* * *
      Почему-то застряли в памяти и хранятся там с 1919 года строки из фельетона, напечатанного в уфимской газете:
      - Иван Иванович, куда вы?
      - Ах, Петр Петрович! Очень рад.
      А вы, представьте, были правы
      Возьмет Юденич Петроград!
      - Да, да, готовьте чемоданы,
      Ведь вы - туда, а я - москвич,
      Пальмиры Северной туманы
      Для слабых легких это бич...
      и так далее.
      Строки, надо сказать, весьма энергические. Неудивительно, что я запомнил их, прочитав всего один раз в газете, наклеенной на заборе. Кто автор? Куда он канул?
      * * *
      Ивану Афанасьевичу в детстве платили 2 копейки за каждый день, когда он не плакал.
      Плакал он - "просто так, от скуки".
      Сидит, сидит у окошка...
      - Ваня, ты что?
      - Скучно, мамаша.
      * * *
      В фашистские времена (в последние все-таки военные годы, вероятно) в Германии была распространена рискованная шутка. Входивший, поднимая руку, говорил не "Heil Hitler", a "Halb Liter" (то есть поллитра).
      * * *
      В первом русском переводе роман Гюго "Notre Dame de Paris" назывался "Соборная церковь Богородицы в Париже". А "Хижина дяди Тома" - "Избушка дяди Фомы". Да еще через фиту.
      * * *
      Из почты "Дружных ребят". В письмах, адресованных "Золотому ключику" (который я второй год редактирую), - даты:
      "10 мая 1945 г.
      Второй день Победы".
      И в другом письме:
      "9 мая - День Победы над немецкими захватчиками".
      * * *
      Еще о "Золотом ключике".
      Задал ребятам шуточную задачу.
      "Название какого государства кончается тремя "я"?
      Имелась в виду Австрия. И вдруг приходит ответ от двенадцатилетнего деревенского школьника:
      "СвященнаЯ РимскаЯ ИмпериЯ".
      Не молодец ли?
      Кстати, это был единственный ответ на задачу. На другие ответы приходят сотнями.
      * * *
      Еще в середине XIX века слово "гонорар" обозначалось буквальным переводом этого слова. А.Ф.Смирдин, по словам его биографа, за годы своей издательской деятельности "выдал писателям 1370535 рублей почетного вознаграждения".
      * * *
      В автобусе. Кабина водителя со стороны пассажирского "салона" прикрыта белой занавеской. В середине ее вышита большая корзинка с ягодами. Шофер, конечно, женщина.
      1946
      Появляется, потирая руки.
      - Вот так Мороз Морозович! Ах, ну и славно же!..
      * * *
      Жизненный девиз доктора Ф.И.Гааза:
      "Спешите делать добро".
      В Москве во дворе больницы в переулке Мечникова на Покровке стоит памятник доктору Гаазу.
      В Ленинграде в больнице имени доктора Гааза умер Гриша Белых.
      * * *
      И Чехов и Толстой называли пишущую машинку ремингтон (по имени фирмы). В Ясной Поляне комната, где печатали, - ремингтонная. Не было и слова "машинистка". Вообще этим делом занимались на первых порах мужчины. Чехов писал: "Благоволите назвать по имени и отчеству Вашего заведующего ремингтоном, который будет печатать пьесу".
      * * *
      "Катя".
      Конец октября 1917 года. Говорят о бегстве из Гатчины А.Ф.Керенского.
      - Людовик Шестнадцатый, кажется, бежал из Парижа тоже переодетым.
      - Да, кажется поваром.
      - Лакеем.
      * * *
      Подвыпивший халтурщик, левак, шабашник хвалится перед товарищем:
      - Зашибаю я сейчас больше инженера или профессора.
      * * *
      Пьяницу хотели отвратить от вина. Стали ему прибавлять в водку керосин. И, представьте себе, человек этот на всю жизнь возненавидел - керосин.
      На этом анекдоте я проверяю - понимает человек юмор или нет. Женщины, увы, смеются и даже улыбаются реже.
      * * *
      Слепой на Зацепе бубнит:
      - Гадаю женщинам и дамам, мужикам и бабам. Гадаю девушкам красивым, дамам фальшивым...
      * * *
      В переулке мальчики играют в хоккей. За игрой их наблюдает единственный болельщик - мальчик на костылях. Раза два-три он даже поддавая своим костылем шайбу. Те, за кого он болеет и кому пытался помочь, забивают гол. Вратарь возражает:
      - Ничего подобного. Катись! Не было.
      - Было! Было! Правильно!
      И хромой, подпрыгивая на своих костылях, тоже - во весь голос, ликуя:
      - Правильно! Забили! Точно!..
      * * *
      Мадам Гумбинская.
      * * *
      Три человека на темной улице. Один из них в солдатской шинели.
      - А когда я ушел - обо мне в полку споминали?
      - Споминали.
      Свернул в переулок, иду и думаю: кто они? Однополчане, конечно. А что за человек - этот, который интересовался, не забыли ли его? Не очень, конечно, скромный, но все-таки славный парень. И, вероятно, его действительно вспоминали.
      * * *
      На Зацепе.
      - Во сапожки, а? Дчим-подчкипер...
      * * *
      Марине восемь с половиной лет, учится во втором классе, отличница. Спрашиваю у нее:
      - Что вы сейчас по русскому проходите?
      - Сейчас мы проходили разделительные. А будем проходить... как это? Сказоумие?
      Сказуемое, конечно.
      * * *
      Чувствовать умом и думать сердцем.
      * * *
      Очень ждали телеграмму из Ленинграда. Взрослых не было, телеграмму принял восьмилетний Алеха. Вечером у него спрашивают:
      - Телеграмму не приносили?
      - Приносили.
      - Где она?
      - Где-то здесь.
      Искали, искали, потом выяснилось, что Алеха забыл: он из телеграммы трубу для парохода сделал.
      * * *
      Вера Инбер в своем дневнике "Почти три года" пишет (29 августа 1942 года): "Неправильно, что здесь еще остались дети. Я бы их всех до единого вывезла отсюда". Трудно не согласиться с этим, но можно и поспорить. Я, например, не уверен, устоял ли бы Ленинград, если бы рядом с нами не жили наши дети.
      * * *
      Эвфония, то есть благозвучие, гармоничное сочетание звуков, чередование гласных и согласных. Музыка слова!
      Как тонко чувствует, слышит это Бунин. Как дивно инструментует он не только стихи, но и прозу свою... Но знает ли он об этом? Сознательно ли совершается этот процесс?! Не уверен.
      Могу говорить только о своем личном опыте.
      До сих пор наизусть помню начало главы "Ленька Пантелеев" - из "Республики Шкид". Главу эту, написанную почему-то ритмической прозой, забраковал Маршак. Я долго боролся, отстаивал эти гекзаметры, потом сдался, главу переписал. Вот как она начиналась:
      "Страшной костлявой рукой сдавил молодую республику голод. Сидели без хлеба окопы на многих фронтах, заводы с застывшими топками домен, и тысячи тысяч людей, в хвостах прозябая, осьмушки тащили домой и ели с промерзлою воблой"...
      Здесь явное нагнетание звуков СТ и СД, явное их обыгрывание, любование ими:
      ст-ст-сд-дс-тз-зд-ст-ст-тс-тс-ст...
      И тогда и позже эта игра звуками, эта словесная инструментовка возникали у меня совершенно непроизвольно, я не знал о ней и обнаруживал ее чаще всего случайно и чаще всего не в живой ткани рассказа, а в тех случаях, когда ткань эта каким-нибудь образом была нарушена, повреждена.
      * * *
      В начале тридцатых годов терзали меня (других тоже, но меня особенно) гувернантки, вдруг оказавшиеся на постах редакторов. Не печатались или печатались, но предварительно калечились мои рассказы "Часы", "Карлушкин фокус", "Пакет". Особенно ожесточились редакторы, когда в "Правде" был напечатан фельетон Кольцова "Берегите Лидочку" (так, кажется?). Мы с Маршаком были у Горького, и Самуил Яковлевич рассказал ему о моих очередных бедах. Алексей Максимович тут же позвонил Кольцову и, помню, закончил свой рассказ такими словами:
      - Вот что наделали песни твои.
      Кольцов что-то сказал. Горький засмеялся. Потом повесил трубку:
      - Н-да. Остроумно.
      - Что он сказал?
      - Говорит - дураков у нас на две пятилетки хватит.
      * * *
      В "Пакете" у меня генерал Мамонтов говорил сквозь зубы пленному Трофимову:
      - Ага! Засыпался, сукин сын?!
      Хотя слова эти произносит не мальчик и даже не маленькая девочка, а казачий генерал, белогвардеец, враг, меня попросили этого ужасного "сукина сына" заменить чем-нибудь более деликатным.
      Над этой репликой я, помню, сидел несколько дней. И наконец нашел замену:
      - Ага! Попался, ангел мой!
      По смыслу, пожалуй, даже лучше стало, смешнее. Сиволапый медведь, бурбон в мохнатой папахе, злые, ненавидящие глаза и - вдруг:
      - Ангел мой!
      Но читать вслух эту реплику я не могу. Не читается. Что же произошло? А произошло то, что первая реплика была злой, сардонической, даже зловещей. Помогали этому ощущению пять свистящих звуков "3" и "С":
      - ЗаСыпалСя Сукин Сын?!
      Теперь же, с ангелом, фраза приобрела совсем иное звучание, стала мягкой, округлой, почти добродушной.
      * * *
      И еще пример.
      Рассказ "Маруся Федоровна". Пожалуй, лучший из цикла "Последние халдеи". Это и критика отмечала, что он - лучший.
      Чем же он хорош, этот рассказец? Вообще-то история довольно сентиментальная - о том, как учительница ботаники, очень молодая девушка, худенькая, "ходячее растение", покорила сердца "огрубелых шкидцев". О том, как она умерла и как ее хоронили.
      Кончается рассказ так:
      "Марусю Федоровну хоронили по-старому, по-церковному. Перед гробом шел маленький мальчик с серебряной иконкой в руках. Мать и другие родственники шли за колесами катафалка, плакали и стучали каблуками, а мы - босоногие шкеты - шли позади всех и несли огромный металлический венок, украденный нами ночью на Волковом кладбище с могилы генерал-лейтенанта Круглова".
      Недавно, когда я готовил "Последних халдеев" к переизданию, я обратил внимание на этого генерал-лейтенанта и подумал: уместен ли он тут? Ведь рассказ был написан в годы, когда в Красной Армии генералов не было. Тогда было ясно, что речь идет о старой, заброшенной могиле. Не решит ли современный читатель, подумал я, будто шкидцы сперли венок со свежей могилы, с могилы советского генерала? Не лучше ли взять что-нибудь более старинное? И, зачеркнув "генерал-лейтенанта", я написал: "с могилы генерал-адъютанта Круглова", то есть использовал звание, какого в Советской Армии нет.
      Но вот - несколько дней спустя - возвращаюсь к этой правке, пробую читать заключительную фразу "Маруси Федоровны" и - не могу. Чем-то она меня огорчает, эта фраза, что-то в ней не звучит, не блестит, не играет. Какая-то она стала вялая, аморфная.
      "...и несли металлический венок, украденный нами ночью на Волковом кладбище с могилы генерал-адъютанта Круглова".
      Перечитываю первый вариант:
      "...металлический венок, украденный нами ночью на Волковом кладбище с могилы генерал-лейтенанта Круглова".
      Лучше!
      Перечитываю весь этот заключительный абзац, и вдруг меня осеняет, я понимаю, в чем дело. Эта заключающая рассказ фраза была инструментована на звуках л-к-г-т, главным образом на л-к. "Адъютант" вместо "лейтенант" ослабило мускулатуру этой фразы, разжижило, размагничило ее.
      Где же основа этой инструментовки, что, так сказать, задает здесь тон? Я думал: Волково кладбище. Но нет, оказалось, еще раньше. Колеса катафалка! Именно эти "колеса" и повлекли за собой и "плакали", и "стучали каблуками", и "металлический венок", и "Волково кладбище", и "могилу", и "генерал-лейтенанта", и "Круглова".
      В слове "адъютант" как бы лопнула струна, сорвался голос, не сработала клавиша.
      * * *
      А для чего она вообще, эта инструментовка? Для чего этот подбор звуков, это нанизывание "Л" на "К" и "К" на "Л"? Не знаю, для чего. Для музыки, для собственной радости, для того же, для чего вообще существует поэзия. Если для собственной радости, то, думается, и на радость читателю.
      Сознательный ли процесс эта словесная инструментовка? Нет, процесс этот почти всегда бессознательный, полуинтуитивный. Там, где поэт сознательно и старательно подгоняет "шуршанье" к "тиши", а "тишь" к "камышам", получается версификаторская игрушка, далекое от поэзии звукоподражательство. Не думаю, чтобы Пушкин сразу, в процессе работы обнаружил, что строфа "И блеск, и шум, и говор балов" так плотно набита аллитерациями.
      * * *
      Разговор за дверью, в коридоре. Зима. Крепкий мороз. К Е.Вл.Образцовой пришла девушка-ученица.
      - Замерзла?
      - Замерзла, как Жучка.
      - И здесь у нас не топлено.
      Ученица (стуча зубами и снимая, по-видимому, ботик). Дрова едут?
      - Не говори!
      А через пять минут Жучка уже заливается на всю промерзшую квартиру:
      Мой миленький дружо-о-ок,
      Любезный пастушо-о-ок
      * * *
      Могила Мочалова-отца на Ваганьковском.
      Стефанъ Федоровичъ
      МАЧАЛОВЪ
      житiя его было 48 лътъ,
      в супружествъ жилъ 27 лътъ
      и 6 мъсяцевъ.
      Скончался 1823 года
      iюня 28-го дня
      в 11 часовъ утра.
      И рядом - гранитная колонка с шапкой снега наверху:
      Павелъ Степановичъ
      МОЧАЛОВЪ
      скончался 16 марта 1848 г.
      Ты слылъ безумцемъ в мiре этомъ
      И беднякомъ ты опочилъ.
      И лишь предъ избранным поэтомъ
      Земное счастье находилъ.
      Такъ спи, безумный другъ Шекспира!
      Оправданъ вечности Отцом.
      Вещалъ Онъ, что премудрость мiра
      Безумство предъ Его Судомъ.
      [Коринфяномъ, 3, 14]
      * * *
      Знает ли Бунин, что на службе у него побывала не только так называемая эвфония, то есть благозвучие, но и явное нарушение этой эвфонии - то, что ученые стиховеды называют зиянием, или гиатусом! В "Господине из Сан-Франциско" изображается трудное движение сквозь ночь огромного океанского парохода, когда "океан с гулом ходил за стенами черными горами", свистала вьюга, и "пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы".
      Эти неудобочитаемые, непроизносимые семь гласных подряд АЯИЕЕИЭ, сочетание их, такое неожиданное и необычное для Бунина, поставлены здесь, может быть, и не сознательно, но, во всяком случае, не напрасно. Трудность прочтения, произнесения этих звуков помогает нам ощутить преодоление препятствия, невероятную трудность движения огромного корабля сквозь океан, сквозь эти водяные черные горы...
      * * *
      - И так я устала... будто выкипела вся.
      * * *
      "Ум начинается с тех пор, когда умеют делать выбор между плохим и хорошим".
      В.Хлебников
      * * *
      Говорил мне в инженерном училище один курсант:
      - Я все равно как домашний гусь. Гусь домашний - он и ходить может, и плавает, и летать тоже немножко умеет. Всего, одним словом, понемножку, и все плохо. Так и я: пою, рисовать могу, на струнных инструментах играю. А все не то... Одним словом, домашний гусь по фамилии Цыганов.
      * * *
      С.Я.Маршак в припадке нежности:
      - Ах ты, тпруська-бычок, молодая ты говядинка!..
      * * *
      У Бунина в "Господине из Сан-Франциско" сталкиваются семь гласных. Вот столкновение девяти гласных:
      "Евгения, я и ее Иоанн"...
      А вот целых одиннадцать:
      "Настроение ее и у ее Иоанна испортилось".
      * * *
      Пример косноязычного столкновения восьми согласных:
      "Я прибыл в ТоМСК С ВСТРетившимся сегодня на пароходе дедом".
      И при этом еще ся-се и де-де.
      * * *
      Девочка лет пяти (ковыряя в носу):
      - Ко мне не подходи, я - коклюшная.
      * * *
      Могила на Ваганьковском. Крохотный (четверть метра), но не железный и не деревянный, а лабрадоровый крестик. На нем высечено:
      М.ГОЛУБЕВ
      Моя радость
      И ничего больше.
      * * *
      Обедают и вспоминают, какая литература была в годы их юности.
      - А "Всадника без головы" помнишь?
      - Каррамба! Еще бы не помнить.
      - Эта чертовская сложность, запутанность сюжетных перипетий, и никаких этих психологических штучек - скачешь по книге, как мустанг по прерии... "Святая Дева! Я, кажется, убил его"!
      - Я, кажется, нечаянно убил его.
      - Вот, вот. Именно. Нечаянно убил...
      * * *
      Неточность газетного языка. Журналист М. в "Вечерней Москве" (18. 02. 46) пишет в статье о четвертой очереди метро:
      "Навеки оставил о себе память художник Фролов, погибший при осаде Ленинграда".
      Получается, что Фролов служил у немцев и осаждал (а не оборонял) Ленинград!..
      * * *
      "Есть большие собаки и есть маленькие собаки, но маленькие собаки не должны смущаться существованием больших: все обязаны лаять - и лаять тем голосом, какой Господь Бог дал".
      Чехов - Бунину. В воспоминаниях И.А.Бунина.
      * * *
      Зацепа. Тридцатилетний дядя с очень живым, умным и веселым "южным" лицом. Видать, из демобилизованных. В десантном бушлате, в шапке, на которой сохраняется еще след пятиконечной звезды. Поставил в самом бурном месте рыночного водоворота маленький раскидной столик и - торгует какими-то кубиками для точки бритв. Целый день толпится возле этого столика народ. И нельзя не залюбоваться и не заслушаться этим парнем. Зазывает он покупателей ненавязчиво, как бы походя, с юмором, не очень даже уговаривая и не слишком настойчиво убеждая, что товар его не липовый. Но при этом он проделывает удивительные вещи. Берет бритву, на глазах у всех весьма основательно тупит ее о камень, затем проводит лезвием по руке, доказывая, что бритва тупая. Не довольствуясь этим, снимает шапку с головы стоящего рядом двенадцатилетнего мальчишки-ремесленника и изо всех сил "бреет", то есть пробует брить рыжие лохмы испугавшегося до полусмерти паренька.
      Затем берет "кубик", натирает им - ловко и изящно - кожаный ремень, который властно дает подержать тоже первому попавшемуся зрителю, и - точит в течение одной минуты бритву. Потом достает откуда-то светлую прядь женских волос, приставляет ее к бритве и - дует на волосы. Бритва буквально "одним дыханием" на лету прорезает основательной толщины прядку.
      - Прошу желающих поторопиться. Было восемь вагонов, осталось восемь штук...
      И покупают. Даже не покупают, а расхватывают.
      - Врешь небось, - говорит какой-то колхозник с мешком, - а все-таки давай, уговорил.
      - Не пожалеешь, хозяин. Не успеешь до дому дойти - борода сама падать начнет.
      Не молчит ни минуты.
      - Прошу, прошу, - говорит он, заворачивая волшебные кубики в бумагу, получая деньги и отсчитывая сдачу. - Придешь домой - за голову схватишься. В кармане пятьдесят рублей было, а купил одну штуку. Товарищ узнает, перестанет руку подавать: себе купил, а обо мне забыл.
      - А где держать ее? - спрашивает кто-то.
      - В любых условиях. Ничего не боится. Главное, чтоб не украли и не отняли. Завернуть прикажете?
      И все это как бы не всерьез, играючи, с усмешкой и именно поэтому убедительно и - с пользой для коммерции.
      А в двадцати шагах от него восседает в своем кожаном седле владелец автоматического тира и мрачно бубнит:
      - Ну, что же вы не подходите? Подходите! Эй, пацаны!
      * * *
      - Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным, но больным.
      "Афоризм" Даниила Ивановича Хармса.
      * * *
      На Зацепе. Продавец "чистоля" укоряет покупателей:
      - Мы семечки грызем, квас пьем, а целесообразную вещь купить не решаемся.
      * * *
      У Тынянова в "Кюхле":
      "Тетка Брейткопф, положа руки на стол и смотря величаво на Вильгельма, ломала голову..."
      Вероятно, свою голову? И, вероятно, автор не собирался каламбурить. Но получилась все-таки загадка: каким образом тетка Брейткопф ломала свою голову, держа руки на столе и при этом величаво смотря на Вильгельма?!
      * * *
      Характерное для нынешнего Бунина и столь часто повторяемое им употребление двух (или даже больше) синонимов или близких, усиливающих один другой эпитетов, стоящих рядом и разделенных запятой, впервые использовано им еще в 1900 году в рассказе "Антоновские яблоки":
      "...на улице дребезжат извозчичьи экипажи, и с гулом, с грохотом катятся среди толпы тяжелые конки..."
      Казалось, это - Бунин, и только Бунин, что нигде, ни у одного другого автора такого не встретишь... Вчера купил на развале третий том С.Т.Аксакова, которого не перечитывал с детства. Читаю "Очерк зимнего дня":
      "Воздух был сух, тонок, жгуч, пронзителен, и много хворало народу от жестоких простуд..."
      "Красны, ясны и тихи стояли короткие зимние дни". И так далее.
      Кто это? Разве не Бунин?
      * * *
      С.Я. по поводу Тимура:
      - Надо ли сдабривать подвиг игрой?
      * * *
      - Где тут у вас ватерлянд?
      * * *
      Удивительно цельный был человек. Во всех графах анкеты писал: мет, нет, не был, не имею, не состоял. И действительно не состоял. А потом вдруг узнаём: замначальника городской полиции в оккупированном немцами Ольшанске.
      * * *
      Сосед по купе - старый путиловец:
      - Наш завод под минометным огнем был. Если у будки с квасом человек десять - двенадцать соберутся - готово дело: огонь.
      - Откуда же они знали - немцы?
      - Ну, вы, как ленинградец, сами знаете: чужих глаз и ушей достаточно было. То пьяный мужик с баяном сидит, а в баяне - рация. То рыбку у Калинкина моста удит человек. Одним глазом на поплавок, а другим - что на мосту делается... Правда, на моей памяти ни один мост в Питере серьезно не пострадал. А били прицельно. И всегда по транспорту, и прежде всего по оборонному...
      * * *
      На том месте, где стоит дом, в котором я родился, в допетровские, шведско-финские времена была небольшая деревня Кемь. Фонтанка в те времена называлась Кемиякки. На картах петровских времен ее именовали Безымянный Ерик.
      * * *
      Екатерининский сквер. Мимо памятника Екатерине проходит супружеская пара средних лет.
      Она:
      Вон, смотри, у нее в руках... как это называется? Вымпел?
      - Какой вымпел?!! Не вымпел, а скиптер.
      - Ах, да, скиптер.
      * * *
      Сижу в поликлинике Стоматологического института. Санитарка или сестра:
      - Вы к кому сидите?
      - Я сижу к Нине Васильевне Пластининой.
      Песатель!
      А как же иначе скажешь.
      * * *
      На улице маленькая девочка сделала пи-пи на руках у матери.
      Мать - с возмущением:
      - Ты что же не предупреждаешь? Разве можно так - без всякого предупреждения?!
      * * *
      Пришел в сумерках к тете Тэне. Она работает, шьет на машинке.
      - Темно, тетя Тэна! Почему вы электричество не включите?
      - Не могу, Лешенька.
      - Как? Почему не можете?
      - Да так уж я положила. Принцип у меня такой. Пока пять окон во флигеле напротив не зажжется - и я не зажигаю.
      А глаза у нее больные. Закапывает пилокарпин.
      * * *
      Из рассказов тети Тэны.
      Онуша (Онуфрий). Веселый мужичок. Работал возчиком у Хлудовых (прядильные фабрики). Очень любил птиц. И птицы его тоже.
      Везет, бывало, товар. Насыплет на повозку - зерна, крошек, баранок... А птицы - за ним летят, всю дорогу так и кружатся над повозкой. А на дуге еще алые ленты...
      * * *
      Добрый ум и умное сердце. Быть по-умному добрым. Только дли этого и поставлена голова на плечах.
      * * *
      На Невском у Сада отдыха - очень хороший, кажется пахомовский, плакат: мужчины, женщины и подростки все с медалями "За оборону Ленинграда". Кисти, ведра, лопаты. И стихи:
      Друзья, с Урала иль с Алтая,
      Откуда б ни вернулись вы
      Закон
      на берегах Невы
      Работать рук не покладая!
      * * *
      Под моим окном сидит, дежурит дворничиха. Ночью - какой-то шум, голоса. Оторвался от работы, прислушался. Звонкий, обиженный мужской голос:
      - Вы совесть имейте свою... Начальник подходит, а вы отвернулись!
      "Начальник", находящийся в состоянии так называемого административного восторга, по-видимому, квартальный. Молодой, недавно назначенный.
      Пауза.
      - Вот погодите, я завтра Сидорову доложу...
      Пауза.
      - Начальник подходит, а она сидит!
      Дворничиха молчит упорно.
      - Вы можете что-нибудь сказать, когда начальник подходит?!
      - А чего я вам должна сказать? - отвечает она наконец довольно-таки дерзко.
      - Совесть надо иметь, вот что я вам должен сказать! Все-таки начальник подходит, а она - отвернулась.
      * * *
      Девятилетний Витя Кафтанников записал в телефонную книжку:
      "Кинотятор Художественный".
      * * *
      Он же, когда заговорили о котятах, сказал со вздохом про кота Рыжего:
      - Наш Рыжий - старая дева...
      * * *
      В сборнике "Фольклор советской Карелии" записана такая "солдатская поговорка":
      "Трус и паникер - врагу партнер".
      * * *
      Середина мая. Острова, да и вся Петроградская сторона вместе с ними насквозь пропахли корюшкой. Корюшкой пахнет на улицах, на мостах, в магазинах, в трамвае, в автобусе, в аптеке, даже в церкви - в Князь-Владимирском соборе у Тучкова моста.
      * * *
      Между Новой Деревней и Елагиным островом на середине Большой Невки рыбаки выбирают из невода рыбу. Даже издали, с берега видно, как бурлит и кипит в квадратной лучинной корзине живое серебро...
      * * *
      - Смотри, какое облако. Вылитый бык. Только рога и хвост немножко подрисовать.
      - С этого, дружок, началось искусство живописи.
      * * *
      "Нигде не думается так хорошо, спокойно и бесстрашно, как на кладбище".
      Л.Авилова - в воспоминаниях о Чехове
      * * *
      Из рассказов тети Тэны:
      - Уж как раньше офицеры и генералы над нижними чинами измывались - я сама видела, своими глазами. Ходили мы на масляной "на горы" - на Марсово поле. Идет юнкер или вольноопределяющийся, уж я не помню, с барышней. Идут хорошо, веселые такие, прилично, под ручку. Юнкер этот папиросу курит.
      А генерал или полковник к нему подошел, - своими глазами видела, папироску у него изо рта вырвал и - по щекам - в самые щеки - горячей папиросой - тырк... тырк... тырк...
      Даже искры посыпались. Я сама, своими глазами видела!
      * * *
      Ленинградский трамвай. Два мальчика - с удочками, с жестяными банками и прочим рыболовным снаряжением едут на задней площадке прицепного вагона. Едут честь честью - с билетами. Чем дальше, тем больше пустеет вагон, тем сильнее подскакивает он на стрелках и на стыках, тем быстрее ход его и грохот колес и мотора. Трамвай выходит из черты города, идет по окраине, вдоль Невы. Булыжная мостовая, поросшая травой. Дощатые заборы. Свежий речной ветер.
      На остановке один из мальчиков не выдерживает, выходит из вагона и, пользуясь свободой, отсутствием милиционеров и дремотным состоянием кондукторши, устраивается на "колбасе". А проехав две станции и в полную меру насладившись прелестью этого острого ощущения, он возвращается в вагон - к своему приятелю, в скучное, неинтересное состояние платного пассажира.
      * * *
      Эпиграф:
      "У этого поезда плакать не принято. Штраф".
      Конст.Симонов
      * * *
      Фридриху Ницше, предтече Геббельса, были ненавистны "лавочники, христиане, коровы, женщины, англичане и прочие демократы".
      * * *
      Идешь к врачу. Сейчас он, этот старый петербургский немец, полезет тебе в горло и в нос. Идешь с отвращением, испытывая что-то вроде озноба. И вот попадаешь на лестницу этого старого василеостровского дома и забываешь о том, что тебе предстоит. У каждой двери старомодный звонок - с рычагом. Нажимаешь кнопку - не звенит. Тогда дергаешь эту милую железную штуку.
      Попадаешь в квартиру. Какие низкие потолки. Какие славные пузатенькие кафельные печи. Синие (а не белые) двери. Высокий, худой, бритоголовый человек. Очень любезен, мил, хотя сообщает тебе вещи не очень приятные. И жена - милая седая дама.
      Говорю:
      - Как у вас славно.
      - Еще бы! Нашему дому двести лет!
      - Да что вы? - говорю. - Сейчас выйду и поклонюсь ему.
      * * *
      Интересно, как рождается, придумывается, подыскивается и постепенно обтесывается, уминается слово даже у одного и того же автора.
      В декабре 1927 года А.В.Луначарский в корреспонденции из Женевы писал в "Правду":
      "Общественный глаз", представленный многочисленными фотографами и кинематографами..." и так далее.
      В апреле 1929 года из Женевы же:
      "Суетятся фотографы и кинолюди"...
      Позже:
      "Нас фотографировали, кинематографировали"...
      * * *
      Середина мая. Волшебный петербургский вечер.
      Днем было жарко, 22° на солнце. Вечером поехал на Каменный остров. Автобус завез меня дальше, чем нужно было, - куда-то к Яхт-клубу, кажется. К Стрелке.
      Все прекрасно, сказочно. Светло, сизая дымка, в окнах - луна и электрический свет, похожий на лунный. Особенное, только в Питере, над Невой, наблюдаемое великолепие, пышное нагромождение облаков - золото, сизая голубизна, пурпур, лебединый пух, маленькие черные обрывки туч... Все в мареве - дворцы, купола, трубы, колокольни, мосты... Только вода - в Неве, в каналах и в "канавках" - черная, лаково блестящая, отражающая в себе и луну, и свет фонарей, и редкие высокие звезды... В этом мареве белой петербургской ночи - неповторимо прекрасно все - даже рубища, даже руины, даже безобразные, облупленные окраинные дома-комоды постройки тридцатых годов.
      А за городом - на Островах - много воды, свежая, робкая прозелень на деревьях. Необозримые просторы - кажется, что видишь покатость земли.
      Стоит у причала пароход. В другое время и в другом месте - ничего особенного как будто. А тут и этот скромный грузовой пароходишко показался прекрасным. Белая ночь как-то особенно подчеркивает, сгущает, делает сочнее краски. Глянцевито-черная густая окраска бортов, ярко-красный вытянутый прямоугольник ниже ватерлинии. Изящная форма, изящная посадка его на водной глади.
      Не пил, а чувствую себя до сих пор пьяным. Часов в одиннадцать пошел дождь. И под дождем хорошо. Темно, но и темень особенная, северная, ленинградская. Зрение обостряется, как у пьяного.
      Еду обратно в город. В полупустом автобусе девушка читает газету. На мосту нас обгоняет трамвай. Зеленая искра. Зеленая вспышка на белом газетном листе. И это тоже радует.
      * * *
      Чехов в прекрасном письме к брату Александру:
      "Дети-святы и чисты. Даже у разбойников и крокодилов они состоят в ангельском чине. Сами мы можем лезть в какую угодно яму, но их должны окутывать в атмосферу, приличную их чину"...