. Если у отца Уильяма романтическая дружба с вдовой на Бексайд-стрит, с какой стати ему не одобрять отношения собственного сына с ней, девушкой из предместья? Какая разница, в конце концов, между ней и миссис Уилкинсон? Только возраст. Обе они выросли в рабочем окружении, обе работали на фабрике. При подобных обстоятельствах отец Уильяма скорее поймет чувства сына, чем отнесется к ним с неодобрением.

– Я полагаю, лучше всего устроить в субботу после полудня пикник на Илкли-Мур, – проговорил Уильям, прерывая беспокойный ход своих размышлений. – Гарри привезет туда Лотти и Роуз, а я заеду за тобой на «Минерве».

«Минерва» была марка импортной машины, которую Уильям купил на деньги из оставленного ему дедом наследства. Однако в устах Уильяма это название звучало как имя собственное.

– Мы можем встретиться там же, где сегодня? – спросила Сара.

Она не испытывала особого волнения по случаю знакомства с Гарри, Лотти и Роуз, но «Минерва» вызывала у нее немалое беспокойство. В тех немногих случаях, когда Уильям бывал у них в доме на праздничных ужинах, когда подавали на стол тушеные рубцы с луком или пудинг из ржаной муки с зеленым горошком, он всегда приезжал на велосипеде. В их маленьком тупичке велосипед, пусть и заграничный, не привлекал внимания. А «Минерва» привлекала всеобщее внимание даже на самых богатых улицах Илкли или Харрогита.

Уильям кивнул. Он слишком уважал родителей Сары и не стал бы собирать у их дома зевак, даже если бы решился трястись на «Минерве» по булыжной мостовой.

Мистер и миссис Торп, разумеется, знали, кто он такой, но это не вызывало у них душевного трепета.

– Доброе имя превыше любого богатства, – сказал отец Сары Уильяму, цитируя сборник пословиц, и произнес эти слова в такой проникновенной, вдумчивой манере, которая обеспечивала куда больший успех его проповедям, чем патетические призывы к страху перед адским пламенем, провозглашаемые его коллегами. – В этом доме прежде всего ценятся доброе имя и добрый нрав, юноша, – добавил он с истинно брэдфордской прямотой. – Если ваши намерения такие честные, какими мы их считаем, вы можете ухаживать за Сарой, как и любой другой порядочный молодой мужчина. Если это не так, никакие капиталы не сделают вас желанным гостем в этом доме. Вам лучше уйти отсюда, и поскорей.

Уильям не ушел. Он сел и выпил чашку чаю с ломтиком пирога с мятой и коринкой, испеченного миссис Торп. К тому времени как он собрался уходить, Уильям пришел в состояние невероятного изумления перед широтой самообразования мистера Торпа. Отец Сары ссылался в разговоре на труды доктора Джонсона, поэзию Джона Мильтона, романы Чарлза Диккенса и Джордж Элиот – и все это к месту.

– Как же па может не быть начитанным? – вполне резонно сказала Сара, когда они с Уильямом остались вдвоем. – Он проповедник и свою Библию знает наизусть.

– Да, понятно, именно этого я и ожидал, – возразил Уильям, все еще ошеломленный строчками из «Потерянного рая» Мильтона, процитированными контролером ткацкого цеха. – Но я никак не думал, что он знает наизусть Мильтона!

Сейчас он замедлил шаги и остановился, когда лес поредел и впереди открылась Хоуортроуд.

– Я тебя встречу в субботу в два часа. Еды с собой не бери, я об этом позабочусь.

Сегодня Уильяму особенно не хотелось расставаться с любимой. Сара положила голову ему на плечо, Уильям обнял ее за талию и прижал к себе теснее, чем обычно.

– Я не собираюсь ждать до дня своего рождения, чтобы сказать о тебе отцу, – произнес он решительно. – Скажу ему в субботу вечером за обедом. Хочу, чтобы мы могли объявить о нашей помолвке в день моего рождения, Сара. Хочу, чтобы мы поженились на Рождество.

Сара широко раскрыла темно-голубые с черными ресницами глаза, и у него перехватило дыхание. Как могла вполне обыденная чета Торп произвести на свет такую красавицу? Ее густые каштановые волосы темного оттенка, собранные в свободный высокий узел, казались почти черными. Тонкие, прекрасного рисунка брови, благородный овал лица и свойственное ей невинное выражение делали Сару похожей на мадонн Рафаэля или Перуджино, а не на девушку из Йоркшира, родившуюся в строгой методистской семье.

– Сара…

Желание вспыхнуло в нем, такое жаркое и яростное, что Уильям боялся утратить контроль над собой. Они должны пожениться как можно скорее! Должны! Он больше не в силах держать в узде свое желание обладать ею, не в силах целовать ее только нежно, без страсти.

Прикосновение ее груди, когда она в своей невинной чувственности прильнула к нему, было невыносимо возбуждающим. И Уильям не осмеливался поцеловать Сару на прощанье – он утратил бы над собой всякую власть.

– Сара… – повторил он хрипло. – Сара, я…

Как бы прочитав его мысли, как бы разделяя силу его влечения, она повернулась к нему всем телом и подняла на него глаза, полные великой любви.

Уильям шумно втянул в себя воздух, и на короткое мгновение, когда луч солнца упал на них двоих сквозь листву, показалось, что время остановилось.

– Я люблю тебя, – произнес Уильям глухо, почти не в состоянии воспроизводить звуки речи. – Ты моя крепость и мир мой, Сара, и я буду любить тебя до конца своих дней.

Ее руки обвились вокруг шеи Уильяма.

– Я буду любить тебя дольше, Уильям. Я буду любить тебя всегда.

Это нельзя было вынести и преодолеть. Уильям оттолкнул от себя велосипед, и тот свалился в заросли лилий. Уильям прижал к себе Сару с такой силой и страстью, о которых раньше мог только мечтать. И прильнул губами к ее губам.

Роуз, Дженни и Микки взирали на мир с места своих обычных встреч, то бишь с крыши сарая, который Порриты делили с тремя другими семьями.

– Неужели ты вправду увидишь короля и королеву, когда вы поедете в Лондон? – почти с благоговением спросила Дженни у Роуз. – Вы будете в Вестминстерском аббатстве, когда королю возложат на голову корону?

– Нет, разумеется. – Микки исполнилось семнадцать, и наивность пятнадцатилетней Дженни часто его раздражала. Он выдернул травинку из щели на крыше и сунул в уголок рта, недовольный собой и всем миром. – В аббатстве займут места одни аристократы, – продолжал он, глядя не на Дженни, а на Роуз. – А фабриканты никакие не аристократы. Такой же простой народ, как мы, только сумели деньгу зашибить. А зашибли они деньгу потому, что такие слабоумные, как ты, Дженни, на них вкалывают.

Дженни сидела, обхватив руками колени, и теперь сжала пальцы так, что побелели костяшки. Она терпеть не могла, когда Микки разговаривал с ней как с маленькой девочкой, а еще больше ей не нравилось, что он смотрит на Роуз несчастными глазами. Ну и что из того, что у нее дружба с Риммингтонами? За что Микки их так не переносит?

– Где же мне еще работать, если не на фабрике? – возразила Дженни; ей очень хотелось, чтобы Микки уделил ей хоть частицу того внимания, которое уделял Роуз. – Не все же могут работать возчиками, как ты и твой отец, а кроме того, мне нравится работать у Латте-руорта. Ткать, может, и трудно, но мы часто веселимся, хоть нам и приходится кричать во все горло, чтобы слышать друг друга.

Микки пренебрежительно фыркнул и передвинул травинку в другой угол рта. Он был в ткацкой всего один раз, когда они с отцом брали там шодди – переработанную из старья и восстановленную шерсть. Никакая сила в мире не заставила бы его пойти в тот цех снова. Он привык находиться на свежем воздухе, при лошади и телеге, и терпеть не мог закрытые помещения.

– Мы обязательно увидим короля Георга и королеву Марию, – сказала Роуз, про себя удивляясь, с чего это Микки стал таким раздражительным и вообще сильно изменился. – По Лондону пройдет огромная процессия, и мы будем смотреть на нее со Стрэнда.

Дженни не имела представления о том, что такое Стрэнд, но, по ее мнению, это должно быть чудесное место, раз туда пойдут Риммингтоны. Видения лошадей с разноцветными плюмажами на головах, золоченых карет, знамен и флагов возникли в ее воображении, и она почти забыла о своей обиде на Микки. Там будут солдаты в красивой форме, и не только солдаты, но и конная гвардия, гренадеры, лейб-гвардейцы…

– Мы сами не будем в аббатстве, но там будет один друг Нины, – продолжала Роуз вовсе не затем, чтобы похвастаться, а потому, что хотела сообщить Дженни интересные для нее подробности. – Его зовут Руперт Уинтертон, и Нина чуть не свалилась со стула за завтраком, когда прочитала его имя в «Тайме» в списке почетных гостей. Он самый молодой герцог в Англии, и о нем там поместили статью-с фотографией.

– Ну и что? – воинственно спросил Микки. – Подумаешь, делов-то! Титул не делает его лучше других людей. Он герцог только потому, что его отец был герцогом. И не за-слу-жил право быть герцогом, так или не так?

– Я вовсе не говорила, что он его заслужил! – возмутилась Роуз. – Я просто сообщила факт. Что, по-твоему, ему нельзя быть герцогом и при этом учиться в колледже Сент – Мартин?

Микки ничего не знал об этом колледже и не желал знать. Он отшвырнул изжеванную травинку в сторону. Все переменилось в его отношениях с Роуз, и Микки от этого страдал. Это Риммингтоны виноваты! Пока Уолтер Риммингтон не приезжал в своем авто на Бексайд-стрит, они были не только наилучшими друзьями – они были ровней. А теперь они больше не ровня. Да и может ли быть иначе, ежели Роуз столько времени проводит с людьми, у которых денег немереная уйма, и они не знают, как их истратить?

– На улице будет фейерверк в честь коронации, – сказала Дженни в надежде переменить тему разговора и таким образом прекратить перепалку. – Как это здорово, фейерверк в июне, верно? Мама сделает на кексах полоски из красной, белой и синей глазури, а Герти приготовит бисквиты со взбитыми сливками.

Микки ничего не ответил. Роуз не будет на Бексайд-стрит во время фейерверка. Она будет в Лондоне с Рим-мингтонами.

– Я завтра еду в Торнтон, – заговорил он, свободно обхватив руками колени и скрестив ноги в лодыжках так, что металлические подковки на его деревянных башмаках заблестели на солнце. – Перевожу вдовую леди в коттедж около вересковой пустоши. – Микки зачем-то уставился на свои ноги, на щеке у него билась жилка. – Хотите развлечься? – спросил он самым безразличным тоном. – Это на целый день.

Целый день на лошади в удобной повозке – замечательная прогулка. Дженни так и просияла в радостном предвкушении.

– Поедем с Микки, а, Роуз? – обратилась она к подруге.

Роуз покачала головой, искренне огорченная:

– Я не смогу, Дженни. Обещала быть завтра на семейном пикнике, особом, не таком, как обычно. Мне нельзя отказаться.

Ликующее настроение Дженни мгновенно улетучилось. Если не поедет Роуз, то не может поехать и она. Ее ма, всегда такая покладистая, вдруг становилась непреклонной и не разрешала ей уезжать вместе с Микки, если с ними не было Альберта. А тут поездка на весь день, да еще в субботу, когда дома надо переделать кучу дел… нет, из этого ничего не получится, вопросов нет.

– Я не думаю, что мне удастся поехать, Микки, – неохотно сказала она. – Только что вспомнила, сколько дел надо сделать дома в субботу, ну, сам понимаешь…

Голос у Дженни упал, на лице было написано неимоверное страдание. Но Микки ее и не слушал. Он вскочил на ноги; возле уголков рта обозначились белые линии, в глазах пылали ярость и страдание, не менее сильное, чем у Дженни.

– Ну да, дело ясное, «это будет особый пикник»! – выкрикнул он так громко, что у изумленной Роуз глаза распахнулись чуть ли не во все лицо. – Как не особый, если ты отправляешься на прогулку с Риммингтонами. Ну вот что я тебе скажу, Роуз Сагден: хотел бы я, чтобы твои чертовы Риммингтоны никогда не появлялись на Бексайд-стрит и никто бы о них не слыхал!

Когда Микки был мальчишкой, его волосы вечно торчали во все стороны непослушными вихрами, но теперь они красиво падали на лоб, что Микки очень шло, как отметила про себя Роуз. Высокий и худой, он теперь стал таким широкоплечим и сильным на вид, что любой хорошо бы подумал, прежде чем вступить с ним в драку, а охвативший его приступ неудержимого гнева мог служить доказательством, что Микки не нуждается в серьезном поводе, чтобы ввязаться в драку самому.

– Все было ладно на улице, пока они сюда не заявились, – продолжал он, тяжело дыша и раздувая тонкие ноздри, – и не стали лезть к людям, для них не подходящим. Никому из нас в голову не вступило бы навещать их. Чего они вздумали, будто очень нужны тут?

– Я не понимаю, что ты имеешь в виду… – начала было Роуз, пытаясь остановить его, далеко, впрочем, не уверенная, что не ответит на его вспышку с такой же горячностью и злостью.

Микки даже не дал ей закончить фразу.

– Это все неправильно! – продолжал он, словно Роуз и не начала говорить. – Они – это они, а мы – это мы, и нечего им прикидываться, будто нет никакой разницы, а она, разница, неизмеримая! Нечего смущать народ. Люди не понимают, на каком они свете, и это им не по нутру. – Микки запустил пятерню в волосы, к его гневу примешалась боль. – От мамы Дженни никто не отшатнулся из-за такого ее приятеля-джентльмена, как мистер Риммингтон, только потому, что он брат твоей матери, Роуз, и это всем известно. И если ты считаешь, что это не смущает женщин, которых твоя мать обшивает, то раскинь еще разок мозгами, да получше!

Роуз тоже вскочила, со страхом думая о том, что должна сейчас чувствовать Дженни.

– Ты гадости болтаешь, Микки Поррит! – выкрикнула она, хватая рукой пряди рыжих волос, которые бросил ей на лицо налетевший порыв ветра. – С какой стати людям сторониться мамы Дженни только из-за того, что она в дружеских отношениях с моим дядей. Он одинок, и она тоже…

– Одиночество тут ни при чем! – Микки с трудом удержался от порыва схватить Роуз за плечи и трясти до тех пор, пока у нее не застучат все зубы. – Он не из ее класса, ты можешь это понять? Такие люди, как твой дядя Уолтер, не должны смешиваться с такими, как мы! На что они нам сдались, спрашивается? Пускай держатся своей компании, а не шастают вынюхивать, чем пахнет там, где они никому не нужны.

Дженни заплакала, но ни Микки, ни Роуз этого не заметили.

– Ты говоришь отвратительные вещи!

Бледная, дрожащая от ярости Роуз подумала, знает ли Микки о том, что дядя Уолтер – не единственный в семье Риммингтон, кто полюбил фабричную работницу. Нет, если бы он знал о связи Уильяма и Сары Торп, он бы проболтался. Она сама не знала об этом, пока Уильям не пригласил ее на субботний пикник и не сообщил, что хочет жениться на девушке, которая работает на фабрике Латтеруорта, а живет на одной из улиц поблизости от Бексайд-стрит. И добавил, что девушка тоже приглашена на пикник.

– Ладно, хватит! – отрезал Микки, понимая, что сказал все, что хотел, и даже переборщил весьма основательно.

Едва Роуз набрала в грудь воздуха, чтобы дать ему достойный ответ, как Микки повернулся к ней спиной.

– Микки…

Он подошел к краю крыши и спрыгнул вниз. Металлические подковки башмаков высекли искры из камней на мостовой.

Как Роуз отнесется к тому, что он ей сказал, это ее дело, но Микки знал, чего он хочет от нее. Он хотел, чтобы она отвернулась от Риммингтонов. Чтобы она захотела быть с ним. Он рассказал бы ей о книге, которую читает. Эту книгу дала ему учительница.

Книга была о Новой Зеландии, с картинками. На картинках изображена была бескрайняя земля, никем не тронутая и такая прекрасная, что дух захватывало. В книге говорилось, что человек может обзавестись там овечьей фермой или работать на такой ферме. Микки родился и вырос в городе, но город находился в Йоркшире, потому Микки знал об овцах все. Работа в Новой Зеландии на овечьей ферме отлично подошла бы ему, но он не хотел ехать туда один. Он хотел, чтобы с ним поехала Роуз. Ей скоро исполнится шестнадцать, а в Брэдфорде многие девушки выходили замуж в шестнадцать лет.

– Микки!

В голосе, окликнувшем его, не было ни огорчения, ни раскаяния. Он звучал сердито, словно Роуз требовала от него извинения.

Не повернув головы, Микки глубоко засунул руки в карманы своих потрепанных брюк, а подойдя к проходу, ведущему на улицу, громко засвистел. Он не собирался просить прощения за свои слова. Он сказал ей чистую правду, от первого до последнего слова, прах его побери!

Роуз от злости топнула ногой по крыше сарая. Если Микки воображает, что она побежит за ним, то он сильно заблуждается. Она за ним не побежит ни сейчас, ни когда-нибудь еще. Никогда!

Плач Дженни уже нельзя было не заметить. Роуз, обиженная на Микки за его дикую выходку и обеспокоенная перспективой завтрашнего пикника больше, чем хотела бы признать, сказала нетерпеливо:

– Перестань хныкать, Дженни. Он разозлился на меня, а не на тебя.

Дженни вздохнула и взглянула на Роуз без малейшего сочувствия, что было ей обычно не свойственно.

Роуз все еще стояла и смотрела на задний двор Пор-ритов, завешанный выстиранным бельем. Была ли в обвинениях Микки хоть крупица правды? Так ли уж неприятны и беспокойны для соседей визиты ее родственников на Бексайд-стрит? Она не могла этому поверить, вспомнив о том, как легко Гарри сошелся здесь со всеми. Быть может, насчет дяди Уолтера Микки отчасти прав… Ну а Уильям? Какой будет реакция обитателей тупичка, где живет Сара Торп, когда они узнают, кто он такой?

Дженни уже утерла слезы подолом своей рабочей юбки, а Роуз все стояла и смотрела на задний двор Пор-ритов, обхватив себя руками и погрузившись в глубокое раздумье. Ветер играл ее растрепавшимися волосами.

Глава 10

– Д-да, малыш…ка моя, все это немно…го странно, – по-прежнему с трудом выговаривая слова, сказал Лоренс Сагден; про себя он думал, что это не просто странно: история повторяется на редкость точно, словно в отместку.

– Я не верю, что это началось недавно, – ответила отцу Роуз, чуть нахмурившись. – Думаю, что Уильям и Сара Торп любят друг друга уже давно.

Она сидела на кожаном пуфике, тесно придвинув его к креслу отца, а он, протянув старчески исхудавшую руку, опустил ее дочери на макушку.

– Думаешь, еще до то…го, как Уильям уз…нал о дружбе сво…его отца с… Полли?

Роуз кивнула. Как хорошо, что отцу все ясно без долгих объяснений!

– Я могу понять, – продолжала она, – что Уильям держал в секрете свои отношения с Сарой до тех пор, пока не знал о близости своего отца с Полли Уилкинсон, но почему он и теперь продолжает делать из этого тайну, я не в силах понять. Вряд ли дядя Уолтер может иметь что-то против Сары. Тем более если она славная девушка, а я уверена, что Уильям не захотел бы жениться на другой.

Лоренс, у которого был большой опыт по части причуд человеческой натуры, промолчал. Ведь, по сути дела, Роуз права. Как мог бы Уолтер возражать против женитьбы сына на девушке-работнице, если и сам хотел жениться на такой женщине?

– Вероятно, Уильям знает какую-то сторону натуры отца, кото…рой мы не знаем, – проницательно заметил он. – Люди не все…гда ведут себя логично, малышка. Порой даже самые близкие нам и дорогие существа ставят нас в тупик.

Роуз подперла подбородок ладошкой и стала смотреть в камин. Был уже вечер, но погода стояла такая жаркая, что огня в камине не было, на решетке лежал расписной бумажный веер, чтобы очаг не выглядел таким пустым.

Она не знала, прав ли отец насчет того, что Уильям знает о ее дяде то, чего не ведает никто из них, но была уверена, что в другом он прав: даже самые близкие и дорогие люди могут поставить тебя в тупик. Например, Гарри и Нина. И Микки, безусловно, тоже. Даже сейчас, спустя несколько часов, она не могла поверить, что это он набросился на нее с такой яростью. Вне семьи у нее было только двое друзей, и один из них – Микки. Вышло так, что она не задумывалась прежде о его отношении к Уильяму, Гарри и дяде Уолтеру. Но она не задумывалась и о некоторых других вещах. Например, о его поцелуе. Тогда она приняла его за смешное помрачение ума, но это бьую до того, как она разобралась в своих чувствах к Гарри. Теперь ей впервые пришло в голову, что чувство Микки к ней такое же, как ее чувство к Гарри. Но если оно так и есть, тогда она должна была невыносимо больно задеть чувства Микки!

Роуз вздохнула. Становиться взрослой, оказывается, очень сложное дело – куда более сложное, чем она себе представляла.

– Малышка, мне думается, по…ра приго…товитьдве к…ружки какао с мо…локом, – ласково сказал отец, догадываясь, что Роуз чем-то угнетена. – Ка…као лучше всего на свете, если надо под…нять наст…роение.

Роуз встала и улыбнулась отцу:

– С имбирным печеньем?

– Д-да, малышка. – Лоренс в свою очередь улыбнулся дочери своей однобокой улыбкой. – Им…бирное печ…енье – то самое, что надо.

Слезы навернулись Роуз на глаза. Как бы ни сложилась ее жизнь, одно в ней навсегда останется постоянным – любовь отца к ней. Она не изменится даже за миллион лет.

– Я просто поверить не могу, что мы это делаем! – заявила Лотти, когда Гарри вел «рено» с открытым верхом по дороге на холм. – Едем к вересковым зарослям, чтобы познакомиться с фабричной девчонкой, которую Уильям не смеет пригласить в Крэг-Сайд! И эту девицу он собирается представить нам как будущую невестку!

Лотти, Нина и Роуз сидели на заднем сиденье «рено», держа на коленях большую корзину с припасами для пикника.

Ноуэл, устроившийся на переднем пассажирском месте, усмехнулся. Сообщение Уильяма о том, что он уже два года ухаживает за фабричной работницей и в день своего совершеннолетия намерен объявить о помолвке с нею, весьма его позабавило. Что происходит с мужчинами семейства Риммингтон? Быть может, это нечто вроде подсознательного желания примкнуть к тому классу, из которого старик Калеб их так упорно вытягивал? Как бы там ни было, но от того, что Уолтер возобновил отношения, которые Калеб считал навсегда прекращенными, а Уильям прочно вступил в связь точно такого же рода, старый Риммингтон в гробу перевернется, это уж точно.

Он искоса взглянул на Гарри и подумал, насколько толковее было бы, если бы именно он, а не Уильям стал наследником и Крэг-Сайда, и фабрики. Уильям подцепил социалистическую лихорадку, которая не принесла бы ничего, кроме улучшения жизни рабочих, но Гарри, хоть и не лишенный общественной совести, к самому бизнесу относится с куда большим интересом, нежели Уильям. Гарри с Ниной влюблены друг в друга. Если они поженятся и перестанут глазеть друг на друга, словно одурманенные, появится определенная возможность дождаться дня, когда представитель семьи Риммингтон с примесью крови Сагденов унаследует Крэг-Сайд и фабрику.

Когда машина свернула на узкую дорогу между сплошными зарослями вереска, Ноуэл пришел к заключению, что в таком развитии событий есть своя справедливость. Мать будет очень счастлива, если кто-то из ее внуков получит то, чего она лишилась.

– Это папина вина! – кипятилась Лотти, которой было явно не по нутру, что все остальные настояли на ее знакомстве с Сарой Торп. – Если бы он не подал дурной пример…

– Если Сара Торп хоть на четверть так хороша, как Полли, Уильям будет счастлив, – сердито перебила ее Роуз. – Главное то, что люди собой представляют, а не то, как они говорят и где живут.

Красиво изогнутые губы Нины были крепко сжаты. Впервые за все время их знакомства она полностью одобряла то, что говорила Лотти. То, что они делают, разумеется, смешно и нелепо. Слыханно ли, чтобы кто-то знакомился с будущей невесткой на пикнике посреди вересковой пустоши? Нину приводило в бешенство, что Ноуэл и Роуз так решительно поддержали план Уильяма.

Но хуже всего было другое. Она сама, в конце концов, связывала с Уильямом романтические надежды. Узнать, что эти надежды рухнули из-за того, что Уильям влюбился в работницу с фабрики Латтеруорта, фабричную девчонку, которая станет хозяйкой Крэг-Сайда и фабрики, если он на ней женится, было для нее чудовищным потрясением, и она даже опасалась сердечного приступа. Даже сейчас, спустя несколько дней, Нина чувствовала стеснение в груди и величайшее разочарование.

– О, они уже здесь, – сказал Гарри и съехал с твердой дороги на пружинящий дерн. – А она не похожа на йоркширскую девушку, верно? Во всяком случае, на расстоянии. Выглядит почти как итальянка.

– Тогда она, может быть, захватила с собой немного мороженого, – едко сказала Лотти, а потом, когда «рено» приблизился к тому месту, где Уильям и Сара сидели на клетчатом пледе, поблизости от великолепной «Минервы», добавила: – Она не носит шаль. Полагаю, из-за жары.

Уильям уже встал и приветливо помахал приехавшим. Роуз увидела, как Сара с непринужденной грацией тоже поднялась, держась чуть позади Уильяма. Она не выглядела взволнованной, но и не вела себя с излишней развязностью. Стройная и высокая, с массой черных как смоль волос, собранных в красивый, свободный узел. Ее спокойная сдержанность напомнила Роуз кого-то, но она не могла сообразить, кого именно.

Гарри мгновенно понял, кого напоминает Сара Торп. Остановив машину и приглядевшись к Саре повнимательнее, он даже слегка задохнулся в изумлении. Девушка обладала той же легкой грацией, как и его тетя Лиззи. И волосы тоже как у тети Лиззи. Темные, густые и убранные в простую, но элегантную прическу.

Он вышел из «рено» вслед за Ноуэлом, Роуз и Ниной и наблюдал за тем, как Уильям знакомит ее с ними. Его первое впечатление не было преувеличенным. Спокойное достоинство и обаятельная сдержанность, с которыми она встретила открытую недоброжелательность Нины и Лотти, были точной копией поведения тети Лиззи. Улыбка ее была так мила, что сразу его очаровала.

Он сделал шаг вперед, чтобы пожать ей руку. Вопреки явному неодобрению, продемонстрированному Ниной и Лотти, Гарри инстинктивно почувствовал расположение к этой девушке и был уверен, что и Ноуэл испытывает то же самое.

– Уильям уверял, что вы любите пироги с мятой и коринкой, – заговорила она голосом приятно высоким, несмотря на явный брэдфордский выговор. – Я сама испекла и привезла один специально для вас.

Глаза ее сияли простодушным весельем, как будто она догадалась о его мыслях. И Гарри тоже стало весело. Мисс Сара Торп словно бы говорила ему, что не стоит придавать значения недоброжелательству Лотти и Нины; она его ожидала и в состоянии пережить в надежде, что со временем оно пройдет.

– Как я понял, вы живете всего в нескольких улицах от Роуз, – произнес он с широкой улыбкой. – Вы узнаете друг друга? Ее рыжие кудри, раз увидев, невозможно забыть, не правда ли?

Сара с той самой минуты, как поздоровалась с Роуз за руку и увидела ее приветливые янтарно-карие глаза, поняла, что может рассчитывать на теплое к себе отношение хотя бы одной особи женского пола в семье Уильяма, и тоже улыбнулась Гарри. То была улыбка загадочная и в то же время безмятежная, как у Моны Лизы. У Гарри рассеялись последние крупицы сомнения в мудрости выбора, сделанного Уильямом.

– Я видела Роуз раньше, но до сегодняшнего дня не знала, кто она такая, – сказала Сара, глядя, как Ноуэл и Уильям вытаскивают из «рено» корзину с едой и несут ее к коврику. – Она иногда ездит на повозке Порритов, да?

У Лотти сделалось такое выражение лица, словно ее настиг приступ удушья. Рука Нины, держащая очень широкополую и очень дорогую шляпу из кремовой соломки, которую она собиралась водрузить на голову, замерла на полпути. Достаточно уже того, что Роуз девчонкой разъезжала с Порритами в их повозке, запряженной какой-то клячей, но делать это теперь…

– У Порритов такая большая старая лошадь, верно? – дружелюбно спросил Гарри. – И у них еще есть собака, маленький стаффордшир по кличке Бонзо.

Лотти подошла к расстеленному пледу и уселась на него рядом с корзиной. Она очень тщательно выбрала сегодня для себя одежду, куда более нарядную, чем для обычного семейного пикника. Бледно-лиловое вуалевое платье, башмачки из лайки цвета слоновой кости, а на шее нитка жемчуга, которая когда-то принадлежала ее матери.

От души надеясь, что Сара Торп, фабричная работница, уже не заблуждается насчет глубины социальной пропасти, их разделяющей, Лотти принялась распаковывать корзину.

– Скатерть, салфетки, футляр со столовыми приборами, – проговорила она без малейшего намека на йоркширский выговор. – Сандвичи с огурцами, сандвичи с яйцом и кресс-салатом, пирог с дичью, яблочный пирог.

Когда Нина расстелила и расправила скатерть, обшитую по краям кружевами, Лотти поставила на нее блюда, приготовленные их домашним поваром по просьбе Уильяма, раздраженно думая о том, что Сара Торп не должна строить ложные иллюзии на основании того, что Роуз живет по соседству с ней.

– Бисквит, пропитанный хересом, шоколадный торт, фруктовый торт, – продолжала она, раздумывая, как бы получше дать понять Саре, что Роуз живет на Бексайд-стрит из чистой причуды, которая ее не касается.

Она водрузила блюдо с пшеничными лепешками рядом с фруктовым тортом.

Сара, которая привыкла к сандвичам с яйцом, пирогам с мятой и коринкой во время особых пикников по случаю чьего-либо дня рождения, к сандвичам с какой-нибудь пастой, тартинкам с джемом и фляжке с чаем по менее торжественным случаям, хранила сдержанное молчание. Если Лотти надеялась на ее простодушное изумление по случаю подобного восхитительного изобилия, то ей предстояло пережить глубокое разочарование, потому что Сара отнюдь не пришла в изумление и не считала все это восхитительным.

Она знала, как голодают в домах, где мужчинам пришлось остаться без работы по болезни или по иным причинам, и потому все это огромное количество еды казалось ей непристойно изобильным. По меньшей мере дюжине бедных семей хватило бы этого на неделю, и Сара полагала, что хотя бы Сагдены понимают это.

– Не беспокойтесь, ничего не пропадет зря, – сказала Роуз, усаживаясь рядом с Сарой. – Все, что останется, попадет на стол к местным приютским детям не позже чем через полчаса после того, как его привезут назад в Крэг-Сайд.

– Термос с горячим шоколадом, термос с кофе, бутыль с лимонадом, бутыль имбирного пива, – сердито проговорила Лотти, доставая из корзины завершающие долгую череду перечисления предметы.

Чего ради, спрашивается, Роуз заговорила о сиротском приюте? Из многочисленных местных благотворительных учреждений, которые щедро поддерживал ее отец, Лотти больше всего нравился именно сиротский приют. Она с радостью его посещала, брала на руки младенцев, играла с малышами, начинающими ходить, и не хотела, чтобы Сара спросила Уильяма, можно ли ей пойти туда.

– Ты только что сокрушила кустик колокольчиков бутылью пива, – лаконично заметил Ноуэл.

Бурные вспышки темперамента Лотти до сих пор никогда не распространялись на Ноуэла, но тут она не сдержалась и резко возразила:

– Ничего подобного! Колокольчики не растут среди вереска.

Гарри начал разрезать пирог с дичью, Нина расставляла фарфоровые тарелки, а Ноуэл вдруг хлопнул себя по лбу в комическом отчаянии.

– Бедная Эмили Бронте, – театрально провозгласил он. – Как могла она так ошибиться?

Лотти покраснела. Она не знала, что Ноуэл имеет в виду, зато хорошо поняла, что он над ней смеется, и это ей не понравилось.

– Не знаю, на что ты намекаешь, – сказала она сухо, с неприятным чувством отмечая про себя, что Уильям и Сара сидят слишком близко друг к другу и к тому же прямо-таки лучатся счастьем.

– На последнюю главу «Грозового перевала», – ответил Ноуэл, накладывая себе на тарелку внушительный кусок пирога. – Когда Локвуд приходит на могилы Кэти и Эдгара Линтон, а также Хитклифа. Церковный двор весь зарос вереском, но там растут и колокольчики. Как это там говорится? «Я медленно обошел их могилы под милосердным небом…»

Ноуэл примолк, вспоминая следующие слова.

– «…глядя на мотыльков, порхающих между вереском и колокольчиками, – продолжила вместо него Сара своим красивым и нежным голосом, – слушая тихие вздохи ветра в траве. И думал, кто бы мог себе представить, что спящие в этой мирной земле видят беспокойные сны».

Это было так неожиданно, что несколько минут все молчали, а потом Ноуэл сказал:

– Совершенно точно, Сара. Это место очень запоминается, правда? – Он откусил кусок пирога и продолжал невнятно, с полным ртом: – Никогда не мог понять, почему «Грозовой перевал» называют любовным романом. Он настолько мрачный, что в дрожь бросает.

Нина готова была шлепнуть его за то, что он говорит с набитым ртом. Она не могла себе вообразить, чтобы Сара Торп повела себя подобным образом. Налетел порыв легкого ветра и принялся теребить поля ее шляпы. Нина сняла ее и положила возле ног. Сара Торп оказалась совсем не такой, как ей представлялось. Она не была ни в малейшей степени напугана ими, что было бы понятно. И не вела себя развязно, что тоже можно было бы ожидать. Она обладала чувством спокойной уверенности в себе; она достаточно хорошо говорит и, бесспорно, умна. И последнее, хотя, пожалуй, самое важное: когда их мать, Лиззи, была молодой, она, должно быть, выглядела такой же безмятежно невозмутимой, как Сара.

Роуз все еще не могла определить, кого напоминает ей Сара, но понимала, что та нравится ей до невозможности. И была уверена, что со временем и Лотти ее полюбит. Даже сейчас Лотти выглядит менее высокомерной, чем в то время, когда она доставала из корзины припасы для пикника. Быть может, потому, что воочию убедилась, как сильно любят друг друга Уильям и Сара? Или на нее произвело впечатление, как Сара легко, без видимого усилия и без малейшего апломба закончила цитату Ноуэла из романа Эмили Бронте?

Трудно сказать, но Роуз и не стала особо над этим задумываться. Главное, что обед в Крэг-Сайде явно пройдет без всяких осложнений и неприятностей, а что касается настоящей минуты, то Гарри сидит совсем рядом с ней и руки их порой соприкасаются, когда он тянется за сандвичем или куском пирога.

– Ну, как поживает моя маленькая йоркширская розочка? – спросил Уолтер Риммингтон, наклоняясь в сторону Роуз через длинный, великолепно сервированный и накрытый белоснежной скатертью стол. – Приятно видеть тебя здесь в субботний вечер, но мне хотелось бы, чтобы твои мама и отец тоже были здесь с нами. Но твой отец, кажется, никогда не стремился появиться в Крэг-Сайде, не так ли? Я не понимаю, почему это так и сейчас, когда мы все вместе собираемся у домашнего очага, но я уважаю его чувства. Он замечательный человек и с героическим достоинством переносит свой тяжкий недуг.

Роуз хотела было сказать, что отец снова начал заниматься фотографированием, с ее помощью. Но едва она открыла рот, как заметила предостерегающий взгляд Гарри. Она не могла понять, в чем дело. Может, прослушала что-то? Заметив ее удивление, Гарри бросил быстрый многозначительный взгляд на Уильяма, а потом снова на нее. Роуз сообразила, на что он намекает, и перестала удивляться.

Уже подали десерт, а Уильям все не мог улучить подходящий момент, чтобы объявить о своем намерении жениться на Саре, но теперь, заговорив об отце Роуз, Уолтер как бы дал сыну путеводную нить.

– Не правда ли, как жаль, что дедушка с таким непреодолимым упорством твердил, что Лоренс Сагден человек не из того класса, чтобы жениться на тете Лиззи? – спросил он, не притрагиваясь к винофадному желе в стеклянной вазочке, поставленной перед ним. – Я хочу сказать, что, если бы дедушка дал себе труд познакомиться с дядей Лоренсом и узнать его получше, он понял бы, какой это необыкновенный человек, и радовался бы его обществу.

Уолтер никогда не любил говорить об отце. Это всегда пробуждало в нем воспоминания об удушающем страхе. Даже сейчас, стоило ему подумать о том, какой была бы реакция отца на его возобновившиеся отношения с Полли, ему делалось не по себе. Не то чтобы страхи его отца оправдались или оправдаются в будущем – нет, никоим образом, ведь Полли наотрез отказалась сделать Крэг-Сайд своим домом.

– Скарборо, – объявила она своим, как обычно, легким и бодрым тоном. – Когда ты передашь фабрику и все прочее Уильяму, я выйду за тебя замуж, и мы уедем к морю, в Скарборо или Брид.

Скарборо – это Уолтер решил уже давно. Они будут жить в Скарборо, в доме окнами на северную бухту. И насколько он мог предвидеть, день, когда это произойдет, не слишком близок.

– Да, – ответил он теперь Уильяму, – если говорить о бизнесе, я сомневаюсь, чтобы твой дед за всю свою жизнь принял хоть одно неверное решение, но что касается твоей тети Лиззи и дяди Лоренса… – Уолтер сокрушенно покачал головой. – Боюсь, что предвзятые идеи твоего дедушки сильно подвели его в этом случае, чтобы не сказать больше.

– И они подвели его в случае с тобой, если я не ошибаюсь. Все по тем же далеким от реального смысла причинам. Я имею в виду, что мы не принадлежим даже к нетитулованной аристократии. Три поколения назад мы, Риммингтоны, ничем не отличались от Рамсденов, верно? Или от Торпов.

Уолтер растерянно моргнул. Что такое вселилось в Уильяма? История семьи, на которую он ссылается, ни для кого не секрет, но это совершенно неподходящий предмет для обсуждения за семейным обедом. Что касается Рамсденов и Торпов… первая фамилия – прямой намек на Полли, поскольку это ее девичья фамилия, но кто такие Торпы?

– Я не думаю, что это тема для разговора за семейным обеденным столом, – сказал он, обратив внимание на то, что если все остальные покончили с пудингом, то Уильям за него не принимался и, кажется, не собирался этого делать. – В конце концов, все это дела минувших дней. Каковы бы ни были семейные несчастья в прошлом, в настоящее время…

– Если уж речь зашла о настоящем времени, отец, я хотел бы попросить у тебя разрешения обручиться через две недели.

Уолтер соображал, стоит ли позвонить, чтобы убрали со стола и принесли сыр, и не сразу осознал смысл слов Уильяма.

– Обручиться? – Его изумление было таким огромным, что казалось смешным. – Обручиться?

В полном смятении он повернулся к Гарри.

Если бы подобное заявление исходило от Гарри, оно было бы вполне приемлемо. Чувства Гарри к Нине не составляли тайны, и Уолтер, Лиззи и Лоренс уже пришли к решению благословить эту чету, если дело дойдет до помолвки. Но Уильям? Не было никаких признаков того, что у него есть подобная привязанность. Он, без сомнения, общался с привлекательными девушками своего круга, хотя бы в теннисном клубе, когда приезжал на каникулы из Оксфорда, но ни одна из этих девушек не бывала в Крэг-Сайде. Ну а в Оксфорде…

Гарри ответил на его взгляд, но не собирался, как видно, спешить на помощь. Мысли Уолтера пришли в хаотический беспорядок. Девушка из Оксфорда? Какой-нибудь «синий чулок»? Упаси, Господи! Это было бы ужасно.

– Обручиться с кем? – страдальчески спросил он, снова поворачиваясь к Уильяму. – Боюсь, что не понимаю тебя, Уильям. Где ты познакомился с молодой леди? Когда? Почему ты раньше никогда не упоминал о ней? Не представил ее нам?

Никто не шевелился. Роуз, которая сидела напротив Уильяма, казалось, что никто даже не дышит.

– Я знаком с ней уже больше двух лет, отец. – Крепко сжатые руки Уильяма лежали на столе, он пристально смотрел отцу прямо в глаза. – Ее зовут Сара Торп, ей двадцать лет, она ткачиха на фабрике Латтеруорта. Ее отец методистский проповедник и…

Лотти до боли стиснула зубы. Вот оно, все открылось, и ясно, что теперь будет. Отец воспользуется возможностью отреагировать в совершенно противоположной манере, чем его собственней отец много-много лет назад, когда он сам пришел к нему с такой же новостью.

Гарри тоже полагал, что угадывает чувства отца: тот решит, что история повторяется. И улыбнулся уголком рта. Во всяком случае, никто не испытает ощущение того же рода, когда он объявит, что они с Ниной решили вступить в брак.

Ноуэл с живейшим интересом ожидал, как дядя Уолтер отнесется к тому, что он не единственный, кто предается радостям любви на окраинных улицах Брэдфорда.

Нина благодарила свою счастливую звезду: слава Богу, никто, кроме Роуз, не знает, какие надежды она связывала с Уильямом. Иначе она попала бы в ужасное положение: на глазах у всей семьи ей предпочли фабричную работницу, пусть даже цитирующую Эмили Бронте! Это совершенно непереносимо!

Роуз пребывала в радостном предвкушении. Через секунду или две тягостным сомнениям Уильяма придет конец, его роман с Сарой получит счастливое завершение, и можно предполагать, что в скором времени зазвонят свадебные колокола для дяди Уолтера и Полли.

– Ткачиха…

На минуту Уолтер замер в оцепенении, а Уильям продолжал:

– Это очень образованная семья. Сара захочет венчаться в методистской часовне, а не в церкви, но…

– Нет! – Чувствуя, что задыхается, Уолтер вскочил на ноги и с такой силой отшвырнул от себя стул, что тот перевернулся. – Нет!

Шесть окаменелых лиц уставились на него. На пяти было написано полное недоумение. Уолтеру это было безразлично. Он знал с того самого момента, как начал строить планы передать управление фабрикой Уильяму, что в глазах людей, вместе с которыми его сыну придется вести дело, молодость Уильяма будет выглядеть как недостаток. Они станут сомневаться в его способности принимать зрелые решения, а если он еще до вступления в права хозяина женится на фабричной работнице, тогда пиши пропало – доверия ему не будет ни в чем!

Уолтер глубоко втянул в себя воздух, осознав, что вот-вот утратит надежду на счастье с Полли во второй раз. Оно полностью зависит от того, возьмет ли Уильям семейный бизнес в свои руки. Если нет, Уолтер не сможет жениться на Полли и жить с ней в блаженном домашнем уединении в Скарборо. Он не готов принести подобную жертву. Ни ради Уильяма, ни ради кого бы то ни было вообще. Это невозможно. Немыслимо.

– Ты не можешь жениться на этой девушке! – произнес он жестко и неумолимо. – Это немыслимо.

Уильяма охватила ярость, никогда им ранее не испытанная. Ведь он знал, что отец именно так отнесется к его сообщению. Шестое чувство подсказывало ему, что так и будет!

– Почему? – спросил он, вставая; глаза у него пылали, долговязое худощавое тело вытянулось в струнку от напряжения. – Во имя спасения Христа, отец! Почему?

– Потому… потому… – Не в состоянии придумать причину, которая помогла бы скрыть его собственные эгоистические побуждения, Уолтер, как всегда, начал путаться. Почему он должен терпеть подобную сцену? Его отец не терпел этого ни секунды. Почему его слово не закон для Уильяма, каким было для самого Уолтера слово Калеба? Досада на собственную несостоятельность подогревала его лишенное всякого смысла возмущение. – Потому что я так сказал! – выпалил он, глядя округлившимися глазами через стол на своего сына, явно нисколько не устрашенного.

Ноуэл откашлялся. Уильям уже употребил имя Божие всуе в присутствии Роуз, Нины и Лотти, и, хотя Ноуэл отнюдь не был ханжой, ему не хотелось, чтобы с широко раскрытыми глазами Уильям продолжал в том же духе.

– Полагаю, я мог бы… – начал он, намереваясь предложить, чтобы девочки в его сопровождении удалились в гостиную, где им подадут кофе.

Уильямне обратил ни малейшего внимания ни на вмешательство Ноуэла, ни на то, что девочки слушают его в полном оцепенении.

– Этого недостаточно! – выкрикнул он. – Сара – чудесная девушка! Умная, воспитанная, красивая. И я намерен на ней жениться, одобряешь ты это или нет!

Для Уолтера это было уже слишком. Годами его запугивал отец. Он не допустит, чтобы его запугивал собственный сын.

– Нет, ты этого не сделаешь! – закричал он. – Не сделаешь, если хочешь быть хозяином дела Римминг-тонов! Или ты поступишь, как я велю, или убирайся прочь! Фабрика перейдет к Гарри! И Крэг-Сайд тоже! И все деньги до последнего пенни!

Уильям долгую, невыносимо тяжкую минуту смотрел отцу в глаза, потом пожал плечами, дружески похлопал Гарри по плечу и твердым, уверенным шагом вышел из комнаты.

Гарри бросил на тарелку смятую салфетку, встал, сухо произнес: «Прошу прощения», – и вышел из столовой следом за Уильямом.

Лотти расплакалась.

Ноуэл, который сидел рядом с ней, ласково обнял ее за плечи.

Роуз была слишком потрясена, чтобы плакать. Как мог дядя Уолтер так разговаривать с Уильямом?! Как он мог?! Неужели он не понимает, что поступил как самый настоящий лицемер? Что поступил несправедливо?

У Нины подобных мыслей не было, она употребляла все силы, чтобы выглядеть удрученной. Это было нелегко, потому что она отнюдь не была удручена. То, что Гарри унаследует Крэг-Сайд и фабрику, привело ее в состояние ошеломительной, невероятной, потрясающей эйфории. Ей хотелось сбросить с себя туфли и запустить их под самый потолок, хотелось пуститься в пляс по комнате. Вместо этого она со сверхчеловеческой выдержкой проговорила:

– Позвонить, чтобы подавали сыр, дядя Уолтер? Могу я попросить, чтобы кофе сервировали сегодня вечером в столовой?

Глава 11

Уолтер неуверенным движением протянул руку, как бы ища твердую опору. Опустил ее на стол, опрокинул кувшинчик со сливками, сбросил со стола нож для сыра. Что произошло? Еще четверть часа назад он чувствовал себя счастливым патриархом единой семьи. Собирался попросить Уильяма остаться, когда все остальные уйдут в гостиную пить кофе, и сообщить ему, что передает в его руки фабрику и все прочее.

А теперь? Опираясь на стол, Уолтер потянулся за своим стулом, который кто-то поднял и поставил на место. Ноуэл? Нина? Он не знал. Он только понимал, что Уильям вышел из комнаты с таким видом, словно больше никогда уже сюда не вернется, что Лотти все еще плачет, а Роуз… его Йоркширская Розочка… смотрит на него с таким смятенным выражением, что колени у него дрожат, как желе.

Уолтер тяжело опустился на стул. Он, разумеется, мог бы все повернуть назад. Мог пойти за Уильямом и объяснить ему, что говорил с ним в гневе, сгоряча. Что он этого не хотел, что он передумал и готов познакомиться с молодой женщиной и так далее. И что тогда? Он не смог бы передать Уильяму фабрику – он не имел бы покоя, если бы сделал это. И тогда не было бы Скар-боро для него и для Полли или не было бы в ближайшем будущем, а ждать долго он не в состоянии. Господь милостивый, разве он мало ждал? Двадцать пять лет… неужели этого мало?

– Я думаю, вам надо было бы пойти за Уильямом, дядя Уолтер, – негромко заговорила Роуз, пренебрегая тем обстоятельством, что, возможно, не ее дело советовать дяде, как он должен или не должен поступать. – Иначе, мне кажется, он может совсем не вернуться и… Уолтер остановил ее слабым мановением руки. Он не рассердился на Роуз за ее вмешательство, даже не сосредоточился на нем.

– Нет, – сказал он, думая о Скарборо и зная, что Гарри прекрасно справится с делами на фабрике и уже сейчас разбирается в них так, как Уильям никогда не разбирался. – Нет. Я не намерен отступать. Я решил твердо. И настаиваю на том, что сказал. Гарри займется фабрикой. Прямо с завтрашнего дня.

Прежде чем кто-нибудь откликнулся на его слова, из холла донесся звук захлопнувшейся за кем-то входной двери. Несколькими секундами позже на пороге столовой, воинственно подбоченившись, возник Гарри, до такой степени разозленный, что Роуз с трудом его узнала.

Остановившись в широко распахнутых дверях – ноги расставлены, глаза от гнева казались почти черными, – Гарри бросил отцу:

– Уильям ушел. – Помолчав, он продолжил: – И он не вернется! Ни домой, ни на фабрику! Если ты хоть на минуту подумал, что я возьму себе то, что по праву принадлежит Уильяму, то ты, вероятно, утратил способность чувствовать как нормальный человек! Я не возьму ни одного кирпичика и ни единого пенни из того, что должно быть отдано ему. Ни теперь и вообще никогда!

Нина издала полный отчаяния негромкий стон. Гарри был вне себя. Он давно уже понял, что его отец человек слабовольный, но, как большинство слабовольных людей, мог проявлять неразумное упрямство, однако до сих пор эти приступы упрямства не носили жестокий и бессмысленный характер – в отличие от сегодняшнего. В результате Уильям ушел из дома, вероятно, навсегда, как это сделала в свое время тетя Лиззи.

– Ты понимаешь, что ты натворил, отец? – Вопрос прозвучал как удар хлыста. – Ты разбил семью точно так же, как это сделал дед. Уильям женится на Саре, но не приведет ее в этот дом. И детей своих не приведет сюда. Ты будешь стареть, не зная их, как твой отец старел, не зная Ноуэла, Нину и Роуз.

Не в силах дольше терпеть собственную боль и ярость, Гарри повернулся и вышел из столовой через примыкающую к ней гостиную с таким видом, словно тоже не собирался возвращаться.

Роуз понадобилась вся ее сила воли, чтобы не побежать вслед за Гарри. Ей хотелось успокоить его, заверить, что не все так плохо, как он думает, хотя бы по той простой причине, что ни Уильям, ни его отец не обладают непреклонной гордостью. Калеб был способен нести этот груз до могилы, но Уильям и ее дядя на такое не способны. Только понимание, что Гарри нужны утешения Нины, а вовсе не ее, удержало Роуз за столом.

Первой ожила Лотти. Крепко держась за руку Ноуэла, она встала. Глядя через стол на отца, произнесла надтреснутым, слабым голосом:

– Если Уильям не вернется домой, я никогда не прощу тебя, папа.

Уолтер ей не ответил. Не мог. Лишился дара речи. Что случилось? Почему все пошло вкривь и вкось? Он впервые проявил твердость. Решительность. И тем не менее потерпел поражение. Как всегда. Если Гарри откажется взять на себя управление фабрикой… Уолтер застонал и опустил голову в ладони. Если Гарри откажется взять на себя управление фабрикой, то скорое и счастливое уединение с Полли в Скарборо превратится в ускользающий мираж.

– Уильям хотел сделать всего лишь то, что когда-то хотел сделать ты сам, – продолжала Лотти голосом еще более слабым, и Роуз казалось чудом, что голос этот не обрывается совсем. – Я познакомилась с Сарой. Мы все познакомились с ней. Она замечательная девушка. Никогда она не осрамит Уильяма и не поставит его в глупое положение. Она разумно воспринимает разницу между его и ее происхождением. Даже если ты не знаешь и четверти того, что знает она об английской литературе, она ни за что не даст тебе это почувствовать.

Роуз почудилось, что она сходит с ума. Ее дядя первым повел себя так, как она от него в жизни бы не ожидала. Потом Уильям проявил такую страстность темперамента, что все оцепенели. А теперь Лотти, та самая Лотти, которая так враждебно отнеслась к Саре, превозносит ее до небес!

Когда Лотти вышла из комнаты, по-прежнему держась за руку Ноуэла, Роуз вдруг поняла, глядя на положение плеч Ноуэла, что Лотти добилась того, о чем болела ее душа уже давно: она завоевала восхищение Ноуэла.

– Я полагаю… вы извините меня, дядя Уолтер, – заговорила Нина, вставая и глядя на Уолтера все с тем же удрученным выражением.

Роуз ощутила прилив теплого чувства к сестре. Нине всегда было несвойственно участие к чьим-либо проблемам, кроме своих собственных, а теперь она так опечалена ссорой Уильяма с отцом.

Уолтер снова застонал, не отнимая ладоней от лица. Роуз вздохнула. Меньше всего ей хотелось успокаивать дядю Уолтера. Он сам навлек на себя беду, а ее сочувствие было полностью на стороне Уильяма. Но Уолтер выглядел таким несчастным, плечи у него опустились, как у семидесятилетнего старика. Вздохнув еще раз, Роуз придвинула свой стул поближе к нему. Кто-то так или иначе должен дать Уолтеру понять, что он повел себя неправильно в разговоре с Уильямом. Кто-то должен дать ему понять, что он обязан все исправить – и как можно скорее.

– Тебе нужно уладить дела с твоим отцом, – заявила Нина Гарри.

Это было на следующий день. Уильям домой не вернулся. Ноуэл уехал в Лидс и взял с собой Лотти. Роуз собиралась ехать в Брэдфорд, и Гарри, уверенный, что найдет Уильяма у Торпов, сказал, что отвезет Роуз домой на Бексайд-стрит.

Гаражом для всех машин семьи служила бывшая конюшня, и запах лошадей, напоминая Нине о рабочей лошади Порритов, все еще витал над опустевшими стойлами.

– Ты должен убедиться, что он не принимает твой отказ от Крэг-Сайда и руководства фабрикой всерьез, – продолжала она, пользуясь моментом, когда они с Гарри остались наедине, и надеясь, что Роуз не явится сюда по крайней мере в течение еще нескольких минут. – Дай ему понять, что ты говорил в запальчивости, был расстроен его разрывом с Уильямом и…

Они подошли к «рено» – Нина со стороны пассажирского места, а Гарри со стороны водительского. Растрепавшиеся волнистые волосы Нины отливали золотом в лучах полуденного солнца. Блузка цвета слоновой кости доходила до самого горла, а рукава были застегнуты на запястьях перламутровыми пуговицами. Из-под светло-коричневой юбки выглядывали носки кремовых туфель. В ореоле золотых волос Нина выглядела неземной красавицей – прямо-таки ангел с полотен прерафаэлитов. Однако речи ее отнюдь не были прекрасны. Даже трудно было поверить, что их произносит она.

– Я сказал то, что думал. – Гарри собирался открыть дверцу машины, но не стал этого делать и посмотрел Нине в глаза. – Уильям старший, – продолжал он, до глубины души надеясь, что просто не так понял Нину, и говорил медленно, тщательно выбирая слова, чтобы и она не истолковала их превратно. – Крэг-Сайд и фабрика принадлежат ему. Только в случае его смерти они перейдут ко мне.

Панический страх начал медленно, но верно овладевать Ниной. Она провела бессонную ночь, стараясь убедить себя, что Гарри во время спора с отцом двигало главным образом чувство справедливости и что он просто хотел напугать Уолтера далеко идущими последствиями его решения. И тем не менее ее обуревали сомнения, когда она вспоминала и о некоторой беспечности Гарри, с одной стороны, и о его высокой принципиальности – с другой.

Теперь, при свете дня, сомнения Нины перешли в уверенность. Если ей на удастся убедить его в обратном, он, безусловно, откажется от всего, что предлагает ему отец, во имя совершенно ненужной лояльности по отношению к Уильяму.

Переведя дыхание и осознав, насколько важно, чтобы Гарри смотрел на вещи ее глазами, Нина высказала то, в чем, как ей представлялось, был разумный резон.

– Уильям не требует от тебя лояльности, Гарри. Ему не нужны Крэг-Сайд и фабрика. Сара не захочет быть женой фабриканта. Ее друзья и подруги с фабрики порвут с ней отношения, а каких еще друзей она найдет для себя? Приятели Уильяма по теннисному клубу знать ее не захотят, владельцы фабрик и их жены не примут ее в свой круг. Она очутится в полной изоляции…

– У нее будет своя семья. – Гарри открыл дверцу и поставил одну ногу на подножку машины; руки он глубоко засунул в карманы брюк; волосы упали ему на лоб. – У нее будем мы с тобой, Роуз, Ноуэл, Лотти. Твои родители. Ее отец и мать. Ведь на это она может рассчитывать, не так ли?

Странная нота прозвучала в его голосе; этой ноты Нина никогда не слышала раньше; ее вновь окатила волна страха. Она не убедила Гарри. Он не изменил свою точку зрения. А она теперь понимала, что он должен ее изменить, иначе она никогда не выйдет за него замуж и никогда не простит ему отказ от Крэг-Сайда и фабрики.

Стараясь, чтобы страх не прозвучал в ее голосе, Нина заговорила со всей доступной ей убедительностью:

– Пожалуйста, выслушай меня, Гарри! При всей нашей поддержке Сара не будет счастлива в Крэг-Сайде. Вынуждать ее сделать такой социальный скачок значит проявлять жестокость, а не доброту по отношению к ней. А Уильям не интересуется фабрикой так, как ты. Ты единственный, кто при первой возможности отправляется в Лондон на торги шерстью. Ты единственный, с кем отец обсуждает дела, к чьим советам он прислушивается. Ты сам прекрасно знаешь, что гораздо больше подготовлен к тому, чтобы стать хозяином дела Римминг-тонов, чем Уильям!

– Не в этом суть! – Гарри запустил пальцы себе в волосы, почти не в силах поверить, что они ведут подобный разговор. Как могла она хоть на минуту подумать, что он станет спокойно смотреть на то, как отец лишает Уильяма наследства? Неужели она совсем его не понимает? И почему они стоят по обе стороны «рено» словно чужие? Что с ними произошло, милостивый Боже? – Это Уильяму принадлежит право наследования Крэг-Сайда и фабрики, – сказал он, подумав, что Нина, возможно, не в курсе правил наследования, так как ее родителям ничего не было завещано.

Гарри решил обойти машину и положить конец спору, заключив Нину в объятия.

Едва он сделал несколько шагов, произошли разом две вещи. Во-первых, в конюшню влетела Роуз: она спешила, так как знала, что Гарри ждет ее уже минут десять, а во-вторых, Нина наконец утратила свой жесткий самоконтроль.

– Ты ошибаешься! – закричала она, и в ее зеленых, словно у кошки, глазах вспыхнули такие искры, что Гарри замер на месте. – Теперь у него нет права наследования! Нет, потому что твой отец лишил его этого права! Нет, потому что он намерен жениться на Саре Торп!

– Что с вами тут?.. – Роуз не договорила и остановилась как вкопанная.

– Это мы получим Крэг-Сайд!

Нина не обратила внимания на появление Роуз. Ей не верилось, что Гарри может быть настолько твердолобым. Поживи он на Бексайд-стрит, не был бы таким! Думал ли он, где они станут жить, когда поженятся? Какие у него мысли на этот счет, в конце концов?

– Ты говоришь ужасные вещи! – Роуз смотрела на сестру и ушам своим не верила. – Вчера вечером за обедом ты была так же огорчена, как и все мы, тем, что дядя Уолтер вознамерился лишить Уильяма наследства…

Роуз не договорила – последние ее слова как будто ушли в песок. Она вдруг поняла. Вовсе не ссора Уильяма с отцом потрясла Нину. Ее сразило то, что нежданная перспектива получить Крэг-Сайд в свое полное владение рухнула столь же быстро, как и возникла.

Мнение Роуз было Нине безразлично. Ей нужно и важно было лишь одно: чтобы Гарри признал, что Крэг-Сайд должен принадлежать им.

– Крэг-Сайд никогда не может быть нашим, – сказал Гарри.

Господи, ему бы сообразить раньше, какое действие оказали на Нину слова его отца! Тогда бы он по крайней мере был подготовлен к происходящей сейчас отвратительной сцене. Он был бы тогда в состоянии объяснить ей все более осторожно, смягчить удар. Гарри снова запустил пятерню в волосы, отчаянно желая, чтобы Нина поняла, насколько нереальны ее требования.

– Во всяком случае, он не может быть нашим в том смысле, о котором говоришь ты, – добавил он с умиротворяющей улыбкой. – Мы, разумеется, могли бы жить там…

– Жить там? – Глаза у Нины горели, как изумруды. – Как это выглядело бы, если бы там жили Уильям и Сара? Если бы Крэг-Сайд принадлежал им? А как насчет фабрики? Ты собираешься вести дело для Уильяма в качестве его наемного работника? Его… прислужника?

Роуз ахнула.

Кровь отлила у Гарри от лица. До сих пор он считал, что вся эта сцена – результат недоразумения, они с Ниной просто не поняли друг друга. Все обойдется без далеко идущих последствий. Теперь он все понял иначе.

Сократив расстояние между собой и Ниной до одного шага, Гарри так крепко взял ее за плечи, что она вскрикнула от боли.

– Господь всемогущий! – закричал он, сам не понимая, какое чувство в нем сильнее – злость или изумление. – Что за дьявол вселился в тебя, Нина? Да, если Уильям захочет, я буду вести дела на фабрике для него! Буду вести, потому что хочу этого! Потому что, как и мой дед, я шерстяник до мозга костей!

– А я не хочу выходить замуж за какого-то шерстяника! – истерически завопила Нина, для которой слово «шерстяник» значило примерно то же, что «кладовщик». – Я хочу выйти замуж за человека влиятельного!

Слезы хлынули у нее потоком. Резко повернувшись, она кинулась прочь из конюшни и понеслась к дому с такой скоростью, словно все псы ада гнались за ней по пятам.

Несколько долгих минут ни Гарри, ни Роуз не двигались, а потом, втянув в себя воздух с такой силой, что мускулы на шее вздулись безобразными узлами, Гарри сел наконец за руль и подъехал на машине к Роуз.

– Садись в машину! – приказал он резко. – Я отвезу тебя в Брэдфорд.

– Это не имеет значения… – Роуз еще не могла опомниться от того, что произошло у нее на глазах, и голос прозвучал хрипло и невнятно. – Ты вовсе не обязан…

– Садись!

Гарри уже принялся запускать двигатель «рено», и Роуз оставалось только подчиниться.

Это была ужасная поездка. Гарри всю дорогу молчал и вел машину так, словно задался целью убить их обоих. Когда они приехали наконец на Бексайд-стрит, Гарри не выпрыгнул из машины, не открыл перед ней дверцу, как это делал обычно, и не зашел в дом вместе с Роуз, чтобы перемолвиться парой слов с ее родителями. Вместо этого он, сжав челюсти, умчался на взревевшей машине – по-видимому, искать Уильяма.

Роуз вошла в дом в неком оцепенении. Как могла Нина вести себя подобным образом? Она наговорила Гарри ужасных вещей. Таких ужасных, что не поймешь, как она их придумала.

– Это ты, ма…лышка? – окликнул Роуз отец из подвала, где он с трудом прилаживал на место крышку банки с бисквитами. – Мама у Гер…ти. Как ты погос… тила в Крэг-Сай…де? Все здо…ровы?

– Да, па, – ответила Роуз, радуясь, что отец не может увидеть ее лицо и что матери нет дома. – У меня немного разболелась голова, я хочу лечь поскорее.

Быстро, не дожидаясь^ пока отец выберется из подвала, Роуз взбежала по короткой каменной лестнице, ведущей к двум спальням. Она не собиралась рассказывать отцу с матерью о том, что произошло в Крэг-Сайде за обедом. Если дядя хочет, чтобы они об этом узнали, пусть рассказывает сам. И уж конечно, она не станет распространяться о недавней сцене между Ниной и Гарри. Как можно? И какие слова для этого найти?

Роуз села на край своей кровати с медной спинкой и опустила на колени крепко сжатые руки. Что теперь будет? Продолжат ли Гарри и Нина свои любовные отношения? А если нет, останутся ли они друзьями?

Роуз вдруг оченьгочень захотелось повидаться с Микки. У него бывает дурное настроение, но он не склонен к бурным ссорам с кем бы то ни было.

Роуз вскочила, сбежала вниз по ступенькам и крикнула отцу:

– Па, голова у меня прошла! Я только сбегаю к Микки. Ненадолго!

Вернувшись через три часа, Роуз увидела Ноуэла. Стоя на безупречно чистых каменных ступеньках крыльца, он рассказал ей последние новости.

– Нина уехала в Лондон. Уильям заходил сюда, пока тебя не было. Рассказал ма и па о Саре и о разрыве с отцом. Он и Сара венчаются через три недели, и он хотел, чтобы мы присутствовали при этом.

– А Гарри? – Сердце у Роуз забилось сильнее при мысли о том, что Гарри мог прийти сюда вместе с Уильямом, а после остаться, чтобы поговорить с Лоренсом. – Он был здесь с Уильямом? Может, он еще здесь?

– Нет, Уильям приходил один. – Ноуэл усмехнулся. – Ты ни за что не додумаешься, чем собирается заниматься наш достойный удивления кузен.

Все еще стоя на тротуаре, уверенная, что десяток соседей с любопытством глазеют на них с Ноуэлом под прикрытием вязаных занавесок, Роуз и не пыталась строить предположения.

– Само собой, не додумаюсь, – сказала она, понимая, что если Уильям женится на Саре через три недели, то нечего ожидать его скорого возвращения в Крэг-Сайд.

– Он надеется выставить свою кандидатуру от местной партии лейбористов на следующих выборах в парламент.

Глаза у Роуз сделались круглыми, словно блюдца.

– Но это… это просто замечательно!

– Риммингтон в качестве кандидата лейбористов из Брэдфорда? – Ноуэл рассмеялся. – Это более чем замечательно. Это ошеломительно. Можешь себе представить, что сказал бы по этому поводу дед, если бы был жив? Да какое там сказал! Старика хватил бы удар!

Роуз поднялась на крыльцо.

– Па и ма знают?

– Да, знают. – Ноуэл заговорил с брэдфордским акцентом, растягивая слова сильнее, чем Микки. – Па так увлекся этой идеей, что готов вербовать для Уильяма сторонников, невзирая на… ну ты понимаешь, о чем я.

Роуз кивнула.

Спустя три недели, когда Уильям венчался с Сарой в методистской часовне, из членов семьи отсутствовали только Уолтер и Нина. Причем Нина прислала в качестве свадебного подарка красивую, отделанную кружевом салфетку для подноса и письмецо, в котором извинялась за свое отсутствие и желала молодым счастья.

Ноуэл две недели из трех провел в Лондоне и вернулся в Брэдфорд накануне венчания. Лотти, никого о своем намерении не поставив в известность, отправилась его встречать на вокзал в Брэдфорде, выбежала на платформу, едва Ноуэл вышел из вагона, и бросилась ему на шею, словно он был героем, вернувшимся с театра военных действий.

После окончания церемонии, когда Торпы, Сагдены и Риммингтоны вышли из часовни на июньское солнышко следом за новобрачными, Лиззи крепко сжала локоть мужа.

– Ты видишь то, что я вижу? – спросила она жарким шепотом, указывая глазами на Лотти и Ноуэла, идущих рука об руку. – Ты не думаешь, что они, быть может…

Лоренс ласково погладил ее пальцы.

– Не станем строить поспс. шных предполо. – .жений, любовь моя, – сказал он, памятуя, как сильно расстроилась Лиззи после разрыва отношений между Гарри и Ниной. – Лот…ти чуть старше Роуз, а мы с тобой вряд ли мо…жем предста…вить, что Роуз в кого-то влюб…лена, верно? Она ведь еще ребенок.

А Роуз думала тем временем о том, что ей уже шестнадцать и что она тоже могла бы стоять в подвенечном платье рядом с любимым человеком, если бы… если бы и он любил ее. Она улыбалась светло и солнечно, привычно скрывая ото всех свою боль. Отношения Гарри и Нины кончились катастрофой, но Гарри все еще любил Нину. Роуз это знала, потому что он сам ей сказал о своем чувстве.

– Я думаю, все это как-то уладится со временем, – говорил Гарри, наклоняясь к ней и улыбаясь своей чуть кривоватой улыбкой, от которой у Роуз делалось щекотно в животе. – Она просто не понимает принципы управления наследственной семейной собственностью, вот и все.

– Это не все, – возразила Роуз, которой был неприятен тот факт, что после высказанных ему Ниной возмутительных вещей Гарри все еще искал оправдания ее поведению. – Когда Нина чего-то хочет для себя, она совершенно не думает о других. Ведь она не думала об Уильяме, не так ли? И почему она захотела получить Крэг-Сайд? Вовсе не потому, что собиралась жить в нем, во всяком случае, жить постоянно.

– Что ты хочешь этим сказать?

Они оба шли на теннисный корт, чтобы поиграть, и Гарри вдруг остановился, держа ракетку на плече и глядя на Роуз с недоумением.

Роуз резко передернула плечами.

– Лондон, Париж и Рим, – произнесла она, удивляясь, как он мог забыть. – Нина мечтает стать всемирно известным модельером. А такие не живут в Йоркшире, возле вересковых холмов.

Совершенно непонятное выражение застыло на лице у Гарри. Казалось, эта мысль вообще не приходила ему в голову. Но ведь все знали, кем хочет стать Нина. Для того она и поступила учиться в колледж Сент-Мартин…

Роуз так глубоко погрузилась в свои печальные размышления, что ее сияющая улыбка исчезла. Заметив, каким мрачным сделалось ее лицо, в то время как все вокруг оживленно поздравляли новобрачных, Гарри подошел к ней.

– Что с тобой, Смешная Мордочка? – спросил он с участием. – У тебя такой вид, будто ты на похоронах, а не на свадьбе.

Гарри часто называл ее Смешной Мордочкой, и Роуз до сих пор на это не обижалась. Знала, что лицо у нее и в самом деле забавное, во всяком случае, необычное. Она помнила, как отец, когда она в детстве со слезами пожаловалась ему на эту необычность, сказал, что необычность эта милая.

– Ничего, – ответила она сухо – сейчас ей так хотелось, чтобы он назвал ее Йоркширской Розочкой, как его отец! – Я просто задумалась.

– Если твои мысли тебя. огорчают, выброси их из головы. – Он остался возле нее. Гарри был шафером брата и выглядел весьма импозантно с бутоном белой розы в бутоньерке на лацкане, в рубашке из тонкого полотна с высоким, по моде, накрахмаленным воротничком, на который спускались темные, совсем цыганские завитки волос. – Ведь ты, кажется, еще ни разу не была у нас на фабрике? – спросил он вдруг. – Хочешь, я покажу ее тебе как-нибудь на следующей неделе?

Все удручающие мысли Роуз мгновенно улетучились. Пройтись по фабрике Риммингтонов, да еще в качестве члена семьи!

– О да, Гарри! – воскликнула она. – Я этого хочу больше всего на свете!

– Мы начнем оттуда, где сортируют шерсть, – сказал ей Гарри четыре дня спустя, когда они вместе шли по мощеному двору фабрики. – Я всегда думал, что если бы я был обыкновенным фабричным рабочим, то выбрал бы эту специальность.

– Я была на фабрике Латтеруорта, – ответила на это Роуз, стараясь идти как можно быстрее, чтобы не отставать от Гарри. – Но только в художественной мастерской и в ткацком цеху.

– И тебя не оглушил шум в ткацкой?

Он улыбнулся Роуз, и она покраснела от счастья, что находится с ним рядом, что они вдвоем идут по двору фабрики, о которой она столько думала долгие годы.

– Нет. Ты сказал, что мог бы стать сортировщиком шерсти, а я, наверное, пошла бы в ткачихи. По крайней мере могла бы пойти, если бы мне позволили делать ткани по моим рисункам.

Гарри рассмеялся при мысли о том, какой урон был бы нанесен производству, если бы ткачам позволили вмешиваться в дела художественной мастерской.

– Ты всегда так сильно интересовалась текстильным дизайном? – спросил он, когда они вышли из отделения сортировки шерсти и направились к цеху очистки.

– Всегда. – Глаза у Роуз засияли, подтверждая искренность ответа. – Папа брал меня с собой на фабрику Латтеруорта, где он занимал должность главного художника по тканям, когда я была еще совсем маленькой. Мне так нравилось рассматривать образцы различного переплетения и расцветки. Я хорошо учусь в школе искусств и занимаюсь именно текстильным дизайном. Скоро я окончу школу. Тогда я тоже хочу стать главным художником, как па.

Они находились возле цеха очистки, но сильная вонь не беспокоила Роуз. Не то что Уильяма, который бежал от этого помещения, как от чумы. Гарри попробовал представить Нину в сортировочной или в цехе очистки, но это ему не удалось. Нина, возможно, согласилась бы стать женой владельца фабрики, но определенно не захотела бы знакомиться с самой фабрикой. Так же, как по многим причинам не хотел этого Уильям.

– Это не самое приятное место на фабрике, – сказал Гарри, пропуская Роуз впереди себя в дверь, и впервые осознал, почему только для них двоих существует радость понимания сочетаемости-разных нитей и их расположения в ткани. Потому что в отличие от Нины, Ноуэла, Лотти и Уильяма они оба унаследовали от деда пристрастие к куску хорошей ткани.

Со все возрастающей радостью водил он Роуз из цеха в цех. Она была гораздо больше осведомлена обо всем, чем он мог себе вообразить. Со счастливой восторженностью начал он рассказывать Роуз о том, какие новшества он намерен ввести на фабрике в ближайшие несколько лет.

– А дядя Уолтер не станет возражать против таких серьезных перемен? – спросила Роуз, вынужденная повысить голос до крика, так как они уже вступили в громыхающее царство ткацкого цеха.

– Па всегда был рад, если кто-то брался вместо него за трудную работу, – прокричал Гарри в ответ. – И он не любит фабрику так, как люблю я. Он появляется здесь только в случае самой острой необходимости, а так невозможно руководить фабрикой. Его помощникам это не нравится. Однако они принимают меня как его заместителя. Каждый час свободного времени во время школьных каникул я проводил на фабрике и не отходил от деда. Он взял меня в первый раз на торги, когда мне было всего семь лет, а на брэдфордскую биржу шерсти, когда мне исполнилось десять.

Они задержались в ткацком цеху еще на некоторое время – Роуз хотелось присмотреться к рисунку тканей. Останавливаясь у работающих станков, она неизменно здоровалась с каждой работницей.

К тому времени как они с Гарри двинулись к зданию управления, ноги у Роуз здорово ныли и она порядком охрипла.

– Ты просто молодчина, – сказал ей Гарри, открывая дверь в огромный зал заседаний. Во всех цехах фабрики, где они побывали, он представлял ее мастерам-контролерам как свою кузину. Все они уже знали, что его дед и Роуз приходится дедом. То был во всех смыслах почти королевский визит, и Гарри сожалел лишь о том, что дед в свое время не совершил с ней такого путешествия по фабрике. – Роуз, ты хотела бы перекусить здесь или поедем на ленч в Брэдфорд?

– Если мы поедим здесь, можно ли потом зайти в художественные мастерские? Я хотела бы спросить вашего главного художника, почему в производстве так много тканей в клетку и елочку и почти совсем нет пестрых.

Гарри возвел глаза к небесам, изображая страдальческое долготерпение, но сказал, что да, они могут перекусить прямо в зале, а про себя подумал: чего ради он не устроил такой вот денек несколько месяцев назад.

Позже, когда Роуз уселась в машину рядом с ним и он повел «рено» в Крэг-Сайд по кружной живописной дороге через Бэйлдон-Мур, Гарри впервые после поспешного отъезда Нины в Лондон почувствовал себя бодрым и жизнерадостным. До коронации оставалось всего несколько дней. За исключением Уильяма, они снова соберутся всей семьей.

Он увеличил скорость, и Роуз вскрикнула в восторге, едва ветер подхватил и растрепал ее волосы. Гарри радовался ее радости и внезапно почувствовал уверенность, что Нина ждет семейной встречи с тем же нетерпением, как и он. Она попросит прощения за свою истерическую выходку, скажет ему, что в пылу раздражения наговорила ему всякого вздора, что она любит его так же безумно, как он ее.

При мысли об их грядущей встрече Гарри ощутил мощный прилив желания. Если Уильям женился так поспешно, почему бы им с Ниной не поступить точно так же? Сейчас июнь. Если они обручатся в день коронации, то могут обвенчаться на Рождество.

Гарри даже начал насвистывать, когда машина покатила по уклону к Илкли. К тому времени, когда они с Ниной поженятся, отец, надо надеяться, опомнится и поймет, что вел себя нелепо по случаю женитьбы Уильяма на Саре Торп. Они закатят грандиозный свадебный прием в Крэг-Сайде и, быть может, превратят зимний сад в бальный зал…

Роуз прервала ход его мыслей:

– Чего ради Лотти ждет у ворот? Ты не думаешь, что она дожидается нас? А если так, то почему?

Гарри замедлил ход машины и крикнул:

– Какого дьявола ты здесь торчишь, сестричка? Дожидаешься почтальона?

– Нет. – Едва машина остановилась, Лотти подбежала к ним и сообщила со своей обычной прямотой: – Пришла телеграмма из Лондона. Нина обручилась с Рупертом Уинтертоном.

Глава 12

Теперь уже все, а не только Роуз, заметили перемену в Гарри. Его беззаботный грубоватый юмор канул в прошлое. Держался он натянуто и напряженно. Не поехал с ними в Лондон на коронационные торжества и не вернулся в Оксфорд после каникул. Вместо этого, по-прежнему отказываясь принять от отца бизнес Риммингтонов в полное владение, он взял на себя все управление фабрикой и прочими делами, уезжал в Брэдфорд на своем «рено» каждое утро и возвращался поздним вечером.

В октябре, пощеголяв несколько коротких месяцев с бриллиантом, который казался Роуз таким же большим, как знаменитый Кохинор, Нина вышла замуж за Руперта Уинтертона, герцога Строна. Венчание состоялось в церкви Святой Маргариты в Вестминстере.

На свадьбе присутствовали все, даже Уильям и Сара.

– Нина – член нашей семьи, – сказал Уильям Ноуэ-лу, когда тот выразил удивление, как это его кузен ухитрился урвать время от борьбы за участие в брэдфордских предварительных выборах и собирается везти с собой Сару на столь аристократическое торжество. – Разумеется, я поеду на свадьбу, и Сара вполне с этим справится. Что касается Строна, ему придется привыкнуть к мысли, что женится он на девушке из совершенно иного слоя общества, и чем скорее он это сделает, тем лучше.

Две сестры Руперта, Роуз и Лотти были подружками невесты. Роуз ненавидела каждую минуту церемонии. Она ужасно злилась на Гарри, ее раздражало платье с гирляндами из роз и вуалью: она казалась себе похожей на Флору с картины Боттичелли «Рождение Венеры».

Зато ее мать выглядела великолепно. На ней был придуманный Ниной темно-сиреневый костюм с широкой юбкой до самых лодыжек, все еще стройных, и широкополая, тоже сиреневая, но более светлого оттенка, шляпа, украшенная белыми оранжерейными розами. Никто – даже Роуз! – не поверил бы, что она явилась на свадьбу из убогого коттеджа на окраине Брэдфорда. Она была куда более элегантной, чем вдовствующая герцогиня Строи, которая, столь же чуждая условностей, как и ее сын, задрапировалась в нечто пурпурное и красное, словно кардинал римско-католической церкви.

Прием был устроен в городском доме жениха, рядом с Парк-лейн. Сара, одетая в голубое платье простого покроя, казалась скорее смущенной, нежели охваченной благоговейным страхом, когда вежливо отклонила предложенный ей бокал розового шампанского и попросила вместо этого принести ей бокал лимонада.

Ни Роуз, ни Лотти не имели намерения быть столь скромными.

– Это называется oeil-de-perdrix[14], – со знанием дела пояснила Лотти, беря бокал с серебряного подноса. – Гарри велел его подавать, когда приезжали в гости его друзья из Оксфорда. Сначала херес, потом oeil-de-perdrix, потом портвейн и наконец бренди. – Она фыркнула и засмеялась, когда от пузырьков шампанского у нее защекотало в носу. – Они здорово напивались, сказать по правде.

У противоположной стены ярко освещенной комнаты Роуз увидела Гарри. Сжав губы, он наблюдал за тем, как Нина и ее муж приветствуют своих гостей.

– Ему не следовало приезжать, – с болью в сердце сказала Роуз. – Он только мучает себя, а Нине это безразлично. Она думает только о том, что попадет в «Дебретт»[15] как самая молодая герцогиня.

– Он не мог просто так взять да и не приехать, – возразила Лотти, как всегда практичная. Она выпила еще глоток шампанского и тут же икнула. – По сравнению с целыми толпами родственников Руперта наша семья поразительно мала. Кроме того, Гарри знал, что приедет Уильям и привезет с собой Сару. И полагаю, хотел оказать поддержку обоим. Ведь папа и Сара впервые встретились на общем семейном торжестве. Я не думаю, что он сразу понял, кто она такая, тебе не кажется? У него сделалось такое комичное лицо, когда до него наконец дошло!

К Рождеству Уолтер настолько смирил свою гордость, что пригласил Сару и Уильяма провести праздник в Крэг-Сайде. Его поблагодарили за приглашение и сообщили, что в первое рождественское утро собираются посетить часовню, а остаток дня проведут с родителями Сары.

Ему будут рады, как желанному гостю, если он захочет к ним присоединиться.

Уолтер этого не захотел. Уж если праздновать Рождество в коттедже, где даже не имеется своей уборной, то уж лучше на Бексайд-стрит, вместе с сестрой и ее семейством, а не у свойственников Уильяма.

– Я считаю, что это великолепная идея, папа, – заявила Лотти, к его величайшему удивлению, когда он, сильно нервничая, высказал ей эту мысль. – Я уверена, что Ноуэл предпочтет побыть на Рождество со своими родными, а не здесь. Гарри вообще безразлично, где праздновать Рождество, так что давайте всей толпой нагрянем к тете Лиззи. Будет очень весело.

– А Полли? – с надеждой спросил Уолтер, оттягивая пальцем воротничок, который вдруг стал ему очень тесен. – Они с Дженни живут в соседнем доме и…

Лотти помедлила с ответом. Много воды утекло с тех пор, как она с таким ярым неодобрением относилась к связи отца с Полли Уилкинсон. Теперь она любит Ноуэла, а у Ноуэла нет времени на снобизм и классовую претенциозность.

– Если это сделает тебя счастливым, папочка, – произнесла она великодушно и поднялась на цыпочки, чтобы поцеловать отца в щеку. – И только потому, что я знаю: ты постараешься уладить все как надо между тобой и Уильямом.

Нина не приехала на Рождество в Брэдфорд. Она провела его вместе с Рупертом в Марокко.

– Руперт уверяет, что свет в Танжере просто неправдоподобный, – с откровенной завистью сказал Ноуэл отцу, когда они вдвоем сидели у жарко пылающего камина и жарили каштаны. – Утверждает, что никогда в жизни живопись не удавалась ему так, как теперь.

– Это хо…рошо. – Лоренсу было по душе, что Нина вышла замуж за молодого человека с серьезными художественными способностями. – Чт-то ты думаешь о вы… ставке Сиккерта[16]? – спросил он, в то время как Роуз подошла к нему, села на подлокотник его кресла и обняла отца одной рукой за шею. – Мне кажется, он малость отличается от немецких экспрес…сионистов, которых ты так обож…аешь.

Полгода спустя, в день семнадцатилетия Роуз, Сара подарила жизнь дочери.

– Ее зовут Эмма-Роуз, – сказала Сара, лежа среди белоснежных подушек и принимая своих первых посетителей. – Правда, она настоящее чудо, тетя Лиззи? Глаза у нее, как у Торпов, губы, как у Риммингтонов, а улыбка самая красивая, какую только можно вообразить.

– Она просто красавица, – согласилась Лиззи, бережно вынимая девочку из деревянной кроватки и ласково баюкая.

Дом, в котором родилась Эмма-Роуз, принадлежал Уильяму и Саре. Крепкий семейный дом с террасой, похожий на тот, в котором Сагдены жили на Джесмонд-авеню. Прекрасный дом для юной четы, достойный наделенного благородным честолюбием молодого мужчины, который в двадцать один год был избран членом парламента от партии лейбористов.

– Нина обещает, что она и Руперт приедут на крестины, – сказала Сара, обращаясь к Роуз, так как все внимание Лиззи было поглощено Эммой-Роуз. – Она уже прислала мне в подарок шаль, которая стоит больше, чем я зарабатывала за год, и больше подходит для Вестминстерского аббатства, чем для нашей скромной методистской часовни у Бычьего брода.

Хотя он и не был методистом, Гарри должен был стать крестным отцом Эммы-Роуз, а Лотти, к ее великому удивлению, одной из двух крестных матерей.[17]

– Меня из-за этого не причислят к методистам? – обеспокоенно спрашивала у Роуз восемнадцатилетняя Лотти, волосы которой были собраны в красивый пышный узел.

– Нет, – ответила Роуз с усмешкой: ее всегда забавляла в Лотти смесь наивности с рассудительностью. – Но это означает, что ты должна проявлять заботу о благополучии твоей крестницы и ее воспитании. Вот только я думаю, что являться в методистскую часовню с волосами, обесцвеченными перекисью водорода, – не слишком многообещающее начало.

– Боже! Но ведь это не очень заметно, как мне кажется. – Перепуганная Лотти бросилась к ближайшему зеркалу. – Я нанесла очень небольшое количество на волосы, чтобы слегка осветлить их.

– И вполне в этом преуспела. Жаль только, что посветлели не все пряди. При ярком освещении ты выглядишь как зебра-альбинос.

У Лотти был на удивление скромный вид, когда она стояла перед часовней в светлой соломенной шляпе, под которую были спрятаны ее пестрые волосы. Однако Роуз удивило и кое-что другое. При обряде присутствовали не только Торпы, Сагдены и Риммингтоны, но также Полли с Дженни и Микки Поррит.

С первого взгляда Роуз просто не узнала Микки. Его обычно торчащая в разные стороны шевелюра была гладко причесана, можно сказать, прилизана, и блестела от бриллиантина. Но главное и самое удивительное заключалось не в его изменившейся внешности, а в том, что явился он сюда не просто потому, что на крестины пришла и Дженни.

Отец заметил удивление Роуз и зашептал ей на ухо:

– Мик…ки и Уильям хорошие дру…зья. Мик…ки поддержи…вал Уильяма на вы…борах.

– Ты не думаешь, что Микки сделает предложение Дженни? – прошептала Лиззи, когда запели гимн.

Роуз была настолько поражена ее словами, что уронила сборник гимнов. Микки женится на Дженни? О чем толкует мать, с чего она это взяла?

– Микки и Дженни просто дружат, а не влюбленная парочка, – прошептала она в ответ.

Лиззи запела гимн своим глубоким контральто. Слова Роуз ее не убедили. Вряд ли можно понять, какие чувства испытывает Микки к Дженни, но чувства Дженни были ясно написаны на ее худеньком личике, едва она обращала взгляд на Микки.

Лиззи этого не знала, но Микки сделал предложение, только не Дженни, а Роуз. Это было в сентябре.

Роуз окончила школу искусств и была принята на работу на фабрику Риммингтонов в качестве младшего художника по текстилю.

– Твоя папка с рисунками обеспечила бы тебе работу такого же уровня у Солта, Листера или Латтеруорта, вообще на любой фабрике в Брэдфорде, но было бы глупо трудиться на конкурентов, согласна? – сказал Гарри, предложив Роуз эту должность.

Лоренс, узнав, как оценил Гарри дарование Роуз, был горд за нее и даже прослезился.

– Риммингтоны, – произнес он с многозначительным ударением, вспомнив, как стремился в свое время поступить художником на эту фабрику, а Калеб Римминг-тон тогда поклялся, что ноги Сагдена не будет на дворе его предприятия. – Ну, малышка, теперь ты на верном пути к достижению твоей мечты.

Микки часто приходил встречать Роуз после работы, но из уважения к ее должности никогда не приезжал в повозке.

– Как насчет того, чтобы погулять в парке? – спросил он в тот знаменательный день, отходя от стены, прислонившись к которой дожидался Роуз. – Вечер что надо. Мы, может, взяли бы лодку.

Роуз секунду подумала. Мама уже приготовила для нее чай, а отцу очень хочется послушать, как прошел день на фабрике, но Микки прав – вечер чудесный. Солнышко еще пригревает, а небо лишь чуть порозовело перед наступающими сумерками.

– Подождем Дженни? – спросила она. Конторские клерки и другие служащие заканчивали работу раньше простых рабочих, за полчаса до гудка.

Микки покачал головой:

– Нет смысла. Солнце к тому времени остынет и на озере похолодает.

В его словах был явный резон, к тому же Дженни могла по какой-то причине отказаться от прогулки, и Роуз легкой походкой зашагала рядом с Микки. Она любила Листер-парк, который еще называли Мэннин-гем-парком. Находился он совсем рядом с фабрикой Листера и когда-то был имением этой семьи. В 1870 году Сэмюел Листер предложил брэдфордским городским властям купить у него дом и участок за вполне сходную цену в сорок тысяч фунтов. В центре участка построили мемориальное здание для музея и картинной галереи и назвали его Мемориальным залом Картрайта в честь деревенского священника Эдмунда Картрайта, который изобрел первый мощный ткацкий станок.

Роуз не без иронии подумала, что стало бы с Крэг-Сайдом, если бы он стоял так же близко к семейной фабрике, как дом Листеров. Узкие улицы сдвоенных коттеджей вторглись бы на его территорию, и дом вскоре исчез бы с лица земли, как исчезло имение Листеров.

– Ты чего улыбаешься? – спросил Микки, когда они свернули к воротам в парк. – Гляди, начнешь говорить сама с собой, а это худо – как бы с ума не спятить.

Роуз заулыбалась еще шире. Она никогда не обижалась на шутки Микки. Даже когда он подшучивал над ней, Роуз смеялась.

– Я просто подумала, какой мемориальный зал захотел бы возвести мой дед в Крэг-Сайде, если бы Крэг-Сайд был продан местному муниципалитету.

Микки проворчал в ответ нечто нечленораздельное, но явно недоброжелательное, если не сказать грубое. Он не любил, когда Роуз заводила речь о своих чванливых, как он считал, родственниках. Если не считать Уильяма – тот совсем другой. За то время, что Уильям жил у Торпов, Микки успел хорошо узнать его. И мало-помалу начал относиться к нему не только с уважением, но и с восхищением. Уильям был тверд в своих принципах вне зависимости от чисто финансовых соображений. Да, это был парень что надо, не то что такие родственники Роуз, как Лотти и Гарри. Их Микки терпеть не мог.

Он даже думать о них не мог без злости. Лотти – вертушка без царя в голове. Чего стоят эти ее ненормально золотые волосы и накрашенные ярко-красной помадой губы – тут и подслеповатый разберется, что она за штучка. Ну а Гарри Риммингтон… Микки сжал кулаки: Гарри, чертов Риммингтон, заполучил все. Шикарный семейный дом в Илкли и фабрику, на которой фактически стал полным хозяином. Похоже, что девчонки от него теряют голову, а тут еще машина с капотом, длинным, как у атлантического лайнера, и сигнальным рожком, словно труба иерихонская.

– Ты почему такой сердитый? – весело спросила Роуз, когда они подошли к лодочной станции на озере. – Вид у тебя такой, как будто ты хочешь кого-то отколотить.

– Ага, может, и так, – отозвался Микки с кривой усмешкой и, разжав кулаки, побренчал в кармане монетками, приготовленными в качестве платы за прокат лодки.

– Времени у вас всего полчаса, – предупредил лодочник, удерживая лодку на месте в ожидании, когда Роуз и Микки займут места. – После этого все лодки должны вернуться к пристани, понятно?

Микки не счел нужным отвечать на эти слова. Он отдал за прокат шестипенсовик и может, если захочет, оставаться на воде, пока луна не выйдет на небеса.

Как только Роуз устроилась на корме, Микки снял куртку, положил ее возле себя на скамейку и взялся за весла.

– Мне надо сказать тебе очень важную вещь, – произнес он, сильными ударами весел направляя лодку к ближайшему из двух островков, заполоненному утками. – Особенную.

Роуз насторожилась. Микки был человеком немногословным, и если он собирается поговорить о чем-то важном и особенном, так оно и будет. Он не сплетник и не пустомеля.

– Да? – произнесла она, глядя на воду и любуясь желтовато-зелеными змеистыми отблесками солнечных лучей на ее поверхности. Если бы воспроизвести такой волшебный узор на рисунке…

– Я собираюсь уехать в Новую Зеландию, – объявил Микки.

Его мощные бицепсы заиграли под тканью закатанных до локтя рукавов рубашки, когда он, обогнув первый остров, повел лодку ко второму, более уединенному и менее посещаемому любителями лодочных прогулок.

– В Новую Зеландию? – Роуз уставилась на него, не веря собственным ушам. – Да знаешь ли ты, как она далеко, эта твоя Новая Зеландия, Микки? Даже дальше, чем Австралия. А как же твой отец? Как же…

– Я возьму отца с собой.

Они находились теперь на дальнем конце озера, где лодок было совсем мало. Довольный тем, что они могут пользоваться той степенью уединенности, которая доступна в рабочий день в Брэдфорде во время, когда большинство населения пьет чай, Микки опустил весла на воду и позволил лодке свободно плыть к берегу, над которым низко нависали ветви плакучих ив.

– Я хочу устроиться работать на овечью ферму, – сказал Микки, глядя Роуз прямо в глаза. – Само собой, поначалу у меня не будет собственной фермы, но со временем я ее приобрету.

Роуз этому верила. Что касается целеустремленности и стойкости, Микки мог дать сто очков вперед любому, кого она знала. Кроме Уильяма и Гарри, разумеется.

– Но… это так далеко! – Она попробовала представить себе Бексайд-стрит без Микки и Альберта с его лошадью и повозкой – и не смогла. – Я буду скучать по тебе, – произнесла она-неуверенно голосом, дрожащим от сдерживаемых слез.

Микки наклонился к ней, очевидно, забыв о лодке, которая начала вилять из стороны в сторону, и взял за обе руки так крепко, что кожа вокруг нажимающих на нее больших пальцев Микки побелела.

– Тебе нет нужды скучать по мне. Роуз, я родился в Йоркшире и не умею говорить красиво…

Роуз вдруг поняла, о чем он будет говорить дальше. Она попыталась высвободить руки, но Микки не отпустил их, и Роуз увидела в его глазах золотые искорки, которых никогда не замечала до сих пор. Она не понимала, отчего чувствует себя такой растерянной.

– Микки, пожалуйста… сейчас не время для серьезного разговора. Вспомни, лодочник сказал, что дает нам лодку всего на полчаса, а нам еще нужно добраться до пристани.

– Я люблю тебя, Роуз. – В его голосе не было нежности – только прямая, почти дикая решимость. – Я всегда любил тебя, с самого начала. Ты не похожа на других девушек. Ты выглядишь по-другому и ведешь себя по-другому. – Он наклонился к ней еще ближе. – Нам хорошо будет жить в Новой Зеландии. Там горы и реки и маленькие речки вроде нашей брэдфордской, только красивее. Я покажу тебе фотографии, у меня есть…

Как предложение руки и сердца это звучало не слишком романтично, но Роуз знала, что признание идет из самой глубины сердца, и ей было мучительно думать, какую боль она причинит ему сейчас.

– Микки, я не могу… – начала она, но Микки перебил ее:

– Не говори мне, что ты не можешь выйти за меня замуж и уехать со мной из-за Гарри Риммингтона или фабрики! – Белые линии обозначились у него возле рта, а кожа на скулах натянулась. – С тех пор как твоя сестра его бросила, Гарри Риммингтон распутничает где и с кем попало, и ты это отлично знаешь! А насчет фабрики…

Он не мог продолжать. Незачем. Ее маленькое забавное личико приняло такое выражение, словно он сообщил ей о смерти близкого родственника. Грудь у Микки так напряглась, словно вот-вот разорвется. Он считал, что Роуз знает о безоглядном распутстве Гарри Риммингтона, но по ее реакции догадался, что ей об этом ничего не известно. Его предложение было напрасной тратой времени. Роуз не собирается выходить замуж за него или за кого бы то ни было, только за Гарри.

– Ты глупая! – выкрикнул он, так резко отбросив от себя ее руки, что лодка заплясала на воде, будто пробка от бутылки. – Гарри, чертов Риммингтон, любит твою сестру, а не тебя! – Он ухватился за весла, но направил лодку не на другой конец озера, к пристани, а к поросшей деревьями отмели поблизости. – Ты останешься старой девой на всю жизнь, если будешь дожидаться, пока он женится на тебе! Старой девой, которая в жизни не увидит ничего, кроме Скарборо или Брида да четырех стен художественной мастерской на фабрике Риммингтонов.

Лодка тяжело ударила в берег, и Микки поднял весла.

– Вместо этого мы могли бы пожениться! – Он вскочил на ноги, и лодка закачалась сильнее, чем прежде. – У нас были бы дети, и мы жили бы в самой красивой стране на свете. И если это не глупость, Роуз Сагден, то я не знаю, как это еще назвать!

Роуз взялась за весла, чтобы выровнять лодку, а Микки спрыгнул на берег и-зашагал прочь сквозь густые заросли деревьев, не оглянувшись ни разу.

На секунду Роуз почувствовала желание последовать за ним. Но, поддавшись порыву, что она сказала бы Микки? Не могла же она заявить, что передумала и хочет выйти за него замуж и уехать вместе с ним на край света, если он того пожелает. Она очень его любила, но не была в него влюблена. Она была влюблена в Гарри.

Слезы навернулись Роуз на глаза. Неужели правда то, что говорил Микки о Гарри? Разумеется, Микки не стал бы рассказывать такие вещи, если бы не считал их достоверными.

Она неловко погрузила весла в воду. Были вечера, она это знала, когда Гарри уезжал после работы не по направлению к Илкли, то есть домой, а в сторону Лидса или Манчестера. Значит, у него там любовные дела? И в недалеком будущем он может вернуться в Крэг-Сайд с незнакомой молодой женщиной, а ей, Роуз, останется только пожелать им счастья.

Небо приобрело сейчас теплый абрикосовый оттенок, но Роуз не замечала этой красоты. Они с Гарри и как двоюродные брат и сестра, и как друзья были настолько близки, насколько могут быть близкими два человека. Но точно так же, как она не была влюблена в Микки, Гарри не был влюблен в нее. И с этим ничего нельзя поделать. Ровным счетом ничего. В полном расстройстве чувств Роуз, неуклюже ворочая веслами, медленно, зигзагами, продвигалась к лодочной станции.

Рождество 1912 года проводили в Крэг-Сайде. Полли решительно отказалась к ним присоединиться, отказались, уже второй раз, и Сара с Уильямом. Поскольку Нина еще первого декабря заявила, что никакие силы в мире не удержат ее и Руперта от приезда в Крэг-Сайд, Гарри, в свою очередь, объявил, что проведет праздники в Шотландии с друзьями.

– Мне нравится, что Гарри поддерживает дружеские отношения с бывшими однокашниками по Оксфорду, но я предпочел бы, чтобы для этого он выбирал другое время, а не Рождество, – ворчал Уолтер, недовольный тем, что Полли не оказалась более покладистой, а сам он до сих пор не наладил по-настоящему добрые отношения с Уильямом.

– Ты не можешь ожидать, что Гарри захочет провести Рождество с Ниной и Рупертом, – рассудила Лотти. – Надеюсь, Руперт будет общаться со всеми, а не забьется в угол с Ноуэлом обсуждать проблемы искусства без передышки.

Руперт и в самом деле проводил много времени в разговорах об искусстве с Ноуэлом, но назвать его скучным гостем было никак нельзя. После первого семейного вечера, во время которого Руперт организовал шумные, почти детские общие игры и непрерывно доводил всех до конвульсий от смеха, Лотти выразилась так:

– Жизнь с Рупертом не может быть скучной, вы согласны? Неудивительно, что Нина в него влюбилась.

Весной у Ноуэла состоялась первая персональная выставка в большой галерее. Его северные индустриальные пейзажи, написанные свободными мазками и нередко в необычном колорите, привлекали устойчивое внимание. Торговец картинами с Корк-стрит, поддерживавший Ноуэла еще в те времена, когда он учился в Брэдфордской школе искусств, и теперь-выетавивший его новые работы, назначал – и получал! – за них такие деньги, что у Ноуэла кружилась голова.

Лотти была вне себя от гордости. Ей хотелось как можно больше времени проводить с Ноуэлом, но поселиться с ним в том доме в Баттерси, который Уолтер до сих пор нанимал для него, Лотти не могла по вполне понятным причинам и потому остановилась в элегантном городском доме Руперта и Нины и прожила там еще неделю после закрытия выставки.

– Мне это не нравится, – брюзгливо жаловался Уолтер всякому, кто имел терпение его слушать. – Крэг-Сайд превратился в какой-то мавзолей, по которому блуждаем мы с Гарри. Роуз не хочет переехать сюда и жить здесь. Полли не хочет переехать и жить здесь. Уильям и Сара бывают с визитами, но тоже не хотят переехать и жить здесь. Это смешное положение дел, тем более что и я не хочу жить здесь. Скарборо – вот где я хочу находиться. Хочу жить в Скарборо вместе с Полли.

К маю его терпение истощилось. Уильям все еще отказывался от утверждения в статусе наследника, а Гарри с ослиным упрямством отказывался стать наследником вместо него и руководил фабрикой без чьей-либо помощи и без вмешательства отца, приняв на себя полную ответственность за дело. Уолтер счел себя вправе покинуть Крэг-Сайд в конце месяца и обосноваться с Полли в Скарборо. Разумеется, сначала они с Полли поженятся, но с этим проблем не предвидится. Никто не станет возражать, даже Лотти.

Бесконечно обрадованный тем, что наконец определил свое будущее, Уолтер дождался вечера, когда Роуз приехала к ним в Крэг-Сайд, и решил объявить Гарри свое решение.

– Собственно говоря, никакой разницы нет, – сказал он, удивляясь, какого дьявола ему понадобилось столько времени, чтобы уяснить столь простую истину. – Я просто буду жить в Скарборо, а не в Крэг-Сайде.

Он радостно ожидал, что Гарри сразу с ним согласится, но в ответ последовало долгое, очень долгое молчание. Наконец Гарри сложил свою салфетку и бросил ее на стол рядом с тарелкой. С явной неохотой он сказал:

– Мне очень жаль, па. Мне в самом деле очень-очень жаль, но я боюсь, что все не так просто.

Уолтер растерянно моргнул. С какой стати все может быть «не так просто»? Он ведь не просит Гарри поступиться его принципами, не так ли? Он вообще ни о чем не просит.

– Как? Почему? – спросил он.

Роуз замерла, в ужасе ожидая, что Гарри сейчас объявит о своей женитьбе на девушке из Лидса или Манчестера и о том, что по этой причине покидает Крэг-Сайд и фабрику. Но Гарри продолжал:

– Об ухудшении британских отношений с Германией мы слышим уже давно. Сейчас стало известно, что Германия втрое увеличила свою армию по сравнению с контингентом мирного времени. И я решил, что настало время совершить очевидное.

– Очевидное? – изумился Уолтер, глядя на сына так, словно тот заговорил по-китайски. – Очевидное? Что ты, будь оно проклято, называешь этим словом?

– Я записался в армию. Прости, па, но так оно и есть. Через четыре недели фабрика перейдет под твое начало, а я уеду в учебный лагерь для младших офицеров.

Глава 13

Уже не впервые Роуз замечала, что не успевает следить за быстрым ходом событий.

– Война? Да ведь нет никакой войны! – Она перевела глаза с Гарри на Уолтера, охваченная внезапным сомнением. – Ее нет, правда, дядя Уолтер?

Уолтер не ответил ей. Он поник и съежился в своем кресле во главе стола, как человек, раздавленный обстоятельствами. Управлять фабрикой самому, не имея под боком сына, который делал бы это за него… Это означало, что от исполнения. мечты о Скарборо он по-прежнему далек. Он мрачно раздумывал, не отказаться ли вообще от этих планов. Устроить распродажу, вырученные средства передать благотворительным организациям, а самому перебраться к Полли на Бексайд-стрит.

– Боюсь, что нам предстоит война с Германией, – невесело проговорил Гарри, не представляя, какое безумное направление приняли мысли его отца. – А если это так, Роуз, мне хотелось бы оказаться в достойном полку, а не идти в армию по призыву вместе со всякой шушерой.

Ледяной озноб пробежал у Роуз по спине. Война. И Гарри в самом ее пекле. Невыносимо думать об этом. Что, если его ранят? Господи, что, если его убьют? Но если Господь смилуется и войны не будет, а Гарри останется на военной службе, ей вряд ли удастся видеться с ним. Их замечательному сотрудничеству на фабрике придет конец. Гарри сможет приезжать домой только в отпуск, но насколько часто? Роуз ничего не знала об армии, но предполагала, что такие отпуска коротки и нерегулярны.

Гарри вдруг сообразил, что его слова о надвигающейся войне потрясли, а может, и напугали Роуз. Он улыбнулся ей и спросил самым беспечным тоном:

– Ты не разлюбишь меня, когда я надену военную форму, Смешная Мордочка?

– Нет, если тебя в ней не убьют, – ответила она, стараясь говорить так же беспечно и весело, как он, но вместо этого ей от всего сердца хотелось сказать ему совсем другое: «Конечно, не разлюблю. Я буду любить тебя всегда. Разлюбить тебя для меня немыслимо».

– Дядя Уолтер ужасно одинок в Крэг-Сайде с тех пор, как Гарри уехал на офицерскую подготовку, – сказала Роуз матери шесть недель спустя. – Я всегда говорила, что не стану жить в Крэг-Сайде, но теперь думаю, что надо бы пожить там хоть какое-то время.

– Я тоже так думаю, – согласилась с ней Лиззи и ласково улыбнулась своей мягкосердечной дочке. – Уолтеру будет не так одиноко, если ты поживешь там. Он очень нуждается в том, чтобы кто-нибудь его подбадривал. Полли говорит, что он мрачен, как дождливый уик-энд.

– Он не был бы таким, если бы она вышла за него замуж.

– И жила в Крэг-Сайде? – Лиззи высоко подняла брови. – Нет, Роуз, Полли умнее этого. Она знает, что правильно для нее и для Уолтера, а когда Гарри поймет, что войны не будет, и вернется к штатской жизни и к фабрике, тогда Уолтер и Полли поженятся и заживут спокойной жизнью в Скарборо.

– Я пола…гаю, Гарри преувели…чивает, – сказал Роуз отец в тот же вечер, просматривая вечернюю газету. – Может снова вспых…нуть война на Балка…нах, но сэр Эдвард Грей не допус…тит вмеша…тельства Британии.

– А что, если настанет время, когда невозможно будет не вмешаться? – спросила Роуз, сидя на пуфике у ног отца с блокнотом для эскизов на колене. – Ведь это не первая война на Балканах, верно? И каждый раз круги от тамошних событий расходятся все шире и шире.

Лоренс опустил газету пониже и указал Роуз на заголовок передовицы. С тех пор как Гарри записался в армию, Роуз относилась к политическим событиям в Восточной Европе с обостренным интересом.

– Да, ты права, Авст…рия, например, заин…тересо-ва…на в той сваре, какая завя…залась на Балканах, особенно с тех пор, как забе…споко…илась Россия, но сэр Грей считает, что мы должны оставаться ней…тральными, а я доверяю суждс. ниям нашего министра иностранных дел и потому с ним сог…ласен.

– А я нет, – сказал Микки, вынося торбу с кормом для своей лошади, которая терпеливо стояла между оглоблями повозки. – Нет, когда вижу, как кайзер протягивает австриякам руку в перчатке и постоянно щеголяет в военной форме.

– Ты поэтому и не… не… – Роуз не договорила. Она хотела сказать «не уехал в Новую Зеландию», но сообразила, что этого делать не стоит. В разговорах между собой они никогда не упоминали ни о Новой Зеландии, ни о предложении, которое Микки сделал Роуз.

– Да, – ответил Микки, пристраивая торбу на место; он понял, на что намекает Роуз. – Когда начнется война и я уйду на фронт, отцу лучше оставаться на Бек-сайд-стрит, а не на другом конце земли.

– Мистер Черчилль считает, что война обязательно начнется, – сказала Дженни.

Она и Роуз после работы решили погулять в парке у озера.

– Дядя Уолтер называет Черчилля безответственным поджигателем войны.

Дженни закусила нижнюю губу. Судя по тону голоса, Роуз была не согласна с мнением дяди. Дженни, несмотря на свое доброе отношение к необычному поклоннику матери, считала, что мистеру Черчиллю виднее.

– Если война начнется, Микки призовут в первый же день, – грустно произнесла она. – И Чарли Торпа тоже.

– Чарли Торпа? – спросила Роуз и, высмотрев свободную скамейку, потянула к ней Дженни – ей не хотелось идти к дальнему концу озера, который напомнил бы ей о предложении, сделанном Микки на том месте. – А кто это Чарли Торп? Он родственник Сары?

Дженни кивнула, и щеки ее чуть-чуть покраснели.

– Это ее двоюродный брат. Он не работает на фабрике. Он водитель автобуса.

Роуз минутку смотрела на подругу, но та упорно прятала глаза. И тогда Роуз воскликнула в полном восторге:

– И он тебе нравится, Дженни Уилкинсон! Я так и поняла!

Теперь, когда Роуз больше не жила на Бексайд-стрит, до нее не доходили местные сплетни, и у нее не было до сих пор ни тени подозрения, что в жизни Дженни появился молодой человек.

– Какой он? – с любопытством спросила она, усаживаясь на скамейке так, чтобы лучше видеть озеро и Картрайт-Холл сквозь деревья. – Вы понимаете друг друга? Сара знает? Почему ты не сказала мне раньше?

– Я ждала, что кто-нибудь из вас, ты или Микки, расскажет мне о том, что произошло между вами, и хотела сказать тебе после этого о Чарли, – ответила Дженни, к величайшему удивлению Роуз. – Что-то произошло, я в этом уверена, потому что вы относитесь друг к другу иначе. Как-то… натянуто.

Роуз нахмурилась. Она не рассказала Дженни о предложении Микки, так как ей казалось, что делать этого не следует. Прежде всего Микки не захотел бы, чтобы кто-то об этом узнал; кроме того, Роуз помнила, как отнеслась Дженни к ее сообщению о поцелуе, и помнила слова матери во время крестин Эммы-Роуз насчет влюбленности Дженни и Микки.

Интуитивно чувствуя, что правда может быть в этом случае очень важной, Роуз неохотно сообщила:

– Несколько месяцев назад Микки сделал мне предложение выйти за него замуж.

– И уехать с ним в Новую Зеландию? – Дженни по-прежнему не смотрела на подругу, но в ее голосе Роуз ощутила боль.

С глубоким огорчением Роуз поняла, что была совершенно слепой и пребывала в этом состоянии долгое-долгое время.

– Да, – произнесла она с еще большей неохотой. – Да, он предлагал мне поехать с ним туда.

Дженни сидела к ней боком, и Роуз видела ее лицо только в профиль, но заметила повисшие на ресницах слезы.

– Он спрашивал меня, не хочу ли и я поехать в Новую Зеландию, – сказала Дженни все с той же болью. – Он не просил меня выйти за него замуж… пока что не просил. Теперь я знаю, что он с тобой первой говорил об этом, и не собираюсь давать ему такую возможность.

– Но… но если ты любишь его… – начала Роуз, стараясь выбирать слова так же осторожно, как делала это, желая в чем-то убедить дядю Уолтера.

– О да, я его люблю. – Дженни наконец повернулась к Роуз лицом и посмотрела ей в глаза. – Я люблю его слишком сильно, чтобы искать счастья с ним, зная, что он хотел жениться на тебе. Зная, что это тебя он любит, а я на втором месте. – В голосе у Дженни прозвучала такая страстная горечь, на какую Роуз не считала ее способной. – А я не хочу быть на втором месте! Я хочу быть первой! И для Чарли я первая.

Лето шло своим чередом, и с течением времени претерпевали метаморфозу отношения Уолтера и Полли.

– Я не понимаю, почему бы мне просто не посещать иногда Крэг-Сайд, – сказала Полли, обращаясь к Лиззи, когда они вдвоем развешивали выстиранное белье на веревку, протянутую с одной стороны Бексайд-стрит на другую. – Я имею в виду, что Уолтер совсем не такая заметная фигура в обществе, какой был его отец, ерно? Он хочет, чтобы Гарри принял во внимание эту торону дела и стал хозяином фабрики Риммингтонов. А я имею связи в Крэг-Сайде, согласна? Мы с тобой подруги, ты там родилась, Роуз сейчас живет там, а те, кому все это не по нутру, ничего не узнают, вот и все!

Уолтер привез ее в Крэг-Сайд великолепным жарким августовским днем. Опрокинутая над землей чаша неба сияла голубизной, воздух был теплым, как парное молоко, а вересковая пустошь переливалась всеми оттенками пурпурно-лилового цвета.

– А ведь я могу и привыкнуть к этому, Уолтер, милый, – сказала Полли, сидяв «рено» рядом с ним в своем лучшем воскресном наряде. – Я и раньше бывала на холмах, но шла всю дорогу пешком, а это долгая и утомительная прогулка. А поездишь вот так, как сейчас, глядишь, и забудешь, на что тебе даны ноги.

Когда машина повернула к высоким ажурным воротам Крэг-Сайда, Полли глубоко вдохнула в себя воздух и выдохнула его медленно в восторженном удивлении.

Уолтер не осуждал ее за это. Четырехугольное, массивное и величественное здание Крэг-Сайда выглядело наилучшим образом.

Молчаливое изумление Полли не затянулось надолго.

– Вид что надо, любимый, – заговорила она с негромким смешком, когда машина остановилась возле широких каменных ступеней, ведущих к главному входу. – Твой отец, ясное дело, очень гордился тем, что построил этот маленький домик, верно? В нем свободно поместились бы четыре Картрайт-Холла, не меньше!

Позже, когда он показал ей внутренние покои Крэг-Сайда, Полли крепко сжала руку Уолтера повыше локтя и сказала со смешливой дрожью в голосе:

– Теперь я понимаю, милый, почему ты хочешь жениться на мне. Тебе просто нужно, чтобы я сделала генеральную уборку!

Полли оказалась не единственной, кто начал радоваться головокружительному образу жизни. Лотти в Лондоне переживала нечто умопомрачительное. Нина и Руперт со своими богемными привычками вращались в великосветских кругах, а Лотти с восторгом следовала за ними.

Молодые и обаятельные герцог и герцогиня Строи, а также еще более молодая и невероятно общительная кузина герцогини посещали летние балы в самых аристократических домах Лондона. Устраивались приемы под полосатыми тентами-маркизами в огромных садах и увеселения на роскошных частных прогулочных яхтах. По вечерам затевались веселые и шумные общие игры, фанты, шарады и бог знает что еще, а ближе к осени начались концерты, оперные и балетные спектакли.

Руперт был молодым человеком, способным вызвать ни на минуту не умолкавший смех у самого степенного общества, собравшегося за одним столом, и хотя творческая энергия Ноуэла била ключом, побуждая его работать так, как никогда в жизни, он нередко сопровождал их; сидя рядом с Лотти и одной рукой обнимая ее за плечи, Ноуэл хохотал до колик над остротами и вдохновенными розыгрышами Руперта.

Иногда ранним утром, перед возвращением домой, они втроем отправлялись в клуб с бассейном на Беркли-стрит. Нина и Лотти состязались друг с другом, кто глубже нырнет или дольше проплывет под водой. Потом на полчаса удалялись в турецкую парильню для восстановления сил, болтали, смеялись и наслаждались мороженым, которое Руперт присылал им туда.

Талант Нины как модельера роскошных и экзотических туалетов вскоре стал предметом разговоров в высшем обществе, и каждая из сколько-нибудь заметных дам желала носить платье, придуманное блестящей и ослепительно красивой молодой герцогиней. И Лотти, которая когда-то обиделась на Нину за то, что та изображает ее на своих эскизах, теперь охотно и с удовольствием служила живым манекеном для невероятно изысканных одеяний, созданных Ниной под впечатлением от спектаклей Императорского русского балета или выставок ар-нуво в Королевской академии.

Теплые отношения между Лотти и Ниной день ото дня становились все более прочными, и Лотти порой задумывалась, не стала ли Нина, а не Роуз ее «самой лучшей» подругой. Она чувствовала себя в Лондоне дома в большей степени, чем в Йоркшире. А Ноуэл, который из принципа отказывался избавиться от тягучего северного выговора, прочно вошел в блестящий, влиятельный, чуждый условностей круг друзей Нины и Руперта.

Лотти, всем сердцем уверовавшая в талант Ноуэла, до чрезвычайности им гордилась.

– Я сказала русскому послу, что ты мог бы расписать фресками стены в их посольстве – жизнерадостно заявила она Ноуэлу после того, как посол, граф Бенкендорф, вальсировал с ней на балу в Ланздаун-Хаусе; в следующий раз, когда граф Бенкендорф на приеме в посольстве познакомил ее со своим великим соотечественником Шаляпиным, Лотти высказалась не менее жизнерадостно: – Я сказала Шаляпину, что ты мог бы написать с него прекрасный портрет. Только подумай, дорогой! Об этом узнает весь Лондон, и тебя просто завалят заказами!

Напрасно Ноуэл пытался втолковать ей, что не пишет фресок и что он не портретист. Он лишь напрасно сотрясал воздух своими пояснениями. Лотти продолжала в том же духе, совмещая в себе функции целого рекламного агентства и добиваясь, чтобы имя Ноуэла Сагдена было на устах у всех людей, имеющих вес в обществе.

Лотти поставила перед собой цель стать достойной Ноуэла. Для этого следовало прежде всего пополнить свое образование, надо признаться, весьма жалкое, так как занималась она только с домашним учителем, не более того. И Лотти начала посещать лекции в больших картинных галереях и музеях, ходила на концерты, выучила наизусть кучу стихов Шекспира и отрывков из его пьес. К великому изумлению Ноуэла, она даже посещала рисовальные классы в художественном училище.

Они были теперь любовниками. В утонченном и лишенном житейских предрассудков кругу, в котором они вращались, это не вызвало ни малейшего осуждения. Втайне от Уолтера и при молчаливом попустительстве Нины экономка, проживавшая в доме на Баттерси, была уволена, и Лотти все больше и больше времени проводила у Ноуэла, собирая и увозя свои вещи в дом Руперта и Нины только перед мимолетными родительскими наездами Уолтера.

К концу года, когда Сара и Уильям переехали в маленькую квартирку в удобном соседстве со зданием парламента, Гарри получил свои офицерские нашивки, а Роуз сделалась правой рукой Уолтера на фабрике, Лотти была прямо-таки осаждаема поклонниками и соискателями ее руки. Она обожествляла лишь Ноуэла, но поклонение ей было весьма лестно и приятно.

– Граф Бенкендорф говорит, что волосы у меня словно золотые нити, – сказала она, сидя в шезлонге, но не откинувшись, а подобрав под себя ноги, чтобы удобнее было наблюдать, как работает Ноуэл над большим полотном.

Но ее надеждам возбудить его ревность суждено было испариться в одно мгновение.

– Бенкендорф пришел бы к иному мнению, если бы знал, что это золото из бутылочки, – со смешком ответил Ноуэл, не сводя глаз со своей работы. – Ты не принесешь мне скипидару, любимая? Я весь израсходовал.

– Да, мы прожили этот год без войны, но это еще не означает, что войны вообще не будет, – сказал Роуз Гарри, когда вез ее в машине обратно в Крэг-Сайд после визита на Бексайд-стрит.

Наступил Новый год, и Гарри приехал в отпуск. Они только что провели очень веселый вечер с ее родителями, Уильямом, Сарой и Эммой-Роуз, и теперь Роуз сидела в машине, тепло укутанная по случаю сильного холода, в надвинутой на уши шапке в казачьем стиле; руки в перчатках она спрятала как можно глубже в шелковистый мех муфты.

– А что, если ее не будет и в наступающем году? – спросила она, горячо надеясь на это. – Ты по-прежнему останешься в армии? Твой отец не в состоянии управлять фабрикой как следует, – добавила она, когда они выехали из Брэдфорда и свернули на дорогу к Илк-ли. – Он совершенно не испытывает тяги к такой деятельности.

– Я не могу ни с того ни с сего уйти из армии, Смешная Мордочка, – ответил Гарри, отлично понимая, что отец работает не так четко и хорошо, как того требует бизнес Риммингтонов. – Но если бы и мог, то сейчас не время поступить так. На Балканах по-прежнему неспокойно…

– Но ведь никто не принимает этого всерьез, ты же знаешь. – Из-под стильной элегантной шляпы на мальчишечьем личике Роуз только и выделялись глаза и рот. Шляпу эту подарил ей Гарри на Рождество. – Дипломаты очень долго держали ситуацию под контролем, неужели они не в состоянии делать это и сейчас?

Ночь была ясной. На черном бархате неба звезды сияли ярко и казались настолько близкими, что хотелось до них дотронуться. Роуз глубже засунула руки в муфту. Ей не хотелось тратить драгоценные часы и минуты, пока они с Гарри вместе, на разговоры о том, будет или не будет война. С той самой секунды, как Гарри приехал домой в отпуск, сердце у нее пело от счастья. Он не уезжал ни в Лидс, ни в Манчестер, он все время проводил с ней в Крэг-Сайде, на Бексайд-стрит или на фабрике.

Разумеется, было очень славно находиться в Крэг-Сайде в семейном уединении, проводить вечера в китайской гостиной у пылающих в камине углей. Играть в слова, разгадывать шарады и так далее, но их с Гарри совместные посещения фабрики, когда она по его просьбе все ему показывала и объясняла, имели для Роуз особое, незабываемое значение…

Гарри заговорил, прервав ее размышления:

– Я считаю, что дипломатический нейтралитет имеет свои границы, Роуз. Когда люди пренебрегают всеми принципами цивилизованного поведения, уже невозможно оставаться в стороне и держать руки в карманах. Если начинается открытая борьба дела правого с неправым, ты должен бороться за победу правого дела. Иной возможности не существует.

Остаток пути до дома они проехали в невеселом молчании. Роуз понимала, что для Гарри в данных обстоятельствах не существует другой возможности, также как для Уильяма или Ноуэла, и он уверен, что в этом году окажется на полях военных сражений с немцами и их союзниками.

На следующий день, несмотря на сильный мороз, они отправились гулять на вересковый холм.

– Я, пожалуй, больше люблю этот холм зимой, чем летом, – сказала Роуз, шагая рядом с Гарри по твердой, промерзшей земле. – Зимой он полон величия, суровый и прекрасный. И такой… одинокий. И будет существовать вечно.

– В ожидании трубного гласа? – рассмеялся Гарри, наклоняясь к ней.

Роуз опиралась на его руку, чтобы не подвернуть лодыжку на твердой, неровной земле; она крепче сжала эту руку и засмеялась в ответ. Глаза ее сияли счастьем, а щеки порозовели от холода.

Гарри остановился, словно пораженный внезапной мыслью, и посмотрел на Роуз странным, необычным взглядом.

Смех замер у Роуз на устах.

– Что с тобой? – спросила она встревоженно, надеясь, что Гарри не собирается снова говорить о возможной войне, и опасаясь, не стало ли ему вдруг нехорошо.

Губы Гарри сложились в улыбку.

– Ничего, Смешная Мордочка, – успокоил он ее и похлопал по руке, затянутой в перчатку. – Что, если нам дойти до каменной пирамиды? Хватит у тебя на это пороху?

Роуз кивнула, всем сердцем желая, чтобы придуманное им для нее забавное прозвище означало «милая», «любимая» или «дорогая». Когда Гарри преподносил ей в подарок шапку из лисьего меха и такую же муфту, она на минуту подумала, что и вправду дорога ему. Наверное, такие вот подарки он дарил Нине. И Роуз вдруг ощутила себя необыкновенно женственной, показалась себе сошедшей со страниц какого-нибудь русского романа и впервые в жизни поверила, что красива.

Гарри уехал, и у Роуз стало пусто на душе. И погода не способствовала хорошему настроению. Выпало столько снега, что дороги между Илкли и Брэдфордом стали непроходимыми и непроезжими. Услышав такой прогноз, Роуз вернулась на Бексайд-стрит, прихватив с собой запас одежды на несколько недель. Каждое утро они с Дженни пробивались сквозь сугробы по колено к Толлер-лейн, где и прощались: Роуз шла на фабрику Риммингтонов, а Дженни фабрике Латтеруорта.

Из-за скверной погоды Лоренс Сагден чувствовал себя неважно с самого Рождества.

– Я про…сто устал, малышка, – говорил он Роуз каждый раз, когда она проявляла беспокойство. – Доктор Тодд уве…ряет, что я буду молод…цом весной.

Этого не произошло. Лоренсу становилось все хуже. В апреле, когда новости, как международные, так и отечественные, были из рук вон скверными – Албания угрожала войной Греции, Россия объявила об увеличении армии в четыре раза, а Германия сообщала о спуске на воду четырнадцати новых военных кораблей; суфражистки поджигали дома в Лондоне, в Ирландии вспыхнула гражданская война, – доктор Тодд сказал, что инфекция, с которой не может справиться Лоренс, имеет туберкулезный характер.

«Что это значит?» – телеграфировала Нина из Парижа, где она и Руперт остановились в отеле «Георг Пятый».

«Насколько серьезно болен папа? – телеграфировал из Лондона Ноуэл. – Должен ли я приехать?»

«Держи меня в курсе происходящего, – телеграфиг ровал Роуз Гарри из Суррея. – Если нужно, буду с тобой через несколько часов».

Первого мая, когда ребятишки с Бексайд-стрит и их учителя веселились на поле у реки и танцевали вокруг украшенного цветами майского дерева, размахивая пестрыми лентами, Лоренс, лежа в объятиях Лиззи, улыбнулся ей, ласково похлопал ее по руке и отошел в мир иной так же мирно, как жил.

Роуз не могла этому поверить. Словно наступил конец света. Она не могла плакать и была так потрясена, что, когда сразу вслед за Ноуэлом, Лотти, Уильямом и Сарой приехал Гарри, она едва заметила его присутствие. В голове у нее, как заклинание, звучало одно и то же: «Папа умер. Я больше никогда его не увижу. Никогда!»

Она вспоминала, как отец, когда она была еще совсем маленькой девочкой, учил ее видеть красоту в самых обычных предметах, как он уверял ее, что даже фабричные трубы могут быть прекрасными. Вспоминала их совместные фотографические вылазки. Думала о том, как достойно он нес тяжкую ношу своей болезни, о том, что ни разу не повысил на нее голос…

Вся Бексайд-стрит собралась на похоронах.

– Он был таким хорошим человеком, – сказала Герти, утирая слезы подобранным на фабрике дырявым лоскутом белой материи, который служил ей носовым платком.

– Твой па умел держать марку, – заговорил Альберт; глаза у него блестели от слез, а старая фетровая шляпа, та самая, в которой он был, когда перевозил семейство Сагден на Бексайд-стрит, сбилась на затылок. – На свой тихий и спокойный лад он был героем, настоящим героем.

Приехали Нина и Руперт. Нина, потрясенная горем, совсем пала духом и с трудом держалась на ногах.

Уолтер помогал Ноуэлу, Уильяму и Гарри нести гроб, на крышке которого лежала масса белых роз.

– Белая роза Йорка, – тихо проговорил Гарри, обнимая Роуз за плечи одной рукой. – Цветы Йоркшира для прирожденного йоркширца.

Череда провожающих к церкви запряженный лошадьми катафалк являла собой самое пестрое собрание людей, какое довелось видеть на Бексайд-стрит и вряд ли когда-либо еще доведется увидеть. Вдова, которая пользовалась репутацией самой умелой портнихи во всем западном округе Брэдфорда, выглядела и держала себя как вдовствующая герцогиня. Настоящий молодой герцог и его супруга. Рыжеволосый молодой человек в трауре, похожий на художника. Бывший ткач с фабрики Риммингтонов, такой рослый и грузный, что напоминал движущуюся гору. Богатый владелец фабрики Риммингтонов в каракулевом пальто и с черной шляпой на голове. Пожилой извозчик с черной лентой на рукаве поношенного пальто и с еще одной черной лентой на еще более поношенной шляпе.

Молодая леди, траурное одеяние которой просто кричало о том, что за него заплачено больше денег, чем получает фабричный рабочий за целый год тяжелого труда. Волосы леди под шляпой с траурной вуалью отливали золотом, словно спелый ячмень под солнцем. Молодая ткачиха с фабрики Латтеруорта и ее уже не очень молодая, но все еще красивая мать. Молодой армейский офицер в особой форме элитного полка. Член парламента от партии лейбористов и его жена. Местный проповедник методистской церкви, всем известный и всеми почитаемый. И целая процессия соседей-рабочих, многие в деревянных башмаках за неимением другой обуви.

Объединенные чувством потери, они проводили гроб на кладбище, а после этого собрались в доме Сагденов для традиционной поминальной трапезы, состоявшей из салата с ветчиной и обжигающе горячего чая.

– Что теперь будет делать мама? – спросила у Роуз Нина, кожа на лице у которой оставалась такой же чистой, без единого пятнышка, словно лучший фарфор, несмотря на реки пролитых слез.

Роуз, поглощенной своим горем, было совершенно безразлично, как она выглядит физически; Нине она ответила невесело и вяло:

– Не знаю. Наверное, она останется здесь. И я вернусь сюда, буду жить с мамой, чтобы ей не было так одиноко, и…

– В этом нет необходимости, – вмешался в их разговор Уильям. – Мама хочет перебраться к нам. Если как следует подумать, то мысль эта хорошая. Когда заседает парламент и я нахожусь в Лондоне, Саре даже не с кем пообщаться, вот мама и составит ей компанию. К тому же она обожает Эмму-Роуз и поможет Саре ухаживать за девочкой.

Мысль была и в самом деле хорошей, но она не облегчала бремени горя для Роуз. Это значило, что больше у нее не будет дома на Бексайд-стрит. Не будет она жить в непосредственном соседстве с Полли и Дженни, в доме, куда в любое время дня могут заглянуть Герти или Альберт и подбодрить ее добрым словом. Отныне Крэг-Сайд станет ее домом. Ну а когда дядя Уолтер женится на Полли и они уедут в Скарборо? Роуз прогнала от себя эту мысль. Какое значение сейчас имеет для нее что бы то ни было по сравнению с потерей ее милого, любимого отца?

Глава 14

Следующие несколько недель, когда Гарри уехал в лагерь, Уильям курсировал между Лондоном и Брэдфордом, Ноуэл, Нина и Лотти жили в Лондоне, а ее мать поселилась у Сары, Роуз спасала работа.

Она теперь оставалась младшим художником только номинально, а на самом деле руководила всем отделом и, более того, в ряде случаев практически всей фабрикой.

– Что ты думаешь об этом, Роуз? – спрашивал Уолтер за обедом, который они вкушали только вдвоем в величественной столовой Крэг-Сайда. – Стоит ли мне дать согласие? Следует ли браться за этот государственный контракт? Как повел бы себя в данном случае Гарри? И что он подумал бы?

Его вопросы и оговорки были бесконечными. Чтобы давать ему советы, Роуз только и оставалось, что по возможности изучить управление фабрикой во всей полноте и положиться на свой здравый смысл и на удачу.

В июне она была потрясена убийством в Сараево эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника трона Габсбургов, но все еще не думала, что предсказания Гарри насчет войны между Великобританией и Германией вот-вот сбудутся.

– Политика нейтралитета удержит нас в стороне от схватки, – сказал Уолтер, и Роуз успокоилась. – Эти новые беспорядки на Балканах развеются как дым подобно всем предыдущим.

В этом случае, как и во многих других, Уолтер ошибся. Ультиматумы были заявлены. Армии мобилизованы. Кайзер объявил войну сцоему двоюродному брату, русскому царю, а потом и Франции. Великобритания сообщила правительству Германии, что придерживается положений Лондонского договора, гарантирующего нейтралитет Бельгии и защиту французской береговой линии. Германия игнорировала это предупреждение, и 4 августа, в ежегодный день отдыха в Англии, немецкие армии оккупировали Бельгию. В полночь того же дня Британия и Германия вступили в состояние войны.

– Слава Богу! – с жаром заявила Лотти. – Больше никаких колебаний! Никакого бесхребетного нейтралитета! Теперь этот отвратительный старый бандит кайзер получит по заслугам! Ему пустят кровь из носу!

Они с Ноуэлом проводили уик-энд в Крэг-Сайде и теперь сидели вместе с Роуз, Уильямом и Сарой возле теннисного корта.

– А как насчет многих тысяч, призванных в армию кайзера, которые вовсе не заслуживают, чтобы им пустили кровь из носу, и будут просто вынуждены умирать, исполняя приказы? – произнес Ноуэл так едко, что аккуратно подведенные брови Лотти взлетели на лоб чуть ли не до самых волос.

Эмма-Роуз тем временем радостно срывала маргаритки и как раз в эту минуту принялась их есть. Сара подхватила дочку на руки и, не без труда вытащив маргаритки из ее пухленького кулачка, сказала:

– Но если происходит открытое столкновение между добром и злом, если на карту поставлены главные принципы человека, за них приходится идти в бой, Ноуэл, не так ли?

Ноуэл встал и обвел всех взглядом; солнце вспыхнуло огнем на его рыжих волосах.

– Нет, для меня это не так, – твердо ответил он. – Нет, если это противоречит моим принципам. Я очень много думал об этом в последние месяцы и пришел к заключению, что не стану ни записываться в армию добровольцем, ни идти в нее по призыву.

– Прошу прощения? – недоуменно спросил Уильям, словно не уловив смысла сказанного Ноуэлом. Как вполне здоровый дваддатидвухлетний мужчина, не находящийся на службе оборонного значения, Ноуэл обязан был либо пойти в армию добровольцем, либо дождаться повестки о мобилизации. Иного выбора нет.

Ноуэл не взглянул на него. Он смотрел на Лотти.

– Я не собираюсь воевать, – сказал он. – Я художник, а не узаконенный убийца. В соответствии со своими принципами я намерен оставаться независимым наблюдателем.

Несколько секунд никто не говорил и не двигался. Роуз лихорадочно пыталась сообразить, какое содержание вкладывает Ноуэл в свое определение. На лице у Сары, вопреки ее убежденности в том, что бывают справедливые войны и что эта война, как утверждают правительства Великобритании и ее союзников, относится именно к такой категории, было написано восхищение. В конце концов, какой прок от принципов и веры в них, если в ответственный момент ты не отстаиваешь их, даже при том, что твоя позиция не пользуется популярностью?

Первым облек свою реакцию в слова опять таки Уильям.

– Быть независимым наблюдателем? – Уильям тоже встал и взволнованно взъерошил себе волосы. – Это несерьезно с твоей стороны, Ноуэл! Как ты можешь оставаться дома и писать свои картины, когда другие парни сражаются за твоего короля, твою родину и твою свободу?

– Сомневаюсь, что буду заниматься писанием картин, – сухо возразил Ноуэл. – Скорее всего мне придется работать в угольной шахте, на сталелитейном заводе или…

– Я не верю тебе! – выкрикнула Лотти; лицо у нее сделалось пепельно-серым, она вскочила и бросилась к Ноуэлу. – Скажи мне, что ты пошутил, Ноуэл, что ты не это имел в виду! Прошу тебя, умоляю, скажи, что ты пошутил!

Ноуэл смотрел на нее в беспомощном отчаянии. Он надеялся, что Лотти поведет себя иначе. Рассчитывал, что она, как всегда оказывалось прежде, будет самой горячей и стойкой, его союзницей. И вдруг понял, что надежды его тщетны. Лотти с ее прямым, лишенным какой бы то ни было вздорности, воинствующим отношением к жизни тем не менее оказалась неспособной понять занятую им позицию.

– Прости, дорогая, – сказал он наконец, зная, как страстно она хочет видеть в нем героя из героев, рыцаря на белом коне, покрывшего себя славой на полях сражений. – Я должен был раньше рассказать тебе о своих чувствах…

– О Боже! – Слезы хлынули потоком у Лотти из глаз. – О Иисусе милосердный! – Содрогаясь от рыданий, не думая о том, что оскорбляет религиозные чувства Сары своим богохульством, она стаскивала с безьшянного пальца левой руки кольцо, которое пока еще неофициально носила все лето. – Я не могу этому поверить! – задыхаясь, кричала она. – Я не могу с этим жить! Человек, за которого я хотела выйти замуж, – трус! Мой кузен – трус! – Она наконец стянула с пальца кольцо и швырнула его под ноги Ноуэлу, в траву, усыпанную звездочками маргариток. – Я умру от стыда! Я хочу, чтобы я уже умерла! Хочу, чтобы мы оба умерли!

Она упала на колени и закрыла лицо руками, бурно всхлипывая.

Ноуэл не подошел к ней. С лицом, искаженным болью, он повернулся и пошел прочь от всех них так решительно и быстро, словно уходил навсегда.

Роуз бросилась за ним, но не смогла догнать и удержать. Не заходя в дом за своими вещами, Ноуэл направился прямо на вокзал в Илкли. Он был уверен, что Роуз сделает все от нее зависящее, чтобы понять его, и надеялся, что, Бог даст, и Гарри поймет, но только они, и никто больше.

Мрачный и подавленный, сел он на поезд до Лондона. Отныне и впредь, пока не кончится война – чем бы она ни кончилась! – ему суждено пребывать в одиночестве в одеянии из белых перьев. Любопытно, пришлет ли ему Лотти хоть одно такое перышко… Разбиваются ли сердца человеческие, как о том говорят, и произойдет ли это с его собственным сердцем?

Уолтер, моля Господа о том, чтобы слух о решении Ноуэла не дошел до его избирателей, вступил в лондонское добровольное ополчение.

Руперт записался в элитный полк.

В Брэдфорде добровольцев оказалось так много, что из них был сформирован отдельный батальон – Первый Брэдфордский добровольческий батальон. Микки был одним из первых у дверей рекрутского присутствия. За ним последовал и Чарли Торп.

Лотти, узнав от Нины, что ее подруга герцогиня Са-зерлендская взяла на попечение госпиталь Красного Креста во Франции и увезла туда своих дочерей и их подруг в качестве сестер милосердия, тотчас написала герцогине письмо с просьбой принять и ее в их число.

Нина предложила свои услуги больнице Гая в Лондоне и подвергла свой патриотизм тяжкому испытанию, надев на себя чудовищно уродливую униформу.

«Платье сшито из ткани в белую и фиолетовую полоску, которая не посрамила бы и палатку. Оно и по фасону похоже на палатку. Клянусь, что Герти Грэм вполне поместилась бы в нем, мало того, оно было бы ей великовато, – писала Нина Роуз. – Я собираю его в складки и подпоясываю ремнем. И в довершение всего ношу черные шерстяные чулки и черные туфли на низком каблуке. Руперт умер бы со смеху, если бы увидел меня в этом наряде!»

В первые месяцы войны, когда почти каждый был в душе уверен, что «все это к Рождеству кончится» и что «мы их в порошок сотрем», Роуз работала на фабрике по четырнадцать часов в день. О тканях нового рисунка и речи быть не могло. По огромному правительственному заказу гнали только хаки, хаки и хаки. Роуз думала лишь о том, как справляться с этим вовремя, и подолгу, мучительно ждала писем от Гарри.

Как любой кадровый офицер, он был немедленно отправлен на фронт. В августе попал в самую гущу кровавых сражений при Монсе. В сентябре отступал в составе армии союзников от Марны. В октябре стал одним из бесчисленного множества тех, кто сражался на обратном пути к Марне за возвращение утраченных территорий, за то, чтобы в британских и союзнических газетах появились на первых полосах заголовки: «ПАРИЖ СПАСЕН: НЕМЦЫ ОТСТУПАЮТ!»

«В одном можно быть уверенным, – писал он мрачно Роуз в ноябре. – В том, что война не кончится к Рождеству. Временами я сомневаюсь, что она может кончиться к следующему Рождеству».

С наступлением Нового года стало ясно, что предсказания Гарри оправдываются. Немцы отступали в ограниченных пределах. Обе воюющие стороны приступили к строительству оборонительных сооружений, а линия окопов протянулась от Ньюпорта на бельгийском побережье через Ипр, Аррас, Суассон и Реймс к Вердену. Наступления и отступления совершались той и другой стороной не более чем на несколько миль.

«Это тупик, – сообщал Гарри в февральском письме, – и все мучительно сверх всякого описания. Я не хочу писать тебе об этом, Смешная Мордочка. Я просто не могу. Мне хочется думать только о Крэг-Сайде и о вересковых холмах Илкли».

На восточном фронте союзники высадили в апреле морской десант в Галлиполи, чтобы подобраться к укреплениям, защищающим подходы к Константинополю, и таким образом оказать поддержку союзным войскам России. Руперт отплыл с этим десантом.

Командующий операцией, понимая, что турки сосредоточат на высотах над узкой полосой берега, на которую должен был высадиться десант, значительные воинские соединения, решил прибегнуть к тактике, заимствованной у древних греков, осаждавших Трою. В роли безопасного на вид деревянного троянского коня командующий использовал столь же невинного на вид «морского коня» – трансцортное судно «Клайд».

В бортах «Клайда» были прорезаны большие и широкие отверстия, из которых должны были высадиться десантники, едва судно подойдет к берегу.

Так они и сделали, но не преуспели в намерении поразить турков внезапностью нападения. Вместо этого они попали в настоящий ад. Им пришлось прокладывать путь к берегу по мелководью под убийственным огнем турецких пушек, и вода в море покраснела от крови убитых и умирающих. Руперт был одним из немногих, добравшихся живыми до берега. Во время кровавой резни, завязавшейся здесь, Руперт собрал вокруг себя остатки своего батальона и, совершив невозможное, захватил обороняемые турками высоты. Сражаясь врукопашную, словно гладиатор, этот не знающий страха отважный двадцатипятилетний мужчина погиб как герой.

Получив трагическое известие, Роуз немедленно отправилась в Лондон. Нина была в ужасном состоянии и вела себя за пределами разумного. Впервые в жизни Роуз пришла в полное отчаяние.

«Мне кажется, Нина потеряла рассудок, – написала она Уильяму. – Она, видимо, даже не замечает моего присутствия. Может быть, мама и могла бы добиться от нее какого-то отклика, но у меня ничего не получается, как бы я ни старалась».

Лиззи, по-прежнему оплакивающая Лоренса, поехала в Лондон и остановилась в городском доме Стронов, а Роуз вернулась в Крэг-Сайд.

Фабрика Риммингтонов работала на полную мощность, и не Уолтеру, а Роуз приходилось иметь дело с поставщиками и клиентами. Бельгийские и французские текстильные предприятия были захвачены немцами, русские и польские разрушены, и фабрика Риммингтонов получала заказы не только из Франции, но также из Сербии и России.

«Успеха тебе в работе, Смешная Мордочка, – писал Гарри с фронта. – Твой дед гордился бы тобой!»

В июне Торпы получили известие, что Чарли тяжело ранен и помещен в полевой госпиталь в Булони.

«Как только он открыл рот, я сразу поняла, что он из Брэдфорда, – писала Лотти Роуз. – Потом он сказал, что хочет показать мне фотографию любимой девушки, и попросил открыть его бумажник. Как ты думаешь, что я увидала? Фотографию дочери папиной подруги! Девушка смотрела на меня с сияющей улыбкой. Если папа женится на миссис Уилкинсон, а Чарли – на Дженни, значит, он станет моим родственником? Есть от чего закружиться голове! К сожалению, придется сообщить тебе и печальную новость. Чарли ампутировали левую ногу в тот же вечер, как его доставили в госпиталь. Расскажи об этом Дженни как-нибудь помягче. Во всяком случае, теперь Чарли уже не придется воевать, и скоро он вернется домой и к Дженни».

В конце июня Роуз заболела тяжелой формой гриппа. В начале июля Гарри приехал в отпуск. Не могло быть речи о совместных посещениях фабрики или о прогулках по вересковой пустоши. У Роуз хватало сил, только чтобы лежать на спине, откинувшись на подушки, а температура у нее держалась, как выразился Уолтер, «за пределами градусника». И еще она могла радоваться тому, что Гарри после почти целого года, проведенного на фронте, сидел возле нее, благодарение Господу, целый и невредимый, радоваться и смотреть на него во все глаза.

– Чарли Торп вернулся домой, – сказала она Гарри, когда он в первый раз уселся на стул возле ее постели и взял ее за руку так, словно она была его любимой, а не просто кузиной «со смешной мордочкой». – Грустно видеть, как он ковыляет по Бексайд-стрит с костылем и с пустой, подколотой булавками штаниной. Дженни ведет себя храбро и рассуждает разумно. Говорит, что лучше ему быть дома с одной ногой, чем лежать с двумя где-нибудь во Фландрии.

Гарри был еще дома, когда они получили известие, что Руперт посмертно награжден Крестом Виктории.

– Я послал Нине письмо с соболезнованием, как только узнал о гибели Руперта, – сказал Гарри, избегая смотреть Роуз в глаза и уставившись на вазу с ноготками на столике возле кровати. – Она знает, что я дома, и пригласила меня провести два последних дня отпуска в Лондоне. Твоя мама держала меня в курсе того, что там происходило. Кажется, Нина очень тяжело переживала гибель Руперта.

– Да, – ответила Роуз, почувствовав комок в горле. Она представляла себе, что может выйти из этой встречи Гарри и Нины. Нина обратится к нему за утешением, и Гарри, любя ее, как любил всегда, даст ей это утешение. А потом? Когда скорбь Нины утихнет, поженятся ли они с Гарри? Именно этого, вероятно, хотел бы Гарри. Ведь он всегда этого хотел.

Через несколько дней после того как Гарри уехал во Фландрию, проездом навестив Лиззи и Нину в Лондоне, Дженни и Чарли обвенчались в методистской церкви у Бычьего брода. У Дженни не было отца, и она попросила Уолтера вести ее к венцу.

– Я сочту это за честь, дорогая, – ответил глубоко тронутый Уолтер; сплетники, конечно, заработают языками, но ему это было безразлично.

Сидя в церкви рядом с матерью Дженни, Уильямом и Сарой, Роуз то и дело смаргивала слезы, глядя на то, как невеста идет по короткому проходу к ожидающему ее жениху.

На Дженни было платье из легкого шелка цвета лаванды; она сшила его сама, разумно скроив по косой нитке, чтобы длинная юбка обвивалась вокруг лодыжек. В волосах у нее были темно-красные розы, в руке она держала букет из точно таких же роз. Сияя от счастья, она подошла к Чарли и остановилась рядом с ним.

От Ноуэла пришла поздравительная открытка. В свое время, когда еще только шли разговоры о мобилизации, он уведомил власти, что, если дойдет до дела, он сожжет мобилизационное предписание, но согласен, чтобы его безотлагательно направили на работу военного значения, не требующую участия в военных действиях. Никто в семье не знал, какой ответ он получил на свое требование, однако на открытке стоял почтовый штамп Уэльса. Микки тоже поздравил Дженни с днем свадьбы. Телеграмма с печатью военной цензуры гласила: «Потрясающий день. Выходишь за отличного парня. Наилучшие пожелания. Микки».

– Так где же он, наш Мйкки, дьявол побери? – спросила у Роуз Герти во время свадебного приема в холле церкви. – Альберт утверждает, будто получает открытки, прямо все перечирканные цензурой. Ежели, как люди болтают, мы с французами должны вести совместное осеннее наступление, значит, он в самом пекле, как ты считаешь? Ему всегда надо было лезть в самую гущу, согласна?

В сентябре, принимая участие в большом осеннем наступлении на западном фронте, Микки, разумеется, находился в самой гуще событий.

– Когда он явится домой, я его первым долгом спрошу, где все это было, – ворчал Альберт, обращаясь к Лиззи, когда они вместе просматривали сообщения о новостях с фронта. – Какого лешего разрешать парням писать домой, если они ни полслова не могут сказать, где они и чем занимаются?

– Если Микки принимал участие в осеннем наступлении в составе Первого британского корпуса, то он должен был сражаться где-то возле Луса, – сказала Лиззи, развертывая карту Франции и Бельгии на кухонном столе Сары. Когда они оба хорошенько ее рассмотрели, Лиззи снова взяла в руки газету. – Здесь приводятся слова маршала Жоффра, вот они: «После нового и чрезвычайно сильного артиллерийского обстрела наша пехота ринулась на штурм немецких позиций. Враг понес серьезные потери от нашего огня и в рукопашном бою».

– Не нравится мне такой разговор, – прямо заявил Альберт. – Окопная война – штука скверная, но бои врукопашную еще хуже. Но если кто и может заставить немца драпать, так это наш Микки. Он просто дьявол, ежели его разозлить.

Наступление провалилось. Не были отвоеваны территории, достойные упоминания, а те, которые захватили, вскоре снова перешли в руки противника. Британские потери превышали 60 000 человек, но Микки Поррита среди погибших не оказалось. К величайшему облегчению его родных и друзей, Микки Поррит, большой ругатель и большой мечтатель, в душу которому запала овечья ферма на другом краю света, выжил, чтобы сражаться снова. И снова. И снова.

– Гарри был прав, когда утверждал, что к нынешнему Рождеству война не кончится, – сказала Роуз Уолтеру, пока тот вез ее в «рено» домой с фабрики. – И не только к нынешнему, маловероятно, что и к следующему Рождеству. Не кончится до тех пор, пока дело не сдвинется с мертвой точки.

Погода стояла такая холодная, что Роуз надела свою шапку из лисьего меха и взяла с собой такую же муфту. Те самые, подаренные Гарри.

– Должно сдвинуться, – мрачно процедил Уолтер, думая о том, что удача не может сопутствовать Гарри до бесконечности. – Новое министерство вооружений должно исхитриться. Теперь, когда оно укомплектовано, армия во Франции получит все необходимое снаряжение.

– И что с ним делать? – с возмущением спросила Роуз. – Идти в наступление из окопов по опутанной колючей проволокой земле, чтобы захватить несколько сотен ярдов грязи по колено и гибнуть сотнями, тысячами при первой попытке?

Уолтер ничего ей не ответил, потому что не знал, что сказать. Вместо этого он до отказа вжал педаль газа. Последние опубликованные цифры потерь были чудовищными. Им просто трудно было поверить. Уничтожено целое поколение. И ради чего, милостивый Боже, спросил он себя, завидев впереди свет газовых уличных фонарей Илкли. По какой причине?

Линия западного фронта, протянувшаяся от Остенде через Бельгию и Северную Францию, после глубокого выступа к Парижу поворачивала на восток к Вердену; в течение двенадцати месяцев она, в сущности, не менялась сколько-нибудь заметно. Не были завоеваны никакие территории. Ни одна из армий не была вынуждена отступить. Победа над врагом казалась, как никогда ранее, весьма отдаленной перспективой. И с каждым прошедшим днем у Гарри оставалось все меньше шансов вернуться с войны живым. Разве что он был бы ранен настолько серьезно, что его отправили бы в тыл. Он мог бы потерять руку или ногу, как бедняга Чарли Торп.

Уолтер издал горлом полный отчаяния нечленораздельный звук, и тут Роуз решилась.

– Дядя Уолтер, у меня есть идея, которой я хотела бы поделиться с тобой. Это касается не фабрики, а Крэг-Сайда.

Уже в зимних сумерках автомобиль миновал центр Илкли и двинулся вверх по дороге.

Уолтер снизил скорость. Он не любил водить машину, но без этого нельзя было теперь обойтись. Каждый здоровый и дееспособный мужчина в стране добровольно вступил в состав одной из служб. Или почти каждый. Кроме Ноуэла, и Уолтер никак не мог определить свое к этому отношение. Слава Богу, на фабрике об отказе его племянника от воинской службы не знали. Для Уолтера было бы непереносимым унижением, если бы сведения об этом распространились хоть сколько-нибудь широко, – ведь многие из его бывших служащих сражались сейчас в Бельгии, или Палестине, или Египте, или еще бог знает где…

– Но он вносит свой вклад в войну, – твердила Лиззи, втолковывая брату, что Ноуэл бросил занятия живописью и работает на угольной шахте в Уэльсе. – Он не любит находиться под землей, это ему ненавистно, однако таков его способ помогать воюющей стране.

До сознания Уолтера Наконец дошло, что Роуз о чем-то говорит ему.

– Ведь Крэг-Сайд достаточно велик, – услышал он ее взволнованные слова, – чтобы стать прекрасным госпиталем для выздоравливающих. Я сделала некоторые промеры и полагаю, что китайскую гостиную мы можем превратить в палату на десять человек, а если вынести растения из зимнего сада, там поместятся еще двенадцать. Стены нужно будет обтянуть отбеленным холстом, по крайней мере Лотти посоветовала поступить именно так, когда я написала ей о своем замысле.

– Лотти? – Уолтер затормозил «рено» на стоянке у огромных ворот Крэг-Сайда. – Ты писала Лотти о превращении Крэг-Сайда в госпиталь для выздоравливающих?

Роуз кивнула – насколько позволила ей невероятно пышная меховая шапка.

– Она считает, что это замечательная мысль, и не может понять, как мы не додумались до этого раньше. По ее мнению, лучшая комната для устройства операционной – это бывшая спальня Уильяма, потому что там есть верхний свет и большие окна. Она также думает, что мы вполне управимся с помощью сестер милосердия и нянек.

Уолтер застонал. Если Роуз подключила к своим планам Лотти, тут уж ничего не поделаешь, Крэг-Сайд уже можно считать госпиталем для выздоравливающих.

Он с трудом выбрался из машины и пошел открывать ворота. Оставив госпиталь герцогини Сазерленд в Булони, Лотти благодаря своей властной деловитости заправляла теперь полевым лазаретом, гораздо более близким к линии фронта. Юный младший лейтенант, друг Уильяма, помещенный туда на лечение, писал ему следующее: «Ваша сестра носит большую косынку Красного Креста из органди, но даже эта косынка не может полностью скрыть ее золотые волосы. Она выглядит как настоящий ангел небесный, а раненые утверждают, что она и есть ангел. Зато со старыми надоедами из военного ведомства она обращается как со старыми башмаками! И если она говорит, что человек еще не готов к возвращению на фронт, то даже сам генерал Хейч не в состоянии отменить ее распоряжение».

Уолтер толчком отворил ворота. У Лотти и у его маленькой Йоркширской Розочки энергии и смелости побольше, чем у его отца. Он задумчиво покачал головой.

Сильные девушки – ими можно гордиться, и если они решили, что Крэг-Сайд должен стать госпиталем для выздоравливающих, кто стал бы с ними спорить?

В Уэльсе – без искусства, без Лотти, без остальных членов семьи – Ноуэл как мог старался выжить. Он ненавидел эту работу. Он выбрал ее, зная, что возненавидит, и воспринимал как наказание за то, что не разделяет вместе с другими мучения в окопном аду. Он страдал от клаустрофобии; он ненавидел темноту; ненавидел угольную пыль, въевшуюся ему во все поры, и мозоли, изуродовавшие ему руки. Но больше всего он ненавидел социальную изоляцию. Вокруг не было никого, с кем можно поговорить об искусстве. Никого хотя бы отдаленно похожего на друга. Не обладая профессиональными навыками, он выполнял только подсобную работу, и его сотоварищи, все до одного валлийцы, смотрели на него с нескрываемым подозрением. Высокий, худощавого сложения, Ноуэл физически точно так же не соответствовал работе углекопа, как и умственно. Но он терпел день за днем. И изо дня в день думал о Лотти.

Он понимал теперь, что никогда не ценил ее по достоинству, что всегда принимал ее обожание как нечто должное, что пассивно и с некоторой долей юмора позволял любить себя. Теперь, слишком поздно, он осознал, что не дал себе труда ответить любовью на ее любовь. И опять-таки слишком поздно понял, как она нужна ему, как глубоко, на свой собственный, эгоцентрический лад, он ее любит.

Ноуэл понимал, что вопрос о всеобщей мобилизации – только вопрос времени, и время это наступило в январе.

«Сегодня вечером палата общин подавляющим большинством голосов высказалась в пользу билля о мобилизации, – писал Уильям Ноуэлу из Лондона. – Тебе, возможно, приятно будет узнать, что я, как и большинство депутатов от партии лейбористов, голосовал против. Министр внутренних дел настроен самым решительным образом, и я полагаю, что жизнь отдельных молодых людей с теми же взглядами, что и твои, теперь весьма осложнится. Тебя вызовут в военный трибунал, и один Бог знает, что из этого выйдет».

К великому удивлению Ноуэла и к немалому душевному облегчению многих других, его работа была признана жизненно важной для военных нужд.

«Мы теперь по крайней мере избавлены от позора: Ноуэлу больше не угрожает публичное признание его отказником от военной службы, – писала из Лондона Нина Лотти. – Что касается меня, то мне уже на все наплевать. О чем мне беспокоиться? Я решила, что, чем мучиться до смерти, лучше веселиться до смерти. Руперт понял бы меня. А мама не хочет понять».

Лиззи не поняла.

– Она ведет себя ужасающе, – устало говорила она Саре, вернувшись из Лондона. – Я просто не могла больше оставаться с ней и смотреть, как она разрушает свою репутацию и свое здоровье. А ничего другого мне было не дано, я ничего не могла поделать: Нина не слушала ни меня, ни кого бы то ни было.

– Лучше бы она продолжала работать сестрой милосердия, – заметила Сара, извлекая брыкающуюся и мокрую Эмму-Роуз из небольшой жестяной ванночки, установленной возле горящего камина в гостиной. Лиззи подала Саре нагретое полотенце.

– С тех пор как она получила известие о гибели Руперта, Нина ни разу не была на работе в больнице Гая. Ни один из ее великосветских друзей не считает поведение Нины предосудительным. Они только и знают, что танцевать и пить, словно у них нет будущего.

– Для многих из них будущего и в самом деле не существует.

Мучительная гримаса исказила лицо Лиззи. Сара права. Может, права и Нина, и ее друзья тоже.

– Господи милостивый, – заговорила она, снова и снова поворачивая на пальце обручальное кольцо. – Сколько это может продолжаться? И когда оно кончится, Сара, милая?

Глава 15

К началу лета энергичными стараниями Роуз Крэг-Сайд был превращен в госпиталь для выздоравливающих. Большинство пациентов составляли офицеры. Почти все в возрасте до тридцати лет. Почти каждый лишился одной конечности или даже обеих. Немало было слепых, потерявших зрение во время газовых атак на Ипре или Лусе.

– Я сомневаюсь, что к тому времени, как война кончится, останется хоть один вполне здоровый мужчина, – сказала Роуз одна из сестер милосердия, Джози Уоррендер, когда они вдвоем укладывали только что выглаженные простыни в бельевой шкаф. – Моя мама всегда говорила, что мне суждено найти мужа поздно. Я начинаю думать, что она была права.

Роуз встала на цыпочки, чтобы вытащить из шкафа стопку наволочек. Ей нравилась Джози. Высокая, похожая на статуэтку, с широким подбородком и массой темных волос, она своей прямотой и эмоциональностью напоминала Лотти. Родом она была из Новой Зеландии.

– Если ты превратишься в старую деву, то всегда найдешь компанию себе подобных, – пошутила Роуз, укладывая мешочек сухой лаванды на стопку наволочек. – Например, меня.

– Готовится очень большое наступление, – сказала Дженни, когда Роуз зашла к ней попозже в тот же день. – Его называют кампанией на Сомме, и в ней примет участие Западный Йоркширский полк. Два его батальона состоят исключительно из брэдфордских парней, а это значит, что почти все, кого мы знаем, служат в нем. Вчера я ходила в церковь помолиться за них. Мне просто невыносимо думать, что многие из друзей Чарли могут погибнуть или стать калеками.

Эта мысль была невыносимой и для Роуз. Особенно она страшилась за Микки.

«Самое поганое – это скука, – напропалую врал он ей в последней открытке. – У меня есть нечто вроде гамака, я лежу в нем и стараюсь выбросить из головы этот бесконечный шум и грохот. Думаю о наших холмах, о лошади и повозке и еще о картинках из моей книжки о Новой Зеландии».

Через несколько дней «Брэдфорд дейли телеграф» не оставила у жителей города сомнения в том, как гибельно началась эта кампания.

«В семь тридцать утра третьего июля началась артиллерийская подготовка, и британцы, в их числе три батальона Западного Йоркширского полка, пошли в атаку, целью которой было продвижение на 4000 ярдов в глубь вражеской территории в первый день. Каждый солдат нес 70 фунтов снаряжения. Цель прорыва не была достигнута. В первые пять минут сражения под жестоким вражеским огнем полегли тысячи людей. К наступлению ночи во многих батальонах едва ли насчитывалось по сотне солдат…»

Роуз была не в силах читать дальше.

– Списки убитых! – заливаясь слезами, воскликнула ее мать, развернув газету. – Ты видела эти списки, Роуз? Брэдфордские парни почти полностью уничтожены. В списках убитых больше тысячи имен, и они еще не полны! Убит племянник Герти. Убит сын сестры Альберта. Убит сын доктора Тодда. Ты помнишь мистера Джейбза, который доставлял нам уголь, когда мы жили на Джесмонд-авеню? Он потерял трех сыновей. Вряд ли в городе найдется хоть одна улица, хоть один тупик, где люди не переживали бы эти страшные потери!

Роуз принуждала себя читать эти ужасающие списки по мере их появления в газете. Имени Гарри в них не было, не было также имени Микки. И Ноуэл по крайней мере был в безопасности. Он переживет войну, работая глубоко под землей в одной из шахт Уэльса. То была лишь соломинка, за которую Роуз цеплялась; единственное, в чем она могла быть уверена в мире, превратившемся в ад кромешный.

– Произошла крупная катастрофа в угольной шахте, – сообщил ей по телефону из Лондона Уильям, и голос его при этом дрожал. – Только что получены известия. Более четырехсот человек отрезаны от выхода огнем…

– Какая это шахта? – перебила его Роуз, охваченная ужасом. Уильям не позвонил бы ей, если бы это не была шахта, где работает Ноуэл. Ноуэл, который, как она считала, находился в безопасности. Ноуэл, который собирался пережить войну, несмотря на гибель многих и многих.

Уолтер вез Роуз и ее мать сквозь ночь в Южный Уэльс. К рассвету машина уже тряслась по булыжникам неровной мостовой в деревне, которая почти два года была домом для Ноуэла. Никто из родных не навещал его здесь, но он и не хотел, чтобы его навещали. Никто не встречался с ним с того самого дня, когда он так внезапно покинул Крэг-Сайд, даже не взяв с собой дорожную сумку с вещами.

Двери всех коттеджей выходили прямо на улицу, так же как на Бексайд-стрит. Сумел ли Ноуэл почувствовать себя как дома? В каком из этих коттеджей он жил? Какая из сотен женщин, в молчании стоящих сейчас у порога своих жилищ, была его квартирной хозяйкой? Вопрос за вопросом вертелся в голове у Роуз, пока она старалась справиться с охватившим ее чувством страха. Находится ли Ноуэл среди тех, кто оказался в огненной ловушке под землей? Погиб ли он?

Несмотря на то что они приехали на «рено», никто из собравшихся у входа в шахту не обратил на это внимания. Они были всего лишь еще тремя родственниками, в отчаянии ожидающими известий при бледном свете раннего утра.

– Это был взрыв, – сообщила Лиззи женщина, голова и плечи которой были плотно закутаны в шаль. – Его, наверно, слышали даже в Суонси. Грохот в шахте раздался сразу после того, как спустилась ночная смена. Мой муж, слава Богу, работает в дневную, но о племяннике пока ничего не известно. С самой полуночи еще ни одного не подняли живым.

– У них там список примерно на триста человек, – сказал Уолтер, вернувшись к своим после разговора с руководителями шахты. – Имени Ноуэла в этом списке нет. Это, конечно, не значит, что он вне опасности. При таких обстоятельствах записи не могут быть вполне точными…

– Если бы он уцелел, то был бы уже здесь, – ответила Лиззи мертвым, бесцветным голосом и взяла Роуз за руку. – Он увидел бы машину и подошел к нам.

– Ваш мальчик, возможно, помогает спасателям, – послышался у них за спиной спокойный мужской голос, а следом прозвучал еще один, полный надежды:

– Клеть снова поднимается. Может, в ней есть живые.

Они были, однако среди них не оказалось Ноуэла. Тем временем приехал Уильям. Как член партии лейбористов он имел полномочия поговорить с людьми, руководящими спасательными работами, и теперь сообщил свежие, только что полученные сведения тем, кто ждал у входа в шахту.

– Там есть отсек штольни, в который, как они считают, не проник огонь. Вопрос только в том, долго ли они смогут выжить там. Спасатели пытаются проникнуть туда через заброшенный штрек с другой стороны холма.

– Они не смогут, – произнес все тот же спокойный мужской голос с беспощадной уверенностью. – Я знаю эту шахту. Проработал в ней всю жизнь. Если внизу есть огонь, значит, есть и метан. Этот газ смертельно ядовит. Кто бы ни попал туда, живым не вернется.

В это время в толпе началось беспокойное движение. Плотного сложения женщина вышла с рудничного двора и сообщила людям, мгновенно окружившим ее стеной:

– Вниз спустились сыновья Дженкинсона, Том Бар-тон, Эван Эванс и парень-англичанин…

– Англичанин? Вы сказали, англичанин?

Роуз оставила мать и с трудом протолкалась к носительнице последних новостей.

– Да, рыженькая, – ласково ответила женщина, обратившая внимание на цвет волос Роуз. – Он твой брат, верно? Он работал в главной спасательной партии последние шесть часов, а теперь снова спустился вниз, хотя я сомневаюсь, чтобы он добился успеха.

Роуз испытала такой прилив облегчения, что даже пошатнулась. До самого последнего времени Ноуэл был жив! Но что, если его новая попытка помочь окажется безуспешной? Если он тоже попадет в западню? Отравится метаном? Новая волна страха окатила ее, и Роуз начала прокладывать сквозь толпу обратный путь к матери и Уильяму. Какая-то молодая женщина начала молиться вслух. К ней присоединились и другие.

В восемь часов начали раздавать горячий чай в щербатых кружках. В десять часов женщина, сообщавшая о последней попытке спасателей, обратилась к Роуз:

– Не хочет ли твоя мамочка немного коула? Дочка принесла целый кувшин, мы можем поделиться.

Не зная, что такое коул, но полагая, что это нечто подкрепляющее, Роуз с благодарностью приняла предложение.

– Это суп, – сказала ей Лиззи, держа в ладонях кружку, в которой раньше был чай. – Суп с беконом. Что случилось, Роуз? Почему нет больше никаких новостей? Что происходит?

Новости появились только в полдень: людей вывели через старые, давно заброшенные штольни. «Они живы! – разнесся крик. – Их всего двадцать, но они живы!»

Некоторые из спасенных мужчин сами вышли на благословенный свет дня. Остальных вынесли на носилках. Среди последних был и Ноуэл.

– Он сломал спину, девочка, – сказал Роуз весь черный от угля и дыма человек, когда она бросилась к носилкам, а за ней – Лиззи, Уолтер и Уильям. – Крепежный лес в старой штольне настолько сгнил, что то и дело обрушивался, пока мы были внизу. Этот парень поддерживал стойку у самого выхода сколько мог, а когда мы вынесли последнего из спасенных, стойка рухнула. Хоть он и англичанин, но герой. Настоящий герой, девочка.

«Сейчас он находится в главной больнице в Суонси, – писала Роуз Лотти из Уэльса. – Они не уверены, что он когда-нибудь сможет ходить. Как только он немного оправится, его перевезут в Крэг-Сайд».

«Говорят, он получит гражданскую медаль «За отвагу», – писал Лотти Уильям из Вестминстера. – Если бы он не поддерживал стойку так долго, его товарищи не смогли бы вывести из забоя последних пострадавших.

Как ему это удалось, я в толк не возьму. Он тощий, как хворостина, и отнюдь не Геркулес».

«Слава Богу, что у него повреждена спина, а не руки, – писала Лотти Нина из своего лондонского дома. – Я понимаю, что это ужасно, если он не сможет ходить, но было бы еще ужасней, если бы он не смог рисовать».

На Рождество Нина прибыла в Крэг-Сайд в сопровождении некоего джентльмена. Он был старше ее на двадцать лет – лендлорд и член правительства.

– Он именно тот, кто нужен Нине, – сказала Лиззи домашним с чувством глубокого облегчения. – Он ее остепенит. Кстати, он утсверждает, что теперь, когда Ллойд-Джордж стал премьер-министром, мы должны ожидать скорого окончания войны. Дай Бог, чтобы он оказался прав.

Предсказание не сбылось. На Пасху, когда Ноуэла перевезли на машине «скорой помощи» из Суонси в Крэг-Сайд, стало известно о готовящемся наступлении союзников на знаменитую линию Гинденбурга в районе Арраса. «Слава Богу, это вечеринка, на которую я не приглашен, – писал Гарри Роуз. – Нахожусь в тылу и пробуду здесь еще некоторое время».

Но за чувством. облегчения, которое испытала Роуз, прочитав открытку Гарри, тотчас последовал страх. Быть может, он в тылу потому, что ранен? Если это так, почему он не хочет сообщить ей о своем ранении? Потерял руку? Или ногу? Быть может, Нине он написал подробнее?

«Тут все думают, что дело пойдет на лад, потому как наконец подключились янки, – сообщал Роуз Микки откуда-то из Пикардии. – Я так не считаю. Они только болтают, но не действуют».

Ни Роуз, ни кто-либо из окружающих не знали хотя бы еще двух молодых людей, кроме Микки и Гарри, которые провели бы на фронте столько времени и не получили ни одного ранения.

– Вы только подумайте, ведь они оба из Йоркшира, стало быть, должны воевать бок о бок, верно? – говорил Альберт Саре и Лиззи, расправляя у себя на колене написанное карандашом последнее послание Микки, которое собирался прочитать им вслух. – Если и так, то Микки об этом не упоминает. Ни разу не упомянул ни одним словечком. – Он уткнулся чуть ли не носом в еле видные каракули сына. – Не иначе как писал на шесте для палатки. Кривоногий паук сделал бы это лучше.

Роуз делила свое время между помощью в уходе за ранеными в Крэг-Сайде и работой на фабрике. Война во многих отношениях упростила ведение дел. Можно было не думать о конкурентах: армейское ведомство размещало заказы, а вновь созданное Управление по контролю за расходованием шерсти определяло, сколько материи может быть выделено для гражданских нужд.

– Так как женщины на фабрике выполняют работу за мужчин, мы и платим им, как мужчинам, – сказала она Ноуэлу, который сидел на террасе в кресле-каталке, положив себе на колени блокнот для эскизов. – Ты мог бы подумать, что и на других фабриках поступают точно так же, но ничего подобного нет. Генеральный союз рабочих текстильной промышленности с давних пор ведет споры с некоторыми местными фабрикантами. Фабрика Риммингтонов, тебе, наверное, приятно будет это узнать, просто свет в окошке, когда речь идет об условиях и оплате труда.

Ноуэл ей не ответил. Он даже не слышал ее. По газону большой, освещенной солнцем лужайки, усеянной лежаками для пациентов и креслами-каталками, быстро двигалась по направлению к лестнице на террасу тоненькая фигурка. В одной руке у нее была дорожная сумка, через другую переброшено летнее пальто. Ее когда-то длинные, до самой талии, волосы теперь были коротко подстрижены, а каждая линия тела и каждое движение были отмечены элегантной уверенностью в себе.

– Лотти! – произнес он, и блокнот для эскизов соскользнул на землю у него с колен, когда он так крепко вцепился в подлокотники кресла, что Роуз уверилась, что он намерен чудом встать на ноги и бежать. – Лотти!

Один взгляд, брошенный на Лотти, сказал Роуз, что визит ее отнюдь не случаен. Что она приехала не затем, чтобы вскоре покинуть дом, а затем, чтобы здесь остаться. Она дома, потому что дома Ноуэл. Дома, потому что намерена ухаживать за ним, пока он не поправится. Дома, потому что поняла: в жизни есть не только один вид смелости. И больше никогда в жизни она не бросит Ноуэлу обвинение в трусости.

– Вы слышите жаворонков? – спросил Гарри своего адъютанта. – Можно было бы считать, что грохот орудий прогнал их на много миль отсюда, правда? И тем не менее, как только в стрельбе наступает хотя бы десятиминутный перерыв, становится слышно, как они заливаются так, словно сердечки их вот-вот разорвутся.

– Они не поют так радостно всего в нескольких милях от фронта, сэр, – ответил адъютант с насмешливой ухмылкой. – Французские фермеры стреляют их и употребляют в начинку для пирогов. Я считаю, что эти малыши чувствуют себя здесь в безопасности. Тут из-за каждой кочки торчит ружье, но мы не слишком часто пускаем их в ход, не так ли? Немцы на том же месте, где были три проклятых кровавых года назад, и я сомневаюсь, что Западный Йоркширский батальон, который присоединится к нам для следующей вылазки, поспособствует переменам.

Гарри криво улыбнулся. Его не задевало, что адъютант обращается к нему запанибрата. Слишком много они пережили вместе. Неповиновение, разумеется, совсем другое дело. Французы были поражены этой болезнью до такой степени, что некоторые случаи превращались в открытый бунт. Гарри убрал пистолет в кобуру. Если в качестве нового пополнения прибудут брэдфордские парни, о неповиновении командиру и речи быть не может. Это будут закаленные в сражениях солдаты. Самые лучшие, которых пожелал бы иметь под своей командой любой офицер.

Шагая по скрипучему деревянному настилу, Гарри отправился инспектировать пополнение. Брэдфорд. Кажется, он за миллион миль отсюда. В другом мире. Любопытно, плавают ли еще гребные лодки по озеру в Листер-парке? Гуляет ли Роуз вместе с Дженни в этом парке? Вряд ли. Дженни теперь замужняя женщина, у нее нет времени на долгие прогулки, да и у Роуз тоже.

«Не с этой девушкой тебя я видел в Брайтоне, – запел кто-то из его солдат. – Так кто же, кто же, кто твоя подружка?»

Гарри знал, кого бы он хотел считать своей подружкой. Это стало ясно ему уже давно. Самое скверное, что он не знает, как сказать ей об этом. Она всегда считала, что он любит Нину. Да он и сам очень долго, даже слишком долго верил, что любит ее. Пока у него наконец не открылись глаза, он воображал себя обездоленным, был уверен, что больше никогда не испытает такого глубокого чувства.

А потом, стоя на холме среди вереска и глядя на обращенное к нему солнечно улыбающееся лицо Роуз, он понял, что все прошедшее было не более чем импульсивным, безрассудным юношеским увлечением. Роуз стала его настоящей, искренней любовью. Горячо преданный друг с неистребимым чувством юмора и запасом подлинных душевных ценностей, она и есть его судьба и его прибежище, его пламенная страсть и желанный покой.

– Это правда, что завтра в ночь начнется большая заварушка, сэр? – обратился к нему с вопросом парень с золотой нашивкой за ранение на рукаве.

– Я еще не получал об этом сведений, сержант, – просто ответил Гарри. – В ту же минуту, как услышу, доведу до общего сведения.

Гарри гадал, как отнесется Роуз к его признанию в любви. Быть может, произойдет чудо и она скажет, что научится любить его. Проживут ли они остаток жизни в Крэг-Сайде? Станут ли вместе руководить фабрикой? Станут ли…

– Взвод под командованием сержанта Поррита занимает пулеметный пост номер три, сэр, – нарушая ход его мыслей, произнес адъютант.

– Поррит? – Гарри едва не упал, оступившись на узком настиле. – Вы сказали, Поррит?

– Так точно, сэр. Он парень строптивый, но воюет с первого дня и заработал столько медалей, что ленточками от них можно было бы разукрасить майское дерево.

Несмотря на дурное настроение, Гарри не удержался от смеха. Сержант Поррит не может быть никем иным, кроме Микки Поррита. Тот всегда был строптив, особенно по отношению к нему.

Ускорив шаги, он прошел мимо группы солдат, разбирающих большой ящик с боеприпасами, и свернул к позиции пулеметного расчета. Солдаты растянулись на земле где пришлось, используя возможность, отдохнуть, пусть и без особых удобств. При появлении офицера все тотчас вскочили и вытянулись по стойке «смирно», отдавая честь.

Гарри посмотрел на их сержанта и широко улыбнулся. Перед ним стоял Микки собственной персоной, но Микки посерьезневший и повзрослевший; плечи его раздались еще шире, а мускулы стали еще заметнее, чем в то время, когда он видел парня в последний раз.

– Как здорово, что я встретил тебя, Микки, – произнес Гарри от всей души.

– Сэр, – только и сказал Микки, приложив руку к фуражке.

– Вольно, – скомандовал Гарри солдатам взвода. – Ну, Микки, я уж думал, нас с тобой так и не сведет война. Ты ведь был под Лусом, верно?

– Да, сэр, – все так же лаконично ответил Микки, явно не собираясь вступать в разговор.

Три распроклятых года провел он в распроклятой Бельгии, а теперь должен исполнять приказы распроклятого Риммингтона, пропади он пропадом, этот Гарри!

Все благодушие Гарри словно ветром сдуло. Выходит, Микки не желает вспоминать об их коротких отношениях в Брэдфорде. Впрочем, и в те времена, когда Поррит жил на Бексайд-стрит, он ясно давал понять, что у него нет времени для щеголей из Крэг-Сайда, а теперь он не намерен вступать в дружелюбные отношения с офицером.

– Ты осведомлен, что завтра нам вроде бы предстоит серьезное дело? – продолжал Гарри, удивляясь про себя, насколько он обескуражен и огорчен. Ему так хотелось поболтать о Бексайд-стрит, обменяться забавными анекдотами о Герти и Альберте, спросить, жива ли еще лошадка Альберта и все ли еще Бонзо готов растерзать любого чужака, который осмелится появиться на Бексайд-стрит.

– Да, сэр. – В голосе у Микки прозвучала усталость.

Еще одно «серьезное дело». Еще одно «большое наступление», Господь Всемогущий! Он получил свою долю в достаточной мере под Монсом. И вдоволь нагляделся на офицеров, руководивших сражением из тыла. Ему бы очень хотелось думать, что чертов Гарри Риммингтон относится именно к этой категории, но как-то не получалось. Как он уже слышал, все считали Риммингтона редким исключением, офицером, которого уважали солдаты.

– Когда мы на марше, он на марше вместе с нами, а не гарцует на коне, как большинство из них, – говорил в присутствии Микки один из солдат своему приятелю. – Командир что надо.

– Я проведу совещание в девятнадцать ноль-ноль, сержант, – сказал Гарри, понимая, что сражение за дружеские отношения с Микки он скорее всего проиграл. – Предупредите ваших людей, чтобы они отдохнули сколько смогут. Полагаю, им это понадобится.

Гарри получил приказ на следующий день и прикрыл глаза ладонью. Какова цель? В чем она заключается, эта проклятая цель? Ему было приказано перейти высоту и вступить на нейтральную полосу, и он вернется оттуда, если вообще вернется, всего с одной третью, а может, и с четвертой частью своих людей. Сколько похоронных извещений он написал родителям и женам за последние три года? «С прискорбием должен сообщить вам… пусть вам послужит утешением, что он был храбрым и умелым бойцом, все его боевые товарищи любили его… ваше горе разделяет каждый человек в батальоне…» А через сорок восемь часов, если он сам останется жив, ему снова придется писать такие письма… много, очень много писем…

– Официально нам дан приказ, – сообщил он собравшимся вокруг него офицерам, – завтра спрямить выступ возле Ипра и отвлечь на себя вражеский резерв. Неофициально это реальная возможность кровавой бойни. Фактор неожиданности исключается из-за продолжительной предварительной артподготовки. – Гарри запустил руку в густую шевелюру. – Когда же, во имя Господа, воинское высокое начальство сообразит, что длительная артподготовка превращает землю в болото, делает ее непроходимой, а нашу задачу – невыполнимой?

– Когда ад замерзнет, сэр, – с горечью ответил один из лейтенантов.

Микки слушал все это молча, но на него произвело сильное впечатление прямое и честное отношение Гарри Риммингтона к своим подчиненным. Это достойно уважения. Гарри не произносил напыщенных фраз вроде того, что вперед, мол, бравые парни, вперед, в сражение до победного конца, и тому подобное. Он, должно быть, хороший человек, и находиться под его командой в сложной обстановке дело толковое, а завтра обстановка будет очень сложной, это ясно. Микки подумал о своей книжке про Новую Зеландию, про снимки гор, овечьих ферм и бурных рек. Он не лишится своей мечты из-за каких-то там гуннов, черта с два! Он выживет хотя бы из чистого упрямства, он будет за это бороться до последнего вздоха, но он выживет, будь оно проклято!

В пять ноль-ноль начался артобстрел, и немецкие батареи открыли ответный огонь. Находясь со своими людьми в передней линии окопов и дожидаясь команды Риммингтона, Микки чувствовал, как у него сжимаются мышцы живота. Снаряды падали вокруг, то тут, то там взлетали вверх мешки с песком. Человеческих тел не было. Пока.

Микки пригляделся к людям своего взвода. Лица у них были бледные, но решительные. В свои двадцать два года он был среди них старшим. Счастливчик Поррит, так его называли, потому что знали, как долго пробыл он на войне. «Попасть во взвод Счастливчика Поррита – большая удача» – так говорили. Микки это знал. Слышал снова и снова. Микки крепче стиснул рукой приклад винтовки. Помоги, Боже, чтобы сегодня все они оказались правы.

Наконец пришел приказ по линии: «Примкнуть штыки!»

– Ладно, ребята, – сказал Микки. – Еще несколько минут, а там держись!

Все они были парнями из Брэдфорда, пережившими сражение на Сомме. Эдди Фэрт родом из Эклсхилла. Молодой Бараклауф – из Уайка. Еще двое – с западной окраины города.

Ружья взяты на изготовку. Микки увидел, что Гарри Риммингтон посмотрел на карманные часы. В голове у Микки промелькнула мысль об отце, о лошади и о Бонзо. И само собой, он подумал о Роуз. Он всегда думал о ней в такие минуты. Он не увидел, как Риммингтон дал сигнал, но услышал его.

– Вперед, ребята! – рявкнул он во всю силу легких, как только послышался свисток и с вражеской стороны застрочили пулеметы. – За мной!

Он первым был на высотке и упал на грязную землю; он и его взвод, а за ними еще двести человек.

Перед ним простиралось пшеничное поле, испещренное цветущими маками. Пулеметная стрельба стихла, и Микки уже был на ногах, он бежал во весь мах, а за ним его солдаты.

– Вперед, ребята! – снова выкрикнул он на бегу; позади осталось примятое поле пшеницы, а впереди показались вражеские окопы, из которых торчали дула пулеметов. – Мы им покажем! Пусть Брэдфорд гордится нами!

Гарри бежал по полю, грудью раздвигая колосья. Он услышал свист над головой, увидел, что все вокруг озарилось яркой вспышкой огня, и почувствовал, как содрогнулась земля. Послышались крики раненых. Звали санитаров.

– Вперед! – крикнул Гарри. – Вперед!

Теперь уже стали видны проволочные заграждения немцев. Вокруг Гарри падали убитые и раненые, но тут он заметил, что взвод Микки достиг заграждений.

Заработали вражеские пулеметы. Гарри видел, как фигуры в хаки падали на колючую проволоку.

– Открыть настильный огонь! – крикнул он во всю силу легких, и, когда приказание было выполнено, тела, повисшие на колючей проволоке, превратились в кровавый фонтан оторванных конечностей. – Остерегайтесь гранатометчиков, заклинаю вас спасением Христовым! Остерегайтесь!

Они захватили передовую линию немецких окопов. Ворвались в них на штыках, сплошь покрытых кровью. Казалось, прошли часы – месяцы – годы, пока в мире вновь наступила тишина. Или почти тишина. С нейтральной полосы доносился голос раненого юноши, зовущего мать.

Гарри привалился спиной к стенке окопа. Кровь сочилась из раны на груди, и Гарри перевязал ее как мог лучше.

– Как долго мальчуган просит о помощи? – хрипло спросил он, стараясь застегнуть мундир поверх толстой повязки.

– Не знаю, сэр. Он скоро перестанет, сэр.

Гарри затряс головой, смаргивая кровавую пелену с глаз. Он потерял больше половины своих людей. Микки скорее всего должен получить еще одну ленточку для своего «майского дерева». Его взвод первым добрался до передней линии немецких окопов и заставил замолчать пулеметы, которые наносили наступающим наибольшие потери.

Снова закричал раненый молодой солдат.

Гарри застонал. Ему некого сейчас было послать за раненым. Уже рассвело, и любое движение привлекло бы внимание расположенных в отдалении артиллерийских батарей на той и на другой стороне линии фронта, и миссия подобного рода была бы почти наверняка самоубийственной.

Гарри с трудом распрямился.

– Обеспечьте мне огневое прикрытие, – бросил он, понимая, что если кто и должен выполнить эту миссию, так это он.

– Я не считаю эту вашу мысль разумной, сэр, – сказал старший сержант полка. – У вас кровотечение, сэр…

Гарри знал, что это так, и теперь это видели уже все вокруг него, потому что кровь просочилась сквозь ткань мундира.

– …и если уж их санитары не добрались до него…

– Я прикрою вас, сэр.

Это произнес Микки. Все черты его лица заострились. Нос. Скулы. Подбородок. Он и его брэдфордские парни уничтожили весь вражеский пулеметный расчет в кровавой рукопашной схватке.

– Спасибо, сержант Поррит, – негромко проговорил Гарри и побежал зигзагами, пригибаясь и прижимая к груди пропитанную кровью повязку, а дальнобойные орудия загремели, в точности как он и предвидел. Но он продолжал бежать в том направлении, откуда доносились крики: «Hilf mir, Mutter! – Помоги мне, мама!»

С этого дня уже не могло быть речи о том, чтобы Микки относился к Гарри пренебрежительно. Все оставшиеся дни сражения возле Ипра, уже после того, как Гарри подлечил свою рану, они сражались бок о бок или почти бок о бок, если была такая возможность. Они были вместе при Пасшенделе и всю весну 1918 года, когда немецкие войска потоком хлынули в прорванную передовую британского фронта шириной в сорок миль.

– Если это не приведет к концу, то я просто не знаю, чего еще надо, – сказал Микки мрачно, когда Гарри вручал ему самокрутку. – Как ты считаешь, попаду я в Новую Зеландию или нет?

– Ты попадешь в Новую Зеландию, – ответил Гарри, гадая тем временем, скоро ли поступит приказ о массированном контрнаступлении. – Говорил я тебе о письме Уильяма, в котором он сообщает, что Нина снова собирается замуж? Ее жених – лорд и состоит в военном кабинете министров.

Микки буркнул что-то неопределенное. Нина Саг-ден его никогда не занимала. Она и Роуз не больше похожи одна на другую, чем мел на сыр. Он помнил, что Гарри когда-то был влюблен в Нину, и, судя по мнению Роуз, влюблен до сих пор.

– А ты не против? – спросил он, пуская колечко голубоватого дыма в воздух, который впервые за последнее время не отдавал порохом.

Гарри удивленно приподнял бровь. Он никак не предполагал, что Микки задаст ему такой вопрос.

– Нет, – ответил он совершенно искренне. – Я по-прежнему люблю ее как двоюродную сестру, но вовсе в нее не влюблен и не думаю, что когда-нибудь был влюблен по-настоящему. Просто увлекся, но очень сильно.

– И что случилось? – Микки, разумеется, знал, что Нина поспешила выйти замуж за герцога, который погиб при Галлиполи и посмертно был награжден Крестом Виктории, но он не знал, почему разошлись Нина и Гарри, так как Роуз ничего ему об этом не говорила, и он думал, что она не сказала этого даже Дженни.

Гарри помолчал, вспомнив о безобразной ссоре во дворе бывшей конюшни в Крэг-Сайде.

– Мы по-разному смотрели на вещи, – проговорил он наконец. – То, что было важно для нее, для меня было несущественно, и наоборот.

Теперь уже замолчал Микки. Для него была важной единственная вещь. Новая Зеландия. Он уплывет туда, как только кончится война. Микки глубоко затянулся и посмотрел на остаток самокрутки с глубочайшим интересом.

– А чем займешься ты после войны? Гарри улыбнулся:

– Я первым долгом спрошу у девушки, которую по-настоящему люблю, выйдет ли она за меня замуж. А потом мы будем счастливо жить в Крэг-Сайде, любуясь таким прекрасным, невероятно прекрасным Илкли-Муром.

«Так он говорит о том, что непременно собирается сделать, – писал Микки в письме к Дженни. – Кто эта девушка, я не знаю. Прежде чем я мог спросить о ней, снова загремели пушки. Меня обрадовала новость о твоем будущем ребенке. Может, вся эта заваруха кончится до того, как он родится. Сердечный привет Чарли».

Дженни думала долго и упорно, прежде чем показать письмо Роуз, Она знала, что, когда старшая сестра Роуз овдовела, Роуз считала, что Нина и Гарри поженятся. Но неизвестно, каковы мысли Роуз на этот счет теперь, когда это стало невозможным. Однако Дженни считала, что было бы неправильно позволить Роуз жить новыми, горячими надеждами насчет Гарри. Ни в коем случае – ведь эти надежды могут не оправдаться.

Только в июне Дженни наконец набралась храбрости показать Роуз наспех нацарапанное письмо Микки. Они обе сидели на излюбленной скамейке в парке, радуясь редкой возможности совместной вечерней прогулки. Газеты были полны сообщениями о том, что немцы захватили новые территории, переправившись через реку Эн, но у подруг нашлись более приятные темы для разговора. О будущем ребенке Дженни. О том, что ее мать перебралась в скромную семейную виллу в Скарборо, где к ней надеется вскоре присоединиться Уолтер. Лотти и Ноуэл через две недели поженятся.

– Очень жаль, что Ноуэл не сможет сам провести Лотти по проходу в церкви, – говорила Роуз, бросая в озеро крошки для птиц, – но хотя он и в состоянии пройти сам несколько шагов, об этом и толковать нечего.

– Роуз, я… – Дженни достала из кармана просторной блузы письмо и положила себе на колени. – Роуз, я хочу тебе что-то показать.

Голос Дженни прозвучал так необычно, что Роуз мгновенно забыла об утках, которым бросала крошки. Только теперь она обратила внимание на письмо на коленях у подруги.

– Это не извещение о смерти, – поспешила Дженни успокоить Роуз, у которой вся кровь отлила от лица. – Это от Микки, у него все в порядке, он не ранен, только…

Роуз взяла письмо. Как и все письма Микки, оно было очень коротким.

– Я не знала, известно ли тебе, – осторожно начала Дженни. – И если нет, я подумала, что тебе стоит узнать, и…

– Да, – сказала Роуз, с трудом выговорив это короткое слово.

Она ощутила невероятную слабость. Это было так неожиданно. Перед вторичным замужеством Нины предполагалось, что именно на ней женится Гарри, но то был не гром с ясного неба. А это…

– Роуз, тебе нехорошо? – обеспокоенно спросила Дженни. – Может, нам пойти домой?

Роуз не ответила. Не могла. Домом для нее был теперь Крэг-Сайд. Но туда Гарри приведет свою новобрачную. Она больше не сможет там жить. Это невозможно. Выше ее сил.

– Может, выпьем чаю в кафе Картрайт-Холла? – предложила Дженни, напуганная бледностью Роуз.

Правильно ли она поступила, показав Роуз письмо? И как ее подруга доберется до Илкли в таком состоянии?

– Да.

Роуз постаралась взять себя в руки. Не стоит разыгрывать сцену из греческой трагедии. Она знала, что с Гарри они останутся лучшими друзьями до конца дней, до последнего вздоха, но Гарри никогда не станет ее возлюбленным. Роуз припомнила его поездки в Лидс и Манчестер в те дни, когда Нина сообщила о помолвке с Рупертом. Встретил ли он девушку, на которой намерен жениться, как только кончится война, уже тогда? Ничего другого нельзя предположить – если эта девушка не француженка. Он мог познакомиться с ней, когда был в Париже.

Глава 16

Следующие несколько месяцев, когда произошел крутой поворот в войне и союзные войска, сметая все на своем пути, наносили немцам сокрушительные удары по всей линии фронта, Роуз обдумывала свое будущее.

Прочитав письмо Микки, она почти в ту же секунду поняла, что в Крэг-Сайде не останется. И не сможет просить приюта у Сары и Уильяма. С ними живет ее мать, а Сара ждет второго ребенка. Уильям вполне обойдется без такого неудобства, как кузина – старая дева.

Но куда же ей деться? Вернувшись домой, Гарри сразу примет на себя руководство фабрикой. Все понимали, что Уильям по собственной воле сделал свой выбор. Гарри снимет с его плеч тяжкое бремя и станет хозяином дела совершенно законно.

Она было подумала, не предложить ли свои услуги в качестве художника по тканям фабрике Листера или того же Латтеруорта, но тотчас передумала. Разве она сможет работать на другой фабрике на глазах у Риммингтонов? И разве хватит у нее сил остаться в Брэдфорде?

Ответ на вопрос помогла ей найти Джози – совершенно случайно.

– Ты слышала последние, очень хорошие новости? – весело спросила Джози однажды утром, когда они вдвоем перекатывали кровать одного из пациентов на террасу, – день стоял не по-осеннему погожий, да и вообще сентябрь был теплым. – Немцы отступают во всю прыть. К Рождеству война кончится, и я сразу отправлюсь домой, в Новую Зеландию.

Роуз уставилась на нее в ошеломлении. Можно ли представить себе такую даль? Самая далекая страна в мире, в какую мог бы поехать житель Брэдфорда! В Новой Зеландии она не страдала бы от постоянной душевной боли при виде Гарри с его молодой женой. В Новой Зеландии у нее появятся и новые друзья, там с ней рядом будут Микки и Джози.

– Могу я поехать вместе с тобой? – спросила она, крепко, до боли, стиснув металлический прут в изголовье кровати. – Могу я немного, совсем немного пожить у вас в семье? Пока не найду для себя работу? И жилье?

Джози рассмеялась своим восхитительно мелодичным смехом:

– И жилье, ты говоришь? Мои родители владеют самой большой овечьей фермой в стране. Ты там устроишься так быстро, что и глазом моргнуть не успеешь!

Она написала письмо Гарри и рассказала ему о своих планах, но с отправкой этого письма решила подождать до тех пор, пока до отъезда останется совсем немного. А пока она писала ему о другом. О том, что Дженни родила мальчика. Что Ноуэл и Лотти обвенчались, и хотя Ноуэл не мог вести невесту к алтарю, но всю церемонию простоял на ногах без чьей-либо помощи. О том, что его отец почти все время проводит с Полли в Скарборо и оба только и ждут приезда Гарри, чтобы отпраздновать свадьбу, на которой соберется вся семья. Потом, в ноябре, когда было объявлено о прекращении военных действий, она послала наконец письмо, в котором сообщала, что уезжает вместе с Джози Уоррендер в Новую Зеландию.

«Меня уже более ничто не удерживает в Крэг-Сай-де, – писала она. – Новая Зеландия станет для меня началом новой жизни. Пожелай мне удачи. Я тебе желаю самого большого счастья в мире».

Серебристый свет раннего утра, легкий ветерок проносится над тем местом, которое было недавно ничьей землей – нейтральной полосой. Гарри зябко поежился и натянул перчатки с крагами. Война кончена, но пройдут месяцы, пока гигантская машина войны перестанет существовать, а каждый, кто служил ей и остался в живых, окажется дома. Ему, однако, повезло. Его увольнение в отпуск находилось в пути несколько месяцев, но не могло прийти в более подходящий момент. Гарри потопал замерзшими ногами. Завтра в это время он будет дома. В это время он уже будет в Крэг-Сайде и увидит Роуз.

– Почта, сэр! – крикнул рядовой, подбегая к нему запыхавшись. – Я уж думал, что упустил вас, сэр! Счастливого пути, сэр! Передайте привет доброму старому Блайти![18]

Гарри распечатал письмо, пока адъютант вез его из лагеря на станцию железной дороги. Через несколько секунд он понял, что если бы уже не был на пути домой, то удрал бы в самоволку… Новая Зеландия? Начало новой жизни? О чем это она, Господи? Она не может начинать новую жизнь одна, сама по себе! Они должны начать новую жизнь только вместе! Гарри охватила паника, которой он ни разу не испытывал даже на поле боя. Боже всемогущий, он не может потерять ее сейчас! До того, как скажет ей о своем чувстве. До того, как уговорит ее остаться, уговорит относиться к нему иначе, уговорит полюбить его так, как он ее любит.

– Быстрее, дружище! – крикнул он своему адъютанту, и это было настолько не в духе Гарри, что адъютант едва не съехал в кювет. – Быстрее!

Поезд тащился к порту так медленно, что у Гарри едва не произошел нервный срыв. Когда он добрался до порта, тот был битком набит военными, и Гарри попал в шлюпку только ночью.

Он читал и перечитывал письмо Роуз. Она не сообщала, когда в точности отплывает, сказано только: «к тому времени, когда ты получишь это письмо, я буду вместе с Джози на пути в Веллингтон». Они отплывают из Саутгемптона? Получили билеты на военный транспорт? Почему Роуз ни разу не намекнула, что она, как и Микки, думает об эмиграции?

– Дувр! – выкрикнул кто-то. – Я вижу его сквозь туман, но выглядит он что надо!

Гарри занял место в поезде на Лондон и сидел, зажатый между американским солдатом и женщиной, такой толстой, что куда там Герти Грэм! Что, если он не успеет вовремя домой и Роуз уже уехала? Он не сможет последовать за ней немедленно. Придется ждать демобилизации, а это займет недели, если не месяцы. На Чаринг-Кросс он с трудом пробился сквозь толпу к вокзалу Кингс-Кросс и сел в поезд, идущий на север. Неужели это Микки вбил Роуз в голову идею насчет Новой Зеландии? Если ей так уж захотелось туда уехать, почему она не стала дожидаться его возвращения, чтобы попрощаться по-человечески? Что произошло? Почему, почему, почему он не объяснился с ней, не сказал ей месяцы, годы назад, что любит ее? Что она – любовь всей его жизни, что без нее нет ему ни радости, ни покоя?

– Лидс! – выкрикнул кондуктор. – Пересадка на Брэдфорд, Илкли, Йорк!

Было уже далеко за полдень, когда такси доставило его к лестнице, ведущей к парадному подъезду Крэг-Сайда. Дверь была распахнута, возле нее стояли два чемодана.

Гарри ворвался в холл и кинулся к удивленной девушке в форме сестры милосердия.

– Роуз? Она еще здесь? Это ее багаж? Она еще здесь?

– Она поднялась на вересковый холм, – ответила девушка, откровенно любуясь широкими плечами Гарри, его темными глазами и волосами. – Она и сестра Уоррендер уезжают в Саутгемптон через час.

Гарри повернулся, выбежал из дверей и ринулся по лестнице вниз, перепрыгивая через две ступеньки. Бегом, бегом, бегом… Сердце колотилось так, словно вот-вот разорвется.

На пустоши было очень тихо. В тумане кое-где бродили унылые овцы. Глубоко надвинув на уши меховую шапку и засунув руки в перчатках в муфту, Роуз шла по мерзлой земле к пирамиде из камней. Ей хотелось посмотреть оттуда вниз, на поросшую вереском пустошь, как она смотрела на нее однажды вместе с Гарри. Только тогда был ясный, погожий день. Сейчас, под стать ее настроению, день был пасмурный и темные тяжелые облака нависли, казалось, над самой головой.

Роуз вытащила руку из муфты и потрогала холодные даже сквозь перчатку камни пирамиды. Быть может, к лучшему, что она прощается с Йоркширом в такой день, когда он скрыт от нее туманом. Если бы она, стоя здесь и глядя на северо-восток, видела перед собой бесконечные мили цветущего розовато-пурпурного вереска, а потом, повернувшись к югу, – похожие на шляпу-цилиндр трубы Крэг-Сайда, едва заметные над густой зеленью окружающих дом деревьев, ей, возможно, изменила бы внутренняя решимость.

Роуз достала из кармана маленький камешек, подобранный на альпийской горке в Крэг-Сайде, положила его на верхушку каменной пирамиды и, почувствовав слезы на глазах, повернулась, чтобы уйти.

Но едва она это сделала, как небо внезапно очистилось от облаков, поднявшихся и открывших ясную голубизну. Роуз увидела прямо перед собой серые крыши Илкли, ближе – трубы и деревья Крэг-Сайда, а еще ближе – чью-то бегущую фигуру. Фигуру, бегущую по направлению к ней. Фигуру в военной форме, крепкого сложения. Фигуру, бегущую с атлетической силой и мускульным контролем. Фигуру, которую она узнала с первого взгляда, а второй бросить не посмела, боясь, что не выдержит сердце. Фигуру человека, которого она любила всеми фибрами своей души.

– Роуз! – прокричал он, задыхаясь, и бросился к ней по замерзшему вереску. – Роуз!

Она остановилась как вкопанная, не в силах пошевелиться. Роуз, а не Смешная Мордочка. Он вряд ли хоть раз назвал ее Роуз. Почему же он сделал это теперь? Почему он бежит к ней с такой лихорадочной быстротой? Что случилось? У него плохие новости? Неужели Микки тяжело ранило в самые последние дни войны?

Расстояние между ними сокращалось, и Роуз увидела, какое напряженное у него выражение лица, в глазах то ли испуг, то ли страх. Роуз самой стало так страшно, что она едва могла дышать.

– Что случилось? – еле выговорила она, когда он обхватил ее обеими руками и крепко прижал к себе. – Кто-нибудь умер? Это Микки? Это…

– Никто не умер. – Хрипло дыша, Гарри жадно хватал ртом воздух. – Это просто… Я думал, что опоздал… – Голос у него был какой-то каркающий, Роуз никогда такого не слыхала. Он обнимал Роуз так, как никогда не обнимал раньше, – так, словно не намерен был отпускать ее от себя вечно. – Не уезжай, – прошептал он и сжал ее еще крепче, до боли. – Не уезжай. Не надо. Не сейчас. Подожди, пока я не поговорю с тобой. Мне так много нужно тебе сказать, Роуз. О том, о чем я должен был сказать давным-давно.

Глаза его пылали. Сердце бурно колотилось. Роуз чувствовала, что теряет самообладание. Она этого не хотела. Не хотела, чтобы он говорил о своей любимой девушке, на которой собирается жениться. Она не могла перенести эту боль.

– Я знаю, – сдавленно произнесла она застывшими, но не от холода губами. – Ты собираешься жениться. Микки написал Дженни. Я решила, что будет лучше… Я не хотела быть здесь, когда…

Роуз не могла продолжать: слезы, так долго и упорно сдерживаемые, перехватили горло, повисли на ресницах, мешая ей видеть; лицо Гарри расплылось, затуманилось.

– Так ты поэтому решила уехать? – Голос его окреп и был теперь таким же сильным, как и он сам, но Роуз услышала в нем странный оттенок, настолько странный, что даже растерялась. – Ты решила уехать потому, что подумала, будто я собираюсь жениться?

Он произнес эту фразу весело и оживленно, словно сообщал самую лучшую новость.

Роуз кивнула, зная, что слезы полились по щекам, но теперь это было ей безразлично. Гарри понял, как она к нему относится, к чему тогда обман?

– Роуз, Роуз. – Гарри приподнял ее лицо и с нежностью вытер слезы кончиком пальца; голос его был таким же нежным, как прикосновение. – Я и в самом деле хочу жениться, Роуз, – произнес он с оттенком неуверенности, глядя сверху вниз на обращенное к нему ее лицо с широко распахнутыми глазами, смешное, прекрасное лицо. – Я хочу жениться на тебе. Не понимаю, почему я не осознал годы и годы назад, что люблю только тебя. Но теперь я это знаю.

Если бы он не обнимал ее так крепко, Роуз упала бы. Где-то совсем рядом с ними запела птичка. Невозможная вещь в ноябре, но Роуз почему-то была уверена, что это жаворонок.

– Можешь ли ты простить мою глупость? – спросил он, и волосы упали ему на лоб точно так же, как в тот день у входа в магазин Брауна и Маффа, когда они впервые увидели друг друга. – Можешь ты научиться любить меня так, как я люблю тебя? Как я буду любить тебя всегда?

Слезы снова потекли по ее лицу, но теперь это были слезы радости.

– Мне не надо этому учиться. – Сердце Роуз было переполнено счастьем. – Я уже люблю тебя. Я любила тебя так долго, Гарри, что уже не помню времени, когда еще не любила тебя.

Из-под меха шапки ее карие глаза так и сияли, словно у маленькой веселой обезьянки.

– И ты выйдешь за меня замуж? – Голос у Гарри прозвучал низко, глуховато, в нем были и настойчивость, и желание, и бесконечная любовь. – Ты выйдешь за меня скоро – как только мы соберем всех вместе на самую многолюдную семейную свадьбу, хорошо?

Роуз кивнула, смеясь сквозь слезы, и Гарри надолго, очень надолго прижался горячими губами к ее губам.

Позже, много позже, они пошли по дорожке в сторону Крэг-Сайда. Гарри одной рукой обнимал Роуз за талию, а она точно так же обнимала за талию его, прильнув головой к его плечу.

– Микки не уедет прямо из Бельгии в Новую Зеландию, побывает сначала дома? – спросила Роуз.

Гарри повернул голову и посмотрел на нее со своей чуть кривоватой улыбкой, которая всегда будоражила Роуз.

– Нет. Ему необходимо явиться в Блайти для демобилизации. Тебя беспокоит, попадет ли он к нам на свадьбу?

– Нет. – Грубая ткань его армейского френча уколола Роуз щеку, когда она, слегка запрокинув голову, солнечно улыбнулась Гарри. – К тому времени как он приедет домой и к нам на свадьбу, в Новой Зеландии кто-то будет очень и очень ждать встречи с ним. Хочу дать Микки адрес этой особы, прежде чем он отплывет.

Она подумала о Микки, таком большом и сильном, и улыбнулась еще шире. Джози непременно влюбится в Микки с первого взгляда, а Микки, разумеется, найдет работу на овечьей ферме скорее, чем предполагает.

Ее охватила глубокая, всеобъемлющая радость. Война позади, будущее светло, а мир прекрасен.

– Давай побежим! – предложила она, едва впереди показался Крэг-Сайд, и крепко сжала руку Гарри. – Пробежим всю дорогу до самого дома!

1

То есть фортепиано фирмы «Бродвуд», основанной в Англии еще в 1728 г. – Здесь и далее примеч. пер.

2

Вальсовое дерево растет в Южной Америке; у него очень легкая древесина, и местные индейцы с древних времен строили из этого дерева плоты. Кстати, именно из этого дерева был построен знаменитый плот «Кон-Тики» Тура Хейердала.

3

Блэкпул – один из популярных приморских курортов Великобритании.

4

Луи Блерио (1872—1936) – французский авиаконструктор и летчик. Автор книги допускает здесь анахронизм: первый перелет через Ла-Манш Блерио совершил в 1909 г.

5

Гальма – игра, во время которой каждый из двух партнеров занимает своими фишками угол на доске в клетку и, передвигая фишки по установленным правилам, старается первым занять угол противника.

6

Джентри – английское нетитулованное мелкопоместное дворянство.

7

Суфражистки – участницы движения за предоставление женщинам избирательных прав; движение распространилось в конце XIX – начале XX в. в Великобритании, США и ряде других стран.

8

Хомбург – мужская фетровая шляпа с узкими, немного загнутыми вверх полями и продольной вмятиной на тулье.

9

Эдуард Берн-Джонс (1833—1898) – английский живописец, рисовальщик, мастер декоративно-прикладного искусства; принадлежал к числу прерафаэлитов – романтическому направлению в английском изобразительном искусстве, черпавшему вдохновение в возврате к образцам итальянского Возрождения.

10

Харрогит – фешенебельный курорт с минеральными водами в графстве Йоркшир.

11

Нина перечисляет знаменитых в начале XX в. модельеров одежды.

12

Сэвил-роу – улица в Лондоне, на которой расположены ателье дорогой и модной мужской одежды.

13

Удар молнии (фр.) в переносном смысле: любовь с первого взгляда.

14

Мозоль между пальцами (фр.).

15

«Дебретт» – ежегодный справочник английской аристократии; издается с 1802 г.

16

Уолтер Ричард Сиккерт (1869—1942) – английский художник-импрессионист. Датчанин по происхождению. С 1928 г. президент Королевского общества британских художников.

17

Две крестные матери (а не одна, как, например, у православных) – особенность обряда крещения у методистов.

18

Имеется в виду город Блайт в Англии, на северо-восточном побережье.