"Вот два обгорелых дома, на их крыши свалился фашистский бомбардировщик, сбитый высоко в небе прямым попаданием зенитного снаряда... Далеко от центра города разрушены здания детской больницы и клиники... Разрушено большое здание школы... От прямого попадания бомбы обрушилось крыло драматического театра. Разрушений, в общем, так немного, что начинаешь не верить глазам, объезжая улицы огромной Москвы... По своим маршрутам ходят трамваи и троллейбусы. Позвольте, позвольте, Геббельс сообщил, что вдребезги разбита Центральная электростанция. Подъезжаю, но она стоит там же, где и стояла, даже стекла не разбиты в окнах..."
      Писатель побывал также в Кремле и увидел, что "Кремль с тремя соборами хорошего древнего стиля, с высокими зубчатыми стенами и островерхими башнями, столько веков сторожившими русскую землю, и чудом архитектурного искусства псковских мастеров - Василием Блаженным - как стоял, так и стоит".
      Репортаж Алексея Толстого мы напечатали под заголовком "Несколько поправок к реляции Геббельса".
      23 июля
      Довольно поздно, когда газета уже версталась, пришли Указы Президиума Верховного Совета СССР. Сразу четыре:
      о награждении орденом Красного Знамени 99-й стрелковой дивизии (это было первое в Отечественную войну награждение войскового соединения);
      о награждении Героя Советского Союза подполковника Супруна Степана Павловича второй медалью "Золотая Звезда" (тоже первый такой случай с начала войны);
      о присвоении звания Героя Советского Союза полковнику Крейзеру Якову Григорьевичу (первый командир дивизии, получивший это высокое звание);
      и, наконец, о награждении орденами и медалями свыше восьмисот военнослужащих (первое массовое награждение начальствующего и рядового состава сухопутных войск действующей армии).
      Указы заняли и первую и вторую полосы. "Полетели" с готовых полос многие материалы наших собственных корреспондентов. В другом случае такой натиск "официального материала" мог бы, пожалуй, огорчить редакцию. А на этот раз все радовались. Опять по той же причине, о которой уже говорилось выше: одновременное и столь щедрое награждение личного состава действующей армии свидетельствовало о возрастающем сопротивлении врагу.
      Я не хочу - это было бы неправильно - противопоставлять награды первых месяцев войны наградам последующего времени, когда наши войска вели победоносные наступательные операции. Война на всех ее этапах была сопряжена с огромным напряжением и риском для жизни. А жизнь-то у человека одна. И все же награды тяжелейшего для нас лета сорок первого года имели свою особую значимость. Не только для самих награжденных, а для всей действующей армии, для всей страны. Это - символы всенародной надежды на лучшее будущее. Надежды, сбывшейся не так-то скоро, как хотелось, но все-таки сбывшейся!
      Итак, указы ушли в набор. Среди награжденных опять мы увидели немало знакомых имен. Об этих людях уже писали наши корреспонденты.
      Надо рассказать читателям "Красной звезды" и о других. Первым появился очерк о Супруне. Написал его Савва Дангулов, в ту пору совсем еще молодой человек с мягкими манерами, ласковыми иссиня-черными глазами и железной журналистской хваткой. Читатель, вероятно, догадывается, что это тот самый Савва Дангулов, который впоследствии громко заявил о себе многими повестями и романами о советских дипломатах.
      Дангулов хорошо знал Супруна еще по довоенной поре. Часто встречались на Щелковском аэродроме. Там служили, там и подружили.
      У Супруна было много привлекательных качеств: общительный, но твердый характер; честность в большом и малом, безграничная храбрость, подкрепленная, однако, точным расчетом и высоким уровнем профессиональной подготовки. Виртуозно владея техникой пилотирования, он умел заставить машину делать, казалось бы, невозможное. Это знали все, кому довелось наблюдать полеты знаменитой пятерки истребителей на довоенных воздушных парадах в Тушине.
      Незаурядна и биография этого человека. Родился он в Канаде в семье рабочего-железнодорожника, переселившегося туда с Украины в начале века. Потом эта семья вернулась на родину, и молодые Супруны пошли служить в авиацию. В 1930 году Степан Супрун, будучи еще курсантом школы младших авиаспециалистов, вступил в партию. В следующем году окончил военную школу пилотов и стал летчиком-испытателем. В 1939-1940 годах, выполняя интернациональный долг коммуниста, Супрун воевал с японскими захватчиками в Китае, командовал там группой истребителей и за личную доблесть был удостоен звания Героя Советского Союза.
      О таких людях говорят, что они сами просятся в легенду. И Дангулов давно мечтал написать о нем. Мечта эта окрепла еще более с началом войны, когда Степан Павлович и его истребительный полк вели жаркие воздушные бои над территорией Белоруссии.
      Высоко одаренный летчик, человек твердой воли, Супрун в первый же день показал, как надо громить врага. Не прошло и двух часов с момента посадки полка на полевой аэродром, как в разрывах облаков показался фашистский самолет-разведчик. Стремительно набрав высоту, Супрун пошел наперерез ему. Вражеский летчик пытался ретироваться - не удалось. С первого же захода Супрун поразил стрелка. Вторую очередь выпустил по мотору. И немецкий самолет рухнул на землю.
      Приземлив свою машину, Супрун приказал техникам немедленно осмотреть ее и заправить. Он был уверен, что, не дождавшись возвращения своего разведчика, немцы пошлют второго. И действительно, вскоре раздался звонок с поста воздушного наблюдения - предупредили, что второй разведчик приближается. Супрун опять поднялся в воздух. Подождал непрошеного гостя чуть поодаль от аэродрома, маскируясь в облаках. Минута, две, пять... Мелькнул уже знакомый силуэт. Степан Павлович молниеносно обрушился на него и поджег. А ночью сам вылетел на разведку в тыл врага...
      Последний раз Супрун поднялся в воздух 4 июля. В тот день ему пришлось в одиночку принять бой с шестью истребителями противника. Одного из них удалось сбить, но и сам он погиб в том неравном бою. Впрочем, тогда гибель его была взята под сомнение. В донесении значилось, что депутат Верховного Совета СССР Степан Павлович Супрун пропал без вести.
      Гибель Супруна окончательно подтвердилась лишь в начале 60-х годов. В районе Витебска была найдена могила неизвестного летчика, которого похоронили местные жители втайне от немецких оккупантов. При вскрытии могилы обнаружились документы, из которых явствовало, что это и есть Степан Павлович Супрун. Тогда же останки героя были привезены в Москву и перезахоронены на Новодевичьем кладбище. Именем его названа одна из московских улиц...
      * * *
      Одновременно с очерком Дангулова о Супруне мы напечатали передовую статью "Пример героев зовет к новым подвигам". В ней были отмечены многие из награжденных, отдан долг и погибшим героям: летчику капитану Леониду Михайлову, повторившему подвиг Гастелло, и командиру танка младшему сержанту Александру Грязнову. Им обоим посмертно присвоено звание Героя Советского Союза.
      А о командире дивизии Якове Крейзере, будущем командарме, написал Василий Ильенков. Правда, не так много и не так подробно - добраться к самому герою в тот день не удалось. Ильенкову пришлось воспользоваться лишь скупыми реляциями Военного совета фронта.
      Что же касается 99-й стрелковой дивизии, то туда были посланы спецкоры, в том числе и фотокорреспондент. Им вменялось в обязанность подготовить материал на целую полосу. Его мы смогли дать лишь в первых числах августа. Об этом я еще расскажу.
      25 июля
      Сегодня армия и страна узнали еще об одном Герое Советского Союза. Опубликован Указ о присвоении этого звания командиру танковой дивизии полковнику Мишулину Василию Александровичу. И рядом напечатано постановление Совета Народных Комиссаров СССР о присвоении ему звания генерал-лейтенанта танковых войск.
      Мишулин - наш старый знакомый еще по боям на Халхин-Голе. Там он командовал 8-й мотострелковой бригадой. Корреспонденты "Героической красноармейской" Владимир Ставский и Константин Симонов не раз бывали в этой бригаде, видели ее в деле, писали о ее боевом командире и других героях.
      Отечественную войну Мишулин встретил на Западном фронте в должности командира 57-й танковой дивизии. Воевал он успешно, громил врага, как сам любил говорить, по всем правилам халхин-гольского искусства.
      На Указ Президиума Верховного Совета СССР и Постановление Совнаркома мы сразу же откликнулись очерком "Железная воля генерала Мишулина". Написали этот очерк наши корреспонденты Зигмунд Хирен и Яков Милецкий.
      Пользуясь случаем, хочу сказать несколько слов о первом из них. Война застала Хирена в железноводском санатории. Как только радио сообщило о нападении фашистской Германии на СССР, Хирен без вызова примчался в Москву и заявил мне громогласно, в присутствии других сотрудников редакции, что в Москве не останется ни на один день. Все, кто был тогда у меня, удивленно переглянулись: как, мол, это бригадный комиссар разрешает политруку разговаривать с начальством таким категорическим тоном? По правде говоря, позволь подобный тон кто-либо иной, я, наверное, одернул бы его. А на Хирена у меня были свои особые виды, и я смолчал. Лишь когда мы остались вдвоем, ему было сказано, чтобы утихомирился, - нужно задержаться в редакции.
      Хирен не соглашался. Волей-неволей пришлось открыть мои карты: признался, что сам собираюсь во фронтовую газету.
      - Мы вместе с вами были на Халхин-Голе, на финской войне. Разве вы не хотите и в дальнейшем со мной работать? - спросил я.
      - Это другое дело. В таком случае можно и задержаться, - сразу же согласился Хирен.
      Послал его на Центральный аэродром. Туда, как нам стало известно, прибыли летчики из пограничных районов, надо было с ними побеседовать и на этой основе подготовить для газеты материал о первых воздушных боях. Вернувшись, Хирен доложил:
      - Материала нет. Эти летчики в воздушных боях не участвовали. Немцы напалм на их аэродром внезапно, когда там по случаю выходного дня летного состава не было. Фашисты безнаказанно сожгли все самолеты на земле.
      Да, трагическая история! И, к сожалению, не единственная. То же самое имело место и на некоторых других наших аэродромах, располагавшихся вблизи границы.
      На другой день Хирен был послан в Главный военный госпиталь. Там-то уж наверняка были участники боев, достойные рубрики "Герои Отечественной войны".
      Хирен собрал материал для двух очерков - о пулеметчике старшем сержанте Федоренко и командире взвода противотанковой батареи лейтенанте Залявине. О Федоренко написал, а об артиллеристе - не успел: к тому времени окончательно решилась моя судьба, и я уступил настойчивым просьбам Хирена об отправке его на фронт. Он был назначен руководителем корреспондентской группы западного направления.
      А очерк о лейтенанте Залявине мы все-таки напечатали. Написал его со слов Хирена Василий Павлович Ильенков. Сработала товарищеская взаимовыручка.
      Хирен же тем временем держал уже путь в дивизию Мишулина. Вместе с ним выехал туда и Яков Милецкий.
      Командира дивизии они разыскали на опушке леса, среди затаившихся танков. Встретил он корреспондентов неприветливо:
      - Вы еще зачем сюда?! Видите, что делается?..
      Все экипажи находились в своих танках, как в авиации при объявлении "готовности номер один". Обстановка была действительно очень напряженной. Противник открыл по опушке леса плотный артиллерийский огонь. С минуты на минуту ожидалось появление танков противника. Мишулину было не до разговоров с корреспондентами. Обстоятельно побеседовать с ним удалось лишь после боя, на КП дивизии.
      Так появился в "Красной звезде" очерк о новом Герое Советского Союза. Хирен и Милецкий стремились и, по-моему, сумели раскрыть "секрет" боевых успехов генерала Мишулина и его дивизии. Мишулин был обрисован как командир, хорошо освоивший природу современного боя и верно нащупавший слабину в действиях противника.
      Противник использовал против нас те же тактические приемы, что и в Западной Европе: вел "атаку на нервы", пытался сеять панику в наших войсках, все время создавая видимость окружения их. Боевые приказы немецких военачальников всех степеней буквально пестрели устрашающими словами: "внезапно окружить и уничтожить". Мишулин противопоставил этому шаблону широкую инициативу. Внезапность немецких атак предотвращалась хорошо организованной непрерывной разведкой. Вражеские попытки окружить 57-ю танковую дивизию или хотя бы часть ее сил срывались упреждающими контратаками из засад.
      Так было и в тот день, когда к Мишулину прибыли наши спецкоры. Тщательно замаскировав свои танки на лесной опушке, Мишулин терпеливо поджидал противника. Опираясь на сведения, добытые разведкой, он был убежден, что немцы непременно должны появиться здесь. И не ошибся. А враг, рассчитывавший на внезапность своего маневра, жестоко обманулся. Внезапным оказался разящий огонь, обрушившийся на него самого.
      Мишулин не дал возможности немецким танкам развернуться из походной колонны в боевой порядок. Огневой удар из засады был нанесен сперва по головным машинам и хвосту колонны немцев. На дороге тотчас возник затор. А свернуть с нее не позволяло болото. На это и рассчитывал Мишулин. Скованную на месте фашистскую колонну удалось уничтожить полностью.
      В одном из боев Мишулин был ранен. Его почти силком эвакуировали с поля боя, увезли в госпиталь. Но и на госпитальной койке он продолжал поддерживать связь со своей дивизией. Требовал, чтобы ему все время докладывали, что там происходит. И когда получил сообщение об угрожающем положении на флангах 57-й, тотчас поднялся с койки, незаметно вышел на улицу, словил там какую-то попутную машину и примчался на КП, взял управление боем в свои руки. Бой был жестоким, а все-таки выиграла его 57-я танковая дивизия.
      Всех нас в редакции приятно удивило: как это Мишулин из полковника сразу стал генерал-лейтенантом, минуя промежуточное звание "генерал-майор"? В армейской практике так обычно не бывает.
      Запросил я нашего корреспондента. И выяснилась забавная история. К новому званию Мишулина представлял генерал-лейтенант А. И. Еременко. Текст телеграммы в Ставку первоначально выглядел так: "Прошу присвоить командиру 57-й танковой дивизии звание генерала. Генерал-лейтенант Еременко". А телеграфистка при передаче этого документа опустила слово "генерала" и не там, где надо, поставила точку. В Ставку телеграмма поступила в таком виде: "Прошу присвоить командиру 57-й танковой дивизии звание генерал-лейтенант. Еременко".
      Позже мне рассказали, что о допущенной ошибке по-честному доложили Сталину. Верховный ничего не сказал в ответ, только улыбнулся. Значит, так тому и быть. Задний ход в подобных случаях давать не положено.
      * * *
      Именинником выглядит в том же номере газеты и еще один командир дивизии - Герой Советского Союза В. Шевченко. Боевой работе его соединения в первый месяц войны посвящена целая полоса. Она так и озаглавлена: "Тридцать дней авиасоединения Героя Советского Союза Шевченко".
      Материалам, опубликованным на этой полосе, предпослана выдержка из сообщения Совинформбюро:
      "Авиасоединение Героя Советского Союза Шевченко за месяц войны с фашистскими захватчиками разгромило несколько колонн вражеских танков, автомашин, пехоты и крупный войсковой штаб, вывело из строя много зенитных батарей. Летчики авиасоединения сбили в воздушных боях 71 самолет противника и 35 сожгли при нападении на фашистские аэродромы".
      На этот раз редакция опять сработала синхронно с Совинформбюро, и этим мы больше всего обязаны нашему спецкору Николаю Денисову. Полоса подготовлена им.
      Здесь все по-своему интересно. Примечательна статья командира дивизии.
      Генерал-майор В. Шевченко тоже знаком нам еще с довоенных времен. Первая встреча с ним была у Саввы Дангулова летом тридцать восьмого года. Тогда вернулась из Испании довольно многочисленная группа наших летчиков. Появилась идея рассказать на страницах "Красной звезды" об их героизме в борьбе с фашистами, о новейшем опыте широкого применения воздушных сил в современной войне.
      Я пригласил к себе Дангулова, поделился с ним своими замыслами и поручил взять у боевых летчиков два-три интервью. А перед тем у меня уже состоялся предварительный телефонный разговор с Анатолием Константиновичем Серовым, сбившим лично в испанском небе восемь самолетов противника. Он вроде бы охотно согласился побеседовать с нашим корреспондентом и заодно сообщил, что рядом с ним находятся еще два наших летчика, воевавших в Испании, - Шевченко и Душкин, у которых тоже есть чем поделиться с читателями "Красной звезды".
      Почему я командировал к ним именно Дангулова? Наверное, потому, что был наслышан о его давних товарищеских отношениях с Серовым. В данном случае это могло пойти - и действительно пошло - на пользу делу.
      Как выяснилось потом, боевые друзья собрались в новой серовской квартире в проезде, носящем теперь имя Серова, отнюдь не для деловых бесед. Они просто пировали - то ли справляли новоселье, то ли еще по какому-то поводу - и были уже чуточку навеселе. Мой телефонный звонок застал Серова, что называется, врасплох. Сгоряча он дал согласие незамедлительно принять нашего корреспондента, но тут же и пожалел об этом: присутствие постороннего человека, да еще с деловыми намерениями, никак не могло скрасить дружеского застолья.
      Во всяком случае, открыв дверь корреспонденту "Красной звезды" и неожиданно увидав перед собой Дангулова, Серов явно обрадовался. Это же не посторонний!
      Сразу все опять вошло в свою уже накатанную колею. Пирушка продолжалась. И даже, по-видимому, характер застольной беседы не изменился существенно. Боевые друзья, так же как и до появления корреспондента, просто вспомнили недавно минувшие дни, пережитые радости и огорчения, роковые минуты между жизнью и смертью.
      Расстались они уже в предрассветный час. Серов вызвался доставить корреспондента в редакцию. Сам сел за руль большого черного лимузина, подаренного ему премьером революционного правительства Испании. Всей компанией отправились на Малую Дмитровку. Постояли вчетвером на редакционном дворе. Серов взглянул на просветлевшее небо в том направлении, где находится Испания, и сказал с очевидной искренностью, что вовек не забудет эту многострадальную страну и ее свободолюбивый народ.
      По свежим впечатлениям Дангулов продиктовал в то утро редакционной машинистке два подвала, и они сразу же, один за другим, появились в "Красной звезде". Правда, подлинные имена героев названы не были. По понятным соображениям автор интервью заменил их псевдонимами, звучавшими по-испански. Но наш догадливый читатель понял что к чему.
      А вот теперь один из тогдашних собеседников Саввы Дангулова генерал-майор В. Шевченко - сам выступает на страницах газеты. Свою статью он назвал предельно просто: "Чему учит первый месяц боев".
      Начало у него тоже без каких бы то ни было ухищрений. Сразу - быка за рога: "Авиасоединение уничтожило в воздушных боях почти вчетверо больше самолетов, чем потеряло". И дальше - в том же духе, с такою же, может быть, несколько суховатой, но впечатляющей конкретностью:
      "Наши последние системы самолетов не уступают в скорости, маневренности и огневой мощи самолетам противника".
      "Советский летчик ищет боя... Лобовой атаки немцы вообще не принимают... Лично мне не известен ни один случай, когда бы фашистский летчик пошел на таран..."
      "Справедливость требует отметить, что в первые дни войны еще давали себя чувствовать привычки мирного времени. Некоторые летчики, например, скучали по "Т", а какое может быть "Т" на войне?.. Теперь о "Т" никто не вспоминает. Взлетают против ветра и по ветру, садятся одновременно большими группами, иногда по тридцать самолетов, причем за все время не было ни одного случая столкновений".
      "Быстрота доведена до предела. Что касается плохой погоды, то летчики считают ее не помехой, а помощником..."
      Статью командира дивизии удачно дополняли выдержки из дневника летчика П. Прилепского. Наш спецкор Николай Денисов привез этот дневник и показал мне, как говорится, в натуральном виде. Обычная ученическая тетрадка с чернильными подтеками на многих страницах.
      Нелегко боевому летчику вести дневник. Приходилось ведь вылетать с боевым заданием по пять-шесть раз в день.
      "Было так некогда, что не успевал ничего записывать... Гоняли бомбардировщиков, летали в разведку, штурмовали фашистские моточасти. Погода - хуже не придумаешь. Все время под дождем. Вот и сейчас дождь моросит, точно осенью, так что химический карандаш расплывается на бумаге, сам не разбираешь, что пишешь".
      Это - запись за 19 июля.
      Кроме статьи Шевченко и дневника Прилепского опубликовали на той же полосе несколько кратких заметок об исключительных по своей неожиданности ситуациях. Дали крупноформатный снимок наших фотокорреспондентов Дмитрия Бальтерманца и Федора Левшина: "У самолета - Шевченко с летчиками, только что вернувшимися из боевого полета. Идет разбор воздушной операции".
      И конечно, потребовались стихи. Без них полоса - не полоса. Их написал Михаил Светлов. Поначалу у стихотворения не было названия. А по тогдашним понятиям печатать в газете стихи без названия не полагалось.
      - Давайте, давайте название, - подгонял я автора.
      - Есть подходящее название! - воскликнул наконец Светлов. - "Летчикам авиасоединения Шевченко". Правда, - добавил он, - слово "авиасоединение" не совсем поэтично, его даже не зарифмуешь, но зато оно созвучно всем другим материалам полосы.
      С этим "непоэтичным" заголовком стихи и пошли в газету, отчего, по-моему, не утратили своего обаяния.
      ...Вы неслись за врагом.
      Вас победные ветры качали,
      Тридцать дней боевых,
      Словно тридцать легенд, прозвучали!
      И кого мне из вас
      По фамилии раньше назвать,
      Если все, как один,
      Выполняют приказ: - Побеждать!
      Разрешите же вас,
      Вылетающих снова в бои,
      Называть, как страна вас зовет:
      - Дорогие мои!..
      Поздно вечером, когда уже заканчивалась верстка газеты, ко мне зашел Эренбург, таинственно улыбаясь. По этой улыбке я понял, что у него припасен какой-то любопытный материал.
      - Я принес вам обезьяньи деньги, - сообщил Илья Григорьевич и положил мне на стол пачку так называемых "реквизиционных квитанций", присланных в редакцию на его имя с Северо-Западного фронта. Они были найдены в штабе одной из разгромленных фашистских частей.
      - Я напишу небольшую заметку, - сказал писатель. - Принесу через час. - И попросил оставить место в газете строк на восемьдесят.
      Илье Григорьевичу отказа не было. Его материалы я тут же при нем вычитывал, и сразу же ставили в номер.
      Эренбург словно с хронометром в руках работал. Ровно через час обещанная заметка была готова. Называлась она "Обезьяньи деньги". До этого Илья Григорьевич выступал в "Красной звезде" с крупномасштабными статьями. А этой суждено было положить начало циклу его так называемых "веселых" заметок. Ее невозможно пересказать. Рискну воспроизвести с некоторыми сокращениями:
      "Когда во Франции заставляют человека работать задарма или берут вещь, не заплатив за нее, ему говорят: "Он заплатил обезьяньими деньгами". Гитлеровцы набили себе руку на изготовлении обезьяньей монеты.
      В Париж они пришли, стараясь сохранить галантность, - они, дескать, не грабят, а покупают. В обозе ехали грузовики, набитые новенькими красивыми ассигнациями. На кредитках значилось - "пять марок", "десять марок", "пятьдесят марок". Французы думали, что это - немецкие деньги.
      Было официально объявлено, что одна марка равняется двадцати франкам. Это были обезьяньи деньги - специально напечатанные для захваченных стран. В Германии они не имели хождения. Официально их называли "оккупационными марками"...
      Направившись на восток, Гитлер решил соблюдать во всем экономию. Герр Розенберг к тому же сказал, что русские - "примитивные люди". Зачем на них тратиться? Зачем печатать кредитки, хотя бы и фальшивые? И гитлеровцы вторглись к нам с реквизиционными квитанциями. От этих "денег" даже обезьяны отвернутся. На обрывке бумаги напечатано: "Расписка эта недействительна без польного обозначения поливого почтового нумера. Мною (поставить имя) принято у кристьянина (имя) хлеба (цифра) - килограммов, коров (цифра) штук, сала (цифра) - килограмм. Оплачено будет после войны. Неповиновение будет строжайше наказано. Верховное командование армии".
      Они даже не потрудились нанять русского корректора из белогвардейцев, чтобы он поправил орфографические ошибки...
      Трогательное обещание: "Оплачено будет после войны". Можно предложить этим господам другую, более выразительную редакцию: "Я, Адольф Гитлер, уплачу на том свете гоголевскому пузатому пацюку за сто мисок с галушками".
      Гитлеровская армия - это дивизии грабителей. Они не на шутку встревожены тем, что у нас их не ждали ни коровы, ни хлеб, ни сало. Коров угнали, сало увезли, хлеб убрали или сожгли. Разбойникам не пришлось поживиться чужим добром, напрасно они каждый день раскидывают листовки: "Дорогие братцы! Ничего не уничтожайте! Мы за все заплатим! А кто уничтожит, того мы убьем. С револуцьонным приветом". Уговаривают, грозят. Не видать им нашего сала.
      Зря они напечатали свои обезьяньи расписки..."
      * * *
      Такие заметки Эренбурга, выставляющие немецких "завоевателей" в карикатурном виде, стали появляться в нашей газете все чаще и чаще. Однажды, вычитывая в присутствии Ильи Григорьевича очередную его миниатюру, называвшуюся "Мотомехмешочники" (о записной книжке бывшего лавочника, обершарфюрера СС Ганса Газет, в которой записано все, что награбил он в Париже, Брюсселе, Афинах, Софии и Каунасе), я спросил писателя:
      - Быть может, поставим подзаголовок "Маленький фельетон"?
      Илья Григорьевич возразил:
      - В фельетоне, по законам этого жанра, допускается домысел, а все, что здесь написано, абсолютно точно, взято с натуры. Неопровержимые факты и документы. Зачем же вводить читателя в сомнение? Оставим, как есть.
      Что ж, резонное замечание. Я согласился.
      "Веселые" заметки Эренбурга действительно веселили бойцов. Однако помню я один телефонный звонок, за которым последовали сомнения и назидания:
      - Так ли надо писать о немецких захватчиках? Не расслабляет ли наших людей такое пренебрежительное, смешное изображение врага? Не до смеха теперь, когда немцы захватили огромную часть нашей территории. Нужны другие слова - суровые, строгие...
      Я рассказал об этом звонке Эренбургу. Он выслушал меня внимательно, помолчал, очевидно обдумывая услышанное, и ответил твердо:
      - Уверен, что такие сомнения беспочвенны. Наши фронтовики понимают что к чему...
      И правда была на его стороне. Об этом свидетельствовали отклики, стекавшиеся в редакцию со всех фронтов, со всех концов страны. В этом убеждали меня и личные беседы с бойцами, с командирами, с политработниками всех степеней во время моих поездок на фронт.
      "Веселые" заметки Эренбурга несли в себе не только сарказм. Они вызывали не только смех, но и гнев, презрение к захватчикам, внушали читателям веру в нравственное превосходство наших воинов над фашистскими выродками.
      Эренбург "помог разоблачить "непобедимого" германского фашиста, помог распознать в хвастливом немецком нахале первых месяцев войны жадного, вороватого фрица, тупого и кровожадного. Эренбург убивал страх перед немцем, он представлял гитлеровцев в их настоящем виде".
      Так оценил Николай Тихонов выступления Ильи Григорьевича в "Красной звезде".
      27 июля
      Среди других материалов этого номера газеты выделялся очерк Николая Богданова "Гроза "хейнкелей" Арсений Дмитриев".
      Богданов пришел в "Красную звезду", можно сказать, прямо с курсантской скамьи. Летом сорокового года по инициативе Всеволода Вишневского Политуправление РККА организовало курсы военных корреспондентов. Была там и писательская группа, в которую зачислили Богданова.
      Сначала занимались только по вечерам. Изучали боевую технику, топографию, тактику. Приобрели некоторые знания и в области оперативного искусства.
      В конце апреля сорок первого года выехали на полтора месяца в лагеря для практических занятий на местности. К прежним предметам обучения прибавились новые. В том числе - огневая подготовка. Писатели учились стрелять из винтовки, метать гранату.
      По окончании курсов всем были присвоены воинские звания. Николай Богданов прибыл к нам в звании батальонного комиссара.
      Война только начиналась. Для большинства писателей, назначенных военными корреспондентами, была характерна некая "штатскость" и в манере держаться, и в одежде. Богданов заметно выделялся среди них воинской подтянутостью. На нем ладно сидела военная форма. На груди поблескивала медаль "За боевые заслуги" - редкая тогда награда.
      - Где порох нюхали, батальонный комиссар? - спросил я.
      - Там же, где и вы, товарищ бригадный комиссар, в снегах Финляндии.
      Четкий ответ сопровождала приветливая улыбка. Невольно подумалось: "Этот зря не пропадет и редакцию не подведет".
      Богданов был послан на Северо-Западный фронт, где в то время сложилась трудная обстановка: тесня наши войска, фашисты продвигались к Порхову, Пскову, Новгороду. Напарником Богданова туда же поехал Семен Кирсанов, человек сугубо штатский, "обстрелянный" лишь в литературных баталиях. Мы всегда старались ставить таких рядом с людьми, имеющими боевой опыт.
      - Держитесь Богданова, он вас от многих ошибок избавит и в лихую минуту выручит, - напутствовал я поэта.
      Подтвердилось это скорее, чем можно было предполагать.
      Первая воздушная тревога застала наших корреспондентов на Новгородском вокзале в офицерском буфете. Едва открыли огонь зенитки, все кинулись в бомбоубежище. Богданов придержал Кирсанова:
      - Спокойно, бомбежки не будет. По гулу слышу - идет один самолет. Это разведчик.
      И не спеша направился к буфетной стойке, где у горячего "титана" высилась груда пирожков. Из-за поспешного исчезновения буфетчиц пришлось заняться "самообслуживанием". Вернувшись на свое место после отбоя, буфетчицы застали корреспондентов за чаепитием.
      А вот когда фашистские бомбовозы прицельно бомбили новгородский Дом офицеров, где располагалось политуправление Северо-Западного фронта и при нем корреспондентский пункт "Красной звезды", Богданов увлек своего напарника в старинную каменную церквушку со стенами метровой толщины. В церквушке при бомбежке даже свечи не погасли, а в Доме офицеров были и раненые, и контуженные, и убитые.